Годы тревожной молодости

Н. Адмиралов 
      
 
ГОДЫ 
ТРЕВОЖНОЙ 
МОЛОДОСТИ
повесть
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Ярославль 
Издательство Потребительского Общества
«Ещё не поздно!»
2012
УДК 165:001 ББК 87
  А 28
 
Рисунки автора
Главный редактор Е. П. Гусев
 
А 28 Н. А. Адмиралов. Годы тревожной молодости // Ярославль:
Издательство «Ещё не поздно!», 2012. 260 с.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Это вторая книга Николая Адмиралова, работающего на Ярославском нефтеперегонном заводе. 
Предназначена для интересующихся отечественной историей.
 
 
 
 
 
 
 
 
© Н. Адмиралов, 2012 © Издательство «Ещё не поздно!», 2012 ПОВЕСТЬ  ГЕРОИЧЕСКИХ  ЛЕТ
 
Есть авторы, привлекающие читателя формой повествования, завораживающие стилем изображения, покоряющие слогом. Но есть и те, кто основополагающим принципом создания своего произведения считает сюжет, не без основания полагая, что содержание книги именно в этом и заключается.
Николай Адмиралов относится, несомненно, ко вторым. Он хоть и делает редкие и робкие попытки привнести «художественность» в туго закрученные события, но это – не самоцель для него, не погоня за ложной красивостью. Автор искренен и открыт, что сразу ощущается и вызывает ответное чувство, доверие к нему.   
Во время редактирования книги не раз ловил себя на мысли, что вряд ли кто из нынешних «мастеров детективного жанра» сравнится с Н. Адмираловым по смелости в выборе темы, по мужеству в прикосновении к «советской истории», по отваге в выборе персонажей. И смелость эта - не безоглядная, не прыжок в бездну, не с головой в омут. Это осознанный путь человека, владеющего немалым багажом знаний, донести до читателя замалчиваемый, очерняемый сегодня отрезок нашей не такой уж и далёкой истории. 
Почему-то мне кажется, что «Годы тревожной молодости» Н. Адмиралова – не запоздалый поклон уходящей эпохе, не ностальгия по собственной молодости, не «свидетельство очевидца», а гимн героическому, бескомпромиссному, жестокому, но справедливому и прекрасному времени.
Чего больше в этой книге – вымысла или реальности – каждый определит сам. Не осмелюсь давать никаких определений или рекомендаций относительно того, что и как говорит нам автор. Но убеждён, что вряд ли кто останется равнодушным и не прочтёт книгу до конца. Динамичность и яркость событий не даёт возможности спокойно листать страницы, не сопереживая герою, деревенскому парню, волею судьбы оказавшемуся в гуще революционных событий. Оживают люди, давно канувшие в Лету, вновь перед мысленным взором проходят «дела давно минувших дней». Словно со страниц первоисточников или документальной киноплёнки, нисходят к тебе Троцкий и Крыленко, Ленин и Пуришкевич, генералитет белой и Красной армий. И, подпадая под убеждённость и обаяние автора, его позиции, с душевным трепетом следишь за тем, что происходит: сопереживаешь Павлу, Фёдору, Феофану, ненавидишь бандитов и налётчиков, убийц и погромщиков, с нарастающим любопытством ждёшь возвращения главного героя на родину.
К несомненным достоинствам книги следует отнести её художественную документальность. Понятия не очень совместимые, но как подругому назвать то, с какой достоверностью автор описывает деревенский уклад, жизнь «в людях», саму эту «людскую», слуг разного сорта, барина и его окружение. Поражает точность в изображении вождей пролетариата, их характеров и привычек. И всё это не растянуто, не многословно, с яркими диалогами и монологами. Последнее, думаю, может привлечь внимание сценаристом и режиссёров.
Трудно дорасти до простого, высокого и точного слова. Похоже, Н.Адмиралову дано это природой. И ещё - ему «сочувствие даётся». Отмечаешь какой-то не бытовой масштаб переживания. Писатель не прячется за общие фразы, за недомолвки, его не упрекнёшь в боязни поскользнуться, оступиться. Он прям и решителен, свободен и открыт. И в то же время – нежен и участлив, отзывчив и приветлив. «Завитушки вокруг пустоты» его не интересуют, он торопится сказать главное. Но это не та торопливость, которая неизбежно приводит к сумбуру. Здесь всё выверено, чётко определено и сориентировано.
Книга «Годы тревожной молодости» рассчитана на двойной читательский интерес. Детектив приковывает к себе хитросплетением острой интриги, а историческая точность вызывает желание узнать побольше о той славной эпохе, о героях эллинского масштаба.
Эта книга вообще представляется своеобразным приношением Николая Адмиралова всем встретившимся на его жизненном пути людям, у которых он учился, которых он учил уму-разуму. Она преподносит нам счастливый шанс мысленно, пусть ненадолго, погрузиться в реалии того легендарного времени, когда правили был иные, не материальные ценности. 
 
Евгений ГУСЕВ,
член Союза писателей России
 
 
 
Детство
Дед Филипп крупный, с окладистой бородой, седины ещё нет в чёрных вьющихся волосах, окаймляющих худощавое лицо, садится на порог крыльца, поджимая длинные ноги в лаптях и подзывает меня:
«Павлик, поди-ка сюда, иди-иди, милый».
Я бросаю играть со стружкой, выпущенной из-под рубанка, напоминающую пружину, выискивая ту, что подлиннее, пытаясь соорудить из этих «пружинок» фигуру, и устремляюсь к деду.
Он ставит ногу на ногу, сажает меня на свою широкую ступню и качает вверх-вниз, вверх-вниз, приговаривая: «Расти большой, вот какой, ещё выше!».
Я чуть не вылетаю с его ноги, но меня крепко держат сильные руки. Но вот он немного устаёт, снимая меня, усаживает рядом. Я прошу ещё, но дед говорит: «Хватит, внучок, хорошего понемногу и не пищи, ты же уже большой. Ты послушай-ка лучше, что я тебе расскажу».
 
И он рассказывает мне сказку замысловатую, длинную, интересную, которую я много позднее силился вспомнить, пытаясь вытащить из-под нагромождения и хаоса воспоминаний различных, но так и не вспомнил. Но последние слова этой сказки, или может быть были, я запомнил: «И шли наши отцы и деды, деревья рубили, а сзади повозки с бабами, с детишками, со скарбом, а за ними скот ревущий, да только лес всё гуще и вроде как выхода нет. А был у них, сказывали, крест большой, будто с храма какого-то греческого. И взял его старейший деревенский (имя его забыли, так давно это было) и направил вперёд, и расступился лес, и вышли на торную дорогу и шли ещё, пока крест словно вырвался из рук и лёг на холму этом. Почли это за знак свыше, тут деревню и основали».
С тех пор, неосознанно сначала, я стал интересоваться стариной, историей деревни. Я впитывал в себя рассказы бабушек, которые приходили на посиделки, всё больше в зимнее время и когда не было мужчин – на сенокосе или на заготовке дров, к моей бабушке. Они частенько вспоминали и пересказывали былое, а пустые сплетни я пропускал мимо ушей, и то, что считал интересным и познавательным, старался запомнить. Вот отрывок разговора: «Молодёжь  нашу всё ругают – много драк стало, поножовщины, будто народ становится злее, а ведь в старое время братья Борисовы, те, что у пруда живут, мужика убили. (Я навострил уши). …он про царя будто плохо сказал, – последние слова бабушка Валя говорит почти шёпотом, – не про нашего Николая, а про отца его – Александра. Не разобрались, какие были слова сказаны, выпивши были (в наш деревенский праздник), ну и попал он им под пьяную руку – побили его до смерти – силу не рассчитали, ведь не изверги же они были».
«Да и я слышала, – отвечала другая, – похожий случай и тоже давно, только в соседней деревне».
– А про Фому-то слышали, какой был здоровый мужик, тогда у нас только чугунку пустили… (Я впервые услышал слово «чугунка», так называли железную дорогу, и с интересом слушал, свесившись с печи). …туман был, и видели люди, как Фому поезд стукнул, и встал он и шагов несколько сделал, а потом рухнул».
«Это судьба, конечно, – вступает в разговор бабушка Мария, – мать у меня всегда говорила: «Трудно не зажить, а трудно дожить».
В разговоре наступает не интересная для меня тема, и я отворачиваюсь, роюсь на печи, а она на пол-избы, пятеро взрослых могут улечься, в подсолнуховой шелухе, надеясь найти целую семечку.
На печи хорошо улечься, придя с морозного воздуха, а если бабушка поставит самовар, то хорошо слушать, как, нагреваясь, самовар заводит свои песни, особенно, когда за окном завывает метель. Вечером вся семья собирается за дощатым самодельным столом. Дед Филипп, как главный в семье, сначала перекрестится на иконы в переднем углу, затем то же сделают остальные члены семьи. Тогда только все усаживаются за стол. Еда, кроме праздничных дней, однообразна: отварной картофель, покрошенный с репчатым луком (летом с луковым пером) и сдобренный подсолнечным маслом, редька, ошпаренная кипятком или капуста квашеная, молоко или простокваша.
На праздник изба наполнялась вкуснейшим запахом пирогов, больших ватрушек и тушёной картошки, да не только вся изба, а по всей деревне распространялся этот запах. Собираются многочисленные гости, прогуливаются неспешно по деревне, возле каждого дома играет гармошка. Успение Богородицы – большой деревенский праздник. Вечером собираются все от мала до велика, все в нарядной одежде, звучит два, а то и три баяна, и взрослые танцуют, пляшут, звучат задорные частушки. Мы же, дети, снуём между танцующих – у нас своя игра. Иногда, остановившись, разглядываем людей, узнаём уже в темноте почти (несколько керосиновых ламп установлены вокруг) близких и родных, слушаем песни, наиболее интересные нам, разглядываем баянистов – у них в фуражках прикреплены цветы, сюртуки расстёгнуты, на ногах вместо обычных лаптей намазанные дёгтем сапоги.
Рассмотрев всё это, снова устремляемся в игры: прятки, чурилки, догоняя друг друга и иногда буквально врезаясь в танцующих, но они не обижаются на расшалившихся детей, а только смеются. Но вечер августа всё темнее, и нас загоняют домой, а взрослые продолжают гулять, в избе для гостей уже расстелены на полу матрасы и одеяла – кроватей не хватает. Под иконами горит лампада, освещающая вздрагивающим неясным светом переднюю часть избы. Ждёшь, когда придут гости, но редко дожидаешься – засыпаешь. Гости приходили поздно – весёлые, немно-го хмельные, располагались на ночлег.
Но праздник омрачался дракой, о которой многие узнавали только на следующий день. Никто уже не помнит, откуда и отчего пошла вражда между нашей деревней и той, что не так уж и близко. Ни один праздник в последнее время не заканчивался мирно. Когда пожилые расходились по домам, а оставалась практически одна молодёжь, раздавался свист и из темноты появлялись фигуры парней, вооружённых кольями, цепями, а кто и ножом. Они подъезжали на нескольких подводах – это село было верстах в десяти. Наши уже ожидали их – заранее за несколько дней до праздника замачивали в прудах черёмуховые колья, где-то доставали цепи, кто-то гирьку держал в рукаве.
Приезжие не налетали внезапно – выдерживали стойку, незаметно окружая наших, давая возможность уйти из опасной зоны девушкам и подросткам. Они знали многих по именам, и попади кто-нибудь из наших в их село в любой другой день, там его никто не тронет, но эта драка на Успение стала традицией, как кулачные бои в старину.
«Чего же ты, Афоня, (один из лидеров нашей молодёжи) так мало пацанов собрал, а остальные по домам трясутся как зайцы», – начал перепалку вожак пришлых.
– Да нет, Сашук, все здесь, а что, мало нас не беда – наш один двоих ваших стоит.
– Это Петруха-то или Ванька – нашёл богатырей, да если их поставить друг за другом и я толкну первого, то и второй повалится.
– А если я толкну тебя – пятеро ваших повалится.
– Хвалишься, Заяц прыщавый.
У Афони фамилия Зайцев, да и прыщи у него на лице были, и это было уже личное оскорбление, и он не мог этого вытерпеть. Вожаки схватились и тут же с криками кинулись друг на друга остальные. Посыпались удары, зазвенели цепи, зазвучали дикие крики, кто-то побежал, и нельзя было разобрать в темноте – наш или чужой. Один наш родственник, ещё молодой парень, гостивший у нас, замешкался, не ушёл со всеми и попал в самую гущу дерущихся, он увернулся от удара, от другого и, не видя выхода, чувствуя себя нейтральным, бросился бежать – за ним погнались. Он побежал в огород, быстро сориентировавшись, забежал в небольшую уборную, закрыл дверь и запер защёлку и сидел там неподвижно, пока не затихло кругом.
Всё это я услышал на следующий день – второй день праздника, проходивший уже не так шумно и весело – гости начали разъезжаться.
Закончился праздник и вскоре я пошёл в школу изучать аз и буки, но перед этим ходили мы многочисленной ватагой в соседнюю деревню, в нашей-то школы не было.
Школа была разделена на два помещения, в одном и другом обучалось по два класса одной учительницей. Ох, и строгая была наша учительница. Наш первый класс соседствовал в этом помещении с третьим, и если к нам малолетним она относилась снисходительно, то к старшим она не знала жалости. 
В руке она постоянно держала широкую и длинную линейку, которая служила ей и указкой, и если кто баловался на уроке или не знал его, тогда этой линейкой она била по рукам и даже по голове. Постоянно были слышны её выкрики: 
– Ну, что вылупил глаза, как царские полтинники? 
– Глядишь в книгу, а видишь фигу. 
– После уроков оставлю! 
– Под ногтями чернозём, видно, будешь агроном!
Ученик сопел, на лбу выступала испарина, но никак не мог ответить на вопрос учителя, даже в носу поковырял, незаметно для себя, тут учительница увидела его пальцы: «Садись, неуч, останешься после уроков!» – И она, ударив «слегка» ученика линейкой по пальцам, подходит к учительскому столу и выводит в журнале напротив его фамилии жирную двойку.
Зато на перемене там раздолье: ребята резвились – девочки скакали в классики, мальчики играли в «ножички», бросали перочинные ножи в расчерченный круг, а если он втыкался в землю, там проводилась черта – своя территория, пока весь круг не будет твоим, также делали из ивовых веточек весной свистульки, обстукивали вокруг ножичком по коре, предварительно надрезав её, и она легко сходила, делали на деревяшке плоский срез, снова надевали трубочку коры до соединения с плотно сидящей корой, и напоследок делали посередине большой вырез – получалась звонкая свистулька. Начало у неё срезано наискосок. А если положить в вырез небольшую горошинку, получался не просто свист, а трели.
За школой была канава, обросшая кустами, и на перемене иногда мы находили кладки куриных яиц – соседские курицы облюбовали эти кусты. Весной эта канава наполнялась водой, и мы устраивали соревнования, перепрыгивая через воду, и иногда кто-то не допрыгивал, замачивая ноги, а потом сидел с сырыми ногами на уроке.
Отучились два года, и учительница, прощаясь на каникулы, сказала: «С девочками будем прощаться, они научились писать и читать – этого им и довольно. А мальчиками нужно будет в Питер ехать, им надо будет ещё годика два походить».
Я впервые услышал, что мне нужно будет в Питер ехать, и когда пришёл домой, обратился с расспросами к деду Филиппу.
«Я думал, рано тебе ещё об этом говорить, – ответил, улыбаясь, он, усаживая перед собой. – Да, учительница правильно сказала. Летом в деревне много дел – только успевай поворачиваться, без дела не посидишь, а вот зимой, когда дела заканчиваются, наши парни в город собираются на заработки, зимой в город, их и называют зимогоры. Вот подрастёшь, и годков через пять отправим мы тебя на зиму в люди».
– А как это, в люди?
– То есть у людей поработаешь, жизнь узнаешь, научишься многому, мир увидишь. Подрастешь, я тебе адресок дам, ведь в Питере наши родственники живут, дальние, правда.
 
В Питере
Прошло несколько лет, я окончил четыре класса (больше нас не учили), жил со своими родителями, помогал по хозяйству, и когда мне исполнилось 16 лет, я умел всё: и косить, и пахать, и по плотницкой части; лентяем не был, подрастали мои два брата Николай и Александр, и сестра Тоня. Становилось тесно в нашем пятистенке, и действительно захотелось повидать мир, людей и, может быть, там откроются для меня возможности, о которых я и не мечтал.
Дед Филипп сдержал своё слово, написал с моей помощью письмо к родственникам, которые жили на Невском проспекте и имели там два дома. Это меня насторожило – примут ли такие богатые простого деревенского парня?
– Но ты же не чужой им, Григорий-то мне двоюродным братом приходится.
– Это тебе, деда, а мне кем они будут?
– Ну, ты не переживай, должны принять, я же всё в письме расписал, не знаю, правда, жив ли Григорий, связи, вишь ты, давно оборвались. Ну, на крайний случай не робей, есть там ещё наши бывшие деревенские – помогут устроиться. У Николая, нашего соседа, два сына там живут, старший-то приказчиком, вот возьми у него адрес – помогут.
Нас собралась целая группа парней примерно одного возраста. Попрощавшись с родными и закинув за спину вещмешки, мы отправились на «чугунку». Поезда, в основном товарные, ходили редко и так медленно, что людям не требовалось остановки, если нужно было выйти, то на подъёме, когда поезд почти останавливался, можно было легко сойти с него. Мы доехали до станции Ростов-Ярославский в теплушке, отапливаемом вагоне, а паровоз называли «матаня». Кроме нас в вагоне ещё были люди – кто-то как мы пробирался в Питер, кто поближе. Среди них был старик сравнительно с нашим возрастом или вернее пожилой человек, на вид ему было под шестьдесят. В короткой кацавейке и портках, заправленных в лапти (сапоги он берёг, они лежали в его вещмешке), лысый, похожий на библейского Луку, он успел познакомиться со всеми обитателями вагона и узнал, кто куда едет. На печи стоял его чайник, а ехал он от Ярославля уже час – знамо, пить захочется. Переговорив с бывшими попутчиками, теперь он насел и на нас: «Говорите, в Питер собрались, эхма, а я в Бологое возвращаюсь – гостил, вишь, в Ярославле. Не слышали, что в Питере делается? Эхма. Не слышали, говорите. А ну наклонитесь… (мы наклонились к нему) …только никому не говорите, что я сказал. Брожение там. Трон под царём шатается, поняли? Эх-ма. Только молчок».
Мы согласно киваем головой и переглядываемся. Да, времечко выбрали, но не возвращаться же домой. Между тем Феофан, так звали этого человека, не мог молчать и продолжал разговор, словно до этого месяц молчал и теперь хотел высказаться: «Царём-то, вишь, царица управляет, эх-ма, а ею – Гришка».
– Какой Гришка?
– Эх-ма, да вы совсем ничего не знаете. Ну ладно, я вас просвещу, подготовлю к Питеру-то.
И он описал нам события, происходящие в нашей столице, в царской семье и частично военное положение. Всё это ему рассказал его сын, служащий в гренадёрском полку: «И в кого он такой вымахал – ведь, почитай, саженного роста, – я ему по грудь».
Взяв с нас обещание никому не передавать его слова, он рассказал нам, что царь слабый, что всем руководит через царицу Гришка Распутин, называющий себя святым отцом и пророком. Он предсказывает царице все события, связанные с их семьёй, а также руководит военными действиями: где произвести наступление, а где отступление, какой город взять, какой сдать. Будто он слышит голос Божий, который ему подсказывает, куда направить войска.
Мы удивлены до крайности, ведь были всегда уверены в твёрдой царской руке, жизнь в деревне текла размеренно, как испокон веку. И не думали мы, что в городе творится.
«А ещё, ребята, скажу вам по секрету же опять, эх-ма, – он оглянулся на остальных попутчиков, которые, мирно покачиваясь, не обращали на нас никакого внимания и не прислушивались, – ходят слухи, что Гришка – шпион немецкий и подсказывает царице, чтобы мы войну проиграли, эх-ма. Душ-то сколько уже он погубил».
«Да, Фёдор, а ты что, на свадьбу едешь?» – перевёл он незаметно разговор на другую тему.
Фёдор был самый нарядный, и в отличие от нас, у него был чемодан, немного старомодный, но не поношенный. Ещё дед его получил за заслуги в какой-то военной кампании в награду, как трофей, и с тех пор хранился в семье до этого случая. Фёдору тоже дали рекомендации к дальнему богатому родственнику и хотели, чтобы он предстал перед ним нарядным, а не босяком. А в чемодан положили запас продуктов недели на две, отчего он еле таскал его. Фёдор объяснил: «Ах, вот в чём дело, эх-ма, смотри, поторопись, недолго им осталось…».
В это время паровоз просигналил, что мы подъезжаем к Ростову. Все зашевелились, вытаскивая свои мешки, готовились к высадке, ктото менял лапти на сапоги.
«Вы меня не теряйте, зайдите на вокзал, я вас там найду, – показал Феофан подплывающий дощатый вокзал, – а у меня тут дельце одно», – и он ловко соскочил с медленно подходившего поезда и завернул за вокзал.
 
Первое испытание
Мы зашли в вокзал, внутри которого происходило хаотичное движение: если одна половина сидела, перекусывала или спала, то остальные двигались в разных направлениях. Не найдя свободного места, мы встали у одной из небольших колонн, подпирающих потолок, и стали разглядывать помещение и людей.
Среди уезжающих, приехавших и ожидающих я заметил вдруг странных людей. Их было трое или четверо, чем-то похожие друг на друга, как братья, хотя облик их был различен, они занимали места, с которых было видно всё помещение. Я стал разглядывать одного из них: этот человек делал вид, что спит, голова его запрокинута сильно назад, фуражка почти надвинута на глаза, ноги вытянуты и положены друг на друга. И вот что привлекло моё внимание – рука приподнимает фуражку, быстрое и цепкое, охватывающее всё помещение движение глаз. И снова глаза прячутся под околышек фуражки. Также я заметил напряжение, сковывающее его фигуру. Иногда один из них вставал, просил соседей придержать место и ненадолго выходил, потом снова возвращался. Вот я снова заметил обстрел глазами, и на секунду его глаза задержались на нас. Буквально через минуту он встал, поправил фуражку, попросил соседей придержать место и вышел на несколько минут, потом вернулся и снова занял своё место и принял то же положение. Через несколько минут к нам подошёл человек лет под тридцать, среднего телосложения, неплохо одетый, и обратился не ко всем, а именно к Федору: «Молодой человек, можно Вас на минуточку, только на минуточку», – и он вежливо улыбнулся.
Федя обернулся к нам, растерянно улыбнулся, пожал плечами и, подняв чемодан, пошёл за этим человеком.
«Ребят, тут что-то не так, – сказал я, – пойдём тихо за ними».
Мы вышли из вокзала, завернули за угол и оторопели. Фёдор стоял с этим человеком возле неизвестного никому из нас механизма или аппарата, похожего на карету, но с удлинённым передком, на четырёх сверкающих никелем спиц колёсах. Да, он весь сверкал, хотя был чёрным, отражал многократно солнце. 
Мы подошли ближе, разглядывая аппарат, и невольно услышали, что говорит Фёдору неизвестный: «Не беспокойтесь, мы Вас выбрали из всего этого сброда, не посадим же мы в автомобиль (мы впервые слышим это слово) мужика-лапотника, да он нам все кресла выпачкает. А у нас как раз место одно свободное. Вы посмотрите, новая марка «виллис», вмиг домчим. Да поставьте чемодан, обойдите авто кругом, вот сигнал, если нажать на грушу, раздастся громкий и приятный звук ква-ква», – но он не нажал. Фёдор послушно поставил чемодан и пошёл вокруг автомобиля. Неизвестный заметил наше присутствие, скосил глаза, и усмешка проскользнула по его лицу. Мы тоже, обалделые, пошли вокруг. Когда мы, медленно обходя автомобиль, сделали почти круг, услышали вдруг свист. Неизвестный остановился, поднял руки на уровень груди, выставив ладони нам навстречу, и сказал с вежливой улыбкой: «Извините, это шофёр (снова новое слово) зовёт меня, очевидно, просит помочь приобрести бензин (и это слово незнакомое)».
«Хорошо-хорошо», – ответили мы хором, хотя он явно обращался к Фёдору.
«Это не займёт много времени, постойте у этой двери, мы быстро», – он быстро ретировался. Мы же продолжали осматривать автомобиль. Прошло несколько минут, прежде чем Федя хватился чемодана: «Вот тут же стоял, никто вроде не подходил, неужели тот взял?»
Мы ринулись в вокзал, словно вор ждал нас там с чемоданом. Зато встретили там Феофана, он оглядывался, ища нас. Почему-то мы обрадовались, как будто встретили старого, умного друга, который решит наши проблемы, несмотря на то, что знакомство с ним было менее двух часов: «Куда же вы, эхма, пропали, я уж тут минут пять вас ожидаю. А где, Федя, твой чемодан?».
Наперебой мы рассказали, как всё произошло.
– Эхма, ребята, да вас одних оставлять пока нельзя, ну да ладно, быстро на улицу.
Мы выскочили на улицу. За вокзалом улицы расходились на три стороны. Все устремили взгляды на Феофана, что-то он скажет: »Так, ребята, нас шестеро – по двое на улицу. Вор, эх-ма, если издалека, не потащит на себе чемодан (а он, я видел, тяжёлый) несколько вёрст. Дорога же одна, а я по ней возвращался от своего знакомого и увидел бы ваш чемодан на телеге. Значит, они, эхма, где-то близко живут. Пройдём по этим улицам, и внимательно слушать, что творится в домах. Увидите или услышите что-то подозрительное – бегите к городовому – вон он стоит. Так вот, эх-ма».
Мне довелось идти с Феофаном. Я спросил его: «А почему сразу не обратиться к городовому?»
– Эх-ма, был у меня похожий случай, да ничего из него, эх-ма, не получилось. Тогда он засвистел в свисток, заметался из стороны в сторону, но воры сразу и попрятались – кто же так ищет, эх-ма.
Мы подошли к первым деревянным домам. Да вся улица была из таких домов, лишь изредка встречались двухэтажные, а каменных были единицы.
«Ну, ты иди по одной стороне улицы и внимательно, эх-ма, слушай, что творится в дому – слух у тебя молодой, хороший. Ты присядь, будто что-нибудь с обувью или что-то обронил и ищешь», – учил он меня. – Ну, а я, эхма, пойду по другой».
 
Так и сделали, и к моему удивлению его метод оказался верным. Мы прошли менее пол-улицы, как я, остановившись у глухого забора, что напротив дома, прислушался, но за забором была тишина. Но вот что-то звякнуло. Я нашёл небольшое отверстие в заборе от выпавшего сучка, оглянулся вокруг – никого. Тогда я прильнул к этому отверстию и увидел, как на крыльцо вышла женщина, в руке у неё была связка ключей. Они-то и звякнули. Я уже хотел уйти от забора и пройти к следующему и почти отвёл взгляд, как что-то мне показалось странным – это что-то громоздкое, показавшееся за ней. 
Снова прильнул к отверстию, – женщина несла чемодан Фёдора. Несла легко, несмотря на громоздкость его, а ведь раньше в нём был почти пуд всякой всячины. Я услышал басовитый мужской голос, раздавшийся из дома, но слов не разобрал, но услышал, что сказала женщина: «Ладно, подальше».
И она пошла к сараю, в котором, как я увидел, лежало сено. Понятно, прячут чемодан. Я подал знак Феофану, он руками показал, чтобы я оставался на месте и побежал к вокзалу – звать городового.
И вот мы снова на вокзале. Фёдор при своём чемодане, правда, продуктов чуть убавилось, но остальные вещи и небольшие деньги возвратились. Оказалось, что эта семья была давно на примете полиции. К моему удивлению, когда их забирали, среди этих братьев я не увидел человека, так ловко нас обманувшего.
Я сказал об этом Феофану.
– Эх-ма, милок, да это же «малина».
– Нет, малины я там не видел.
– Ха-ха, так называют квартиру, где воры собираются. Может, их в пять раз больше, кто сюда приходит и чтобы выявить их всех, надо несколько дней выслеживать. А у нас через полчаса поезд, эх-ма.
Всё произошло быстро, и когда наши ребята вернулись, пройдя до конца свои улицы, мы уже стояли с Феофаном, поджидая их. Они очень удивились, увидев чемодан, особенно Фёдор обрадовался – он уже не чаял найти его.
– Эх-ма, ребятки, у нас ещё полчаса до поезда, успеем чайку сварганить, сейчас я за кипяточком сбегаю.
И он, непоседа, взяв из котомки чайник, побежал за кипяточком.
«Право, я таких людей ещё не видел», – сказал я.
«Да, без него остался бы я ни с чем», – согласился Фёдор.
И другие согласились с этим мнением. Вскоре подошёл поезд на Питер. Вагон был переполнен, и мы с трудом нашли место, благодаря тому, что в Ростове вышли люди.
– Я ведь тоже хотел на этом поезде ехать, да нужно было к родственнику в Ростове забежать, эх-ма. Вы, ребята, меня держитесь, поодиночке в тамбур не выходите: много швали ездит, могут не только обчистить, но и с поезда скинуть, эх-ма, время-то сейчас волчье.
И действительно постоянно проходили какие-то подозрительные личности, оглядывали проезжающих. Весь этот сброд возник в это военное время, как образуется пена, когда всё бурлит и кипит. Многие из этих личностей были дезертиры, сбежавшие с фронта. Мы держались во время этой поездки всегда вместе, так что добрались до Питера без приключений, расставшись в Бологое с Феофаном.
«Может, ещё встретимся, у меня в Питере родственники живут, и там я частенько бываю, да и к сыну повидаться скоро приеду», – сказал он, прощаясь.
Нам было жаль с ним расставаться, за ним мы были как за каменной стеной, несмотря на то, что наружностью он был неказист. Никто из нас раньше так далеко не ездил на поезде, поэтому нам была интересна каждая проплывающая мимо деревня, тем более город. Рассматривать, как снуют по улицам люди, экипажи и проплывающие медленно дома – поезд, подъезжая к городу, почти останавливался.
Наконец, Питер ещё издали поразил нас величием своих зданий, колонн, геометрически правильным разрезом улиц. Несомненно, он отличался от всех других городов. На вокзале и вокруг него невообразимая суета, где смешались отъезжающие, приезжающие, носильщики, ямщики, экипажи – столица, и создаётся впечатление, что все ринулись сюда, пол-России собралось.
«Никогда не видел столько людей сразу», – вырвалось у меня.
И каждый кивнул, подтверждая эту мысль. Да что говорить, мы с трудом пробрались через толпы людей, через чемоданы, баулы, саквояжи и мешки, выставленные вперёд быстро продвигающихся будущих или состоявшихся пассажиров. Казалось, все собрались покинуть этот город, а тех, кто его решил посетить – не меньше. На привокзальной площади тоже много народа, постоянно подъезжают экипажи, чтобы набить людской массой вокзал.
«А там кто-нибудь остался», – кивнул на возвышающееся над нами здание Фёдор с усмешкой.
«Не беспокойся, это же капля в море. Знаешь, сколько здесь живёт – если собрать всех людей, что живут в нашем Ярославле, Ростове и других городах губернии, и то не сравнится», – ответил я.
Мы ещё постояли немного, не решаясь внедриться в этот город со строгими фасадами домов, над которым ходили мрачные осенние тучи. – Ну что, извозчика наймём? Город-то большой – надоест идти.
– Надо спросить цену и согласится ли нас всех отвезти.
Нашли экипаж побольше и попроще: «Господин, Вы нас отвезёте по этим адресам и сколько возьмёте за нас всех?».
«Хм, господин, – улыбнулся в большие усы извозчик, большой пожилой, потом посмотрел на адреса, поднял голову вверх, очевидно, считая, и сказал: – Двугривенный за всех».
Мы переглянулись, эта цена нас устраивала, тем более, что мы не знали город и цен за поездку. 
 
Невский проспект
Ну, вот и Невский проспект, здесь мы расстались, я взял координаты друзей и извозчик увёз их. Вскоре я нашёл те два дома, принадлежащие моим дальним родственникам. Извозчик подвёз меня к самому началу проспекта, который начинается почти от самой Невы и длится (как я узнал позже) более чем на четыре километра. Невский начинается от Адмиралтейского проспекта и Дворцовой площади и тянется до площади Александра Невского. Но мне не пришлось искать эти дома, проходя во всю длину проспекта, ориентиром для этого поиска мне служили башни и золотые «иглы» Адмиралтейства – дома находились рядом. 
Я зашёл в один из этих домов. Прозвенел колокольчик, из бокового помещения степенно и вместе с тем услужливо вышел человек в смешной, как мне, деревенскому жителю, показалось, одежде (он был похож на чёрного жука), с галстуком-бабочкой на шее, густыми бакенбардами, и уже в годах. Его фигура немного наклонена вперёд, на лице вежливая улыбка. Но, увидев, кто перед ним, его вид изменился: улыбка исчезла, стан выпрямился, строгие глаза вперились в меня немного удивлённо, видно, не привыкли здесь в парадном входе принимать таких гостей: «Вам что, милейший?».
«Я – Миралов, – назвал я свою фамилию. – У меня письмо к Григорию Матвеевичу».
Он, очевидно, опустил, что я назвал фамилию владельца дома, и ответил также холодно: «Странно. Григорий Матвеевич умер ещё весной. Ну, хорошо, давайте я передам письмо их сыну Алексею Григорьевичу, и можете быть свободным, да, возьмите, – и он сунул мне медную монету. – Позвольте-с, позвольте, – он чуть не толкал меня, провожая к входной двери, – хозяин гостей ждёт, не мешайте-с».
Я снова оказался на улице, монета жгла мне руку, но я знал, какой ценой зарабатываются деньги, как их собирали на мой отъезд, и поэтому положил в дальний карман. Я огляделся кругом, куда идти, один в незнакомом городе чужаком. Строгие дома нависли надо мной. Стало тоскливо, захотелось вернуться домой, но с каким лицом я вернусь, оступившимся неудачником? Я присел на лавочку, что напротив дома, надо было обдумать создавшееся положение. Мимо проезжали экипажи, прогуливались люди в красивых одеждах, дамы, которые, несмотря на солнечную погоду, несли зонтики над головами. Прошло некоторое время, я всё ещё сидел на лавке, не решаясь куда-нибудь двинуться. Вдруг дверь открылась, из неё показался тот же человек, который выпроводил меня, увидев меня, он поманил рукой: «Что же Вы сразу не сказали, что приходитесь хозяину-с родственником? Алексей Григорьевич велел Вас определить по хозяйству».
И он провёл меня в людскую (как я потом узнал), познакомил с прислугой: Степан и Иван работали по хозяйству: мели двор, кололи дрова, могли и по плотницкой части, на кухне заправляла Марфа-татарка. Степан – здоровый полуседой мужик в годах, в фартуке, на руках почти всегда голицы, постоянно что-то делал, не любил сидеть на месте. Иван – молодой, весёлый, любящий больше работать не руками, а языком, постоянно мурлыкающий себе под нос известные мелодии, любитель анекдотов. Марфа – полная, румянощёкая женщина средних лет, рукава у неё всегда засучены, волосы убраны под платок, не подпускала к себе Ивана – от его анекдотов бросала всю работу, смеялась до упаду, махала руками, говоря: «Уйди, чудо в перьях». Почему в перьях, я не мог понять. Но эти шутки Иван позволял только в свободное время и когда отсутствовал дворецкий Евграфыч. 
Ещё был лакей, обслуживающий господина, но мы с ним не общались – он презирал нас, мы – его. Словом, он нас не касался. Он в отличие от нас всегда был в своём фраке с фалдами, которые походили на жуков, а длинными закрученными усами и бакенбардами походил на Евграфыча, который единственный имел с нами контакт и обладал редким свойством быть своим для всех. Он мог, придя к нам, сказать попросту, но не умаляясь: «Ребята, сегодня надо потрудиться: покрасить перила, пока господин отсутствует, и починить лестницу – скрипеть стала. Я на вас надеюсь, не подведите». Он даже по плечу похлопает, в то же время сильно подталкивая вперёд. И требовал очень строго исполнения. «Мягко стелет, да жёстко спать», – говорил в таких случаях немногословный Степан. Ещё у Евграфыча было одно свойство: проверяя дотошно сделанное дело, он брал в руки вещь или трогал её руками, и если на них оказывалась пыль или опилки, говорил: «Ничего-ничего сделано, комар носа не подточит, да только надо было получше зашкурить-с». Приставлять «с» у него вошло в привычку. Говоря эти слова, он, может быть, незаметно для себя, вытирал руки об одежду собеседника, вернее, о его грудь.
Наиболее я сошёлся с Иваном, очень общительным человеком. Степан тоже был ко мне добр, улыбался, иногда одобрительно похлопывал по плечу, но был немногословен и хмур. Я спросил Ивана об этом состоянии Степана.
«Да у него вся жизнь перевернулась после того случая», – начал Иван и, посмотрев нет ли рядом Степана, продолжил.
 
