Володькино поле

В этот ноябрьский день тучи, наконец, разнесло ветром, и небо словно бы приподнялось над землей.
Солнце, светившее по-осеннему холодно и неуютно, уже клонилось к закату, когда комбайны, закончив обмолот лежащего в воде валка, стали один за другим как бы «причаливать» к валику оросителя и стихать. Вот работавших осталось совсем мало. Чавкая гусеницами по лужам, еще движутся только три… два… один…
Последний комбайн несколько минут еще работает, с трудом заглатывая мокрый, - его, ей богу, не мешало бы выжать перед тем, как сунуть в барабан комбайна, - валок. Вот комбайн пятится назад, затем снова наступает на уже порядком потрепанный валок, медленно-медленно шлепает широкими плоскими гусеницами по мутной, густой жиже. И останавливается, когда последняя горсть стеблей все-таки исчезает в его утробе.
Секунду огромная машина стоит неподвижно, словно соображает, что делать ей дальше. Затем, дрогнув подборщиком, резко поворачивается и, рыкнув, спешит, набирая скорость и разбрызгивая грязь, через чек к валику. Добежав, устало опускает на бруствер громоздкий подборщик и мгновенно замолкает, будто засыпает, сморенный долгой и непосильной работой. По гусеницам и колесам стекает грязная вода, в перенатруженном теле машины что-то тихо тренькает.
Над чеком на какой-то миг повисла странная, непривычная тишина. Только на миг, но его было достаточно для того, чтобы люди, привыкшие за долгую работу к треску моторов своих комбайнов, да нет, пожалуй, что к их грохоту, вдруг услышали и другие звуки – шум проехавшего по дороге на  отделение трактора-колесника, мычание коров на ближней ферме и, кажется, что даже звяканье ведер и, вы только представьте, журчание воды, набираемой в ведра, и голоса женщин во дворах виднеющейся вдали, северо-восточнее, в лучах заходящего солнца, станицы Федоровской, которое сквозь густую осеннюю зелень высвечивало то чью-то крышу, то стену, то холодный блеск окон… Миг этот прошел, пролетел, потому что звуки мирной, почти что хуторской жизни сразу же потонули в чавканье идущих по лужам людей. Они идут от каждого комбайна, идут по двое – комбайнер и его штатный штурвальный, - за трудную и долгую уборку сдружившиеся так, что друг друга понимают не только что  с полуслова, но и с полужеста, полувзгляда , а, может быть, и с полумысли всего, идут, не сговариваясь, кто по валику, а кто так и прямо по чеку, к одному месту, вернее, к человеку – высокому, еще средних лет мужчине, широкоплечему, скуластому, в распахнутом ватнике и в резиновых сапогах. Он только что спустился с мостика своего комбайна, «Колоса» зеленого цвета. Правда, ярко зеленым комбайн был еще накануне уборки, а сейчас, заляпанный грязью с гусениц до, считай, мостика, поди, определи его цвет? Идут к звеньевому.
В глазах людей и усталость – такая, что, кажется, разреши им сейчас, прямо здесь, на валике, спать – лягут, а кто так и сидя, и заснут, и – радость. Радость победы…
Звеньевой – молодые, как, к примеру, Сергей Мацук, его зовут Владимир Антонович, иногда просто Антонович, а люди постарше, как тот же Николай Евстафьевич Петровский, - так просто Володя, - быстро «обегает» всех-всех, к нему подошедших, глазами, словно командир своих бойцов после тяжелого, неравного боя, где он и его товарищи выстояли только чудом, не иначе, и -  улыбается.
-- Все, хлопцы! .. – сбив кепку на затылок, отчего открылся высокий лоб, он вздыхает облегченно и внезапно чувствует, как его всего начинает бить какая-то непонятная мелкая дрожь.
«Что за чертовщина?», - подумал он и хотел уже было засмеяться, но не смог. Дрожь буквально трясет его колени, и он, чувствуя, что вот-вот упадет, тянет руку к вилам, что в руках его штурвального, Николая Лиферова. Опершись на черенок вил, звеньевой как-то неловко сминает неполучившуюся улыбку и садится, прямо на сырой холодный валик. «Что за чертовщина?.. – снова, как гвоздь, застряла мысль. – Старею, что ли?.. Так вроде бы и рано… Рано…»
Звеньевой чувствует вокруг себя сиплое, напрочь  прокуренное и крепко  простуженное дыхание, ощущает кисловатый запах отсыревшей одежды, слышит, как чавкают нетерпеливо переминающиеся с ноги на ногу сапоги на сырой земле, слышит какие-то слова. Он знает, что вокруг него собрались не только семнадцать его верных товарищей, с кем он недосыпал ночей, делил все радости и тяготы года, но и полтора десятка, если не больше, людей еще несколько дней тому назад, да что там дней – вчера еще  ему совершенно чужих и незнакомых, а вот сегодня, так, пожалуй, самых и родных, и близких, потому что пришли в трудный час ему на подмогу, знает, что он должен, просто вот обязан сказать сейчас им веселое, доброе слово, поблагодарить их всех за ударную работу, знает – и не может. Он вдруг с ужасом понимает, что не может не то что сказать им всем ласковое слово и пожать каждому руку – встать, просто встать у него нет сил. Ему ужасно неудобно, стыдно, хоть провались, – но что же тут делать? Он чуть- чуть поднимает голову, обводит повлажневшими глазами окруживших его, грязью  заляпанных чуть не по самые  плечи, заросших колючей щетиной людей, и вдруг он выдавливает из себя слова, ну совершенно не подходящие к столь важному и торжественному моменту:
-- Все, хлопцы…Можно, одним словом, и покурить…
И, увидев, что вокруг и так уже, без его команды и напоминания, все и курят, и кашляют, устало опускает голову на большие натруженные руки.
«Вот, Володя, и все. Отстрелялся… - подумалось ему. – Сейчас бы в баньку и – спать!.. Больше суток прохрапел бы… Трактором не стянуть с койки…»
Он поднял взгляд на поле. Рядом стояли забрызганные грязью, обшарпанные, помятые и уставшие комбайны. А дальше тянулись рядком дорожки воды, продавленные нелегким весом комбайна, торчали пенечки стерни, валялся переворошенный, перемятый и перемолотый валок рисовой соломы…   
У противоположного валика все кончалось. А дальше – звеньевой мог все это представить и с закрытыми глазами, - все начиналось снова. Глубокая колея, щетина стерни, взъерошенный валок соломы… И так  - в каждом чеке.
Перед ним лежала унылая вечерняя картина осенних, убранных поздно и в непогоду чеков, и он вдруг увидел ясно, до боли в глазах, другой ноябрьский вечер. Вечер год тому назад. Вечер обычного рабочего, совершенно ничем не примечательного дня. Вечер, который незримой, но крепкой нитью связан с этим вечером, вечером этой безумной, прямо-таки смертельной усталости, вечером пятого ноября 1973 года…
А рядом кашляли и нещадно, громко разговаривая, курили, иногда просто хохоча над чем-то, мужики, одетые в основном в ватники, с остервенением сплевывая наземь и снова закуривая, словно это был их последний перекур…

…Заседание колхозного партийного комитета тогда затянулось. Итоги всей рисовой уборки, обсуждавшиеся на нем, радостные вначале, вдруг взяли и повернулись как бы другой стороной. Рапорты сменились голосами резкими и тревожными: слишком много в колхозе, - а колхоз «Искра» рис выращивает уже  давно, опыта имеет много да и наград, главное, немало, - оказалось в том году поливальщиков, чьи гектары «принесли» всего лишь по 40 или чуть больше центнеров зерна. А это было – так считали колхозные коммунисты, - форменным беспорядком. Отстающие поливальщики бросали резкую тень на всю местную партийную организацию. И это было неприятно. Но самое главное – именно отстающие не давали возможности колхозу занять подобающее ему место в соревновании с другими хозяйствами и района, и края.
Представители отделений и звеньев пытались смягчить вину отстающих, сетовали на засилье камыша – чеки-то ведь построены на плавневых землях, - указывали на плохую работу авиации, кивали на несвоевременную подачу воды на плантации… Все эти факты, как тогда говорили, «имели место быть».
-- А Колесников? – Звеньевой вздрогнул, услышав свою фамилию, и взглянул на выступающего. – У Володи разве не такие условия? – спрашивал главный агроном колхоза Петр Трофимович Скрыль спокойно, но резко. – У него, что, разве камыш не растет?.. Так вода, может быть, ему по другому оросителю подавалась?.. Нет, нет и нет!.. И камыш ему знаком – он, кстати, всем нам знаком !  - и с водой у него не всегда благополучно, и персональный самолет за звеном не закреплен… Однако вот уже два года подряд наш Володя со своими хлопцами вкруговую собирает больше, чем по 61 центнеру риса. .. А вы нам тут все свои оправдания подносите…
На заседании партийного комитета тогда Колесников не выступил, хотя по правилам, по регламенту – вроде бы и должен был. «Тебя похвалили, привели в пример – объясни, как и что, за счет чего?..» Но он промолчал. Во-первых, он не любил, а если честно признаться, то и не умел говорить красиво и складно, а, во-вторых, даже и не был готов выступить.
«Ну, и о чем говорить? – подумалось ему. – О том, что ты жадно – в классе так никогда и не слушал, - впитываешь все, что рассказывает, приезжая к нам, краснодарский профессор, Алешин Евгений Павлович, а затем строго, очень строго следуешь его советам?.. Так он же не только в моем звене бывает, он вообще частый гость в колхозе!.. Сказать о том, что мы начали перед севом удобрения вносить наземным способом?.. Так еще засмеют, чего доброго, ведь рисоводы у нас языкатые… Скажут: ну, это ты загнул, брат наш, Владимир Антонович!.. Сейчас ведь есть установка на то, чтобы весь наш ручной труд ликвидировать, особенно с химикатами… Самолеты специально заказываем, деньги бешенные платим – а ты нам тут со своим наземным внесением…»
Он вдруг усмехнулся, представив, как он – встав, а говорить было принято только стоя: то ли для того, чтобы тебя все видели, - хотя, а чего тут видеть, раньше, что, не видели, что ли?.. «То ли для того, чтобы я скорее сбился, а я ведь точно собьюсь, запутаюсь в этих «внесениях», «наземным способом…», когда начну рассказывать о своих секретах…»
 Усмехнулся, видимо, выразительно, заметно – сосед даже голову повернул к нему – заинтересовался… «От,  черт!.. – подумал, слегка смущаясь, Владимир Антонович, - еще подумает чего… Завтра утром скажет: загордился, на лице усмешка…» Он вспомнил, что в колхозе это была самая ходовая фраза; чуть что – сразу: «Ну, ты загордился!..» Он окинул зал взглядом: все было тихо, спокойно, но радости на лицах не виделось – результаты не радовали… 
В общем, промолчал Владимир Антонович Колесников на том заседании парткома – не выступил… Но расходились поздно; видно, «говорунов» в тот вечер на парткоме было достаточно и без Владимира Антоновича.
Коридором вышли на крыльцо правления. Было свежо. Легкий ноябрьский морозец вызвездил небо, протер до блеска, словно старуха самовар, диск луны, а для пущей важности – это чтобы щеки разрумянить молодежи, а девушкам так особенно! – пригласил из-за Кубани легкий и острый ветерок. Он как-то легко, по-хозяйски нырнул в распахнутое пальто, заставив Владимира Антоновича застегнуться и плотнее надеть шапку, и донес голоса молодежи. Был уже час окончания сеанса в кино и, видимо, конца репетиции: стайка самодеятельных артистов, хохотнув, сразу же, повернув за угол, затянула песню. Владимир Антонович прошел мимо магазина, домика радиоузла. Из кинозала выходили молчаливые зрители: то ли кино совсем не располагало к разговорам, а уж к смеху – тем более, то ли зрители, даже выйдя на улицу, продолжали переживать экранные события. Владимир Антонович чуть придержал шаг, надеясь увидеть хоть кого из знакомых. Увы, его обгоняли в основном незнакомые, главным образом молодые люди.
«Вот здорово!.. – подумал Колесников. – Даже поздороваться не с кем!.. А я думал попутчиков встретить…»
Но попутчиков не было, пришлось Владимиру Антоновичу в одиночку идти навстречу закубанскому ветерку. По направлению к дому.
«Оно даже и лучше, - подумал Колесников. – Никто отвлекать не будет. Можно и подумать… И вроде бы отдохнуть… А с попутчиками бы так бы и не получилось… Люди, вишь, вон, в кино ходят, чью-то жизнь наблюдают… Будто своей нет!.. Интересно… А когда же это я последний раз вот так в кино бегал со своей Верой?.. Ты помнишь, Володя?.. Не-а… Интересно, а Вера – помнит?.. Черт возьми, как же быстро летит время!.. Только и знаешь: чеки, чеки… Даже люди тебя уже не узнают… Даже и поздороваться не с кем!.. – Он даже решительно приостановился. – Надо семье больше уделять внимания, в кино там или в гости сходить… Да!.. На море съездить, как лето придет… Ага!.. Реки тебе мало… Нет, правда, хватит пропадать что ни день на чеках… Что ни день – так ты же ведь и ночами там бываешь!.. Так ведь работа!.. Ну да, работа… А, с другой стороны – тебе ведь приятно, когда говорят о звене Колесникова … О Колесникове!.. Ты рад?..  Конечно, чего уж там… Да и Вере это приятно, сама  так говорила!..»
На душе Владимира Антоновича стало спокойно и ясно, даже идти стало приятнее, проще, что ли…
«А отдохнем, когда на пенсию выйдем, - подумалось легко и радостно. – Тогда и на море съездим, и в Москву выберемся – дочек свозим…Или можно в Ленинград, город, говорят, очень уж красивый!.. Летние ночи, сказывают, так обалдеть!.. – белые… Это надо же – ночь, а светло, как днем… Интересно, а как же там спать?..  Если светло, как днем…»
И вдруг ему опять стало неспокойно и даже как-то тревожно. Стало даже просто жарко… «А ведь хвалят-то, выходит, зря, напрасно… Не растем мы, брат, выходит!.. Ну, получили мы, звеном, на круг больше, чем по 61центнеру!.. Так ведь и в прошлом году было по столько же!.. Подумаешь, рост – всего – то лишь полцентнера!.. Это же, как это, как там говорят, - курам на смех!..»
Ему стало просто жарко, душно. Он даже вдруг пуговицу пальто расстегнул – вспомнил вдруг статью в газете (сегодня ведь читал!), передачу в телевизоре, что вчера видел… И там, и там люди, неведомые ему, брали такие уж высокие обязательства, давали такие слова, сразу видно, это был рывок… «А мы все на месте топчемся, выходит… Выходит, хвалят нас зря, как говорят, ни за что… А мы и хвост распустили, загордились…  «Загордились!» - он вдруг вспомнил это слово, а, вспомнив, повторил его, передразнивая неизвестно кого – то ли человека, что когда-то сказал это слово ему, то ли себя самого. – Вот стыд бы был, выступи я!» - Он даже остановился от этого своего такого неожиданного открытия, враз толкнул на затылок шапку и  распахнул пальто…
«А помнишь, Володька, что ты говорил, когда в партию вступал? – вспомнил он вдруг. – Неужели забыл?.. Тебя тогда ведь не Владимиром Антоновичем звали, а просто - Володькой Колесниковым!.. Колесниковым, помнишь?.. И ты говорил, что твое место впереди, чертов ты сын!.. Впереди – ведь ты же ведь коммунист!.. По тебе равняться все должны…»
Он даже сразу как-то и не понял: то ли мысли в голове успокоились, то ли ветерок закубанский посвежел?.. Наверное, ветер уже ближе к полуночи начал крепчать, видно, он-то и заставил Владимира Антоновича и пальто свое новое застегнуть, и шапку плотнее надеть. А заодно и мысли звеньевого в порядок привел. Вот они:
«Надо посчитать, сможем ли мы «на круг» по 65 центнеров получить?.. А?.. Потянем ли?.. Хотя что тут считать – Колька Лиферов на своих чеках даже по сотне центнеров берет… Хотя надо признать – он у нас один такой… Дока, как говорят, по рису, все знает!.. Удивительно!.. Я бы все понял, если бы он делал что-то не так, как мы: раньше или позже, или как-то по-другому… Так нет же – все вместе с нами… А урожай – разный!.. К примеру, его и мой… Но он уже не один: и это радует!.. Вот Сергей Мацук… Пацан ведь, а урожай у него выше, чем по звену!.. У Петровского – тоже выше… А человек ведь в возрасте, не нам с Лиферовым чета… И опыта у него, по существу, особого – то и  нет… Надо будет поговорить в звене, прикинуть…»
Но завтра поговорить не удалось – то в правлении пришлось задержаться, то на ток, к весовщикам съездить, то с техникой заняться; то одно, то – другое… А через день – другой, уже вечером, когда федоровчане уже гостей и не ждут, все – в дому, хозяйством заняты, - у ворот дома Колесниковых, чуть- чуть посигналив, притормозила  машина. Вера, метнувшись к занавеске, прямо оторопела  - сигналила «Волга»…
-- Володя! – ойкнула Вера, - там, к калитке какой-то мужчина идет. Никак к нам. .. К тебе, видать…
Накинув наскоро на плечи ватник, Владимир Антонович вышел встретить гостя. И теперь уже оторопел, ну, не оторопел, чего там – они встречались, и не раз! - но, скажем так, застеснялся: одно дело – встретиться в правлении колхоза и совсем другое – у собственной калитки – Владимир Антонович: у калитки стоял первый секретарь райкома партии Задорощенко, Василий Федорович.
-- В гости пустишь, Владимир Антонович?.. – спросил, поздоровавшись, Задорощенко. Стесняясь, Колесников пригласил, прикрикнув попутно на собаку, чтоб не шумела зря: гость-то, скорее всего, с добрыми намерениями, Василия Федоровича в дом. Вошли. Владимир Антонович принял шапку и пальто гостя, метнувшаяся Вера заикнулась было о чае, но гость вежливо отказался, намекнув, что чаи будут у них впереди, а пока им надо просто поговорить. Тут как раз подала голос дочь, что-то ей из книжки было неясным, и Вера, подхватив ее, скрылась в другой комнате. Через пару минут мужчины уже вели разговор. Он был - о будущем урожае.    
-- Я тут накануне думал… - начал было Колесников, но остановился, потому что подумал: к нему в дом пожаловал секретарь райкома, лично, в неурочный час, а он ему: я думал… Понял секретарь причину заминки хозяина или нет, нам это неизвестно, скорее всего, он ее даже и не заметил; он делал дело. Начал секретарь райкома партии издалека…
-- Понимаешь, Антонович, райком партии вместе с профессором Алешиным, Евгением Павловичем, проанализировал успехи отдельных рисоводов всего района, звеньев и бригад, - негромко говорил, видимо, чтобы не напугать девочку Колесникова, Задорощенко. – Все говорит о том, что у нас есть возможность получать высокие урожаи риса. Земли хорошие, считай, новые, техники в районе достаточно, люди знающие…
-- Да, это верно, - сказал Колесников, - Люди знают… Вот наш Лиферов… У него вон какие, одним словом, урожаи…
-- Вот и решил райком поднять всех поливальщиков, все звенья, все колхозы на получение высоких урожаев…
-- Вот это правильно! – воскликнул Владимир Антонович. – А то кто вовсю работает, а кто время стережет… 
-- Да! – Задорощенко помолчал. – Так вот нужен коллектив, звено. Крепкое, надежное, такое, - он опять помолчал, как бы думая, что же сказать дальше. – Такое, чтобы в работе с наукой дружило, с агротехникой… И чтобы, как ты тут  говоришь, «сторожей» в нем не было… Чтобы все – работали!.. – он опять чуть помолчал. И закончил, как припечатал: - Чтобы своим примером, так сказать, почином своим - увлекло остальных…
Задорощенко замолчал. Молчал и Колесников. Молчал потому, что ему уж очень хотелось спросить: «Вы что, Василий Федорович, вы мысли умеете читать, как говорят, на расстоянии?» Молчал и потому, что не знал, а можно ли спросить? Так вот просто? Все же Задорощенко это не Лиферов!.. Тот и то, бывает, вдруг, ни с того, ни с сего, нервничает, когда его вдруг о чем спросишь, говорит, думать ты ему мешаешь…
Задорощенко первым нарушил молчание.
-- Ты как думаешь, Владимир Антонович? – спросил он Колесникова.
Так и не решив, задавать свой вопрос или не надо, Колесников чуть-чуть от неожиданности покраснел и сказал, что о будущем урожае он уже думал, даже рубеж прикинул: собрать в будущем году на круг по 65 центнеров зерна с гектара.
-- Думаю, хлопцы меня поддержат, - добавил он. И заключил, с запинкой: – Правда, я с ними пока еще не говорил… Все недосуг – заботы…
-- 65 центнеров, говоришь?.. На круг, говоришь?.. – Задорощенко подумал. Он вдруг понял, что почин, о котором они с Алешиным так долго толковали, «у него уже в кармане». И он решился на последний шаг. – А не мало ли?.. – он спросил быстро, как бы между прочим. И добавил: - С твоими-то хлопцами?.. Я думаю, с ними можно и на большее замахиваться… Берись, райком, я сам лично, мы - поддержим… 
На следующий день Владимир Антонович встал не спеша – не надо было, сломя голову, бежать на уборку,- позавтракал, с чаем. Вера, собрав завтрак для мужа, заторопилась на работу, чему Колесников несколько удивился: «Надо же, - подумал он, - выходит, не только нам, рисоводам, надо «ни свет, ни заря» бежать, а я как-то об этом и запамятовал; видно, совсем «зашился» с этой уборкой…»
Настроение у Колесникова, когда он, натянув ватник и шапку, вышел во двор, было отличное. Он великолепно выспался, казалось, что впервые с начала жатвы, отдохнул на родной постели. Колесников потрепал собаку, велел ей сторожить дом, завел мотоцикл, уселся и покатил по родной улице. Улица была та же, что и вчера, неделю назад и даже год, но сегодня почему-то она казалась Владимиру Антоновичу иной – то ли шире, то ли светлей, кто ее знает? И людей вроде было больше на ней, с ним здоровались, он, в свою очередь, отвечал им… И только, когда он выехал за станицу, когда впереди показалось его отделение, он вдруг понял, почему сегодня ему все казалось не таким, как всегда. «Я же на работу еду когда? .. Сегодня?.. – подумал он. – А раньше - вчера, позавчера?.. Да всегда?.. На час, как минимум, раньше… Когда все еще спят… Эх, ты, - сказал он себе укоризненно, - голова два уха!..»
Приехав на просторный двор отделения, он нашел возле комбайнов трех механизаторов, кто-то еще был на подходе. Колесников, собрав всех, кто уже был, сказал хлопцам:
-- Ближе к обеду собраться надо. Одним словом, разговор есть…
А чуть позже, промывая вдвоем с Николаем Лиферовым в  большой лохани детали своего еще нового, всего сезон проработавшего «Колоса», Владимир Антонович, как бы невзначай, спросил своего штурвального:
-- Слушай, Николай, меня вот интересуют разные штучки, всякие секреты… Поделился бы своим, а ?.. А то работаем вместе, а урожаи у нас разные… Ты расскажи, одним словом, как это ты такие урожаи берешь?.. Слабо, что ли, тебе  поделиться ?.. Я, честно, не приставал бы, если бы видел, что ты делаешь что-то особенное, чего, например, не делаем мы… Но я же вижу – ничего! А урожай – куда уж нашему!.. Расскажи… Или  - слабо?
-- Да ничего не слабо!.. – откликнулся Лиферов. – Я – так и с удовольствием!.  А только – получится ли, вот в чем вопрос!?.
-- Давай – давай, колись! – поторопил Колесников товарища.
-- А чо давать-то? – развел руками Лиферов. – Будто ты не знаешь… - он тихо улыбнулся. – Какой тут секрет?.. Нет никакого секрета… Делаю все как раз вовремя… Тут ты прав… Не спешу и не запаздываю… Вот и весь секрет!.. – он помолчал. – А только ты лучше меня не сделаешь!.. – улыбнулся Николай.
-- Это еще почему?.. – удивился и даже вроде обиделся Колесников. – Что ж,  выходит, я хуже тебя работаю?!.
-- Нет, я такого не говорил! – пояснил Лиферов. – Просто  тебе успеть за всем времени не хватит… Ты же звеньевой, у тебя вон сколько обязанностей… - он помолчал, протирая какую-то деталь, вынутую из лохани, и сказал, вроде бы заканчивая мысль: - Вот поэтому, говорят, кое-где в колхозах звеньевые работают освобожденными, у них своих чеков нет…
-- Ну, у нас такой лафы не будет, это точно! – убедительно сказал Лиферову Колесников. – Слушай, Николай, а другие?.. Другие – смогут?.. Как ты на все это смотришь да как  думаешь?.. А?..
-- Нормально думаю, - ответил Лиферов. – Считаю, что сделают…
Ближе к обеду вокруг лохани, в которой комбайнеры мыли, чистили и полоскали различные детали комбайнов, жаток и тракторов, что теперь сохли, проветриваемые резким ветерком, готовые для того, чтобы кого вновь поставить на место, кого – чуть подновить, а кого – и вовсе выбросить, как уже  совсем отработавшую, «отпахавшую» свой срок и век, за разговором собрались почти все члены звена, Кто крутил гайки и полоскался в отработке, как сам звеньевой и его штурвальный Лиферов, с самого утра, кто подошел попозже, где-то часов в десять, а кто – так только что, только потому, что звеньевой позвал – на важный разговор… Новостей у всех было – до вечера не выговорить. У кого на улице что произошло: родился человек или жениться собрался – уже интересно; кто обновку в дом получил или сына в школе похвалили – тоже дело стоящее, почему же не рассказать; у кого время пришло подсвинка под нож пустить – уже интересно… У одного – одно, у другого – другое, у третьего – третье, в общем, у каждого – свое… Чтобы слушать – а сказать ведь хотелось каждому, да поподробнее, в деталях, с присказкой! – и не мерзнуть на остром сквознячке, кто – то поджег отработку: не выливать же ее в ороситель!..
Минут 15 послушав «новости» и поняв, что сегодня им конца, пожалуй, так и не будет, Владимир Антонович, еще раз протерев ветошью руки, «выпуск» новостей прекратил и «переключил» внимание членов звена на урожай.
-- В колхозе партком заседал,  - сказал Колесников. – Нас похвалили: мы, как и год назад, получили по 61с половиной центнера на круг…
-- Ты, Антонович, мы надеемся, им «врезал»?.. – спросил кто-то из мужиков.
Остальные хохотнули… Все закурили.
-- Нет, - сказал, подумав, Колесников. – Не посмел…
-- Что ж так! – воскликнул Сергей Мацук. – У нас же ведь даже больше, чем по 61центнеру!..      
-- Но ведь второй год, хлопцы! – воскликнул Колесников. - Хлопцы, совесть надо иметь!.. Я тут газету вчера читал: народ поднимается!.. Люди такие рубежи намечают, такие обязательства берут!.. А ж зависть берет! Это ж какая в стране работа закипает!.. Я даже за карандаш взялся, считать начал… Считал, думал, прикидывал…
-- Я так думаю! – сказал вдруг, совершенно неожиданно даже для самого себя, Николай Петровский, самый пожилой человек в звене. – Я так думаю, - повторил он. – Если нам брать обязательства, а брать их придется – тут уж никуда не денешься, - это 65 центнеров на круг…
Рисоводы замолчали. Все вдруг засопели, затянулись сигаретами, задымили.
-- Ну, ты, Николай Евстафьевич, выдал! – сказал, затянувшись, кто-то. – От кого другого, но от тебя не ждал!.. Ты же у нас молчун!..А тут – на тебе!.. Заговорил!..
Все хохотнули.
-- А что, я, по-стариковски, тоже прикинул… - отозвался, чуть смущаясь – он сам, видимо, не ожидал от себя такой прыти, - цифра больно красивая – 65! -  потрудиться, понятно, всем придется – это факт! – но хребта рвать, я думаю, не придется…
Опять все хохотнули, задымили.
-- 65 центнеров зерна на круг – это хорошо! – сказал Владимир Антонович, когда и цифру, и ее автора порядком обсудили. – У меня только ко всем вам один вопрос?.. Серьезный!.. Вот Николай Лиферов, - звеньевой указал на Лиферова . - Николай Александрович, он у нас, по-вашему, кто?..
-- Профессор! – сказал кто-то из рисоводов.
-- Точно! – поддержали остальные. – Так в газете писали!..
-- Это точно! – подал голос еще один молчун, Василий Огиенко. – Я сам слышал, как его так один корреспондент называл…
Все опять засмеялись…
-- Да ладно вам, хлопцы!.. – засмущался Лиферов.
-- Это верно! – улыбнулся звеньевой. – Ну, а если всерьез?.. Он у нас в звене лучше всех знает свое дело!.. Но он к тому же у нас еще и передовик, он – самый лучший…
-- А как же!.. Конечно!.. Ясное дело!.. Мы на него равняемся!.. – зашумели все сразу. – Это как пить дать!.. Передовик!..
-- Понятно! – звеньевой весело оглядел своих товарищей. – А что, хлопцы, что, если нам, - он чуточку помолчал, выжидая, - что, если нам на его рубеж замахнуться, а?.. Одним словом, на 70 центнеров – для ровного счета!.. – он опять помолчал, то ли думая, то ли ожидая реакции рисоводов. – Вот как в газете пишут, - он развернул «Правду», ткнул пальцем в статью, - «Сегодня рубеж новатора – завтра рубеж коллектива»…
Все молчали, сразу закурили, обдумывая ситуацию. Что-то было и так, и не так… Они не первый раз брали обязательство, не первый раз включались в борьбу за высокий урожай… Но всякий раз до того, как им подо что-то там подписаться, они долго раздумывали, «жевали», как говорил Лиферов,  и, самое главное, из них каждый брал свое, личное обязательство: один – одно, другой – другое… Цифры были разные, они были, как тогда говорили, «каждый - по своей возможности». Обязательства не всегда выполнялись, и это оказывалось не всегда смертельным – погода, условия! – если не выполнил, значит, «не было возможности»…
Сегодня все было иным. Во-первых, цифры… Во-вторых, Колесников людей, можно сказать, хоть вроде разговор об этом и не шел напрямую, позвал на борьбу за высокий урожай сообща, всем звеном, коллективом, когда не только мы, а вся страна поднимается, когда цель – рубеж коллектива, и это было внове, это было интересно… Это манило…
-- Как вы думаете? – прервав молчание, спросил звеньевой. – Решайте, слово за вами… Я скажу только, что мне это дело по душе… Вот… И райком нас в этом поддержит… Ко мне вчера Задорощенко, Василий Федорович, приезжал… Так он говорил, что всех будут поднимать, на высокие урожаи… И это правильно!..
И Владимир Антонович коротко рассказал о встрече с секретарем райкома партии, об их беседе в вечерний час за столом в его новом доме, и подчеркнул особо при этом слова Задорощенко: «я лично поддержу…»
Заговорили все сразу, перебивая друг друга. И, странное дело, – звеньевой это как-то сразу заметил, но не остановил, не спросил: «А мы это выдюжим, не сорвемся, не провалимся?» – но удивился. Удивился их порыву, азарту, хотя и помнил свои слова: «Решайте, слово за вами», как бы давшие простор фантазии и решимости членов звена. Удивился и обрадовался в душе: нынче все они перед ним были как бы иными, чем раньше. Раньше, когда каждый брал личные свои обязательства, они все как бы присматривались друг к другу, шел как бы торг: «Ты берешь такие обязательства, тогда я возьму такие…» Или: «Ты даешь такое слово, а я подумаю, может, и я что пообещаю…» Может быть, потому он и не спросил, что удивился, кто знает?.. Может быть, потому, что обрадовался так, что сердце как-то аж заколотилось, запело… 
Сегодня перед ним было звено, коллектив, не группа людей, собравшихся работать совместно, но каждый на своих чеках, каждый отдельно, а группа, решающая одну, общую задачу… И никто ведь не сказал, что названная цифра это – непосильная для них задача. Все сразу приняли цифру в 70 центнеров зерна на круг, поверили, что получат, вырастят… И он вдруг тоже поверил им, как-то загорелся, почувствовал азарт, желание работать, хотя и знал, точно знал – не первый год ведь работал, не первый год руководил звеном, - что будет чертовски трудно, порой невыносимо тяжко, как знал и то, что как бы там ни было трудно, звено сделает все, но задачу выполнит…
А звено, что называется, бурлило. Выяснилось, что многие помнят и свои, и чужие промахи, думают о них, а также о том, как в будущем подобного уже не допустить. О них не скажешь: «прошло и проехало», «случилось, да все сразу и забылось…» Эти все помнили, все знали… И он знал: они не забудут. Спор уже возник по другому, как говорят, вопросу. Кто-то из поливальщиков звена вдруг вспомнил, что один или даже два его чека чем-то ему не нравятся – то ли были когда-то недоделаны, то ли построены с браком – не мешало бы их или «довести до ума», или заменить. Трактористы вспомнили, что в звене всегда не хватает тракторов – надо бы добавить. Когда разговор пошел о том, что «не мешало бы нам помочь», Колесников его остановил; он вдруг очень ясно почувствовал, что фразу «райком нас поддержит» хлопцы поняли – пока что некоторые, так оценил обстановку звеньевой, - как райком нам поможет…
-- Э, нет, так дело не пойдет! – заметил Колесников. – Как-то некрасиво у нас получается, хлопцы… Чем же мы лучше других?.. Придет техника – дадут, а так где же ее взять?.. Я думаю, что надеяться нам надо прежде всего на себя, на наши с вами руки.
На том и порешили. Тут же, у лохани, увидев, что вся отработка в ней к тому времени выгорела, и проголосовали. За 70 центнеров зерна риса на круг дружно все подняли натруженные, пропитанные отработкой руки.
Когда уже расходились, кто-то вдруг предложил – звеньевой так и не понял, в шутку было это предложение или всерьез, - написать в районную газету о своем почине, вдруг кто еще подхватит?
-- Это по твоей части, - сказал Николай Петровский, кивнув на Колесникова, - газетчики чаще всего с тобой или Лиферовым беседуют…
-- Так он же у нас профессор! – поддел Лиферова кто-то из трактористов. – С ним интересно говорить, а с нами что?.. Гектары, тонны…
-- А давайте Артуру Карловичу скажем, - предложил Огиенко. – Это скорее будет… А то ведь газетчики теперь до весны к нам не приедут…   
Артур, которого вспомнил поливальщик Василий Огиенко, в станице Федоровской был интересной фигурой. Артура Карловича Аральда, если полностью, все звали «латышским стрелком». Откуда он взялся на нижней Кубани, сказать трудно. Приехал, говорили. Откуда приехал? Отвечали, что с Севера. И у каждого на него была своя точка зрения, своя догадка. Тучный, большой, неповоротливый, человек без возраста, а, главное, весь в шрамах, без одного глаза и, по-моему, без двух пальцев на руках или руке, он жил на хуторе Покровском и ездил на двухколесной таратайке, запряженной одной лошадью. И ездил не туда-сюда, куда ему заблагорассудится, а по колхозу: всюду заходил - в правление, на фермы, в мастерскую, гараж и, естественно, на отделения. Во всех колхозах были бригады, а в «Искре», федоровском колхозе, - так отделения. Процедура, которую везде  проводил Артур, была одинаковой. Он доставал из кармана плаща тетрадь, сложенную пополам, и подавал тому, кто там был. Бригадир, начальник мастерской, заведующий фермой, учетчик, бухгалтер – без особой разницы… И требование Артура было одним: «Пиши, что сделано?..» Был вроде народного контроля. Но если вы думаете, что эти данные Артур нес затем председателю или парторгу, то вы ошибаетесь. За два дня объехав весь колхоз и собрав «текущие» данные, Артур на третий день с утра выезжал из Покровского и держал путь в район, в Абинск. Не спеша, не гоня лошадь – возраст и коня, и седока был уже не тот, - он к обеду въезжал во двор редакции районной газеты «Восход», а еще через чуток времени, гремя, вваливался в кабинет редактора – с тетрадью.
Артур, понятно, не был настоящим «селькором» -  он не рыл и не копал, тем более, под кого бы то ни было, а зачем? - он снабжал редакцию самой текущей информацией. Район – а Федоровская была, пожалуй, самой отдаленной станицей, - всегда в годы работы Артура отлично был информирован о том, как идут дела в дальнем углу района…
Но в дни выхода звена Владимира Колесникова на путь получения высоких урожаев риса Артура, Артура Карловича Аральда, уже, по-моему, слышно не было: возраст, неспокойная жизнь… «Укатали сивку», - говорили в хуторе. Насколько мне известно, Артура Карловича в списках селькоров газеты «Восход» не было. Чья это инициатива была – попросить свободного человека собирать данные для передачи их в редакцию, - я не знаю. Думаю, что это заслуга Петра Михайловича Фролова, редактора районной газеты «Знамя труда – он был просто отличным организатором. Он нашел интересное дело, причем на долгие годы, для заскучавшего «всадника революции», привыкшего всегда быть в гуще событий. Но если взять во внимание выдачу ему же еще и коня с таратайкой, то следует точно признать: Фролов – молодец, а в колхозе «Искра» очень уважали и ценили печатное слово.
А еще, говорили в станице, еще больше здесь любили звучащее слово – по радио, независимо от того, из какого репродуктора оно звучало – из комнатной черной тарелки или из динамика, что висит на столбе посреди станицы… Кто его знает, почему  живому слову отдавалось куда большее предпочтение?.. Может, потому, что оно порой звучало раньше, чем Гимн Советского Союза. Москва, бывало, еще нежится в постели, а в Федоровской председатель, сам Дейнега, Григорий Кириллович, ласково так, словно стоит рядом, шельмец, уже говорит: «Доброе утро, станичники!..»
«Ты еще шлепанцы ногой не нашел, один есть, а другой – ну, куда он, зараза, делся? – никак не найти, а Дейнега тебе, знай, привет передает: «Слышь, Иван Михайлович, Посмашный, это я тебе говорю!.. Сегодня воду будут давать, так ты там своих байстрюков подгони, чтоб не спали, – воды мало…» Как  пропустить это самое слово?.. Он же, Дейнега, дорогой наш, потом месяц будет вспоминать, я ж его знаю… Не первый год, чай, работаем вместе… И, знаете, приходится ведь вставать, даже если шлепанца не нашел, куда он подался?..» - вспоминал годы спустя Иван Михайлович, сменив должность управляющего на совсем новую - заведующего кабинетом политического просвещения колхоза.
В  Федоровской, кстати, говорили, что для председателя колхоза это было как бы ежедневной гимнастикой – поговорить с колхозниками, в основном, со всеми бригадирами… Может, потому еще печатное слово в далекой от Абинска станице ценилось меньше, - оно было прежде всего для района, чтоб там знали: колхоз «Искра» жив; пашет землю, выращивает и доит скот, с 1961 года начал выращивать рис, - чем звучащее: газету выписывать надо, это делают бригадиры, агрономы да коммунисты там, комсомольцы – их это делать заставляют; и как-то странно получилось: была в Абинской газета «Знамя труда», писала обо всем, а потом ее не стало – закрыли, газета стала называться «Призыв», она Крымского района, когда оттуда корреспондент приедет?.. А звучащее слово – вот оно, его выписывать не надо, оно с утра из угла над кроватью бубнит, его и не хочешь, так услышишь. А к тому же и демократия полнейшая: Дейнега по радио говорит там
или Посмашному, или кому другому, а весь колхоз, и даже бабка Лукерья – она уже двадцать лет как на пенсии,  - и она его слышит: никаких секретов…
Когда районное радио узнало об этом, а тут как раз «на ту беду» на радио сельхозтехника пожаловалась: колхоз «Искра» еще осенью трактор на ремонт пригнал, ремонт ему сделан, но колхоз за него, видно, забыл. Радио вежливо так, в духе председателя, ему напомнило: «Уважаемый товарищ Дейнега, Григорий  Кириллович, заберите свой трактор!..» Говорили потом, в сельхозтехнике, что, точно, -  забрал… Велика сила звучащего слова!..
Вечером, вернувшись домой и умывшись возле умывальника, Колесников, вытирая лицо и руки полотенцем,  сказал, обращаясь к жене:
-- Сегодня  у нас в звене собрание было, - он повесил полотенце на крюк. – О новом урожае говорили… Замахнулись мы, Вера, на большое дело…
-- Это вы после разговора с Задорощенко?.. – спросила жена.
-- Да! – ответил звеньевой. – После него… Одним словом, дали мы слово получить по 70 центнеров зерна на круг… Единогласно, представляешь!..
Вера Федоровна – она в это время готовила пеленки будущему ребенку – молча уронила руки на стол и села. Помолчав, она встала и подошла тяжело – она вот-вот должна была вновь стать матерью! – к мужу, прижалась щекой к его голове, приобняла его.
-- Понимаешь, Вера, - стал оправдываться Владимир Антонович, - Я все-все понимаю – маленький, тебе будет трудно… Но я не мог отказать, ты меня ведь понимаешь?..  Я много думал-передумал… Во-первых, мы уже два года сидим, на одном месте, у нас урожай не растет… Потом: секретарь райкома ведь приехал, это же не просто так… Надо, Вера!.. Год-то, видишь, какой?.. И потом – ты даже не представляешь, Вера! – представляешь, все – мои! - за!.. Как тут быть?!.
-- Я все понимаю, Володя!.. – слабо улыбнулась жена. – Я ведь знала, что так и будет… Еще когда ты секретаря выпроводил, Василия Федоровича…
Понятное дело, Вере Федоровне очень хотелось, естественно, чтобы ее муж уделил маленькому ребенку больше внимания, оказал помощь по дому – когда бы встал к малышу среди ночи, если он закапризничает, прогулял бы его в колясочке или походил бы с ребенком на руках, покормил бы когда или помог ей его там выкупать, да мало ли что?.. Но она уже тогда, еще в ноябрьский вечер 1972 года, поняла, что ничего из этого не будет: будущий урожай, все заботы о нем, уход и уборка потом начисто «отрежут» ее Колесникова от семьи, оставят ее с малышом наедине, как бы трудно ей ни было. У них уже росла девочка, и Вере Федоровне был известен опыт ее воспитания. А ведь тогда он был как все: обычный рядовой поливальщик и звеньевой. Им были взяты социалистические, как и все остальные поливальщики брали, обязательства, и была борьба за урожай. И так было один год, другой, третий… Иногда Вере Федоровне казалось, что больше всего на свете она ненавидит урожай: он всегда застит Владимиру Антоновичу все остальное, всегда – рядом, всегда – на первом месте, ближе всего… Ни поехать куда, ни в гости сходить, ни даже выспаться в какое-то воскресенье… Сегодня – еще до выхода в поле, до весны да сева море  времени, а он уже с головой окунулся в свой будущий урожай… И так будет с сегодняшнего дня и до той минуты, пока не будет собран и спрятан этот урожай в загадочные – кто и когда их и видел-то? – «закрома Родины…» Потому что у него такой характер: не уходить с поля, пока требует дело. И Вера Федоровна об этом прекрасно знала…
Кстати, в ту осень 1972 года по Абинскому району ходили слухи, что прежде, чем доехать до Федоровской, до двора Колесникова, первый секретарь райкома партии Василий Федорович Задорощенко успел навестить и даже поговорить еще с несколькими звеньевыми-рисоводами – ближе к Абинску. Вроде бы первым «собеседником» у Задорощенко был абинчанин Александр Георгиевич Оселедец. Так ли это или нет, не знаю. Но, говорят, что причина, по которой Оселедец отказался, в райкоме была признана весомой: еще в юности Александр умел получать такие урожаи кукурузы, что дважды был представлен к ордену, ездил в Болгарию делиться опытом выращивания этих самых высоких урожаев, и пришло время, когда он сказал: хватит. К тому же, когда к нему приехали из райкома, он сказал, что рисовод он пока что очень молодой, опыта у него – мало. И это так и было и – перетянуло. Его оставили в покое. Мне же кажется, что все это - просто выдумки.
Просто, я так думаю, после того, как крайкомом КПСС и крайисполкомом перед районным руководством была поставлена задача – найти такой коллектив, который мог бы смело выступить инициатором похода за высокий урожай риса на площади звена (в крае по примеру рисосовхоза «Красноармейский» все посевы риса были закреплены за механизированными звеньями), абинским райкомом партии была начата работа по поиску такого коллектива. Проводил ее Николай Петрович Бродецкий, заведующий сельхозотделом райкома. Его анализ всех механизированных звеньев показал, что звено В.А.Колесникова является, как говорят, со всех сторон оптимальным. Звено возделывает рис на площади 380 гектаров. В звене 18 человек, включая водителя грузовой машины. Нагрузка на каждого поливальщика 41-43 гектара. Поливальщики во время уборки работают все или комбайнерами, или помощниками комбайнеров. За звеном в колхозе постоянно закреплено необходимое  число тракторов, комбайнов, плугов, сеялок, другой техники. Возглавляет это звено уже несколько лет опытный рисовод, первоклассный механизатор. История его была как пример из учебника: звеньевой с 1965 года. Несколько лет был отстающим, урожай, что называется, не давался в руки, хоть люди подобрались  толковые. Слушать укоры от других уже нет сил. И тут он как бы ловит жар-птицу за хвост: в 1971 и 1972 годах звено получает более 60 центнеров зерна на круг. Звено на подъеме…
И была еще одна особенность этого звена. Это личность звеньевого. Как в 1975 году написал кандидат экономических наук Н.С.Андрияш в своей книге «Резервы зернового поля», «сильная воля звеньевого, заразившего людей разных возрастов и темпераментов одной мыслью», позволила «с завидной решимостью, присущей немногим», сделать звену «удивительный рывок» - увеличить урожай почти на 9 центнеров.
Но это будет через год. А пока они – звеньевой Владимир Колесников, первый секретарь райкома партии Василий Задорощенко, завотделом сельского хозяйства Николай Бродецкий и все звено Колесникова, - уверенно шагнули – странно, не сговариваясь, одновременно, - по пути невозможного. Такое редко, но – бывает. Потом будут сомнения, неуверенность, но шаг, шаг вперед – сделан. Будь ты благословенен, этот шаг!..
Стояло осеннее утро субботнего дня. Я хорошо помню его. Выходной, мы – дома. От утреннего стола, от вкусного завтрака меня неожиданно так отрывает телефонный звонок.
-- Привет, Василий Васильевич! Это Бродецкий… - в трубке раздается очень знакомый голос моего доброго знакомого по колхозу «Звезда», что в станице Мингрельской, Николая Петровича Бродецкого - он сейчас работает в райкоме партии. – Есть предложение проехаться сейчас, часа на два-три, в Федоровскую. Там будет разговор интересный, не пожалеешь.
Когда ты работаешь в газете, в районной, замечу, когда ты еще к тому же молодой, по стажу – всего-то год, не больше, - зам редактора, разве же ты будешь    отказываться от интересного разговора? Короче, через 15 минут мы уже катили по пустой в этот час дороге в сторону Прикубанья. Где-то ближе к Мингредьской нас обогнала «Волга» первого секретаря райкома партии Задорощенко.
-- Василий Федорович тоже туда, - прокомментировал дорожную встречу Бродецкий. – Чуешь масштаб?..
И – никаких подробностей.
-- Там увидишь…   
Над Федоровской сквозил знобкий ветерок, обещавший скорую зиму. День был базарный, на редкость даже шумный – сказывалась предыдущая, вся сплошь в непогоде, неделя. Чувствуя, что не сегодня – завтра совсем занепогодит, многие станичники и все ближние хуторяне вынесли и теперь, разложив просторно на полках базара, предлагали свой товар: все, что выросло в огороде и подросло «в базу». Подходили и покупатели, все в основном, молодые. Были пешие, были и на мотоциклах, чаще всего с колясками, где важно восседали пассажирки. Водители, высадив хозяек, искали, где припарковаться. Припозднившимся, естественно, места было и маловато – перекресток с рынком, где тут же и сельсовет, и школа, и клуб станичный, и магазин, и радиоузел, и памятник погибшим в годы войны, а тут же и вроде и не к месту – колхозный гараж, хорошо, что правление колхозное чуть в стороне, - был в отдельные дни – такие вот, - и мал… Рынок шумел, шел торг, по городским меркам, наверное, так вроде и  не слишком, чтобы уж очень, а по федоровским, так и в самый раз. Пожилые станичницы, а  в основном всем и  торговали они, быстро распродав все, что они принесли, пошли сразу в магазин – посмотреть, кто обувь на зиму, кто теплую одежду, платок, кто – отрез на платье или кофту. А кто – просто за компанию. Как говорят, где двое-трое, там и пятый не помешает, глядишь, еще совет даст. Тем более, что время еще раннее, не идти же по домам…
У магазина им встретилась группа мужчин – большая, где-то за 15 душ, вся почему- то празднично одетая. Кто знал кого, поздоровался. Было странно их всех видеть, вроде никуда и не спешащих, но в то же время и не расходящихся, так бродящих, словно пчелиный рой или стая грачей по весне, какой-то особой кучкой. Они были одеты словно напоказ и чего-то ждали, казалось, что им нечего делать… Два или три в группе были повыше, один так вроде даже сутулился, другой, чувствуя какую-то неловкость, нависал над всеми всей своей массой, остальные были пониже, два так вообще казались совсем подростками.
-- Интересное дело, - заинтересовались тетки. – А что, сегодня никак будет концерт?.. А, «хлопци?..»  Никак артистов ждем?.. – спросили они, намекая на «парадный» вид мужчин.
«Хлопци» привычно хохотнули. Но как-то вроде нервно – коротко и не сразу. Один, самый молодой – это был Сергей Мацук, - крикнул теткам вдогонку:
-- Сейчас мы сами спивать будем!.. Споем еще так!..
Ваша интуиция, читатель, правильно подсказывает вам: это были члены звена Колесникова; они пришли в назначенный час, скорее всего, даже раньше, чем надо было, и не знали теперь, что им делать – не идти же им, в самом деле, на базар, к еще торгующим теткам?.. Не пошли, решили постоять у магазина, никого не трогая. Так нет же, тетки их и тут нашли…
-- От молодежь пошла: ты ей слово – она тебе пять!.. – заметила одна. Между прочим, заметила зря: они ведь сами затронули хлопцев, но…
-- Это верно: таким палец в рот не клади – откусят!.. – оценила другая.
У гаража было особенно шумно. Все знали: уборка кончилась – наступила пора заготовки дров. Сегодня за дровами ехали многие; причем, все в разные стороны: одни ехали на Кубань – дрова были в Красном лесу, другие в сторону Холмской и даже дальше – им предстояло ехать аж до самого Папая. А где он находится, не всякий мог и сказать. «Далеко, в горах», - говорят. И все торопятся, торопятся: знают, что концы «ихние» хоть туда, хоть туда – длинные, а погода уже почти зимняя, день короток – гляди да гляди…
А тетки – им идти было некуда, а домой вроде так и рано, -  вновь чем-то обеспокоились. На этот раз – чужими автомашинами. А они – и все почти что одновременно – подъехали к клубу с разных сторон: одни со стороны, что дорога в Абинск ведет, тут не то три, не то пять, а по той, что в Северскую, так оттуда чуть ли не десять, да все разные. И из каждой – люди. Три, два, а то и толпой… И все в клуб. Одни скоренько в дверь шмыгают, другие – покурить задерживаются, третьи – так эти вовсе и не спешат, треноги какие-то расставляют…
И эти тут, что тетки здоровались. «Разодетые, словно сегодня Первомай или Седьмого ноября. Так вроде и нет, сегодня же не праздник… Интересно, им не холодно так, без пальто и шапок, в одних костюмах… А ведь интересно, - думают тетки. - Может, кто из освободителей станицы Федоровской приехал?.. Глядишь, генерал какой?.. Вдруг узнаем кого?.. Ведь пацанками же были тогда… в годы войны… Об шинеля носами терлись… Нет, что-то в орденах не видно…И даже  оркестра нет.. .А эти, разодетые, как на парад, что-то вроде нервничают, жмутся как бы…»
-- «Хлопци», а вы чо, будто невесты на выданье?.. – спросила самая-самая дотошная и внимательная, а главное – бойкая. - Вы, случаем, не в артисты наниматься пришли?..
«Хлопци» снова хохотнули, но как-то не так, как раньше, совсем уже нервно, почти на срыве, что ли?
-- Девки! – сказал вдруг самый то ли старый, то ли угрюмый. – А пошли с нами – на ярманку невест!.. А то нам вроде и скучно… Самим…
Теткам – а федоровских только затронь! – и хотелось бы дальше поговорить, но не получилось. «Хлопцив» наконец, позвали, сначала во двор клуба, а потом – к расставленным треногам. И они ушли, нервно похохатывая.
-- Нет, - сказал, как отрезал пожилой, – это был сам Николай Ефстафьевич Петровский, - я уже, видно, из этого возраста вышел… Не по мне все это…
Кто-то их строил, менял местами в кадре, то так, то иначе, наконец, один, видно, самый главный, спросил:
-- А где же ваш главный, что-то я его не вижу?..
-- А он в правлении, - ответил Николай Лиферов. – Все бумажки сверяет… А вот и он! – сообщил радостно Лиферов и крикнул: - Володя, давай к нам, а то тебя ждут…
Хлопцы опять хохотнули – было видно, что они нервничают.
Колесников подошел. Он тоже был «при параде» - в выходном костюме. На груди виднелся орден Ленина. В руках у Колесникова была папка, из которой торчали два или даже три листка. Судя по всему, это был его «доклад» - текст обязательства звена на будущий год. Звеньевой был, словно как бы натянутая пружина: собран, подтянут, выбритые скулы слегка покраснели от морозца, видно, что готов ответить даже и на вопросы, готов ободрить товарищей, в общем, он был готов. Так казалось всем, кто видел его сейчас.
Но это было не так… Позади были два или даже три дня, когда сначала в     правлении колхоза «писали» текст обязательств: сначала он один писал, потея, выводя буквы и тут же зачеркивая целые фразы, потом вписывали, как они считали, нужные тезисы и слова, парторг и управляющий отделением, потом председатель, прочитав все, сказал: «Вроде так, а, может быть, и не так…» Потом писали уже в Абинске, в райкоме партии, тут Колесников уже за ручку даже и не брался, сразу сказав, что это – писать! – не его дело, его дело: сказать и назвать цифру… Они, добавил звеньевой, ее уже назвали, причем, сказал он, добровольно и единогласно!.. Он даже вроде чуть голос повысил, утверждая, что они все уже сделали и правильно, и так, как надо: он же читал в газете, что там написано об обязательствах других…      
Николай Петрович Бродецкий, заведующий сельскохозяйственным отделом райкома партии, спокойно попросил звеньевого, назвав его уважительно Владимиром Антоновичем, хотя они давно знали друг друга – земли колхоза «Звезда», где работал до райкома Бродецкий, граничили с рисовой системой звена Колесникова, а поскольку рисоводы, считай, круглый год находятся на системе, то виделись они очень часто и звали друг друга запросто: Николай и Владимир, - не волноваться.
-- Вы сделали все правильно, - сказал Бродецкий. – Для колхоза все в лучшем виде… Молодцы! Но у вас в клубе будет много чужих людей. Приедут люди из Краснодара, будут представители крайкома, крайсовета… Вас будут снимать телевизионщики, кинооператоры… Потом вас покажут по телику… А, может быть, и в кино… В журнале… Так что тут надо написать все… Ты же, я понимаю, наизусть эту речь учить не будешь?.. Так чтобы не сбиваться, надо все написать… Я бы тоже, на твоем месте, наверное, вспотел бы…
Когда все, действительно, было и написано, и отпечатано в двух или даже трех экземплярах, Владимир Антонович, вроде бы и успокоившись, поехал домой, в Федоровскую. Вроде бы успокоившись…
Только вот покоя в душе у Колесникова не было. Ну, совершенно… Не было, и все. Он то вдруг почти что с ужасом подумал о том, как велика цифра, что они назвали… «Она ведь даже «и близко не лежала» рядом с результатами моего звена. С какого бодуна мы все назвали цифру 70?.. Если бы «с бодуна», то можно было бы и отказаться… Сказали бы: да мы не подумали… Так нет же: ни у кого тогда и грамма «на грудь» не было!.. Вот что интересно… Лиферов – наш маяк… Маяк-то он маяк… Он-то получит и по 70… Но у него-то ведь всего 42 гектара… Мацук молодец, может получить… А кто на остальных 300-ах гектарах соберет по 70 центнеров?..» - Колесников даже машину свою притормозил – это было где-то возле Мингрельской.
Постоял, подумал, вроде успокоился. Завел машину, поехал…
Через время мысли снова столпились в мозгах. Теперь несколько иные. Он вдруг подумал о том – утешал он себя, что ли? – что, оказывается, и его, и всех хлопцев его ошарашила не цифра урожая, что они собрались получить, да, не цифра, цифра – она что? – а другое… И это другое – необходимость им всем быть первыми, призыв умножить силу поливного гектара, с которым он завтра сам собирается обратиться ко всем рисоводам Кубани, а, может быть, как сказал час назад в райкоме Бродецкий, и ко всем сельхозработникам Союза…
Да, покоя в душе Колесникова не было… А откуда?.. Но в свой дом он вошел веселым, улыбающимся.
-- Как съездил?.. спросила Вера Федоровна. – Все ли нормально?..
-- Все хорошо! – ответил Колесников. – Съездил, как всегда, удачно… Все оформили, написали, поговорили… Завтра у нас будет встреча с краевым нашим начальством… Кто приедет конкретно, в райкоме не знают… Да это и не так уж важно…  Наших, думаю, набьется в зал…
Он переоделся в домашнюю одежду, обул тапки.
-- Что-то я проголодался нынче!.. – сказал, подсаживаясь к столу. – Давай, мать, поедим, и спать… Устал я… Не своим делом занимался, не привык…
Колесников не стал ничего рассказывать про поездку в Абинск, - а что о ней и рассказывать? – все написано, как он сказал, завтра будет встреча. Одной из причин, по которой Владимир Антонович не стал распространяться обо всем, была беременность Веры Федоровны – ей через неделю, если еще не раньше, рожать. Хоть ребенок и второй, дело уже вроде и привычное, а все же это событие – зачем женщину волновать?.. Так он думал, а как на самом деле дело обстояло, кто знает?..
Уже ложась в постель, Колесников, как бы между прочим, вскользь, спросил Веру Федоровну:
-- Ты завтра на встречу пойдешь?..
-- Нет, - ответила она. – Мне последнее время ходить тяжело… Устаю очень быстро.
-- Ну, и правильно, - сказал, уже закрывая глаза, - видно, Колесников, и действительно, устал, - и, проглатывая окончание слов, произнес, уже, видимо, засыпая. – Спокойной ночи…
Наконец, они были все вместе, сразу как-то все вздохнули вроде легко и свободно, а кто – так и радостно. Хохотнули, но уже не нервничая, а даже и как-то по-деловому, успокаиваясь, обретая уверенность. Их тут же сразу затормошили телевизионщики, киношники, посыпались вопросы, к ним потянулись разные микрофоны, все хотели что-то узнать, услышать. Но пока не все  получалось. Кто-то из главных или по его порученгию позвал всех в зал. Люди потянулись, никто, кроме снимающих, особенно не торопился, давки не было, звено Колесникова, все также роем, кучкуясь и теснясь, втянулось в зал.
И люди остановились, замерев; а кое-кто из рисоводов так даже и вздрогнул, напуганный резко и внезапно вспыхнувшими лампами подсветки…
Наконец, на сцене, над столом президиума поднялась фигура, никто так и не понял, кто это, а многие  - хотя людей в зале было не так уж и много, хотя никто никого и не задерживал, заходили все, кто заинтересовался собранием, нашлось место и для знакомых теток, - и не увидели  его как следует; и этот неизвестный – в зале говорили, что он из Краснодара, - сказал всего лишь несколько слов, а затем объявил выступающего…
-- Колесников…, Колесников… - прошелестело в зале.
-- Наш Колесников, - сказал громко кто-то в задних рядах. – Володька…
Колесников, высокий и строгий прошел к трибуне. Он был великолепен; на его губах играла улыбка, прическа была – залюбуешься, лицо его было словно   выточено из теплого мрамора, резко очерчено, на груди поблескивал в ярких лучах лампы киношников орден Ленина. Он был, как струна.
-- Дорогие товарищи! – сказал он. Голос Владимира Антоновича был четок и громок. Он начал читать свой «доклад»… Таким его видели и слышали из зала… А на самом деле…
… Выйдя к трибуне, Колесников вдруг почувствовал, что сейчас он, как это называется, «поплывет»… Он растерялся не на шутку. Особенно же, когда один оператор, наставив на него две сильные лампы, направил свой аппарат и загудел, словно врач в зубном кабинете. Чувствуя, как пот стекает по спине, прямо по желобку позвоночника, Владимир Антонович, торопясь и часто сбиваясь, даже заикаясь, чего с ним никогда не было, читал выработанный  накануне текст обязательств – спасибо Николаю Петровичу Бродецкому! – все время пугаясь того, что читал: таким незнакомым и чужим казался ему этот текст. Вроде бы и не обговаривали вчера каждую цифру, каждую фразу, каждую строчку, прежде чем ее записать…
«Доклад» окончен. В зале повисла тишина. Странная. Никто не хлопает, не приветствует. Колесников минуту стоит у трибуны, не уходит.
Ждет вопросов?.. Нет, как потом, более чем через год он скажет, он не мог отойти от трибуны, боялся, что упадет…
Что же сказал Колесников? То ли потому, что он, читая свой «доклад», то и дело сбивался и даже заикался, то ли по какой другой причине, скорее всего, именно поэтому, но, если бы кого в тот час спросили о том, что говорил человек у трибуны, все бы ответили о том, что слышали, но толком ничего они не поняли, настолько непонятен и необычен был этот, так называемый доклад… Но есть запись, торопливая запись – плохим почерком и с пропусками (не успевал!) – в старом блокноте районного радиожурналиста… Вот она: «Ввиду того, что страна идет… вместе со всем народом… звено Колесникова Владимира Антоновича из колхоза «Искра»… идет в поход… за высокий урожай риса… получить по 70 центнеров зерна… со всей площади…в 380 гектаров… призывает всех рисоводов Кубани… последовать…»
А ведь место этой  записи, ей богу, в районном музее… Или я не прав?.. 
Наконец, он уходит. Молча. В тишине…
Когда Владимир Антонович, наконец, оторвался от трибуны и двинулся уже со сцены в зал, зал, словно извиняясь за задержку, как за досадный промах, вдруг грохнул аплодисментами. А Колесников, может быть, просто приободрился, а, может, и почувствовал, наконец, себя победителем – и он им был, он ведь первым и заикнулся об этом, и первым – во весь голос! – сказал об этом, взяв на себя всю тяжесть ответственности… И он гордо посмотрел в зал - на всех. И тут в первом ряду прошел шумок, то ли шепот, то ли даже говор; и над залом прошелестело:
-- Ох, братцы мои, на многовато замахнулся Антонович… 65 было бы нам в самый раз… Потянем ли?.. А, хлопцы?.. – а кто сказал, кто задал как бы себе этот, видно, очень их всех волнующий вопрос, было не понять.   
В президиуме не спешат. Видимо, там все понимают всю важность этого необычного момента, всю его значимость. Но вот над президиумом снова нависла фигура того, неизвестного, из Краснодара… Сейчас он как призовет к ответу решившегося… Сейчас!.. Кого?.. Он молчит?.. Он молчит, молчит, потому что, поднявшись в первом ряду, к трибуне уже идет один из тех, что только что слонялись большой группой по центру станицы Федоровской, одетые парадно, причем, интересно то, что он самый маленький. Идет не как человек, которого подняли, заставили что-то сказать через «не хочу», а уверенно, решительно и быстро. Широко улыбаясь. Зал, по-моему, даже притих и засмотрелся на него – невысокого, сухощавого, по- своему даже изящного, а самое главное – такого спокойного и уверенного в себе.
И уж без подсказки из президиума – откуда тому, из Краснодара, знать имя этого «выскочки» из Федоровской, что затерялась в прикубанских плавнях! – по залу слышен, как шелест сухого камыша, шепот…
-- Лиферов это…, Николай Лиферов…, Лиферов… - слышится в зале.        Вышел, встал и словно даже ростом стал выше. Человек в президиуме сел.
А Николай посмотрел на своих товарищей и улыбнулся – им. В ответ все «хлопци» задвигались, заскрипели стульями.
Потом, много дней спустя, сам Николай Лиферов об этом моменте скажет так:
-- Встал я за трибуну, глянул в зал…Зал вижу, а людей – нет!.. «Хлопцив» не бачу!..  Думаю: а меня хто хоть бачит?.. Председатель тихо так – мне: «Там подставка внизу… Становись!..» Я и залез на нее… О, теперь я вас бачу...
-- Ну, шо, хлопци, злякалысь?.. – спросил с улыбкой Лиферов товарищей своих. И утвердительно добавил. – Злякалысь… Я ж бачу…
И все собравшиеся в зале – и федоровчане, и люди, приехавшие из Абинска, в общем, все те, кто не раз и не два встречались с Лиферовым или в поле, на рисовой системе, или в Абинске, на совещании, и знали его, беседовали с ним, невольно переглянулись, а некоторые даже головой покачали, дивясь тому, как это лихо Лиферов, отлично владеющий русским языком, - вдруг на весь зал не то «забалакал», не то «загутарил» - ну, прямо, по-хуторскому. А товарищи вдруг засмеялись – не то нервно, не то даже радостно, - а кто-то так прямо и сказал громко, на весь зал:
-- Та е малость…
И по залу, в том числе и по президиуму, пошел шумок, то ли шепоток, то ли даже разговорчики, - в общем, вся атмосфера настороженности, какой-то то ли боязни, то ли даже недоброжелательности, то ли простой неясности вдруг как-то исчезла… И все в зале поняли, что сейчас, прямо вот сейчас, здесь, в зале будет интересный и очень нужный разговор – товарищей, коллег – назови ты их как хочешь! – в общем, людей, всех охваченных одним делом, одними заботами – повышением урожайности земли. Ледок настороженности растаял.
И невольно подумалось – о многом… Вот лежит у излучины реки Кубань станица Федоровская, вроде и большая, протянулась на километры, укрылась в садах, аллеях и придомовых виноградниках, накрыла свои и дома, и даже сараи  шиферными крышами, обзавелась окрестными хуторами – и крупными, и даже мелкими… Покровский, Екатерининский, Свердловский – это большие, сами готовы стать станицей… Есть поменьше хуторки – это Васильевский, Косовичи, Жаркевичи … Кто был здесь первым, кто их основал, кто гнездо сохранил?.. Готовы стать станицей?.. А ведь и Федоровская до, считай, 30-х годов прошлого века, была селом, селом Федоровским… Село это да и каждый хуторок, любой, был окружен где плавнями с камышом – верха не достать! – где подтопляемыми землями… Кому ты нужна была раньше?.. Разве что комарам, что нас поедом ели, когда мы приехали на открытие Федоровского гидроузла…
И, главное, почему – село? Тут было два момента. Во-первых, если селились казаки, то это была станица; станица – это чисто казачье название. Хутора тоже в основном были казачьими… А если это не хутор и нет казаков, то это называлось селом. В селе жил просто пришлый народ, прибывший из самых разных губерний, подавшись на юг, на Кубань, на заработки… Во-вторых, вдоль реки Кубань, по левому ее берегу, когда ближе к горам встали, как сторожевые посты, станицы, земли казна стала раздавать офицерам, прочему  служивому люду – в полную собственность. Понятно, те сами их обрабатывать не стали, да, скорее всего, и не смогли бы. Тут как раз и пригодился пришлый народ… А вот почему именно тут? То ли потому, что ближе к горам их владельцы не смогли бы защитить свои вотчины от горцев, то ли потому, что Прикубанье – сплошная плавня?.. Вот и гадай: то ли подальше от горцев, в надежде, что казаки в станицах, что южнее, защитят, то ли – «на тебе, небоже, что мэни не гоже»?.. Судьба так сложилась, говорят. И откуда вы, федоровчане, хотя бы в первом поколении, кто теперь возьмется доказать?.. Чай, ведь не дворяне, чтобы знать корни до седьмого колена?..
 А теперь вот твои люди, Федоровская, мало того, что плавням да землям подтопляемым сказали «нет!», что на землях этих, богом проклятых, рис уже выращивают, так они ищут и пути повышения урожая!.. И найдут, право слово!.. Может быть,  не так быстро и легко, как растопил тонкий ледок настороженности нашей Николай Лиферов, но найдут… Такие люди, да не найдут? Быть того никак не может!..
А Лиферов «прибирал» зал к рукам.
-- Ну, что надулись?.. – спросил он, обращаясь к звену, хотя уже никто и не дулся, напротив, все чувствовали себя свободно и легко, кое - кто из «хлопцив» даже нога на ногу закинул. – Испугались, что ли?.. Напрасно!.. Будет нам трудно, не спорю.. А когда нам было легко?.. А чтоб легче было, нам надо держаться друг друга, болеть за общее дело всем!.. Должно быть законом, чтобы никто из нас не прятался, не надеялся: авось, у товарища урожай будет выше, глядишь, так мой промах другие и перекроют. Надо, чтобы каждый из нас, - каждый! – все хотели получить наилучший урожай!.. Надо, чтобы все чувствовали за звено полную ответственность, а не один только Антонович!.. – он передохнул. Кто-то из президиума попытался поставить на трибуну стакан с водой. Лиферов жестом отстранил стакан, как бы говоря: не мешайте… И продолжил: - У нас ведь как… Пока мы почву готовим, сеем – мы коллектив, все на виду… И дела у нас тут идут хорошо… А как только сев наш закончен и начался залив  риса водой, мы все вмиг  разбрелись -  каждый по своим по чекам… И работаем, как говорят, как бог на душу положит. Один поторопится, другой, наоборот, опоздает, а делу и то, и другое во вред. Вот здесь-то и летят наши центнеры на ветер… Так что я хочу, вы же меня спросите?.. Чтоб не было обид, когда подсказывают, и стыда, когда ты не знаешь… Не знаешь – спроси, что тут стыдного?.. Потому что раньше мы были рисоводами, а теперь мы – артель! -  у нас все общее:  и хорошее, и даже плохое… - он опять улыбнулся, широко и радостно, и закончил:
-- Получим мы по 70 центнеров!.. На круг!.. Ручаюсь!.. – и пошел в зал, к своим «хлопцям».
Хлопали ему не только местные рисоводы, президиум и все приехавшие, но и кинооператоры, и снимающие. Тетки, встав в задних рядах, аплодировали стоя. Но больше всего речь Николая Лиферова, пожалуй, пришлась по душе, видимо, пока почему-то опоздавшему – иначе он должен бы быть в президиуме собрания! – профессору Алешину. Он еле дождался окончания аплодисментов и тут же, не прося слова и не дожидаясь, пока ему его предоставят, быстро и молодо прошел к трибуне, не скрывая своей радости и не пряча сияющих глаз.
-- Восемнадцать лет занимаюсь я рисом!.. – сказал он. – И все это время я ждал, когда придет вот такой торжественный и радостный момент!.. И вот он -  наконец я дождался!.. Нашлось звено, нашлись люди, которые не просто тихо получили высокий урожай, а заявили заранее и громко: их рисовый гектар будет богатырский!.. Это, товарищи мои, дорогого стоит!.. Ради этого стоит жить!.. – ученый из Краснодарского института риса Евгений Павлович Алешин обвел всех, улыбаясь, радостным взглядом. – Мало того – они всех рисоводов призывают следовать их примеру!.. Они говорят: отныне уже не будет низких урожаев на поливе!.. Спасибо вам, ребята!..
И он первым зааплодировал парням, которые вновь смущенно заскрипели стульями и закашляли в кулак, стесняясь похвалы.