Алёна
…Был в молодости Степан весёлый, сильный, красивый. На праздниках да гуляниях не было ему равных в ловкости, силе, удали молодецкой. Песни пел лучше всех. Многие девки по нему сохли, да ни одна его сердце не трогала, а он был к ним равнодушен и ни одну девку не обидел. Казалось, гулял бы всю жизнь, влечение у него к этому было, хотя в будни он не был лентяем, помогал во всём родителям, что пахать, что косить или лес рубить. Бывало, целый день работает, вроде бы только до кровати дойти, нет, откуда только силы берутся – вечером на гуляния, а усталости как будто и не было. И вдруг увидел он девицу, глаз не отвести: русая коса толщиной в руку, глаза голубые в пол-лица, стан тонкий, голосок звонкий, а в глазах ум светится. Только девице той тринадцать лет, а Степану уж под двадцать.
– Ну, да не беда, подождём, только моя будет Алена (так её звали), никого не допущу!
И стал Степан у дома её дежурить, а других парней, что интерес к ней имели, от дома отваживать. Бывало, стоит у дома, прутиком по траве стегает – косить не надо, видит, паренёк показался, спросит:
«Куда это ты, Федя, собрался?»
Тот в руке туесок держит: «Да вот, Алёне ягодок принёс».
– Давай, я передам, а ты иди, Федя, не беспокойся.
Паренёк пожмёт плечами, с ноги на ногу переступит, да и повернёт, видит, хода нет, страж стоит у ворот. А Алёна в окно выглянет, Степан расцветает, головой ей кивает. Заметила она его, поняла, почему он у дома её всё время проводит, только виду не подаёт, отворачивается, будто не люб он ей. Но Степан не унывает, свои ухаживания не бросает, думает: «Моя будет Алёнушка». 
А как подросла Алёна, привыкла к тому, что Степан от дома её не отходит, и если не было его, печалилась. Стала потихоньку из дома выходить и беседы с ним вести, жизнь без него стала ей не мила. Лишь исполнилось ей семнадцать, Степан сватов заслал, а вскоре и свадебку сыграли. Зажили они счастливо, двоих детей Алёнка Степану подарила: Гришу и Настю, но не подурнела, а только ещё краше стала, счастьем светилась. 
Степан старался оберечь её от тяжёлой крестьянской работы и всё на себя брал. Но только уйдёт на покос или лес Алёна за всю работу принимается, и в доме, и в огороде, а делала всё легко, споро, красиво. Степан придёт, а в доме порядок, все дела приделаны и обед готов, с него вся усталость слетает, видит, что жена у него работящая и к нему нежна и ласкова. Подхватит он её на руки и кружит по избе, а она смеётся. Так они и жили весело и счастливо, и дети подросли – старшему пять лет, а дочке четыре. Так бы и прожили они семьёй неразлучной, да один случай всю их жизнь перевернул.
Появился в деревне один барин, приехал в гости к своему приятелю местному барину. Дружны они были ещё с Петербурга, где вместе служили. И вот, возвращаясь от своего друга, приметил Алёнушку этот самый барин – бельё она развешивала. Узрел он её грациозность, велел коляску приостановить, а когда обернулась она, свет померк в его глазах, не видел он доселе красоты такой. Алёна сначала не поняла, думала, что это свой барин, а как увидела чужого, вскрикнула и в дом, сарафан у неё длинный, ногами быстро перебирает, и кажется, что плывёт лебедь белый. И коса её пышно из-под платка выбилась, стан тонкий обвила. Барин как привстал в коляске, глядя ей вслед, так и замер на месте. А потом велел назад к приятелю скакать.
«Pardon, мon сher, – наверное, так он извинил своё возвращение, – Как звать ту красавицу, которую ты прячешь от нас. Кто она, живёт с родителями? Позволь, но здесь ей не место».
– А, ты об Алёне. Но она замужем, и ты удивишься, у неё двое детей. Я сам без ума от её внешности. Не поверишь, иногда отправляюсь в ту часть деревни, лишь бы посмотреть на неё. Но претензий к ней никаких не имею. Она соединена Божией властью с этим Степаном, а было бы иначе, взял бы её к себе экономкой. Да, она ещё людей лечит, такая умница, просто шарман. А ты, Жорж, на неё виды имеешь? Брось, это честная семья, труженики, и я прошу тебя, не касайся их».
– Изволь. «Впрочем, она не выходит у меня из ума», – подумал однако, приезжий, а приятелю сказал: «Серьёзных намерений у меня нет, так разве посмотреть на русскую красоту». На следующий день он снова появился в деревне. В этот раз, не спрашивая у своего друга разрешения, вошёл в избу Алёны. Она была не одна – Степан сидел на лавке, починял обувь, обернулся на стук двери: «Вам что, барин?». А барин уставился на Алёну, она пряла и головку набок склонила, за нитью следила, и было похоже, не она в углу избы сидит, а ангел с небес спустился.
«Так что Вы хотели», – повторил вопрос Степан. Он отложил шило в сторону, привстал и с некоторым удивлением смотрел на барина. Алёна же не подняла ни головы, ни глаз на барина. 
 
А барин смотрел только на её красивую голову, грациозно склонённую набок, на изящные движения рук, так, что казалось, она не прядёт, а играет на арфе, перебирает не прядь, а струны. Ещё ему казалось, что от неё идёт сияние, он даже зажмурился и слегка тряхнул головой, пытаясь освободиться от этого видения. Прошло ещё мгновение, прежде чем он опомнился и взглянул на Степана, соображая, что он ему сказал. Тот смотрел на него с подозрением.
«Да… зачем я пришёл… Не дадите мне молока», – он сказал первое, что пришло ему в голову.
«Это пожалуйста, – глаза Степана подобрели. – Отведайте, конечно, нашего молочка. Корова у нас молодая, молоко хорошее. Алёна, подай гостю».
Алёна плавно встала, пошла-поплыла в своём длинном до пят сарафане, не поднимая глаз. А барин так хотел посмотреть ей в глаза. Поднесла молоко барину. Оба – и барин, и Степан с загоревшимися глазами проследили за ней, но Степан успел перехватить взгляд непрошенного гостя и нахмурился. Барин выпил молоко, поставил кружку, но не уходил, наступило неловкое молчание, и Степану стало ясно, что не за молоком он пришёл: «И что же Вы, барин, наш дом выбрали случайно или интерес имеется?».
«Понравилась ваша изба… снаружи, вот и решил посмотреть, как она выглядит внутри», – как-то двусмысленно сказал барин.
«Чем же изба наша Вам понравилась», – Степан вызывал его на откровенность.
«Мне передавали, что здесь прядут хорошо, так вот не свяжет ли Ваша жена мне шарфик – я заплачу хорошо», – выкручивался барин, сочиняя на ходу.
«Алёна, свяжешь шарфик барину?», – хмыкнул Степан и посмотрел на барина презрительно, словно перед ним стояло ничтожество.
Барин понял его взгляд, и больше не мог находиться в этой избе. «Так я зайду через недельку?» – и, не дожидаясь ответа, он быстро вышел. И действительно, через неделю он пришёл, но в этот раз Степана не было дома. «Здравствуй, красавица», – с порога сказал он.
Алёна не ожидала его прихода и немного испугалась, но тут же взяла себя в руки, и, молча кивнув головой, подала ему шарфик.
– Благодарю, но скажи хоть слово, я так и не слышал твоего голоса.
«Благодарствую, – сказала Алёна, принимая деньги, и голос её зазвенел. – Но это много, вот так достаточно», – и она вернула половину.
– Возьми же, милая, у тебя же дети, их кормить надо.
– Нет-нет, мы со Степаном не алчные. И вы уж, барин, больше не ходите к нам, Степану не нравится.
Это было сказано ангельским голосом, но для барина как гром грянул. Он надеялся очаровать Алёну, увести от Степана и укатить с нею в Петербург. Такая мысль засела у него в голову уже с неделю. Но
 
Алёна сразу прямо и откровенно сломала его планы. Он как-то внутренним чутьём понял, что у него ничего не выйдет честным путём.
«Прошу прощения, милая», – вежливо сказал он, а в душе было смутно. В этот раз он ушёл, но ничего с собой уже сделать не мог, Алёна не выходила из ума его. Он было уехал в Петербург, но, пробыв там с месяц, вернулся в свою усадьбу. В голове у него созрел зловещий план – он решил похитить Алёну и увезти её в столицу. Но как это сделать? Подогнать лошадей, вызвать её из избы (конечно, в отсутствии Степана) и насильно посадить в коляску – это он сразу отверг, за это можно было поплатиться. В этом деле нужна была хитрость. Вдруг он вспомнил, что Алёна может лечить людей, и вот, что он придумал.
Степан ушёл на покос, ушёл надолго. Вскоре в деревне появилась женщина в годах. Она направилась к дому Алёны, проходя мимо других, словно знала дом, хотя никто её раньше в деревне не видел. Она постучала в окно, позвала Алёну на улицу, обратилась к ней с мольбой в голосе: «Помоги, я знаю ты людей лечишь. Человеку плохо, сынку моему (это была старая няня того барина, и он действительно сделал вид, что очень болен, посылая её за Аленой), в жару мечется, говорит, что только ты поможешь».
– А далеко ли ты живёшь?
– Да вёрст десять, но ты не беспокойся, подвода нас ждёт, быстро туда и обратно.
– Не могу я, матушка, детки малые, как я их оставлю.
- Христа ради прошу, без тебя как мне вернуться? А если ему хуже будет, не прощу ни себе, ни тебе. Помоги, мы тебя обратно мигом доставим.
Алёна засомневалась, с жалостью посмотрела на старушку, на слёзы, текущие из её глаз, на весь её горестный вид, а когда она опустилась на колени, решилась: «Хорошо, бабушка, только быстрее надо, до возвращения мужа».
Она собралась: взяла травы и самое необходимое для лечения. Поговорила со старшим Гришей, попросила за Настей присмотреть и самому вести себя хорошо. Убрала от беды всё колющее и режущее, оглядела избу и, убедившись, что всё будет хорошо, пошла со старушкой к подводе. Проехали они полдороги, а Алёна всё время расспрашивала о больном – кто он, сколько лет, на что жалуется, и вдруг случайно бабушка проговорилась, назвала имя своего барина и усадьбу. Засомневалась Алёна, о недобром подумала, ну а если он действительно заболел, но тогда он мог послать за настоящим доктором. Подумала Алёна спрыгнуть с телеги, да лошадь под гору понесла, разогналась, спрыгнешь – ноги переломаешь. Не решилась прыгнуть Алена, а вскоре и усадьба показалась. Какое же было её негодование, когда барин быстрее здорового вскочил с кровати и радостный, румяный пошёл ей навстречу, распахнув объятия. Всё поняла Алёна, бросила под ноги барину всё, что для лечения принесла, выбежала на улицу, дверь захлопнув, увидела лошадь, к крыльцу привязанную, отвязала быстро, птицей ей на спину взлетела и погнала обратно домой. Только к деревне подъезжать – гарь почуяла, дым увидела, ещё ближе подъехала, смотрит, дом её занимается – крыша уже дымится соломенная, люди со всех концов сбегаются, видно, поздно заметили. Отчего дом загорелся, некогда было рассуждать, бросилась в горящую избу Алёна детей своих искать, из беды выручать. В избе ей лицо огнём опаляет, дымом глаза выедает, бросилась она на пол – там чище, видит, дети под кроватью забились и плачут. Подползла она к ним, вытащила изпод кровати, на руки взяла и к выходу, да вдруг стропило обрушилось…
 
Так остался Степан без дома и семьи. Злоба отяготила его сердце, кинулся он в усадьбу злодея, да нет его – в Питер укатил. Стал немил Степану белый свет, и всему виной тот барин. Подумал, попрежнему жить он не сможет, Алёна была единственной, о другой он и думать не может, зачем же тогда жить. Решил ехать в Питер, разыскать барина, убить его, а затем самому покончить с жизнью. Продал всё, что уцелело, и на эти гроши купил билет – ему больше ничего не нужно было. Приехал в столицу, стал разыскивать барина, не скоро, но нашёл. И вот опять момент встречи – и что же, он не увидел прежнего франта. На улице (барин решил пройтись подышать воздухом) перед ним предстал иной человек, опирающийся на трость, осунувшийся, постаревший, с тусклым взглядом, явно этого человека грызла какая-то болезнь или скорбь. Глаза их встретились, конечно, барин узнал его, Степан увидел, как он вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки и словно приготовился к чему-то, улыбнулся даже, глаза оживились, хотя внешне весь напрягся. Барин понял, зачем здесь Степан. Весь этот вид поразил Степана, сама собой ушла злость, рука, стискивающая нож в кармане, обмякла. Если бы барин закричал, стал звать на помощь или побежал, то у Степана поднялась бы рука. Но сейчас, видя ту покорность судьбе, это соизмерение вины – он засомневался, что правильно делает.
«Если я убью его, – возникла мысль, – потом себя, станет ли комунибудь легче? Нет, только хуже. Алёну, детей уже не вернёшь, только душу свою погубишь. А если у барина есть мать? Нет, он не боится, рука его тверда, но он не ввергнет свою душу в ад».
Степан круто обошёл барина, даже плечом не задев его, а ведь мог хотя бы ударить.
«Позвольте, мы ведь знакомы», – не хотел просто так расстаться барин. Степан не ответил, но приостановился – что ещё хочет от него этот человек?
– Я смотрю, Вы в город переселились, Вы ведь вроде мастеровой, хозяйственный. Я мог бы Вас устроить, хотя бы к моему приятелю, он ищет такого человека.
«Благодарствую, не надо», – Степан, было остановившись, снова уходит. «Без твоей помощи обойдусь», – думает он.
– Напрасно, но вот Вам адрес: Невский проспект, 7.
Так они и расстались. Степан помыкался, поискал места (в деревню он не мог вернуться), но ничего стоящего не нашёл. Скрепя сердцем, Степан пошёл искать дом на Невском.
«Я же не к нему на службу иду, – успокаивал он себя, – да и часто ли он к приятелю-то будет приходить, а если и придёт, вряд ли встретимся – им парадный вход, нам – чёрный». Так Степан устроился в этот дом. Барин сдержал слово – его приняли сразу как будто ждали.
Я выслушал рассказ Ивана с большим интересом и по-новому взглянул на Степана, по-другому стал к нему относиться, поистине, человек познаётся в беде.
 
Новые люди
Прошло полгода, многое изменилось за это время – царь отрёкся, совершилась буржуазная революция, но почти ничего не изменилось в нашем доме. Также хозяин принимал гостей, богатых, лоснящихся, с жёнами в пышных платьях и шляпках. Они съезжались на пир и раньше, и у нас – служащих в доме, жизнь не изменилась. Также Евграфыч давал работу и придирался, также подталкивал в плечо. Но что-то всё же изменилось в настроении людей – они уже не так веселы и беззаботны, как прежде. Я видел глаза этих господ, эти настороженные, косящиеся на нас взгляды, в них уже нет прежнего безразличия и презрения, они словно спрашивали нас, преданны ли мы им. Они помнили, как в дни февральской революции здесь на Невском проходили митинги и демонстрации рабочих масс. Тогда зашаталось их благополучие и те устои, веками создаваемые предками. Рушилось всё кругом, сам царь оказался бессильным против революционных масс. Может, это был единственно верный шаг для спасения господ. Народ был обманут созданием Временного правительства, которое якобы ратовало за свободу, равенство и братство, но на самом деле искало пути для возрождения самодержавия. Но оно не могло уже удалить с улиц города появившихся новых людей. Вдохновлённые революцией, они группами (то ли это были матросы, солдаты или рабочие) ходили по улицам и агитировали граждан, доказывали, что старая жизнь кончилась.
Каждый день Евграфыч посылал меня за газетами для хозяина, давал деньги, подталкивая в спину, торопил: «Чтобы свежие были, смотри на число, поторапливайся, хозяин ждёт». Я выбегал из дома, торопился пройти мимо домов с закруглёнными углами, похожими на корабли, вышедшими на сушу, ловил газетчика, который кричал на всю улицу о самых значительных событиях. Однажды я проходил мимо группы рабочих, которые собрали несколько человек, среди них были мещане и такие же рабочие, и устроили диспут. Разговор был оживлённый и привлекал всё более новых слушателей. Они избрали интересную тему, спорили между собой, одновременно спрашивая окружающих, какие, по их мнению, вопросы и идеи нужно решать и продвигать в настоящее время. Что устарело и требует отмены, какая власть нам нужна. Выделялся из них пожилой рабочий, с крупными чертами лица, с большим выпуклым лбом. Очевидно, он являлся лидером этой группы и больше всех говорил: «Ты спрашиваешь, Яков, – он обращался к своему товарищу, продолжая начатый спор, – почему наш царьбатюшка ушёл, вернее, бросил нас тихо, молча, подписав лишь бумажку. Так вот я тебе так отвечу – по наущению, не сам он это сделал, а подвели его к этому. Какие-то тёмные силы уже правили, а не он. А ещё скажу, накопилось много недовольства, потому как кругом всё разворовывается, даже на фронте всё стащили – солдат голодный, без сапог, в дырявой шинелешке в бой идёт. Поэтому и побежал солдатик домой, и фронт разваливается».
«Ты, дядя, – говорит кто-то со стороны, – побоялся бы слов-то таких, не дай бог, городовой услышит».
«Вот в чём слабость наша, – словно ждал этого вопроса и сразу ответил пожилой рабочий, – привыкли мы опасаться, бояться за себя, за семью свою уже постоять не можем. Как бы городовой не услышал, а ведь этот городовой последние дни доживает».
– Как так?
– А вот так, городовые испокон века царя, дворян, купцов охраняли, а где они? Царя нет, дворян тоже скоро не будет, а за народ они никогда не стояли, чуть народ соберётся, сразу свистят, мол, разойдитесь, в кутузку тащить правого и неправого – вот и всё их дело.
«Срамота слушать, – крикнула случайно оказавшаяся тут средних лет барыня или скорее купчиха, – совсем порядка не стало, разболтались все». С этими словами она поспешила уйти, поворачивая, однако, голову направо и налево, высматривая, очевидно, городового.
«Правда глаза колет, – засмеялся один из рабочих, – понятно, их власть рушится».
«Да, верно, – продолжил пожилой, – эта власть долго не продержится, и нам, народу, надо брать власть. Наш лозунг – вся власть рабочим депутатам. Хватит терпеть произвол буржуазии, которая не за народ, а как бы нажить состояние, и уже переводит деньги на заграничные счета, наши народные деньги, заработанные кровью и потом».
Тут его взгляд коснулся меня, я незаметно для себя заинтересовался этими речами, выдвинулся почти вплотную к нему.
«Скажи, парень, – обратился он ко мне. – Ты работаешь или служишь, или газетами торгуешь? – кивнул он с улыбкой на пачку газет в моих руках. От неожиданности и того внимания что было обращено на меня, я не смог сразу ответить. – Да ты, парень, не робей, мы такие же, как ты, только постарше, похоже, служишь?».
– Да, служу.
– У кого?
– Здесь, на Невском в доме Миралова.
«А, понятно, знаем такого господина-мироеда», – рабочий сказал двусмысленно, то ли переиначивая смысл фамилии, то ли называя хозяина непонятным словом.
«Не мироеда, а Мира-лова», – сказал я. Все громко засмеялись, пожилой лишь улыбнулся.
«Мироед означает, – сказал он, – то, что он, как бы это попроще сказать, жизнь вашу, тех, кто его обслуживает, заедает. То есть, вы на него спину гнёте, а он на всём готовеньком живёт, нежится, гостей принимает, сам в гости ездит, вот и вся его жизнь. Ну, разве ещё на охоту с друзьями съездит или на курорт. Словом, есть ещё одно подходящее для него слово – паразит».
Я опешил, я считал своего хозяина умным, если он живёт в таком богатстве, имея дом в столице на самой лучшей улице, имея состояние и почёт, к нему съезжались высокие гости, и сам он, бывало, ездил во дворец на приём. И вдруг «паразит».
– Ты, парень, подумай над тем, о чём мы здесь говорили, и сам поймёшь, в чём тут правда. И вообще, приходи сюда, мы плохому не научим.
В это время кто-то отвлёк его от меня вопросом о земле. Каким-то чудом здесь оказался, очевидно, зажиточный крестьянин, судя по его чистой справной одежде и благообразному облику. «Позвольте вопросик, – обратился он к пожилому, правильно избрав его, как главного здесь, – вот придёте вы к власти, как говорите, народной, а как с землёй, с крестьянином поступите? Вот вы, рабочие, от земли оторванные, поймёте ли наши интересы? Как землю делить будете – равно, а коли другой лентяй обрабатывать не хочет, а другой два, три или больше пая взять захочет?»
– Вот этот вопрос испокон века стоит перед народом, перед Россией, и мы хоть и являемся лишь частью (но передовой) народа, оторванного, как вы говорите, от земли, не можем не обращать на этот вопрос внимания. И не только потому, что рабочие и их семьи не смогут прожить без вашего труда, а потому, что мы должны быть едины как братья, совместно трудиться для родины, для народа, но не для бари-
 
на или буржуя. Но нужен свободный труд, не подневольный за копейку, труд, приносящий радость, труд на пользу родине и народу. А лентяев мы поощрять не будем.
Разговор затянулся, и чем дальше он продолжался, тем был интересней. Я забыл о газетах, что держал в руках, о хозяине, дожидающемся их, и слушал с удовольствием о свободном труде крестьян, не понимая тогда, что эти речи ведут к развалу России, к разделению на два мира и в конечном итоге к гражданской войне. 
Но вдруг послышался резкий свист городового, это купчиха всё же привела его с окраины улицы. С большими усами, с остекленевшими глазами, в плотно обтянувшем тело мундире он быстро приближался к нашей группе: 
– Разойдись, не положено здесь больше трёх человек собираться.
Кто зачинщик? 
«Достижение февральской революции – это свобода слова и собраний», – ответил пожилой рабочий.
– Ничего не знаю, к нам такие распоряжения не поступали. Мы за порядком следим, а вы вон сколько людей собрали, прохожим даже не пройти, это и есть беспорядок. Так что прошу разойтись.
«Для чего же мы тогда революцию делали? – возмутился было пожилой, но, видя, что спорить с городовым не было смысла, и, видя, что потихоньку все стали расходиться, махнул рукой, но всё же крикнул: – Товарищи, мы всё же добьёмся правды, верьте, что революция не прошла напрасно, не сегодня, так завтра наша возьмёт».
Всю дорогу домой, проходя мимо Пассажа, мимо прекрасных домов и памятников, оглядывая их и думая раньше, что они принадлежали господам. Теперь я понимал, что революция возвращает их тому, кто их создавал, – народу. И не только эти здания и города, но и земля, и вся деревенская собственность переходят в руки рабочих и крестьян. Неужели сбываются известные мечты людей о свободе и равенстве? Этими мыслями я поделился с Иваном. Степан вряд ли бы понял меня, он так сжился с этим домом, с этой работой на хозяина, что уже не представлял другой жизни.
– А я думал, что тебе ещё рано о таких вещах размышлять, а ты, вон, поди же, чуть не готовый революционер.
И действительно, сегодняшний день стал поворотным в моей судьбе, мне словно открыли глаза. Теперь я понимал, почему проходят митинги демонстрации, и смысл революции стал мне понятен.
«Знаю, тебе можно довериться, – сказал Иван. – Я тоже посещаю кружок, где мы обсуждаем все те вещи, о которых ты мне сейчас рассказал».
– А мне можно туда?
– Видишь ли, я должен посоветоваться сначала с товарищами.
Мы ведь не всех подряд берём. Но я думаю, тебе разрешат.
Несколько дней, также выходя за газетами, я всё высматривал того рабочего, но напрасно. Проходили такие частые в те дни митинги, агитаторы собирали людей, но так убедительно, грамотно и проникновенно никто не говорил. Поэтому я и хотел с ним встретиться, послушать его речи, может быть, спросить об интересующих меня вопросах.
 
Подслушанный разговор
Шла весна по Невскому проспекту, сначала по сугробам возле домов. От её тяжёлой поступи они проседали, раскисали, текли грязными потоками воды. Горожанам приходилось надевать на обувь галоши, брать с собой зонтики и прыгать через лужи.
Мы со Степаном и Иваном трудились у дома – отбивали лёд и пропускали воду, чтобы она не шла под дом. Но потребовалась наша помощь внутри дома, мне и Ивану нужно было перенести мебель, повесить на стены новые картины, приобретённые хозяином, расставить вазы. Всё это убранство хозяин готовил для гостей, чтобы у них составилось мнение о знатности и богатстве его. Ему хотелось, подойдя к гостям, обсуждающим какую-либо картину, сказать ненароком, небрежно: «Да, господа, подлинник, из самого Лондона доставлен. Хотя это ещё пустяк, вот в следующей зале китайская ваза, представьте, ей более двух тысяч лет, сокровище, прямо скажу, она стоила мне состояния изрядного».
Господа покорно переходят в следующую залу, акают и охают, разглядывая антиквариат.
И в этот день, когда мы с Иваном разбирались с мебелью в комнате, соседствующей с залой, где обычно хозяин принимал гостей, его посетили двое господ. Перегородка была тонкая, и невольно мы стали слушателями этой беседы. Они приехали к нему «развеять тоску», как выразился один из них, и «приятной беседой развеселить душу», добавил другой.
«Алёша, – обратился один из этих господ к хозяину, маленький, полный лысый. Дверь в кладовке была приоткрыта, и мы с Иваном могли разглядеть собеседников. Он был во фраке и в руке держал дымящуюся сигару. – Революционеры сбросили с трона нашего слабого царя, о котором мы всё же жалеем, и покончили с тем гнусным стариком, которым имел такое влияние на царскую семью. Его исчезновение со сцены нашей политической жизни может только радовать, но февраль? Не бросил ли он искры в сухой порох, являющийся нашим народом, и не возгорится ли пламя, сметающее всё на своём пути, в том числе и нас? Ты вхож в военные круги нашего общества, сведущ в нашей новой политике, так ответь же на мой вопрос».
– Полно, Серж, не паникуешь ли? Ты слишком высоко поднимаешь наш народ. Ему кинули кость в виде отставки нашего царя, пообещали изменить жизнь к лучшему, и довольно. Поверь, народ, как скот, если по-умному его повернёшь, туда он и пойдёт (мы переглянулись с Иваном, услышав эти слова). Народ – это тело рыбы, мы же – её голова, и куда вздумается голове плыть, туда и плывёт вся рыба.
«Да, это верно, – вступил в разговор второй господин, высокий и сухопарый. Он не курил, но держал в руке пенсне, с которым, похоже, не расставался, и везде приставлял его, если хотел что-то разглядеть. – Народ не посмеет свернуть себе голову. Пардон за каламбур, но есть одно но. Он может поменять голову. Что, если найдётся другая голова, идеи которой ближе к народу?»
– Ты, Вольдемар, смешишь меня, хотя ты немного прав. Есть некоторые идеи диссидентов, которые могут понравиться народу, если они, конечно, дойдут до него. Но народ наш вряд ли прислушивается к ним, он так привык ковыряться в земле, кормить нас, служить нам, за что мы поддерживаем его, опекаем и охраняем его. Куда же он без нас, ведь пропадёт, а?
Они дружно рассмеялись.
«Всё же активность народа возрастает, господа, – после минутного молчания заговорил толстый. – Ну, разве ещё год назад можно было видеть вооружённых солдат, матросов и рабочих. Да, многие идут с фронта, кто-то демобилизован, кто-то дезертировал, многие с винтовками, у рабочих нет винтовок, но я ручаюсь, что у каждого второго за поясом наган. Эта всевооружённость до добра не доведёт. Я думаю, надо применить меры запрета на оружие, иначе оно скоро начнёт стрелять, и все мы знаем в кого».
– Эти доводы, Серж, меня убеждают, но не в отношении раненых солдат дезертиров. В основной массе это крестьяне, и они переби-
 
раются на родину. Крестьян трудно поднять на властьимущих в глобальном масштабе. Самое большое, что он может, это убить или пожечь своего помещика, дальше он не пойдёт. Веками он укоренялся на своём месте, обживался хозяйством и, в общем, жил неплохо. Нет, его трудно поднять. Но вот рабочий – это сила, которая может выйти изпод контроля, и чтобы этого не произошло, нужно очень деликатно относиться к этому классу.
«Как вы думаете, господа, сможет ли наше Временное правительство, – подал голос сухопарый, – найти компромисс и выход из положения, создавшегося в последнее время?»
– На то оно и Временное, что ещё не показало ни свои программы, ни решительных действий, ни умной политики, примиряющей непримиримых и снимающей напряжение в массах. Я считаю, нам нужны решительные действия, надо обуздать дикого коня, иначе он натворит бед. Сможет ли это понять Временное правительство, если нет, то оно действительно будет временным, и, если оно падёт, тогда наступит хаос.
«Но только что, Алёша, ты призывал к деликатности, теперь же ратуешь за жёсткие меры», – сказал сухопарый и взглянул на Алексея Григорьевича через пенсне, словно так ему яснее был бы ответ.
– Да, я призываю к деликатности, но в отношении к создавшейся проблеме, а не в отношении к взбунтовавшимся массам. Деликатность этой проблемы заключается в том, что, если мы не примем сейчас решительных действий, то она перерастёт в новую революцию. А в отношении народа нам не стоит церемониться, он должен почувствовать нашу силу. Да, я призываю относиться деликатно, но не к самому народу, а к его убеждениям, устоям, к его идеалам, его повиновению нам. И я считаю, что в основном народ не изменился. Он также предан нам, а мутит его кучка, к которой и нужны жёсткие меры.
«Твои слова убедительны, Алёша, – сказал толстый. – Побольше бы нам таких людей. Но хватит о политике. Я давно смотрю на эту картину. Неужели Веласкес в подлиннике?»
– Нет, но копия, как видишь, хорошая.
Господа, рассматривая картины и скульптуры, медленно перешли в следующую залу. 
Тогда только мы смогли с Иваном спокойно вздохнуть и обменяться мнениями о подслушанном разговоре.
«Ты понял, как господа относятся к народу? – спросил меня Иван.
Хотя, что тут было понимать, большинство этих господ народ не любили, считали его быдлом, хотя за счёт народа жили в роскоши. Так я и ответил Ивану.
– Веришь ли, Павлик, после этих слов, услышанных нами, мне ещё сильнее, чем прежде, хочется, чтобы народ сбросил ярмо этих господ. Ты посмотри, как они стали бояться нас, у них только и разговор теперь, что народ их сбросит.
– Да, я тоже заметил, к тому же недавно мне один человек глаза открыл.
И я рассказал о встрече с группой пожилого рабочего и о том, что хотел бы снова с ним встретиться.
– Да я знаю этого товарища, Клим его имя, а то, что не видно теперь этой группы, так задание у них, в другом месте работают, а где – пока секрет, точно об этом знает только тот, кто их послал.
Но нужно было разобраться с мебелью, и, собирая её, Иван поведал мне о некоторых методах революционной деятельности.
 
Фёдор
Невский проспект пересекала Садовая улица. Совсем недалеко от этого пересечения и поселился Фёдор. Он прислуживал в небольшом магазинчике, работы у него было много – магазинчик был популярен у местных жителей и никогда не пустовал днём. Лишь в вечернее время мы могли с ним встретиться, поговорить, отдохнуть, прогуливаясь по проспекту. Я всё не решался рассказать ему о переменах в моей жизни, вернее, о перемене моих убеждений, об идеях, которые волновали не только меня, но и многих, я не знал, поймёт ли он меня.
Внезапно, Федор, словно угадав мои мысли, сам заговорил на эту тему: «Ты, Павлик, что думаешь о февральской революции, о которой ничего не знают наши друзья в деревне, о которой мы узнали только здесь, потому что она произошла здесь, и будь мы в другом городе, может быть, и не узнали бы. Как ты считаешь, что-то изменилось?»
Я не знал, что ответить, я знал, конечно, ответ, но колебался довериться полностью Фёдору. Я посмотрел серьёзно ему в глаза, впервые, наверное, так серьёзно, ведь до этого момента было ещё детство – шутки, весёлый смех, и вдруг всё это ушло во вчерашний день. Я понял, что после этих слов начинается серьёзная взрослая жизнь.
– Изменилось только то, что у нас не стало царя, а руководят попрежнему господа. Рабочие депутаты, как ты, наверное, знаешь, вошли в Думу, руководимую Родзянко, поставленного ещё царём, но в таком количестве, что не имеют никакого влияния. Всё осталось по-прежнему в правительстве, что зовётся Временным, буржуазное по своей сути.
– И что же, народ будет дальше терпеть этих господ, или произойдёт новая революция, но теперь уже народная?
Я немного опешил от такого прямого и короткого вопроса, он был не совсем вопросом, это был призыв к действию, к борьбе. Я спросил его, до этого он сам додумался или он повторяет чьи-то слова. Он немного смутился, но после минутного молчания рассказал, что несколько раз присутствовал на небольших митингах, организованных рабочими агитаторами. Их слова были так убедительны, доходчивы, что завладели его мыслями. По его описаниям я понял, что главным в этой группе был тот самый пожилой рабочий, который надолго запомнился мне, как личность (и я сказал Фёдору его имя).
«Мы жили в деревне, – снова заговорил Фёдор, – как во сне, как сотни лет до нас жили люди – всё одно и то же и никакого просвета, только труд, иногда изнуряющий. От этого труда пользы для себя немного, больше для блага помещика. Но появились люди, которые разъяснили нам, что мы блуждаем в потёмках, они разъяснили нам, какая счастливая и свободная жизнь будет в будущем, если народ сбросит ярмо, наброшенное на него сотни лет назад».
Слушая эти слова, следя за его искренним взглядом, я был удивлён тем, как быстро он перековался из добродушного деревенского паренька в сочувствующего по крайней мере революционерам взрослого человека. Я поддерживал в этих новых убеждениях его, изъявляя согласие с ним, не зная тогда, что со временем эти убеждения будут извращены и искажены. Но наступил вечер, и я не увидел Фёдора в назначенное время в определённом месте. Что же с ним случилось?
Только через несколько дней я увидел его похудевшего, повзрослевшего и, как мне показалось, ещё более изменившегося, как оказалось после не только внешне. Он рассказал мне, что произошло с ним в эти пять дней.
«Я рассказывал тебе, что работы в нашем магазине – не посидишь, и, если бы не один клиент, мне вряд ли удалось бы выбраться дальше нашей улицы. Так вот, этот клиент договорился с хозяином, чтобы ему доставлялись на дом некоторые товары нашего магазина. Хозяин доверил мне эту обязанность, и я ходил в этот дом два, а то и три раза в неделю. Случившимся со мной я обязан и знакомству с той группой, о которой я тебе говорил.
И вот, на этой неделе я понёс товар клиенту, вернее, я возвращался уже и в сквере увидел, как люди стекаются в одно место. «Ага, – подумал я, – Наверное, митинг, или бродячие артисты собирают зрителей». Подойдя ближе, я увидел, что моё первое предположение оказалось вернее. Оратор разжигал толпу.
Это был Клим, и в обычной своей манере он вёл спор, выбрал себе оппонента – какого-нибудь обывателя законопослушного, убеждения которого являлись каменной стеной, а Клим пытался разбить эту стену.
– Так вы говорите, что в народе пошло брожение, что не тот нынче рабочий человек, он не так послушен, как раньше, в голове его витают вольнодумные мысли.
«Ну да, я так сказал, – отвечает обыватель. – Правда, я только спросил, что изменило рабочего, он уже не тот».
– Правильно, изменило. Но что изменилось? Условия работы стали хуже, оплата за труд – гроши. Соответственно, изменились в худшую сторону условия жизни. А ведь у каждого семья и немалая. А та система штрафов, введённая на наших заводах, сводит к минимуму материальную заинтересованность и уменьшает мизерный доход.
«Но теперь военное время, – не сдавался обыватель. – Теперь всем плохо, мы должны помогать, чем можем, стране в войне с немцами и подтянуть потуже пояс».
«Туго, говорите, приходится, пояса подтянуть… А вы пройдитесь хотя бы по нашему Невскому, это не менее четырёх километров. Здесь живут отнюдь не бедные люди, и что же – они подтянули пояс потуже? – Клим даже, непроизвольно похоже, протянул, указывая, ладонь в сторону проспекта, и эта ладонь словно упёрлась в воздухе в возвышающийся над крышей одного из домов шпиль Адмиралтейства, – наоборот. Если вы пройдёте вечером, проспект сияет огнями. Во многих домах проходят вечера, балы, слышны смех, пьяные голоса. Не обращая внимание на военное время, там в танце кружатся пары. Вино там льётся рекой, столы ломятся (это в голодное наше время) от яств. А на фронте за этих жиреющих господ солдаты кровь проливают».
«Ну, будем надеяться, что это временное явление», – защищал власть обыватель.
«Да что вы, господин хороший, упёрлись. Ведь дело говорит человек», – вступила в разговор женщина средних лет, по виду кухарка.
«Говорите, временное явление? – подхватил слова обывателя Клим. – Да, это верно. Временное правительство – временная власть, временная жизнь, а нам нужно постоянство. Временное – оно не несёт ответственности за свои деяния. Это миг в истории страны и не с кого спросить. Они были, но прошло их время, и они исчезнут, канут, как говорится, в Лету…». 
Диспут или спор всё более разгорался, умело направляемый Климом в поиске правды. Жару в огонь подбросил солдат, правый пустой рукав его гимнастёрки был заткнут за ремень.
«А поясните мне тогда, гражданин, – сказал солдат, – за что или за кого я проливал кровь, вот, руку потерял, коль говорите, что власть временная и никто ни за что не отвечает».
«За ваше геройство – спасибо, вот, что я скажу, а проливали вы кровь за народ, вот за всех, – Клим повёл рукой вокруг, – и за страну тоже, вы её защищали, а не правительство, оно ведь временное, а страна будет всегда…».
Я был под гипнозом его речей. Он ещё некоторое время разъяснял окружающим обстановку и положение в стране, и на фронте тоже. Казалось, на все вопросы у него был ответ. Вдруг, наверное, по наитию, отведя голову в сторону, я заметил двух господ не высшего класса в пиджаках-тройках с поблёскивающими цепочками часов на животе, в шляпах-котелках, с тросточками. Я сразу выделил их из толпы, и больше всего по напряжениям на лицах, по бегающим глазам, они часто оглядывались по сторонам, а глаза их цепко оглядывали каждого, и более всего они бросали взгляды на Клима. И ещё заметил, как почти не обращая свои лица друг к другу, они тихо переговаривались – их губы шевелились. Клим же (может быть, так увлёкся) в первое время не обратил на них внимания.
«…царизм не вернётся, – обращаясь к солдату и в то же время ко всем окружающим, продолжил он увлечённо. – Да, эта кучка господ, называемых Временным правительством (двое в котелках, надвинутых на глаза, ещё более напряглись), продержатся тоже недолго. Силу народную, вскипевшую от поборов и угнетения бар, уже не остановить. Пробьёт час, и мы сбросим с шеи народа удушающую петлю господствующего пока класса, порождённого ненавистным самодержавием».
Некоторые из участников митинга, сочувствующие Климу и его товарищам, с горящими глазами захлопали в ладоши, когда он произнёс последние слова. Два же господина, нервно перебирающих тросточки, то опираясь на них, то перекидывая их в руках, продолжали беззвучно разговаривать, не обращая свои лица друг к другу.
Внезапно, сразу же после того, как Клим произнёс последние слова, один из них слегка наклонившись, попятился назад с извиняющейся улыбкой и быстро растворился, закрывшись словно стеной людьми, не обратившими, правда, на него никакого внимания. Я попытался проследить за ним взглядом, взобравшись на край скамьи. Я увидел, как этот господин почти бегом, взяв трость под мышку, направляется в сторону полицейского участка. Сомнения отпали, это были шпики, и их задача была открыть и захватить группу Клима.
Клим продолжал дискуссию, увлекшись и не заметив происходящего. Как ни странно, и его товарищи тоже ничего не заметили, поддерживая словесно Клима и отпуская реплики в толпу. И, если внимательно прислушаться и приглядеться, то создавалось впечатление, что подобное выступление было неоднократным, и поэтому они без запинки говорили и отвечали на любой вопрос. Они также не обратили внимания на этих подозрительных типов. Но что же делать, ещё несколько минут, и сюда нагрянут полицейские. Я не мог напрямую подойти к Климу и оборвать его речь, предупредить его об опасности и сказать, чтобы они уходили. Что подумают люди, когда он на полуслове прекратит говорить, и все они будут спасаться бегством, и народ может усомниться в правоте их слов. Я решил подойти к одному из товарищей Клима, к такому же, как и он, рабочему, только моложе. Он больше всех молчал, и казался мне самым осторожным, так как иногда оглядывал вокруг, словно пытался удостовериться, что все вокруг спокойно. И теперь его вид, мне показалось, был беспокоен, может, он тоже заметил этих странных господ. Я подошёл к нему сзади и сказал, невольно переняв у этих типов манеру, не обращая к этому рабочему своего лица.
«Товарищ, здесь скоро будет облава. Видите того типа с тросточкой? – я кивнул на него слишком заметно, чем сразу обратил на себя его внимание, и глаза его злобно блеснули. – Второй, бывший с ним, очевидно, побежал в полицейское управление».
«Спасибо, товарищ! – такое обращение ко мне я услышал впервые. – Мы этого не забудем».
Он тут же подошёл в Климу и что-то тихо сказал ему, положив руку на плечо. И тут я подивился выдержке Клима и его товарищей, мгновенно понявших, в чём дело. Клим поднял руку, призывая ко вниманию горожан, переглядывающихся и перешёптывающихся, не понимающих минутного замешательства, и сказал: «Граждане, мы должны сейчас разойтись, хотя не все вопросы разрешены, потому, как среди вас оказался предатель. – Все зашумели, стали оглядываться, шпик прищурил глаза, надвинул котелок и незаметно подался назад. – Но вы не паникуйте, а спокойно и достойно расходитесь, надеюсь, что то, о чём мы с вами говорили, вы не забудете, а расскажете своим родным и соседям. До свиданья». И он спокойно со своими товарищами стал удаляться в глубину Садовой улицы.
Люди, вняв словам Клима, не торопясь расходились. Обсуждая между собой услышанное. Шпик, покрутив головой и кинув на меня презрительный взгляд, последовал за группой Клима, стараясь не быть открытым. В это время раздался свист полицейских, и их белые в плотных мундирах фигуры показались совсем рядом, выскочив из-за угла ближайшего дома. Кто не успел уйти вовремя, поспешил это сделать сейчас. Взвизгнула и, подобрав юбку, смешно побежала зазевавшаяся кухарка. Некоторые свернули в чужие подъезды, лишь бы скрыться. Я же решил не суетиться (ведь тот, кто видел, как я предупредил революционеров, ушёл далеко вперёд, преследуя их) и спокойно пошёл в свой магазин. Я уже был близок к двери, как вдруг услышал крик: «Вот он, хватайте его». За собой я почувствовал шумное движение, обернулся, но сильная рука уже легла мне на плечо.
 
 
В заключении
«Попался, щенок, – вертлявый шпик чуть не подпрыгивал от злости, крутясь возле меня и плотного высокого городового, державшего меня цепкой хваткой. – А ну, говори, откуда знаешь этих политических, или ты с ними заодно? Расскажи о них – отпустим с миром». Последние слова он произнёс примиряющим, вкрадчивым голосом.
«Ты пойми, парень, – сменил тон шпик на дружеский. – Да не держи его так, Савелий, он парень умный и никуда не сбежит. – Он взял меня за руку, отпущенную Савелием, отвёл зачем-то в сторону. – Парень, ты попал в сети этой шайки большевиков. Они народ мутят, державу хотят разрушить. Опомнись, послушай моего совета, ты ещё можешь спастись. Расскажи мне всё, что знаешь о них, и я замну это дело. Иначе мне придётся сдать тебя в жандармерию, они поместят тебя в каземат, а там сырость, мразь, тебя будут пытать, загонять иглы под ногти. Ну, о других их методах жандармских я молчу. Решайся, парень, обещаю, что всё, что ты расскажешь о них, останется между нами».
Он был ниже меня и пристально смотрел мне в глаза снизу вверх, всё же довольно крепко сжимая мою руку. Но что я мог сказать, ведь я не был связан с большевиками, а только соприкоснулся с ними.
– Я ничего не знаю. 
По сути это была правда, кроме того, что я знал имя главного этой группы и несколько раз присутствовал на их митингах.
– Парень, ты что, не понимаешь?
– Нет, я понимаю. Вам надо кого-то поймать, но я-то не причём. Шёл, увидел, что люди столпились, подошёл из любопытства, а когда все разошлись, я пошёл к себе.
– Нет, я всё же вижу, ты не понимаешь. Тебе же, парень, конец, если не одумаешься, поверь мне, из лап этих жандармов ты уже не выберешься.
– Да я не понимаю, что вы ко мне пристали, говорю же, шёл никого не трогал. Да я из дома редко выхожу, работы много. И вдруг вы хотите сделать из меня сообщника этих большевиков.
Взгляд шпика стал печальным и разочарованным, хватка его ослабла. Он повернулся к городовому: «Савелий, веди его в участок. Скажешь своему начальнику, что взят, мол, с поличным и является, ссылайся на меня, прямым сообщником большевиков.
Савелий растерялся, он повернул меня и так толкнул в плечо, что я чуть с ног не свалился. В участке со мной долго не церемонились, наверное, целиком положившись на слова шпика, отправили в Петропавловку. Камеры в этой тюрьме были переполнены, хватали в последнее время всех неблагонадёжных с виду и таких подозрительных по их мнению, как я. Однако, меня в первый же день вызвали к следователю. Комната, или камера, в которую меня привели, была такой же размерами и с такими же толстыми решётками на окнах, как и в той, откуда меня привели, но была намного чище, со шторами на окнах, с приличной мебелью: шкаф с резьбой, письменный стол лакированный с письменными принадлежностями, за ним кресло следователя и стул, зачем-то прикреплённый к полу, для подследственного и, наконец, большие напольные часы, стоящие в углу, завершали всю обстановку.
У окна стоял человек небольшого роста в сером костюме, короткая стрижка, большая лысина. Придерживая штору, человек смотрел на тюремный двор, неожиданно, не оборачиваясь, сказал: «Как быстро идут дни, как только что прошедший дождь, но был ли он? И только мокрая листва, трава доказывают, что он был. Так и дела наши – мы вспоминаем, что делали неделю назад, месяц, год и что-то важное и нужное сделали, но только для недавнего времени. Но есть дела и деяния, за которые нам неловко, совестно, хотя это бывает видно только по прошествии лет. Мы раскаиваемся, но бывает уже поздно. Как же вы умудрились, молодой человек, вляпаться в это дело?».
Он, наконец, повернулся и взглянул на меня пронзительным взором. Огромный лоб, сжатые губы, строгое и в то же время открытое лицо было так же внушительно, как и его взгляд и, не скрою, подействовало на меня как-то подавляюще.
Я собрался, как мог и попытался ответить достойно: «Никуда я не вляпался и нахожусь здесь по ошибке. Ваш агент упустил тех, за кем следил и от злости, наверное, указал на меня».
– Невозможно, молодой человек, я знаю того, о котором вы только что упомянули, он никогда невиновного не возьмёт. Ну, хорошо, расскажите вашу версию происшедшего.
Я спокойно и подробно рассказал о том, что интересовало следователя, естественно, умолчав о своём поступке.
«Наш друг утверждает (так он назвал того шпика), что вы предупредили главаря шайки смутьянов, и потому они смогли уйти от слуг закона. А закон у нас запрещает деятельность этих мятежников. То есть вы, молодой человек, так… – он заглянул в папку, потом на меня, – …Фёдор, способствуете этому, так сказать, движению. Смотри, Федя, кто эти люди – они или бывшие каторжники, или беглые каторжники, или же дезертиры, бежавшие с фронта, предавшие нас. Это люди обозлённые, срывающие злость к государству нашему, строю, посадившему их за решётку. Они зовут народ разрушить государство, несмотря на то, что оно взрастило и вскормило, обучило и воспитало их. Как это гадко – это всё равно, что отказаться от своих родителей, изменить им. И ты (он вдруг перешёл на «ты») пошёл за ними, не оглядываясь, привлечённый их фальшивыми лозунгами. Опомнись, Федя!».
Не скрою, эти слова произвели на меня впечатление, его глаза мне казались искренними. Я колебался, не зная, что ответить, видя это смущение, видя перед собой не стойкого опытного революционера, а только вступающего на эту тропу, следователь понял, что правильно подобрал ключик к моей душе, и потому продолжил в том же духе: «А ты знаешь, Федя, кем ещё до недавнего времени был этот Клим?». 
Я вздрогнул невольно. То, что я пытался скрыть, о ком я ни под каким видом не хотел говорить, оказался известным этому человеку, от которого, казалось, ничего нельзя было скрыть. Его глаза будто читали книгу, а этой книгой был я, хотя я старался быть закрытым для него.
– Да, он был рабочим и долго работал у Путилова до девятьсот пятого года, когда попал под влияние мятежников и оказался на баррикадах, где и проявились его так называемые «организаторские способности». Он призывал к свержению нашего строя, самодержавия, которое веками признавалось народом, как единственная власть, регулирующая его жизнь и отвечающая его интересам. Слушая речи Клима, люди бросали работу, весь свой устоявшийся быт, свои семьи и шли за ним. Когда их… эм, усмирили и почти все разбежались, он, надо признать, отстреливался до последнего (и ранил несколько стражей порядка), и сам раненый пытался оттащить в безопасное место раненого товарища. А по пути на каторгу он дважды пытался бежать, в общем, это отпетая личность, я бы сказал, бандит. Каторжник, что одно и то же.
И ты, Федя, хочешь быть таким же, пойти за ним».
Странное дело, я представлял себе допрос, устраиваемый следователями, совсем по-другому: вопрос-ответ, вследствие чего устанавливается, виновен ли подследственный. 
А этот следователь не задал мне ни одного вопроса, не выслушав сути дела, говорил практически он один. Теперь я вижу, что он не пытался узнать у меня напрямую о людях, его интересующих, а убеждал, что они враги, и не только верхушке власти, но и народу, значит, и государству. Он видел меня насквозь и понимал, что я не идейный революционер, а только приглядываюсь к ним, он старался очернить их и тем самым вызвать во мне откровенность, раскаяние от содеянного, желание признаться. 
Говорил он вкрадчиво, почти по-отечески, наставлял, и, хотя и смотрел на меня свысока, но покровительственно, и, если бы он подошёл и погладил меня по голове, я бы нисколько не удивился.
«Они расшевелят столицу, Федя, – продолжал следователь, – она загудит, как растревоженный улей. Эти люди соберут народ, своими речами одурманят головы, и пойдёт брат на брата, отец на сына, и будет кровопролитие. Они нарушат спокойствие граждан и разрушат страну. Ты хочешь этого? Ты знаешь кого-нибудь из той группы, кроме Клима, которого предупредил?».
Следователь, наконец, задал вопрос, которого я ждал. Он уже понимал, что я знал имя руководителя группы, хотя я, кажется, не подтверждал этого. 
Может, когда я вздрогнул при упоминании этого имени, это не ускользнуло от его внимательного взгляда. Но надо было отвечать, а говорить неправду было уже невозможно, этот человек сразу бы догадался.
– Да, я о Климе слышал, но лично с ним незнаком и даже не говорил с ним, об остальных сведений не имею. На митинге оказался случайно, просто шёл и увидел скопление людей. Я стал слушать, но вдруг заметил двух господ, которые мне показались подозрительными, потом один из них, как я увидел, побежал в полицейский участок. Я подумал, что, когда здесь появятся полицейские, начнётся давка и, возможно, стрельба, и, чтобы этого не произошло, я решил их предупредить.
Я сказал правду, немного приукрасив тем, что хотел предупредить, чтобы избежать беспорядков. Но следователь понял затаённый смысл моих слов, он улыбнулся снисходительно, а глаза его смотрели на меня пристально, недоверчиво.
«Ты, Федя, подумай ещё над тем, что я сказал, – голос его смягчился, – подумай ещё над своим будущим. Если ты нам поможешь – оно будет светлым, будущее твоё, ты можешь стать приказчиком, а потом и своё дельце откроешь, разбогатеешь и будешь ещё смеяться над ошибками своей юности. Иди, подумай. – Он взял колокольчик на столе, позвонил им, в комнату вошёл рослый жандарм. – Иван, проводи парня, да понежней с ним, а то, вон, у тебя ручищи-то, не сломай».
Мне показалось, что это было сказано двусмысленно, мол, знай, где находишься, и какое может быть обращение с тобой. Это подтверждали и глаза следователя, блеснувшие усмешкой.
…Фёдор переводил дух. Он честно признался в своих сомнениях. Его рассказ занял почти весь весенний вечер, солнце уже закатилось за крышу дома купца. Слушая его, я не замечал ни щебетания птиц, ни шелеста молодых листьев на деревьях, приводимых в движение ласковым весенним ветерком. Но Фёдор не закончил своего рассказа, загадочно посмотрев на меня после своего признания, он спрашивает меня: «А знаешь, кого я встретил в камере, когда вернулся туда?».
– Ну, откуда же мне знать?
– Феофана собственной персоной.
– Да ты что?
– Верно. Я сначала его не заметил, в камере народу много и он постоянно меняется. Феофан сам ко мне подошёл. «Ну что, Федя, – сказал он с улыбкой на лице, – говорил я, что найду вас. Правда, не думал в таком месте встретиться». 
И с объятьями ко мне. Я тоже обрадовался ему, и мы обнялись. Сердце моё запело, ведь я попал в первый раз в такую ситуацию, судьба готовила мне неприятности, и мне не виделось выхода. А тут Феофан – человек, на которого можно положиться и который, казалось, найдёт выход из любого положения. Но почему он попал сюда? Я спросил его об этом. Феофан хмыкнул и печально посмотрел в мои глаза:
«Из-за сына я, Федя, сюда попал, по глупости, конечно».
– Что, сын что-то натворил?
– По-моему, сын-то со товарищами был прав, не виноват. Видишь ли, полк сына был отборный, парадный, если можно так сказать. Сама царица будто отбирала по росту, по наружности да и по уму. И мой сын оказался в рядах этого полка. Участвовал он в парадах, церемониях и встречах иноземных правителей и высоких гостей – вот и вся их была служба. В свободное от приёмов да парадов время они маршировали, печатали шаг. А тут царь отрёкся, а пришедшая ему на смену власть решила бросить полк не на фронт, что было бы лучше, а для расстрела революционеров, тех, кто против Временного правительства. Ну, на это гнусное дело согласились немногие, мой сын тоже был против. Отказавшихся арестовали, а те, кто согласился, пошли расстреливать. А тут я решил сына повидать – приехал. Раньше-то запросто пускали для встреч, и вдруг, на тебе, арестован, говорят, и встречаться с ним не положено. Я сначала опешил, даже не совсем понял, а когда понял (сам не ожидал от себя), откуда во мне взялось? Стал кричать, мол, сатрапы, палачи, и детей наших палачами хотите сделать, опозорить весь наш род, будьте вы прокляты, душегубы. Всё высказал, что на душе накипело. За такие речи по головке не погладят, так я здесь и оказался. Ну, а теперь твоя очередь, рассказывай!».
Выслушав меня, он засмеялся, но негромко, по-доброму: «Да твоё дело гроша ломаного не стоит. На твоём месте я бы также поступил. Конечно, я понимаю тебя, ведь ты хотел предупредить честных людей от предательства, они же не выдали тебя, публично отблагодарив. Здесь не смогут доказать твоё сотрудничество. Следователь, как ты говоришь, уверен, что это ты спас тех людей, говоря, что ты можешь исправить свою ошибку, рассказав о тех людях, склоняя тебя на предательство, убеждая, что это будет благородный поступок. Он думает, что ты будешь так прост, и согласишься с ним. Это его работа, и, может, он сам не верит тому, о чём говорит, но по-другому он поступить не может. Ты же стой на своём, что не знаешь этих людей, никогда с ними не общался, а то, что ты произвола полиции испугался и вслух сказал об этом, это ничего, многие так бы поступили. Вот увидишь, что я прав, только не поддавайся на уговоры следователя, и тебя скоро отпустят».
Это он сказал уверенно, его уверенность передалась и мне – стоять на своём. Ещё дважды следователь вызывал меня, пытался склонить к предательству, но я стоял на своём. К моему удивлению, слова Феофана сбылись, и я оказался на свободе. Только я стал замечать, что стоит мне выйти на улицу, у меня появляется такое чувство, что за мной следят. 
Какой-то господин, похожий на тех шпиков, что были на митинге (и тоже с тросточкой) неотступно следовал за мной, и, если я останавливался, то же делал и он. Хотя, надо признать, делал это довольно искусно, то есть, если мне удавалось смешаться с толпой и оторваться от него, то через некоторое время он снова появлялся, словно чутьё собаки выводило его на мой след.
«Смотри, Павлик, теперь опасно со мной общаться, – с горькой усмешкой заключил Фёдор, – видишь того типа на той стороне улицы – это и есть мой опекун. Так что, до свидания, извини, я теперь должен делать вид благонадёжного человека».
 
Евграфыч
Так мы с ним расстались, и я сожалел, что отказался от своих прошлых убеждений, но прошло несколько дней, и Евграфыч, не как обычно раздавая задания и подталкивая в спину для убыстрения, наверное, дела, в тот день наоборот взял меня под руку и отвёл в сторону, не забыв остальным пожелать быстрого исполнения работы. Он выдержал паузу, внимательно оглядел меня, и только тогда сказал, печатая слова: «Что же вы-с, Павлик, нас подводите-с?»
Надо признать, что Евграфыч до того привык подобострастно и вежливо обращаться с господами, что не менее вежливо обращался и в людской. Это был действительно деликатный человек, единственную грубость, которую он допускал, это толкание в спину, но грубого слова мы от него не слышали, и если он всё же гневался, то говорил не обидные слова, а подбирал простые и убедительные выражения, как и в этом случае: «Я буду вынужден доложить Алексею Григорьевичу-с, если вы продолжите это знакомство».
Я сначала не понял, в чём дело, но, поразмыслив, вспомнил наш разговор с Фёдором и того шпика, что прогуливался невдалеке, очевидно, он и донёс.
«Я не понимаю, в чём дело», – я действительно сначала не понял. – А ваше-с знакомство с революционером?
Я всё ещё не понимал, кого он имел в виду, но начинал догадываться, перебирая в уме «знакомых революционеров».
– Вы что же, имеете в виду моего друга Фёдора?
– Точно так-с. Не рекомендую вам больше с ним встречаться, не благонадёжен-с. Подпортите репутацию, и в конечном итоге хозяин-с вас попросит. А с подпорченной репутацией устроиться будет трудно-с.
– Но Фёдор мне всё рассказал, и по всему видно, что он не виноват, его оговорили.
– Может, и не виноват-с, но в каталажке был-с, с политическими общался, да и невиновных у нас не сажают. Вполне возможно, что неплохой парень, но попал под влияние вредоносных идей, посеянных плохими людьми-с. Вот я расскажу вам-с случай, происшедший с моим знакомым. Это был образованный человек-с со средним состоянием, имел деревеньку душ на восемьдесят, кажется, которые, однако, приносили ему доход, позволяющий жить безбедно. Это был конец 70-х годов, тогда ещё не было тех партий, которых сейчас развелось чересчур, но были народовольцы. С одним из них, вернее с одной, мой знакомый, назовём его Алексеем, и сошёлся по воле случая. Решил он проведать свою деревеньку, посмотреть, как идут там дела, пожить там, отдохнуть от городской суеты. Не стал нанимать экипаж, а отправился туда поездом, так как его деревня находилась недалеко от железной дороги. К тому же поезда в то время были новый вид транспорта, и ему хотелось опробовать его.
В купе кроме молодой женщины никого не было. Алексей сначала не обратил на неё внимания, лишь поздоровался и, почти не глядя на неё, сказал: «Извините. Я присяду к окошечку?».
 