Потом были еще выступления, были слова благодарности за то, что, вот, нашлись люди – неравнодушные, целеустремленные, ищущие… Их, этих людей, целеустремленных и неравнодушных, выстроили перед президиумом, стали опять снимать, о чем-то спрашивать, записывать их ответы в блокноты, тетради…
А потом люди в зале и те, что были в президиуме, смешались, пошли самые дружеские беседы, обещания и заверения… Потихоньку люди уже стали как бы вытекать на улицу – кто покурить, подышать, а кто, поняв, что основное все уже позади, больше ничего интересного и не будет, надев шапки, потихоньку стали уходить. Ушли и тетки, спохватившись, что, никак, они задержались – базар-то уже затих, все разошлись и разъехались. Но тетки, видимо, ценя свое знакомство с «хлопцями» - а что, теперь у них была такая новость, что ахнешь! – решили, уже уходя, сказать свой «вывод».
-- Ну, вы и артисты, «хлопци»… - сказала одна.
-- Я так думаю, - заметила другая, - попались вы крепко!..
-- А что?.. – заявила третья. – Это по-нашему, по-федоровски!.. Я-то знаю: сама когда-то за орден билась… До сих пор помню…
-- Мы внукам своим расскажем, как вы «в поход ходили…»  - заключила та, что начала разговор.
-- Удачи вам, парни!.. – пожелали тетки и пошли со двора. Зацепились еще за водителя из Абинска, который кино привез. Поинтересовались, что вечером будут показывать.
-- Индийское есть? – спросили они…
Группа абинских и краснодарских товарищей, уже вроде и закончив все дела по почину похода за высокий урожай, разговаривая, остановилась у картины  местного художника Петра Чумака. Полотно изображало красного всадника – лицо молодого бойца в буденовке с разметавшимися отворотами шапки было со следами раны, в бинтах, но настолько захвачено боем, что, казалось, ничто не в состоянии остановить его скок, его напор, а шашка, зажатая в его юной руке, не пропустит врага, настигнет, где бы он ни был. В едином порыве с неукротимым всадником  летел и конь с обезумевшими глазами, с  гневно разметавшейся по ветру гривой…
Картина не была написана целиком, не была «вписана» в кубанскую степь, на ней не было второго плана, не было пейзажа – это был, скорее всего, лишь этюд, всего только набросок, но именно поэтому все замирали у изображения - лицо бойца и морда коня останавливали людей, проходящих мимо. Картина просто
завораживала своей неукротимостью, экспрессией, динамикой. Она притягивала взгляд, увлекала…, была  как бы продолжением зала. Может быть, потому что только что в зале царила такая же атмосфера  напора и неукротимости – и она исходила от группы обычных, своих, федоровских,  парней, местных, как и сам автор этой лихой картины, - и звала, так же, как и картина, к победе, вперед…
         Много месяцев спустя, так же, поздней осенью, я вдруг увижу и другие признаки родства этих двух сельских парней с берега Кубани – Петра Чумака и Владимира Колесникова; оба неравнодушные, жаждущие лидерства, знающие за собой этот «грех» и умеющие им быть, они в то же время оба были лириками. Один, будучи трактористом, всегда норовил поднять стебель кукурузы ли, табака ли, подсолнечника или овоща какого; другой, рисуя беспощадного конника с шашкой и оформляя наглядную агитацию на всех подразделениях колхоза «Искра», что было больше трафаретной работой, чем творчеством, в любую свободную минуту рисовал портреты своих земляков – тех, что чаще других были гостями, да, надо признать, и хозяевами станичного дома культуры, - прежде всего молодежь. Все они, помню, глядели на заходящих в мастерскую художника с самого подпотолка – не иначе, чтобы ни у кого даже и мысли не было утащить, - веселые, улыбающиеся, красивые и молодые. Потом, когда Петр умер, а он умер молодым, очень рано, кто-то подсказал, вернее, посоветовал, устроить вечер его памяти. Говорят, интересная выставка получилась, жаль, что не додумались тогда показать ее в Абинске да и в других населенных пунктах района – чтоб все бы мы порадовались. Как много мы, бывает, не додумываемся… Но я не о том. Я о том, что через год они встретятся – родственные души, а как иначе? – когда звеньевой  Владимир  Колесников получит звезду Героя, клубный художник Петр Чумак на вечере чествования звена подарит ему написанный им портрет звеньевого – такой же устремленный в будущее, каким был конник в колхозном клубе…
         Потом уже, где-то через час, если не позже, когда все было закончено, когда многие из гостей, если не все, что из Абинска, что из Краснодара, уже почти и разъехались, когда «герои» обменивались мнениями и «смаковали», как один из них сказал со смехом, «новости», не то Николай Евстафьевич, не то Василий Васильевич Огиенко в шутку сказал:
-- Владимиру Антоновичу нашему сказали прямо: получишь на круг по 70 центнеров зерна риса, смело делай дырку в пиджаке – для звезды Героя!.. Нас тоже обещали не обойти!..
На что «хлопци», - как обычно, они, видно, всегда это делают, - хохотнули…    Так, оказавшись волей случая – спасибо Николаю Петровичу Бродецкому! -  на собрании в клубе колхоза «Искра», где звено Колесникова встало, по существу, на трудовую вахту по получению высокого урожая риса – цифра, названная ими,  была просто баснословная, получили 61центнер, замахнулись на 70! – увидев все это, я стал вроде как бы летописцем их подвига. Вместо Артура Карловича… По поручению редактора районной газеты «Восход» Николая Григорьевича Чабана.

…Огромный красный шар солнца запутался в голых ветвях деревьев, повис над горизонтом.
Механизаторы медленно – торопиться им уже некуда, - курили, покашливая, отдыхали.
Подошла автомашина.
-- К какому комбайну подъезжать?.. – высунулся водитель из кабины.
Один из комбайнеров показал на свой комбайн, пошел выгружать бункер. Он медленно поднялся в кабину, завел двигатель. Из шнека вылетели сначала редкие горсти зерна. Затем ударила струя тяжелого риса.
Люди при виде потока зерна словно бы замерли, подтянулись. Звеньевой отметил, что не слышно даже кашля, даже тяжелого, простуженного, с сипом, дыхания.
«Последнее зерно, - подумал Колесников. – Последнее… Интересно, оно победное?.. Или?.. Должно быть победным!..» 
Он оглядел механизаторов.
Глаза настороженно, неотрывно глядят из-под шапок на поднимающийся холмик зерна в кузове, медленно теплеют, словно бы гладят этот холмик.
Колесникову вдруг захотелось одновременно смеяться и плакать, целовать этих пропахших маслом, соляркой и потом мужиков, смотреть на  их уставшие, заросшие, грязные лица и благодарить, благодарить их всех. Но он в этот миг не сделал ничего. Возможно, по своей природной сдержанности, может быть, оттого, что не знал, как его поймут. Вдруг?.. А, возможно, оттого, что он вдруг увидел стоящих рядом друг с другом Николая Евстафьевича Петровского и Василия Васильевича Огиенко, коммунистов, увидел их сосредоточенные лица, их руки, тяжело легшие на рукоятку вил…
«О чем сейчас думают они?» - мелькнула мысль. И память услужливо «подбросила» ему еще один ноябрьский день прошлого года, а потом и другие дни – уже этого, дни, когда, наконец, был дан старт этой неистовой, этой трудной, просто невозможной жатве…
… Петровский, помнится, тогда сказал:
-- Трудную, очень трудную ношу взяли мы на свои плечи… - он помолчал, подбирая слова. – Мы, конечно, получим 70 центнеров зерна с гектара – просто нам деваться уже некуда: слово дали. Причем, не председателю, не парторгу – стране, партии. .. Вон уж, слыхали, и «Правда» про нас пишет… Так вот что я думаю, хлопцы, что по праву старшего сказать хочу… Если мы, добросовестно каждый будет работать, – тут я на все сто процентов с Лиферовым согласен!, - то мы получим… А если в неделю раз на чеки выходить, то лучше, - он даже махнул рукой, - и помолчать…
-- Евстафьевич прав… На все сто… - подал голос комбайнер Огиенко. – На будущий год надо забыть об отдыхе, да и про рюмку тоже забыть следовало бы…
С мнением коммунистов согласились все. Тут же звено каждому устроило жесткий экзамен: способен ли он работать с полной отдачей сил. Можно ли ему доверить?.. Судили строго, вспоминали малейшую оплошность, каждого как бы отбирали  - придирчиво, как в разведку. Да ведь так оно и было: звено шло в разведку. И оно не могло взять с собой нерадивого или пристрастного к рюмке.
Хорошо сказать бы сейчас: такого в звене и не нашлось! Но это было бы неправдой… Такой был.. . О своем недоверии ему они сказали прямо в глаза… Сказали, хоть и испытывали при этом неловкость: имя этого человека еще совсем недавно произносили с уважением, его грудь украшает высокая награда Родины, полученная за успехи на рисовом поле…
Но это были прошлые заслуги. Сейчас же этого человека мало волновало общее дело, он мог вообще не выйти в поле. Вот об этом ему и сказали. Когда же он, втянув голову в плечи, ушел, все вдруг почувствовали себя вроде виновными: упустили человека, не удержали его от плохих привычек раньше, а теперь вот… Труднее всего было звеньевому: его, кроме всего прочего, связывала с ним еще и дружба.
Но возвращать изгнанного, пардон, уволенного, противоречить решению товарищей он не стал. Во-первых, не  хотел нарушать основного правила в звене, где все решает коллектив, а, во-вторых, знал – тому человеку это уже не поможет. Звену же пойдет только во вред…
Поэтому Владимир Антонович, как говорят, «ограничился» беседой самого с собой. Интересная была беседа, ничего не скажешь…
Когда общий разговор был закончен, когда ушел как бы вроде уволенный, хотя никто его из рисоводов не увольнял, да и как это звено может кого-то там уволить – просто члены звена сказали ему, что не могут они с ним больше вместе работать, намучились за истекший год, больше нету мочи, к тому же на будущий год у них такие цели и задачи, что впору бы самим выдержать, а с твоей, сказали, «помощью» - уволь нас от этого, иди, куда хочешь, не обижайся…Он сказал: «Да я и не обижаюсь…, я понимаю…», но ушел, втянув голову, не наклонив, а вот именно втянув, - прямо в туловище… Когда все, вдруг все  закурив, вмиг, словно сговорились, все разошлись, причем в разные стороны, словно бы разбежались, Владимир Антонович немного постоял один, словно что-то не додумал, плюнул и пошел вдоль по дамбе, вниз по реке…
«До чего же гадко на душе!.. По-моему, никогда так не было… Хороши мы оказались…»
«Да уж куда лучше… Идем в поход за высокие урожаи… Прогнав лучшего, считай, первого орденоносца…»
«Ну, ты уж не криви душой… Орденоносцем он еще во-он когда стал… Ты лучше вспомни, как он к тебе попал?.. Или забыл, сколько раз ты его в коляске своего мотоцикла привозил…»
«Человек слаб… Друзей много – все вроде добрые…Предлагают выпить…»
«А ты куда смотрел?.. Почему не остановил?.. Хотел быть хорошим…»
«Может, и хотел?.. Думал же все, что он одумается… Возьмется за ум…»
«Ну, тогда и не ной… А то разнюнился… Твою мать, он же старше тебя, он был твоим учителем…»
«Потому- то и жаль…»
«И что?.. Хочешь бежать за ним: извини, поторопились?.. Вернись?.. Да он тебя знаешь, куда пошлет?.. И прав будет…»
Остановился Владимир Антонович, когда  понял, что вот уже и дома хутора Покровского мелькнули слева. «Ни хрена, - подумал звеньевой. – Так и за границу Совета можно уйти…» - и он повернул назад.
 
Это январское утро выдалось морозное, звонкое. В отделение приехали все раскрасневшиеся, веселые.
-- Ну, хлопцы, сегодня на систему!.. – сказал звеньевой.
-- В такую-то рань?.. – изумился кто-то из хлопцев. – Сколько помню себя, раньше марта туда никто и носа не показывал… К тому же, мы вроде на чеках все уже сделали… И пожнивные остатки сожгли и убрали, и вспашку провели как надо… И даже водопуски отремонтировали…
-- Верно!.. – согласился звеньевой. – Говоришь, носа не показывал?.. А мы вот сейчас и покажем!.. Верно?.. Хоть посмотрим, и то польза…
В тракторную тележку, однако, он распорядился погрузить лопаты, вилы и даже канистру с соляркой.
Пока приехали на систему – кое-где из-за разбитых прошлой уборкой дорог пришлось объезжать, - промерзли порядком. Поэтому, как только парни, кто как, попрыгали из тележки, кто-то сразу же стал собирать бурьян, солому в чеке, и уже через минуту-другую костер сначала недовольно зашипел, а затем, взбодренный черпаком солярки, жадно и весело затрещал. Механизаторы, пока еще  ежась от холода, поглубже натянули на уши шапки, запахнули ватники.
-- Значит, так.., - сказал звеньевой. – Сегодня будем рыть канавки…Наше дело простое: чтобы вода сошла с чеков – надо прорыть канавки… На всех чеках… Из каждого «блюдца»  – я понятно объясняю! – до края чека…
Чуть примерзшая земля «играла» под ногами. Вдавливалась, расступалась, к сапогам не липла, а вот от лопаты никак отрываться не хотела. А «блюдец», как звеньевой назвал все низинки на плоскости чека, в которых, видно, еще с уборки застоялась вода – откуда они и почему здесь, после пахоты, поди, сейчас, разбери попробуй? – было многовато… И вскоре Владимир Антонович уже заметил, что лица людей раскраснелись, кое-кто даже смахивал пот со лба.
-- У костра погреться желающих нет?.. – весело спросил он.
-- Ты что!.. – воскликнул Сергей Мацук. – Еще минут двадцать, и, я думаю, пальто можно будет снять…
К обеду морозец «отпустил», сапоги вязли в пахоте. Но люди, повеселевшие, в распахнутых телогрейках, сбитых на затылок шапках, совсем не обращая своего   внимания на неудобства, работали горячо и азартно, не забывая добродушно подшучивать друг над другом, припоминая смешные случаи прошлого года.
Настроение у Колесникова было просто отличным. Его радовало рвение его товарищей к делу, хотя он где-то краем сознания чувствовал, что они-то к такому раннему – ведь на дворе стоял еще январь! – «выходу» на систему не очень-то и  готовы, и понимал, что теперь таких – внеочередных, что ли? – визитов на чеки будет немало, как тех же «блюдец» по чекам, думал, как все это ему увязать и обосновать, что все это – для получения этого загаданного урожая, будь бы он неладен, как уберечь этот ребячий азарт, не растерять его… Хватит ли азарта на весь год?.. Он чувствовал, что что-то, вернее, чего-то ему, как это говорят, и не хватает, в смысле – недостает. Вот чего?.. Он оглядывался на костры соломы и сорняков, что пылали по валикам, видел канавки, пробитые по чекам, и его сердце радовалось: по ним уйдет вода по весне, даже раньше, даст возможность скорее созреть почве...
В один из таких морозных, ветреных с утра дней на систему приехал главный агроном колхоза Петр Трофимович  Скрыль. Приехал посмотреть, как тут, в поле, выполняются агротехнические мероприятия, что намедни составили они вместе со звеньевым.
Поглядев на чистые валики, на прорытые ерички, по которым кое-где уже и сошла вода, агроном остался доволен. А когда подъехал к работающим, то даже немного переполошился. На поле ветер пронизывает насквозь, а они – на тебе! – шапки сбили на затылки, «души распахнули»…
«Не хватало еще, чтобы простудились здесь», - подумал он с тревогой.
Однако, когда Скрыль поделился своими опасениями с хлопцами, те его тревогу встретили дружным оглушительным смехом.
-- От работы, Трофимович, еще никто не болел… - улыбаясь, заметил Петровский.
«Так – то, оно так…», - подумал-таки  Скрыль, однако, отозвав в сторону Колесникова, все же посоветовал звеньевому:
-- Ты вот что, Володя, - сказал он ему, - дай наряд трактористам. Пусть они будочку вам на систему вывезут… А то сядете вы покурить – а ветер, раз, и прохватит…
Агроном уехал, а Колесников, глядя ему вслед, вдруг понял, чего ему так не хватало в первый день на системе?.. Прямого, открытого его разговора со всем звеном!.. «Неделю они уже копались в чеках, делали эти канавки от «блюдцев», лазили по грязи, а я им забыл таки  сказать, что это не мое «черти што», а наши с агрономом мероприятия, выработанные совместно – для получения нашего же  высокого урожая… И как я забыл им сказать?..- подумал он. -  Во, даешь ты, так положение! .. Хоть снова беседу проводи сам с собой!..»
Но до «беседы», на этот раз, дело не дошло. Просто на другой день, идя на работу, Владимир Антонович сунул в карман тетрадку, где они с агрономом, почти сразу после принятия обязательств, где-то дня через два-три, приняли и набросали план, как они говорили, дополнительных, даже не предусмотренных графиком, предпосевных работ, но кое-кем уже применяемых. А затем, сев на перекур в подвезенную, по совету агронома, будочку – все-таки ветер на голой, открытой всем ветрам системе, «тянул», и довольно острый! – и оценив заботу Скрыля, звеньевой, не торопясь, рассказал членам звена обо всех задумках, что записали в тетрадку они с агрономом, напомнив, что не все эти пункты плана проверены, но все записаны, как имеющие значение для роста урожая. О чем, кстати, не забыл заметить Владимир Антонович, позаботился Петр Трофимович…
-- А мы думали… - протянул кто-то из механизаторов, закуривая. И, крепко затянувшись, добавил. – Конечно, костер напоминает мне мое босоногое детство и греет, но в будочке, и, правда, как-то уютнее… Не дует и посидеть можно…
-- Это точно!.. – заметил звеньевой. – Надеюсь, все заметили заботу о нас  не только агронома, но и других специалистов колхоза… Так что мы в поле уже и не одни…Кстати, я извиняюсь…
-- За что, Антонович?.. – изумились хлопцы. – Это что за телячьи нежности?..
-- За то, что я забыл сразу, как мы выехали на систему, рассказать вам о всех наших планах с агрономом – заметьте, с главным! – кстати, не только планах, но и делах… Ведь все, что запланировано, надо делать – ручками, ручками…
-- А я думал, ты нас просто тренируешь!.. Чтоб мы не разленились, ожидая весну… - сказал кто-то из парней. – Чтоб жирком не обросли…
Хлопцы хохотнули.
-- А я увидел, как вы в охоту схватились за лопаты, залюбовался… - сказал звеньевой. – И забыл совсем о планах…  - он помолчал. – А за жирок не думайте – не будет его у нас!.. Я ручаюсь… - и вдруг добавил. -  Красиво вы работаете!.. Так бы нам  да весь год… 
-- А мы такие!.. Мы – если мы возьмемся!.. Тогда держись…
И снова – хохот, теперь уже дружный и долгий.
-- Кстати!.. – сказал, когда все насмеялись, Владимир Антонович. – Нам еще, кроме уже запланированного и записанного, придется заняться, если вы хотите, шпионажем… Техническим… Надо будет покататься, поездить раз-другой по системе Славянского и особенно Красноармейского района… Посмотреть, не надо лезть особенно в глаза, но быть внимательным, что где есть новое… Ведь это же Красноармейский район!.. Рис оттуда начинался…
Это было, действительно, так. Все новинки выращивания риса на Кубани начинались оттуда. Там был даже чек, где ежегодно, начиная, как люди всем нам рассказывали,  не то с 34 года, не то с  36-го, сеяли и выращивали рис, все годы, как говорят, без отдыха и перерыва. Даже вроде и при немцах. Свидетелей тому, правда, никто назвать не смог. Только просто говорили …
На этот чек ездили посмотреть все кубанские земледельцы, а не только что рисоводы. Но чек это что?.. Он просто удивлял всех – но по-разному. Одни так говорили: вот неистощимая сила земли – сколько лет рис родит и родит, и сколько лет еще будет родить! Другие не говорили, но думали: а и хватило бы нам того риса,   если бы мы, как вот они, никак не кормили бы землю? Третьи смотрели и негодовали: ну надо же так дурно обращаться с землей – столько лет брать от нее и ни разу не покормить? А четвертые просто молча смотрели и уходили… О чем они думали, знаете?..
Сам звеньевой не ездил в соседний район, говорил, что боялся засветиться. А парни из звена ездили, но неудачно: «красноармейцы» в такую-то  пору на свою систему еще не выходили. А узнать, что где готовится в ихних мастерских, не удалось, тамошние слесаря на разговоры идут не особенно. Но зато парни узнали другое: за Кубанью о звене Колесникова знают почти все, но в успехе не уверены; прямо говорят: вот если бы наш Булах, Алексей Семенович, за это дело взялся, толк бы был, а Колесникову пока еще рано такие вершины покорять – молод еще! Выслушав рассказы «разведчиков», звеньевой только хмыкнул – а что тут еще можно сказать? – и сказал, что чует его сердце, что скоро-скоро  они увидят за Кубанью нечто полезное, так что главное сейчас для звена – не прозевать или, как он выразился: «не проспать…»
Уже по-весеннему пригрело солнце. В Федоровской как-то звонче  зазвенели детские голоса, вышли погреть свои кости старики. По реке Кубани уже прошел, зычно загудев, первый пароход. На приусадебных участках начаты свои работы, слышен переклик женских голосов. Потянулись на систему другие рисоводы, по глубокой колее, оставшейся еще с осени, с трудом ползет трактор.
А у Колесникова уже все чеки «обжиты» полностью. К ним ведет хорошо накатанная дорога, по которой то и дело, тарахтя, бегает колесный трактор. На одном из поворотов дороги – в центре системы – будочка, что стоит тут еще аж с января, вокруг которой замер табунок мотоциклов и мопедов – уже очень давно «колесниковцы» не ездят на систему в тракторной тележке – теперь она возит им удобрения.
Над чеками – стоит гул моторов. Один трактор таскает за собой колесный разбрасыватель удобрений, «рукалку», как зовут его механизаторы – звено совсем отказалось от услуг авиации, – другой дисковыми боронами «прячет» удобрения в почву. А на соседнем чеке за трактором пылит тяжелый и очень громоздкий брус. Владимир Антонович на него не может без улыбки даже посмотреть – это, можно так сказать, гордость звена, предмет для долгого, даже очень, общего разговора и любимая «фишка» звеньевого. Когда-то, еще в феврале, если даже и не в конце января, Колесников где-то что-то узнал про этот брус. Он даже хлопцев посылал за Кубань – узнать и, главное, увидеть это «чудо» -  нет, но может же все-таки звеньевой иметь какую-то связь «неизвестно с кем» и какой-никакой секрет? – но поиск был неудачным. Потом брус все-таки за рекой заметили, приехали, рассказали. Постановили: иметь такой же! А дальше мнения расходятся. Одни говорят, что ездили даже в холмский лес, чтобы свалить там нужный хлыст… Другие настаивают: та нет, у знакомого хуторянина у забора увидели, ну, и уговорили… Но мы-то знаем: у наших хуторян зимой снега не выпросишь… А если его нет, говорят, тогда что?.. А, действительно, тогда что?.. В общем, брус у звена теперь есть. Его таскают по чекам, выравнивают их этой палкой. А пока доставали да делали, кое-какая мысль родилась, так что теперь этот брус – не точная копия того, что видели, закубанского, а с изменениями и дополнениями.
Греет по-весеннему солнышко, на дороге, что бежит, иногда извиваясь, по инженерной рисовой системе, после проезда редкого грузовика, вдруг, хоть ветра вроде и нет, поднимается пыль, что тут же уносится в сторону Кубани. Воздух уже настолько прогрелся, хотя особой жары-то вроде и нет, что вдруг чей-то глаз уже и «миражить» начинает, чудится человеку, что вода вот, рядом, в соседнем чеке, даже, кажется, прохладу начинаешь чувствовать… Но все скоро-скоро проходит, исчезает…Только и видишь, как веером летит суперфосфат позади «рукалки», замечаешь, как загорели, побронзовели люди звена – особенно все это хорошо заметно рядом с тобою, человеком из кабинета… А когда ты видишь их улыбки, слышишь их шутки, веселый настрой, чувствуешь: дело у них спорится. Как они говорят, «как никогда раньше». А поскольку ты раньше, да еще и в такое время, здесь не был, сравнивать тебе не с чем, то ты замечаешь другое… Прежде всего, что люди не спешат, не мечутся, бегая, торопясь и зная, что они не успеют. Напротив, они не рвут, как говорят, «пупок», не торопят друг друга – у них есть время и покурить, и отдохнуть… А между тем позади этих хлопцев каждый день остается все больше и больше готовых к севу чеков – вспаханных, накормленных, причесанных и даже уже  укатанных…Готовых к севу.
И хоть вроде еще и не лето, еще всего можно ожидать от природы – апрель! – но в звене люди – а они ведь в звене самых разных возрастов и характеров, не говоря уж о телосложении и здоровье, - уже очень давно ходят, как говорят они, «настежь распахнутые», большинство – так без ватников, а кое-кто так уже и без пиджака… Рубашки у всех – как говорят, «до самого пупа»… И улыбка у всех – «на тридцать три зуба!..»  Скоро сев: люди это чувствуют. Уже давно и строго распределены обязанности, опробованы механизмы. Начинают руки чесаться от нетерпения – сев это великое дело для крестьянина. Как посеешь, так они всегда говорят…               
В один из таких теплых апрельских дней перед вечером приехал Скрыль. И сразу накинулся и на звеньевого, и на, считай, на всех хлопцев. За всякую их эту распахнутость-растегнутость…
-- Это что за «Гуляй – поле»!.. Махновщину устроили!..  – зашумел агроном. – Ишь, распоясались!.. Сразу всем: ватники надеть, пиджаки застегнуть!.. Вы должны быть, как солдаты: ведь не сегодня –завтра сев… А вы хотите меня, что же,  насморками обрадовать, бюллетенями удивить?.. Не допущу!.. – он пошарил в машине, достал свернутую в трубку бумагу, подал ее Колесникову. Тот тут же передал ее еще кому-то. Скрыль прокомментировал передачу бумаги. – Это вам привет от парторга, он подался на Свердлова. Тут вам благодарность – за вашу готовность к севу… Пришпильте в будке… А простуд – не допущу!..
Радостная «махновщина», наскоро накинув ватники, запахнув пиджаки, тут же окружила агронома.
-- Ну что, Трофимович, завтра начнем?.. – спросили они Скрыля. – Пора  уже, брат… «Россияне» вон уже сеют… Мы тоже готовы… И бумага вон твоя о том же говорит…
-- Да я вижу и без бумаги, что вы готовы… - улыбнулся он. И замолк. И его улыбка получилась какая-то нерадостная. Люди насторожились: что еще такое  там случилось?.. Кое-кто заскреб, как говорят, «потылицу»…
-- Придется, хлопцы, подождать… - вздохнул агроном. – Воды мало… Да вы не падайте духом!.. Посеем… - он вновь улыбнулся, уже веселей. – Будет, как это, и на нашей улице праздник…
И он, наконец, настал… Этот день резко отличался от всех остальных, как тех, что прошли, так и тех, что будут. И не потому, что в бездонном весеннем небе не виднелось ни единого облачка… И не потому, что солнце уже не светило, а грело по-настоящему… И не потому, что, наконец, утром во дворе распустилась сирень… Хотя Владимир Антонович это заметил сразу же, как только выкатил мотоцикл из сарая… Более того, он даже припал к махровой ветке, впитал аромат цветка… Более того, он видел цветущие кусты сирени по всей улице до выезда за околицу… Одного только не сделал взрослый любитель сирени – не нашел и не съел один цветочек с пятью лепестками… То ли забыл, то ли посчитал свой такой поступок несолидным.
И все-таки не это делало день особенным. Особенным он был потому, что именно сегодня у них в звене начинался сев риса. Когда звеньевой приехал на систему, несмотря на рань, там уже было готово все: трактора, сеялки, семена и, главное, - нарядные, гладко выбритые механизаторы…
Ждали команды звеньевого.
А звеньевой думал. Думал о том, как сеять? Еще зимой решили, что всю ниву засеют диагонально-перекрестным способом. О преимуществах этого метода не раз говорил и профессор Алешин, настаивал на нем и агроном Скрыль, да, что там,  поливальщики и сами уже успели убедиться в его высоком качестве. И о чем тут думать? А вот о чем… Когда решали, надеялись, вернее, даже знали, что они работать будут тремя сеялками. И вдруг вчера, уже поздно вечером, вдруг звену поступила «корректива»: обходитесь двумя сеялками, третьей не ждите…Это им был, прямо-таки, удар в спину… Причем, уже второй!.. Первый, вы должны его помнить, был нанесен почти неделю назад: это когда агроном попросил с севом подождать – воды мало…
Задумаешься… «И почему я не съел цветочек сирени, - мелькнула мысль. – Не зря же говорят: съешь цветок – удача тебе будет… А мне сегодня она – вот так надо!  Начнешь сеять диагонально-перекрестным способом, - думал звеньевой, - затянешь сев… При нем же сеялка, считай, дважды должна пройти каждую пядь чека… А уже и так почти неделя потеряна… Что делать?.. – теснились мысли в голове Колесникова. – Солнце-то вон как шпарит, словно июль на дворе!.. Во что обойдется нам дополнительная задержка?.. Сев-то, одним словом, ох, не простой: шутка ли… На всю страну сказали, что соберем по 70 центнеров со всей в звене площади… А она же ведь, ох, и большая… Без малого 400 гектаров!..»
Хлопцы курили, переговаривались, нетерпеливо топтались возле тракторов. Подходить и задавать вопросы как-то не решались…
Наконец, видимо, звеньевой решился.
-- Ну что, давайте загружать!.. – бодро обратился звеньевой к механизаторам. – Тракторы проверьте еще раз… Гайки подтяните -  чтоб потом, одним, как это, словом, задержек не было!..
«Волнуется Антонович… - Переглянулись хлопцы. – Ишь, гайки советует подтянуть… Будто не знает, что все уже давно готово… Волнуется – сев!..»
Колесников шагнул к шоферу…
-- Давай к сеялке!.. – сам проверил подачу машины, крикнул: - Хорош!.. – вскочил на подножку сеялки и, быстро сунув дрожащие руки под поток зерна, с удовольствием ощутил прохладную шероховатость семян…
«Приятно как!.. – подумалось. И тут же вновь шевельнулась тревога. – Как же сеять?.. Зимой, черт возьми, все советуют… А как до дела… А, начнем… - он махнул рукой и отдал распоряжение регулировать сеялки…
Именно в этот, пожалуй, первый в этом году самый трудный миг в жизни звеньевого – потом их будет еще много! – вдали показалась, чуть пыля, легковая машина. Она, это было видно даже издали, спешила, торопилась…
И все как-то облегченно вздохнули и заулыбались. Лица людей – это была странная картина! – словно бы даже расцвели…,
когда она остановилась в нескольких шагах. Из нее вышел профессор по рису Алешин, Евгений Павлович. Все потянулись к нему.
Евгений Павлович поклонился им всем, извинился за опоздание, затем он с каждым отдельно «поручкался», поздравил всех с началом сева.
«Он что, тоже мысли читает на расстоянии», - подумалось звеньевому вдруг легко и весело.
А Алешин, видимо, уловив какую-то нерешительность в действиях звена, вдруг спросил, правда, как-то обыденно, не акцентируя, словно, невзначай:
-- Антонович, как сеять собираешься?.. А!?.
Спотыкаясь на трудных словах – а они сегодня Владимиру Антоновичу все казались не просто трудными, а непроизносимыми, они то забывались, то все невообразимо коверкались во рту, - краснея, как ученик, не выучивший задания, Колесников попытался сказать, что думает сеять рядовым способом…
-- Володя!.. – взмолился профессор, от неожиданности он даже руками как бы всплеснул в изумлении. – Ради бога, не делай этого!.. Только диагонально-перекрестным!.. Я тебя умоляю!..
-- А сроки?.. – чуть не взвыл Колесников. – Евгений Павлович!.. – он чуть ли не кричал на всю степь. - И так ведь мы неделю упустили!.. И знаете, нам сеять придется всего лишь только двумя сеялками!.. Двумя!.. -  почувствовав, что он, никак, сорвал голос, сипло закончил. - Представляете!?.
Выслушав столь длинную тираду – как ни странно, сейчас слова прямо-таки сыпались из звеньевого, и все – ясные, понятные, даже жестокие! – Алешин приложил руки к груди и тихо спросил:
-- Володя!.. Я когда советовал тебе что - либо плохое?.. Скажи, Володя?..
-- Нет!.. – вдруг неожиданно повеселев, громко выкрикнул Колесников, он сорвал с головы кепку и швырнул ее наземь, чувствуя сам, как он быстро вновь обретает было ушедшую, покинувшую его уверенность и напористость.
-- Хлопцы… - он даже задохнулся. – Быстро… Настроить все, как надо…
В считанные минуты заново были отрегулированы сеялки, трактора, вмиг стрельнув в весеннее небо комочками дыма – трактористы, во-первых, давно их прогрели, а, во-вторых, и успели оседлать своих «коней», - проворно и лихо оба побежали от одного угла чека к другому, словно бы хотели запечатать его, как  конверт.
Потом уже, поздней осенью, после уборки, даже, наверное, после получения высшей награды Родины, Колесникова как-то спросили: знал ли он, что в день начала сева в колхоз и прямо на систему звена приедет сам профессор Алешин?..               
-- Евгений Павлович всегда нам говорил так: я всегда буду рядом. И это, знаете, подбадривало! – Колесников в те дни уже как бы входил в роль вроде бы отчитывающегося, типа комментатора, учился говорить, но, было видно, что это не его дело; с рисом он был – от зимних послеуборочных работ через все: пахоту, выравнивание почвы, заделку удобрений, сев, залив риса водой, всхожесть семян, долгий сезон выращивания риса, борьба с болезнями и сорняками, наконец, сброс воды и уборка – как бы что ни было трудно, даже опасно, был куда открытей и откровенней, а, главное, ближе, чем с людьми. Он их, как бы это сказать точнее, опасался, остерегался. – На начало сева, я его, конечно, ожидал, надеялся, что подъедет, но договора не было. Хотелось бы… Он и подъехал. Как говорят, не ждал, но сердце чуяло… И оно не подвело… Хоть цветок сирени я и не съел… 
Будучи знакомым со многими передовиками, я замечал, что некоторые из них – не будем говорить, что так уж и все, - но некоторые, все-таки обладали, для других иногда даже непонятными, то ли знаниями, то ли связями, то ли даже предчувствиями. В них порой был даже заметен какой-то особый тип знахарства, ну, совсем нам не понятный уровень то ли знаний, то ли поверий, то ли просто осведомленности. Это, знаете, вот как бы умение человека вдруг предсказать погоду. Один может, а остальные – слушают. А сами – не могут. Так и эти… 
Идет пятый день сева. Он нынче особенный. Во-первых, с утра над станицей тихая, безветренная погода. Так, от цветущей сирени все уже с утра пьяные ходят по улицам Федоровской – хохочут, громко разговаривают, прямо даже кричат то ли от аромата, то ли от хмеля, а отдельные, так те просто  целуются – да прямо на улице… «Вот чумовые!..»  – думают те, кто видит это впервые.
Звеньевой говорит, что пока всю Федоровскую проехал, у него даже  голова разболелась – от сирени прямо чад в станице. А, во-вторых, сегодня в звене прямо  - таки  праздник: на чеках, наконец-то работают три сеялки – выделил все-таки звену председатель еще одну сеялку. Теперь Владимир Антонович уже не думает, каким методом ему сеять: все чеки подряд звено «запечатывает» диагонально-перекрестным.