– Как Вам будет угодно.
И только услышав её голос, от которого возликовала его душа, он посмотрел на неё и обомлел – такой красоты ему не приводилось пока встречать в жизни. В шляпке, в тёмном строгом платье, подчёркивающем стройность фигуры, она пересматривала какие-то листы, лежащие на столике, и поэтому, почти не взглянув на него, ответила как-то рассеянно. Поезд тронул, поплыл за окном вагона российский однообразный пейзаж: деревья, поля, прерываемые деревнями, прудами, пасущимися стадами. Но вот дама отвлеклась от бумаг, посмотрела в окно, потом взглянула на Алексея. Он встрепенулся, сказал первое, что пришло в голову: «Пардон, мадмуазель, какова цель Вашего путешествия?
Издалека едите?»
– Еду издалека, а зачем Вам знать о цели моего путешествия?
Алексей понял, что вопрос был, мягко говоря, нетактичен и нужно было как-то обосновать любопытство: «Откровенно скажу, – сказал он, прижав руку к сердцу, – что меня не интересует цель Вашего путешествия, а только лишь, чтобы начать разговор».
– Вы что-то хотите от меня узнать?
– Только то, как вас звать.
– Я не могу сейчас назвать своё имя.
«Таинственная незнакомка», – подумал Алексей. Во всём её облике, даже в её движениях и, несомненно, в её мыслях, было что-то необъяснимое и загадочное. Казалось, эта женщина, как ангел, приняла мирской облик, но с чудесной, необъяснимой силой своего обаяния. Она мудра, всезнающе опытна, несмотря на свою молодость, и видит то, что нам, земным, недоступно.
– Но, мадмуазель, клянусь вам, что я никому не открою Ваше имя.
– Хорошо, зовите меня Аннет, но зачем Вам знать моё имя?
Он понял, что Аннет не настоящее её имя, но, может быть, Анна, хотя это было сейчас всё равно. Алексей рассказал ей о себе, о своём имении и о намерение там пожить. Во всё время Алешиного рассказа она внимательно слушала и смотрела на него своими лучезарными глазами, словно их светом она пыталась высветить всё недосказанное или утаённое, тёмное в нём.
– Вам имение досталось от родителей или Вы купили его?
– От родителей. Я, признаться, немного запустил его, и вот хочу поправить дела, поговорить с управляющим, улучшить жизнь крестьян.
«Да, вот, насчёт крестьян. – Аннет оживилась. – Вы не задумывались, что почти сотня крестьян трудятся, не покладая рук, чтобы Вам жилось, мягко говоря, безбедно и беззаботно. Словом, Вы из того класса, что сидит на шее народа и плёточкой погоняет».
Алексей был ошарашен этими, сказанными несомненно искренне, словами. Ни тени улыбки или искорки в глазах при сказанной уместно шутке, скорее, наоборот, эти слова были сказаны с вызовом.
«Полно, Аннет. Я и не думал сидеть на шее народа, – неожиданно для себя Алексей искал в своих словах оправдание. – Скорее, я ищу способы, чтобы облегчить им жизнь. Вот думаю больницу или школу в деревне построить».
«Это другое дело, – её глаза, смотрящие на него строго, потеплели. – Так Вы не самодур, как я сначала подумала?».
– Нет-нет, я и раньше посылал управляющему указания, чтобы он выделял деньги в помощь малоимущим, помогал в строительстве и тому подобное. И теперь еду проверить, так ли идёт дело. Я выйду в народ, чтобы услышать их чаяния и пожелания.
– А хотели бы Вы представить своим крестьянам ещё больше свободы?
– Это как же?
– Пожертвовать единоличным своим благополучием ради счастья и свободы тех людей, что работают на Вас, сделать их полными хозяевами на своей земле и закрепить это право за ними.
– Но, Аннет, смогут ли они воспользоваться этим правом умело, они ведь привыкли исполнять указания, а не хозяйствовать. Единицы, что покрепче стоят на этой земле, может и разовьются, станут настоящими хозяевами, а остальные, как говорится, «по скудоумию своему» не растеряют ли, не пропьют ли,не продадут ли свои наделы?
– Вы, Алексей, плохо думаете о нашем народе, и точно он забитый, недеятельный и неинициативный в большинстве своём, но веками его не допускали к власти, не было равноправия. А если научить его хозяйствованию, дать ему волю раскрыть все свои способности в хорошем смысле этого слова, указать ему дорогу к свободе, равенству и братству, то народ пойдёт по этой дороге, никуда не сворачивая.
– Простите, Аннет, но в Вашей хорошенькой головке роятся мысли, не свойственные таким романтичным и поэтическим созданиям. Я бы не удивился, услышав такие слова от убелённого сединами теоретика, ученика Герцена и Чернышевского, но не от Вас. Скажите, Вы состоите в каком-то политическом объединение, которое пытается решить проблемы современного общества?
Аннет снова взглянула на Алексея недоверчиво и покачала головой: «Не заходите за рамки того, что вам, Алексей, можно знать, я не обязана сказать – состою где-то или нет».
«Не обижайтесь, я ведь любопытствую без всякого умысла и вреда для Вас. Мне интересно знать, что если есть такое общество и можно узнать его устав, не исключено, что я попытался бы в него вступить. Меня заинтересовали Ваши мысли и слова, сказанные о народе и о проблемах, связанных с ним». – Алексей действительно был заинтригован словами Аннет, её образ стал ещё более загадочным, и ему очень хотелось узнать, кто она, зачем и куда едет, чем занимается. 
Ему стало казаться, что Аннет – лучшая из женщин и вообще людей, что такая встреча может быть единственной в жизни или приходится на тысячу человек с одним, а может и на миллион. И если он сойдёт через час на своей станции, то больше никогда её не увидит, никогда не услышит её ангельского голоса и никогда не сбудется его счастье в жизни. Она станет пустой и бессмысленной. Но как завоевать её доверие, чтобы она посмотрела на него с интересом и посеяла в нём надежду на новую встречу.
«Аннет, дорогая, – Алексей не удержался от такого движения души, – скоро мне выходить, но мы встретимся? И наш разговор не окончен? Подумайте, может, примете меня в ряды Вашего… общества». 
Он решился на эту просьбу, лишь бы встретиться с ней, так она его очаровала. Они были знакомы всего час, но Алексей уже не мыслил жизни без неё и готов был идти за ней, куда бы она ни позвала. Но позовёт ли?
– Алексей, Вы обещаете мне, что исполните всё, что говорили здесь насчёт улучшения жизни крестьян? Вы построите больницу? Если будет так, то «там» могут принять решение, угодное Вам.
– Конечно, Аннет, не сомневайтесь, я подтвержу делами всё, о чём здесь говорил.
Проводник прошёл по вагону, оповещая пассажиров о приближении поезда к станции, на которой Алексею нужно было выходить. С сожалением он простился с ней, на прощание сказав: «Но, Аннет, как Вы узнаете, выполнил ли я своё обещание, и каким образом мы снова можем встретиться?»
– Как я узнаю, сейчас не могу сказать, но то, что ваши шаги «нам» будут известны – это точно. Делайте своё дело, и мы дадим Вам знать.
На станции Алексей нанял бричку и в скором времени был в своей деревне. Разобравшись в делах, которые шли недурно, он объявил управляющему о своём намерении построить больницу. Управляющий стал убеждать его отменить это решение, что это будет в ущерб его доходам и может даже разорить, что крестьяне редко болеют.
«В деревне живёт здоровый народ, – говорил он, – все работают в поте лица, но не до упаду, а нездоровы два-три человека, как раз те, которые пытаются уклониться от работы. Если мы построим больницу и вложим в неё большие средства, она будет пустовать, и доктор в ней будет скучать от безделья. А стоит кому-то серьёзно заболеть – неподалёку есть земская больница».
Слова управляющего убедили Алексея, но как же его обещания Аннет?
– Ну, а много ли ребятишек в деревне и где они учатся?
– Детей много, и ходят они в соседнее село, в церковно-приходскую школу. Обучаются читать и писать и тем заканчивают курсы. Но ходят не все – учёба некоторым не по средствам, да и далековато ходить – вёрст семь будет.
«Хорошо, давайте построим школу, – обрадовался в душе Алексей, и вдруг в голову пришло соломоново решение, – и пусть в ней будет медицинский кабинет».
«Это будет хорошо для местного населения». – Управляющий смотрел немного удивлённо на Алексея: столько лет он не появлялся на селе и вдруг такие планы и эта забота о людях.
Алексей приложил немало усилий и вложил большие средства, но построил школу и в ней медицинский пункт. Его душа радовалась, видя, как весёлая, нарядная ребятня строится на линейку при открытии школы, а, построившись, смотрит в его сторону любопытным и доверчивым взглядом. Теперь, когда он сделал обещанное, Алексей ждал с нетерпеньем какой-нибудь весточки от Аннет. Не прошло и трёх дней с открытия школы, как пришло письмо от неё, словно, действительно она наблюдала неведомо откуда за его деятельностью, и, как только он выполнил своё дело, отослала ему это письмо, будто в награду. Несколько коротких строк: «Спасибо, что не подвели меня. Я замолвила за Вас слово. «Они» готовы принять Вас, но только после беседы с Вами. Приезжайте в Петербург, и Вам сообщат куда явиться. Ваша А.».
Словно на крыльях он помчался в Петербург. В его кабинете на столе лежала, неизвестно как там оказавшаяся, записка, в которой был только адрес, больше ничего. Алексей поехал туда – обычный двухэтажный дом, какие строили в основном купцы. В парадной, где он назвал свою фамилию, камергер поклонился и, не спрашивая о цели его визита, провёл на второй этаж. Пройдя через несколько дверей, он очутился в большой комнате, посреди которой стоял стол, за ним сидели несколько человек. Канделябр, висевший над этим столом, был погашен, так что он не видел лиц, но место, где он стоял, было хорошо освещено, и сидевшие за столом прекрасно могли его разглядеть.
Две-три минуты молчания – его разглядывали, но вот голос, очевидно, главного, прозвучал уверенным баритоном: «Как нам стало известно, Вы хотите вступить в ряды нашего общества. Хорошо. Мы наслышаны о Ваших мерах по улучшению жизни Ваших крестьян. Но готовы ли Вы вступить на путь борьбы за свободу и счастье всего народа? Подумайте. Это обусловливает отказ от личного благополучия, возможно, придётся пожертвовать своим состоянием в пользу общества. Готовы ли Вы?».
«Откровенно скажу, – ответил Алексей, – что я соглашусь на ваши условия, и буду выполнять ваши задания, но ещё не готов отказаться от своего состояния».
– А вот известная Вам особа смогла, и без колебаний, поступиться тем, от чего вы не можете отказаться ради нашей борьбы.
Алексей понял, что речь идёт об Аннет, и первым его желанием в этот момент было узнать, где она, как она и можно ли с ней встретиться. Но эти люди поймут ли его чувства, они спросят: «Так Вы пришли сюда из-за женщины? И если мы Вам что-то поручим, где гарантия, что вместо рьяного исполнения, Вы не броситесь на поиски этой женщины, загубив тем самым дело». 
Но за столом выжидательно молчали, давали ему время подумать. Он видел, что полумеры здесь не годятся, надо или отказаться от всего и вступить на этот неизведанный скользкий путь, или отказаться от вступления в общество. Но Аннет – для встречи с ней он готов был пойти на многое. Зачем мне состояние, пусть небольшое, если оно станет преградой между мной и Аннет?
«Хорошо, господа, – сказал Алексей, – если нужно, в крайнем случае, я готов пойти на эту меру, но пообещайте мне встречу с той особой, о которой вы упомянули».
– Зачем? Это может помешать нашему делу. Может, Вы хотите жениться на ней? Но скажем прямо, она феминистка, и поклялась, как монашенка отречься от всего мирского, светского, отдавшись полностью нашей борьбе.
– В чём же заключается эта борьба? Согласитесь, что, вступая в ряды организации, я должен знать её принципы.
– В целях конспирации мы не можем раскрыть все наши планы, но основная идея – это смена закостеневшей и прогнившей власти, созыв Учредительного собрания, которое разработает план передачи земли крестьянам, а заводов и фабрик – рабочим. Согласны Вы с этим? Если да, то нужно будет пожертвовать всем для борьбы за наши идеи, если нет, то прощайте и забудьте, что существует такая организация.
Теперь Алексею стало понятно, что они собой представляют, он слышал немного о такой организации, как «Народная воля», которая во главе угла поставила террор и физическое устранение царя. Он почувствовал дрожь во всём организме, ему представилось, что путь, на который он вступал, заканчивается бездной. Но Аннет, это ангельское создание, как могла она оказаться в рядах тех, кто ведёт столь ожесточённую борьбу с настоящей властью. Внезапно ему пришла в голову мысль: вступить в эту партию, добиться встречи с Аннет и спасти её, потому что он был убеждён сейчас, что эта их борьба ведёт только к гибели, к тому же самодержавие ещё так сильно, и будет беспощадно уничтожать всех, кто поднимет против него свою руку. Алексей представил себе на мгновение, как Аннет с заведёнными назад и связанными руками, всходит на эшафот. Нет, он не допустит этого!
«Хорошо, я согласен с Вашими условиями, – сказал Алексей, – но у меня тоже есть условие: разрешите мне выполнять ваши задания вместе с вышеупомянутой особой. Не только её обаяние, но скорее агитаторский талант помогут мне начать эту деятельность. К тому же фиктивно мы могли бы объявиться супружеской парой, а в России всегда почиталась семья, в этом случае действенность нашей агитации существенно повысится».
«Резонно, – после небольшого молчания и перешёптывания сказал тот же голос, – мы сообщим Вам о нашем решении, да и согласие той особы, о которой Вы говорили, в этом случае нужно. До свидания».
Алексей с трепещущим сердцем вышел из этого дома. Последняя фраза звучала в его голове. А что, если Аннет откажется от работы с ним? Тогда все его жертвы и риск окажутся бесполезными, ненужными. Но и в этом случае он будет искать её, несмотря ни на что. С надеждой он ждал сообщения, и в скором времени Алексей обнаружил на своём столе записку, в которой сообщалось коротко: «Согласие получено, ваш вопрос разрешён, для дальнейших указаний явиться по адресу…». Далее сообщался адрес и время, в которое он должен явиться. Как оказалась эта записка на его столе, никто из прислуги не мог сказать.
В назначенное время он явился по этому адресу. Всё повторилось по тому же сценарию. После нескольких фраз или вопросов, которые словно выворачивали его наизнанку и определяли его сущность, по знаку, который он еле уловил, открылась дверь, и в полумрак этой комнаты кто-то вошёл. По шороху платья он понял, что это женщина. Неужели Аннет? Да, это была она, хотя он ещё не видел её лица, но по наитию понял, что она. Вот она подходит к нему и говорит своим ангельским голосом: «Выполняйте всё, что они скажут, если же не сможете, откажитесь тут же, так как потеряете всё нажитое Вами и Вашими родителями».
Но он уже положил на чашу весов всю свою прошлую жизнь и будущую – с ней, и эта чаша перевесила. Алексей твёрдо выразил свою решимость. И завертелось – он продал всё, что у него было, тем заслужил доверие. С этого момента они с Аннет стали неразлучны, при людях они назывались мужем и женой, наедине оставаясь лишь друзьями и товарищами по работе. Все задания, вся агитационная работа (они пока занималось только этим) проходила через Аннет, как более опытного и надёжного агента. Исполнительный комитет «Народной воли» не надеялся поднять крестьян на бунт, видя перед собой печальный опыт предстоящей перед ней организации «Чёрный передел», и направил свою деятельность на студентов и рабочих, а также поставил задачу проникнуть в армию. Поэтому Алексей с Аннетой разъезжали по городам и весям, куда их посылала организация, агитируя в основном студентов и рабочих. Алексей не мог прямо сказать Аннет, что им нужно бросить эту бесполезную, опасную и вредную работу. Он подбирал убедительные слова и уже почти подготовил свою речь, после которой Аннет раскается, признает свои ошибки, и они уедут, скроются, так что не найдёт их никакая организация, и будут жить мирно и спокойно, не причиняя никому вреда. Но приближался 1881 год, Аннет уходила в исполком «Воли», чтобы получить задание, а приходила не такая, какой была раньше, обеспокоенной, бледной, что-то её тревожило, но что, она не говорила и на вопросы Алексея отвечала короткими, ничего не значащими фразами. И только освещая его взглядом прекрасных и загадочных глаз. Однажды (1 марта) она сказала: «Нам предстоит сегодня выполнить одно очень важное поручение, от которого зависит не только наша судьба, но и судьба всей России. Но тебе, Алексей, – она посмотрела на него ласковей, чем обычно, – отводится небольшая роль, ты должен следить, чтобы никто мне не помешал, остальное я сделаю сама».
«Послушай, Аннет, я хотел бы с тобой серьёзно поговорить», – сказал он, чувствуя, что больше откладывать разговор не может. Но в это время в номер кто-то постучал. Аннет подошла к двери, сделав ему жест оставаться на месте. В дверях стоял мужчина, но его загораживала Аннет, и Алексей не мог разобрать, кто это – знакомый или нет. Он услышал обрывки фраз, говорили тихо: «Сегодня… Екатерининский канал… в 3 пополудни.. Гриневицкому…». Потом ещё тише, почти шёпотом. Алексея это взбесило, что за тайны от него, он же не посторонний. Но вот дверь закрыли, Аннет отошла от неё, в руке у неё была обычная женская сумочка. Алексею ударила в голову ревность: «Кто это был, и что вы скрываете от меня? Этот подарок от чужого Вы бы не приняли. К чему все эти перешёптывания?».
«Милый Алексей, – она впервые так его назвала, – сегодня вечером я Вам всё расскажу. Да, есть небольшая тайна, но только до вечера, вечером Вы всё узнаете».
– Это розыгрыш?
– Можно и так сказать. Ну, хорошо, я Вам приоткрою немного тайну. Эту сумочку я должна передать одному высокопоставленному лицу и опасаюсь, что это лицо не примет этот подарок. А поручение комитета и состоит в том, чтобы вручить эту сумочку.
Алексей подумал, что, очевидно, в этой сумочке обычные прокламации и усмехнулся: «Да, важное задание».
Эх, знал бы он, что находится в этой сумочке.
– Аннет, так когда состоится наш разговор? Я должен сказать Вам очень важные и нужные слова.
«Время, Алексей, Вы мне скажете эти слова после, если… – Она не договорила, словно запнулась на этом «если». – Нам пора».
Без четверти три они были на Екатерининском канале. Здесь всё было спокойно: прогуливались неспешно люди, проезжали экипажи, небольшая группа молодых людей, по виду студентов, оживлённо переговаривались, иногда раздавался смех. Создавалось впечатление, что они встретились и обсуждают вчерашнюю вечеринку. Аннет была беспокойна, она оглядывалась по сторонам, более всего её взгляд задержался именно на этой группе студентов. Вдали показались лошади казаков, стал слышен перезвон бубенчиков подъезжающей кареты.
«Уж не этому ли высокопоставленному лицу, – подумал Алексей, всё ещё находясь в неведении, – Аннет должна передать посылку или что-то там? Но как она это сделает через конвой? Но, уж не сам ли царь это едет?».
По мере приближения всё явственнее было видно, что это действительно царская карета. Один из студентов отделился от группы и направился навстречу приближающейся карете. Другой направился к Аннет и Алексею, делая какие-то знаки. Аннет кивнула ему головой и, повернувшись к Алексею, сказала: «Алексей, кое-что изменилось, я не могу лично передать посылку, это сделает вот тот молодой человек.
Делайте вид, что он нас не интересует, и мы просто прогуливаемся».
Они поравнялись со студентом.
«Бонжур, мадмуазель», – сняв фуражку, с улыбкой слегка поклонился студент.
– Mon cher, кузен, Вы снова спасаете меня, но я так боюсь за Вас.
– Живите, дорогая кузина, я рад оказать Вам услугу в этом деле, тем более, что это дело истинно мужское, и я не могу позволить Вам исполнить эту грубую работу Вашими прелестными руками.
Алексей не знал, в чём состояла операция, на которую они вышли, Аннет ничего определённого не сказала, он ещё не понимал, о чём говорят двоюродные брат и сестра, не обращая никакого внимания на него. Аннет даже не познакомила их.
«Так дайте же «подарок», милая кузина, – сказал студент, озираясь на своего друга, который первым отошёл от группы, той, что продолжала оживлённо разговаривать, – время не ждёт, и я боюсь не успею вручить его».
Аннет побледнела, опустила глаза и как-то неуверенно передала кузену сумочку.
– Прощайте же, кузина, и я советую Вам побыстрее уйти отсюда.
Вы свою задачу выполнили.
Сказав эти слова, он немного торопливо и резко повернулся, задев нечаянно одного из мужчин, прогуливающихся и обсуждающих какое-то дело.
«Аккуратнее, молодой человек», – сказал мужчина.
Но студент уже спешил и только головой мотнул в знак прощения.
«Хоть бы извинился, вечно они спешат, эти студенты. Это Ваш знакомый», – обратился к нам второй мужчина.
Но Аннет не ответила – она заворожённо смотрела на приближающуюся карету. Уже ясно были видны казаки, сопровождающие царя, кучер в золотой ливрее, белые наряженные лошади.
Первый студент выскочил из толпы зевак и бросил какой-то сверток в сторону кареты, раздался взрыв, всё заволокло дымом, кругом закричали, слышались стоны раненых, ржание и всхрапы лошадей. Когда дым рассеялся, все увидели, что карета в целости и сохранности, вот сам царь выходит из неё. Очевидно, бомба попала под ноги коней, сопровождающих казаков, убила их, а сами казаки были ранены.
Царь решил посмотреть на террориста, которого схватила толпа.
Подбежавший полицейский спросил, не ранен ли он.
«Слава богу, пронесло», – произнёс царь.
«А пронесло ли», – крикнул террорист.
Александр посмотрел на него, покачал головой и пошёл к экипажу. Но стоило ему подойти к карете, как брат Аннет, подбежав близко к царю, пользуясь суматохой и разборкой с первым террористом, бросил между собой и царём ту самую сумочку, что взял у Аннет. Раздался ещё более сильный взрыв, и оттого, что много народа стояло почти у самой кареты, большое количество людей было разбросано взрывной волной. Царь и брат Аннет находились в самом безнадёжном состоянии – оба были лишены ног.
Потрясённый первым взрывом, Алексей был возмущён таким поступком против царственной особы, против царя, которого он всё же чтил. Но когда прогремел второй взрыв, и всё заволокло дымом, и его сознание заволокло маревом и тяжестью вины, пусть косвенной, но не оправдывающей их. Он никак не мог поверить, что это произошло с ним и Аннет, ему ещё казалось, что вот рассеется дым и все окажутся живы, и царь сядет снова в карету, приказав арестовать террористов и уедет по своим делам. Он ещё надеялся на это, несмотря на крики и стоны раненых. Но дым рассеялся, и они увидели ужасную картину, сравнимую с полем битвы, на котором смешались люди и лошади, раненые и убитые, кровь и земля. Кровь бросилась ему в голову, он едва не потерял сознание, стали не нужны слова, которые он приготовил для Анны, ведь гнусное дело свершилось, и теперь нужно или повиниться и понести кару, или бежать куда-то подальше, надеясь выйти сухим из воды. Он посмотрел на Аннет, не зная, что сказать, в надежде, что она решит эту дилемму, ведь это она привела его сюда, это она здесь старшая. Но Аннет тоже стояла в нерешительности, к тому же беззвучно плакала – из её прекрасных глаз выкатились слёзы. Конечно, причиной этих слёз был не царь, а её брат.
«Аннет, – сказал Алексей, – страшное, немыслимое дело совершено, скрыться бесполезно, рано или поздно нас сыщут, давай честно признаемся в содеянном, покаемся перед всем честным народом».
«Алексей, что ты, это малодушно. Признай мы сейчас вину, мы признаем себя, а также и их, – Аннет кивнула головой в сторону побоища, – преступниками, злодеями и цареубийцами. Но ничего подобного. Мы не преступники, а борцы за свободу и счастье народа, а всякая борьба не обходится без жертв. Убив царя, мы хоть немного, но продвинулись к конечной цели нашей борьбы».
Алексею нечего было возразить, он понял, как фанатично предана своему делу Аннет. Все слова убеждения, которые он готовил раньше, стали сейчас бесполезны, они не подействуют на неё. Но если раньше он не мог спасти её от себя самой, то сейчас он должен спасти её от стражей закона, которые скоро начнут поиски сообщников. Словно ктото отгадал его мысли и стал кричать: «Сообщники, должны быть сообщники». 
Аннет словно очнулась, вышла из забытья, потянула его руку, сказала тихо: «Уходим, Алексей».
Он согласился, понимая, что это самое разумное в их положении. Они повернулись, быстро пошли, лавируя между бегущими людьми. Неожиданно Аннет остановилась, вскрикнула. Алексей посмотрел, что с ней случилось – оказалось, её держит за руку тот самый господин, которого нечаянно толкнул брат Аннет.
«Как Вы осмелились, – крикнул он с яростью, вскипевшей в нём, – дотронуться до моей жены?».
«Не знаю, кто она Вам, – ответил человек, и не думающий отпустить руку Аннет, – только вижу, что это сообщник того злодея, что бомбу кинул».
Видя такую неуступчивость, Алексей попытался освободить руку Аннет, но это ему не удалось. Мужчина же крикнул: «Помогите, тут сообщники, их надо задержать».
Медлить было нельзя, с усиливающейся яростью он ударил мужчину в лицо, и тот удар был первым, когда он поднял руку на человека. Мужчина упал, Алексей подхватил Аннет, поспешил с ней, ища глазами извозчика. Но сзади уже послышался топот конских ног, и казаки окружили их. Бежать было бесполезно, грубые казаки могли ударить плетью Аннет. Он защитил её, закрыв собой, но плеть хлестнула лишь по воздуху, пугая и предупреждая от всякого бегства. Подбежали полицмейстер, тот, что ещё недавно спрашивал царя, и тот мужчина, которого Алексей ударил в лицо.
– Я видел, как эта сударыня передавала убийце сумочку, в которой, очевидно, была бомба. А этот защитник, очевидно, заодно с ней.
«Нет, этого господина я не знаю», – сказала Аннет.
«Как не знаете, если вы бежали вместе, держась за руку», – не унимался мужчина.
В собравшейся толпе многие подтвердили, что видели их вдвоём, некоторые видели, как они разговаривали. Отпираться было бесполезно, нас отправили в участок. 
На следствии Аннет повторяла, что не знала Алексея, а взяла его за руку от испуга, была не в себе. Алексей тоже не сознавался в членстве в организации, к тому же Аннет успела ему шепнуть: «Не сознавайся ни в чём». 
Эти слова стали для него законом, ведь это были слова любимого человека. Следствию не удалось доказать его причастность, наверное, потому, что его деятельность в «Воле» длилась чуть более месяца. К тому же за него поручился очень богатый и влиятельный дальний родственник. Но Аннет была осуждена, и Алексей уже не мог отыскать её следы…».
«Так вот, Павлик, – закончил Евграфыч, – была поломана судьба моего хорошего знакомого. Всё это я тебе рассказал в назидание. Человек свернул с прямой дороги, погнался за мистическим счастьем, преступая все правила и законы. В итоге он оказался с разбитым сердцем, без состояния и без каких-либо надежд поправить положение. Он вступил в противоправное общество только из-за своей любви, идя, как слепой, за нею. Так что, юноша, если вы пренебрежёте моими словами и будете продолжать знакомство с сомнительными личностями, то погубите свою жизнь, как погубил её Алексей».
– А что с ним стало дальше, он не умер от несчастной любви?
– Нет, он жив-с. Да вы его знаете, он здесь живёт на Невском. Но после того, как я рассказал Вам-с о его жизни, о нелучших её страницах, известных лишь близким знакомым-с, я не могу назвать его-с.
Я не стал выпытывать, кто этот Алексей, которого я знал, но вот, что мне показалось странным, во время рассказа Евграфыч иногда сбивался, менялся в лице, смотрел затуманенным взором мимо меня. 
С таким чувством можно рассказывать только об очень близком человека, или о себе самом… 
Эту мысль, догадку, я не выразил вслух, но остался при этом мнении.
– Прошу Вас подумать всё же над моими словами и тем примером, что я вам привёл. Ну что же, идите, работайте-с.
И он привычно, слегка развернув меня, подтолкнул в спину.
Письма из деревни
Прожив в Петрограде чуть не целый год, я всё же не забывал деревню, своих близких и друзей, что остались там. И поэтому мне отрадно было получать письма с родины – они были словно отдушина. Вот дед Филипп пишет, что начался сенокос, и на меня словно веет запахом свежескошенной травы в росе, рано утром, когда ещё нет надоедливой мошкары, и восходящее солнце ещё не жжёт лицо и оголённые руки. Низовой туман, клубясь, противится первым лучам солнца, пытающимся испарить его. А когда становится невмоготу, он разлетается на тысячи, миллионы брызг росы, отражающих своими искрами светило. На косьбе мой отец Иван, мать Люба и братья Николай и Александр, которым соответственно 15 и 14 лет. Несмотря на свой юный возраст, они отчаянно машут косами, стараясь догнать отца. Отец же, не торопясь, плавно и даже со стороны медленно, ведёт косу «вжик-и-ик», «вжик-и-ик», тем не менее, дети его не могут догнать. Отец статный, с русыми вьющимися волосами, окладистой бородой, мокрая от пота рубашка плотно облегает крутые плечи и широкую, покрытую волосами грудь. «Развернись плечо, раззудись рука» – это о таких косцах поётся в песне. Кажется, если его не остановить, он так и пойдёт с косой по лугу, кладя траву в высокие валы. Но вот и он останавливает движение косы, отдыхает, оглядывается назад, оценивает свою работу.
Лес, что обступает луг, просыпается – это первые птахи пересвистываются на своём птичьем языке. Вот какая-то птица, подлетев совсем близко и обнаружив людей, спрашивает: «Чьи вы, чьи вы?». Отец включается в эту весёлую игру и пытается своим свистом повторить интонации птицы. Неожиданно птица отвечает – приняла за своего. Так они и переговариваются некоторое время. Дети по-доброму и непосредственно смеются, а вот мать укоризненно качает головой – нашёл забаву. Но вот отец отдохнул и продолжает своё дело. Дед Филипп идёт за ними, разбивает валы, чтобы сено быстрее высохло.
«А давича пропал телёнок, – читаю я в письме, написанном рукой деда. – От стада отбился, искали чуть ли не всей деревней, только на Подболотихе обнаружили яму – она оказалась бездонной, не туда ли телёнок провалился? Мужики пытались до дна измерить – привязали камень к верёвке, но до дна так и не достали. Мужики эту яму завалили жердями, ветками, чтобы кто-нибудь не провалился».
Небольшое болотце за деревней называлось почему-то Подболотиха. Деревня стоит на холме, на огромном пласте глины, прикрытом небольшим, в два штыка лопаты плодородным слоем земли, а тут в двух сотнях метров от крайнего дома разверзлась земля.
«Ты помнишь старика Борисова, что живёт на краю деревни, он остался один, жена у него умерла, а он сам вроде умом тронулся. Две дочки у него отдельно живут. Решили они познакомить его со старушкой, тоже одинокой, очень хорошей, чтобы за ним ухаживала и за домом приглядывала. Сначала дед согласился, но недели не прошло – выгнал старушку. Дочки пришли проведать, спрашивают, где старушка. «Так она сама ушла». Смотрят – в доме кавардак. Пригласил их к самовару, стал воду наливать, видят, что-то не так, заглянули в самовар – а там уголья плавают. Попытались другую старушку к нему в дом привести, та же история, так и рукой махнули. По очереди к нему стали ходить, за ним ухаживать. А тут случилась чудная история – прознали наши парни деревенские, что у того деда имеется наган, будто с войны ещё японской привёз, хотя по годам не похоже, что подходит, словом, никто не знает, откуда он у него взялся. Решили парни изъять наган. Вырезали из газеты ордена и медали (надеялись на то, что он не в своём уме), нашли фуражки, гимнастёрки, и так вот вдвоём или втроём к деду и нагрянули. «Мы, говорят, сыщики, узнали, что у Вас (по имениотчеству называют) незаконно наган хранится. Нас, говорят, пристав прислал наган этот изъять. А вот и документы (и предъявляют тоже вырезанные из газет бумаги с гербами)». Дед как посмотрел на эти «документы», на ордена, на сыщиков, которые нарисовали углём усы, надвинули фуражки на глаза, что он не узнал, и сразу же поверил и отдал наган. А весной, когда растекались ручьи, и сообщение между деревнями затруднялось, в самую распутицу он сумел пробраться в соседнюю деревню, неведомо как, словно по воздуху пролетел. Его спрашивали: «Ты куда, дед, собрался?» Он отвечал: «Василий попросил быка зарезать». «Там ведь не пройдёшь, дед, это в такую-то даль, вёрст шесть, семь будет». Он усмехается: «Да я потихонечку пройду». И прошёл. В дом Василия стучится, а когда тот дверь отворяет, спрашивает, поздоровавшись: «Где же твой бык?». Тот отвечает: «Какой бык – у меня нет быка». И снова дед отправляется назад, домой, и снова проходит «водополь», распутица на местном наречии».
Читая эти письма, описывающие быт, крестьянский ход жизни не только семьи, но и всей деревни, я отдыхал душой, и что не происходило в деревне, даже если кому-то со стороны могло показаться скучным, неинтересным. Эти письма не только информировали меня о всём происходящем в деревне, но и переносили меня в родной дом, словно я сидел на лавке и слушал неторопливую деревенскую речь. Ну, как не пересказать ещё одну деревенскую историю из письма.
Живёт в деревне девушка по имени Настя, одна на всю деревню такая – нет ей равных ни в красоте, ни в уме. Коса у неё до пояса, идёт по деревне, словно лебедь плывёт, голос у неё звонкий, и слышно в нём, будто колокольчики серебряные перезванивают. Стан у неё тонкий, и если одеть её как графиню, все такою и признают, никто и не подумает, что это деревенская девушка. Однако жила она в бедной семье, и задумали родители её замуж выдать за богатого человека. Нашёлся один такой, но старый годами, а родители думают, пусть старый, но дочка их поживёт лучше, чем они. Вот пригласили его в дом, посадили на самое лучшее место, потом мать пошла за дочкой, но побоялась, что она сразу откажет, и решила её подготовить. Подвела к окну и показала ей жениха. Настя увидела этого старика и говорит:
«Ой, мамочка, какая борода!». 
Мать ей отвечает: «А что борода - не вреда, глазам замена».
– Так он же старый.
– Зато ему от тебя ничего не надо будет, как только ухаживать за ним. Ты будешь за ним, как за каменной стеной, как сыр в масле кататься.
– Нет, мама, я за него не пойду.
– Ещё как пойдёшь – жених богатый, а мы чуть с голода не помираем, это ты у нас великовозрастная, а остальные детки малые – их ведь прокормить надо.
Матери затмили глаза деньги жениха, она в них видела спасение семьи, и поэтому без упрёков совести жертвовала дочерью ради остальных. У деревенских существовало мнение, что старшие дети, когда взрослые были в поле, лесу или на сенокосе, должны заменять их в воспитании и ухаживании за малыми детьми. Это были такие же мать или отец. Но Настя, любившая, конечно, своих братьев и сестёр, и готовая трудиться для них, не покладая рук, и заботиться пуще, чем о самой себе, не могла всё же пожертвовать своей свободой и жизнью, потому что, какая же жизнь со стариком. Пусть старшая из девочек, которой исполнялся десятый год, становится нянькой для остальных. Настя видела, что Люба (так звали девочку), в отличие от других несмышлёнышей, начинает ей помогать, и уже относится к семейным делам по-серьёзному. Поэтому Настя решила возложить на хрупкие Любины плечи заботу об остальных детях (ведь родителей не было с утра и до позднего вечера, так как они трудились, чтобы поднять, прокормить семью). Исключение было лишь зимой. Сама же она решила бежать. Этому благоприятствовало тёплое время года.
И вот в день, когда была назначена помолвка, когда нарядный жених, вступая не очень уверенно по шатким ступеням крыльца, вошёл в дом, хватились невесты. За перегородкой, где наряжала мать улыбающуюся Настю за несколько минут до прихода жениха, теперь было пусто, только распахнутое окно свидетельствовало, что она сбежала. Вряд ли нашлась бы в деревне девушка, столь смело поступившая и бросившая вызов всем устоям и обычаям, и покорности судьбе.
«Ах, разбойница, – вырвалось у матери, – уж Вы простите нас, мы её выловим, да и сама придёт, куда же ей деться. Мы её накажем, пусть в яме посидит – будет как шёлковая».
– Да нет уж, кхе-кхе, увольте, с таким характером мне невеста не нужна. Счастливо оставаться.
И он, слегка поклонившись, вышел, и больше в их деревне не появлялся. А Настя, прихватив немного соли (в доме её было не так уж и много), трутень и огниво (всё предусмотрела), легко и свободно пробежала до леса, там уже неспешно прошла до дальнего луга. Весна в том году удалась, и луга были полны благоухающих цветов и трав. Настя присела отдохнуть прямо в траву и, прижав ладони к земле, почувствовала, какая она тёплая, прилегла на эту животворную землю, на траву, и попыталась слиться с природой, забыть все неурядицы и невзгоды, и насладиться всем, что даёт эта земля. Она прислушалась, но только шум леса, щебет птиц, жужжание шмеля и шелест травы нарушали тишину. В глубоком небе неспешно плыли кучевые облака, и, похоже, орёл кружил, широко размахнув крылья, высматривал добычу. Рядом с лугом в лесу была стара вырубка, где Настя нашла много крупной земляники, походив по окраине леса, она нашла несколько первых грибовколосовиков. Сорвав со старых, оставленных кем-то берёзовых брёвен, бересту, она сумела разжечь небольшой костёр и поджарить эти грибы. Она поела грибы, а на десерт у неё была земляника. На ночь она забралась на дерево, подобрав такое, где толстые ветви невысоко от земли образовывали почти идеальное ложе. Положив на них сухой мох и сухую траву, она устроила себе отличную кровать.
На следующий день в деревне был переполох – мать, так и не дождавшаяся своей дочери, поняв, какую она сделала ошибку (ведь знала же её характер), оповестила всех о пропаже своей дочери. Всей деревней искали Настю – найти не могли. Проходили несколько раз мимо того дерева, где она залегла. Кричали, звали, стучали по деревьям. Но Настя никак не могла забыть обиду, не показывалась, пока не услышала плач своей матери. Он ей показался искренним, стало жалко её. Мать вели за руку, её сестёр, которые также плача, выкрикивали: «Настя, Настя, откликнись». Этого она выдержать не смогла – слезла с дерева, обняла сестёр, в семью вернулась. Больше мать уже не пыталась против её воли замуж выдать. Зажили по-прежнему, но уж очень бедно жили, бились, работая, а семью обеспечить не могли. Думала Настя, как им получше зажить и придумала.
В детстве она слышала многочисленные сказки о кладах, о таинственных явлениях деревенской жизни, о чудесах. Дети, её ровесники, повзрослев, забыли эти сказки, столкнувшись с заботами повседневной, нелёгкой крестьянской жизни. Но Настя не забыла, знала, что в каждой сказке есть доля правды, и основаны они на реальных событиях. Вот, например, одна сказка или быль: сидел мальчик за столом, ел деревянной ложкой кашу. Вдруг видит, петушок в избу входит, он не удивился, часто курицы и петухи проникали сюда, если двери на двор не закрыть. Продолжает мальчик кашу есть, только замахнулся на петушка ложкой, «уходи» говорит. А петушок не уходит, мало того, на стол взлетел, и ну кашу хлебать. Мальчик рассердился и стукнул ложкой по голове петушка. Петушок вдруг от этого удара рассыпался на золотые монеты.
Были похожие случаи, когда клад «показывался», но не давался, исчезал. Дело было ещё в том, что дом, в котором они жили, раньше принадлежал крепкому крестьянину, у которого, как говорили, деньги водились. Когда он умер, его дети отказались от довольно старого дома и за символическую плату продали их семье. Но денег те дети, поискав везде, не нашли. Куда же они делись? Поразмыслив, она пришла к выводу, что скупой крестьянин мог закопать свои деньги, чтобы они никому не достались. Настя даже попробовала поискать клад, поковыряла в подполе лопатой, но вслепую найти не удалось.
Но в один из летних дней всполошились курицы, в сени залетели. Их выгонять – они дальше, на чердак. Выгнали их Настя со своей сестрой Любой, а одна в подпол умудрилась заскочить. Настя туда спустилась, погоняла курицу, она вроде выскочила, только нет нигде. Настя снова в подпол, и слышит тихонечко «ко-ко-ко» и вдруг видит, как хвост курицы в землю уходит. Она быстрее за него ухватилась, да только перо в руках осталось. «Так это же клад показывался», – подумала Настя и крикнула сестре: «Люба, неси лопату!».
Сама же боится с места сойти, чтобы клад не перепрятался. Стала Настя копать – и видит, перья дальше уходят, глубоко клад закопан. Вдруг лопата упёрлась во что-то твёрдое, раскопала дальше, смотрит, кувшин. Достала его Настя, открыла, а он полон денег. Ребятишки, что с ней вместе в подпол спустились, от радости закричали. С тех пор семья зажила безбедно. Так ли на самом деле было, только то, что семья стала жить в достатке, приписывали Насте. Настя была не похожа на своих сверстниц, выделялась умом, логикой и нестандартностью мышления, многие из её похождений забыты, унесла река времени безвозвратно. Как сказала о ней одна женщина, её сверстница, о ней книги надо писать, значит, было много выдающегося в её жизни.
Я откладываю очередное прочитанное письмо из деревни, и возвращаюсь из одного мира, называемого деревней, из такого родного, в нашу городскую суету, в мир неспокойный, бушующий, враждующий.
 
Четвертое июля
А мир был неспокоен, нарастало напряжение классовой борьбы. Рабочие вышли на улицы, к ним примкнули солдаты, покинувшие фронт. И те, и другие в большинстве своём были вооружены. Несли плакаты с лозунгом «Вся власть Советам!». Другие плакаты призывали к отставке Временного правительства. Солдаты и матросы также ратовали за перемирие с Германией. Демонстранты вылились из Садовой улицы, наполнили Невский и дальше, через Литейный проспект намеревались достигнуть Таврического Дворца. Проходили Невский, возле опустевших домов (хозяева уехали за город, кто используя дачный сезон, а многие испугались назревавшего и начинающегося народного возмущения), стояли, словно часовые, в белых фартуках, держа в одной руке метлу, дворники. Плотные, с окладистыми бородами, исполняющие не только обязанности уборщика, но и следящие за порядком, они смотрели, как озлобленные псы на непрошенного гостя. Бравые матросы со всегдашней усмешкой и превосходством над штатскими призывали и их, не надеясь, конечно, на согласие, примкнуть к ним: «Эй, бородач, что стоишь, как истукан. Ты же не цепной пёс, а человек. Сбрось своё ярмо, видишь, народ к свободной жизни стремится. Хватит работать на хозяина. Отдавай швартовы, держи курс с нами, не пожалеешь!». Дворники, а многие из них чуть не полжизни прослужили своим хозяевам, отводили взгляд, удивлённо чесали затылок, переваривали такие непривычные для них слова. Но стояли насмерть, действительно, как цепные псы. Но вот случилось чудо – самый молодой из них, ещё не привыкший к рабской службе, снял фартук, бережно приставил к стене метлу и влился в этот людской поток, который захватил его, принял в свои ряды. Матрос, один из тех, что призывал пойти с ними, обнял его за плечи и, улыбаясь, радуясь за него, не сказал, а пропел как-то двусмысленно: «Эх, яблочко, Да ты румяное, Куда катишься, Не воротишься. Красно яблочко наливается, Красное знамя продвигается!». Парень, сначала оробевший, почувствовав тёплое к нему отношение, улыбнулся этой шутке, оглянулся вокруг и увидел простых, но устремлённых к своей цели людей – уверенно зашагал вместе с ними.
Мы с Иваном, наблюдавшие это движение и участвующие сейчас в нём, не могли, конечно, усидеть дома. Евграфыч ничего не мог с нами поделать, видя наше стремление присоединиться к этому новому, живому объединению людей, пытавшихся разрушить старый мир. Он-то, конечно, стоял за старую жизнь, привычную, так же, как и Степан. Он только сокрушённо развёл руками и, видя, что его доводы неубедительны, сказал: «Ну, если что, вина будет лежать на вас».
Среди демонстрантов есть немного и женщин. Это в основном молодые работницы фабрик. Держась за руки, чтобы не потеряться в многочисленной массе людей, они весело переговариваются:
– Как хорошо, девчата, столько народа и все идут, организованно, ладно, идут власть у буржуев отнимать. 
– Да, пусть попробуют не отдать. 
– Хорошо идём, девочки, только как бы буржуи на нас казаков не послали. – Да ты что, Оля, смотри, сколько вокруг солдатиков, да матросиков, и у каждого винтовка. Как увидят господа такую силу, ох, и долго драпать будут.
Последние слова вызвали дружный хохот и не только среди девушек, матросы, идущие впереди и невольно слышавшие эти слова, не удержались от смеха, представив, наверное, «драпающих» буржуев. Но это был лишь единичный момент – демонстранты были настроены серьёзно и решительно захватить власть. Организованные большевиками и эсерами, они уже не скрываясь, отринув конспирацию, называли имена и фамилии своих руководителей.
«Товарищ Раскольников правильно сообщил нам маршрут шествия? Мы так идём?» – обращался лысоватый невысокого роста мужчина к шедшему рядом с ним более высокому с курчавыми тёмными волосами товарищу.
– Не беспокойся, маршрут разработан членами ВЦИКа и рассчитан на беспрепятственное и скорое прохождение до Таврического дворца, где нас ждут уже некоторые товарищи. Они не посмеют не подчиниться воле народа.
«Они», как я понял, было Временное правительство.
Мы с Иваном немного задержались и более не слышали, о чём говорили эти товарищи, немного отойдя в сторону, чуть не прижавшись к стене одного из домов – хотелось получше разглядеть людей, бросивших вызов всем устоям и нормам жизни. Их лица были светлы, жизнерадостны, некоторые были знакомы нам, тем не менее нам показалось, что это люди не из нашего города, не из нашей страны, это не те люди, прежде забитые, простые и угнетённые, а посланники будущего, с каждым шагом воплощающие свою мечту в действительность.
А вот проходят солдаты, некоторые словно опалены, очевидно, недавно с фронта. Тем не менее их лица также озарены светом надежды на свободную и счастливую жизнь. Привыкшие к маршам, они шагали более слаженно и чётко, чем рабочие, следующие за ними. Солдаты, не привыкшие разговаривать в строю, сейчас, чувствуя свободу и не слыша окрика командиров (которых нет и в помине), тихо переговариваются со своими товарищами.
«Вот она, свобода, а, Иван, о которой мечтали в окопах. Вспомни нашего фельдфебеля, который нас гонял, заставлял по грязи по-пластунски ползти и под немецкие пулемёты бросаться. Не думал я тогда, что доживу до такого дня, сгину на фронте», – говорил небольшой рыжеватый солдатик.
«Да, Федя, и я не мечтал тут с тобой, да и с другими товарищами шагать. А красота-то какая, так бы и шёл туда, куда все идут. А ведь не зря идут, и мы идём, нас умные, знающие люди, Федя, ведут. А ведь наша возьмёт, помяни моё слово», – отвечал ему солдат повыше и на вид постарше.
Мы с Иваном пошли рядом с этой группой солдат, интересно было послушать о новостях фронта. 
Солдат, державший винтовку на плече так, что в случае опасности готов привести её в действие, говорил шедшему рядом с ним солдату, но выглядевшему более свежо, такие слова: «Воевал я в армии генерала Самсонова – вот геройский человек, скажу я тебе. Будь таких побольше, победили бы давно Германию, но его предали, не поддержали в наступлении. А немцам-то пришлось, слышь, из Франции войска выводить, чтобы с нашей армией справиться. Выходит, наши солдаты Францию спасли. Почитай всех наших перебили, а помощи мы так и не дождались. Сколько друзей, знакомых погибло. Чудом мы пробились из окружения, и носило нас потом по фронтам, но гибели своих товарищей я не могу забыть. Те же, кто нас предал, сейчас во дворце этом сидят, и должны мы их сбросить, ведь они не только нас предали, они всю Россию предали…».
«А вон наши Путиловские идут», – сказал Иван.
То, что он знал многих рабочих с этого завода, говорило о его революционной деятельности, агитаторской работе в этом коллективе, бывшем авангардом Петроградского пролетариата.
«А своего знакомого узнаёшь», – радостно воскликнул Иван.
– Кого же?
Я вглядываюсь в большую группу людей в промасленных спецовках – очевидно, прямо от станков оторвались. Среди них я узнал Клима. Он о чём-то говорил на ходу, жестикулируя, и люди, шедшие рядом, внимательно слушали, повернув к нему головы.
«Пойдём, Павлик, побыстрее вперёд, а то мы окажемся в хвосте колонны», – сказал Иван, увлекая меня за собой, но оглядываясь на Клима.
Тем не менее, пробираясь довольно быстро вперёд, мы видели, что не все демонстранты единой веры, похоже, тут присутствовали и анархисты, и полууголовные типы. В основном это были матросы. Они выкрикивали, в отличие от других демонстрантов, несущих плакаты, кличи о свержении Временного правительства, в частности министра юстиции Переверзева, к которому питали особую ненависть. Иногда они выкрикивали «Анархия – мать порядка». Руки их тянулись к кобурам, готовые выхватить маузеры, и если бы не вооружённые солдаты и матросы иного толка, они наверняка стали бы стрелять в воздух, подтверждая свои кличи. 
Мы почти достигли «головы» колонны, которая вышла на пересечение Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы, и тут неожиданно из окон противоположного дома застучал пулемёт, и несколько матросов были убиты на месте. 
 
Колонна рассеялась, гражданские попытались спрятаться за выступы домов, солдаты и матросы открыли беспорядочный огонь из винтовок. Но многие не видели, откуда строчил пулемёт, и поэтому стреляли в разные стороны. Пулемёт замолчал, очевидно, это была провокация, задуманная для запугивания и разгона демонстрантов. Но кто организовал эту провокацию? Некоторые историки считают, то это дело рук тогдашнего правительства, но есть и такие, которые утверждают, что пальбу организовали большевики, дабы усилить конфликт между народом и властью.
Беспорядочная стрельба пагубно отразилась на демонстрантах – срикошетив от стен домов, пули ранили несколько человек. Одна из таких пуль просвистела возле моей головы, и через мгновение я услышал вскрик – кусочек свинца нашёл свою жертву. Мы с Иваном бросились на помощь человеку – если он ранен, нужно было отнести его из опасной зоны и оказать первую помощь. Когда мы это сделали, и я вгляделся в этого человека, то от удивления даже вскрикнул – перед нами был Феофан. Как он оказался здесь, что его привело в ряды протестующих демонстрантов?
 
Феофан и его сын
Он тихо постанывал, пуля пробила плечо. Но вот открыл глаза.
«Дядя Феофан, – спросил я, – вы меня узнаете?».
«А как же, сынок, эх-ма, не узнать-то, глаз у меня ещё острый. Эхма, и память не подводит, – ответил он, бодрясь, но голос его был слаб, – а вот друга твоего впервые вижу», – и он показал глазами на Ивана, который делал ему перевязку оторвав рукав рубашки.
«Иваном звать меня, – ответил мой друг. – Вместе служим на Невском».
– Ну вот, Павлик, мы и встретились. Я же обещал, что найду вас. Правда, не думал, эх-ма, что это так будет.
Феофан протянул было мне руку, чтобы я помог ему встать, но это движение причинило ему боль, он даже застонал.
«Что будем делать? – сказал я Ивану. – Здесь его оставлять нельзя, и в больницу доставить невозможно, его с больничной койки в тюрьму проводят – огнестрельное ранение послужит для возбуждения дела. Следствие заведут, выяснят, что в день, когда демонстрация проходила, он подстрелен».
«Есть один выход, – после небольшого раздумья произнёс Иван, – давай его к нам доставим. Хозяина дома нет, и появится он нескоро, вон ведь как беспокойно в городе, а от Евграфыча пока скроем, да и товарищи помогут, есть в нашей организации, то есть ячейке, и доктор один, попросим его помочь».
Иван бросился на поиски извозчика, не нести же нам Феофана через Литейный на Невский проспект. Народ ещё бежал, ещё изредка слышны были выстрелы, наугад, но они уже замолкали, хотя прошло не более пяти минут после расстрела демонстрации. 
Многие не обращали внимания на раненых, но нашлись люди, которые, рискуя, может быть, своей жизнью, оказывали им помощь. К удивлению, Иван быстро нашёл извозчика, вернее длинную повозку, используемую каким-то купцом для подвоза дров (заготовке на зиму). 
Крестьянин, подвозивший эти дрова, в просторной льняной рубашке-косоворотке, с чёрной окладистой бородой и густыми волосами, удивлённо бормотал: «Вижу, народу-то гуща прошла, куда, думаю, мы с Ласточкой прижмёмся, а вскоре и стрелять начали. Думаю, не зря ли мы подрядились, не до жиру – быть бы живу».
Говоря эти слова, он довольно споро помогал грузить на подводу раненых. Их набралось четверо, и, благодаря тому, что подвода была длинной, все они уместились в ней. 
К счастью, тяжелораненых не было, и все они, кроме Феофана, жили по пути следования извозчика.
«Мы ведь вдвоём с братом, как бы семейно, подрядились дрова эти возить, – говорил извозчик, хотя его мало кто слушал, все были заняты мыслями о расстреле колонны, – семья-то у нас большая, рук на сенокосе хватает, вот и решили мы с братом подзаработать, лишняя копейка всегда пригодится…».
Эти рассудительно-спокойные слова подействовали благотворно на нервное напряжение, дрожь внутри организма. Но эта дрожь была вызвана не страхом за свою жизнь, а от гнева, от возникшей злобы на такое подлое преступление против народа. Даже возникло желание пойти и уничтожить этих людей. Но такое же гневное выражение было и на лицах разогнанных демонстрантов. Создавалось впечатление, что кто-то специально нагнетал напряжение среди масс, и так озлобленных и вооружённых… Но вот мы подъехали к чёрному ходу нашего дома. Со всеми предосторожностями, незаметно пронесли в одну из каморок для прислуги, положили на кровать. Евграфыч не заметил нашей операции, или сделал вид, что не заметил, хотя мы знали, что мимо него, как он говорил, «муха незамеченной не пролетит». Также «незаметно» провели своего доктора, который вынул застрявшую пулю.
На следующий день Феофану стало лучше, и тогда он смог ответить на наши вопросы: как он оказался в рядах демонстрантов, и что его привело к этому. Он не сразу ответил, смятение чувств отразилось на его похудевшем лице, он начал свой рассказ с трудом, словно снова переживая то, что с ним произошло, то, что надломило его дух.
«Я говорил вам, что сынок мой отказался людей расстреливать, и что за этот, эх-ма, поступок его и ещё нескольких сослуживцев арестовали и в заключение, эх-ма, посадили. Узнавши такое дело, я запротестовал, и как вы знаете, меня тоже арестовали. Выйдя из заключения, я первым делом попытался, эх-ма, узнать что с моим сыном. Мишка, так звали, нет, зовут моего сына, уже был отправлен на передовую, эх-ма. Пытался я узнать, в какой он части, да мне отказали, якобы он в штрафном батальоне. В город поступало много демобилизованных, раненых, эх-ма, солдат, и, используя каждую возможность узнать что-то о Мишке, я останавливал, эх-ма, на улице такого солдата и расспрашивал, не видел ли на фронте такого, эх-ма, солдата, огромного роста, и описывал Мишкины приметы. Но этот опрос результатов не дал. И вдруг однажды вижу издали идёт мне навстречу, эх-ма, солдат огромного роста. Выбрасывает вперёд костыли, а одной ноги нет – брючина, эх-ма, подвязана. Сердце кольнуло, неужто это Мишка, живой, хоть и без ноги. Рванулся, эх-ма, к нему, а ближе подбежал, вижу, не он, хотя лицо знакомое. Узнал я в этом солдате, эх-ма, сослуживца Мишкиного – видел его, когда приходил к Мишке повидаться. Он меня тоже узнал, поник плечами, голову опустил, и вот что на мой вопрос, эх-ма, он ответил, рассказал: – Попали мы, папаша, с вашим сыном, ну и с остатками нашей армии, можно сказать, в мясорубку. Нашего генерала торопили офицеры из генштаба: «Надо бросить все силы на немцев, союзники просят, чтобы мы оттянули силы кайзера на себя, им невмоготу». 
Подстегаемая этими приказами, армия пошла вперёд, оторвавшись от тылов, обозы безнадёжно отстали, боеприпасы нам не могли подвезти, видишь ли, наши эшелоны не могли проехать по узкоколейной немецкой железной дороге. Что это было – просчёт или предательство – до сих пор непонятно. По плану генштаба, как я слышал, мы должны были соединиться с другой армией и вести дальнейшее наступательное движение, но этого соединения не произошло, та армия словно пропала, и мы оказались наедине со всей военной силой немцев. И здесь (и в этом мнение многих солдат) тоже заключалось предательство. К тому же, от офицеров мы узнали, что фамилия командующего той армии не совсем русская, а чисто немецкая, запамятовал я, если честно сказать. 
Так и не дождавшись подкрепления, мы шли по лесам и болотам, бывало с утра до вечера, шли без привала, продвигаясь вперёд, шли по двенадцать часов. Но мы не знали, что немцы разбили, отсекли фланги нашей армии, мы же находились в центре армии и продолжали наступление, мы ещё не знали, что немцы, словно огромными клещами сдавили наш корпус, оставшийся от армии. По ночам, не давая нам отдыхать, включали прожектора и их пулемёты строчили по нашему расположению разрывными пулями. Многих положили тогда немцы. Наши ряды редели. И вот, что хочу сказать о вашем сыне. Наш командир, генерал армии, шёл вместе с нами, солдатами. Я и Михаил сопровождали его, и готовы были заслонить собой от вражеских пуль. Михаил говорил мне, что наш командующий стал для него идеалом, и что полюбил он его, как отца родного. И, действительно, мы видели, что это не просто честный человек, а борющийся за справедливость и готовый жизнь отдать за родину герой. И это подтверждалось тем, что несмотря на обстрелы из пулемётов и артиллерии, на нехватку продовольствия и боеприпасов, он и не думал сдаваться, и вёл нас по лесам и болотам вперёд, отвоёвывая каждую пядь земли.
Встретил я, папаша, одного солдата, который вместе с нами тогда из окружения выходил, и рассказал он мне, что с ним скверная история случилась – в плен он попал (правда, потом удалось бежать). Спрашивает его немецкий офицер: «Вы из какой армии?». – Из такой-то. – Так ведь она полностью разбита. – Да не, ещё сражается.
Немцы уже паниковать начали и признали, что русский солдат стойкий, геройский солдат, и сражается не на жизнь, а на смерть. Я уже говорил вам, что Михаил опекал нашего командующего, сделался его телохранителем, ни на шаг от него не отходил, словно тень за ним следовал. Генерал ему приказ: «Отставить ходить за мной». В другое время и в другом месте, конечно, Михаил так бы и поступил, но он видел, что генерал приболел, болото сказалось, да и диверсанты немецкие стали нас беспокоить. Если ночь была спокойной, немцы не вели обстрел, значит, разведка их тихо пробиралась, чтобы снять караулы. Но мы были всегда настороже, и пресекали эти попытки. Но однажды ночью, то ли караул сплоховал, то ли разведка немецкая лазейку нашла, только пропал наш генерал, немцы его как языка взяли, видно, долго выслеживали. Михаил ваш, папаша, я думаю, не виноват, хотя вину на него возложили, ведь несколько ночей не спал – ну и приморило.
Утром, когда эта диверсия обнаружилась, Михаила обвинили, и офицеры штаба приговорили его к расстрелу. И уже приговор в исполнение готовы были привести, да тут такой обстрел начался, что и голову не высунешь. А когда он закончился, многих тогда не досчитались. А Михаил пропал, и больше ни живым, ни мёртвым мы его не видели. Меня же, папаша, тот обстрел калекой сделал – ноги лишился. Остатки нашего корпуса немцы в плен взяли, и многие такие же, как я, калеки. Так закончилось наше наступление, зато союзники рады, если бы не мы, немцы бы их наголову разбили».
Феофан вздохнул, вытянувшееся и побледневшее лицо было печально, тяжело ему далось врезавшееся в память повествование. Он внимательно вгляделся в наши, склонённые над ним, лица. Наше внимание и невольное соболезнование вызвало в нём уважение. После небольшой паузы, вызванной этим молчаливым и душевным общением, он продолжил: «Эти сведения о моём родном Мишеньке были последние, эх-ма, и сколько я ни старался, большего о нём узнать не мог. В город постоянно прибывали, эх-ма, демобилизованные солдаты, в основном это были калеки. На Финляндском вокзале их встречали с цветами, многие из встречающих искали в них своих родственников и знакомых. Многих, эх-ма, я спрашивал, да только никто о сыне моём не слышал, эх-ма. В голову засела мысль, что правители наши, эх-ма, в своих корыстных интересах детей наших на смерть посылают. Ну, в чём Мишка-то мой виноват, ведь если бы, эх-ма, генерал проспал солдата, никто бы и не заметил, эх-ма. И то, что солдата они на расстрел повели, показывает, как низко, эх-ма, они простого человека ценят. Росла во мне ненависть к правителям-то нашим. И когда увидел, эх-ма, людей, шествующих, борющихся за права свои, увидел солдатиков, матросиков, людей рабочих, эх-ма, как народ весь поднялся, и понял я, что место моё в этих рядах. И не только за обиду, нанесённую мне, за Мишку пошёл я, а видя единение с ними, чтобы поддержать их». – Феофан вздохнул, видно было, что он устал, да и рана беспокоила. 
Я первый сказал: «Ты отдыхай, дядя Феофан, тебе сейчас покой нужен».
«Да, верно», – согласился со мной Иван.
Феофан покорно закрывает глаза.
 
Княжеская летопись
То, что Феофан был в безопасности и доктор проходил к нам незамеченным через чёрный ход, обусловливалось отсутствием хозяина. Напуганный происходящими в начале июля народными волнениями, он, как и многие такие же господа, удалился в свою усадьбу, и пережидал там эту смуту. Евграфыч делал вид, что ничего не замечает.
Временное правительство решилось произвести репрессии против организаторов волнений. В первую очередь они обвиняли большевиков и левых эсеров.
В конце июля в нашу комнату, где находился я и выздоравливающий Феофан, вошёл с печальным лицом Иван. Он не присел, как обычно, а нервно заходил по комнате, всплескивая руками: «Многих наших арестовали, и Клима тоже. Говорят, обвиняют в подготовке вооружённого захвата власти. Меньше месяца назад повсюду можно было увидеть солдат, да и рабочих с оружием теперь их разоружили. Оставшимся на свободе пришлось уйти в подполье. Кадеты, эсеры, да ещё меньшевики пришли к власти. На днях стало известно, что правительство возглавил эсер Керенский. Он пообещал «навести в стране порядок». Ещё передают из его речи, что наше народное революционное движение он назвал «революционной анархией». Это значит, что он не верит в свободу и счастье народа, и будет, скорее всего, отстаивать интересы буржуазии. Господа наши – баре попрятались от волны народного возмущения, а после принятия мер правительства Керенского, снова почувствуют себя вольготно и заживут по-прежнему. Вот и наш Алексей Григорьевич также выберется из своего укрытия, норы и вскоре появится на Невском…».
Он не договорил, как скрипнув, дверь приоткрылась, и в комнату нежданный вошёл Евграфыч. Очевидно, он слышал по крайней мере последние слова, и лицо его сердито было нахмурено, а из глаз, казалось, сыпались искры. 
Надо признать, что Евграфыч не только беззаветно служил своему хозяину, но и относился к нему с обожанием. Чем это было вызвано, никто не знал. И поэтому нелицеприятные слова Ивана к его хозяину он воспринял как оскорбление, наравне с оскорблением, нанесённым родному человеку. Не сразу, очевидно подбирая выражения, он сказал: «Не стыдно вам-с, молодой человек, так о своём хозяине-с, которому вы же-с и служите, которого-с вы должны считать за благодетеля, что он пристроил вас и дал средства к проживанию».
«Да я вовсе не хотел…», – невольно Иван стал оправдываться, ещё сильна была покорность слуги, каким он всё же являлся перед своим господином или его представителем (каковым являлся Евграфыч), веками передающаяся от поколения к поколению.
«Хорошо-с, – смягчился Евграфыч, – пусть вы оговорились, но подобные мысли-с всё же ходили-с в вашей голове. Кстати, кто этот человек?» – он всё же увидел Феофана, которого я пытался загородить.
«Родственник, – нашёлся я. – Из деревни приехал он, работу ищет, ходит, расспрашивает, вот и к нам пришёл по этому поводу».
– Работу ищет, хорошо… Только как он прошёл? В дом сегодня никто не проходил, я ручаюсь в этом.
– А вы сегодня на антресоли не поднимались, осмотреть лестницу?
– Было, но это заняло не больше десяти минут.
«В это время он и пришёл. Ещё мой родственник (пришлось пойти на обман) просит пожить здесь некоторое время, пока не найдёт работу», – попросил я.
– Благодаря тому-с, что сейчас нет хозяина и ещё моей доброте, пусть поживёт-с, тем более, что он стеснит не меня, а вас. Но пусть на время он покинет это помещеньице-с, я хочу вам-с рассказать кое-что об Алексее Григорьевиче-с, а это не для чужих ушей. 
Пришлось Феофану делать вид здорового человека (хотя это далось ему не совсем легко) – выйти на улицу.
 
Андрей
«Алексей Григорьевич, – начал Евграфыч (я убираю из рассказа его любимое «с», потому что почитал своего господина он и чуть ли не после каждого слова пристраивал эту букву), – внук известного дворянина и мецената, а также либерала. Это был богатейший и образованнейший представитель русской интеллигенции, начинавший свою деятельность ещё при Александре I. Но, сознавая, что Россия отстала от передовых стран Европы, где происходило революционное и национально-освободительное движение, и закостенела своим крепостничеством и ненавистным самодержавием, лучшая, передовая часть дворянства выступила против этого угнетения народа. Они понимали, что народ, победивший Наполеона и освободивший Европу, достоин лучшей жизни. Они ещё называли себя «Дети 12-го года». В рядах этих передовых людей того времени находился и прадед Алексея Григорьевича. Он играл не последнюю роль в обществе этих первых революционеров, которое называлось «Северным». В те декабрьские дни, когда один царь умер, а второй ещё не был коронован, руководители общества решили этим воспользоваться и поднять восстание. Но в организации этого восстания не было слаженности – главный руководитель на площадь не явился, и восставшие вынуждены были стоять на площади, надеясь, что появятся сенаторы, и они предъявят им свой манифест. И тут с прадедом нашего хозяина (а его звали Андреем) случилась невероятная история, которой он был обязан своим спасением. Простояв с час и понимая, что сенаторы покинули свой Сенат, оставшиеся организаторы съехались, чтобы решить, что делать. Тогда наш Андрей предложил довольно дерзкий план – вернуть сенаторов в их апартаменты на Сенатскую площадь, и, если понадобится, привести их силой. Для этого потребовалось несколько человек непростого сословия, знатных и известных. Были известны адреса доброй половины сенаторов, оставалось только привести их. Андрею достался адрес сенатора, живущего довольно далеко. Он поскакал на своей лошади, торопясь выполнить задуманное. Проскакав квартал, он услышал цокот копыт, гул и топот армейских сапог. Остановив лошадь и направив её за стену одного из домов, Андрей увидел вскоре солдат и лошадей, везущих орудия. Всё стало ясно, куда идут эти солдаты и для кого эти пушки. Что-то надо было предпринимать – нужно было предупредить своих, не допустить расстрела. Он вывел коня из своего укрытия, повернул назад, но оказался в тридцати шагах от солдат.
«Стой! – крикнул офицер. – Кто таков? – и, видя, что Андрей припустил, предупредил: – Стрелять будем!»
Но выбора не было – Андрей не мог остановиться, сдаться, и тем самым предать своих единомышленников. На мгновение он представил, как они стояли на площади, ожидая, как чуда, воплощения своей мечты, но нашёлся человек, поправший эти мечты, пославший солдат для их уничтожения, не взирая ни на происхождение, ни на титулы, ни на самую их жизнь. И эти солдаты, конечно, выполнят приказ, ведь солдату не надо рассуждать, кто перед ним, а только тупо выполнять этот приказ. Мелькнула мысль, если он пришпорит коня, то его жизнь не будет стоить ничего, но как он может – князь, сдаться на милость простому солдату. Если бы впереди войска был царь, пусть не коронованный, тогда он покорно положил бы шпагу.
Бросив сомнения, Андрей пустил коня вскачь. Но офицер выполнил своё обещание. Андрей услышал, как он кликнул кого-то по фамилии, приказал «целься», и последнее, что он услышал, это сухой одиночный выстрел (они не хотели привлечь внимание беспорядочной стрельбой). Андрей почувствовал, как острая боль пронзила его спину, и, теряя сознание, он всё же не выпустил поводья, а прильнул к шее коня. Когда он открыл глаза, чужая обстановка комнаты, в которой он оказался, удивила его. Как он здесь оказался и где находится? Над ним склонилось миловидное лицо какой-то девушки, её облик, одежда выдавали в ней простую мещанку.
На его вопрос, как он здесь оказался, она ответила: «Конь Ваш вошёл к нам во двор. Батюшка с братцем выбежали, увидели Вас и с коня сняли, в дом занесли, а Вы в бессознании были».
– Но на Сенатской площади, что там происходит, добились ли они, Вы понимаете, о чём я говорю?
– Да, я слышала, что там происходило, этому прошло три дня.
– Как три дня? И что же там происходило?
– Их… расстреляли.
Нависла тишина. Андрей не верил её словам, глядя на неё, искал в выражении её глаз, не спряталась ли там неправда или шутка. Но этим не шутят. Её честные, внимательно смотрящие на него глаза, утверждали её слова.
Был он молод, горяч, в светском обществе, где он вращался, его привлекали женщины. Нарядные, лощёные, говорящие по-французски, любительницы интриг, скучающие от безделия, не могли вызвать у него высокого чувства, но было несколько безуспешных романов. А теперь, глядя в волшебные глаза простой девушки, несмотря на слабость и боль, он чувствовал, что тонет в двух голубых озёрах.
Андрей не расспрашивает о подробностях трагедии, и так ясно, если везли орудия, значит, применили картечь. Да и откуда знать простым людям о преступлении, сотворённом на государственном уровне. Его наверняка уже ищут близкие родственники и друзья, те, кто остались, но он не даст о себе знать, пока не выздоровеет, может, из-за того, чтобы не подвести этих людей. Чем быстрее шёл Андрей на поправку, тем больше росло чувство между молодыми людьми. Андрей, замечал, что Мария (так звали эту девушку) уже не скрывает своих влюблённых взглядов, то же можно было сказать и о нём. Но подробности этой любви неизвестны, кто же будет трезвонить о своих чувствах, которые являются тайной двух влюблённых сердец. Но известны последствия этой любви. Андрей не мог жениться на Марии из-за своего положения в обществе, не мог нарушить законы этого светского общества, которое строго отрицательно отнеслось к его затее. Поэтому он вывез Марию в свою родовую усадьбу, назначил её экономкой, так многие делали-с. И в этом же имении появился у него побочный сын. Андрей не мог объявить своего сына законным – это могло вызвать кривотолки, пошатнуть его положение в обществе-с. И я думаю, Павлик, – немного промолчав, продолжил он, – что эта побочная ветвь-с рода Алексея Григорьевича каким-то образом-с отложилась в вашем семействе.
«Это значит, что в наших жилах течёт дворянская кровь?» – не удержался я.
– Да, но изрядно разбавленная-с.
– Откуда Вам всё это известно, Евграфыч?
– Григорий Матвеич – отец Алексея Григорьевича мне любезно предоставлял княжескую летопись этого рода. Я не могу-с сказать точно как, но родственные связи с этим родом есть и у меня.
«Так вот почему так беззаветно он служит Алексею Григорьевичу», – подумал я.
А вслух спросил: «Что же дальше происходило в этой знаменитой фамилии?»
– Надеюсь, Павлик, в этих словах нет сарказма?
– Нет, конечно, я действительно хочу узнать о своих корнях.
– Ну, хорошо, но я не могу рассказать вам о том незаконном отпрыске этого высокого рода, который вас особенно интересует, зато о законном сыне Андрея сведений в фамильной летописи достаточно.
– А что же с Андреем дальше стало?
– В дальнейшем он жил, как все (тут я снова опускаю концовку с), богатые и знатные лица того времени, и ничего такого, что произошло в дни его молодости, больше с ним не случилось. Возможно, не покинь он тогда Сенатскую площадь, его карьера навсегда была бы закончена, а, может, и род его прекратился вместе с ним. Но ни он, ни его родственники репрессиям не подверглись, и в течение своей жизни Андрей улучшил своё положение и приблизился к правящим кругам.
 