На одной из сеялок – сам Колесников. У него, естественно, много и других обязанностей и забот – надо выписать и проверить семенное зерно, заказать те же удобрения, договориться с поварами, чтоб подвезли не только обед, но и полдник, побеспокоиться о воде - говорят, ее по-прежнему мало! -  но как же хочется и ему самому посеять хоть немного, самому, как говорят, бросить в землю плодородное зерно. Вот потому он – на сеялке. Ветер ласково треплет ворот рубашки, ворошит волосы, выбившиеся из-под кепки, ноги упруго дрожат на подножке. Звеньевой внимателен на севе, однако время от времени он покрикивает, что запах из родной Федоровской – ну чистый хмель…
-- Антонович!.. – кричит ему Лиферов, когда сеялки оказываются почти что рядом и «звонить», как говорят рисоводы, на всю степь не надо. – Ты вчера, это, видно, перебрал немного… Нам вот так все по барабану… Хмелеть не от чего…
-- Да есть немного… - не отказывается звеньевой. – Прихожу домой, а там подружки, товарки из конторы… За младшую, говорят… Я им про вас, я уже, говорю, с ребятами принял… А они: а с нами, дескать… Пришлось…
На системе пахнет дымком, хотя вроде бы и неоткуда, и спелой землей. Запах дурманит и навевают мысли о жене, маленькой Аленке.
«Черт возьми, дочке уже полгода, - сокрушается звеньевой. – А я толком ее даже и не видел… Все занят, занят…»
-- Антонович!.. – доносится до звеньевого голос.
Он оглядывается. На валу стоит грузовик. Шофер достает из кузова термоса, повариха рядом уже сливает на руки воду из кружки кому-то из рисоводов – они работают с удобрениями, протравленным зерном, маслом и горючим: им руки надо держать в чистоте.
«Уже обед, оказывается, - мелькает мысль у Колесникова. – А я-то думаю, чего это ветер такой вкусный… А уже и обед…
-- Антонович! – шумит на бегу Николай Лиферов, поспешая к сеялке, на которой работает Колесников. – Давай, иди обедай!.. Твоя очередь!..
-- А ты?.. – спрашивает звеньевой товарища. – Ты – когда?..
-- А я уже перехватил! – кричит Лиферов. – Я – первый!.. Вершок снял…
-- Ну ты и хитрый!.. – смеется звеньевой. – За тобой никогда не успеешь…
На повороте агрегата они сменяют друг друга. Теперь уже сухощавый Лиферов трясется на подножке сеялки, а Колесников, утопая сапогами в рыхлой теплой земле и, может быть, думая: а как здорово бы по ней взять да и пройтись босиком, - чуть уставшими ногами идет к валику, на ходу готовясь мыть руки… Скорее всего, думы Колесникова о другом…
-- Врежь по борщечку, Антонович! – выкрикивает кто-то из механизаторов, обжигаясь горячим борщом. – Ух, и наваристый!.. – при этом рисоводы то и дело переставляют алюминиевые миски, до которых, кажется, и дотронуться нельзя, так они горячи, и все-таки едят, едят, нахваливая.
-- А что?.. Хороший борщ!.. Главное, с мясом… - хвалит свою работу тетка-повариха. – Кому добавки?.. – спрашивает она. Такие находятся: два или даже три человека. Она доливает, приговаривая. – Дома, пожалуй, вам такого и не сготовят – все же на работе…
«Дома… - усмехается про себя Колесников, откусывая хлеб и оглядывая аппетитно обедавших хлопцев. – Мы дома уже давно не обедали. Жены, поди, борщ уже и отвыкли варить…А за лето и нас, одним словом, разучатся, как это, узнавать…»
Он прожевал хлеб, поставил горяченную – не притронуться! – миску прямо на землю, улегся на валик, спустив свои длинные ноги прямо в чек, устроился, поворочавшись,  поудобнее и принялся аппетитно, как и его товарищи, и вкусно есть – плотно и основательно. Доев весь, до капельки борщ – а он, и в самом деле, действительно, был очень вкусными и сытным, - Колесников также поел пышное картофельное пюре с котлетами, запил стаканом вкусного компота – повариха назвала его «взваром из сухофруктов», - и перевернулся на спину… Накрыл лицо от солнца кепкой и закрыл глаза. Подумав – это уж точно, надо сказать! – о том, что хорошо бы сейчас «покемарить» полчаса, он встал, чуть отряхнулся и пошел по чеку, чтобы сменить кого-нибудь из тех, кто еще не обедал…
-- Старшому не дали даже подремать!.. – пробурчала повариха недовольно. – Эку задачу взвалил на себя человек!.. Хоть бы отдохнул…
-- А он никогда не «кемарит» после обеда! – откликнулся еще обедающий рисовод. – Антонович всегда так… Говорит: вот бы сейчас… А сам, хоп, и на комбайн – это на уборке… А в остальное время – так то ли на трактор, то ли в чек… Работа зовет, она внимания требует… - пообедавший легко встал, сказал: «Спасибо тебе, кума, за обед» - и тоже заспешил на систему, в соседний чек…
А звеньевой шел по чекам, радовался мягкой земле, уже засеянным чекам и вдруг заметил, что он вроде бы никому и не нужен: все пообедали, все при деле, даже и подменить некого. Он подошел к будке, вспомнил, как ее еще аж зимой Трофимович назвал ласково «будочкой» и распорядился подвезти, чтобы, как он говорил, «рисоводы случайно не простыли…»
«Чтобы нас свалить, как хлопцы говорят, надо хорошо постараться… Так-то!.. -  подумал он и присел рядом, на лавку. – Вчера Трофимович тоже тут был… Радость принес: председатель нашел-таки третью сеялку… Интересно: у кого-то снял или лишней оказалась?.. Ну, да нам-то какая разница?.. Есть, а это, для нас, главное, - и ладно!..»
Он закрыл глаза и улыбнулся. Вспомнил, как они, обрадовавшись новой сеялке – Трофимович сказал, что она уже с утра будет на дворе отделения, - устроили себе, как Петровский сказал, «перекур»… Доставив технику на стан, они всем коллективом отправились в «одно место». Как кто-то тогда сказал, «по известному адресу». И, главное, причина нашлась. Думаете, что это была третья сеялка? Ничуть!.. Колесников, когда Трофимович сказал про сеялку, нечаянно обронил: «А мы и двумя успеем чеки «запечатать», давая понять то, что вся его площадь, 380 гектаров, будет засеяна диагонально-перекрестным способом… Агроном сделал вид, что не слышал слов звеньевого, а хлопцы, дернув звеньевого за полу, намекнули: так ведь на день раньше… А причина, причина нашлась уже позже, когда ехали в «одно место». И о ней вспомнил, опять-таки, Николай Петровский. Он так и сказал: «А повод у нас так прямо святой, не мне, опять же, коммунисту, правда, говорить об этом…» Все так прямо рты и раскрыли…
-- Владимир Антонович! – сказал тогда как можно торжественней Николай Евстафьевич. – Твоей же младшей, Алене то есть, сегодня ровно полгода… Чем не повод?..
Все тут загомонили, чуть не бросились качать. Правда, мнения сразу тут же разошлись: кого качать? То ли звеньевого, то ли коммуниста? Антонович сразу уступил права Петровскому. Он сказал: «Тебе, Евстафьевич, лучше это знать, ты же ее вез на своих руках!.. А я, - добавил он. – Я угощаю!..»
«По известному адресу» хлопцев встретили радушно. Угостили  их добрым вином, хорошей закуской. Главное, чтобы вреда не было. Да рисоводы там и не задержались: они сказали, что это так, как команда «равняйсь», пока просто лишь «прикид», а настоящий праздник будет, когда «младшенькой» исполнится год… «Вот тогда мы погуляем!..» - заверили рисоводы…   
Пока рисоводы из звена Колесникова продолжают сев, а звеньевой, сидя под «будочкой», думает о будущем дне, мы попробуем вспомнить те зимние еще дни, когда пришло время Вере Федоровне рожать. Главное дело, когда муж уезжал на работу – уже на систему, на чеки, - она ему «ни гу-гу», как будто еще и не время.
-- Та не сегодня, так завтра… - сказала, махнув рукой, дескать, «и нашел о чем думать…»
Колесников, естественно, мотоцикл «завел» и за ворота, да аж на рис, на самый дальний участок – сегодня они там жгли все, что горит, и копали по чекам ручейки, чтобы вода ушла из «блюдец». Разнообразия не было: копай да грейся у костра. Кстати, работа эта хлопцев зимой почти, как они тогда говорили, «совсем задергала», но оказалась не лишней. Ручейки да брус, что уже весной все звено таскало по всем чекам – без исключения! – сделали везде почву прямо уж  такой выравненной, что пришедший как-то на их чеки колхозный гидро-мелиоратор, Аскер Мамий, известный придира и борец за качество земли, сначала походив, а потом и поездив на подножке сеялки по многим чекам, сказал:
-- Вот теперь про вашу систему уже никто не скажет, что она у вас ровная «плюс минус по колено»… Хвалю…
А его похвала – и это все вокруг знали! – дорогого стоила…
Так вот… Все звено – вышли не только поливальщики, но и трактористы, и даже шофер грузовой машины, - работает. Копать ручейки от «блюдца» - милое дело, если до края чека рукой подать. А если оно в ста метрах от края, а то и еще  дальше?.. Это же и умаяться можно!.. А как копать? Неужели весь-то ручей – «на штык» ?.. Кто-то из людей «технических» - комбайнеров там, трактористов или даже шофер, - придумал: а что, если не лопатой копать, а тяпкой – ну, как будто культиватором! – бороздку вести… Приняли, оформили, как рационализаторское предложение... Привезли штук пять или даже больше  тяпок, попробовали… И что же?.. Понравилось.
Пообедали – тогда им еще в поле обед не возили, - кто что имел, вскладчину. Отдохнули малость. Спокойно работают, будущая мать ведь ясно сказала: «не сегодня, так завтра»…
И вдруг, уже ближе к трем часам, кто-то особенно глазастый говорит: «А к нам кто-то из отделения скачет. Да как лихо!.. Не иначе, война…» Когда ездок подъехал, выяснилось: управляющий, Иван Михайлович. Посмашный, сам лично. Говорит: «Во дворе никого, как ветра в поле. Пришлось самому вот. Антонович, тебя супруга требует!.. Боится, что дома родит… Так что беги…» Антонович на мотоцикл, и только пыль дорожная поднялась.
Прискакал Антонович в Федоровскую; видит, остановившись рывком почти у рынка , - у правления колхоза стоит машина агронома, думает: «Это будет ведь быстрее, чем бежать к больнице, да и: а вдруг тамошняя «скорая» выехала на один из хуторов; ведь была бы на месте – Вера бы ее вызвала, а не меня…» И тогда Антонович – сразу к Скрылю: «Трофимович, выручай, дай машину – Вера требует, ей в роддом приспичило… Что-то не так – утром говорила: не сегодня, так завтра… А тут вдруг… Иван Михайлович сам прибежал…»
Петр Трофимович улыбнулся.
-- Вера требует, говоришь?.. Вера может… - он вынул связку ключей, подал Колесникову. – Беги, доставь Веру. Удачи и успеха…
Дальше все было делом техники. Когда машина агронома подъехала к дому, Вера, уже одетая, с сумкой, видимо, со всем необходимым, закрывала дверь. Антонович выскочил из машины, подбежал, засуетился, помогая. Усадил жену на заднее сиденье, по - удобнее, заговорил, успокаивая, что-то явно и несуразное, как почти каждый в таком положении муж, и не очень нужное в этот момент для роженицы. Но она, только что вот совсем не видевшая в этом мире для себя уже ничего интересного и, главное, радостного и приятного, и, как говорят, «даже света белого», вдруг поняла, что все путем, все нормально – хоть немножко и тревожно – человек ведь рождается! – но не первый же раз, все уже было, и известно, как это бывает, все же уже проверено, и надо же и успокоиться, глубоко вздохнуть – чтоб ребенку было легче! – и улыбнуться. Что она и сделала, поняв, что она, наконец, в машине, и скоро – минут через десять, не позже, будет в роддоме, под очень даже внимательным присмотром врачей, сестричек и нянек.
Все так и произошло. А вечером, возвратившись с системы, Антонович еще раз «забежал» в роддом, где узнал, что все хорошо, жена еще не родила, и родит, как сказала врач, «не сегодня, так завтра…»
И так было каждый день. Не в том дело, что всякий раз: «не сегодня, так завтра», а в том, что навещал Антонович свою Веру и ежедневно, и два раза на дню – утром и вечером. И все сам узнавал своевременно, и оповещал все звено – тоже своевременно, без промедления.
И все-таки момент выписки с ребенком оказался авральным. Было это так. Утром в роддоме сказали, что, скорее всего, выпишут завтра – надо врачу еще что-то проверить… Звено готовится завтра с утра ехать в роддом всем табором.
Вдруг – вы заметили, читатель, как у нас все идет по законам большого, ну очень большого романа?.. -  так вот, вдруг, уже после трех часов пополудни, самый глазастый увидел «скачущего». Это был, как всегда бывает, управляющий отделением, Иван Михайлович Посмашный…
-- Все разъехались, - сказал он. – Так я сам к вам… Антонович, твоя Вера так требует, чтобы ты ее срочно забрал из роддома, что аж пищит… Поезжай…»
А на чеках работа – в разгаре. Всем сейчас уехать – это будет непорядок…
Решают ехать на двух мотоциклах с коляской – ездоки или «везуны», взяв с собой Николая Петровского, как старшего в звене, - «дядькой»… «Везунком», помимо самого Антоновича – как же это без него? – определили Мацука.
Покатили, только пыль столбом вьется по полевой дороге…
Во дворе роддома мотоциклы так растрещались, что, наверное, и тех, кто еще не родился, разбудили. Подняли «на уши» всех взрослых, что были в этот день в больничном комплексе, и даже соседей. Вышедших на крыльцо Веру Федоровну и врачей встретили бутылкой шампанского и огромным кульком конфет, а персонально Веру – букетом какой-то зелени и зимних цветов. Все трое ездоков – Антонович, Петровский и Мацук – на радостях облобызали молодую мамашу. Новорожденную принял, как и полагалось, радостный отец, но он утешался ею недолго – Аленку, так назвали свою дочку Колесниковы, - принял сам «дядька» Петровский, сказав, что он – дед, у него есть опыт…
Дед сел в мотоцикл Колесникова, умостил себе на колени дитя, прикрыл его фартуком люльки и что-то замурлыкал.
-- Вера!.. – сказал с какой-то решимостью Мацук, обычно всегда молчаливый и застенчивый даже. – Садись в мою карету!.. Мы сейчас по-молодецки с тобой так рванем!..
-- А давай, Серега, как там говорили еще в школе, «по бездоржью и, как там, и разгильдяйству»!.. – в свою очередь выкрикнула Вера, вспомнив свою школу, плюхаясь в люльку мотоцикла Мацука.
И оба мотоцикла с треском рванули на улицу; один, осторожно объезжая все рытвины и кочки, другой – с завидной лихостью…
Сергей Мацук забрал свой мотоцикл во дворе Колесникова на второй день, утром рано, собравшись на работу в чеках…
…Проснулся Колесников от того, что ему стало темно. Он открыл глаза, а ему темно – кепка, оказывается, с его головы, прислоненной во сне к «будочке», ссунулась на глаза: вот тебе и не видно… Он поправил кепку, оглянулся вокруг, взглянул на часы.
-- Ого!.. Оказывается, уже почти три!.. – он шевельнулся, разминаясь. -  Эк я это храпанул!.. Даже и не заметил…Никогда ведь не было такого…
-- А я еще с сеялки заметил, - подал голос сидящий рядом, но поодаль, чтоб, видно, не мешать, Петровский. – А когда сменился, подошел: вдруг чего тебе да надо?..  Смотрю, дремлешь… Нагрузка большая, что и сказать?.. Я тоже вот ведь присел: потянуло, знаешь, посидеть… Ну, со мной-то  все ясно: старею ведь я, Володя… Старею…
-- Не гневи бога, Евстафьевич! – воскликнул Колесников. – Ты у нас, как это,   конь,
 который борозды не портит… Куда ты без нас, а мы – без тебя…
-- Так-то оно так, - протянул как-то без азарта Петровский. – А там как уж все выпадет… И оглянуться не успеешь, глядь, а ты…
-- Даже забудь об этом разговоре… В этом году мы должны… Понимаешь, Николай Евстафьевич, нам никак нельзя не выполнить, что обещали!.. А там, как ты говоришь, как пойдет… Вдруг вновь захочется… Я нутром это чую, вот гад буду…
-- Будущее – впереди, я так думаю. – сказал Петровский. – А настоящее – так грех же не выполнить!.. Столько мы сделали… Завтра вот сев докончим, и ты уже можешь потихоньку дырочку сверлить… В парадном пиджаке… Мы же ведь не можем, понимаешь, просто не можем не победить… Не можем!.. А нам что может помешать?.. Что?..
И в этот момент оба мирно сидящие у «будочки» заметили «скачущего» - на тяжелом мотоцикле ехал Иван Михайлович Посмашный. Подъехал.
-- Михайлович! – заторопился Колесников. – Никак, опять Вера?..
-- А чо Вера?.. Вера привет передает… - объяснил Посмашный. – Не, я решил сегодня пробежать по всем звеньям… Завтра, край послезавтра, все же сев уже кончают… Звонил Аскер – вода идет… Так ты, Антонович, завтра будь  со всеми повнимательней… Воду упустить никак нельзя… Знаешь, потом догонять – хуже некуда… Я персонально за вас болею, хлопцы. Давно такого в нашей станице не было… Не подкачайте… Думайте!..
-- Мы уже подумали, - отметил Колесников. – Мы на сеялках будем  слегка заканчивать, а все остальные – на прием воды… Перелива не будет, дамбу, это, в обиду не дадим.. Не выпустим…   
И вот, наконец, две сеялки «запечатывают» последний чек, вот последняя сеялка, освобождая «карман» от зерна, проходит вдоль края чека… Все!.. Сев уже  закончен. Наверное, если бы это был первый сев, то были бы и объятия, и «шапки в гору», как говорили рисоводы, кидая шапки вверх, было бы  - все. Но, поскольку сев был уже, дай бог сосчитать, какой, то ограничились только тем, что все – ну, или почти все! – вздернули руки вверх и потрясли там уже сжатыми кулаками.

И наступили волшебные часы, когда вокруг была такая тишина, словно бы вокруг – никого, хотя вот же, все – рядом, но усталость вдруг навалилась такая, что и говорить не хочется. А, может быть, и не от усталости говорить не хочется, а от радости, что такое дело сделано!.. И сделано, главное, ведь даже хорошо же, ничего не скажешь!.. «Ай, да мы, ай, да федоровчане!.. - хотелось  сказать. - Молодцы…»  Душа радела, она, как, помнится, в кино говорил один, смешной -  «сворачивалась и разворачивалась…» Ну, нет у простого человека таких слов для выражения того восторга, который одолевает его в такие минуты… Она пела, пела – только вот почему-то слова вдруг все забылись, вылетели из головы, их нет – а душа, душа-то поет, заливается, ах!.. И всем, а, главное, звеньевому, нашему Владимиру Антоновичу, нашему Колесникову, вдруг до невозможности, до самой нетерпимости захотелось, как видел он когда-то в молодости, в клубе, на экране – уже и не понять, то ли в шутку, то ли еще зачем, но – показывали! – как мужик – один! в ночи! - плясал на пустой, пыльной улице…
Но он – не смог. Вернее, не то, чтобы он не смог или не сумел, нет: он – не решился.
«У меня длинные, очень длинные ноги, - подумалось Колесникову. – Во все  стороны раскину – как потом собирать?.. Или задену кого невзначай?.. Вот будет потеха!.. Засмеют ведь мои зубоскалы!.. -  а в голове крутилось забытое кино, и даже звучала музыка, которой, как помнил звеньевой, в кино-то  не было, оно было немым. – Это куда лучше сделать невысокому Лиферову или, даже еще  сподручнее Мацуку – он молод!.. – и он вспомнил, как недавно видел – тоже в клубе, но уже на сцене! – танец, поставленный мастером из поселка, что стоит почти у гор, Ахтырского, Василием Краснобабцевым. -  Это был просто вихрь, настоящий степной вихрь – в степи так нередко бывает: вдруг – ниоткуда! – и закружит, взвихрит, унесет!..
Самое же интересное было в том, что танцевали… местные парни и девчата. Колесниковы пошли – мастер, балетмейстер Краснобабцев, был из того же самого поселка, где в юности, в СПТУ № 9, учился Володя и он уже видел раньше его спектакли, - не мог сдержаться. Он и жене не раз рассказывал, какое это чудо – танцы Краснобабцева. Так что она тоже шла с удовольствием, она тоже хотела  увидеть то чудо, которое видел Володя. Краснобабцев их не разочаровал…На сцене, действительно, был вихрь… Пять минут, пока на сцене шел перестук каблуков, летали люди, звучала музыка и раздавались вскрики танцоров, в зале свистел ветер-сквозняк такой силы, что в воздух полетело все, что могло летать…
Аплодисменты были обвальными и длились дольше, чем сам танец… Этим все было сказано. Но самым удивительным для Колесниковых – да, судя по аплодисментам, и не только для них! – было такое чувство, что танцоры не научились танцу, его невероятным «па» и другим движениям, его темпу, его скорости, всему этому вихрю; не научились, а вспомнили - вспомнили то, что знали давно, но забыли, словно бы уснули… И вот теперь они проснулись, их разбудили, и они сразу же вспомнили… Вспомнили, что им было еще в раннем детстве, да что там в детстве – еще во младенчестве было и показано и даже напето – их мамами, а может быть, и бабушками: голосистыми уж до полной невозможности, певучими, как Кубань, что течет рядом, за дамбой, - да еще с таким приплясом, таким вывертом, таким верченьем, да с таким гиканьем и даже, наверное, свистом  – которому, ей богу, обучиться нельзя… Таким надо было родиться!..
«И, главное, - думал, идя после концерта домой, Колесников, - все это мне, ну, просто напоминает что-то известное, много раз видимое, привычное… А  вот что, я никак не поймаю…»

…Ветви далеких деревьев не удержали красный шар солнца и уронили… Увы, возможно, он оказался или слишком тяжелым, или просто очень горячим. И вот теперь, коснувшись своим краем кромки горизонта – она тоже заалела, вроде даже заискрила – видно, солнце, и правда, накалилось донельзя! – шар замер на целую секунду, словно раздумывая, куда же ему закатиться…
А комбайны, между тем, уже разгружали свои бункеры уже в третью или даже в четвертую  автомашину.   
Дрожь в коленках звеньевого, наконец, начала потихоньку уходить, утихать. Может быть, от того, что его рука, как он совсем недавно - минут пять, может быть, шесть, не больше! – заметил, машинально счищает грязь с сапога, кто его знает?..
Он поднял голову, посмотрел вокруг… Ближе всего, прямо вот, в нескольких шагах – валки в воде чека… Уже обмолоченные… Но вымолоченные ли?..
« По центнеру, считай, могли бы набить, обмолоти второй раз… - не спеша прошла мысль в голове Колесникова. – Но разве сунешься в это болото?.. Тем более, после такой уборки и такого результата?.. После такого-то боя… Только технику угробишь… И не подумаю… После, может быть,  как-нибудь…»
Чтобы вы, читатель, поняли суть противоречивых мыслей Колесникова, я сделаю  небольшое отступление. Всего несколько слов. Дело ведь в том, что такие времена, как сегодня, когда Кубань получает урожай пшеницы по 66 центнеров с гектара, были не всегда. В 1970-е, когда происходили дела, что описываются в данной повести, урожай пшеницы был несколько другой – значительно ниже. Не убирали практически без потерь. А требования были строгие. Поэтому урожай «добирали» за счет сбора колосков: ничего не должно было в колхозе пропасть. «Добирали», понятно, крохи, но добирали. Другой подход был к уборке риса. Практически в каждом хозяйстве существовал второй или же повторный обмолот: это когда, закончив основной обмолот, комбайны снова заходили в чеки и уже  вторично обмолачивали уже молоченные валки. Ввиду того, что уборка часто затягивалась, проходила в сырых чеках и под дождем, это всегда было в общем-то безрадостным, но нужным занятием: нередко при втором заходе урожай все-таки поднимался на центнер и даже больше…
Комбайнеры уже, накурившись и наговорившись, разошлись -  каждый к своему агрегату. Теперь они возились у своих машин, проверяли их годность и готовность ехать «домой» - рядом со своими, в чеках тихо стояли  ведь и так называемые «гости» - механизаторы, пришедшие на помощь Колесникову из других отделений и даже из соседних колхозов. Они выгружали бункера своих комбайнов, выковыривали остатки соломы, проверяли, все ли цело.
«Странно, - подумал звеньевой, - даже и не верится, что мы кончили… А мы ведь кончили, одним словом, кончили. Шапки только вот вверх не кидаем… Нет радости, мы ее не чувствуем – устали… Просто здорово устали, - он усмехнулся. – Очень уж кому-то здорово хотелось, чтобы у нас ничего не вышло, чтобы мы не победили… Погоде, что ли? Так причем тут погода, а?» И перед ним опять встали – одна за другой - картины этой долгой, очень беспокойной страды рисовода….
В то воскресное  утро Колесников выехал на систему чуть даже позже, чем обычно. Только позавчера, ближе к вечеру, наконец, были залиты водой все его последние чеки. Еще раз были проверены все запоры, задвижки, заглушки, места возможного прорыва валика. Что должно быть укреплено, было укреплено, что надежно перекрыто – перекрыто, где вода должна свободно идти, так и оставлено. Антоновича радовало, что не только поливальщики, но и все остальные члены звена занимались этим, кто ходил, а кто так и бегал по всей системе, следя, чтобы вода где не протекла, а тем более не обрушила валик, не переполнила чек – в общем, не наделала беды. И все были готовы сразу, случись ЧП, броситься на помощь, на его скорую  ликвидацию. В тот день на системе только Алешин Евгеений Павлович не побывал; сказал по телефону, что пока он занят, желает успеха, а как только выдастся свободный час – немедленно будет. А так все: и главный агроном, и гидротехник, и парторг и даже сам управляющий отделением побывали, все посмотрели, поцокали языками – как все хорошо, ладно и надежно на чеках. Больше всего, естественно, всем гостям глянулся уже взошедший рис – видны и его свежесть, и густота, и упрямство, с которым шильца риса лезли к солнцу, и все ясно. Это ведь совсем не то, что чистая вода, а всходов пока нет – поди, ведь, узнай, какими и сколько их там будет?..
В субботу Колесников некоторым дал «отгул» - у кого прополка в огороде подоспела, кого охота порыбачить «замучила», кому «приспичило» съездить к друзьям за Кубань, а Мацука, как представителя молодежи, его комсомольский секретарь позвал – лично приехал на систему, -  на свой субботник: местная колхозная молодежь решила посадить тополевую аллею на одной из новых улиц станицы Федоровской. Сам же звеньевой целый день провел на чеках; ходил по валикам, сидел на обочине дороги, свесив ноги почти в самый чек, отдыхал, думал… Наблюдая за всходами – ему даже казалось, что он лично сам слышит, как ростки риса пробиваются сквозь влажную землю наружу, к свету, к солнцу, Колесников вдруг почему-то вспомнил о концерте в клубе, о танце. А когда он это вспомнил, он неожиданно понял, почему же ему тогда танец показался таким знакомым и близким…
«Мне тогда вдруг показалось, - подумал Антонович, - что Краснобабцев их не научил – их не надо было учить! – он им просто подсказал, как что делать!  Они это уже знали, он им только напомнил, направил, вот в чем дело… А вот теперь я вижу и знаю, чем он мне близок! Я почти как Краснобабцев! – он сам даже рассмеялся от этой догадки. – Скажи ведь, допустим, моим хлопцам, они же засмеют… Еще и пальцем у виска вот так покрутят… Я их знаю…»
Он встал, походил по валикам и тропам на валах…
«Смеяться, конечно, можно, почему и нет?.. – подумал опять он. – Но вот стоит ли?.. Ведь ни я, никто другой, даже если это Лиферов, все равно, - мы же не учим рис прорастать и всходить? Мы не учим зерно риса прорастать и тем более, чтобы  всходить!.. Оно это и само умеет… Это знание, этот инстинкт в нем уже природой заложены, так?.. Так!.. Значит, мы ему подсказываем, как говорит Аскер Чечевич, мы «создаем зернам условия»… Мы это умеем, мы почти как сам он, Краснобабцев!.. Не хуже, во всяком случае…» - ему вдруг захотелось самому рукой потрогать эту ласковую, мягкую щетинку, что чуть поднималась на всей площади чека, и на всех же чеках. – Мы этому способствуем…»  - он вдруг заметил, что он ну совершенно беспричинно – так он подумал, - улыбается…Ему было хорошо и приятно.
«А хлопцам об этом знать не надо, - вдруг вздохнув, подумал он. – Потом как-нибудь расскажу… А то еще скажут, крыша поехала… От радости…»
Через время, уже собираясь домой, Колесников подумал, на этот раз совсем о другом: «Интересно, и что нам еще может попробовать да и  помешать получить хороший урожай?.. Кто?..» 
В то памятное воскресное утро он выехал на систему чуть-чуть даже позже, чем обычно. Уже встало солнце, уже ветерок развеял ночной туман и прохладу, когда звеньевой легко и привычно катил мимо чеков на своем мотоцикле. На душе у него было тепло и спокойно – вчера вечером он еще раз проехал по всем картам, порадовался прямо-таки небывалым всходам. Густым, сильным. У чеков, где подсевали дедовским способом, бредя по грязи и разбрасывая семена риса широким жестом, даже остановился. Приятно удивился – подсев догонял, уже выравнивался. Удовлетворенно подумал – он это помнил, - о самом главном: возьмем по 70 центнеров с гектара. По этой вот  причине, собственно, он сегодня и не спешил на чеки. Любопытства ради, он даже проехал по новой улице, где посмотрел новую аллею – оценил…
Сделав вираж на повороте, Колесников от неожиданности чуть было резко не остановился. Глаз заметил на системе что-то непривычное – он у него был за годы работы хорошо наметан: сразу замечал любой изъян… Его словно что-то вдруг толкнуло: что-то случилось!... Возможно, вид самих его поливальщиков как-то намекнул на беду, кто знает?.. Обычно в эти дни каждый на своих чеках что-то колдует, а тут почему-то все вместе? Сначала он даже обрадовался: вот что значит общая забота!.. Но уже в следующую минуту подумалось с тревогой: что-то они стоят, словно прибитые…
Рука Владимира Антоновича чисто механически потянула рукоятку газа на себя, мотоцикл, почти прыгнув, рванул и помчал к людям. Даже и не подумав здороваться – какое тут «здрасте», если все на их лицах написано, - он сразу же спросил о главном:
-- Что случилось?.. Что?..
-- Беда, Володя, пришла… - тихо, словно в доме покойник, - сказал Иван Игнатьевич Мураев, крепкий, широкий в кости сибиряк. Он, казалось, даже сгорбился, ссутулил плечи. У рта залегла скорбная складка. – Рис наш пропал, Володя… Сгорел, видно… Начальству, агроному надо бы доложить…
-- Где?.. – звеньевой спросил, видимо, по инерции – он уже и сам видел, где была беда, и быстро, широко шел туда, увлекая за собой остальных.
Вдоль всего чека медленно умирала – прямо вот у всех на глазах! – широкая полоса посевов. Казалось, стебельки сгорают и даже вроде шипят от сильного жара, кукошась и  сворачиваясь.
Поливальщики сразу заговорили о ядохимикатах, о передозе… Но отвечать звену, звеньевому, да и не отвечать надо, а спасать – спасать!.. Но как?.. Как?..
«Пожалуй, хлопцы правы, - мелькнула мысль у звеньевого. – Скорее всего, гербициды… Так и есть, видно, двойная доза…От чего вдруг так еще может рис заболеть? А, черт…»
Видимо, почуяв беду, сбежались – кто так на мотоцикле, кто, попроще, на мопеде, а кто так и пешком, - поливальщики всего отделения. Да, пожалуй, чтобы увидеть, «заглянуть» решили и соседи из других хозяйств. Одни советовали, кто что знал и умел, другие просто смотрели, думали, соображали, гадали, как же это будут «колесниковцы» спасать урожай – ведь все же вокруг знали, на что  нынче те замахнулись…
Зрителям – картина – захватывающая, с переживаниями, со страстями, а если охота, то и со спором, - а звену новая, неожиданная задача. Трудная, прямо так и скажем. Уже из двух-трех фраз стало ясно, что мертвая полоса длинная, она таки «прошлась» и по чекам других поливальщиков -  Петра Степановича Откидача и Пантелея Леонтьевича Бокия. Но больше всего риса пострадало у Мураева.
-- Ну, вот что!.. – Колесников обвел взглядом своих поливальщиков. – Все ясно!  Решение примет, конечно, агроном… Мое предложение: вызвать самолет для подсева! Наши действия: я бегу к Трофимовичу, а вы – промывать, промывать и еще раз промывать… Что-нибудь придумаем, не паникуйте!.. Да не казнись ты, Иван Игнатьевич!.. Скорее за работу! Полоскайте! Полоскайте… Не сидите..
Уже пророкотал низко над чеками самолет, сыпанув по воде зерном.  Успела уже приехать и даже поднадоесть своими вопросами комиссия, которая вроде бы установила, что рис действительно был сожжен гербицидом. А вот кто и почему, вернее, зачем это сделал, если сделал, так, видимо, и не установила. Потому, что до сих пор есть люди, не верящие в это… А если не это, то тогда – что?.. Что?.. Вопрос… Думать же, что эта гибель посевов – это дело рук самих людей, самих поливальщиков звена, это в высшей степени, думается, абсурд… Зачем?.. Зачем?..
Уже неделю поливальщики звена – считай, все звено: участвуют в работах на чеках все, равнодушных нет! – день и ночь «полоскали» посевы в воде. Увы, пока «больные» не выздоравливали… Колесников за эту неделю потемнел лицом, похудел, стал нервным, разучился улыбаться. Приезжая на чеки иногда, как они говорят, «ни свет, ни заря», видя хмурые, усталые лица, он всякий, понятное дело, раз твердил одно:
-- Промывайте, хлопцы, промывайте… Оживет рис… Вот увидите…
Но в один из дней уже другой недели засомневался и сам. У него был опыт, в том числе и с сожженным гербицидом рисом. Он хорошо помнил то лето,  когда впервые вот так, как сейчас, спасал посевы. Помнил и то, что тогда уже к этому времени больные стебли уже оправились. Сейчас они не поправлялись, и даже Колесников растерялся. Еще в прошлом году он мог бы себе позволить другие способы спасения, более рискованные, что ли?.. Как говорят, готов пойти на такой эксперимент, когда не ясно, что будет: или пан, или пропал?.. Как говорят, а почему?.. Он постоянно думал о слове, данном стране, и мучительно искал выход, еще и еще раз вспоминал, что еще советовал делать в подобных случаях ему сам профессор Алешин…
А тут еще Петровский, поймав минутку, когда они были только вдвоем, он вдруг ни с того, ни с сего возьми да и скажи:
-- Знаешь, Володя, я себя чувствую виноватым…
-- Чего? – спросил Колесников, невольно подумав: «Вот этого нам еще не хватало!»
-- Я виноват…- продолжил Петровский, - Помнишь, я говорил: и кто нам посмеет помешать!
-- Ну и что? – удивился звеньевой. – Я неделю - другую тоже вот тут кричал: никто нам не может помешать!.. Кричал, понимаешь. Только этого тогда никто не слышал: я был один… Ну и что?
-- Я чувствую, - продолжал тянуть свою линию Петровский. – Я вроде как бы напророчил беду…
-- Ты что, сдурел, Евстафьевич! – разорался вдруг – видно, нервы, наконец,  не выдержали! – Колесников. – Тут и без тебя тошно… Пророк мне нашелся… И думать про то забудь!.. Ну почему они не оживают, скажи мне? Почему?..
Как-то, сидя на валике, Колесников глядел, как тихо сходила вода с чека. Подошел в заляпанных грязью сапогах Мураев. Присел рядом. Помолчал.
-- Слушай, Володя, - вдруг заговорил он, - может, бросим, а?
-- Ты что!.. Сдурел?.. – удивленно глянул на него звеньевой.
-- Да ни черта ведь не получается!.. – лицо поливальщика скривила гримаса. – Не знаю, может, я сам виноват во всем?