Матвей
Его сын наследовал власть, которой добился отец. Это был целеустремлённый, воспитанный, получивший хорошее образование человек, достойный своего отца, звали его Матвей и он есть дед Алексея Григорьевича. Он возрос и возмужал, и поднялся вверх по карьерной лестнице во время смены власти от царя Николая Павловича, правление которого было деспотичным и бюрократичным, к сыну его Александру, отличавшемуся от отца своего более либеральными и просветительскими идеями, и вошедшего в историю, как царь-освободитель.
Матвей был передовой человек того времени. Он полностью поддерживал те реформы, которые воплощал в жизнь молодой царь Александр II и не только в душе своей, но и на деле – он принимал участие в работе Секретного комитета. Задачей этого комитета были меры по улучшению быта помещичьих крестьян. Затем этот комитет был преобразован в Главный комитет. Его задача была выработать правительственную концепцию в деле освобождения крестьян. Изменение названия комитета ещё означало переход от тайной деятельности к доступной для передовых слоёв общества форме обсуждения и проявления инициатив дворянского общества для решения крестьянского вопроса. Матвей, сын владельца огромного количества крестьян, понимал, что Россия отстала в этом отношении от передовых стран Европы, что давно пора освободить людей от угнетающей их зависимости, дать им хоть небольшую собственность и свободу. Но не все дворяне-помещики одобряли реформы Александра II, и наибольшие споры возникли в связи с отменой крепостного права. Может быть, это объясняет те многочисленные покушения на царя-освободителя. Матвею, находившемуся в приближении царя, довелось присутствовать при покушении в 1879 году. В этом году «Народная воля» приговорила царя к смерти. Это стало известно в правительстве, и оно выработало свои меры противодействия. Казалось, все дороги были перекрыты, всюду шли проверки, всех подозрительных задерживали, но все понимали, что последнее покушение второго апреля, совершённое Соловьёвым, не последнее.
Волею случая Матвей узнал о готовящемся новом покушении. Это случилось так – император после посещения Киева возвращался в Москву. Матвей также находился в императорском поезде. Была глубокая осень – ноябрь подходил к завершению. За окнами проплывали опустевшие огороды, почерневшие яблони, скинувшие свою листву. Но яблоки хранились в крестьянских домах, и к вставшему на короткое время поезду на одной из близких к Москве станций, подвезли на подводе несколько ящиков румяных и крупных яблок.
«Если бы не это название подмосковной станции, – сказал царь, а почти рядом находился Матвей и слышал эти слова, – я бы подумал, что мы находимся в Курске. Откуда в нашей полосе такие красивые яблоки, не удивительно было бы, если антоновка или анис… Узнайте, что за сорт и возьмите несколько ящиков».
Царевы слуги кинулись выполнять поручение. Вся свита вышла на перрон, многие брали в руки эти ароматные, крепкие яблоки, вдыхали этот запах осени, и удивлялись: почти все яблоки без пятнышек, и это на тряской телеге по нашим дорогам. Возле подводы стоял высокий черноволосый человек с такой же чёрной окладистой бородой – по обличию он походил на цыгана.
«Господа хорошие, берите яблочки, словно только что с дерева сняты», – в говоре его чувствовался южный акцент.
«А что за сорт?» – спросил кто-то, и все напряглись – каждому хотелось первым назвать царю сорт.
«Штрефел», – проглотив мягкий знак, пробасил южанин.
– А как вы смогли так хорошо сохранить эти яблоки?
– В погребе глубоком, лежали там, и продух хороший сделан, и всегда, хошь летом, хошь зимой прохладно одинаково.
Свита царя беспечно задавала вопросы южанину, рассматривала яблоки, кто-то завёл дискуссию о лошадях южанина. Но никто не обратил внимания на внешность южанина и поведение. Никто, кроме Матвея. Ему показался подозрительным вид южанина, и прежде всего борода, если приглядеться получше, то не было уверенности, что она настоящая. Матвей взглянул на руки южанина – чистые, не знающие крестьянского труда, скорее, руки интеллигента. Ногти на пальцах показывали, что никогда не касались земли. Даже армяк висел на его плече, словно только что снятый с чужого плеча. На ногах были новые сапоги, и Матвей заметил, что они ему тоже не по ноге. Но более всего подозрительны взгляды, настороженно-внимательные, которыми южанин словно ощупывал поезд, словно кого-то там искал.
В это время царь, воспользовавшись остановкой, решил самолично осмотреть продукты, которые он вёз из Киева. Для этого он проследовал из первого вагона, где располагался, во второй. Потратив на это немного времени и убедившись, что всё в порядке, царь показал свою величественную фигуру в окне тем зевакам, которые собрались на перроне. Царь, осматривая станцию и людей, величественно и отечески помахал рукой. Народу собралось человек с двадцать, многие не знали, что в этот день пройдёт императорский поезд. Южанин, заметив фигуру царя в окне второго вагона, потеплел взглядом, облегчённо вздохнул и вдруг крикнул, но негромко, словно в полголоса: «Эй, Тимошка, глянь-ка на царя нашего!».
Из-за вокзала, будто ожидая этого возгласа, показался молодой, худенький парень, белобрысый, в отличие от южанина, в поношенном зипуне, в шапке на голове, какие носили мы лет двадцать-тридцать назад, в онучах на ногах, за спиной был вещевой мешок. Он воззрился на царя, но взгляд этот был недобрый, такой, каким смотрит голодный холоп на своего сытого господина.
«Что ж ты встал, как остолоп, – снова крикнул южанин, – тебе же люди мешают, взгляни на батюшку нашего, хоть с того краю».
Парень замешкался, заметался. Матвей, теперь переводивший взгляд с южанина на этого вертлявого парня, в какой-то момент потерял парня из вида. Подозрения Матвея усилились – поведение этого нового объекта наблюдения выходило за рамки поведения обычного человека. Люди на время заслонили этого человека. Матвей посмотрел ещё раз на южанина, тот сохранял внешнее спокойное выражение лица, но его быстрые взгляды в сторону, куда исчез его напарник или приятель, как показалось ему, выдавали его внутреннее беспокойство. Матвей пытался отыскать парня взглядом, но напрасно. Он прошёл по перрону – нет нигде, заглянул даже под платформу вагона, но и там нет. Куда же он делся – не мог же бесследно исчезнуть. Он прошёл весь поезд, перейдя пути, заглянул с другой стороны, чудеса – нет парня. Нужно было срочно вызывать охрану и обыскивать поезд – что, если у парня в вещмешке была взрывчатка. Матвей поспешил к голове поезда, чтобы сообщить начальнику охраны о своих подозрениях. Каким же было его удивление, когда он увидел «Тимошку», стоящим возле южанина, без своего вещмешка. Матвей позвал начальника охраны поезда, объяснил ему ситуацию.
«Ясно, – сказал тот, – сейчас мы всё узнаем, что этот парень натворил».
На лице его промелькнуло досадное выражение, что не они обнаружили. Он созвал охранников – одни вместе с ним обступили повозку, другие обыскивали поезд.
«Где твой мешок, парень, лучше сам сознайся», – без обиняков спросил начальник.
Тимошка побледнел, испуганно забегали его глаза, хотя на лице блуждала странная, глуповатая усмешка, он что-то хотел сказать, но видно было, что язык его не слушался: «Я.. было.. хо..тел, а ме…шок не зна…». Но Тимошку выручил южанин – он хмыкнул и сказал во весь голос так, что близстоящие повернули головы к нему: «Тимошка, ты чего, забыл? Вот же твой мешок». – И он вытащил из недр телеги точно такой же мешок, что был за плечами у Тимошки.
«Князь, Вы не обознались? – повернулся к Матвею начальник охраны. – Парень, выходит, чист».
Тимошка уселся на свободное место телеги, рассыпался мелким смешком, расправляя и поглаживая свой мешок. Матвею показалось, что в этом вещмешке что-то не так, но что, он не мог сказать. Караул обошёл весь поезд, но ничего не нашли. Матвей подумал, неужели показалось, но оправдываться и тем более извиняться ему, князю, было непристойно. Он только сказал: «Всё же задержите их, фельдфебель, до выяснения, а я императору доложу, он разрешит этот вопрос».
– Слушаюсь, Ваше благородие.
Но император, будучи в благодушном настроении «разобрался» – и повелел отпустить «этих простых людей». Вскоре после третьего звонка поезд, ведомый опытным императорским машинистом, плавно тронулся, все были уверены, что он «чистый». Но, проходя стрелки, когда вагоны серьёзно тряхнуло, искусно заложенное взрывное устройство (вот так Тимошка!) сдетонировало, и произошёл взрыв. И только благодаря тому, что террористы ошиблись вагоном, император не пострадал. Причём император, будучи очень сильным человеком, удерживал падающую стенку. Однако он, помня предупреждение Матвея, поблагодарил его и в дальнейшем оказывал ему почёт и уважение. Вот так-с представители этого рода служили царю-с, а, значит, и отечествус. Это были честные люди, каковых не так уж и много было-с».
«Что же было с отцом Алексея Григорьевича?», – спросил я, заинтересованный этим рассказом.
 
Григорий
– С Григорием Матвеевичем также произошла необычная история, что происходили с его отцом и дедом. Он так же, как они, являлся защитником царской семьи. Он служил верой и правдой при дворе императора Александра III, прозванного Миротворцем. Едва став императором, он перебрался в Гатчинский замок и жил там-с затворнической жизнью. В годы его царствования-с военный авторитет России ценился высоко-с, и многие государства искали сотрудничества и поддержки с её стороны, но Александр III заявлял, что тесной дружбы у него, кроме южных славян, ни с одной страной Европы нет-с. Император-с любил выпить, и это его сгубило. Его жена-с Мария Фёдоровна, бывшая датская принцесса из Голштинии, которую захватили немцы, не простила-с этого им, и под её влиянием Александр III предпочитал русские фамилии, игнорируя немецкие. Поэтому царь, занявшийся русофобией, приблизил к себе таких, как Григорий. Его дети – Николай и Георгий – увлеклись одной балериной Кшесинской, и чтобы не было огласки этой любовной связи, император отправил их в почти кругосветное путешествие. Сопровождать цесаревичей отправился и Григорий Матвеевич-с.
Путешествие происходило на фрегате «Память Азова». Было это осенью 1890 года. Они прошли-с Грецию, Египет, направились дальше к Индии, к Сингапуру и Сиаму. В Индии в Бомбее Георгия сняли с фрегата по болезни, усилилась чахотка после падения в трюм, вернули в Россию. И только весной 1891 года они вошли в японский порт Нагасаки. Заменив больного Георгия, с которым Николай путешествовал вместе, Григорий теперь не отходил от будущего царя. Они разъезжали на рикшах по городам Японии, осматривали памятники древности. Рикши, украшенные резьбой и покрытые золочёной краской, плавно покачивались на мощных рессорах, мимо медленно проплывали здания пагод, необычные скульптуры, связанные с буддизмом. Осмотрели древние замки Киото, архитектура которых была заимствована из Китая. После этого въехали в узенькие улочки города Оцу. Григорий Матвеич находился во второй коляске, Николая первым вёз рикша, и рикша вёз замыкающего процессию японского принца. Процессия растянулась, Григорий посматривал по сторонам, на дома, на японских полицейских, выставленных для охраны. Они вытягивались в струнку, с неподвижными, словно каменными, лицами, с поднятыми на плечо саблями в знак почёта и уважения. Прижимались к стенкам домов, улочки так узки – меньше десяти шагов в ширину. Он смотрел в сторону Николая, видел, правда, только его спину, тросточку, которой он изредка помахивал, кого-то приветствуя. Николай прифрантился, выглядел щёголем, был в серой тройке, на голове наклонённая в сторону шляпа-котелок. Григорий снова обратил внимание на полицейских и подумал: «Стоят, как истуканы, не улыбнутся, ни глазом не моргнут». Внезапно он увидел, как из их ряда выдвинулся человек, и одежда его отличалась от одежды полицейских (потом он узнал, что так одеваются самураи). Он взялся обеими руками за эфес сабли (полицейские же держали саблю одной рукой, второй отдавая честь), поднял её над головой. Как раз в это время мимо его рикша провозил Николая. Григорий мгновенно понял, что это не японское приветствие, что сейчас эта сабля опустится на голову наследника престола, и нет ему спасения.
Пытаясь предотвратить это ужасное преступление, он, не останавливая кучера, кинулся вон из коляски, надеясь задержать этот удар. Но было поздно, сабля опустилась на котелок Николая, который, очевидно, и спас его. Не допуская второго удара, Григорий сбил с ног самурая, так, что сабля выпала из его рук. Рикша, который вёз Николая, воспользовался этим, подхватил саблю и попытался отделить голову самурая. Благодаря этой помощи Григория Матвеича, Николай был спасён, ему была оказана помощь, рана промыта, ведь не помешай он самураю, тот наверняка нанёс бы смертельный удар. Возможной причиной этого нападения послужило то, что Николай не возложил цветы к памятнику самураям. Как видите-с, друзья, мой Григорий Матвеич, как и его предки, не посрамил дворянской чести, доказал свою преданность, не щадя даже жизни своей-с (ведь самурай мог и его паразить-с). И эта самоотверженность и преданность отчизне передаётся из рода в род.
«А про Алексея Григорьевича что вы, Евграфыч, можете сказать, или это пока тайна?» – спросил я.
Иван, слушая, также не проронил ни слова.
– Тайна была бы-с, если бы он вёл-с сокрытую от общества незаконную или преступную жизнь. Алексей Григорьевич живёт-с открыто-с, посвящая все свои знания и силы-с для процветания страны и очень этому способствует. Он-с получил блестящее образование, окончив Оксфорд, вращаясь среди «золотой» молодёжи, и будучи её лидером, получил прозвище-с «Дориан Грей» за схожесть с этим известным-с персонажем – молодым, прекрасным и богатым. Алексей Григорьевич имеет виды-с (вот видите, ничего не скрываю) и симпатии к племяннице царя, и его положение-с в обществе, богатство и крупнейшая в нашей столице-с коллекция драгоценных камней и произведений искусства-с, его внешность-с, повлияют скорее всего-с на согласие родителей, а невеста давно в него влюблена-с. Будучи приближённым к царю-с, он пытался противодействовать тому влиянию на царскую семью, какое имел-с этот старец – Григорий Распутин, и которое пагубно отразилось на их судьбе. Алексей Григорьевич много рассказывал мне-с об этом мерзком старике и той борьбе, которую они, передовые люди общества, вели с ним. Какое-то время эти их действия действительно были тайной, но сейчас, когда нет Распутина, и царь наш отрёкся, об этом можно рассказать. Алексей Григорьевич не спешит с женитьбой, и это сватовство длится уже года два-с. И вот, что-с он мне рассказал об этом колдуне, и я начну рассказ от его имени.
 
Против святого колдуна
Первое впечатление от встречи с Григорием Распутиным сложилось благоприятное (может потому, что он был трезв и не так откровенно нагл), он вошёл в зал, и после того, как его представила царица, Григорий осенил всех своим большим крестом, что висел у него на груди, причём делал это с поклоном. 
В этой зале собрался весь цвет общества, тут же находилась и царица, но это не смутило Григория – он чувствовал себя так, словно находился в крестьянской избе среди простого народа. Окинув цепким, придирчивым взглядом всех находившихся в зале, и не ожидая, что о нём объявят, Григорий вперил свой мистический или гипнотический взгляд на княгиню, полную, средних лет, славившуюся простотой, прямотой и даже наивностью. С минуту он так смотрел, потом закрыл глаза, словно сосредоточась на том, что увидел, и теперь определяя, изрёк: «Ты кто-же такая?».
«Я… я – княгиня», – оробело ответила та.
«Княгинюшка, маешься ты хворью. Верно говорю – жаба тебя душит грудная. Токмо ведь все хвори от лукавого, от беса значится, а его изгонять надо. Ты приходи, – сказал он просто, – изгоним».
– Спасибо за совет, приду. Дайте же к руке вашей, святой отец, приложиться.
Григорий небрежно подал ей согнутую кисть, не совсем чистую, с чёрным венчиком у ногтей, словно он недавно ковырял ею землю в родном селе Покровском. Княгиня страстно поцеловала эту руку. Царица в нём души не чаяла, чему способствовал один случай. Распутин сказал ей как-то: «Мама (он так называл царицу, а царя – папа), выведи цесаревича Алешу из его комнаты, чую, бес козни готовит, опасно ему там находиться». Царица приказала перевести Алёшу в другую комнату, а через два дня обрушилась массивная люстра в освободившейся комнате. Царица уверовала в чудесную силу Распутина, и всё, что он ни говорил, воспринимала, как переданную им волю Божию. Также она убеждала и мужа Николая II свято следовать всем наставлениям святого отца – это исходит от Святого Духа. Алексей Григорьевич и другие передовые люди общества начали понимать, что эти советы и вмешательства в политику через царицу и царя, приносят не пользу, а вред.
Его невзлюбил Столыпин, он говорил: «Ещё не хватает, чтоб мужик сиволапый мне здесь указывал. Или я, или он пусть в Сибирь свою убирается».
Но за Распутиным стояли силы, с которыми не мог справиться сам Столыпин. Битва, противостояние было неравным, и в ней пал энергичный реформатор-министр внутренних дел, и, возможно, это покушение дело рук Распутина. Распутин часто вмешивался в военные дела (и эти его вмешательства наводят на мысль – не работал ли он на врага), есть сведения, что он был агентом тайного масонского общества. Он пытался через царицу указывать верховному командующему, передвигать воинские части, менять направление, посылать тысячи русских солдат на верную смерть. Он говорил, например, царице: «Сегодня, мама, сон я хороший видел – можно нашим солдатам в наступление идти – удачное дело будет. Ты папе-то скажи».
Но это случалось редко, в основном, Распутин разъяснял свои сны неудачей для наших войск. Часто, выпивши, он говорил своим собутыльникам: «Скоро я, други, (?) мир с немчурой сотворять – ведь сколько кровищи-то льётся». Из духовного отца царицы, из оберегателя царской семьи, он постепенно превращался в беса, которого пытался изгнать из других. Кто-то умело руководил им, словно марионеткой, и что бы он ни сказал, принималось царской семьёй с пониманием, все выходки ему прощались, и они безоговорочно верили ему и его предсказаниям. Жадный до денег, он ввязался в аферу с поставками обмундирования для войска, на которых заработал баснословный капитал. Дела на фронте требовали провести дополнительную мобилизацию. В число их попал и сын Распутина Дмитрий, и тут Григорий показал свою ничтожную сущность. Узнав об этом, Распутин заметался, говоря растерянно: «Как же так, Митьку мово на войну. За что же и за кого он под пули-то, мама, полезет. А я не пущу его! Дитя ещё неразумное».
Он бросился к царице. С вытаращенными глазами, взлохмаченными волосами, неуверенной походкой предстал он перед нею, севшим голосом сказал он ей: «Мама, молился я о солдатушках наших, о тебе и папе тоже, и вдруг вижу, будто образ в воздухе мне предстал и слова изрек: «Иди и скажи – не нужен призыв». Понял я тогда, прозрел что ли, что папа хочет войска пополнить, да ведь они молодые, неопытные, а их сразу на передовую. Вижу, погибнут они, почитай, все. Скажи папе, чтобы он против Бога не шёл».
Царица выполнила просьбу Григория, повлияла на мужа, и призыв не состоялся, и Германия, воспользовавшись этим, пошла в наступление. Создавалось впечатление, что Распутин (хотя и не доказано) работал на немцев, хотя, может и несознательно.
Алексей Григорьевич говорил мне в то время, что его ненависть к Распутину всё больше усиливается, такое же ощущение было и у многих из его круга. Но один дикий случай со стороны Распутина переполнил чашу терпения. На вечере, где присутствовал весь цвет общества, сама царица, был и Распутин. Царица, советующаяся по всем вопросам с Распутиным, сказала ему: «Князь Алексей Григорьевич хорошая партия для моей племянницы. Красивый, воспитанный и с большим состоянием – о таком женихе можно только мечтать».
«Что ты, мама, – возразил Григорий, – княгинюшка чистая, безгрешная, не выдавай её за, – и тут он произнёс слово, которое покоробило людей, находившихся рядом и услышавших его, – вижу я натуру его насквозь, греховодник он. Уже я тебе всё не расскажу, токмо по этой причине и детей у них не будет».
Алексей Григорьевич не слышал это бранное слово в его адрес – был он в другом месте залы, но вскоре оно стало известно, и не только ему. Возросшая личная ненависть и боль за страну, на теле которой паразитирует такой присосавшийся клещ, как Распутин, вершащий по своему (или руководимый кем-то) хотению её судьбу, призывала к борьбе против него – нужно было как-то удалять этого паразита. Вскоре организовалась группа, в которую входил и Алексей Григорьевич, поставившая себе цель – свержение Распутина, нисколько не сомневаясь, как не сомневаются крестьяне, выкорчёвывая чертополох с поля. Сначала попытались отослать его обратно в Сибирь, используя оберпрокурора, генерал-губернатора и даже министра внутренних дел, но Григорий держался крепко, пользуясь защитой царской семьи. Ни угрозы, ни попытки покушения не повлияли существенно – он оставался в своей квартире, только напуганный, просил защиты у царицы. И она его защищала и просила мужа наказать покушавшихся на Распутина. Оставалось одно – физическое устранение – другого не виделось. Итак, с большим трудом (ну и живуч был старец) им удалось это сделать. А когда это сотворили, они единогласно решили сознаться.
Алексей Григорьевич, несомненно, был на месте преступления (убийство даже такого мерзавца всё же надо признать преступлением), хотя прямо и не говорил об этом. Царица самолично (царь был в войсках) приказала арестовать их. Царь срочно вернулся в Петроград, и выслушав царицу, ответил фразой, которая запомнилась многим из окружения, и которую Алексей Григорьевич записал в своём дневнике: !Мне стыдно перед Русью Святой, что кровью мужицкой запятнаны близкие мне высокородные люди».
«Вот видите-с, – закончил Евграфыч своё повествование о высоком роде, представителем которого являлся Алексей Григорьевич, – никакой тайны этой семьи нет, наоборот, Алексей Григорьевич в свободное время рассказывал мне о том, о чём я вам сейчас говорил-с, но и представлял-с дневники своих предков-с, кроме, конечно, своего-с (не время свои откровения давать огласке). В заключение-с хочу сказать, что Алексей Григорьевич и иже с ним не побоялись, рискуя-с своим положением, богатством и известностью вступить в борьбу со «святым колдуном», дабы спасти от бесчестия не только царскую семью-с, но и страну нашу-с. И ваши слова-с показывают, что вы-с совсем не знаете Алексея Григорьевича…».
Он не успел прибавить своё обычное «с», как речь его была прервана криками, доносившимися с улицы в открытое окно. Мы разом обернулись к этому окну, и увидели, что наш ещё не совсем выздоровевший друг Феофан отбивается от городового, пытавшегося ухватить его за плечо, чтобы, наверное, отвести в участок. Городовой, конечно, не знал, что вцепившись в ещё не зажившее плечо, он причиняет Феофану боль, которую он не мог выносить молча. Мы выскочили на улицу, чтобы прийти на помощь Феофану, и услышали такие слова городового: «Будешь упираться, мерзавец, в каталажку упеку, там быстро смирным станешь».
Феофан всё же упирался, постанывая, очевидно, от медвежьей хватки городового, и иногда эти стоны переходили в крик: «Чем же, ваше благородие, я не угодил, закону не нарушал, сидел смирно».
«В околотке разберутся, просто сидел или высматривал что-то, или пакость какую готовил. Что тебе здесь нужно было у дома такого знатного человека. Молчишь, и сказать нечего, ну так мы тебе сейчас язык развяжем. Наган есть?», – и он похлопал по бокам Феофана, надеясь найти у него оружие.
Мы с Иваном пытались защитить своего друга, подыскивая слова для его оправдания, но городовой (уж очень строгий был), с подозрением посмотрел на нас, им не внял, а спросил: «Вас я приметил, вы прислуга этого дома. Видели вы раньше этого человека, как часто он здесь бывает? Приходил он сюда один или с кем-то?».
Неожиданно к нашему удивлению на эти вопросы ответил Евграфыч, вышедший вслед за нами, и в своих словах он даже пропустил своё «с»: «Полноте, милейший, этот человек приехал из деревни в гости к моим людям. Я ручаюсь за него – это честный человек, он ничего плохого не замышляет, просто вышел подышать свежим воздухом».
Городовой смягчился – авторитетный вид Евграфыча, его спокойное и интеллигентное обращение благотворно повлияло на него, и он отпустил плечо Феофана: «Смотрите, господин хороший, верю вам, хотя уж очень подозрительный тип».
«Уверяю Вас, всё будет хорошо, – повторился Евграфыч, и, уже обращаясь к нам, сказал: – Ну что же, ведите своего друга в свою каморку, да смотрите за ним, ведь я поручился за него».
Не мешкая, мы проводили Феофана к себе, где он мог лечь и найти покой. 
 
Жаркий август
С фронта приходили нерадостные сообщения. Из газет мы узнавали, что наступление на фронте потерпело полный провал. Это привело к смещению либерального Брусилова, а новым главнокомандующим назначен генерал Корнилов. Это был жестокий человек, он собрал вокруг себя силы, войска, готовые подавить «революционную анархию» в Петрограде. В конце августа он начал наступление на столицу. В эти дни по городу разъезжали грузовики, полные вооружённых людей.
Когда первый золотистый луч солнца осветил окно нашей каморки и заискрились на стенах тени, от колыхаемых ветерком ветвей деревьев, что стояли перед домом, в снопе этого света я увидел Ивана. Что заставило его так рано встать? С удивлением я заметил, что одеваясь и выдвинув ящик тумбочки, он взял наган. Я спросил его, куда он направился, и зачем ему наган.
«Так ты подглядывал, это нехорошо, – усмехнулся он, но тут же посерьёзневший ответил. – Да, а дело-то нешуточное – контрреволюция на нас ополчилась, генерал Корнилов идёт. Слышал, наверное, власть в свои руки взять хочет. Ну, ничего, зато, ты представляешь, все партии объединились, отпор дадим. Знай, мало ли что, я в отряде рабочей Красной гвардии состою, об этом здесь никто не знает, тебе первому говорю. А наган – это так – там за мной винтовка числится».
«А как же я?» – мне тоже захотелось идти защищать город.
«Молод ещё, – отвечал, посмеиваясь, Иван. – Ещё успеешь – впереди много сражений».
«Молод, – подумал я. – Но мне уже почти восемнадцать – самое время приобщаться», – но вслух ничего не сказал.
Иван умный, ему виднее. Прошло несколько дней, прежде чем он вернулся. Евграфыч ни о чём не спрашивал, поскольку Иван заранее предупредил его, что хочет навестить родственников, живущих далеко. Евграфыч скорее всего догадывался, где пропадал Иван, но вида не подавал, и только его взгляд и странная улыбка показывали, что он знает, где был Иван. Как только выдалось свободное время, я расспросил Ивана о событиях, в которых он участвовал.
– Ты же видишь, что в городе спокойно, даже выстрела не услышишь, это значит, что успех на нашей стороне, в этом есть и моя небольшая заслуга. Но довожу до твоего сведения – Корнилов и другие его сподвижники-генералы арестованы, войска остановлены. Нескольким товарищам, в том числе и мне, было поручено Советом провести агитацию в Туземном корпусе. Командир этого корпуса – Крымов, набравший в своё подчинение отъявленных головорезов, пообещал (и это было одобрено Корниловым) перевешать всех большевиков, очистить город от «большевистской заразы». Во главе нашей группы был назначен Клим, как опытный большевик, вступивший в партию в 1904 году (тогда она носила название РСДРП). Под Петроградом на железнодорожной станции произошла наша встреча с «Дикой дивизией». Горцы выгружались из вагонов и готовы были осадить застоявшихся коней, с гиканьем пронестись лавой, и опустить сабли на головы большевиков. В их движениях чувствовалась нетерпимость, ведь именно большевиков их командир объявил кровными врагами – «гяурами». Сам Крымов, как потом мы узнали, был вызван Керенским в свою ставку, и поэтому наше задание упрощалось, лишившись этого препятствия.
Иван не мог знать, что Временное правительство, и в частности, Керенский, назначившее Корнилова главнокомандующим, теперь жалело об этом, так как Корнилов выразил недоверие этому правительству. Он считал, что оно не в состоянии подавить революционные настроения масс, и, воспользовавшись поддержкой преданных ему офицеров и других контрреволюционных сил, Корнилов решил взять власть в стране в свои руки. Чисто военный человек, представитель царской династии, он действовал прямолинейно, не прибегая к дипломатии, и что решил, того добивался, прилагая к этому все свои силы. Он решил установить в стране военную диктатуру.
Корнилов говорил, что Временное правительство не только слабое, но и продавшееся германской агентуре, это крайне обижало членов правительства, не имевших таких связей. Его действия были несколько авантюристичны – он готов был идти напролом, и о таком человеке сказал бывший главнокомандующий Брусилов: «Ему бы командовать партизанским отрядом».
Напуганный этой угрозой в лице Корнилова, Керенский вызвал одного из ближайших помощников «мятежного генерала» Крымова. История затрудняется ответить, что произошло в кабинете Керенского, какой был диалог. Может, это происходило так.
«На каком основании Ваш корпус, – довольно резко спрашивает
Керенский, – покинул фронт и двигается к Петрограду?»
«Основанием является приказ командующего, – немного раздражённый тоном Керенского, отвечает Крымов, – А он является единственным человеком, приказы которого я обязан исполнять и с которыми я полностью согласен».
– То, что для Вас не является авторитетом наше правительство – одно, но в ослаблении наших позиций есть и Ваша вина, и я скажу прямо – предательство.
– Что? Предательство? Ещё ни один человек не посмел обвинить меня в этом. Хорошо, если Вы сейчас принесёте извинения, я прощу Вас, а чтобы легче это было сделать, объясняю: мы покинули внешнего врага, чтобы победить внутреннего. Вы понимаете, что таковыми являются большевики?
– Большевики – это наша проблема, у нас есть существенные разногласия, и мы будем вести с ними борьбу, но пока это гражданское дело, не военное. А Вам надлежит вести борьбу, как Вы сказали, с внешним врагом, иначе вы только усложните обстановку. Так что Ваши оправдания не принимаю.
– Глупец. Вам не справиться без нашего вмешательства с революционерами, и пока мы сражаемся на фронте, в столице они возьмут власть в свои руки и, являясь в своём руководстве агентами Германии, заключат с ней мир.
– Это блеф, выдумки Корнилова, а Вы слепо им верите. Вернитесь к своим людям и верните их на фронт, там вы принесёте намного больше пользы. Иначе я велю Вас арестовать.
«Что? – рука Крымова резко выдернула наполовину шашку, глаза гневно расширились, взыграла кровь южанина, – Вы оскорбляете всё офицерство, армию. – Он оглядел Керенского, бешено вращая глазами, – Я не посмотрю, что Вы глава правительства…».
Крымов со звоном задвинул в ножны шашку и выхватил револьвер. Керенский побледнел, его ершистые волосы на почти квадратной голове ещё больше вздыбились, рука, заложенная за спину, опустилась и инстинктивно нажала кнопку тревожного звонка, губы затряслись и выдавили хрипло: «Охрана, ко мне!». Крымов сплюнул под ноги Керенского, выругался и бросился в коридор, чтобы вскочить на коня и умчаться прочь от греха подальше. Но по коридору уже бежали охранники с оружием в руках. Сзади послышался уже окрепший голос Керенского: «Взять его… Арестовать… Обезоружить…».
Понимая, что он лишается свободы, а может, и жизни, и выхода нет, Крымов, повернув к себе револьвер, нажал курок…
 
Беседа с горцами
Ещё Иван не знал, что министры правительства, понимая неизбежность своего свержения в случае взятия Корниловым Петрограда, обратились за помощью к руководству социалистических партий. Они снабдили их оружием, в том числе и большевиков (что потом определило победу Октябрьской революции). И та винтовка, что числилась за Иваном в отряде, не взялась ниоткуда, и будет в скором времени повёрнута в сторону того, кто её выдал.
«Джигиты встретили нас холодно, – продолжал Иван. – Это мягко сказано. Нашу группу из пяти человек они чуть не подняли на кинжалы. Но положение спас Клим – он сохранял спокойствие и хладнокровие, ни устрашающий вид бойцов «Дикой дивизии», ни отблеск выдвинутых кинжалов, ни злобно сверкающие глаза, не могли напугать его. Ему в голову пришла блестящая идея. Клим знал лишь одно слово, которое было известно каждому кавказцу – «байрам», а на русской земле в эти дни отмечали праздник Успения. Конечно, для Клима и его товарищей этот праздник означал скорее завершение лета и сбор урожая (яблочный, медовый, ореховый спасы), когда «всё успело, всё поспело», и не имел никакого религиозного значения, как для подавляющей части населения. Несмотря на то, что он был рабочим, Клим любил этот скорее деревенский, чем городской праздник. Вот и сейчас он решил воспользоваться этим событием, использовать то кавказское гостеприимство, о котором был наслышан. Широко улыбаясь и вытянув правую руку с открытой ладонью, левой он вынул из кармана пиджака яблоко – напряжение достигло предела, ведь не все видели, что он достаёт за предмет, может, лимонку. Но громкий голос Клима и его спокойная поза и спокойное обращение указывало на то, что перед ними не враг, а только человек, решивший побеседовать с ними, разрешить какие-то вопросы. Потом он произнёс волшебное для них слово, слово, которое сразу же сняло напряжение. Они удивлённо переглянулись и стали жадно слушать, как русский человек говорит про их обычаи. Вот, что сказал Клим: «Мы пришли к вам с миром. Все видят это яблоко, но это не яблоко раздора, а наоборот, оно сотворит мир. У нас, русских, близится, можно сказать, главный праздник в жизни, не только для крестьян, но и горожан – близится праздник Успения, и сегодня мы празднуем составную часть этого праздника – Яблочный спас».
Многие из джигитов не знали русского языка, но слова Клима (они чувствовали это) тревожили их. 
Некоторые спрашивали: «Что он говорит?». Те, кто сносно знал русский, переводили соратникам.
«Давно, ещё в детстве, я слышал, что у вас также есть один из главнейших праздников «байрам», – Клим снова повторил это слово, все замерли. Джигиты сразу поняли, о чём говорит Клим, глаза большинства из них потеплели, – во время празднования которого на вашей земле заключается перемирие, если идёт война. Конечно, все молятся, бросают оружие, стихает всякое сражение. Так почему не сейчас, когда у нас идёт празднование, можно сказать, главного праздника, нам не заключить мир, мы ведь не хотим войны с вами».
Он выжидательно посмотрел на них, словно хотел спросить у каждого, что он хочет – войны или мира?
«Но, начальник наша говорит, – с сильным акцентом сказал один из старейших джигитов, – что большевик противу ислама. А ти видна, что большевик».
И верно, снимая с дислокации войска, командование объясняло простым солдатам, что в столице смута, большевики берут власть в свои руки, и только они могут навести там порядок, иначе большевики отменят все исламские законы.
«Это верно, мы большевики, – отвечал Клим, имея в виду всю нашу группу. – Но что знает ваше командование о нас, о нашей программе, что мы хотим для народа? Они объявили нас противниками ислама, как вы говорите, но мы за свободу вероисповеданий. Мы хотим, чтобы человек чувствовал себя свободным, вольно думал, мы против угнетения, за свободный труд и за счастье всего народа, и ещё против войны, мы за мир».
«Ти гавариш, сщастье всех народа, – продолжил вопрос тот же джигит. – Вот мы с Дагестана, они осетин, ви так же будешь думать нас, как и русски?»
«Конечно, – Клим едва не засмеялся над такой постановкой вопроса, но, понимая, что с таким народом шутки плохи, лишь улыбнулся. – Ведь ваши народы уже давно живут с Россией, как в одной семье, и если вы считаете себя обделёнными в чём-то, то верьте нам, мы сделаем всё для вашей свободы, ведь наш девиз: Свобода, Равенство и Братство.
«Ми слышал, что все женщин ви хочет, – решил поставить точку над «и» тот же джигит, перекладывая на русский те вопросы, которые волновали его товарищей, – чтоб они стал общий, это нарушает закон Корана».
И действительно, чтобы возбудить ненависть к большевикам, их программу извратили и оболгали.
«Нет, – ответил Клим, давая однако же и нам вставлять в разговор, если не фразу, то какое-нибудь слово. – Это неверно. Но пусть на этот вопрос ответит товарищ Савин, он более сведущ в этом вопросе. Расскажите, товарищ Савин, всё, что касается женщин в нашей программе».
«Да, неверно, что мы предлагаем отвергнуть семью, – ответил Савин, – и объявить женщину, как вещь, общей. В нашей программе мы хотим, чтобы женщина всего лишь стала свободной, и получила такие же права, как и мужчина, и имела бы голос во всех представительствах и собраниях…».
Долго ещё велась эта агитаторская беседа, где решались животрепещущие вопросы, важные национальные и межнациональные проблемы. В итоге корпус «Дикой дивизии» нарушил планы Корнилова, не пошёл на город, повернул снова на фронт. Благодаря действиям агитаторов, был сорван августовский мятеж Корнилова, и большинство воинских формирований отказались штурмовать город.
 
Арест
Город вздохнул свободно, угроза его спокойной жизни миновала, но лишь на время. Конфликт между Временным правительством и левыми социалистическими партиями разрастался. Керенский, раздав этим партиям оружие для борьбы с Корниловым, оказал тем самым себе медвежью услугу. Правительство спохватилось, приказало изымать оружие у населения, но было уже поздно. Вооружившись, партии почувствовали силу, с этим оружием им было легче воплощать свои идеи. Поняв эту новую угрозу, Керенский создал отряды, которые силой отбирали оружие, он наводнил город ищейками-шпионами. Он выслеживали революционеров, и вскоре вооружённый отряд на грузовике подъезжал к этому месту… По городу пошли повальные аресты. 
В одном из невзрачных домов Петрограда в комнате находились Клим, Иван и ещё несколько их идейных товарищей. Они разрабатывали план действий своей группы. Сумерки сгущались над городом, с деревьев густо сыпалась листва, дворники сметали эту шуршащую одежду деревьев и сжигали в скверах. Дым с этих костров смешивался с осенним туманом, наплывающим с Невы, окутывал, делал неясными очертания домов и редких прохожих. В окнах домов на окраине Садовой улицы зажигались огни.
В этой комнате, где собрались Клим и его товарищи, тоже засветились окна. Они склонились над какими-то документами, освещёнными подвесной керосиновой лампой (электричество ещё не было проведено в этом доме). Мне хорошо видны тени за занавеской, и я легко узнаю по ним Клима, Ивана, ну а других ещё не всех знаю. Всего несколько дней назад Иван наконец-то внял моим просьбам и познакомил с Климом и другими товарищами и зарекомендовал меня. Внимательно посмотрев на меня, Клим спросил: «Иван говорил о тебе. Ты ведь деревенский?».
– Да, из Ярославской губернии.
– То, чем мы занимаемся, тебе, конечно, известно. Но пойдёшь с нами, и в твоей жизни появятся опасности и трудности. Ведь мы пока ведём нелегальную деятельность.
– Я не боюсь опасностей и трудностей, с ними даже интересней.
«Интересней, – хмыкнул Клим, – но мы не приглашаем тебя в театр или цирк. Может, ты ещё не понимаешь на какой путь вступаешь?»
Я понял, что поспешил с ответом, ведь придя сюда, вступаю в серьёзную взрослую жизнь, и мои легкомысленные слова не соответствуют той обстановке ответственности за все дальнейшие поступки на этом пути.
– В наше беспокойное время я не могу оставаться в стороне и уже выбрал, с кем мне идти, то есть с вами, в борьбе за свободу, равенство и братство.
– Ну, что же, неплохой ответ. Считай, что ты зачислен в нашу группу.
И вот сегодня, в этот осенний вечер я исполняю своё первое задание – осуществляю охрану своих товарищей, пока они составляют план дальнейших действий. А туман всё сгущался, я посмотрел на серое небо – не видно ни одной звёздочки, сегодня снова припозднимся с Иваном. Евграфыч будет переживать, нервничать, но что поделаешь, время такое, мы уже не имеем права сидеть дома. Мне показалось, я услышал шум мотора, вгляделся в мостовую дорогу, но ничего не увидел, только вдали что-то блеснуло, словно мелькнул какой-то луч. Прохожие были так редки в этот осенний вечер, поэтому я застыл, услышав шаги, и вскоре увидел фигуру, проявляющуюся из тумана. 
Почти сразу я узнал известного в городе шпика Фунта (эту кличку он получил от своей поговорки «Вы у меня узнаете, почём фунт лиха»), с его неизменной тросточкой и шляпой-котелком на голове. Многие избегали его, завидев издали, переходили на другую сторону улицы, даже те, кто не чувствовал за собой вины, от греха подальше. От его удивительного пронизывающего взгляда ничто не могло укрыться, он словно читал не только то, что отражалось на твоём лице, но и заглядывал в душу, словом, это был гений сыска. Фунт замер, внимательно вглядываясь в мою сторону, используя моё дилетантство (я не успел уйти за какое-нибудь укрытие). Он мгновенно понял всю обстановку, зачем я стою, и окно за моей спиной, в котором мелькали тени, он тоже приметил.
Неожиданно для самого себя, я снял с головы картуз, слегка наклонив голову, и затараторил (другого выхода не видел), понёс ахинею: «А я-то думал Мишка идёт, мы с ним дрова подрядились барину поколоть. Битый час его жду, а тут ещё туман, не видно ни зги». Действительно, была плохая видимость и тем более странным казалось наше с «Мишкой» намерение поколоть дрова. Я уже понял, что не совсем удачно подобрал оправдание. А почему я должен был оправдываться? Да потому, что это был непростой человек, которому есть дело, почему я здесь стою, ещё и потому, что я был наслышан об этом человеке.
«Да, действительно, – ехидно улыбаясь, он сделал, однако, добродушное выражение лица, колючими оставались глаза, смотрящие с подозрением, – туман очень густой. Это какая улица? – и, услышав ответ, заторопился. – Я же не туда завернул!»
И он ретировался, напоследок окинув меня своим подозрительным взглядом. Едва он скрылся в тумане, я бросился предупредить своих товарищей. Выслушав меня, Клим сказал: «Уходим, но не все сразу. Иван, Фёдор, вы первыми идите, завтра встретимся в условленном месте. Николай, Костя – теперь ваша очередь, расходитесь в разные стороны».
Мы остались с Климом одни, но, как только смолкли шаги уходящих товарищей, Клим подтолкнул меня к выходу. Лампа была уже потушена, и осенние сгущающиеся сумерки заполнили комнату, поэтому я чуть не опрокинул второпях оставленный стул. Поспешно мы оставили конспиративную квартиру, завернули за угол дома и остановились. Клим хотел сказать мне на прощание что-то, но вдруг из темноты зажглись фары автомобиля, и с обеих сторон нас окружили люди в военной форме. Тут же мы увидели Фунта, который подходил неспешно (дело сделано!) и с довольной физиономией (это отчётливо было видно в свете фар) он сказал: «Вы арестованы, товарищ Клим, – слово «товарищ» он произнёс раздельно. – А это что за мальчик, сын?».
«Нет, племянник, – не задумываясь, сказал Клим. – Какие у вас основания для ареста? Мы не совершали ничего противозаконного».
– А те собрания, что вы устраивали на своей квартире, впрочем, она наверняка не ваша, в наше время, когда объявлено чрезвычайное положение, законопослушные люди сидят в своих квартирах, а не бродят по городу. Что вы замышляли? Какие планы строили? Вас двое, где остальные? Я видел, по крайней мере, ещё двоих.
Клим удовлетворённо хмыкнул, значит, товарищам удалось уйти в безопасное место.
– Никаких собраний мы не проводили. Ко мне племянник приехал, я ему город хотел показать.
«Это в такую-то погоду? Отличный обзор. Я думаю, Петропавловский шпиль в двадцати шагах от него вряд ли увидите, – съехидничал Фунт, – тем более, этот мальчик дрова собирался заготовлять, видите ли, в такую погоду их хорошо колоть». – И он засмеялся.
Мы молчали, только Клим, посмотрев на меня, покачал головой. Понятно, что он подумал – моё поведение, вернее, моё первое задание я с треском провалил. Но, увидев, что я опустил голову, он ободряюще кивнул мне головой, мол, держись, крепче дух. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Фунта.
«Это что за условные знаки? – и проникновенно-душевно, – Ребята, расскажите мне всё: кто, сколько и когда, иначе, поймите, застенки. Там такие мастера заплечных дел, не советую молчать».
Клим не выдержал, рассмеялся. Не ему, большевику со стажем, говорить такие слова. Фунта взбесил этот смех.
– Садитесь в автомобиль. Вы ещё вспомните мои слова.
 
В заключении. Антон Трофимыч
Тюрьма была переполнена, старые, пахнущие сыростью стены камеры, вмещали в себя большее количество людей, на какое они рассчитывались в обычное время.
Меня разлучили с Климом, поселив с чужими, незнакомыми людьми, и я не знал о его дальнейшей судьбе. В камере находилось человек шесть-семь, различных по внешнему виду и возрасту людей. Я подобрал себе место и стал разглядывать сокамерников. Вот самый пожилой – дед, с полуседой окладистой бородой, похоже, что это крестьянин. Но как он здесь оказался? Словно прочитав мои мысли, молодой парень спрашивает старика: «Дядя, Вас как звать-величать?» – Иван Трофимыч, милок.
– За что Вас сюда запрятали?
– Бес попутал, иначе и не помыслю. Сам-то я из деревни, что под Питером. Сыновья на войне, дом стал просторным для нас с супружницей, ну я и пустил постояльца. Ничего был парень, с неделю всего жил. Утром уходил и только к вечеру появлялся, словно на работу ходил. Молчаливый такой. Потом съехал, а после него листы бумажные остались. Ну и решил я на этой бумажке письмо сыночку на фронт отправить. Написал, а дня через три меня к нашему приставу доставили, и говорит он мне: «Ты что же, дед, с ума спятил на старости лет, с кем связался», – и показывает написанное мной письмо. «А что же, и письма нельзя послать?» – говорю. «Можно, только скажи, давно состоишь в этой партии?» – и показывает мне сверху моего письма написано. Дед раздельно говорит, словно читает, подняв глаза вверх: «Со-вет рабо-чих де-пу-та-тов», – и даже выдохнул свободно, с таким трудом произнёс эти слова.
Я присмотрелся к деду, он оказался не так прост, как сначала показался. Да, борода с проседью и волос на голове тоже, но каков: сидел массивной глыбой, простая рубаха обтянула плотно мускулистое тело. Сидел над узелком, который прислала ему супруга, кушал, не торопясь, скромную снедь.
В противоположном углу сидели «блатные», резались в карты, слышны были «блатные» словечки: – Э, кореш, ерунду… – У меня «глухов день» (плохая карта). – А у меня «девки» (девятнадцать). – Да, интересно девки пляшут – по четыре штучки в ряд…
Один из них, на вид самый наглый, подпевал, улыбаясь (масть шла): «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный, цыплёнок тоже хочет жить…». Он иногда посматривал в мою сторону, и вот, швырнув карты на кон, сказал: «Баста… Шабаш», встал и с наглой улыбкой, показывая поблёскивающую фиксу и крутя цепочку с каким-то амулетом в правой руке, подошёл в свойственной ему манере переставляя ноги, ко мне.
Не переставая ухмыляться, сказал: «Деньги есть, пацан?».
– Нет.
– В карты играешь?
– Нет.
Я немного солгал. В карты мы в деревне, конечно, играли, и больше всего мне нравилась игра, носящая у нас название «Всяк свои козыри».
– Ну, так мы тебя научим. Выиграешь – богатеньким будешь, а проиграешь – после долг отдашь. Или дрейфишь?
Он положил руку на моё плечо и испытующее посмотрел на меня, словно гипнотизируя. Я не знал, как от него избавиться, но выручил дед. Он легко отодвинул «блатного» одной рукой в сторону и воскликнул: «Ваня, племянник, ты что же не признал меня?». И в следующее мгновение сжал меня в объятьях так, что кости затрещали.
«Папаша, – не унимался блатной, – отдайте нам племянничка, мы его жизни научим, в карты играть научим».
«Иди, человече. Не зли. Рука у меня тяжёлая», – отмахнулся как от жужжащей мухи дед.
Блатной понял, что ему не подобрать ключи к этому могучему деду, наглая ухмылка исчезла с лица, он сплюнул и отошёл к своим.
«С ними только так и надо, – сказал дед, – а оробеешь, под себя подомнут».
Камера была не очень большой, поэтому я слышал, как жаловался блатной одному из своих друзей, очевидно, главному из них: «Жорж, меня отшили, надо бы разобраться».
Жорж посмотрел в нашу сторону, вернее, он смотрел на этого колоритного деда, и ответил, на мой взгляд, мудро, решив сразу две проблемы, «когда и волки сыты, и овцы целы», ответил медленно, словно цедя слова сквозь зубы: 
– Этого фраера оставим в покое. У него защитник появился – человек пожилой, такие шуток не понимают, к тому же, помните наше правило – пожилых не трогать.
Я был немного удивлён – и у этих блатных (в нашей деревне таких называли шушерой), в этой шайке существовали правила, и, судя по последним словам, не совсем плохие.
«Ну, меня не так-то просто тронуть, – сказал негромко дед. – Не хвастаюсь, только по три-четыре пуда зараз на вилах скирдовал, а както на спор кобылу, подлезши под брюхо, приподнял, подкову ещё могу разогнуть. Здесь подковы не найдёшь, я бы показал. А это что? – Он подошёл к стене, в которой неизвестно для какой цели был вмурован кованый крюк. – Непорядок. Ненароком кто-нибудь зацепится».
И, не рисуясь, не хвастаясь своей силой, а по крестьянской хозяйственной привычке приводить всё в порядок, он, напрягшись так, что, казалось, лопнет на спине рубашка, пригнул крюк к стене.
«Ну, ты, папаша, даёшь!» – раздались возгласы от блатных.
– Силён, дедуля.
Антон Трофимыч присел на своё место.
«Меня, ты уже наверное слышал, Антоном Трофимычем прозывают, его Василием кличут, – сказал он, показывая на парня, который всё это время молчал, – а тебя?».
Я назвал своё имя.
– Что же привело тебя сюда, Павлик?
– Меня обвиняют в противоправительственной деятельности…
Из угла, где находились блатные, раздался смех – каждое слово, даже сказанное вполголоса, было слышно каждому обитателю той камеры с гулкими стенами. Очевидно, мой возраст, телосложение и весь облик так не соответствовал ярому борцу против существующего строя, что и вызвало этот гомерический хохот и возгласы: – Ну и как, много побед одержал? – Там, в верхах, наверное, трясутся от упоминания одного твоего имени. – Да, «Павлик». – А может у него есть партийная кличка? – Может, Грозный, нет-нет, Товарищ Грозный, Павлик Грозный, ха-ха-ха…
«Да тише вы, – цыкнул на них к моему удивлению Жорж. – В таком возрасте бороться против несправедливостей и за свободу народа. Вы вот сможете бросить вызов нашей теперешней власти?».
Партнёры сконфуженно замолчали. Мне показалось, что этот Жорж, несмотря на его преступную деятельность (ведь не зря он здесь находился), был человеком, ратующим за справедливость. Глянув ещё раз на меня, он что-то сказал своим коллегам, вполголоса, так тихо, что не слышно было, но с этой минуты не было больше нападок с их стороны. Антон Трофимович, поняв, что это шло от Жоржа, поделился со мной мыслью, что он человек стоящий.
 
Следователь
Вскоре меня вызвали на допрос. Я вспомнил, как Фёдор рассказывал о своём следователе, и ожидал встретить подобного, то есть лысоватого, невысокого роста, выражающегося туманно, философствующего. Но я ошибся. Когда меня ввели в допросную комнату, я увидел сидевшего за столом человека, смотрящего выжидательно на меня. На голове его была густая шевелюра, и, возвышаясь над столом, он был никак не малого роста.
«Садитесь, – сказал он густым басом. Я сел. – Ваша фамилия?»
Перед ним была папка, очевидно, с моим делом, и был странным его вопрос, но я подумал, что может, он хочет проверить, не буду ли я лгать, и поэтому я решил по возможности честно ему отвечать.
– Моя фамилия Миралов.
– Странно, я знаю человека, носящего такую же фамилию, но ты и края его одежды не стоишь.
Мне не понравилось это сравнение и фамильярность следователя, но я не ответил на этот выпад. Следователь с интересом посмотрел на меня и на ту реакцию, произведённую его последними словами. Я промолчал, он хмыкнул и продолжил.
«Откуда родом?... Кто дал рекомендацию?... где служишь… – и так далее. И вдруг, как гром с ясного неба, его слова после обычных шаблонов: – Он сознался и выдал тебя с потрохами».
– Кто сознался?
– Тот человек, с которым тебя взяли. Ты знаешь, как его звать?
Я подумал, что этого не может быть, это какая-то ловушка, рассчитанная на мою неопытность. Надо ещё сказать, что услышав его первое предложение, я вздрогнул от неожиданности, и это не ускользнуло от внимательного взгляда следователя.
– Вы говорите о человеке, имя которого, кажется, Клим?
Я решил, что тайны его имени нет, но назвал его неуверенно.
«Да, о нём. Как Вы с ним познакомились? – он незаметно перешёл на вы, – я хочу услышать это от Вас и сравнить с тем, что показал Клим. – И он, взяв из папки лист, уставился на меня одним глазом, а другим косил на листок. Это показалось мне так странно, что я даже потряс головой. – Ну? Что, не верите в предательство этого Клима? Говорите!».
– Так это и была наша первая встреча. Меня направили к этому человеку, сказали, что у него есть граммофон, никогда не видел этой штуки.
Я решил схитрить и показать себя простаком. Следователь расхохотался.
– А то, что Клим меня оговорил – этому я не верю.
– Не верите тому, что человек сначала думает о себе и очернит другого, лишь бы ему было хорошо. Это подтверждает латынь – сомо сомон липис эгт, что означает человек человеку волк. Это утверждает и русская народная пословица: своя рубашка ближе к телу. Это в порядке вещей, и было бы странным, если бы Клим, взяв всё на себя, выгораживал Вас. Ну, хорошо, посмотрим, что он написал на эту тему.
Следователь (бывший уже в годах) взял очки и стал читать: «Мне был представлен этот юноша, как человек, желающий открыто выступать против существующего строя. Приходилось постоянно охлаждать этот пыл, объясняя, что программа нашей партии не ведёт к прямому свержению власти. Он же просил дать поскорее какое-нибудь секретное задание, и я был удивлён его энтузиазму»… – Ну и так далее, и тому подобное. Из этого объяснения Клима я нахожу, что Вы опасный для общества человек, и поэтому прямо скажу, что Вам грозит длительный срок заключения. Но, если Вы честно расскажите о той организации, в которую вступили, и её членах, то, принимая во внимание Ваш возраст, чистое прошлое и отсутствие какого-либо опыта в этих делах, правосудие, возможно, вынесет Вам оправдание».
Как бы я ни был неопытен, но постепенно, с каждым его словом во мне росла уверенность, что признание Клима сфабриковано самим следователем и иже с ними (впоследствии так и оказалось). Но надо было как-то выкручиваться, и в голову мне пришла стоящая идея:
– Всё же я не верю, что это написал Клим, ведь лично с ним я встречался два раза (я говорил правду). Согласитесь, что для всех этих подвигов, что изложены на этом листе, срок слишком малый, ведь эти две встречи были кратковременны. Нет, это не Клим написал, его мне представляли, как серьёзного, верного человека. Или… – Что «или»?
– Или его заставили это написать.
«Ну что Вы, – я всё же заметил смущение следователя, словно его поймали за руку. – Мы никого не заставляли, хотя не скрою, у нас при дознании применяются… некоторые методы, позволяющие узнать нужные нам сведения».
Я понял, что он намекает на пытки, применяемые во всех тюрьмах, но я решил твёрдо стоять на своём, несмотря ни на что.
– Поймите, молодой человек, Вас взяли с таким опытным революционером, противником нашей теперешней власти, каковым является этот Клим. По нему уже давно тюрьма плачет, мы, может, и к высшей мере его приговорим. Но Вы-то сообщник его, и что же нам с Вами делать? Верно ли, что лишь только познакомились с ним и ничего противоправного не сделали? Ещё раз повторю, что лишь только чистосердечное признание может способствовать Вашему если не освобождению, то хотя бы смягчению приговора.
Конечно, я мог бы призвать в свидетели Ивана, и он показал бы, что я только познакомился со старшими товарищами, и ничего ещё действительно не успел сделать противоправного, но тем самым я выдал бы его, а может и всю организацию по цепочке.
– Верно, что говорил, две встречи всего были, кои уместились бы в два-три часа.
«Ну, хорошо, – смягчился следователь. Он снял с усталых глаз забытые очки, потёр глаза, сводя пальца к переносице. – Следовало бы Вас как следует проверить, на дознание направить, да вот защитник у Вас объявился, говорит, что надолго из дому не отлучался, и дурного ничего за Вами не наблюдалось».
– Кто же этот защитник?
– Ваш дворецкий, что служит у Алексея Григорьевича. Он ручается за Вас, и, благодаря тому, что Вы служите человеку с такой известной фамилией, мы освобождаем Вас завтра (сегодня уже поздно). Если Вы обещаете вести добропорядочный образ жизни и не водить знакомства с разными сомнительными личностями.
Вот тебе и раз, начали с жёстких вопросов, с подозрений и обвинений, и вдруг снимаются все обвинения и «свобода нас встретит радостно у входа». Я и не догадывался тогда, что это был тактический ход, выпуская меня на свободу, они надеялись, проследив за мною, выйти на членов нашей организации. Ничего не заподозрив, я с радостью согласился (лишь бы выйти на свободу) «вести добропорядочный образ жизни», совесть моя была чиста, ведь я никого не выдал.
«Так что, молодой человек, поздравляю Вас с выходом на свободу и желаю более здесь не появляться, – следователь лучился то ли улыбкой, то ли насмешкой, весь он сиял, только глаза были такие же колючие, как в начале допроса. – Завтра будете на свободе».
 
Неожиданная встреча
С радостным чувством я вернулся в камеру. Не скрою, совесть моя была нечиста, душу скребли ещё утром кошки, ведь никто в нашем роду не сидел хоть немного в тюрьме. Что обо мне подумают родители, деревенские знакомые и, самое главное, дед Филипп, которого я любил больше всех. Он уже, наверное, волнуется, переживает, почему нет от меня письма. 
Завтра, выйдя на свободу, обязательно напишу домой письмо, но писать ли о неделе, проведённой в этих мрачных стенах, и обвинениях, выдвинутых против меня. Нет, конечно, ведь я не узнаю о той реакции, что произойдёт, если я напишу всю правду. Потом-то я обязательно расскажу в тесном семейном кругу и объясню, за что сидел, и, думаю, меня поймут…
Вдруг мои мысли прервал какой-то человек, который быстро подошёл, сел рядом. Увлечённый своими думами, я и не заметил, что в камере появился новенький.
«Я от товарища Савелия, – прошептал он так, чтобы в камере его никто не услышал. – Ты завтра выходишь (с порога я сообщил сокамерникам радостную весть)? – Он, оглянувшись вокруг и убедившись, что никто не прислушивается, сказал мне: – В последний момент перед тем, когда меня задержали, Савелий сообщил мне, что этот проклятый Фунт сел в буквальном смысле нашим товарищам на «хвост». И главная сейчас задача – предупредить товарищей. Сможешь ты это сделать?».
– Конечно.
Я загорелся благородной целью предупредить тех, кого знал, о готовящейся облаве, и даже не расспросил этого человека, кто он, в какой группе работает, кого знает из тех, кто мне известен. Я забыл все правила конспирации, необходимые для нашей деятельности. Почему он ко мне сразу обратился, впервые увидев меня, и сразу доверился мне? Такие вопросы не пришли в то время в мою голову, я сразу поверил ему. В последнюю ночь я никак не мог уснуть и ворочался на своей  жёсткой постели. 
Неожиданно я почувствовал, как кто-то трясёт меня за плечо, я обернулся. Передо мной стоял Антон Трофимович. Оглянувшись и убедившись, что все спокойно спят, он сказал вполголоса: «Послушай, Павлик, ты веришь этому человеку? – Он кивнул на новенького. – Что он тебе говорил, я, конечно, не расслышал, но уж ты поверь моему опыту, нечистый это человек, не верь ему. Чувство у меня такое, что подставит он тебя».
– Так ведь, Антон Трофимыч, главное, не какой это человек, а главное, что он об измене мне говорил, а это значит, что он всё-таки честный человек.
– А если он человек двойственный – и нашим, и вашим.
– Не знаю, дядя Антон, мне нужно предупредить старших товарищей, всё расскажу им, пусть решают. Ну, да ладно, спать пора, утро вечера мудренее.
Антон Трофимович, качнув головой, отошёл от меня, я закрыл глаза, но сон не шёл ко мне, невесёлые мысли не давали уснуть: «Расскажу, что от Савелия этот человек, а о товарище Савелии я был наслышан от Клима».
Всё же слова Антона Трофимовича посеяли во мне сомнение, а что, если это действительно подставной, и сыщики затеяли двойную игру. Следуя логике дяди Антона, я представил, как, выйдя из заключения, конечно, первым делом попытаюсь предупредить товарищей. Пойду на явочную квартиру, один адресок знаю. Что они предпримут? Проследят за мной и накроют всех, кто там находился. От этой мысли я чуть было не свалился с нар. Теперь мне всё стало ясно, да, но если бы не Антон Трофимович…
 
На свободе
Под утро я всё же уснул, но сон был кратким, казалось, только закрыл глаза, а надо уже вставать. Все зашевелились в камере – подъём. В единственном оконце забрезжил зябкий октябрьский рассвет. Если забраться повыше и посмотреть в это оконце, увидишь белые в изморози крыши домов, побелевшие деревья. Но небо очистилось, и вскоре солнце отогреет всё и порадует ещё погожим осенним деньком. Так и я, отогревая охладелую душу, дышал этим осенним воздухом свободы.
Выйдя на свободу, я вспоминаю, присев на лавочку в ближайшем сквере (оглядываюсь незаметно, нет ли сыщика), как все проводили меня завистливыми взглядами. Антон Трофимович сказал на прощание: «Гляди, парень, на жизнь веселей, сердцем руководствуйся, но и про голову не забывай. Что сердце подсказывает, обмозгуй хорошенько. А сюда постарайся не попадать».
«Зарекалась ворона дерьмо клевать», – не удержался кто-то из блатных.
Антон Трофимович смерил презрительным взглядом сказавшего, хотел на него цыкнуть, но махнул рукой и сказал громко: «Не обращай внимания, помнишь, что наш Пушкин-то сказал: не оспаривай глупца».
Слышно было, как в углу кто-то, хотевший возразить, словно подавился словом – это Жорж отвесил оплеуху: «Правильные слова сказал отец, ты их, пацан, запомни. Всего хорошего».
Я с благодарностью посмотрел на этих людей, махнул на прощание рукой и вышел… И вот сейчас «обмозговывая», как сказал дядя Антон, теперешнее положение, я пытался решить, что мне делать дальше. Слежки не наблюдалось, может, я сам выдумал её. Что же делать – идти к своим товарищам, чтобы предупредить их? Мои мысли прервал возглас человека, подход которого я не заметил. Конечно, это был Феофан.
«Здравствуй, узник! – воскликнул он. – О чём задумался? Я уже третий день сюда прихожу».
– Здравствуй! Откуда же ты знал, что меня освободят?
– Ну как же, Евграфыч нам всё рассказал, это он посодействовал твоему освобождению. И знаешь, какой довод он привёл? Он сказал, что ты служишь самому Алексею Григорьевичу. А это имя имеет вес в обществе. Правда, нам он сказал, что назвал имя нашего хозяина на свой страх и риск, ведь его, эх-ма, нет в городе.
– Нашего?
– Да, ты же, эх-ма, не знаешь, я теперь служу при доме, добрый и мудрый старикан взял меня на службу, правда, снова без ведома, эхма, хозяина.
– Ты решил прислуживать в нашем доме? Но у тебя же свой дом и, наверное, хозяйство, кажется, в Александрове.
– Верно, и дом, и хозяйство, и года к пятидесяти подходят, да только всё я бросил из-за своего Мишки. Я всё ищу его по разным военным ведомствам. Пропал без вести, не значит, эх-ма, что погиб, есть много счастливых примеров, когда вот такой пропавший через год или два объявляется живой и, эх-ма, здоровый. Поэтому, здесь мне сподручней его искать, не наездишься ведь из Александрова-то.
Во время нашей беседы я всё же невольно косил глаза, наблюдая прохожих, нет ли «хвоста». Феофан заметил моё беспокойство и спросил о его причинах. Я сначала не решался рассказать ему всё, но, подумав, «обмозговав», понял, что такому человеку можно довериться.
«Как ты думаешь, Феофан, – справедливо меня там держали?» – я кивнул в сторону виднеющегося вдалеке мрачного здания.
– Нет, конечно. Ну что ты сделал незаконного, может, представлял опасность для государства нашего? Нет, но против буржуев начал бороться, и это скорее хорошо для нашего общества.
Мне нужен был совет, и сейчас тот, с кем я мог поделиться своими сомнениями, сидел рядом. Я мог бы посоветоваться с Иваном, но он отпросился на три дня, как сказал Феофан. 
Я всё рассказал Феофану и ждал, что он скажет, как отнесётся к моим словам. Задумавшись на минуту, он вдруг просиял: «Тебе нельзя, эх-ма, к своим товарищам, к ним пойду я. Но как они поверят мне, ведь я чужой для них человек?».
В настоящее время, когда человек не сомневался на какую сторону ему переходить, в противоречиях, раздирающих общество, слова Феофана не удивили меня, тем более у него были претензии к власть имущим. Поэтому я доверился ему окончательно.
– Тебя и твоё сообщение не подвергнут сомнению, если ты скажешь пароль. «Здесь живёт Абрам Ливенталь?». А они должны ответить: «Нет, он съехал вчера». Ну что же, счастливо сходить.
«Подожди, Павлик, – сказал мудрый Феофан, и его действиям я готов был учиться, – если за тобой следят, то и моя личность может вызвать подозрение, и вряд ли оставят меня в покое, если мы разойдёмся в разные стороны. Я думаю, нам надо идти к себе домой, через некоторое время я через чёрный ход схожу в условленное место».
Я был удивлён, Феофан вёл себя, как опытный революционер, словно он занимался этим всю свою жизнь, и правила конспирации знал назубок. Как ни заняты мы были разговорами, но я заметил, как невдалеке от нас расположился ремесленник в своей обычной рабочей одежде с фартуком поверх её и с папироской за ухом. Его вид не вызывал подозрений, а зычный голос полностью их рассеивал: «Ножи точу, кастрюли лужу. И скажет вещь – ещё послужу».
С ним был небольшой лёгкий ножной точильный станочек, и, словно подтверждая слова, он затачивал какой-то образец, красиво высекая сноп искр. Этот голос и вид ремесленника меня совсем успокоил, и, уже не обращая внимания на него, отвернувшись и продолжая разговор с Феофаном, как вдруг почувствовал, как он с силой сдавливает мой локоть, и, продолжая разговор, вставляет в него слова иного смысла: «Так что, Павлик, мы ждали (не обращай внимания), с каждым часом надеялись (на этого жида), особливо наши в доме (не оглядывайся) не забывали, часто вспоминали (уходим спокойно)».
И, действительно, мы встали с лавочки и спокойно пошли, ведя неторопливый разговор, направляясь на Невский. Я, подражая Феофану, продолжил его игру: «Неплохая погода, чудесное утро (ты думаешь?), не верится, что я на свободе (он один?)».
Феофан отвечал в том же духе: «Да, погода чудная стоит (у тумбы читает ещё один), дни золотые, тёплые (идут за нами). Смотри, тенятники навили серебристые нити паутины (главное, не показывай вида), и она колыхается ветерком».
Не знаю, каким образом, но Феофан видел, не оборачиваясь, а только скосив глаза, что происходило за нашими спинами. Так мы про-
 
следовали до самого дома. Ивана не было, а спустившийся Евграфыч хоть и тепло, но с лёгкой укоризной посмотрел на меня.
– Вот и прекрасно, а то тут работы накопилось. Все эти брожения и шатания от безделья, когда человек без дела, он думать начинает и выдумывает часто что-то бесполезное, нехорошее и даже безнравственное. А если человек занят работой и она ему в радость, то ему и в голову не придут разные вольности. Ну, я думаю, Вы, Павлик, отдохнули от работы и сейчас с новыми силами можете к ней приступать, тем более, что я не заставлю Вас долго трудиться, так, часа на два.
И, следуя своей привычке, он стал слегка подталкивать нас с Феофаном в спины, объясняя на ходу, что нужно сделать. Мы прошли в залу, Феофан сделал мне знак, обращая моё внимание на окно: там, на улице перед домом зазывал народ наш ремесленник. Но почему он выбрал одну из самых богатых улиц города, где вряд ли мог рассчитывать на работу. Нам стало понятно, почему он здесь остановился. Как только мы освободились, Феофан через чёрный ход пошёл на своё первое задание. Вот, что он рассказал мне, возвратясь: «Мне едва поверили, без представительства, просто человек с улицы в наше время, когда вокруг, эх-ма, кишат провокаторы и всё вызывает сомнение. Но когда я произнёс твоё имя, после того, как сказал пароль, эх-ма, и объяснил ситуацию, в которую ты попал, они поверили, хотя ещё настороженно смотрели. Один из товарищей, которого послали проверить, нет ли слежки, вернулся минут через десять и сообщил, эх-ма, что всё чисто. Все облегчённо вздохнули, пропала настороженность, некоторые заулыбались. Товарищ средних лет, очевидно, старший, протянул мне руку и сказал: «Поздравляю, товарищ, с вливанием в наши ряды. С каждым новым членом нашей организации мы крепнем, особенно, как вы, из народа. Вы твёрдо решили идти с нами?».
«А куда же мне, извините, деваться – с этой властью у меня свои счёты, я поддержу, как смогу, вас в вашей борьбе», – и я рассказал вкратце свою историю с сыном.
«Ничего, отец, по твоему рассказу ты можешь гордиться сыном. Ну, а теперь о деле. Передай Павлу (впервые назвали не Павлик), пусть пока спокойно работает по дому, и лучше, если надолго не выходит на улицу. Основанием служит то, что сообщение, которое он получил в тюрьме, было от провокатора, так как товарищ Савелий несколько дней, как арестован. Но пусть не переживает, его домашний арест кратковременен, считанные дни остались до события, которое потрясёт не только город, но и страну, а, может, и весь мир». Так и сказал, эх-ма «событие».
Эти слова, переданные Феофаном, я посчитал за задание, ведь я отвлекал на себя внимание агента или шпика, как мы их тогда называли, «наш» ремесленник избрал, наверное, доходное место возле нашего дома. Но стоило мне выйти из дома, как некий господин в цилиндре и, конечно, с тросточкой, как у Фунта (его я уже давно не видел) появлялся невдалеке на противоположной стороне улицы. На время я прекратил все сообщения с организацией из-за такого внимания к моей персоне со стороны охранки. Иногда, не чаще одного раза в неделю, приезжал из своего поместья по своим делам Алексей Григорьевич, но был недолго, коротко расспрашивал Евграфыча о состоянии дел и вскоре снова уезжал или по своим друзьям, или снова в поместье. Степан оставался в усадьбе, где вёл хозяйство.
 