-- Еще чего?.. И что же ты сделал?.. – вдруг спросил Колесников. – Что?..
-- Ничего!.. – воскликнул Мураев. – Я – ничего!.. Но я не могу смотреть, как вы все со мной возитесь!..  Ты на себя глянь, на других: лица нет!.. С ног же все валитесь…
-- Ваня, мы не с тобой возимся!.. – улыбнулся Колесников, - Мы рис спасаем, общий, одним словом, рис… Как ты этого  не поймешь?.. Вместе с тобой, это ты верно сказал… Так он же не мой и не твой… Мы слово стране дали… Или ты забыл?..
Мураев помолчал.
-- А спасем?.. – спросил он через некоторое время.
«А я почем знаю? – хотелось ответить Колесникову. – Может, мы и спасем, а, может, вообще угробим. Остальные-то посевы в этих чеках нервничают от нашего «полоскания»… Как бы, одним словом, тоже не заболели?..»
-- Должны спасти, Ваня! – вздохнув, ответил он поливальщику.  – Должны…
-- Ну, тогда ладно, - тоже вдохнув, поднялся Мураев. – Пойду свежую воду набирать…
А чуть позже, когда нервы у Антоновича совсем уже расшатались, в таких случаях говорят, что они – на пределе, приехал, словно бы он почуял неладное и услышал «зов» звеньевого, профессор Алешин, Евгений Павлович.
Колесников, как ни странно, встретил его улыбкой. Но она, как это говорят, вовсе «не провела» профессора.
-- Что невеселый?.. – спросил он, сразу все поняв. – Показывай…
Надев резиновые сапоги, профессор зашагал по грязи чека, внимательно осматривая стебли риса. Следом чавкали сапоги Колесникова. Члены звена все скромно наблюдали издали – то ли чувствуя себя виноватыми, то ли из природной скромности (поди, разберись) подходить не решались…
--Все верно… - сказал ученый, когда они вышли из чека и поднялись на валик, - подгорел рисок… Подсеяли «Кубань»?.. – быстро спросил он звеньевого. Получив утвердительный ответ, сказал. – Выражаясь языком медиков, курс его лечения ты назначил правильный… Больные стебли уже поднимаются, «Кубань» - тоже… Все будет хорошо… Правда, 70 центнеров здесь вы едва ли получите… Хотя… - он помолчал немного, затем добавил: -  Запомни , Володя… В этих чеках не спеши сбрасывать воду перед косовицей. Придержи… Дай возможность рису созреть… Если дашь, глядишь, и 70 будет...
 
Над Кубанью стоит бескрайнее рыжее облако. Это пыль, поднятая сотнями комбайнов, работающих на рисовых плантациях Левобережья, и сотнями же грузовиков, везущих теплое зерно на тока, на элеватор, что поднял высоко над окраиной поселка Холмский свои «силоса».. . Рис журналисты – для красоты и образности слова,  не иначе, -  называют «белым золотом». Они лукавят: путь к «золоту», правда, это была нефть, что пришла в Абинский район в 1949 году, был проложен еще тогда, в 50-х – нефть, добытая тогда, действительно, озолотила еще не оправившийся от войны район, стала локомотивом растущей абинской местной промышленности. «Белое золото», что понятно – все же золото! -  тоже хорошо помогло району, но только его сельскому хозяйству. Стоило колхозу «Искра» «завести» рис в начале 60-х и собрать первый урожай, как на него стали с очень большой  завистью смотреть остальные хозяйства: рис, во-первых, очень хорошо оплачивался, а, во-вторых, системы на Кубани строило государство. К тому же, само название было не совсем уж  точным: «белым золотом» рис становился после его переработки, а пока это были желтые, невзрачные на вид зерна, к тому же одетые в жесткую рубашку из скорлупы. Одним словом, как говорит об этом Колесников, «до каши было еще далеко»…
Но так думали не все.      
-- Мы косовицу ждали, как не знаю чего!.. – говорил Колесников, одним из первых гоня свой зеленый «Колос» из отделения на рисовую систему. Он лишь посмотрел, как за ним уже торопятся другие агрегаты: Сергея Мацука, за ним – Василия Огиенко, других рисоводов, и продолжил: - Лето тянулось, всем нам казалось, бесконечно, но промелькнуло – мы и не заметили… Я, например, лета вовсе и не видел… Как взяли старт на севе, так и пошло: то воды нет – вы чуть подождите, то – а как сеять, то, не успели отсеяться и поднять рис над водой, - вдруг эта беда, со сгоревшим рисом…Неделю, если не две, промывались… Уже все, и я в том числе, было, надежду потеряли… Ни выходных, ни отгула, а ведь это каждому надо бывает:  кому куда съездить, кому зубы полечить, а кому – в огороде покопаться, виноград опрыскать или над речкой посидеть с удочкой… Раньше, помню, я и к соседям ездил, и не раз – общение вещь не только хорошая, но и нужная… В этом – практически никуда… Некогда!.. Каждый день – на чеках!..
В тот же день, в беседе с Николаем Евстафьевичем Петровским, уже прямо в чеке…
-- По-моему, мы в этом году немного сдвинулись, все… - комбайн, тот, перед которым Петровский будет «штурвалить» или «штурманить» - идти впереди  комбайна, вороша вилами валок, делая его как бы пышней и легче для того, чтобы подборщик комбайна мог его свободно и легко проглотить и быстро подать в молотильный агрегат – тут самое главное, не поймать, как рисоводы говорят, «енота», - еще доводится до рабочего состояния, а «штурман» - ну, конечно же, «штурман», раз он помогает нормальной работе комбайна, - уже стоит с вилами наперевес. – То ли мы боялись чего, хотя, ну, как это чего?.. Боялись, что вдруг провороним  почин, опыт, одним словом, опозоримся, не получим нам нужного урожая… Бывало, и так… Вижу – вроде все идет хорошо, ничего не заметно… Нет, бежит Антонович, гляди, говорит, по-моему, у тебя на чеках, вон в том конце, клубнекамыш лезет!.. Давай, уничтожай, глуши водой!.. А назавтра ему уже просянка чудится по всем чекам… И одно, и другое – ну ни дня роздыха… Нет, я, конечно, понимаю, сам первый голосовал за это: раз уж мы слово дали, значит, нам нельзя ничего пропустить, проморгать, но не до такой же степени… Нервы у всех, как те струны, натянуты, дерни за какую, можно и порвать… - и Петровский, уже не молодой, как говорят, поживший и наработавшийся вдосталь, увидев, что его комбайн готовится «встать на валок», прерывает свою речь и как бы трусцой спешит занять свое место впереди комбайна. Он – «штурман»…
И еще один монолог, опять Колесникова – они все, думается, чуть одичали, отвыкли от разговоров, хотят поговорить, и им есть что сказать, но такая уж у них привычка: когда разговаривает звеньевой – они молчат, только  что улыбаются – чуть ехидно и с усмешкой…
-- Правда, я лета не видел… - сказал, как бы продолжая разговор, начатый по пути на систему, уже в чеке, в первый перерыв на уборке, уже часа через два. – Хотя, вот, вспомнил… А то ты еще подумаешь, что я и не вспомню… Как-то раз еду, к вечеру уже, смотрю, у реки молодежь гуляет: музыка, песни, игры какие-то… Весело так, беззаботно…Остановился, спрашиваю: что это?  А, говорят, клуб да комсомол Троицу отмечают… Вот это новость, думаю… А мы все на чеках сохнем, почернели все, он, глянь, - он показал глазами на Николая Лиферова, -    видишь, как уголь… Я присел, посмотрел: интересно, красиво, весело, главное… Минут двадцать, наверное, глядел, слушал, думал… Вспомнил: что ни разу мы с женой  ни на концерт не ходили, ни даже в кино… Почему-то вспомнил учебу в поселке Ахтырском… Там интересно было – каждую субботу танцы, в зале – всегда  концерт, на стадионе – футбол…Так вот… Интереснее всего футбол; свои играют с командой из соседнего поселка…Игроки бегают, судья свистит, зрители то радуются, то негодуют… Все от игры зависит… Зрители кричат: «забей, не промажь, Умеров», или: «куда бъешь, Пикса»… А то еще одного звали Микеся… Понятно, там и футбольная команда есть, и музыкальная школа, и мы, «бурсаки», - так нас, «пэтэушников» там, в Ахтырском, почему-то звали, -  тоже выступали: пели, читали стихи, танцевали… Жизнь бурлила…А мы в этом годку только чеки знали…Мы за нашим рисом, как нянька, та что там нянька, мы, как та мамочка родная за малым дитем: «туда не ходи, сюда не лазай, того не трогай, этого не пробуй»… Мы ни дня его самого не оставляли… Говорю же, как за своим малым дитем… А оно так ведь и есть!.. Рис – это то же малое дитя… Только и гляди: то вода из чека ушла, то камыш лезет, то вдруг просянка поперла… Света божьего мы не видели… А как где что, мы всей ватагой, кто с косой, кто – с лопатой…  Думали, лето не кончится, а оно, мельк, и сразу и пролетело… Мы даже о дровах, каждый для себя, не успел побеспокоиться… - видя, что перекур вроде и кончается, Колесников закончил. Так же вроде неожиданно, как и начал:
-- Но вроде прорвались!.. Теперь бы убрать все, не потерять…
На рисовых чеках, как, впрочем, и на любом другом поле, интересно, когда там идет массовая работа: пахота, сев или, лучше всего, уборка. И дело есть, и картинка. А когда лето, и все ведь больше и не работают, так, чтоб, как там говорят, в охотку, а все наблюдают, следят, не случилось бы чего, к примеру, с водой, один там, другой – за километр, третий – еще дальше, к ним как-то даже и подъехать не всякий решится. Подъедешь, ну и что? «Смотришь?..»  Да, говорю, смотрю… «Ну смотри, смотри» – вот и весь разговор… А то ведь если вдруг ты попадешь, как говорят, под горячую руку или в пору, когда ему, рисоводу - поливальщику, с тобой разговаривать ну, никак, не время, может и сказать: а езжай давай отсюда, не отвлекай занятого человека!.. У меня, он может сказать, сейчас вода – главное… Не отвлекай!.. А то из-за тебя провороним чего!.. Это же рис!.. Тут каждый миг может все изменить…И ты знаешь, что так  вот тебе здесь может сказать каждый. Никто в такую пору не скажет: а давай мы сейчас с тобой сядем и поговорим… Не скажет, потому что не время…
Сейчас, иногда, уже можно – сейчас уборка…
Она уже идет пятый день. В трещинах уже высохших оросителей прячется лягушачья мелочь, цапли лениво тянут низко над землей свои длинные не то лапы, не то ноги – поди, разберись, человек, на чем они ходят, причем ведь как?.. иногда куда важней, чем люди, - уходят туда, куда еще не добрались жатки и комбайны. У Колесникова таких чеков здесь, на новой, «плавневой» системе еще много. Посевы стоят, упруго нагнув тяжелые метелки. Рис высокий, густой и совсем чистый  - ни в одном чеке не увидишь клубнекамыша или просянки, иного сорняка. Знать, не зря все члены звена, что называется, «сторожили» рис, не напрасно их «турзучил» все лето Антонович, берег посевы. От одного лишь, как говорят, не спас звеньевой свой рис – от полегания: сказались ветры. И, опять же, урожай клонит зерно долу, как ни крути.
Когда глянешь из кабины «Колоса», ты увидишь, как в двух дальних чеках машут, то и дело ярко всплескивая на солнце отполированным до яркого блеска металлом, мотовила жаток. Это работают Фоменко и Науматулин, лучшие в звене жатчики. А, может быть, и не они это – может, это и Одиноченко с Доброгорским, как знать? Или Таганашев с Кравченко? Кто скажет, если издали их порой и сам звеньевой не отличит – когда работают. Вот когда они подойдут да встанут рядом, тогда отличит – по комплекции, по улыбкам… А здесь, рядом, на всем чеке гудят комбайны, подбирая уже подсохший валок. Он до того плотный и весомый, что «штурвальные» или, как мы уже уговорились, «штурмана», уже, как все говорят, «упарились», помогая подборщикам заглатывать солому. То и дело звучат сирены – комбайнеры подзывают грузовик. Шоферам, поди,  некогда и покурить…Ведь только что, Колесников видел это хорошо, как разгрузился Сергей Мацук – и вот опять сирена!.. Антонович оглянулся, так и есть: машина попылила к «Колосу» Василия Огиенко.
«Эге, да мне тоже уже пора сигналить! – глянув влево, туда, где за стеклом в бункере рос холм зерна, подумал звеньевой -  Вот это урожай, одним, как говорят, словом!»
Он на минуту остановил агрегат, черкнул в блокноте несколько неровных, хвостатых цифр и даже присвистнул от удивления.
«Вот это да! – мелькнула радостная мысль.- Надо сейчас же сказать об этом хлопцам…»
На всякий случай Колесников посигналил и быстро стал спускаться на землю.
-- Случилось чего? – спросил, подойдя, «штурман» звеньевого Николай Лиферов.
-- Случилось, Коля! – Антонович одернул синюю нейлоновую рубашку. – Ты глянь, Николай! – он вытащил из кармана штанов блокнот. – Я тут так, грубо прикинул… У Сереги почти по 80 центнеров выходит!.. Видал?!. Что, если он тебя перегонит, а, Николай!?.
-- Хе!.. – сдвинул на затылок кепку Лиферов. – Звену будет лучше, что же еще!.. – и он стал махать кепкой, созывая комбайнеров.
Через пять минут работа снова продолжилась. Но теперь каждый уже знал: их гектар дает по 70-72 центнера, а вот эти, на которых только что закончен обмолот, -  по 78 и более. «А это. – думал каждый из них, - это значит, что свое обязательство мы выполним!» И уже не казался таким тяжелым валок, и не так донимала пыль, и даже поломка «Колоса» звеньевого, кстати, поломка неприятная и досадная, не обескуражила рисоводов. Сидя за штурвалом комбайнов, они улыбались, вновь и вновь вспоминая счастливое лицо Сергея Мацука, которого – первого! – первым поздравил с хорошим урожаем сам звеньевой, и его же испуг, когда «хлопци» вздумали его качать прямо в чеке. Не иначе, подумал, наверное,  а вдруг – вдруг да уронят?..
Через день в звено приехал колхозный партийный секретарь, Владимир Кузьмич Демченко. А с ним – работники райкома партии. Высадились из машины  целой гурьбой. Остановили ближние комбайны, подозвали всех рисоводов. Сами – напротив. Девушка – с цветами.
-- Мы внимательно следим за вашим большим походом за большой урожай! – веско сказала, обращаясь к мужчинам, заведующая отделом пропаганды и агитации райкома партии Нина Васильевна Половная, - Мы все знаем уже и о ваших успехах!.. Большое спасибо вам за это!.. Вы в очень даже трудных таких условиях нынешнего холодного лета вырастили, а сейчас и убираете успешно богатый урожай риса!..  Всем еще раз спасибо!.. А лично Сергею Сергеевичу Мацук, Николаю Александровичу Лиферову и Петру Федосеевичу Безуглому -  наше особое спасибо!.. За гектар – поистине богатырский!..
Все дружно – и гости и хозяева – зааплодировали. Названным рисоводам – они оказались тут, - вручили цветы. По-моему, это делала девушка. Она ярко улыбалась и, это было видно всем, - почему-то стеснялась…
Когда цветы были вручены, и рисоводы надумали расходиться, их остановил партийный секретарь, Владимир Кузьмич.
-- Подождите минуточку! – сказал Демченко. - Сейчас я вам покажу, - и с этими словами он было полез в кабину своего автомобиля.
-- Неужели Кузькину мать? – спросил громко и простодушно Лиферов, гася ехидную улыбку.
Все дружно засмеялись. Судя по всему, его выходки нравились всем.
-- Нет! – сказал Владимир Кузьмич. – Не пугайся, Александрович, и других не пугай тоже…Я привез вам «Боевой листок»… Вот он, - секретарь быстро развернул лист. На нем красиво, яркой краской, умело было начертано:               
                Поздравляем  с успехом на уборке!
                Уверены в вашей победе! 
Вдвоем – кто-то из приехавших и Сергей Мацук – быстро пришпилили листок к двери «Будочки».
Рисоводы, увидев «листок» закрепленным, заулыбались: похвала  эта – так сказать, вещественная, не сказанная, а написанная, и сколько дней она провисит – никому ведь не ведомо, - видимо, пришлась по душе запыленным мужчинам.
-- Вот так и держать! – улыбаясь, сказал Демченко.
-- Мы-то держим, - сказал звеньевой. – А только вот потери есть… Рис наш в соломе остается, одним словом… Не управляется один штурвальный все делать. .. Валок уж больно много внимания требует… Вы, Кузьмич, помогли бы нам… Как?..  Метелки подбирать учеников подослали бы, что ли?..
Парторг обещал подумать…
А то ли через два дня, то ли на третий, когда вдруг стали известны имена еще некоторых  поливальщиков звена, вырастивших богатый урожай, однажды вдруг начал накрапывать дождь. Первые его капли упали на солому, дорогу, комбайны, лица штурвальных, то бишь штурманов, вроде бы и ни откуда – в небе не было туч. И дождь пошел такой легонький с виду, невинный. Ему даже обрадовались: погода давала машинам и людям передышку, вроде бы сама предоставляла им возможность отдохнуть и подтянуть узлы и агрегаты, в общем – «подлечить» технику.
Комбайнеры, вылезая из кабин, радостно подставляли свои лица под дождь, вдыхали приятную прохладу. Пахло нагретым металлом и пылью…
-- Ну, что, будем продолжать или отдохнем?.. – спросил кто-то звеньевого.
Колесников оглядел небо.
-- Туч нет… Дождь, судя по всему, случайный… - сказал он. – Стоит ли нам топтать мокрую солому?..
-- Да, зерна, если продолжим, потеряем сегодня много… - подтвердил кто-то рядом.
-- В общем, выходим из чеков, - подвел итог разговору Колесников. – Но не спать мне, ни-ни… И домой не уходить… Раз погода идет нам навстречу, надо это использовать с пользой… Подтянуть все узлы, проверить гайки… Да, разгрузите бункера  и каждый  - запишите вес… А завтра -  а, может быть, все это произойдет и сегодня, ветерок просушит  - тогда и продолжим…
И все члены звена занялись каждый своим делом: кто, по-быстрому выгрузив зерно, погнал комбайн в отделение, кто стал прямо тут «подтягивать узлы  и проверять гайки», кто  «закопался» в двигателе комбайна. Штурвальные были рядом с комбайнерами, помогали им. Некоторое время еще работали жатчики – в чеках мелькали мотовила агрегатов, трактора натужно дымили. Потом, видимо, работу прекратили и жатчики.
А дождь, все такой же на вид случайный, легонький и невинный – продолжал идти, не переставая. И когда Лиферов, которому, видно, надоело уже мокнуть у оставленного прямо в чеке комбайна, побежал к неблизкой «будочке», он все это и заметил: и то, что кисея дождя нескончаема, на небе нет ни одной дыры, и то, что в чеке уже стоит вода – он чуть было не промочил ноги…
-- Вот тебе, - сказал он, стряхивая дождь с кепки, - и кузькина мать…
И никто не засмеялся, да Лиферов, ясное дело, смеха и не ждал.
-- Сегодня, по-моему, мы впервые проиграли погоде… - сказал он, обращаясь ко всем, кто уже пережидал дождь в «будочке». – Она нас взяла за самые эти, как их, за «яблочки»..  Молите бога, чтобы к утру все прошло…
Однако к утру ничего «не прошло», и комбайны назавтра в чеки не вышли. Не продолжили рисоводы свою работу ни на третий, ни на четвертый день. Как-то неожиданно «случайный» дождь превратился в нудный, осенний, небо незаметно затянулось сплошными унылыми тучами – оно словно бы вдруг просто изменило даже цвет – набухло и посерело. Как назло, за окном, почти вовсе не прекращаясь, шелестели и шелестели мелкие капли.
Сидя в своей «будочке», механизаторы то курили, то дремали, то с тоской глядели, как мокли под дождем уже давно «подлеченные» комбайны, как  мокли надписи на «Молниях» и «Поздравительных телеграммах», что еще до дождя были вывешены парткомом колхоза в их честь, как стекала алая краска надписи на листе ватмана, что держался на одной кнопке, где была написана – красиво и умело – самая главная фраза: «Уверены в вашей победе!»
Теперь эта «уверенность» стекала наискосок листа, вроде как бы начисто, напрочь перечеркивая всякую «победу»… Какая победа?..
Звеньевой, накинув плащ, ходил по системе, топтал сапогами валики, спускался в чеки, ворошил ногой валок, поднимал его рукой, взвешивал…
«Вот тебе и случайный дождь!.. Вот тебе, Колесников, и ветерок!.. – злился он и на погоду, и на свою промашку, и на все на свете. – И что же теперь нам всем  делать?.. Дальше ждать или пробовать молотить?.. Ждать, а чего?.. Октябрь он и есть октябрь…»
Валки со стороны – с валика, а еще лучше – с дороги, - казались сухими, сама почва в чеке – тоже. Но стоило пройтись по стерне – под сапогом выступала вода, стоило поднять валок – во-первых, его не поднять – и это, черт возьми, радовало! все говорило об урожае, хорошем  урожае! – а, во-вторых, с него же текла вода… 
«Так что же делать?.. – мучила мысль звеньевого. – Октябрь может ведь и снегом обернуться… Октябрь… Каким же хорошим ты был в прошлом году! – подумалось вдруг. – Сухим, солнечным… А сейчас?» - Колесников поднял край капюшона, глянул вверх, - от горизонта до горизонта, всюду висело низкое – над головой прямо - хмурое небо.
Находившись вволю, так и не решив, что же делать дальше, Колесников вернулся к «будочке». Оббил грязь с сапог, стянул и повесил на крюк плащ, прошел в тесный угол «будочки».
-- Ну, что, Антонович!.. – заволновались «хлопци». – Как там, в чеках? Вода?
-- Вода, - усмехнулся Колесников. – Валок, правда, не плавает…
-- Так он и не поплывет! – пода голос из другого угла Лиферов. – Уж это я знаю! Натягался!.. Он без дождя весил чуть ли не пуд!..Куда ему плыть, ему, если вода, так камнем на дно!..
Все засмеялись. Видимо, хлопцы потихоньку отходили от ступора, в который вогнала их непогода… А как хорошо все начиналось!.. Радовало все: и сама эта уборка, и сам урожай!..
-- Антонович! – перебил смех Сергей Мацук, он даже пересел поближе. - А давай, Антонович, попробуем, а?.. Мы же раньше убирали по дождю… Ты что, забыл про колеи по чеку чуть ли не в колено?.. Неужели забыл?..
-- Потеряем много… - вздохнул кто-то.   
-- А ждать – еще хуже!.. – не унимается Мацук. – Знаешь, Антонович, я вот смотрю на все эти телеграммы, что на двери налеплены… И боюсь, как бы и с нас уверенность вот так же не ушла… Чего мы боимся?..
-- Разница в статусе. – вдруг сказал Петровский. – В прошлом году мы были обыкновенным звеном, каких в нашем колхозе сколько?.. Убирали и с теми же колеями, кто ж этого не помнит?..
-- К чему это ты, Евстафьевич? – спросил его кто-то.
-- А к тому, что нынче мы – совсем другое дело… Ведь это ж какой позор будет, если мы не получим по 70 центнеров на круг!..
-- Так надо получить!.. За чем остановка?.. – раздались сразу голоса; даже и не поймешь, кто говорит…
-- А я о чем? – горячится Мацук. – Хватит сидеть, работать надо…
Колесников посмотрел на дверь. Одна из «Молний» уже не рассказывала ни о чем. А главная, там, где выражалась уверенность в победе, с растекшейся краской по диагонали, болталась от ветра, готовая вот-вот оторваться и прочь улететь
-- Что ж, - звеньевой подумал, - давайте попробуем… Я не против… А то и правда… - он усмехнулся. – Размокнем, как афишка…
--- Ну нет! – зашумел Мацук. –Это ты, Антонович, брось!.. Мы не бумажка!.. А ждать, отдыхать, действительно, надоело… Руки устали от безделья… Они работы просят… Настоящей…
Рисоводы начали, теснясь, выходить из «Будочки».
-- Я все никак не пойму, - выходя последним, договаривал свою трудную мысль звеньевой, - как я так вляпался?.. Ведь мы бы тогда до вечера чека два,;а то и три бы убрали… Надо запомнить на будущее…
-- Не казнись, Володя, причем, зря!.. – остановился Петровский. – Ни в чем ты не виноват… Тебя ответственность задавила… Статус…
Через полчаса, изрядно разворотив распухшую от сырости дорогу, комбайны вошли в чеки. Началась уборка, второй ее этап.
Домой в тот день Колесников вернулся поздно вечером  - с радостным все же настроением: уборка наладилась, дело пошло, хоть чеки теперь и не узнать, но все же хмурый и злой. Вера Федоровна тоже выглядела далеко не радостной.
Умываясь теплой водой, подогретой женой, он с укором самому себе вдруг подумал: «Умаялась Вера с детьми без меня… Рук, наверное, не чувствует… И накормить, и постирать…И так все лето… Ага, лето – вроде у нее весна была… И, опять же, осень, уже октябрь… А я даже в огороде не помог – ни в посадке, ни в прополке, ни теперь – в уборке… А вот воды теплой мне она приготовила… Не забыла…» - на душе у Колесникова стало тепло и даже покойно. 
А уже за столом выяснилось, что причина такого плохого настроения Веры Федоровной была совсем в другом.
-- Ой, Володька, вы прямо в печенках у всех сидите!.. – чуть ли не со слезами сказала Вера, накрывая на стол. – Сегодня зашла в магазин, слышу: судачат.  Одна тут – знать тебе ее незачем,  - говорит: «Ну, теперь ляснул его урожай совсем, колесниковский то исть!..» Да так радостно! Я аж ужаснулась… А другая ей: «А не надо хватать так высоко!» И пошли, и пошли!.. Уж чего они только тогда там не говорили о всех вас, а о тебе – так особенно… Как уж они косточек ваших не перемывали… Боюсь я, Володя!.. – Вера Федоровна даже промокнула свои глаза полотенцем. – Боюсь…
-- Плюнь Вера, на все на это… - посоветовал жене Колесников. – Я понимаю, это неприятно… Это, наконец, очень гадко… Более того, я скажу так: у нас, даже в отделении, тоже такие языкастые есть… Куда от них?.. Один, так он все у меня спрашивает: «что, дескать, звезду тебе отковать?».. А сам… - Колесников даже головой крутнул. – Болта паршивого не слепит… Коваль… - он помолчал, даже помешал ложкой в тарелке, пытаясь, видимо, успокоиться. – Я одного только никак в толк не возьму: что мы, на их взгляд – на взгляд этих шептунов! -  не так или не то сделали?.. Мы можем получить более высокий урожай риса, и мы хотим это сделать!.. Чем же это плохо, чем?.. И - кому?.. Да, мы этим летом все страшно перенервничали, все, – мы же за ним, как за малым дитем, следили, ухаживали, тряслись над ним… И мы получили, что хотели…Ты знаешь, Вера, валок, еще до дождя, сухим, как говорит Лиферов, до пуда весил!.. Да, вот неделю назад мы сплоховали… Я себе это никогда не прощу!.. Дождик всего лишь капнул, и мы остановились… Евстафьевич говорит, меня ответственность задавила… Может, так и есть… Кто же думал, что он на неделю – на целую неделю, представляешь? – зарядит?.. И что?..
На минуту, если не на пять - шесть, за столом воцарилась тишина. Слышался лишь шорох ложек, да шумная еда Колесникова – привыкший быстро есть в поле  (а быстро разве съешь что бесшумно: тут тебе и шорох, а то даже и стук ложки о миску, тут звуки телодвижений и жестов, и, наконец, твое кряхтенье,  вздохи, наиболее частые возгласы: «Хорош борщец!» - он и дома, забываясь, нередко позволял себе полевые замашки. Как Вера Федоровна не пыталась его отучить от них…
Наконец, ужин был закончен, посуда унесена на кухню. Вскоре в комнату вернулась Вера Федоровна, наверняка, помыв посуду и спрятав все в шкаф, в холодильник или на веранду. Пришло время посмотреть телевизор, почитать газету – что там, интересно, пишут и пишут ли вообще о рисоводах  (уборка ведь!), - возможно, посчитать, каковы там дела на вечер в звене – Колесников на этой уборке считал, что-то черкая, каждый вечер… Но сегодня он тихо сидел за столом, как и ужинал – плотно, основательно и крепко. Он, видимо, не закончил свой разговор.
-- Что еще волнует?.. – Вера Федоровна тоже села за стол. – Давай, я же по тебе вижу...
-- Так вот… - Колесников помолчал. – Что волнует?.. Рис мы обмолотим, даже если до Нового года будем работать… Это, как говорят, однозначно…   Как ты говоришь, наш урожай «ляснул»?..
-- Это не я говорю – шептуны… - поправила мужа Вера Федоровна. – Хотя, надо сказать, они ведь не шепчут, они громко говорят… На весь магазин…
-- А это они не хотят?.. – Колесников свернул и показал куда-то в окно фигу, выглядывавшую из большого трудового кулака. – Вот вам, шептуны, или как там вас, говоруны!..
Вера Федоровна от неожиданности фыркнула.
-- Ну ты даешь, Володька!.. – она прикрыла ладошкой смеющийся рот. – Ты как пацан, ей право!..
-- А что?.. – он чуточку подумал. – Нам будет трудно, от этого нам никуда не деться… Но ведь хлеба, как известно, легкого не бывает… На то ведь он и хлеб!.. Дожди!.. Ну так что теперь?.. Бросать все?.. Криком выть?.. Что ли? Мы работаем!  Понимаешь, Вера, Сергей Мацук, пацан ведь еще, как ты говоришь, так вот он мне сегодня говорит: надо убирать… Что, говорит, по дождю не работали?.. Что, он говорит, вы забыли, какие колеи набивали в чеках?.. – внезапно успокоившись, он встал из-за стола. – И он прав, этот наш пацан!.. Я, когда он так сказал, я вдруг подумал: а ведь на целине пшеницу по снегу убирают… Пшеницу!.. Так что нам работать надо, милые вы мои, а не языками чесать!.. – он помолчал, видимо, ему с трудом далась эта речь, передохнул и вдруг спокойно так, как о деле уже давно решенном, сказал. – А этим, что в магазине болтают, если увидишь еще, скажи: не дождетесь! И можешь пройти мимо. Пусть подавятся…
-- Ну ладно тебе, Володя!.. – снова заулыбалась Вера Федоровна. – Аленку разбудишь – расшумелся!.. У вас там как – на самом деле?..
-- Да как!.. Убирать можно… Мы все уже вышли… - он вздохнул. – Все уже вышли… Комбайны идут…  Люди нам нужны…Штурвальному одному просто не управиться… Вот сегодня только стали на валок, сразу же один комбайн глотнул и «подавился» - поймал «енота»… Потом чуть ли не час все гуртом выдирали его из подборщика… Солома мокрая, она не молотится, наматывается стеблями на барабан…Разве это дело – через каждые полчаса крючьями выдирать «енота» из барабана. Так ведь и погнуть их, поломать недолго…Люди, одним словом, мне нужны… Люди… Как минимум, два штурвальных на каждый комбайн…
После разговора Колесников посмотрел на спящих дочек: на свою старшую, Марину, и на младшенькую – Аленку. Улыбнулся, слушая, как младшая во сне сладко чмокает губами.
Он вышел во двор, прошелся до калитки, вспомнил о секретаре райкома Задорощенко, который без малого год назад «заварил» всю эту кашу. Подумал о том, что в станице и раньше к Колесникову относились, как говорят, «по- разному», например, когда он получил орден Ленина, поговаривали, что ему, дескать, «еще рано», но чтобы вот так, как сегодня в магазине, такого, так «в открытую», еще не было…
Вернувшись в дом и уже укладываясь спать, Колесников вдруг сказал:
-- Там же, у нас, такой урожай… Точно, за 70 центнеров с гектара, даже куда больше… Я бы на месте председателя колхоза согнал бы все комбайны на наши чеки, на день – другой… На день – другой… Или людей бы дал…
Уснул он сразу, словно бы провалился в темноту, едва коснувшись головой подушки. 
Среди ночи Колесников вдруг неожиданно проснулся: приснилось или даже  почудилось,  - он  и не понял, что это: сон или виденье, - что на дворе стоит ясная погода…
Он встал, Вышел на крыльцо. Посмотрел на небо – ожидал ведь увидеть там россыпи звезд. И усмехнулся иронично и горько… Тучи лежали, даже вроде и не лежали, а висели – низко, плотно и неподвижно. Моросил дождь.
Спать уже не хотелось.
«Курил бы, - подумал Колесников с усмешкой, - сел бы сейчас, прямо вот тут, на ступеньке, и дымил бы себе до утра…Но … не курю… Иногда лишь с ребятами балуюсь… Поэтому пора думать… Чтоб не «ляснул» урожай…» - он, действительно, присел на ступеньку и задумался.   
Думать Колесникову было о чем. И мысли сразу полезли в голову, затрещали словами, заспешили друг перед другом, зазвучали вроде  из разных мест. Много и разные.  Было очень похоже на колхозное собрание, когда говорят чуть ли не все и  сразу, а слушать никто ничего и не думает.
«Нет, так дело не пойдет, - подумал Колесников, - Давайте не все сразу, Один кто-нибудь…»
Первой почему-то сформировалась мысль, что пришла вечером в голову: о сборе всех комбайнов в звене Колесникова, На один-два дня. Чтобы разом и сразу выхватить самый богатый урожай. Она показалась Колесникову складной, ловкой и правильной. Со всех сторон. Решительной.
«Но вся штука в том, - остановил ее обсуждение Колесников, - что я первый  ее никому даже и не предложу…  Она – сумасшедшая… Ее засмеют… - он вдруг развеселился, даже головой покрутил. – Ее не поймут… Председатель, право, он  же выгонит меня с нею… Вот если бы я был председатель… Я бы, может быть, и решился бы… Это чем-то новым пахнет… Неизвестным…».
Хоть Колесников и понимал, как-то нутром, не понятно даже как и почему, что мысль, пришедшая ему в голову, вроде бы преждевременна, ей еще рано, до нее люди не доросли, но она не уходила. Да Колесников как-то особенно ее и не гнал – она ему чем-то нравилась, чем-то привлекала…
«Нет, правда, я бы сделал так… Ведь это же так просто… Где-то люди ведут второй обмолот, наскребывают где центнер, а где так и того меньше… Палят горючее,  - а оно недешёвое, гробят технику – а ее мало… И все из-за одного центнера зерна… А здесь на каждом гектаре лежит в воде по 78 центнеров риса, 70 – это точно!.. И может пропасть, если убрать не успеем… Если не сможем… Так вернее… Что?.. Кто вырастил?.. А какая разница, кто: Мураев, Мацук или, к примеру, Лиферов?.. Как сказал как-то Николай Лиферов, звену будет лучше… Да при чем тут звено, кто вырастил?.. Колхоз вырастил, колхоз «Искра» - вот основное… Так резон ли добирать вторым обмолотом центнер-полтора прежде, чем взять 70 центнеров?.. Мы же коллектив, не частник?..»
Потом на время в голове поселилась мысль о двух штурвальных. «Хорошая мысль, - подумал Колесников, - дельная просто»… Но что-то в ней почему-то не складывалось, чего-то не хватало… «Люди-то должны быть опытные, а не кто попало! – вдруг догадался Колесников, и мысль сразу затерялась…
Другие предложения были попроще, знакомые, уже известные. Но обдумать их не позволила Вера Федоровна: она вышла на крыльцо и загнала мужа в дом:
-- Завтра додумаешь. – сказала  она.  – Хлопцы помогут. – и добавила, как бы припечатала. – Убирать надо. До последнего валка. Хоть до Нового года…
Во второй половине следующего дня на систему каким-то чудом проехал гость – первый секретарь райкома партии, Василий Федорович Задорощенко. Дождь в это время уже почти перестал. Небо словно чуть приподнялось нал всей степью, окрест вроде даже стало видней. А, может быть, это в чеках стало чуть веселей от ярких платков, что были на головах у тех женщин, что виднелись у каждого комбайна. Это рано утром Иван Михайлович Посмашный прислал в звено около двадцати женщин на помощь. А, может быть, они и сами изъявили такое желание – помочь, среди приехавших были в основном одни лишь жены рисоводов звена. Встав по-родственному – жена Лиферова, например, встала к валку, где штурвалил ее муж, Николай, - они сначала лихо помогали ворошить валки мужьям, потом, правда, быстро упарились, раскраснелись, кто сбросил куртку, кто – платок, стали больше работать языками, криками, но помощь все-таки была. Люди поняли, что их не бросили одних. Женщины переворачивали намокшие, слежавшиеся валки, старались разлохматить их, сделать так, чтобы они хоть чуть «протряхли», как говорили сами женщины, на ветру…
Задорощенко несколько минут смотрел на работу женщин, он даже подошел к ним поближе, поздоровался, поблагодарил их за помощь рисоводам. Он долго смотрел на то, как трудно и медленно идут комбайны, затем, быстро- быстро обув  свои резиновые сапоги, спустился в чек. Здороваясь с уставшими, осунувшимися рисоводами – с каждым персонально, за руку, - он прошел к комбайну самого Колесникова. Тот быстро спустился на стерню.
-- Ну, как вы тут управляетесь?.. – спросил секретарь звеньевого, пожимая руку Колесникова. -  Как настроение?..
-- Управляемся… - хмуро ответил Колесников. – Не дело это, конечно… В день чуть больше валка обмолачиваем… Скорости никакой… Видите, вон как Огиенко пятится назад?.. Сыро… Не вымолачивает с первого захода…Да и на земле, что говорить,  тоже остается… Очень мало у меня комбайнов, Василий Федорович… Нагрузка очень большая – рис, вы же посмотрите сами, какой. Причем, «Колосы» уже почти не идут, вязнут – проходимость их не та…
-- Так… - секретарь задумался. – Говоришь, техники маловато…Ну, того…
-- Был я в правлении, Василий Федорович, - перебил фразу Задорощенко звеньевой. – Просил помочь… Хоть парочку комбайнов…
-- Ну и?..
-- А… - Колесников махнул рукой. – Говорят, что нет техники… Кто еще все убирает, кто на втором обмолоте… В общем, нечего даже и рассчитывать…
-- Ясно… - секретарь внимательно посмотрел на Владимира Антоновича, на его небритое лицо, запавшие глубоко глаза. – Что ж думаешь делать?..
-- Будем убирать!.. Такой урожай бросить – да ни за что!.. Сократим время на обед, позже кончать будем… - Колесников слегка улыбнулся. – Рис, Василий Федорович, не пропадет… Надо будет, до Нового года будем убирать, но мы все равно уберем… - он снова нахмурился. – Жалко вот только – потеряем много. А просить комбайны в правление я больше не пойду…Лучше я гектар какой за это время сам обмолочу…
Во всю длину чека лежали валки. А если глянуть дальше или вправо, то и там виднелось то же самое… И было больно видеть, как где они просто лежали на влажной земле, чуть опираясь на низкую стерню, а где так просто мокли в воде крупные, увесистые метелки риса.
Василий Федорович Задорощенко уезжал. Уже прощаясь со звеньевым, уже пожимая руку Антоновичу, он, наконец, сказал:
-- Ладно… Пришлю я тебе комбайны… Из других хозяйств… Сегодня же поговорю в «России»… Вы же с ними соревнуетесь… Поговорю в «Звезде». В общем, много не обещаю, но, сколько смогу, пришлю… Обязательно. Мы потом продумаем, как тех, кто пойдет тебе на помощь, поощрить…  Дадим премию, наградим грамотой… Жди…
Проводив Задорощенко, Колесников не стал останавливать подбор валков, ничего не стал говорить о своем разговоре с секретарем своим комбайнерам и поливальщикам. Работал, даже, как заметили рисоводы, более старательно и,  сосредоточенно, чем раньше. Хотя, по правде говоря, он всегда так работал: очень чисто и внимательно. А уж в этом году, так и слова сказать нельзя… Яэык, как говорят, не повернется упрекнуть.
И все же хлопцы что-то заметили. Лиферов, например, когда они в чеке вдруг встретились с Петровским, сказал, тужась над неподъемным валком:
-- Наш-то, не иначе, поклялся рекорд поставить… - он перевернул валок и сказал, тяжело вздыхая. – Не иначе, самому секретарю… Зуб даю, что он - таки ему сказал…
-- Наш рекорд, как вот этот валок: ни перевернуть, ни бросить…, - заметил Петровский.
А когда уже комбайнеры расходились по домам, Колесников вдруг сказал:
-- Так, все мы видим, какой валок… Одному не управиться… Я об этом и с Василием Федоровичем говорил… Жинок чтоб завтра я не видел… Так своим и скажите…А вот членам звена – жатчикам, кто уже сделал все - всем завтра  на рис… Сюда – с вилами… Штурвальными поработают… Николай, наш водитель – тоже… Надо, парни и мужики… Хотя, все мы – мужики… - он повернулся, ища Петровского. – Евстафьевич, это тебе персональное задание, как парторгу – чтоб довести до сведения и обеспечить явку…

На другое утро все комбайны звена дружно утюжили чеки. Перед каждым агрегатом шли два штурвальных. Не покидал кабины своего «Колоса» и сам Колесников. Он рассудил по- своему, как говорят,   по-крестьянски: помощи жди, но и сам не плошай.
Вдруг, так, уже ближе к 10 часам, ухо звеньевого уловило лишний, чужой звук. Слух давно уже привык к определенному гулу моторов, теперь же гул чуть изменился. Примешалось что-то новое в звуке. И ухо это отметило.
Боясь ошибиться, Колесников поднял глаза в сторону дальней дороги, что вела на систему, – гул вроде бы шел оттуда.
Там, еле видимая в сыром осеннем тумане, двигалась группа комбайнов.
Колесников продолжал подбирать валок; аккуратно, тщательно… Если он замечал, что штурвальный или «штурман» Лиферов не успел поднять вилами лежащие на стерне стебли, он останавливал комбайн, подавал его назад, и, прижимая подборщик прямо к мокрой земле, так, что гнулась низкая стерня, осторожно поднимал каждую метелку.
Комбайны приближались.
«Сибиряки» идут, - отметил звеньевой. – Это хорошо: «Колосам» уже пора на отдых… - и вдруг мелькнула даже не мысль, а, так, мыслишка. – А вдруг они идут, да не ко мне?..». – Колесников даже вспотел…
Он верил секретарю райкома партии Задорощенко, ждал этой подмоги,  но то ли она пришла рано, то ли еще по какой-то причине, но лишь только тогда, когда передняя машина, развернувшись, спустилась прямо в чек, он понял: эта помощь пришла к нему…
Остановив свой «Колос», Колесников почему-то какими-то непослушными ногами спустился на землю и, чувствуя, как какая-то пока непонятная пелена уже застилает ему глаза, направился к идущему навстречу ему механизатору.
-- Принимай, звеньевой, подмогу!.. – весело шумел тот, протягивая обе руки для пожатия. Они даже на миг прижались друг к другу, чего в их среде как-то  раньше даже и замечено не было. Вглядевшись внимательно в лицо хозяина, гость сокрушенно покачал головой. – Ну и вид, однако, у тебя… - и тут же сразу же, без проволочек, перешел на деловой лад. – Показывай, куда заходить, на какой валок становиться…
Пока гость и звеньевой оглядывали друг друга, вокруг собрались все. Шум, улыбки, шутки, смех… По какому-то, неписанному, что ли, закону, по кругу вдруг пошли пачки сигарет. Задымили все, даже Колесников…Гости – многие из  комбайнеров приехали со своими штурвальными; видно сразу, что Задорощенко, разговаривая вчера с председателем и секретарем парткома, упомянул и о том, что в звене Колесникова на ворошение валков вышли жены рисоводов, а валок там – надорвешься, переворачивая его, - с восторгом оглядывали чеки, явно удивлялись урожаю. Кто-то из прибывших не поленился, нагнулся даже над валком, ухватил рукой не валок, а всего лишь горсть стеблей – под тяжестью метелок одни из них согнулись, другие – просто сломались…
-- Вот это, хлопцы, рис! – раздался восхищенный голос. – Да я такой рис и до рождества молотить согласный!.. Я такого еще и не видел!..
-- А давайте не будем ждать рождества! – заявил другой, плотный и очень коренастый парень. – Давай, звеньевой, душа с тебя вон – вот так ты мне зараз нравишься, - говори скорее, куда каждому ставать!.. Сейчас мы и вдарим!..
Шикнув огоньком в луже, погасли враз брошенные сигареты. Комбайнеры чуть ли не бегом заспешили каждый к своей машине…
Уже через пять, от силы через десять минут все комбайны  начали обмолот. Впереди почти каждого агрегата шли два штурвальных – хозяин и гость. Оба вилами поднимали валок, пытались его перевернуть, распотрошить, сделать его продуваемым, а самое главное – легко идущим на подборщик и хорошо при том обмолачивающимся. Работа ладилась и спорилась… То и дело комбайнеры сигналили, призывая грузовики. Можно смело сказать, что в этот день зерно здесь текло рекой…
А потом подошла еще группа комбайнов, через время – еще… Эти сразу, уже только  подходя, сразу включались в страду. Достаточно было жестом показать, на какой валок, как говорят, становиться… Все и так было ясно: это не встреча соперников, это – помощь товарищей… Делу, как говорят, время.
Это была красивая уборка…
Это были, как только потом выяснит Колесников, механизаторы из соседнего колхоза «Россия». К обеду прибыли комбайны из колхоза «Звезда» - из  другого соседа, скажем так, южного, - а чуть позже, наверное, спохватившись – как же это так, а что же мы? – подъехали комбайнеры из других отделений своего колхоза.
Дело нашлось – естественно, конечно же, молотить, молотить! – всем…
И вот настал и уже, считай, заканчивается последний день уборки. Понятное дело, он пришел – неожиданно, кстати! – для всех членов звена Колесникова ну совершенно раньше срока!.. Кто ж думал, кто надеялся, что так получится?.. Да, считай, никто!.. Прежде ведь как бывало?.. Каждый рисовод, вернее, не так, каждое звено убирало свою площадь, как могло. И каждому звену очень ведь хотелось собрать урожай повесомее. Каждому. Кроме разве тех людей – а такие были, чего греха таить! – кому на это было начхать. А потому всегда за первым обмолотом следовал второй – он давал кое-какую добавку. Его признавал даже профессор Евгений Павлович Алешин, хоть этот второй, так вроде называемый обмолот, был очень затратным. Иногда находились охотники и даже желающие провести даже третий обмолот, но проводили его крайне редко, чтобы не сказать – совсем не проводили. Это уже было тогда, когда, как говорят, «нашла коса на камень». Когда спорили, причем принципиально, по-крупному.
В общем, надеяться нужно было только на себя. И – надеялись. Поэтому уже каждый член звена Колесникова, было, подсчитал: и как надолго эта их уборка затянется, и как надо организовать свою жизнь в зиму,  - а она вот, уже ведь не за горами, хотя у всех, считай, дрова именно там, в горах, - и как обойтись без чего задуманного: что-то купить или покрыть крышу, построить гараж – не будешь же отпрашиваться у Колесникова на строительство гаража, когда рис еще не убран…
И вдруг такое… Хоть стой, хоть падай… Можно, конечно, сказать: а что ж, звеньевой, он-то почему не предупредил товарищей?.. Ну, во-первых, как говорят, о хорошем не предупреждают; предупреждают о плохом: о грозе, об урагане, заморозках, наводнении… А, во-вторых, а как и, главное, о чем их можно было предупреждать?.. Вы же слышали, что ему обещал Задорощенко: «сколько смогу»… А когда?.. Он-то, Колесников, понятно, надеялся на секретаря – ведь секретарь райкома – это величина, представитель партии, это тебе не какой-то управляющий или бригадир, но, чего греха таить, поверил в то, что комбайны идут к нему, а не к кому другому, только тогда, когда они повернули на его чеки… Крестьянская психология…
Что все чувствовали?.. Можете себе представить состояние их в тот момент, когда чужие комбайны, как говорят, окружили уставших, замордованных, не будем это скрывать, Колесниковым за весну, лето – главное это лето! – и всю осень рисоводов… Что они сделали?..Шумнули, улыбнулись – многие ведь и знали друг друга, наверное, были среди них и знакомые, может быть, и даже родня, кто сейчас что об этом скажет?.. И - закурили!.. Все, даже и некурящий  Колесников. Их бы сейчас да за стол с закуской, да по сто граммов выпить… Они бы все рассказали: и что подумали, и что почувствовали, и что поняли… Но – застолья не было…
А у Колесникова, когда сходил с комбайна, были непослушными ноги, какая-то непонятная пелена застилала глаза… Представьте, что чувствовали все иные - другие?..

И вот вечер… Солнце нехотя оставляло землю. Несколько секунд никак его краешек не мог уйти за горизонт. И вот осталась только широкая багровая заря, – как говорят рисоводы, - к ветру. Уже, по существу, Колесникову и его звену и не совсем нужному.
Колесников встал с валика, отряхнул одежду, поправил на голове кепку.
-- Ну, что, хлопцы! – крикнул он хрипло, услышал свой невнятный голос, еще раз хрипнув, прокашлялся, подождал, пока все подошли поближе – хорошо, что все комбайны сгрудились на одном, правда, огромном чеке, - и  сказал, правда, совсем не то, что думал. – По домам, что ли?.. Ох, и высплюсь я сегодня! – посерьезнел – хватит невнятицу нести! – и: - С праздником вас всех, ребята!!. – прокричал торжественно. – С большим праздником всех нас, с окончанием, одним словом!.. Спасибо всем за работу!.. А особенно вам, дорогие мои соседи!..  Век не забуду!..
Все захлопали… Дружнее, дружней…
-- Век не забуду вашей помощи!.. – повторил Колесников свое обращение к гостям. – А вам, мои неразлучные, мои верные, мои добрые… Ну что я вам могу еще сказать?.. - он хотел еще что-то им сказать, но вдруг его ухо в этой немой, абсолютной тишине – грузовики, загрузившись, к этому времени уже уехали, - уловило дальний рокот мотора, и он понял, что где-то еще кто-то работает, и он сказал совсем уж неожиданно, но зато по-крестьянски точно. – Да, чуть, было, не забыл. В общем, все по домам… Еще раз – спасибо… А звену – завтра сюда, как всегда… Пойдем выручать Мазуренко…
На этом «протокол», как говорили раньше, закончился. Все сгрудились, и начали прощаться…
Один за другим комбайны – свои, чужие, все без разницы, все друг за дружкой, - стали выбираться на дорогу. Растянувшись длинной колонной, шли они сначала до поворота на стан отделения; а там – кому куда надо: одни – направо, те, что пришли из «Звезды», другие – налево и еще раз, те, что, первыми, пришли - из «России», третьи – прямо, по своим полевым станам… Хозяева, остановившись, проводили всех, посигналили на дорогу, и только потом все повернули на свой стан, в третье отделение. На шатких подборщиках  комбайнов – простим им это  явное пренебрежение к правилам техники безопасности, - дремали, мягко покачиваясь и не обращая внимания на громкий лязг гусениц, щтурвальные. Хотел бы покачаться в «люльке» подборщика и сам Колесников – помните, как он говорил: «Ох, и высплюсь я сегодня!» - но не мог: ему надо было вести на стан свой комбайн. А дремал бы, и не знал о том, что его звено – ура, ребята! – выполнило слово, данное им партии и стране, - получило по 70,2 центнера зерна риса с каждого из всех закрепленных за звеном 380 гектаров пашни.
Часом – полтора  позже – он, поставив комбайн на место, сразу же выехал на   мотоцикле на колхозный ток, чтобы узнать результат дня и, если можно, то и всей уборки; Колесников приглашал на ток еще желающих из звена, но таких как-то не оказалось; все ответили, что они ему доверяют, а сами устали; он почему-то этому и поверил, и согласился один представлять звено, а потому, не стал терять время и сразу поехал, - а приехав на территорию тока, попал, как говорят, « с корабля на бал» - на току было все колхозное руководство, начиная с самого  председателя, Григория Кирилловича Дейнега, и  - мы не будем сейчас перечислять всех – а зачем? -  обитателей конторы колхоза, скажем просто – только сторожа и. как говорят, технички не было. А все остальные – точно были. Оказалось, чему сам  Колесников был крайне удивлен, что все, как никогда раньше, были не то, что там рады успеху Колесникова, но и заинтересованы этим лично до потери, как сказал один из случившихся тут «специалистов сельского хозяйства», «лично своего пульса»… Попутно выяснилось,  - и Колесников все это с тайной  радостью и с не меньшим удивлением узнал об этом, - что все не только те, что собрались здесь, на току, но и все работающие в колхозе и даже просто всего лишь проживающие в станице Федоровской, - все счастливы тем, что живут они здесь и работают в одно время с таким вот человеком, как их земляк, их односельчанин, «наш Владимир Антонович Колесников!..» Много в тот поздний вечерний час ноября 1973 года пришлось узнать Владимиру Антоновичу, прежде чем ему сказали, что итог его уборки – 70,2 центнера зерна на круг…
В голове звеньевого стоял, как бы это сказать, настоящий «ералаш»… Ему еще хорошо помнились слова жены, Веры Федоровны, о том, что «что теперь ляснул колесниковский урожай», как о том судачили в магазине «работающие в колхозе» женщины; ему помнилось пожелание «колхозного кузнеца» ему помочь, выковать ему в кузне звезду; ему еще не забылся тот день, когда он с «хлопцями» дал обещание получить невиданный урожай, когда душа его и рвалась вперед, и страшно, до потемнения в глазах, боялась, когда и друзья сомневались, на что уж Петровский, коммунист, человек до нельзя передовой  вдруг вслух вспомнил про «65 центнеров на круг», когда, наконец, он увидел, что в зале, где он давал слово стране и партии, колхозников, где все, как тут говорят, «занимаются рисом», было меньше, чем приехавших из Абинска и Краснодара. Помнились ему еще и другие случаи из жизни в этом году, когда бы люди не верили в его успех. Было всякое, о чем хотел было сказать в этот день Колесников. Но он ничего не сказал – так его радовал пример помощи рисоводов других колхозов. И он, как говорят, попросту промолчал.
Узнав итоговый результат, поблагодарил всех – за все и ушел. Часа через два он шел домой. Уставший без меры, но, как писали тогда, «довольный собой  и своим делом». В тумане тускло светили редкие уличные фонари. У поворота на родную улицу Колесников остановился, затем, не раздумывая  долго, он взял и направился к Кубани, к реке, туда, откуда, клубясь, поднимался туман: ему вдруг захотелось побыть одному, собраться с мыслями, чувствами, настроением.
Он поднялся на дамбу, спустился ближе к воде, присел на обгоревшую когда-то – он хорошо это помнил, - корягу. Вздохнул, как бы даже сбрасывая с плеч непосильную ношу, гнетущую его, считай, целый год. Сбросил, и как бы он даже расправил грудь. Почувствовал необыкновенную легкость. Усмехнулся, и, как говорится, вернулся на грешную землю, к повседневным делам. А они его враз обступили, как и вчера, и месяц назад – другие, он это чувствовал, - но, дела, как всегда, дела…
«Уйду на пенсию, - подумал он, - вот тогда и отдохну!.. – и он вспомнил от кого-то услышанную шутку. – Займусь любимым делом пенсионера:  я буду и дальше работать… - он усмехнулся. – А как же иначе?.. Ну не жить же мне, не работая?.. Работа всегда найдется… - подумал Колесников. – Моя, любимая…» 
Дела, обступившие его, были разными. Теперь он уже знал точно, что звено «отправило на ток колхоза 26.676 центнеров риса и выполнило свое, всего звена, социалистическое обязательство». Об этом говорили цифры в блокноте, в том, что лежал в кармане пиджака. Записанные час – полтора всего назад на колхозном току, они просто согревали душу звеньевого.
«Завтра надо сказать в правлении, чтобы в райком позвонили, прямо первому секретарю, Василию Федоровичу Задорощенко, лично, - подумал звеньевой. – А то там, поди, волнуются: справился ли, не справился?..  – и он, как все говорят, «с большой теплотой» подумал о работниках райкома партии, которые прямо часто навещали звено в поле, интересовались делами, нуждами. – Секретарь-то, считай, чуть ли не каждую неделю наведывался в колхоз, даже звонил по телефону... Да… Чаще его у нас, пожалуй, только главный агроном бывал… И когда он для других время находит?.. А какую помощь он оказал, как это мне оценить?.. Неоценимо… Да, хорошо бы, конечно, самому было бы поехать да доложить ему все честь по чести… Это было бы здорово!.. Ну, да, думаю, там поймут – не из-за похмелья я ведь не поеду, товарищу своему на помощь выйду…»
С реки тянуло прохладой, даже холодом. Но уходить не хотелось, хоть уже и чувствовалось, как медленно остывает тело.
«Посижу еще чуток, - подумалось Колесникову. – Мы-то справились, мы – на коне… А вот как дела у соперников – «россиян», «красноармейцев»?.. Что - то у них?..»
Он накануне уже знал – правда, в передаче от других людей, - о том, что его соперник - звеньевой из соседнего колхоза «Россия» Николай Михайлович Карпенко не собрал обещанного. Немного, говорят, но не хватило. А вот как там  обстоят дела у рисоводов из Красноармейского района – а там все звеньевые – зубры рисоводства, им, как говорят, пальцы в рот не клади, вмиг оттяпают, - пока неизвестно…
«Мало мы виделись в году, - посетовал Колесников. – Мало  подсказывали  друг другу… Да если по правде, то ведь не каждый и готов учиться, вот в чем дело… Мы ж все гордецы, даже если ты получаешь всего чуть-чуть  больше 40 центнеров…»
И он вдруг вспомнил, как по весне, выкроив часок – другой в дни подготовки почвы, он «побежал» на мотоцикле в звено Карпенко – поздороваться, да и просто  узнать, чем тот занят. Об этом уговор был у звеньевых еще с зимы, еще с самого совещания рисоводов района. С того самого, где подписями да крепким, от души, рукопожатием и был скреплен договор между звеньями на трудовую борьбу.
Не доезжая до хутора Ленинского – это самый дальний населенный пункт соседнего совета, - Колесников повернул на рисовую систему. Возле уже  первого же механизатора притормозил и спросил, где найти Николая Михайловича. Тот охотно показал, где найти Карпенко.
-- Они там удобрения разбрасывают, - пояснил рисовод. – Это вон, видите, за каналом… Группа людей…
Колесников погнал мотоцикл дальше. Он уже издали заметил, что опыта у них разбрасывать удобрения наземным способом, мягко говоря, нет.
«Привыкли к самолетам», - отметил Колесников, усмехнувшись. – Богато живут…»
Едва поздоровавшись, Колесников сказал стеснительному Карпенко:
-- Останови трактор, Николай Михайлович… Так никуда не годится… Это не работа – это брак…
Трактор остановили, но Колесников сразу же заметил: не всем его замечание понравилось. Он тут же, как говорят, на пальцах, объяснил суть их промахов, сам отрегулировал разбрасыватель, указал, с какими интервалами нужно ходить тому агрегату по чеку.
Фыркнув, трактор двинулся по полю, прошел один гон, другой. Картина изменилась. Колесников, быстро глянув на рисоводов, увидел, как оттаяли их лица: теперь суперфосфат ложился ровным аккуратным слоем и не было совсем проплешин. Поговорили еще минут пять – семь. Колесников стал прощаться. Хлопнули по рукам, взревел двигатель.
Прощаясь, рисоводы звена Карпенко приглашали Колесникова приезжать еще.
-- У тебя, - кричали рисоводы, - оказывается, многому можно научиться!..
-- Ты приезжай еще, - просто и уважительно сказал один.
Но встреч потом, в течение года, было у них до обидного мало. То у одного дела, то другому – недосуг. А иногда, чего греха таить, подумав о той поездке к соседям, Колесников почему-то обязательно вспоминал и то, как они его тогда, весной, встретили: кто недовольно, кто – насмешкой… А это запоминается.
«Не получилось у нас с вами учебы, соседи добрые… Да и дружбы, что и жаль… - одновременно и огорчаясь, и радуясь: а помочь-то приехали первыми. – Может, и моя вина есть в этом… Выберись я к вам еще пару-тройку раз, глядишь, еще подсказал бы что, глядишь, урожай у вас был бы побогаче… А за помощь – так спасибо, соседи… Далековато, это точно… Вон если «кировчане» рядом, так мы, пожалуй, и надоели друг другу… - он усмехнулся. – Иногда прямо совещание устраивали на меже!.. Пытливые хлопцы: все им интересно!.. На что уж Бутко старик, а секреты ему подай, поясни… Иной раз хотелось и сказать: Григорий Спиридонович, отпусти ты мою душу!.. А он, знай себе, вопросы задает… Да и Михаил Жидко тоже хочет все знать: и как заливать, и когда обрабатывать, и что сделать, чтобы рис не полег… А какой из меня учитель… Или – оратор»…
С Кубани тянуло сыростью и холодом. Колесников почувствовал, что озяб.
«А не сказать ли всем о результате?.. – подумал вдруг он. Не иначе, все это произошло от того, что Колесников озяб; ему вдруг захотелось двигаться и что-то делать. – Ведь «хлопци» не знают… Кто считает, тот, понятное дело, или знает, или догадывается, но считают ведь не все… А я тут о соперниках речь веду…»
Но он тут же и успокоился: вспомнил, что, уходя с тока, оставил там свой мотоцикл. Он встал с коряги и поднялся на дамбу. Постоял, думая и глядя на Кубань. Она тихо, но сильно гнала свои воды внизу. Могучая и неукротимая. Сколько она себя знает, всегда поступала, как захочет. Разливается, дамбу рвет. Успокаивается. Больше десяти лет назад пришли на ее берег, вот здесь, у тихого хуторка Екатериновского, люди; пришли и сказали: «Хватит, река, бежать тебе, не работая, пора, милая, впрягаться… Долго ли рядом с тобой, лишь отойди  всего за дамбу, плавни будут шуметь?.. Земли подтапливаться, речки малые разливаться»?  Обуздали люди реку, поставили плотину, построили у хутора шлюз судоходный – теперь вот баржи-пароходы идут, грузы везут… А сама река Кубань-матушка стала дисциплинированной, уж не разливается, как ей вдруг захочется, дает воду на рисовые системы, «что по правому, что по левому да по берегам»…
Река стала работать, как люди…А люди стали, как река… Вот и Колесников, Владимир Антонович, чисто на реку стал похож… Работал, старался, звезд пока, правда, с неба не хватал… До поры, до времени, до времени… А вот как сказала страна, когда время пришло, клич бросила, и Владимир свет Антонович вон чего достиг!.. Какой урожай богатырский собрал - вырастил да ведь на всей площади звена, на каждом гектаре!..
Идет человек рядом с рекой и не знает – он даже и не подумал об этом! – что он с сегодняшнего дня уже ровня реке Кубани…
Ему об этом тогда было невдомек, простим его – он делом был занят. А вот помним ли мы об этом, осознали ли мы это, оценили ли мы его поступок, его дело всей жизни?.. Или – до сих пор нет?.. Кто скажет?.. Помним ли мы его вообще?.. Или?..
Когда Колесников толкнулся в калитку, со сна – «Надо же, как засиделся на берегу, - подумал он, - с чего бы это?.. Неужто старею, Антонович?.. Что ты хочешь сказать? – переспросил он сам себя. - Неужто «горки укатали – все- таки сивку»?.. Не рано ли?..» - тявкнула собака. «Ишь ты, смотри – ка, она меня и не дождалась…» - подумал Колесников, проходя на кухню. Он сбросил с себя телогрейку, сапоги, привычно умылся – вода стояла на печке готовая, теплая – и прошел в дом.
Вера Федоровна, усталая и осунувшаяся, ходила по комнате с Аленкой на руках: младшая хандрила, видимо, приболела…
Колесников, то ли не заметив необычности в поведении домашних, то ли просто желая их обрадовать, а, может быть, просто от наплыва чувств, - а он столько ведь пережил разного и за весь этот день, и особенно за последние его часы, что мог чего – то и не заметить или не обратить внимания, - взял и сразу, с порога выпалил, широко улыбаясь:
-- Ну, Вера, поздравь меня! Все!.. Мы, как все говорят, отстрелялись!.. Уборка закончена!.. Обязательство выполнено… Даже с гаком!..
Вера Федоровна, слушая мужа – а она, вы же, читатель, помните, как за него переживала, как расстраивалась! – тоже неожиданно – а, может быть, и даже и  наоборот, очень ожидаемо, - вдруг улыбнулась и даже похорошела. А потом вдруг неожиданно – и все вот это было для Колесникова, действительно, очень даже неожиданно: победа, чего же тут плакать?.. – расплакалась. Руки ее у нее вдруг  внезапно ослабели, и она, чтобы не уронить дочку, передала ее мужу, прежде чем присесть на диван.
Тот дрогнувшими руками принял девочку и увидел, как широко и удивленно раскрылись ее глазенки... И это было понятно: она, по существу, совсем его не знала, этого здорового, улыбающегося дядьку. А он крепко прижал дочку к себе, и, зажмурив глаза, удивляясь и чувствуя странный комок в горле, вдыхал с особой жадностью молочный, как говорят в таких случаях, запах своей Аленки, его самой младшенькой…
Это было удивительно, удивительно – взрослым, но их младшенькая, то ли удивившись отцу, то ли обрадовавшись ему, то ли вдохнув нового, степного, осеннее – морозного воздуха, вдруг успокоилась, притихла и очень скоро заснула. На руках у отца, чем несказанно обрадовала и мать, и его. А для взрослых потом был длинный ужин с разговором, с переживаемой радостью и даже всплесками непонятной любви односельчан к Колесникову.

Уже давно опубликованы результаты соревнования за получение высоких урожаев риса на Кубани, отшумела - отгремела рисовая уборка, подведены все ее итоги. Более того, уже проведено чествование звена Владимира Антоновича Колесникова. Причем почему-то чествовали всех членов звена не в их родной станице, а в районном центре – в Абинске. Чем это было вызвано – тем ли, что организатором почина был райком партии, или чем другим – неизвестно, но на праздник тот собрались люди, считай, чуть ли не со всего Краснодарского края…
Все уже позади.
Я бережно и легко держу на своей ладони маленькую золотую звездочку Героя Социалистического труда. Кожей чувствую холодок и тяжесть дорогого металла. Пытаюсь представить, как она досталась хозяину…
А рядом со мной стоит хозяин этой звездочки – звеньевой рисоводческого звена колхоза «Искра» Абинского района Владимир Антонович Колесников; человек, известный тем, что за год, считай, до уборки, сказал на всю страну, в зале колхозного клуба, при стечении народа, о том, что он и его товарищи получат в будущем году урожай риса, равный 70 центнерам с гектара, на всей площади, закрепленной за звеном, а именно на 380 гектарах. И ровно через год он выполнил   вернее, они выполнили это слово.
Поступок Колесникова еще тогда, в день дачи слова, очень высоко оценил кубанский ученый-рисовод Евгений Павлович Алешин. Шеф, если бы так можно было сказать, над рисоводами Абинского района. Он тогда, помнится, так сказал:
-- Нашлось звено, нашлись люди, которые не просто получили высокий урожай, а заявили заранее и громко: их рисовый гектар будет богатырский!..
А перед этим он, Алешин, подчеркнул, что он этого дня ждал очень давно,  долгих восемнадцать лет…
Можете себе представить состояние профессора год спустя, когда он узнал, что  Колесников и его товарищи, его «хлопци», свое слово сдержали?.. Он, поди, танцы устроил то ли у себя дома, то ли в лаборатории – от радости… А как он деликатно, почти что незаметно следил – следил! – за делами звена, за действиями самого Колесникова, переживал за каждый его шаг. Вы, ведь, читатель, наверное, заметили, как он, что перед севом, что после «потравы» – хоть Колесников его и ждал, как бога, приезжал, что называется, в последний час, предоставляя шанс Колесникову самому все решать и делать?..И это все было правильное решение – у кого «повернется» язык сказать, что 380 гектаров чеков звена Колесникова – это «делянка» Алешина в институте риса?.. А ведь   таких любителей поговорить об этом в то время было больше, чем, как у нас принято говорить, достаточно.
Тут нужно сказать, что в те годы да и во все советское время необходимым атрибутом труда в СССР было социалистическое соревнование. Всегда ли оно было двигателем вперед – это еще вопрос, но что оно было всегда и всюду – это «однозначно», как когда-то любил говорить Жириновский. Чем он, кстати, и запомнился всем россиянам… Соревновались и брали на себя повышенные обязательства все и всегда. Всегда ли их выполняли, это вопрос. Особенно так в сельском хозяйстве. А тут Колесников со своими товарищами преподнес такой урок!.. Задумаешься…
О чем ты думаешь, звеньевой?.. Я понимаю, у тебя уже есть программа на будущий год, тебе предстоят поездки по стране, в Москву… А самое главное:  ты уже «подрядился» - уж я и не знаю, то ли не смог устоять перед высокой наградой (шутка ли, ты первый Герой труда не только в станице Федоровской, но, пожалуй, и в Абинском районе!), то ли, как там говорят федоровчане, ты «ну совсем, уж совсем раздухарился» - дал новое слово стране: собрать в будущем году на той же самой площади урожай еще более высокий – уже по 72 центнера на круг…
Не пожалеешь потом, Владимир Антонович?.. Нет?..
Задумался…
О чем думает звеньевой?.. Не может так быть, чтобы сегодня – завтра, какая разница, он не вспомнил бы о своей жизни?.. Вот только о чем?..
Возможно, ему видится сейчас он сам, молодой тракторист… Вспоминается, как тянулся он сердцем к машинам?.. Как любили руки его копаться в любом моторе, сжимать рычаги?.. И вдруг, остановив агрегат прямо в поле, те же руки тянулись приласкать растение, поднять придавленный стебелек той же кукурузы, что он сеял квадратно-гнездовым (придумают же!) способом?.. А может быть, ему вспоминается, как радостно было и тепло на душе, когда ему все же удавалось почувствовать ладонью шершавость листа, заглянуть нечаянно в изумрудный зрачок росинки?..
А, может быть, ты вспоминаешь, звеньевой, как ты увидел однажды, как из-за угла неожиданно вывернулся тяжелый, лязгающий гусеницами бульдозер?  Он показался тогда тебе, признайся, даже страшным… Приподнятый над землей сверкающий нож его показался тогда, считай, еще почти что пацану, Володьке занесенным не над пыльной разбитой дорогой, не над пожухлой от жары травой, не над тощими гусями у покосившихся заборов, не над теми подслеповатыми мазанками, что выглядывали из-за заборов, - а над всей-всей сонной жизнью и одурью станицы…
Возможно,  видятся тебе, звеньевой, первые каналы на рисовых чеках или первые чеки, или еще что, когда пучилась, коробилась и разламывалась на части проклятая хуторянами бесплодная, гнилая земля прикубанских плавней и гнилых лиманов?.. Когда хрустели кости кустарников и камыша, когда как бы цеплялись за землю в последней хватке узловатые, черные пальцы корневищ, а по колхозу ходили слухи о новой сельской специальности: рисовод-поливальщик?..
Подскажи, Герой – звеньевой?.. Молчит – думает…
А, может быть, ты вспомнил, Антонович, наконец-то, как в один из дней ты решился: написал заявление на правление колхоза?.. А, уже когда шел ты на то заседание правления, где должны были разбирать твою просьбу, вдруг, ни с того, ни с сего, оробел: а что, если откажут?.. Желающих-то вон куда больше, чем уже готовых плантаций…
Он тогда даже остановился на полпути.
«Что я скажу?.. У меня даже варианта нет, где я хочу работать… А где, в самом деле?.. – толклась в голове мысль. - Не просто же трактористом, куда пошлют… О!.. Я понял: на кукурузе, что сажают на проволоке!.. А что?.. Интересно…»
Председатель колхоза Григорий Кириллович Дейнега зачитал заявление…
-- Вот так!.. – добавил он уже от себя. – В рисоводы наш Володя Колесников просится… Вопросы есть?..
Члены правления помолчали.
-- Так что же мы будем делать?.. – спросил председатель. – Какое мнение?. . Жалко ведь отдавать – тракторист больно хорош…А каким поливальщиком будет – еще неизвестно…
-- Почему в поливальщики надумал?.. – спросил кто-то из членов правления. – Зарабатывать больше хочешь?..
Владимир встал, переступил с ноги на ногу.   
«Не, - подумал он, - кукуруза не пойдет…»
Ну как объяснить взрослым и даже пожилым людям, что руки вдруг тянутся к стеблю, а не к проволоке? Как?.. Мысли путались, язык во рту вдруг словно бы одеревенел… Владимир тогда густо покраснел, ругая себя всеми возможными и невозможными словами за то, что не умеет даже толком ничего сказать, и, сильно заикаясь,  с трудом выдавил:
--Не… Я р-астить, выра-щивать, одним словом, ри-ис хочу… Кукурузу мы вот выращиваем на проволоке, квадратно-гнездовым… А я рис хочу  - но своими рук-ками…
Я думаю, вы, читатель, прекрасно понимаете, почему перед мысленным или, как говорят, внутренним взором Колесникова проходят, если хотите, куски его жизни: что-то мельком – всего лишь миг, и не разберешь, что это; что-то, обратно, напротив - и долго, и ясно, и все понятно, все, как на ладони…
У него такой период, такой момент – он неожиданно достиг в жизни такого уровня, выше которого уже, практически, ничего нет… Остается вспоминать; вот перед ним его жизнь – вся! – и несется вскачь, вся – за какие-то сущие минуты…
Никому не понять, что он сейчас видит; спроси его, он может сказать: «Да я так-таки ничего и не понял, все настолько стремительно и бесповоротно», а ведь  может, наоборот, ответить веско и значимо: «Вся жизнь моя пронеслась…». И любой ответ будет ответом. И как-то неудобно даже спрашивать его о деталях, подробностях, а тем более – о чувствах, переживаниях звеньевого.
«Да всего хватало, - скажет, скорее всего, он, - и чувств, и переживаний, и этих, как их – деталей, ну, подробностей…»
Вот и поговорили…
Но об этом он обязательно скажет; я не знаю, как и когда, но точно знаю – не удержится!..
…как он увидел начало стройки на Кубани; считай, почти рядом со станицей, всего чуть восточнее; как увидел мощную, невиданную до того технику, людей, охваченных идеей перегородить Кубань; как вдруг узнал, для чего это все будет сделано; как не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы еще и еще бежать туда, на берег Кубани, где роют для нее новое русло – Кубань же ведь так просто не остановишь; как увидел на сухом русле возводимые бетонные конструкции, сам будущий мост; как поражался всей стройкой – боже, куда там колхозу до нее; как даже его, постороннего человека, захватывал азарт всей этой работы, ее ритм; как не успевал он уследить, как поднимался и странно монтировался судоходный шлюз, рыбоход какого-то Солдатова; как он, как ребенок, радовался тому, что теперь -  наконец! – через Кубань будет мост и не надо будет ехать куда-то очень  далеко, чтобы попасть к друзьям в Красноармейскую; как он прямо на колхозном тракторе поехал смотреть размыв перемычки; как он дрожал от восторга, видя, как вода, кубанская вода, хлынула, ломая собой мостки и понтоны и стряхивая с них людей прямо в воду, в низинку перед плотиной, на  шандоры и ворота шлюза, а, ударившись о бетон и закрытые шандоры, заплясала, закипела, стремительно прибывая…
Когда его потом на отделении спросили, что же и кого он видел, Володя Колесников, тогда уже звеньевой – как быстро бежит время, он уже год, как звеньевой, а ведь первый раз он прибежал повидать стройку еще просто всего-навсего трактористом! – он сказал коротко и ясно:
-- А никого!.. На плотине кто-то что-то говорил, но что – не понять!.. Далеко. Там было море людей – весь берег заняли, не подойти, - а внизу – море воды! Спрашиваешь, что видел? Да – кого?.. Я же приглашал тебя – ты не захотел.
-- Стар я, Володя, бегать, даже и на тракторе, чтобы только посмотреть… Я думаю так: построили – сгодится!.. Глядишь, скоро и воду дадут… Молодцы!
Пуск воды на плотину – по числу зрителей – был, действительно, очень уж многолюдным. Тогда туда, к плотине, сошлись и съехались, и больше всего, понятно, людей приехало – были не только из соседних хуторов и станиц, но, естественно, и из Абинска, придорожных поселков района, да, наверное, были люди и из других районов, - тысячи молодых, пожилых и даже старых людей. Одни приехали, чтобы увидеть своими глазами такое необычное событие, были и такие, кто уже видел здесь для себя работу. Но больше всех людей просто хотели увидеть – это было первое в послевоенные годы на всю нижнюю Кубань строительство. Захватывал всех прежде всего его масштаб, объем, пространство. Суть и сущность гидроузла доходила потом, все пришли посмотреть, как будет все проходить и происходить. Центр самого праздника был на самой плотине – там была и трибуна, и места для всего начальства, и алые лозунги, транспаранты и флаги, оттуда звучали и речи, поздравления, призывы. Наверное, рядом и не очень далеко все это было и слышно, и видно, но люди, что толпились по обоим берегам реки Кубани, где было просто тесно от обилия жаждущих все увидеть, которые к тому же еще и постоянно говорили, вряд ли хорошо слышали слова, иногда доносящиеся с плотины. Да большинство, скорее всего, и пришло-то не за этим: люди хотели видеть, как будет размыта, взорвана или нарушена другим способом на реке перемычка, и вода, наконец, пойдет прямо на плотину. Люди жаждали этого зрелища.
Наконец, эта минута настала. Мы приехали вдвоем – Владимир Бочейко от редакции газеты «Восход», и я – от районного радио. Приехали заранее, думали протиснуться поближе к трибуне, но не тут-то было, Нас не то что к трибуне, нас к плотине, где должен был центр митинга, не подпустили. Оказалось, мы, мелкие районные сошки, были желанными гостями в дни стройки – а мы бывали на нем, и не раз: и в конторе стройки, и в различных ее подразделениях, и на самом-самом объекте. А в день, как говорится, праздника жизни мы, судя по всему, были здесь лишними: здесь собрались корреспонденты не только краевого уровня – из газет, радио и телевидения, но и российского, даже союзного масштаба. А на трибуне так и вообще – товарищи из ЦК КПСС.
Видя такой «облом», мы – люди не особенно гордые – кинулись, пока митинг не начался, искать себе место. Нашли – на левом, федоровском, берегу Кубани, выше плотины. Огляделись, похвалили себя: отличное место, обзор широкий, все как на ладони. Достаем аппаратуру, настраиваем; Бочейко ладит объектив, все время прицеливается, я настраиваю магнитофон. Боковым зрением все замечаем: и в ярких кумачах плотину гидроузла, и еле видимую нам трибуну, и по берегам собравшийся люд, и, самое главное, - хитрых фотокорреспондентов и операторов, расположившихся, кто где. Некоторые уютно устроились на понтонах и мостках земснаряда прямо посреди реки.
Тем временем праздник начался. Отзвучала музыка, пошли выступления. Понять, расслышать что-либо не было ну, никакой - никакой возможности: во-первых, динамики орут в разных местах, накладывая звук, а, во-вторых, народ, что вокруг собрался, причем в большом количестве, совсем не молчит, внимая партийному слову, а комментирует событие, или вообще все говорят о своем, о том, что наболело...
О том, что сейчас вода пойдет на плотину, мы поняли визуально: взревевшие бульдозеры ахнули дымом в небо и начали толкать в воду песок перемычки. Мы, естественно, рванули, что называется, в первые ряды: во-первых, мы же, как- никак корреспонденты, а, во-вторых, интересно же все увидеть…   
Конечно, это был очень торжественный миг, когда пара или даже и больше тяжелых бульдозеров, ведомых, как было тогда «положено», самыми  лучшими механизаторами, как говорили тогда, «подняв ножи», пошли враз на перемычку. Работа, конечно, была торжественная, но и опасная -  зазевайся, бульдозерист, всего на миг, и вода затянет тебя и так «поволокет», даром, что бульдозер – это железяка, что и не заметишь, как упрешься в плотину, если не утонешь раньше. Естественно, таких не было, машины и люди работали очень аккуратно и опытно, а вот упавшие в воду все же были. Нам открылась совершенно замечательная картина. Вода, размыв поврежденную бульдозерами перемычку, рванула в низину перед плотиной. Стремительно прибывая – Кубань только ведь с виду спокойная, -  она подхватила все мостки и понтоны, перевернула их, кое-где и оборвала, и, устремляясь, как в атаку, на затворы и шлюз плотины, сбросила в воду и людей – ну, тех, что снимали или готовились снимать. Кто, глядим, бежит по мосткам  к земснаряду, кто уцепился в поручни понтона. Пока люди, охая и ахая, а иногда и крича, наблюдали за спасением упавших, кто-то заметил, что зашевелился под ногами и сделал попытку «съехать» в реку и сам левый берег Кубани, где было больше всего людей. В срочном порядке потребовалось отступить на несколько шагов, а когда перед вами неорганизованная толпа разного возраста, сделать это не так просто. В общем,   пока люди суетились да ахали, вода уже стала своими волнами бить в бетон  плотины… Юркий катерок ловко сновал выше плотины, подбирая упавших.
Через время люди стали расходиться…
Мы, районные журналисты, были, естественно, не только на открытии первого на нижней Кубани Федоровского гидроузла; мы бывали здесь даже, может быть, чаще, чем живущий, считай, рядом Владимир Колесников. Так распорядилась судьба: для Владимира приход или приезд на площадку этой стройки был просто лишь свиданием, а для нас – работой. Мы беседовали с руководством стройки, мы бывали на разных ее участках, видели, как на пустынном, совершенно голом неделю назад берегу – чистая луна, ей богу, глазом не на чем зацепиться, - поднимались бетонные сооружения, как от визита к визиту изменялась картина у реки и на реке, как становился рабочим поселком то, что было раньше хутором Екатериновским, и что, по чистому недоразумению, до сих пор продолжает называться хутором, как, наконец, лунный голый пейзаж у реки превратился в цветущий оазис, приятный душе и глазу. Мы знали, кому и как этот уголок был обязан своей неповторимостью, а, зная, что тот «шкипер» был хорошо знаком Владимиру Колесникову, я больше чем уверен в том, кто и в его судьбе сыграл совсем немаловажную роль. И, слава богу, что сыграл…       
Я осторожно передаю звездочку Героя ее  хозяину, Владимиру Антоновичу Колесникову. Стеснительно улыбаясь – казалось бы, чего, она ведь твоя! – он берет  огрубевшими пальцами  медаль. Прикрепляет ее на прежнее место, к левому лацкану  пиджака, и опять улыбается. Одними глазами.
Наверное, вспомнил, как в 1965 году он принял звено. В колхозе решили, что хватит ему ходить рядовым, и его «поставили» на звено. «Лучше бы меня и не «ставили», - думал он. Звено было отстающим. Вроде и люди подобрались не из ленивых, дружные к тому же, а урожай «в руки не давался», как говорят, «хоть прямо плачь…». Он уже и старших расспрашивал, и приглядывался к их труду – временами ему казалось, что скоро его они или просто, как он нам сам говорил,  «вымандят», или поймают и «отметелят», как опять же он говорил, - однако у него ничего не получалось. Зато не было в эти годы в колхозе «Искра» по осени собрания, где бы не вспомнили, что звено Колесникова «тянет назад» весь колхоз.
В осенние дни его звено вспоминали не только на собрании, но и в передачах  по станичному радио. Всегда – последним… Это его ранило даже больше, чем выступления на собрании. И его можно было понять. Ты едешь домой на мопеде, а в каждом доме и даже хате – а тогда они в станице еще были, - радио на всю улицу рассказывает, что звено Колесникова опять-таки получило самый  низкий урожай риса-сырца с гектара. А радисты или кто их там знает, кто там писал эти сводки, взяли моду: после фамилии Колесникова  всегда говорить:  «А сейчас легкая музыка». И сразу же ставят пластинку, причем чаще всего – фокстрот… Когда же кто-то из звена пожаловался в радиоузел, там в хохот: «А мы, говорят, это не сами придумали; так говорят в кино!..» И хохочут…
В такие минуты – ему было стыдно перед совсем ему незнакомыми людьми, - он всегда нагибал голову и старался проехать скорее станицу. Он чувствовал себя совершенно голым, а это было стыдно. И еще ему было больно, как от удара кнутом…
Кто знает, возможно, именно в те очень для него неуютные и обидные годы и зародилась у Владимира Антоновича, тогда еще просто Володи Колесникова, мысль непременно стать одним из первых. Как Федоровский гидроузел…
Мысль честолюбивая, но, скажем прямо, очень правильная и очень нужная тогда обществу. Ведь чего греха таить, бороться и победить – это не просто закон войны, это как бы повседневная привычка, обычный, нормальный ритуал всей жизни; соперничество есть ее двигатель, одним словом: жизнь есть борьба… И не важно, за что: за нашу экологию, за лучшее качество, за нашу  лучшую жизнь, за высокую производительность труда. У Колесникова это была борьба за высокий урожай. И организована она была как социалистическое соревнование.
Двигало ли оно нашу советскую действительность?.. Естественно, двигало. По-Колесникову, если что и мешало соревнованию, так это его почти постоянное применение или использование, когда, как говорят, «без соревнования ты и не пообедаешь…» Как что, так и: «вызываю на соревнование…», да  «беру на себя повышенные обязательства…» Мы, по сути дела, не соревновались, только когда спали. Хотя, возможно, даже эта точка зрения – спорная!..
-- Просто не верится, что это правда, и все!.. – разводит Колесников руками. – Я все думаю, что я сплю!.. Прямо иной раз ущипнуть себя хочется… Или чтобы тебя кто другой ущипнул… Смешно, правда?..
Мне щипать Владимира Антоновича не надо. Я видел многое: и как он слово, запинаясь от волнения и с непривычки, давал, стоя на трибуне, и как еще в середине зимы вывел своих «хлопцив» на рисовые чеки, я видел его и в его же минуты сомнения и затруднения, я видел его и ребят его во время уборки – и в минуту радости, когда они подвели первые, предварительные итоги, и в часы смертельной усталости, когда они были готовы заснуть прямо на валиках, а сна не было; я видел их всех и в минуты торжества, когда им на сцене Абинского РДК рукоплескал зал, в котором были представители чуть ли не половины районов Краснодарского края – пусть это были лишь только руководители районов и культработники, вижу и сейчас…
Звезда Героя спокойно поблескивает на лацкане пиджака Колесникова.
-- Поздравляю! – говорю я Владимиру Антоновичу.
-- А это не моя заслуга… - улыбается он. – Это звено заработало… Что я без звена?.. Это все «хлопци…»
Колесников прав. «Что я без звена?..» Даже более того: если бы он вдруг год назад взял бы обязательство получить такой урожай, но не на всей площади звена, а только на закрепленной за ним лично площади, сколько их там у него было этих гектаров, 41 или 46, это неважно, он бы, я в этом уверен, - а Колесников это точно знает, -  никогда бы слово свое не сдержал… Он бы просто не смог сделать это в одиночку, хоть закрепленная за ним лично площадь и была бы в десять раз меньше. Это смогли сделать только все члены звена, вместе…
Давайте же хоть коротко, скажем так, на бегу познакомимся с ними, хоть по имени узнаем…
Николай Евстафьевич Петровский. Поливальщик. Единственный  участник Великой Отечественной войны. По возрасту самый старший в звене. По званию или должности – партгрупорг.
Николай Александрович Лиферов. Рекордсмен звена, а, может быть, и всего колхоза. Не удивлюсь, если узнаю  – и района. В шутку мы его, действительно, все называли профессором. Он, и правда, отлично знал и применял технологию выращивания риса, дружил и даже спорил с наукой. Чем, как не спором было согласие Лиферова взять в 1973 году – а перед этим именно он -  вы же это отлично помните, читатель, - первый сказал, скажем так, уверил звено, что они получат урожай по 70 центнеров зерна на круг – взять свои 40 гектаров чеков, на которых он уже три года подряд получал высокий урожай; в частности, еще в 1970 году по 74 центнера с гектара. Взял – и победил, таким он был…
Иван Игнатьевич Мураев. В 1973 году получил по 70,5 центнера риса с каждого гектара. Несмотря на то, что часть его посевов была сожжена по всходам гербицидом, потом подсеяна, но не успела созреть.   
Сергей Сергеевич Мацук. Самый молодой поливальщик. В решающем году девятой пятилетки на своих чеках получил по 75,4 центнера зерна с гектара. Это самый высокий урожай в звене.
Петр Федосеевич Безуглый, поливальщик. Одно время он уходил с голубых плантаций. Но вернулся – затосковал, видимо, без риса, без забот о нем. В 1973 году собрал по 72 центнера зерна с гектара.
Василий Васильевич Огиенко. Поливальщик, комбайнер, коммунист. Он – один из тех, на кого опирался в своей работе звеньевой.
Петр Степанович Откидач. Опытный рисовод. К 1973 году его стаж работы на чеках был восемь лет.
Пантелей Леонтьевич Бокий.. Рисовод – новичок.
Анатолий Андреевич Фоменко, Анатолий Максимович Науматулин. Два Анатолия, два неразлучных друга. Лучшие жатчики звена.
Петр Павлович Одиноченко, Николай Константинович Доброгорский. Жатчики, мастера первой руки.
Геннадий Павлович Таганашев, Михаил Федорович Кравченко – третий дуэт жатчиков. «Сложился» он недавно, но уже наступает, как говорят, на «хвост» передовикам.
Матвей Ефимович Северинов, Николай  Дмитриевич Бондаренко – трактористы колесных тракторов.
Есть в звене еще два члена: Евгений Павлович Алешин, доктор биологических  наук (почетный член звена), и просто член - Николай Иванович Кравченко,  шофер грузовика
Большинство из названных умели отлично работать, чего у них не отнять, а вот как они разговаривают и о чем говорят, не многие знали даже в колхозе.
-- Что я без звена?.. – говорит Колесников. – Это все мои хлопцы…
Он прав. Но только наполовину. Ибо и звено без Колесникова таким бы тоже не было. И не только потому, что в колхозе мало кто знал, как и о чем они вообще говорят.
Как-то Вера Федоровна сказала, говоря о своем муже:
-- Он у меня всегда очень беспокойный к работе…А этим летом я иногда уже думала, что он с ума сойдет… Так же нельзя!.. Мы все работаем, но не до такой же степени!.. Днем он на системе, так нет же – он и ночью там же… Чуть спать приляжет, только сведет глаза – и уже просыпается… А чуть проснулся – уже и  поехал… О рисе только и думает!.. Наверное, и во сне видит… Дочка, старшая, и то перестала его узнавать – он же почернел и высох…
«Почернел – не узнать…» Сейчас, когда остался позади тот так неимоверно трудный год, все вокруг ясно видят, что было от чего не только «почернеть». С завидной решимостью, присущей немногим, звено Колесникова взялось в 1973 году сделать удивительный рывок – увеличить урожай риса почти на девять (!) центнеров с каждого гектара… Это было, по мнению очень многих, настоящим безумием. «Так обязательства не берут, - говорили рисоводы, - на что они все надеются?..» На что надеялся Колесников? Может быть, на новые чеки, что были ему предложены?.. Может быть… Но ведь известно, что новый чек – это, как говорят, «бабушка надвое сказала». Можно выиграть, а можно и проиграть. В то же время Николай Лиферов решил выращивать рис на чеках, где он уже три года получал урожай. Хороший, это верно. Во всем же остальном у Колесникова не вырисовывалось никаких преференций, говоря сегодняшним языком, о каких-то особых условиях не было даже оговорки, все - в общем ряду. Помните, даже разговор о дополнительном тракторе, чего в звене явно не хватало, звеньевой отмел, как не имеющий перспективы.
Что же было? Был призыв, была взятая «с потолка» цифра – 70 центнеров с каждого гектара! – и вперед?.. Нет! За всем за этим чувствовалась сильная, просто железная воля звеньевого, сколотившего за предыдущие два года свою «артель», то бишь звено, заразившего людей разных возрастов и различных темпераментов, скажем так, единой мыслью: работать так, чтобы земля отдала человеку все, что она может.
Да, это было…
-- Мне больно видеть, когда на нашей доброй, такой щедрой земле кто – не важно! -  худой урожай собирает, - признался как-то Колесников. – Больно за землю… За поле, ведь оно не виновато… Причина здесь всегда одна – лень да неорганизованность!.. И неумение… Гнать нужно таких «работников» с земли: не мучай ты ее, кормилицу!.. А уж если ты хочешь работать на ней, так, будь добр, отдай ей все силы и опыт – она отплатит с прибытком!..
Это слова звеньевого, ставшие его «кредо», как говорили раньше. К концу 1973 года так стали и говорить, и думать, и, самое главное, поступать, то есть действовать, и все члены звена. Результат, что они получили по итогам всей уборки, - это итог их повседневной работы, повседневного отношения к делу,  к земле. Это результат организаторской работы, которую стоило знать, изучать, анализировать, преподавать.
Чья это заслуга? Можно сказать, что многих. Большой вклад в эту победу – над ленью, косностью, равнодушием, безразличием, - принадлежит, прежде всего, первому секретарю Абинского райкома партии Василию Федоровичу Задорощенко, что он так точно и удачно нашел кандидата, именно еще вчера Владимира Колесникова, звеньевого, на роль инициатора  этого похода на Кубани за высокий урожай риса.
Неоценимый вклад в победу внесли каждый из членов звена, не только что поверив своему вожаку, но и поддержав его каждый день, на всех стадиях выращивания, на всем длинном пути сезона, от принятия обязательства и до обмолота последней метелки риса. Это говорит об их настрое и отношению к земле.
Звено благодарно ученому Евгению Павловичу Алешину за подсказки и советы, за его дружескую поддержку; главному агроному колхоза «Искра» Петру Трофимовичу Скрыль – за постоянное внимание к работе звена; конечно, всех руководителей и специалистов хозяйства – за то, что весь этот год были все рядом; механизаторов соседних колхозов – за оказанную помощь в уборке…
Вон какой шлейф участников… А кто же главный, основной в этом самом, с позволения сказать, списке?.. Кто бы отвечал «перед страной», как тогда все всегда говорили, «партией», случись неудача, недобор?.. Кто знает, может быть,  и не было бы виноватых – погода да качество техники подвели, еще что-нибудь бы придумали… Всякое бывало…
А кто в самом начале решительно отмел все эти «добавки», «подножки», «зацепки»?.. Кто сразу сказал: «Дали слово – должны выполнить!»..
Колесников! Колесников!
Он – главный… Он – мотор и сердце почина, похода за высокий урожай риса.
Когда он говорит: «Что я без хлопцев?.. Это все они!..», - он не лукавит, он хорошо знает, что без них бы он ничего не смог сделать … Но надо понять, что и они бы без него, скорее всего, больше цифры 65 центнеров не назвали бы…
Возьмем один пример и рассмотрим его подробно и пристально, до самой последней, как говорят, «запятой»…
Вспомним июнь 1973 года, когда мертвая тень вдруг легла на большую, так скажем, на чувствительную часть посевов… Вчера только звеньевой проехал по чекам, порадовался небывалым, дружным всходам, прикинул – будет у них по 70 центнеров с гектара!.. И вдруг – беда!.. Кто знает, как поступил бы в такой ситуации любой другой?.. Вполне вероятно, что учинил бы, не разобравшись в существе дела, разнос подчиненным… Может быть, сразу пригласил бы представителя госстраха, потребовал бы сактировать эти гектары – ведь уже теперь урожай был под сомнением…
Колесников поступил иначе. При яростной непримиримости к тем, кто, как он говорил, «мордует» землю и «сторожит» ее, у Колесникова чувствуется удивительное спокойствие и поразительная уверенность в своих силах, в своих людях…
Вера в себя и в товарищей, в способность,  по словам профессора Алешина , их «держать судьбу урожая риса в своих руках», придала ему спокойную силу и уверенность. К тому же он знал: ругань, его разнос сейчас – как соль на свежую рану…
И таким он был весь сезон. Удивительная целеустремленность  и спокойная уверенность… Неукротимость, решительность в действиях и задушевность, да, теплота в отношениях с людьми… Не от Кубани ли – не только что главной реки нашего края, но и места, где он родился и вырос, - унаследовал он эти черты характера и нрава своего?.. Всего в двухстах метрах от дома, позади огородов, несет она свои мутные воды. А ведь не зря говорят, что близость к реке, детство, проведенное на ее плесах, оставляет на всю жизнь человека неотразимый след, отпечаток… А Кубань – река особенная, полная скрытой и неукротимой силы!
Возможно, именно поэтому и выпала Владимиру Колесникову большая честь стать инициатором Всекубанского похода за богатырский поливной гектар. Кто знает?.. Возможно, именно поэтому проникся уважением и симпатиями к звену и звеньевому доктор биологических наук Алешин?.. Он давний друг абинских рисоводов; учит их выращивать высокие урожаи, очень настойчиво внедряет передовые методы подготовки почвы, сева, ухода за растениями, уборки. Но как бы часто ни появлялся он в районе, первый его вопрос: «А как там дела у Володи Колесникова»? Звено Владимира Антоновича – это детище ученого, его боль и радость, его тревога и победа…
Эта встреча произошла уже тогда, когда звезда Героя «привыкла» на груди Колесникова, и когда стало известно, что он со своим звеном на 1974 год взял еще более высокое обязательство: получить на всей площади по 72 центнера зерна риса-сырца с каждого гектара.
Председательствующий на Абинской районной партийной конференции объявил перерыв. Шумные, радостно возбужденные – ведь дела в районе пока складывались хорошо, – делегаты вышли в фойе Дома культуры. Звучали яркие реплики, шутки, смех…
Владимир Антонович Колесников, поблескивая звездочкой, принимал поздравления друзей, просто знакомых и даже только сейчас узнавших его людей, пожимал руки, шутил…
 Вдруг он радостно замер, улыбка широко озарила его лицо. С улицы ему навстречу, пробираясь сквозь толпу делегатов, шел Алешин.
-- Евгений Павлович!.. – выдохнул Колесников.
-- Володя!.. – ответил ему ученый.
Они протянули друг другу руки, внимательно вгляделись друг в друга и обнялись. Крепко, по-мужски.
Что это была за встреча?.. Фронтовых друзей, одержавших совместно трудную победу?.. Да, это верно. Но еще вернее будет, наверное, так: это была встреча солдат, которым еще надо идти и идти до победы…
Наверное, не лишним будет сказать, что тогда за высокий урожай риса кроме Колесникова награду Родины получили члены звена: Николай Лиферов – орден Ленина, Сергей Мацук – орден «Знак почета», Василий Огиенко - медаль «За трудовое отличие».
Когда уже про уборку стали и забывать –  все уже отлежались, отоспались, нормально, без вскакивания по ночам, под теплым одеялом, а не в тесном уголке будочки, скорчившись, когда уже ремонт техники шел вовсю, когда уже, по слухам, все знали, что Колесников – Герой, однажды, в воскресенье их – всех восемнадцать! – пригласили в клуб. Да не вечером, когда там или концерт какой, или кино – лучше всего, если, конечно, индийское, любимое! – а зачем – то с утра, в десять часов 00 минут – из-за этой непонятной точности они уже в девять были у клуба, наряженные, как и просили. А клуб-то в этот час был ли когда открыт? Кому же он нужен, кроме разве уборщицы, технички то есть?
Вот - на улице-то декабрь, к Кубани ли, с Закубанья ли, а дует так, что вроде ты и не одет, а так, в одной маечке! – и ходят они, как ненормальные. От кафе – зашли бы, почему нет, так оно же еще не готово гостей принять! – мимо клуба, радиоузла, магазина промтоваров – там-то теплей, чем на улице, но магазин мал, в него все и не войдут, а греться-то надо всем же, поэтому – мимо… Дальше гараж - так там свои дела, все куда-то едут или собираются ехать; правление, во-первых, далеко, бежать надо, а, во-вторых, там их и не найдут, кто ж знает, что они там? А потому - ходят, хоть уже и дрожат.
Колесников куда-то убежал, сказал: позвонить чтобы?.. А они ходят – туда – сюда…
И вдруг, нате вам, - тетки!.. Ну те, что, считай, год назад встретились. Те же самые, ехидные, но, вроде, меньше их стало. А так, как и раньше, заводные...
-- О!.. Здрасте, артисты!.. – одна сразу же затронула.
-- А вы опять вырядились?.. – другая голос подает с ехидцей.
-- И все на том же месте, ну, надо же так!.. – третья аж стала, подбоченясь.
-- Ну, скажи кому – не поверит!.. – не унимается первая. – А вы изменились!.. Похудели!.. А черные, словно вас из Африки вывезли…
-- Видно, крепкий для вас год был… - всплеснула руками третья, освободив бока.
Замолкли. Осматривают. Мужики напротив стоят, подрагивают от холода. Молчат, думают, наверное, что бы теткам ответить…
А тут как раз вывернулся из-за угла Колесников, подошел, поздоровался.
-- А, вы вот кто такие!.. – воскликнули женщины: Колесникова они знали.
-- Да, это мы!.. – воскликнул и Владимир Антонович, раскрасневшись от ходьбы. – А это, значит, вы?.. Здравствуйте, тетеньки!..
-- Ага! – сказала первая. – Здрасте!.. Мы вас прошлым годом видели!..
-- Не ударили лицом в грязь?.. – спросила вторая.
-- С такими-то «хлоцями»?.. – спросил Колесников. – Как можно?.. Все путем, тетеньки!..
-- Да мы видим… - заметила первая. – Теперь видим, не слепые..
-- Молодцы, «хлопци»!.. Иначе и не скажешь… Молодцы… - добавила третья.
В это время у клуба остановилась автомашина. Из нее начали выгружаться два мужика с коробами, сумками, треногой…
-- О!.. – сказал Колесников. – Это по наши души… Пошли, хлопцы….
Мужики, как-то неловко поклонившись теткам, - так и не ответили, видно, растерялись от неожиданности, -  заторопились за звеньевым. Петровский, остановившись, стесняясь, спросил первую.
-- Слухай, а где?.. – он замялся.
-- Никандровна?.. – спросила первая. Она помолчала. – Наша орденоносица?
-- Да?.. – спросил Николай Евстафьевич. – Она, помню, так азартно тогда…
-- Не дождалась Никандровна вашего подвига… В сентябре… А вы ее помните?..
Петровский молча кивнул головой и пошел догонять товарищей: их уже звали в клуб.
Примерно через час, когда корреспонденты какого-то журнала, наконец, отпустили их, звено в полном составе забежало «погреться», как они сказали, в кафе. Там было тихо – ну кто в такой час в Федоровской будет сидеть в кафе? – спокойно и тепло. Они выпили и закусили: за успех, за то, «чтобы люди дома не журились», чтобы мир был во всем мире, и за…Никандровну.
Тост предложил Петровский. Он сказал:
--Вы помните, друзья, когда-то я предложил выпить за дочку Антоновича… Она, я знаю, растет…А сейчас я хочу, чтобы мы выпили за Никандровну, за ее упокой… Она осенью ушла… Год назад в клубе она нас благословила на этот трудовой, можно сказать, подвиг…Я это помню… Я, знаете, иногда думал: а не потому ли у нас все получается, что старая женщина, колхозница, орденом награжденная когда-то, много лет назад, между прочим, нам пожелала удачи… Я хочу, чтобы и вы все об этом помнили…
И все – в душе атеисты, люди, верящие только в себя и друга, в большинстве некрещеные – а где? – выпили молча.
-- Спасибо… - сказал Николай Евстафьевич. – Так и сохраняется память… Может, и нас кто когда помянет… Спасибо…

На этом можно, пожалуй, поставить и точку – фабула события исчерпана, задача, поставленная вначале повествования, решена. Но я не стану этого делать: повесть документальная, и жизнь героев на этом не кончается. Тем более, что они - как вы только что, двадцатью строчками раньше, прочли, -  достигнув победы, на этом, представьте себе, решили не ограничиваться… То есть, продолжают борьбу за высокий урожай.
Как они прожили год после своей победы, автор, по правде говоря, хорошо не знает – я встречался с ними, наверное, не реже, чем раньше, может быть, даже чаще, – теперь они, пусть и не все, конечно, но бывали и в Абинске, на районных мероприятиях. Но и в поле, и в городе теперь разговоры, пожалуй,  чаще всего и начинались, и кончались традиционно: «Ну, как вы там? Дела идут?», когда тебе отвечают: «Идут, а как же! И – хорошо! Лучше, чем раньше!..» Если в городе, то после такого успокаивающего ответа оставалось только пожать руку и разойтись – у всех ведь дела!.. А если встреча происходила в чеках, то бралась информация – народ ведь должен знать, как идут дела у Героя труда и его товарищей, - и на этом спасибо… Я знал, что Колесников теперь иногда выезжает то в Москву, то еще куда, говорили, что он ездил даже в Среднюю Азию, нередко наезжает к рисоводам Кубани, учит их…Мы слышали, что в 1974 году они на круг получили по 72,1 центнера зерна риса.
Встретились мы поздней осенью 1975 года. Антонович куда-то тогда спешил, вернее, готовился. Может быть, именно поэтому наш разговор и получился – что лучше не придумаешь!.. Колесников – это было заметно с первого его слова, - был уже другим человеком; видно, нужда или обязанность его быть где-то среди чужих людей, и не просто быть, а обязательно и выступить, что-то им рассказать, чтобы они и поняли, и запомнили, а запомнив, могли бы и сами повторить, он научился говорить и связно, и образно. А главное, он не робел теперь, он уже не стеснялся того, что вдруг скажет что-то не так…
То, что я в этот раз услышал, было, по-моему, подготовленной речью, видно, он готовился или выступить где-то, или опубликовать этот свой, если хотите, «отчет» в печати. Было это где-то опубликовано или нет, я не знаю. Но я не имею права скрывать этот «документ» от читателя – он говорит о многом.
Читайте…
Он уселся поудобней, прокашлялся и начал:
«Говорят, осень – время подведения итогов. Наверное, это не только потому, что собран, наконец, урожай, свезен и укрыт от дождей. Мне так думается, что именно  осенью лучше всего подводить итоги еще и потому, что это время такое  – неторопливое, как бы замершее, успокоенное, – оно располагает к раздумьям, анализам…
Вот я на берегу Кубани живу – метров сто будет от порога до воды. Каждый  день – и весной, и летом, и зимой – езжу мимо. Казалось бы, ко всему уже пора привыкнуть глазу – и к мутной воде, и к старым лодкам, что скребутся у берега, гремят ржавой цепью, трут морщинистые стволы древних, наверное, и деда моего помнят – могучих осокорей. И к лесу за рекой, и к редкому теплоходу, что тащит, трудяга, свой груз вверх по реке, в сторону города Краснодара.
А вот едешь на мотоцикле этими ясными осенними днями – и нога, видимо, помимо сознания, притормаживает у высохшего, неуютного берега. Охота, видно, послушать тихий плеск воды… Негромкий гудок парохода…
Кстати, о пароходе… Раньше, помню, он нас в поле выводил своим гудком. Весной… Да, весной 1972 года мы еще приступали к делам на чеках после его первого рейса вниз по Кубани. А потом, потом все пошло, как говорят, вразрез с устоявшейся традицией: вышли мы на свои рисовые плантации и в декабре, и в январе-феврале, ну, разумеется, и в марте!.. Как началось?..
…Это было, как сейчас помню, в дни, когда вся наша страна готовилась к третьему, решающему году девятой пятилетки. Все вокруг жили, охваченные ветром починов, инициатив. Каждый на своем рабочем месте изыскивал резервы производства, брал повышенные обязательства…
Взяли такое обязательство и мы, рисоводы колхоза «Искра» Абинского района. Кратко их суть сформулировать можно так: «Готовясь к третьему, решающему году пятилетки, коллектив звена твердо решил так строить свою работу, чтобы со  всей закрепленной площади, 380 гектаров, получить по 70 центнеров риса с гектара». Было там, разумеется, много и других пунктов – в основном, о подготовке техники, соблюдении технологии выращивания этой культуры…
Я как-то потом задумывался, почему же это осенью 1972 года честь быть инициаторами краевого соревнования за получение высоких урожаев риса на поливных землях выпала именно нам: мне, Колесникову Владимиру Антоновичу, и моим товарищам по работе. Наверное, думаю, и партийные руководители и района, и края, и ученые-рисоводы заметили уже тогда своим опытным глазом у нас помимо высоких урожаев еще какое-то отличительное качество, которое я потом бы назвал самоотверженностью. А урожаи у нас в звене к осени 1972 года были хорошие. Достаточно сказать, у Николая Лиферова каждый гектар в 1972 году дал по 71 центнеру, наши Николай Петровский и Сергей Мацук получили по 63 центнера риса…
Но это урожай, показатель, так сказать, измеряющийся центнерами. Но, и теперь я уверен в этом, мы тогда имели еще один показатель: надежность!.. У нас была способность бороться за высокие урожаи в любом случае, даже тогда, когда кажется, что все уже потеряно!..
Приведу такой пример. Весной 1973 года мы работали, словно пели: легко, с подъемом. Все у нас получалось, все выходило… И планировку на чеках провели отличную, а главное, - не торопясь, и обработали почву в комплексе. А это было нелегко – впервые мы отказались от помощи авиации на внесении удобрений. Все «туки» заделали наземным способом, соблюли строгую дозировку. Вовремя мы и  отсеялись, причем, по совету доктора биологических наук, профессора Кубанского сельхозинститута Евгения Павловича Алешина, – только диагонально-перекрестным способом. Известно, что данный метод позволяет каждому зерну на пашне иметь гораздо большую питательную площадь.
Разумеется, не все давалось легко, были, как говорят, и сучки, и задоринки. Например, здорово понервничали мы уже весной из-за воды: сев проведен, а воды вовремя нам не дали в нужном количестве. Нарушается процесс роста. Одолели эту беду. Конечно, отдыха не знали, все поливальщики и дневали, и ночевали на системе. Помню, пришел я как-то домой, а моя дочь старшая и говорит: «Боже мой, папа, какой ты черный весь – тебя не узнать!»
А вскоре всем пришлось почернеть: дозу гербицидов дали большую, рис сгорел. На нас тогда было страшно смотреть. Переживали, конечно, больше всех хозяева сожженных посевов: Иван Мураев, Петр Откидач, Пантелей Бокий. Но и нам, остальным, было не легче: урожай-то общий, звена. Ничего, спасли рис. И водой промывали свежей, и с самолета подсевали. Вот тут-то и проявилась она, самоотверженность, любовь к земле, к слабому ростку!..
Говорят, откуда она в нас? Трудно ответить. Я вот поле узнал с 14 лет. Узнал не просто как площадь, а как человек, выращивающий на этом поле что-то  полезное, нужное. Кукурузу, например. Работал я трактористом: пахал, сеял, культивировал кукурузу. Рядом, естественно, работали и другие колхозные механизаторы. И всегда мне становилось до слез обидно и больно, когда я видел примятый чьим-то колесом стебелек кукурузы. Может быть, пацаном потому что был… Хотя нет: мне и сейчас хочется взять в руки зеленый, нежный листочек. Приласкать его – особенно, если ему трудно. Наверное, потому и в рисоводы пошел.
Думаю, что чем-то в этом на меня похожи и все мои хлопцы. Нет, мы, звено, конечно, народ грубоватый, привыкли обращаться с техникой, удобрениями, ядохимикатами, ладони у нас жесткие. Но посмотрите, как заботливо, с какой лаской возятся поливальщики каждый на своих чеках, как произносят всего два слова: «мой рис», и вы убедитесь – в душе они очень нежные. Да с рисом ведь иначе и нельзя – он же что дитя малое…
Устроил нам 1973 год еще одну проверочку: все на ту же самоотверженность, прочность. Теперь уже осенью, во время жатвы, когда некоторые чеки были уже обмолочены и радовали нас полновесным урожаем. Первыми, помню, обмолотили мы тогда поля Николая Лиферова. По 72,5 дал каждый гектар. А некоторые чеки Сергея Мацука и Петра Безуглого – и того больше: 78! Представляете! Это нас до того воодушевило, что мы поняли: слово свое сдержим, вкруговую по 70 получим. И тут пошли дожди… Комбайны наши  мокнут, валки в чеках чуть ли не в воде плавают, а мы сидим в вагончике: злые, раздраженные. Даже бриться перестали!.. Смотришь в окно: серая, сплошная водяная мгла. Да потекшая краска на «Молнии», которую перед дождем не  успели снять. А она нас поздравляла с успехом. Первым, так сказать…
В общем, выдержали мы и это испытание. Помню, в первый же погожий день пришли к нам наши жены, трактористы звена – все начали ворошить валки, просушивать их. А чуть позже комбайнеры из соседних колхозов «Россия» и «Звезда» пожаловали – помогли выхватить рис с чеков и собрать вкруговую по 70,2 центнера белого зерна!..
Можно по-разному рассказывать, каким был тот год для нас. Я такой приведу пример. Когда уборку закончили, я пришел домой и сказал жене: «Ну, все. Кажись, сделали!..» То ли от волнения, то ли еще от чего, а только протянула она мне дочку младшую – ей и года еще не было. Так знаете – может быть, на руках в тот год я держал ее и не первый раз, а вот что запах детский, родной,  молочный вдохнул впервые – это точно!..
Потом был определяющий год девятой пятилетки – мы обязались и получили по 72 центнера риса, недавно вот закончили уборку завершающего. Снова успех нам сопутствовал – мы собрали с каждого гектара по73,5 центнера.
Каждый год мы неукоснительно соблюдаем правила агротехники риса. При помощи скреперов, грейдеров-планировщиков готовим почву – выравниваем ее. Особое, я бы сказал, внимание уделяем внесению удобрений. Ведь при разбрасывании «туков» наземным способом мало внести удобрения только в чеки, надо сделать это по возможности равномерней… Для этого применяем различные разбрасыватели, в том числе и НРУ- 0,5. Удобрения в основном вносим из расчета на гектар поля 15,5 центнера азотных, фосфорных и калийных. Это как в качестве основного, так и в виде подкормки. Многое зависит от сжатости сроков сева, своевременной подачи воды, а затем – и четкого регулирования ее на посевах. Это всё все мои хлопцы изучили в совершенстве как зимой на занятиях, что проводят с нами агрономы колхоза, так и в результате встреч и бесед с Евгением Павловичем Алешиным. Он – наш частый, добрый гость, хороший советчик, я бы даже сказал, во многих вопросах – он наш наставник.  Учась у специалиста, человека, имя которого знает, пожалуй, вся страна, мы в то же время никогда не забываем и своих первых учителей. Я, в частности, - звеньевого второго отделения нашего колхоза Виталия Марковича Безверхого. Именно у него я пятнадцать лет назад познавал все азы трудовой профессии рисовода. Он научил меня да и многих моих товарищей любить эту культуру!..
Двадцать первого октября мне довелось участвовать в работе актива краевой партийной организации. В докладе первого секретаря крайкома КПСС Сергея Федоровича Медунова, затем в его речи по поводу вручения нашему краю Переходящего Красного знамени Совета Министров Российской федерации и ВЦСПС, много добрых слов было сказано в адрес именно нас, кубанских рисоводов, представителей индустриального земледелия. Мне прямо-таки в душу запали следующие слова Медунова: «Образно говоря, на голубых плантациях Кубани растут не только урожаи риса, но растут и люди!» Как это верно! Вот возьмем наше звено. Когда осенью 1972 года мы решительно замахнулись – самим было даже страшновато! – на 70-центнеровый урожай, богатые сборы у нас, пожалуй, делали только Николай Петровский, Сергей Мацук и, конечно, Николай Лиферов, в шутку нами прозванный профессором. Через год рекордсменами стали, помимо названных товарищей, Петр Безуглый, Василий Огиенко, Иван Мураев. А в этом году их потеснили-таки и другие поливальщики. У меня, например, нынче каждый гектар дал по 78 центнеров зерна.
Все это позволило нам устранить пестроту в урожайности, а, следовательно, и собрать в целом больший урожай. Так, при задании на пятилетку 9.214 тонн риса мы получили 12.872. Сверх плана пяти лет звено засыпало в закрома Родины 3.658 тонн зерна. Это два годовых плана! В общем, нынче мы готовимся получить урожай уже 1978 года…
За эти три года выросли наши люди и как механизаторы. Жатчики Анатолий Фоменко и Анатолий Науматулин, Геннадий Таганашев и Михаил Кравченко сегодня могут тягаться с лучшими косарями района, а комбайнеры Василий Огиенко, Николай Лиферов и Иван Мураев в совершенстве знают степные свои корабли. А ведь еще в 1972 году они были просто поливальщики, они тогда с комбайном  только знакомились!.. Представляете?..
 Есть еще один показатель роста людей нашего коллектива. Треть наград Родины, полученных механизаторами колхоза «Искра» - в нашем звене!..
И это, я думаю, заслуженно. Три года мы ежедневно на самом переднем крае борьбы за высокий урожай. Это нелегко. Однажды прямо-таки удивили меня слова одного журналиста. Он сказал, что мы скучно живем, без конфликтов. Нет у вас, говорит, борьбы характеров. Ведь, по сути дела, никто вам не мешает выращивать ваш рис: технику вам дают, землю – тоже. И зерно вы получаете, и удобрения, и воду – какой уж тут конфликт? Так-то оно так, да не совсем так… Оставим людскую зависть на совести тех, кто был ею прямо переполнен, - пусть их... Хотя, нет-нет да и хочется мне рассказать о том, как еще в 1973 году, в трудную для нас пору, в дожди, приставали ко мне мои «доброжелатели», предлагали свои услуги отковать звезду Героя в колхозной кузнице. Обидно было, ну, да нас этим не сломишь!..
О другом стоит поговорить. Верно, все – за высокий урожай… А если идет дождь во время уборки, и ты видишь, как остается на земле, в грязи твой урожай, твое обязательство, твои центнеры?.. Кому пожалуешься или дашь по физиономии?.. Господу богу?.. А вы говорите, нет борьбы характеров?.. Да ежедневно мы боремся с ними, со своими характерами… По капле мы косность, равнодушие в себе вытравливаем, рабство, нашу зависимость от природы, погоды. Учимся быть сильнее ее. И кое-чего мы уже достигли. Не буду вспоминать прошлый год – расскажу о севе весной нынешнего. Только подготовили почву, а разделывали ее, как всегда, старательно, только, как говорят, сеять настроились – пошел дождь. Идет день, другой – и, главное, прекращаться не думает… Вывели мы сеялки – колеса вязнут, никак нельзя работать… Что делать?.. Сидеть и, что называется, ждать у моря погоды можно, но тогда под сомнением будет урожай. Вот и применили мы свою хлеборобскую смекалку!.. Скажу сразу – не первый раз она нас выручает!.. Вряд ли достигали бы мы такой планировки чеков, не примени у себя так называемую движку. А теперь мы применили навесной разбрасыватель удобрений.. Только вместо «туков» засыпали в него семена… Так и засеяли этой «рюмочкой» - это мы так разбрасыватель зовем! – чуть больше сотни гектаров!.. А как погода наладилась – сеялки пустили. К осени рис трудно было отличить, где как сеяли. В общем, обхитрили мы погоду-матушку, победили в схватке с ней… Так вот и живем.
Я уж о наших наставниках говорил. Теперь мы сами выступаем в их роли: учим рисоводов соседних колхозов, как надо бороться за урожай. В нынешнем году заключили мы договор на соревнование со звеном из Северского района. Встречались не раз, мы ездили к ним, они – к нам. Я рад, что звено Червякова из колхоза «Аврора», несмотря на свою молодость, со своими обязательствами справилось – собрало по 65 центнеров со всей площади. Радуют нас успехи звена Оселедца из колхоза имени 22 партсъезда, нашего, Абинского района, достижения красноармейских мастеров голубых нив. 
В нынешнем году мы стали смелее и решительнее и в других вопросах. Мы, например, комбайнера Василия Огиенко на время уборки колосовых от ухода за посевами риса освободили, сами выполнили эту работу, позволив ему тем самым поехать  на жатву в другой район. А когда началась косовица риса, мы из свободных членов звена создали группу по заготовке соломы. Возглавил ее Матвей Северинов.
Все это стало возможным благодаря теплому, дружескому климату в звене, благодаря тому, что коммунисты партгруппы, а нас в звене пятеро, сумели так отмобилизовать весь коллектив, что он постоянно работает, как часовой механизм – четко, слаженно и бесперебойно.
Вот и закончилась страда девятой пятилетки. Наши заботы, недосмотренные сны улетают, как нити бабьего лета, как прозрачный терпковатый дымок от горящих листьев. Впереди – новые заботы, новые рубежи. Мы пока еще не брали обязательство на 1976 год, но я уверен, что оно будет не ниже 74 центнеров. Уверен я и в том, что слово свое мы сдержим. Порукой тому – самоотверженный труд моих товарищей в 1973, 1974 и 1975 годах…»
Закончив свой отчет, Владимир Антонович, помню, помолчал, то ли вновь переживая в душе эти самые «1973, 1974 и 1975 годы», то ли  успокаиваясь, и закончил четко, уверенно и исчерпывающе:
-- Владимир Колесников, Герой социалистического труда, звеньевой рисоводческого звена колхоза «Искра» Абинского района…
Первая часть «отчета», т.е. рассказ о первом годе похода, как он говорил, «за высокий урожай» была мне знакома – думаю, что это заметили даже вы, читатель, а вот вторая, о том, как звену работалось в 1974 и 1975 годах, и особенно о том, как они выходили из трудных ситуаций – хотя бы сев риса по грязи, да как они разнообразили свой труд, прихватывая иные работы, вторая, естественно, вызвала воспоминания. В частности, помощь комбайнеров других колхозов на уборке…
Дело в том, что именно в 1973 году в Абинском районе, прямо на рисовой системе, юго-восточней Мингрельской, на время уборки риса был образован и работал  штаб, решавший немало важных задач в снабжении запасными частями комбайны и жатки, в обеспечении страды транспортом, в организации процесса уборки. Помните, как очень оперативно решил вопрос оказания помощи звену Колесникова первый секретарь райкома партии Задорощенко. Думается, что этот вопрос решался именно здесь, на заседании штаба. Не исключено, что уже тогда, прямо в штабе, куда собирались к вечеру все председатели, Василий Федорович темпераментно -  а он это умел! – так рассказал о том, какой урожай, выращенный  у Колесникова, может и погибнуть, если его завтра-послезавтра  же не убрать, что в ближайших колхозах почти сразу же нашлись желающие помочь… А помните о думе Владимира Антоновича о том, что надо бы начинать уборку с того поля, где вырос самый высокий урожай?.. Он тогда же признался, что никогда никому не скажет об этой думе. А вдруг это была его мечта?.. В ней ведь был заложен очень большой смысл: надо всегда спасать самое ценное. Вдруг, пройди еще несколько лет, и додумались бы до этого?.. Ведь додумались же до того, как и чем можно сеять рис прямо в грязь…Инициатива масс…
Она явно проявилась в жизни коллектива звена Владимира Колесникова в два последующие года. Это и повышение классности жатчиков, и овладение мастерством комбайнера, да мало ли что еще…
После этого я видел Колесникова два-три раза, наверное, не больше. Одна встреча была прямо на системе: мы с шестью выпускниками первой школы города Абинска совершали велосипедную поездку по району; в программе была заложена встреча с Героем социалистического труда Колесниковым. Когда мы приехали на систему, у него в гостях как раз был секретарь парткома из соседнего района, какого, я не запомнил. Пока они разговаривали, мы от всей нашей души порадовались, полюбовались рисовыми посевами, которые – был август, это был наш последний поход в школе, -  уже вступали в стадию созревания. Картина же  была чарующая: бесконечные клетки чеков, уходящие, куда ни глянь. Здесь не скажешь: бескрайнее поле, напротив, у всех чеков видны начало и конец, но от этого картина еще более захватывает… Потом ребята  послушали речь Героя – о людях звена, о трудной работе, об урожаях, о том, что он, рисовод - звеньевой, чувствует себя счастливым человеком: он занят любимым делом. В награду за встречу мои ребята подарили Владимиру Антоновичу пару песен под гитару. Он был искренне обрадован и растроган: у него по-прежнему, видно, так и не было времени ходить в кино, на концерты… Он был занят… И - счастлив…
Я не зря уделил полстраницы текста эпизоду, не относящемуся к его труду. Дело в том, что последняя наша встреча с Колесниковым была, как говорил герой еще советского фильма «Любовь и голуби», «печальная»…
Произошло это в пору, когда стали «сыпаться» колхозы. Словно зерно пшена  в дырку из мешка – разом и безостановочно. Все вытекло. Причем, враз. Может быть, так и не надо было, в одночасье, их распускать, кто знает?
Мы встретились на ахтырском рынке, в воскресный день. Обычного для нас разговора: «как ты», «как дела», «что нового?» – не получилось. Он выглядел плохо, дела не было, все вокруг было непонятным. К тому же он был страшно, просто дико расстроен: я его, Героя труда,  увидел за торговлей мясом, он продавал свинину… И это – это было видно за версту! – было не его делом…
В его глазах стояли стыд и растерянность, а на губах – вопрос: что же будет дальше?
-- Как же так?.. Как же теперь?.. Что будет?.. Что дальше?.. Почему?.. Что?.. Что?.. Что?.. Как жить?..
Вопросы были, у меня – тоже, а ответов, видно, не было, - у обоих. К тому же, рынок – не место для дискуссий… И, если быть откровенным, что я ему мог сказать, районный журналист – Герою труда, участнику активов разного уровня, конференций, съездов, совещаний…

Недавно мне несказанно повезло: мне встретились газеты за январь 1975 (!) года, а в них – целый ряд материалов, как говорят, «из жизни» звена Владимира Антоновича Колесникова в 1974 году. Помните, он в своем итоговом материале – видел ли его кто, вот что интересно? – сказал об этих трех непростых для него годах просто, давая оценку: «самоотверженный труд моих товарищей.» Так вот какая расшифровка того, во что вылился этот самый «самоотверженный» труд? Звено на круг в 1974 году получило урожай в 72,1центнера. В длинном списке поливальщиков всего района – в семи колхозах («Кавказ» еще не имел рисового клина) работало на рисе  49 механизированных звеньев, а в них поливальщиков  было 396 (!)человек – было всего пятнадцать фамилий людей, что получили в том году урожай риса по 70 и более центнеров с гектара!..
И из них семеро – из звена Колесникова! Вот имена «колесниковцев» и их, как говорят, результат: Лиферов – 81,6, Откидач – 71,7, Мураев – 70,0, Огиенко – 76,3, Мацук – 70,3, Безуглый – 70,4, Колесников – 72,2 центнера с гектара!.. Вы заметили?.. И только Петровский, славный Николай Евстафьевич, надежда и опора Колесникова, парторг, видимо, чуть сдал: он в 1974 году получил на своих чеках по 68,1 центнера с гектара. Не иначе, он надорвался в 1973 году… Помните, он еще осенью 73-го говорил, что стареет. Но, как об этом говорил когда-то сам Колесников, «борозды не портил…», продолжал работать. А это вы заметили?.. Колесников, неосвобожденный звеньевой, в 1974 году сделал еще ничуть не менее значимое дело, чем год раньше все звено, – он – на своих чеках! – получил третий результат, пропустив вперед из своих верных сотоварищей по звену только лишь Николая Лиферова и Василия Огиенко. Но Лиферова, как тот еще в 72-м обещал, пока обойти не смог – у звеньевого немало и других забот… 
Из газетных публикаций я узнал, что не только сам Колесников участвует в различных мероприятиях, делится опытом, но и, как его назвала газета «Восход», знатный рисовод Николай Лиферов. И  самое важное: «Восход» опубликовал полный текст социалистических обязательств коллектива механизированного рисоводческого звена колхоза «Искра», руководимого Героем социалистического труда В. А. Колесниковым. Назывались обязательства просто и внушительно: «За высокий урожай риса!»…
О, это было уже не написанное впопыхах звонкое и нахальное слово о том, что вымечтал и выстрадал звеньевой из станицы Федоровской Володя Колесников  Когда, получив урожай чуть больше 60 центнеров с гектара, вдруг – можете себе представить состояние всех, кто слушал ту его речь в колхозном клубе? - когда он, теряясь в словах и запинаясь, вдруг – «И о чем он думает, на что надеется?» – я уверен, подумал, а, может быть, и вслух не один рисовод сказал, -   назвал – да как отрезал, вернее, даже так: отрубил наотмашь! – намеченный им  урожай в 70 центнеров с гектара!.. Тогда это был только призыв, только вызов! Дерзкий и даже бесшабашный… Как будто дело происходило на улице, заспорили будто бы двое: кто из них больше то ли пива выпьет, то ли в танце дольше продержится?.. И вот, когда слов уже и нет – шапка летит под ноги!.. Такую вот «шапку» осенью 1972 года и бросил всем под ноги – всем федоровчанам, Абинску да, считай, и всей Кубани, - звеньевой Володя Колесников из колхоза «Искра»!..
Теперь это был целый свод рубежей и законов – ведь обязательство для тех, кто его взял на себя, теперь становилось законом жизни, -  и вот Колесников со своими товарищами первым это доказал, вернее, установил, когда, сказав твердо «получим по 70 центнеров с гектара», именно по 70 и получил. А ровно через год, наметив новый рубеж, достиг и его. Это было уже новое слово в соревновании в сельском хозяйстве, теперь как-то неудобно было, взяв обязательство, дав слово, его не выполнить – особенно если нет скидки на непогоду или отсутствие нужной техники. Могут и не понять. Скажут: Колесников так может, а ты – нет, почему?.. Колесников вон с товарищами выполнение обязательства узаконил, а ты что, думаешь, пронесет?.. Думаешь, не заметят? Не обратят внимания? Не можешь – не бери…И люди брали – в материалах газеты это хорошо видно, - обязательства осторожно, прикинув – по силам ли это им, часто не в целых центнерах, а только в десятых долях их…
А Колесников, на этот раз, расписал все. Вот, полюбуйтесь…
«Закончился 1974 год – год высокого трудового подъема, больших побед и свершений советского народа.
Наше звено определило для себя высокий рубеж – получить с каждого гектара по 72 центнера риса, и успешно справилось с обязательством, собрав по 72,1 центнера зерна.
Отдельные поливальщики вырастили еще более высокий урожай. Николай Александрович Лиферов собрал по 81,6 центнера, а Василий Васильевич Огиенко – по 76,3 центнера.
Результат труда в определяющем году пятилетки вселил в нас уверенность в то, что звену под силу решать и более сложные задачи.
Воодушевленные Поздравительной телеграммой Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева, присланной кубанским рисоводам и мелиораторам в определяющем году девятой пятилетки, мы будем бороться в 1975 году за получение с каждого из 385 гектаров по 73 центнера белого зерна.
Для того, чтобы успешно справиться с этой задачей, намечаем выполнить следующие мероприятия. Во как!.. Все заранее определено и намечено…
Вот они, эти мкроприятия:
На всей площади посева подготовить качественную зябь;
Рис будет размещен
по пласту многолетних трав - 66 гектаров;
по обороту пласта – 157 гектаров;
по рису первого года – 34 гектара;
по рису второго года – 128 гектаров.
В зимний период не допустим застоя воды в чеках и заплывания зяби.
Своими силами качественно выполним ремонт гидротехнических сооружений.
К началу сева с помощью мелиоративного отряда и техникой звена проведем тщательную планировку площадей, используя нивелирный контроль.
Минеральные удобрения внесем наземными средствами с заделкой их в почву на глубину 6-8 сантиметров непосредственно перед севом. Всего под рис внесем до 15 центнеров минеральных удобрений на гектар.
Обеспечим тщательную подготовку почвы под сев риса, добьемся ее мелко-комковатой структуры.
Сев проведем диагонально-перекрестным способом с заделкой семян на глубину 1,5 – 2 сантиметра, в срок с 20 апреля до 7 мая только протравленными семенами первого класса посевных кондиций сорта «Краснодарский-424.
Обеспечим тщательный уход и внимательный повседневный контроль за состоянием посевов, создадим наилучшие условия для произрастания риса.
Каждый поливальщик будет вести личный дневник проводимых работ по выращиванию риса.
Рисовую систему будем содержать в образцовом состоянии.
Для обеспечения успешной работы звена завершим ремонт комбайнов и другой техники до первого февраля 1975 года.
Уборку риса проведем раздельным способом и закончим ее до 1 октября.
Приложим все свои знания, накопленный опыт, трудолюбие и настойчивость в выполнении принятых социалистических обязательств на 1975 год».
Остается добавить, хоть уже Колесников и называл эту цифру в своем итоговом материале, что в 1975 году звено снова выполнило свое обязательство: при намерении – или скорее расчете! – получить по 73 центнера зерна на круг получили по 73,5 центнера.
Я не зря привел Обязательство звена Колесникова полностью, от слова до слова, оно – документ!.. Потому что первого обязательства никто, пожалуй, как следует, и не расслышал тогда в клубе. А оно было, я считаю, именно таким, но уже потом, после принятия, когда Владимир Антонович вместе с агрономом Петром Трофимовичем Скрыль составляли план мероприятий по выращиванию высокого урожая риса. Ведь, по сути, опубликованный текст – это даже и не обязательство. Оно – в третьем абзаце, как ответ на телеграмму Брежнева. А все, что дальше написано, это – мероприятия, наверное, все научно обоснованные – не зря ведь их учителем был профессор Алешин! – и четкий распорядок работы звена на весь рисовый сезон. Иными словами, кончилось кажущееся шаманство, кончились «подглядывания за Кубань» и технический шпионаж – а они были: ведь здесь, как нигде, как говорят, «нашла коса на камень» - с одной стороны, не совсем ясно, как этого достичь, а с другой – достичь, и никаких «ни-ни…». А тут теперь за этими словами стояла и наука, и, что не менее важно, три года практики звена. Это был уже не призыв смелого человека, а умный и умелый расчет… Это было, если хотите, правило жизни… Какой ее видел Колесников.

 Потом я узнал, что Владимир Антонович Колесников умер. Как, отчего, где, почему?.. Не знаю. Думаю, у его смерти не одна причина. Во-первых, они все, рисоводы, за время работы на системе «нахватались» ядохимикатов больше, чем ликвидаторы-чернобыльцы радиации. Это не было секретом. Другой причиной смерти было крушение его мечты, полный разгром его настроя… Скорее всего, он потерял опору в жизни, он вдруг почувствовал, что из него – такой вот уж он был человек! – как бы вынули стержень жизни, на котором все держалось… Такой он был человек…А кто считал, сколько и почему в эти самые «девяностые» умерло других рисоводов нашего, к примеру, района?.. А третьей, а, может быть, и самой главной – кто скажет, так это было или не так? – причиной его смерти было тогда колоссальное, просто нечеловеческое, за всякими пределами всех возможностей, напряжение – как вы видите, моральное и физическое – не одного дня, не одного месяца, не одного даже года, а целых трех лет жизни!.. А, может быть, что даже и больше, куда больше!.      Вы бы, читатель, выдержали такое?.. Вот и он сдал, не выдержал… Сердце сдало…
Узнал я о смерти и другого рисовода из звена Колесникова – Николая Лиферова. Этот погиб, упав с трактором в канал. Он был душой звена, знал технологию выращивания риса, как профессор, недаром его так и звали. Если Колесников, получив Героя, ездил потом по стране, то Лиферов год работал в Болгарии, учил там «братушек» выращивать рис, стал единственным в нашем районе лауреатом Государственной премии. За успехи в рисоводстве…
Как сложилась судьба остальных членов звена, живы ли они, мне неизвестно. Скорей всего, их уже нет в живых – жизнь человека труда, увы, коротка…
А память?.. Наша память?.. Какими я их помню?..А вот какими!..
Я был свидетелем всех работ на чеках, пожалуй, не видел только одного –заполнения водой чеков: я понимаю – он длительный и не быстрый…А так все: и пахоту, и подработку почвы, и внесение удобрений, и сам сев – видел даже, как они сбрасывали воду зимой из блюдцев, а по весне таскали черт-борону по всем кочкам, со шлейфом пыли. Видел их тревогу, когда растет рис, а к нему то одно, то другое  норовит «прицепиться», когда время  «уходит», а он зеленый, хоть ты плачь, зреть и не думает, или – когда убирать пора, а погода не дает, идет дождь, а то и снег, - и, конечно же, видел во всей красе уборку риса.
И – людей на ней. И в добрую осень, когда и тепло, и солнце светит, и в ту же  непогоду, когда тучи, кажется, цепляются за кабину, а гусеницы чавкают в болотной воде. Видел людей в майках, видел и в сырых телогрейках – усталых, небритых, простуженных, хрипящих, с воспаленными от простуды и недосыпа глазами…
Ах, как они работали, работа, казалось, пела в их руках, глаза горели, азарт чувствовался во всем, азарт, напряжение и желание сделать все-все и как можно лучше! Это было так необычно, особенно когда перед этим ты проезжал по тихой, вроде бы даже сонной Федоровской…
Я до сих пор помню и вижу запыленные, потные лица мастеров – настоящих мастеров! – уборки высокого урожая риса тех, теперь таких далеких, 70-х годов прошлого – вы представляете себе? – века… Я помню, даже чувствую их теплые рукопожатия  - всех членов звена, до единого; может быть, только чуть хуже – мы редко встречались,  - лишь Евгения Павловича Алешина, - всегда крепкие, очень надежные, со взаимным, от души, потряхиванием рук, ощущаю и теперь – хотя столько   лет прошло! – шершавость их натруженных ладоней, вижу – и годы их не стирают! -  непременную – когда бы это ни было! – улыбку: у каждого – свою и обязательно разную, слышу их немногословную речь, вижу их упорную, такую надежную работу…
А какими помните их вы, читатель?.. И те, кто видел их куда чаще, чем я, и те, кто о них только слышал или читал изредка в газете, ну, может быть, вам – я говорю о современниках моих героев, - повезло, вы «прорвались» в зрительный зал нашего РДК, когда их чествовали, - там тогда были многие руководители районной культурой, и вы увидели их всех… И что вы помните об их подвиге?.. Да, я считаю поступок моих героев именно подвигом, причем не рядовым, а именно так -  историческим, но, правда, недооцененным. Что было, то было…
Кто тому виной, чья тут была недоработка, поди, разберись?.. Может быть, виновата была газета – мало уделяла внимания и звену, и звеньевому… Может, где-то недоработал сам райком партии – недостаточно пропагандировал почин Колесникова… Может быть, никто не ожидал такого результата… Может быть, всех нас отвлекло что-то более значительное, более важное?.. Может…
И дело тут не в центнерах, хотя они, центнеры, были главным условием и успехом. А в том, что неожиданно в звене  произошло неожиданное: вместо того, чтобы, достигнув задуманного, получив награды – вместе со звездой Героя труда в копилку звена легли еще три награды других достоинств, о чем я уже говорил, - звено не взяло, как говорят, «тайм-аут», по- нашему, не сделало себе передышку – устали ведь все неимоверно, это все видели! – оно, судя по всему, вошло, как это говорят, «в охоту», ему этот рабочий ритм просто понравился, и рисоводы опять «рванули» за новыми наградами – уже для других членов звена, - ну, прямо – таки действуя по пословице: «а моя копейка, что, щербата?..». И, главное, - ведь же не безуспешно!.. А вот этого почему-то наша общественность и не заметила, вернее, заметила, но как-то так: и не равнодушно, но и без особого восторга. Так, может  быть, не была готова к такого рода повороту событий… Ведь до этого самое-самое длинное по времени  соревнование было, считай, год… Но три?.. Это ведь уже образ жизни!.. Но, судя по всему, он тогда был под силу далеко не каждому. «Преждевременные люди» - так можно было сказать о самом Колесникове и всех  членах его звена. Они обгоняли время!..
 А сейчас, сейчас мы хоть осознали, кто рядом с нами жил и работал?.. Я уже не говорю о том, что стоит ведь и оценить по другому – по новому! – подвиг этих людей!.. Хотя бы в нашей памяти… Увы, короткой…
Увы… Не хотелось бы говорить этого унылого словца, но… а как не сказать, если… В Краснодарском крае главным и самым важным в рисоводстве считается Красноармейский район. Здесь рис зарождался, здесь он развивался, здесь все его подвиги и новации. Это правда, с этим не поспоришь… Но, а где же тогда наш Колесников с его длительными рекордами?.. В недавно вышедшей в Краснодаре интересной книге Виктора Белоуса «Селекционеры Кубани.Творцы кубанских урожаев» есть глава «Г.А.Романенко и Е.П.Алешин», посвященная рисоводам. Так вот там написано буквально следующее: «Своеобразной визитной карточкой Красноармейского района тех лет (речь идет о 70-х годах прошлого столетия) стало имя Героя социалистического труда, лауреата премии ленинского комсомола Александра Котивца: возглавляемое им рисоводческое звено в 1971 году получило риса по 50-55, в 1981 году – уже по 65 центнеров с каждого гектара. И это – на несовершенной рисоуборочной технике того времени!» Упомянуты в этой главе и рисоводы Колесников и Лиферов. Но вот как? А  - так: «В 1967 году началось его многолетнее сотрудничество – речь в главе идет о Е.П.Алешине, - с абинскими рисоводами В.А.Колесниковым, Н.А.Лиферовым и их коллегами из колхоза «Искра».
Руководствуясь указаниями ученого, они вырастили и собрали на своих рисовых чеках самый высокий в нашей стране урожай – более 54 центнеров риса с каждого гектара…»
И – все!.. Больше о них – ни слова… А где Всесоюзный почин 1972 года с урожаем 70 центнеров риса с каждого гектара (получено столько, сколько и обещали); где обязательства 1973 года с урожаем 72 центнера риса (получено даже больше, чем было сказано в обязательствах); где результат третьего (как тогда говорили: завершающего) года пятилетки, когда рисоводы-«колесниковцы» получили по 73,5 центнера с каждого гектара?.. Где они, и кто «замылил» так тихо подвиг наших земляков? И – почему, зачем?.. Вот главное!..
У меня перед глазами всегда, когда я думаю об этом, стоит ну совершенно прекрасное полотно – и неважно, над полями стоит ясное, ласкающее глаз, вёдро осени или нависла глухая хмарь, - когда степь гудит от многих и многих моторов, когда на одних чеках идет косовица риса жатчиками, в других – комбайны ведут подбор богатых, сытых даже на вид валков, в третьих ведется прямое – бывало и такое! -  комбайнирование, а по дорогам – машины, их не сосчитать, они – одни везут зерно от комбайнов на колхозный ток, а другие – в сторону района, уже по дороге на Холмский элеватор, - везут уже в закрома Родины будущее белое зерно – белое золото Кубани: рис… И в этом взносе в закрома Родины – самый высокий урожай – и год, и другой, и третий, и, может быть, и четвертый, и пятый… (а это уже за пределом моего повествования), - полученный на чеках звена Владимира Антоновича Колесникова, звеньевого из колхоза «Искра», что находится на левом берегу Кубани, в станице Федоровская Абинского района.
Вспомните его слова: «Сверх плана пяти лет наше звено засыпало в закрома Родины 3.658 тонн зерна. Это два годовых плана. В общем, нынче мы готовимся (на улице стояла осень 1975 года) получить урожай уже 1978 года»…
Люди, помните о них, помните об их подвиге… Не забывайте…
Понимаете, мало, проезжая на своей легковой машине мимо большой, как море, рисовой системы, небрежно сказать, кивнув куда-то в сторону:
 - Володькино поле…
Мало… Надо хотя бы знать, как это всё давалось…