Преддверие революции
Солнце стало реже появляться, холодные рассветы сковывали землю, едва покрытую то ли инеем, то ли снегом. Но к обеду теплело, и оттаивающая земля, там, где не было мостовой, старалась не отпускать присосавшуюся обувь. Всё чаще стали появляться вооружённые отряды, которые не могло остановить правительство.
Вскоре пришёл Иван, он преобразился – в кожаной куртке и такой же фуражке, а за пазухой у него, судя по оттопырившейся одежде, находился револьвер. Похоже, что он уже не скрывал ни свои намерения, ни отношения к власть державшим.
«День, два и мы возьмём власть в свои руки, – говорил он, не скрывая свои мысли и не утишая свой голос. – Хватит гнуть спину, хватит быть рабами. За сотни лет холопской работы мы заслужили право на все богатства страны, и мы должны забрать их себе и распределить по справедливости. В ЦК приняли решение о вооружённом восстании, особенно на этом настаивал товарищ Ленин…».
Я впервые услышал это имя, и оно показалось мне значительным, я представил себе огромного человека – глыбу, который может убеждать и убеждает весь центральный комитет в своём мнении. И такие цельные люди могут решать судьбу народа.
– Против этого эсеры – Каменев, Зиновьев, они отстаивают выжидательную тактику, но товарищи Ленин, Троцкий видят будущее и считают промедление преступным для России. ЦИК работает почти в открытую – вооружённые массы стоят на его защите. Троцкий и Ленин агитируя, собирают многотысячные митинги.
Я и Феофан слушали, как зачарованные, рассказ Ивана о преддверии революции, о пике народного возмущения и о людях, поведших народ за собой и вставших во главе движения. Иван каким-то образом оказался рядом с этими товарищами, если был в курсе всего происходящего, в центре зарождающейся революции.
– Ещё раз повторяю, со дня на день грянет революция, и ваш долг – принять в ней участие.
Он ещё некоторое время говорил в этом духе, прежде чем сказал мне такие слова: «А ты, Павлик, возмужал, закалился в горне борьбы с буржуазными силами, это даже пошло на пользу твоей внешности. Готов ли ты к тому, чтобы я ввёл тебя в самый центр нашей партии, и ты увидишь её руководителя. Ты увидишь, что это самая народная партия, большевики и самые главные из её числа не чураются рядового члена, а, наоборот, ведут себя, как с равным, запросто. Например, товарищ Ленин, он не упустит случая поговорить с простым человеком, расспросить его о жизни, о его отношении к процессам, происходящим в нашем обществе. Бывают, правда, разногласия, причиной которых является товарищ Троцкий. Он бывший меньшевик, и иногда его высказывания противоречат учениям Карла Маркса (к сведению, это наш главный теоретик). Но товарищ Ленин поправляет его, ссылаясь на нашего учителя, и товарищ Троцкий соглашается с ним, словом, в противоречиях, спорах, они приходят к истине».
Вскоре Иван выполнил своё обещание и ввёл меня, а вскоре и Феофана, в самое тесное общение с руководящим составом нашей партии. И я с замиранием сердца слушал на собраниях и митингах и Ленина, и Троцкого, и других товарищей. В октябре наступила ненастная погода – холодный пронизывающий дождь сеял с серого, низко опустившегося неба на раскисшую землю. С Финского залива дует пронизывающий до костей сырой порывистый ветер. Улицы заляпаны густой и вязкой грязью.
 
Гибель Ивана
Втроём (я, Иван и Феофан) мы возвращаемся домой с митинга, затянувшегося до самой ночи, и видим, что возле магазинов выстраиваются очереди, в основном из женщин. Спекулянты прятали продовольствие, и его становилось всё меньше – хлебный паёк сократился с
 
1; фунта до ; фунта. Не хватало молока, хлеба и сахара, и приходилось ещё с ночи стоять в очереди под холодным осенним дождём. То же происходило и на фронте – из рассказов демобилизованных солдат народ узнавал, что и там «поработали» спекулянты – многие были босы, через рваную шинельку просвечивало посиневшее от холода тело, солдаты погибали в окопах от голода и болезней.
«Смотрите, – сказал Иван, – вот вам наглядный пример, о чём говорил товарищ Ленин».
«Верно, – согласился я, – а мне ещё запомнилась концовка его речи, где он говорит о попытке Корнилова снова собрать войска и двинуть их на Питер. Помните, как он сказал: «Только немедленное движение Балтийского флота, финляндских войск, Ревеля и Кронштадта против корниловских войск под Питером способно спасти русскую революцию… Лозунг «Вся власть Советам!» есть лозунг революции. Промедление смерти подобно!».
«Да, ещё он сказал, – вступил в разговор до сих пор молчавший Феофан, очевидно, ещё бывший под впечатлением речи Ленина и обдумывающий его слова, – что «история не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня, рискуя потерять завтра».
«Нет, друзья, другого человека, который смог бы повести за собой народ, вдохновить его и точно передать нам учение Карла Маркса, я же виж и то, что он настаивает на вооружённом восстании, совершенно правильно. И я уверен, – вдохновлялся Иван, не замечая ничего вокруг, – он откроет нам светлое будущее, где будет легко и свободно жи…».
Ему не дали договорить, ни он, ни я с Феофаном, увлечённые разговором, не заметили, проходя тёмным переулком, как от стены отделилась странная фигура в рваной шинели, в солдатской папахе, надвинутой на глаза, в таких же рваных сапогах-обмотках и преградила нам путь. 
«Эй, шаромыжники, показывай, что в карманах», – хриплым голосам приказала фигура. Лица в темноте не было видно, только блеснули глаза, отражая свет редкого дальнего уличного фонаря (экономили энергию, а также из боязни цеппеллинов), и в знак весомого аргумента поднял кулак с зажатым в нём финским ножом. Это было неожиданно, так что мы резко остановились и немного растерянно посмотрели друг на друга, происшедшее не гармонировало с нашими мыслями и словами, поэтому и вызвало эту растерянность.
«Эй, дядя, ты что, белены объелся? – после секундного замешательства сказал Иван. – Да ты знаешь, кому угрожаешь? Людям, которые не завтра-послезавтра тебе и твоим товарищам свободную и счастливую жизнь хотят устроить».
«Счастливую, говоришь, – хохотнула фигура, – а ты позолоти ручку, может и будет счастливая жизнь. А ну, – и уже зло: – хватит шутки шутить, выворачивай карманы. Фёдор, Вася, они ни слов не понимают, ни пера, надо припугнуть».
От стены отделились ещё две фигуры, в ночной тишине перещёлкнул затвор скорей всего винтовочного обреза.
По-моему, ни слов, ни шуток не понимали эти люди. Иван понял их серьёзные бандитские намерения. Он выхватил маузер, и, крикнув нам первое, что пришло в голову «В сторону!», выстрелил в воздух. Это я заметил, отпрыгнув в сторону, Феофан сделал тоже. В ответ раздался выстрел, но не в воздух, а в Ивана. Оказавшись один на хоть и слабо, но освещённом пятачке, Иван был хорошей мишенью, и после этого выстрела рухнул на землю. Вблизи раздался пронзительный свисток, то ли патруль, то ли припозднившийся городовой спешили сюда, слышен был топот. Среди засуетившихся убегающих бандитов раздались грязные ругательства, среди которых самыми мягкими были: – Твою так… припугнуть, а не кончить… с головой не дружишь! – Пальнул, не целясь… а вышло… – Вышло в дышло…
Мы с Феофаном, не обращая на них внимания, бросились на помощь к Ивану. Он ещё был жив, дышал часто. Взял наши руки, прижал их к своей груди, словно продолжил недосказанное, но слабым голосом: «…жить… будете… в светлом… будущем…» – это были его последние слова, голова откинулась, он больше не дышал.
Мы были ошеломлены, не верилось, что Иван ушёл из жизни. Только что он, полный жизни, мечтающий о счастливом будущем, готовый претворять эти мечты в жизнь, шёл рядом с нами, дышал одним воздухом, был лучшим другом и так глупо погиб, даже не успев этого принять, понять. Мы, конечно, слышали об участившихся грабежах и разбоях в городе. Слышали, что в некоторых домах мужчины охраняют свои семьи с заряженными ружьями, охраняют даже ночью. С наступлением сумерек люди боялись выйти из дома. В основном бандитами становились дезертиры, пробирающиеся с фронта домой.
Гибель Ивана не отвратила, не напугала нас, и мы продолжили дело, захватившее его в последнее время.
А правительство России становилось с каждым часом беспомощнее. Оно уже не могло удерживать стабильность политического и гражданского положения. Газеты сообщали о самых громких и дерзких убийствах и грабежах, но преступники не были наказаны. Керенский заявлял, что «свобода печати не даёт правительству возможности принять меры противлений пропаганде, исходящей из большевистских газет – имея в виду «Новую Русь» и «Рабочий Путь». Развивая эту тему о большевистской пропаганде, он продолжил: «Я человек обречённый, и мне всё равно, что со мной будет, и я имею смелость заявить, что всё загадочное в событиях объясняется невероятной провокацией, созданной в городе большевиками».
В последнее время мы с Феофаном всё свободно время, а оно занимало чуть ли не весь день (Евграфыч уже ничего не мог с нами поделать, потрясённый изменениями последних дней), проводили в Смольном, где разместился Петроградский Совет. Попасть туда было нелегко – двойная цепь часовых строго следила за длинной очередью людей, желавших попасть туда – шпионы умудрялись проникать в здание. К счастью, у нас имелся постоянный пропуск, благодаря Ивану, и мы беспрепятственно проходили. Комитетские комнаты на протяжении суток гудели, словно потревоженные ульи, сотни солдат и рабочих даже не уходили отсюда и спали тут же на полу.
Курьезный случай, свидетелем которого я был, произошёл с Троцким. Остановившись перед часовым, он стал рыться в карманах, но пропуска не было.
«Это не так важно, – с убеждением сказал он, – вы должны меня знать, я – Троцкий».
«Без пропуска не пущу, – стоял на своём солдат, – и фамилиев никаких не знаю».
– Я являюсь председателем Петроградского Совета.
«У такого важного лица должна быть хоть маленькая бумажечка», – отвечал солдат.
Троцкий не выходил из себя, а терпеливо попросил солдата:
«Пропустите меня к коменданту».
Солдат заколебался, он понял, что это не простой человек, и позвал разводящего.
Троцкий спокойно обратился к нему: «Моя фамилия – Троцкий».
«Троцкий, – почесал в затылке и сморщил лоб разводящий, – слышал я где-то это имя. Ну ладно, проходите, товарищ».
Накануне революции на улицах города было расклеено обращение Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов «К населению Петрограда». Вот его содержание: «Граждане. Контрреволюция подняла свою голову. Корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский съезд Советов и сорвать Учредительное собрание. Одновременно погромщики могут попытаться вызвать на улицах Петрограда смуту и резню… Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств. Граждане. Мы призываем вас к полному спокойствию и самообладанию. Дело порядка и революции в твёрдых руках…». 
В то же время командующий Петроградским военным округом Полковников, комендант города, выпускал приказ за приказом: «Приказываю всем частям и командам оставаться в занимаемых казармах впредь до получения приказа… Категорически запрещено исполнение войсками каких-либо приказов, исходящих из различных организаций».
Утром (24 октября) газеты сообщили, что запрещены правительством большевистские газеты «Новая Русь», «Живое слово», «Рабочий путь» и «Солдат», а также постановило арестовать руководителя Петроградского Совета и членов Военно-Революционного Комитета.
 
Лиза
Проходя мимо стен, обклеенных «нашими» и «ненашими» объявлениями, и читая их бегло, я чуть не наткнулся на человека, который очень близко подошёл к стене.
«Близорукий, что ли?» – подумал я.
Подойдя ближе, я увидел, что это девушка, её одежда была похожа на мужскую: кожаная куртка, на голове однотонный красный платок, строгая юбка и высокие сапоги. Я услышал лёгкое шуршание – девушка срывала объявления.
«Позвольте, гражданка, – вырвалось у меня. – Что Вы делаете? Это не совсем честно по отношению к людям, напечатавшим это обращение. Вы уничтожаете свободу слова».
Девушка отпрянула от стены, обернувшись, оглядела меня. Лицо ее было строгое и прекрасное, хотя последние мои слова нахмурили ее лоб, и искорки гнева мелькнули в глазах. Но, очевидно, мой вид остудил этот вспыхнувший гнев, и сразу же изменилось её настроение – она даже улыбнулась.
«А как Вы считаете, – возразила она звонким голосом, – это следует читать простому народу?».
 
Её голос, открытый взгляд, искренние слова сняли напряжение, обычное между незнакомыми парнем и девушкой, и стало просто говорить с ней, вести беседу. Она протянула мне скомканные бумажки.
– Вот, читайте эту ересь: «Политика большевиков, играющих на народном недовольстве, демагогична и преступна… народные требования остаются без удовлетворения… правительство неуклонно стремится к разрешению вопросов о мире, о земле и о демократизации армии…»
– А вот, что пишут здесь: «Наша партия социалистов-революционеров совместно с меньшевиками против кризиса, мы готовы всеми силами, до последней капли крови защищать Временное правительство, если оно выскажется по всем животрепещущим вопросам точными и ясными словами, которых народ ожидает с нетерпением».
– Я, прочитав «социалисты-революционеры», сначала подумала, что они за народ, и вдруг «до последней капли крови за Временное правительство», выходит, революционеры разные бывают: народные и ненародные.
Я не мог удержаться от смеха, хотя в душе признал логику этой девушки, ещё подумал, что мне легко и интересно общаться с этой девушкой.
«А Вы видели настоящих народных революционеров?» – не унималась девушка.
– Прежде, чем ответить на Ваш вопрос, я хотел бы узнать Ваше имя. Меня зовут Павел, а вас?
«Лиза», – засмеялась она.
– Да, я видел настоящих народных революционеров, мало того, самого Ленина и Троцкого, и других видных революционеров в двухтрёх шагах от себя и наблюдал, и слушал.
Лиза оживилась, чуть не подпрыгнула от радости, но, вспомнив что-то, опустила руки. Я спросил, что её беспокоит. Лиза, взглянув на меня печальным взглядом, рассказала, что её печалило: «Отец мой работает на Путиловском заводе, утром уходит на работу, а домой возвращается поздним вечером, поужинает и ложится спать. Мы с матерью работаем на фабрике. Мать моя боится, что я тоже примкну к революционному движению и потеряю работу, а это для неё главное в жизни. Она постоянно говорит, как это, оказаться без работы. Мне редко выдаётся вырваться из дома, а я хотела бы действительно принять участие в народном движении. Не знаю, почему я так Вам, Павел, доверилась, но другого выхода нет. Вы мне поможете?».
– Хорошо, если Вы так просите, попробую. Сегодня 24 октября поздним вечером я бы мог вас провести на заседание Петроградского Совета в Смольный институт. Но сможете ли Вы пойти туда в такой поздний час?
– К счастью, мать моя работает в ночную смену, а отец будет спать крепким сном усталого человека. Так что, Павел, я согласна.
 
Свершилось
Огромный зал Смольного, куда я провёл Лизу по пропуску Феофана, был наполнен рабочими и солдатами, гудевшими в синем табачном дыму. В этой густой толпе, состоящей полностью из мужчин, резонансом выделялись лишь некоторые девушки-работницы.
«Да, здесь самый цвет революции, все такие восторженные лица, но трудно дышать», – сказала Лиза и закашлялась.
Я провёл её поближе к трибуне, где всё же старались меньше курить. Председательствующий Гоц пригласил на трибуну одного из депутатов от меньшевиков и эсеров, составляющих коалицию, Дана, скрипучим голосом он бросал фразы: «Мы ждём кровопролития на улицах города, а голод угрожает погубить не только наше правительство, но и самую революцию… Массы измучены и болезненно настроены, они потеряли интерес к революции. Если большевики начнут, что бы то ни было, то это будет гибелью революции.. (Возгласы: «Ложь!
Позор!»). Вся власть Советам – это смерть…».
От большевиков выступил под гром аплодисментов Троцкий. Худое, заострённое лицо его было ироничным: «Тактика Дана доказывает, что масса, широкая, тупая, безразличная масса всецело идёт за ним (Зал взрывается гомерическим хохотом)».
«Это и есть самый главный народный революционер? – шепчет мне Лиза, хотя среди гула людской массы можно было говорить в полный голос.
– Это Троцкий, он хороший пролетарский оратор, но самый главный – это Ленин.
– Ленин… Какой он? Наверное, огромный, с большими кулаками, и, если ударит по трибуне, чтобы его слушали, этот графин с водой подлетит высоко вверх.
«Да нет, – засмеялся я. – Ленин небольшого роста, но очень умный и энергичный. Но, слушай, Троцкий продолжает».
«Когда мы говорили о передаче земли крестьянам, все были против этого, – Троцкий, обернувшись, говорит председательствующему. – Теперь крестьяне последовали нашему совету, а вы призываете к тому, что мы говорили шесть месяцев назад. …История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами, они побили кадетов, но когда им досталась власть, они отдали её тем же кадетам. …Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера. Когда угнетённые массы восстают, они всегда правы».
«Как он разделал под орех этих ненародных революционеров», – засмеялась Лиза.
– О, ты (незаметно мы уже перешли на «ты») уже разобралась, кто из них народный, кто нет. Как же определяешь?
– Очень просто, ненародные – напыщенные, кичливые, и речи их защищают старую власть и против восстания масс.
Лиза, присутствуя на Втором съезде Советов чуть больше часа, уже набралась новых для неё слов, одно из которых «массы». 
Снова берёт слово один из делегатов эсеров-меньшевиков – это похожий на Мефистофеля, длиннолицый и злоязычный Либер: «Маркс и Энгельс говорили, что пролетариат не имеет права брать власть, пока не созрел для этого… В нашем случае захват власти массами означает трагический конец революции… В качестве социал-демократического теоретика Троцкий сам выступает против того, к чему он теперь призывает вас… (Крики: «Довольно! Долой!»)».
Бородатый солдат в потёртой шинели, стоящий невдалеке, выкрикнул: «Сам ты не созрел, чёрт чубатый!».
Лиза обернулась ко мне и выразила в словах своё понимание происходящего: «Какие осторожные люди. К какой они партии принадлежат? Меньшевики… Они оправдывают своё название – хотят малого для народа и даже пытаются его удержать от решительных действий, словом, они выражают, если не ошибаюсь, мнение правительства».
– Да, ты верно угадала программу партии меньшевиков и эсеров, действительно, они пытаются навязать более мягкие меры борьбы.
Снова выступает один из лидеров меньшевиков Эрлих, он предлагает резолюцию, призывающую солдат и рабочих не слушать «провокаторов, призывающих к восстанию» и сохранять спокойствие. Зал недоуменно загудел, слова Эрлиха шли вразрез с намерениями масс. Протестуя, от партии большевиков вскочил с места Володарский, бледный высокий юноша, и гневно крикнул: «Мы, большевики, не станем голосовать за эту резолюцию!».
После этих слов большевики покинули зал, и резолюция прошла. Ещё недолго шли дебаты, но, как только не стало большевиков, интерес к съезду пропал, никто уже не оспаривал мнение делегатов, выступающие, словно заведённые, повторяли друг за другом заезженные слова и лозунги, и даже клевету на большевиков. Например, один из ораторов уверял, что один из их лозунгов: «Вламывайтесь в дома, срывайте с буржуев сапоги и одежду…». Народу это не понравилось, слышны были крики: «Ложь! Таких лозунгов не было».
Рядом с нами два солдата (хорошо, что они не курили) громко переговаривались, перекрывая шум и крики: – Почто они напраслину на большевиков наводят, ведь никто не слышал о таких лозунгах и постановлениях. – Ты, Аким, никак не поймёшь, что в этой борьбе, которая всё больше разгорается, все способы хороши. – Так ведь, Иван, людито все почтенные, профессоры на вид, нечто лгут? – А ты не слышал, что народ кричал «Позор», а народ, Аким, не обманешь…
Заседание продолжалось до утра. Было четыре часа утра, когда мы вышли с Лизой в вестибюль.
 
Началось
Там нам довелось наблюдать, как один из иностранных журналистов (а они тоже присутствовали на съезде и у истоков революции) пытался взять интервью у Золотарёва, с которым меня знакомил ещё Иван. Правой рукой он сжимал ремень винтовки, которая была у него за плечом. 
Спокойно, с удовлетворением на лице он сказал журналисту: «Мы выступили! Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идёт на телеграф, третий – на Государственный банк. Красная гвардия вышла на улицу».
Неосознанно моя рука сблизилась с двигающейся ей навстречу рукой Лизы и крепко сжала её. Дыхание наше участилось, и стук сердец, казалось, был слышен на весь зал: началось! 
Мы выскочили в холодную тьму октябрьского раннего утра и увидели группы молодых людей в рабочей одежде. Они держали в руках наизготове винтовки с примкнутыми штыками, беспокойно переговаривались. С запада доносились звуки ружейной стрельбы. Там разводились мосты, и, очевидно, юнкера не давали соединить их, чтобы солдаты и рабочие Выборгской стороны не смогли примкнуть к вооружённым силам Совета. У меня появилось сильное желание присоединиться к Красной гвардии, и, думаю, винтовка нашлась бы для меня, но Лиза… Я не мог бросить её одну в тревожной темноте полной опасностей за квартал от дома.
«Я очень хочу быть там, – она повернула своё лицо в ту сторону, откуда слышалась стрельба. – Всю жизнь буду жалеть, если просто пойду домой и лягу спать!».
«Я тоже хотел бы помогать тем рабочим парням брать власть в свои руки, но, пойми, – возразил я, – в драке, там, где кругом стреляют, не место девушкам. Пойдём, я провожу тебя до дома».
Я постарался как можно убедительнее сказать эти слова, и понял, что имею уже на неё влияние. Лиза хоть и с неохотой, но покорилась.
 
Первый день новой жизни
Следующий день выдался холодным и сырым. Я пошёл по Невскому, мне не терпелось узнать, что изменилось за ночь. По Невскому, как и раньше, гремели трамваи, на которых висели граждане, магазины были открыты, казалось, что ничего не произошло. Стены домов были покрыты прокламациями, агитирующими против восстания. Но вот у Государственного банка стоят солдаты с винтовками. Гражданин мещанского вида спрашивает их: «Вы за кого? За правительство?»
«Нет больше правительства, – улыбаясь, отвечает солдат, – и слава богу».
Пропали газетчики, газеты не вышли, лишь на углу Морской улицы я увидел группу людей, которые столпились вокруг солдата, доставшего каким-то образом большевистскую газету «День». Крупный заголовок был виден всем: «Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! Мира! Хлеба! Земли!». 
Я остановился послушать, как солдат, хоть и медленно, но точно передаёт с полос газеты события бурной ночи: «Большевики захватили телефонную станцию, Балтийский вокзал и телеграф… Юнкера из Петергофа не могут пробиться к Петрограду… Казаки колеблются… Арестовано несколько министров, убит начальник городской полиции Мейер… Аресты, стычки между солдатскими патрулями, юнкерами и красногвардейцами…».
Иду дальше. На углу Исаакиевской площади вокруг военной гостиницы вооружённые матросы. Они не выпускают на улицу офицеров, собравшихся в вестибюле. Возле Мариинского дворца тоже цепь солдат, они держат винтовки наизготовку, и, озираясь, смотрят на крышу: только что оттуда произведён по ним выстрел. Тут же стоит большой броневик с красным флагом и надписью С.Р.С.Д. (Совет рабочих и солдатских депутатов). Его пулемёты направлены на Исаакиевский собор. Вниз по Воскресенскому проспекту стягивались колонны солдат и матросов. Проход на Новую улицу был завален баррикадой – поваленный вагон, ящики и бочки. Я обратился к одному из солдат: «Здесь будет бой?».
«Скоро будет, – немного раздражённо и беспокойно ответил солдат. – А вы проходите, товарищ, как бы в тебя не попало, – и, показывая в сторону Адмиралтейства, добавил, – с этой стороны ожидаем».
– Кто же придёт-то?
– Этого тебе сказать не могу.
К вечеру уже я снова вернулся на Невский. Выбрасывая струи бензинового дыма, по улице разъезжали броневики. Поверх старых названий «Святослав», «Рюрик», «Олег» краснели огромные надписи «РСДРП» (Российская социал-демократическая рабочая партия). Кругом толпился народ, проходя мимо двух господ, я услышал такой разговор: «Как думаешь, большевики надолго?».
– Да, они захватили власть, но более трёх дней они её не удержат. Среди них нет людей, способных управлять страной.
Я чуть было не вмешался в их разговор, чтобы доказать, что они не правы, но, ещё раз взглянув на них, понял, время таких людей прошло. Но надо были спешить к Лизе, мы договорились, что я сообщу ей о тех событиях, которые произошли во время восстания и после него. Собственно, для этого я и обошёл весь город. Сама Лиза не могла пойти со мной: мать её, испугавшись стрельбы, не выпускала из дома.
«Я уже подумала, ты не придёшь, – с нетерпением обратилась она ко мне, когда мы встретились. Вид её был немного обиженный, глаза красные, очевидно, плакала. – Мать меня всё ещё ребёнком считает, и вообще, она несознательная. Ну, рассказывай, взяли наши верх? Я ведь ничего не знаю. Хорошо, что мать в ночную смену ушла, а то и к тебе не выпустила бы».
– Да, власть в наших руках.
И я рассказал Лизе о великой ночи и прошедшем дне. 
«Неужели начнётся новая, свободная жизнь уже с завтрашнего дня? Можно будет работать только восемь часов в день, отменят карточки, а с фронта вернутся измученные солдаты, и буржуи не будут больше жировать, а мы голодать, и люди будут относиться друг к другу, как братья и сёстры! – восторженно сказала Лиза.
«Думаю, так и будет», – ответил я.
Долго мы так мечтали и представляли наше будущее. Мне показалось, что Лиза смотрит на меня как-то по-особому, даже показалось, так смотрит влюблённая девушка на своего кавалера. Но я отогнал эту мысль, показавшуюся мне неуместной в то время, когда люди идут на все лишения ради освободительной борьбы, не жалея и жизни своей. И в то же время почувствовал, что во мне возникает какое-то новое чувство, стоит взглянуть на Лизу, чувство, которое я объяснить не мог. Сумерки сгущались, становилось холоднее, в воздухе запорхали снежинки, падая на ещё не остывшую землю. Несмотря на мысли и мечтания, греющие душу, мы продрогли физически. Лиза первой заметила это: «Становится темнее и холоднее, тебе надо идти, Павлик, не хватало ещё простудиться».
«Лиза, я завтра записываюсь в Красную гвардию, иначе не прощу себе всю оставшуюся жизнь. Не собираюсь смотреть из окна, как другие строят новую жизнь», – открыл Лизе то, что занимало меня последнее время.
– Правильное решение, Павлик, а я-то хотела спросить тебя об этом. Узнай, туда девушек берут?
Я посмотрел в её глаза – серьёзно она говорит или шутит. Но в глазах я прочитал твёрдую решимость.
– Навряд ли, впереди серьёзная борьба и труд, который не по силам девичьим рукам.
– Ты считаешь меня недостойной и слабой?
Она замахнулась на меня, шутя, своим маленьким и крепким кулачком, и в этом жесте промелькнула девушка-подросток, какой она была совсем ещё недавно.
«Ну, хорошо-хорошо, – смеясь, защищался я, – но, смотри, не испугаешься выстрелов?».
Словом, мы расстались с Лизой только после того, как я дал ей обещание постараться исполнить её просьбу. Пройдя две улицы, я оказался на Невском, улица была хорошо освещена. Горели все фонари, военной техники уже не было, и доказательством военных действий служили красногвардейцы и солдаты, толпящиеся у костров. На улице вследствие этого было спокойно, и в ту ночь не случилось ни грабежей, ни налётов. 
Подходя к дому, я увидел, как два гражданина (очевидно, представители одной из партий), пытаются нанять извозчика. Извозчик спрашивает: «Куда ехать?». Один из этих господ говорит: «В Смольный!». Извозчик крутит головой: «Ну, уж нет, там эти черти», – и быстро отъезжает.
Я вошёл в дом, Феофан, словно этого и ждал, вышел мне навстречу: «Куда ты, эх-ма, пропал, я уж думал, не застрелили ли тебя».
Я всё объяснил ему и сказал, не скрывая, что завтра иду в Красную гвардию.
– Ишь, иду, а про меня, эх-ма, забыл и не спрашиваешь даже, или не хочешь?
«Ну, хорошо, вместе идём, – я хлопнул его по плечу. – Я был уверен, что ты со мной пойдёшь».
Мы разговорились, строя планы на завтрашний день, и я не заметил, как подошёл Евграфыч.
«Мои друзья, – необычно обратился он к нам, – я надеюсь, что наш дом и всё, что здесь находится, под вашей защитой. Алексей Григорьевич прислал записку. Он уехал за границу. Степан остался в имении. Алексей Григорьевич пишет, что надеется на нас, что за время его отсутствия мы сохраним имущество, картины, книги… Им цены нет. Я слышал, вы к красным переходите, так скажите, что этот дом – ваш дом, в котором вы будете продолжать жить, скажите, чтобы красногвардейцы его не трогали».
Мы переглянулись с Феофаном, я хотел уже возразить, что на нас надеяться ещё рано, но стало жалко старика, и я, неожиданно для себя, уверил его: «Дом никто не тронет. Почему Вы думаете, Евграфыч, что красногвардейцы – это бандиты и грабители? Уверяю Вас, это совсем не так».
И я рассказал ему услышанное на улице от одного солдата с красной ленточкой на груди. Он рассказывал о взятии Зимнего дворца: «Вбежал наш отряд во дворец через правый подъезд, и оказались мы вскоре в огромном подвале, а там ящиков множество с добром. Ну, сначала нас объяла жажда наживы, что греха таить, кто-то крикнул: «Круши, ребята, теперь это всё наше». И точно, с яростью мы стали разбивать эти ящики и вытаскивать из них ковры, гардины, бельё, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то нашёл страусовое перо и воткнул в шапку, другой взвалил на плечо большие бронзовые часы. Вдруг кто-то крикнул: «Товарищи! Ничего не трогайте! Это народное достояние!» Эти возгласы словно отрезвили нас, и кругом закричали: «Стой! Клади всё назад! Народное достояние!». У расхитителей отняли вещи, снова положили в ящики, возле которых поставили часовых».
«Тот солдат, – продолжил я, – агитировал против мародёрства, и закончил свой рассказ выводом, что всё богатство, отнятое у буржуев, должно принадлежать народу, а не отдельным личностям».
Евграфыч сделал вид, что мои слова убедили его, он пробормотал, уходя: «Ну, дай-то Бог, спокойной ночи». Но я видел промелькнувшую на его губах ухмылку и недоверчивый взгляд.
 
Красная гвардия
Ну, вот мы с Феофаном и красногвардейцы, и лишь Лизу не смог записать. Пожилой солдат, принимающий в ряды Красной гвардии, замялся. «Нет, девушек пока не берём, если только сестрой милосердия?.. Хороший сегодня день, – весело и жизнерадостно усмехнулся он, видя, как много молодых рабочих пришли записываться, – приятно видеть столько молодых и здоровых парней».
Неожиданно он встал, лицо его стало серьёзно, объявил на весь зал так, что каждому стало слышно: «Товарищи! Революция в опасности! Керенский, бежавший на фронт, собирает корниловские банды, чтобы идти на Петроград. Защитим достижения революции! Будет жестокая схватка, и кто не готов к этому, может покинуть помещение».
Зал загудел, многие, знающие друг друга, переговаривались, но никто не ушёл. И вот наша группа, в которой был я и Феофан, исполняя наше первое задание, двинулась в сторону Мариинского дворца. Там заседал Совет Российской республики, вынося запоздалое решение. Старшим в нашей группе был матрос по фамилии Черняк. У дверей дворца он поставил часовых, и с оставшимися красногвардейцами вошёл в зал заседания.
«Вот они, депутаты-корниловцы, – уверенно и решительно сказал, обернувшись, он нам, и, подойдя к председателю, спокойно спросил: – Вы председатель Совета Республики?».
– Да, а в чём дело?
– Ступайте домой. Конец вашему Совету…
После того, как был распущен Совет, внизу послышался шум, ктото пытался проникнуть внутрь, но часовые не пускали. Шумел невысокий седоусый человек в военной форме: «Я – генерал Алексеев, как член Совета республики, приказываю вам пропустить меня».
Красногвардейцы, вчера ещё простые рабочие парни, хоть и не пускали генерала, но робели и с беспокойством оглядывались по сторонам, ища взглядом командира, и осмелели, увидев подходящего Черняка. Генерал прибыл только с фронта и ещё не знал о восстании.
«Я – командир Красной гвардии, объявляю Вам, – Черняк не обратился к генералу, как раньше, подчинённо «ваше превосходительство», и это покоробило генерала, – вход в здание, особенно старорежимным лицам, строго воспрещён».
– Красная гвардия? Не слышал о такой.
– Теперь узнаете. Мы взяли власть в свои руки.
– Чёрт знает, что происходит.
Генералу приходится ретироваться. В эти дни проходил Всероссийский Съезд Советов, и наша группа была направлена туда для охраны. Разномастная масса людей, большинство которых составляли матросы и красногвардейцы, бурлила, шумела. Но вот появились члены президиума и вместе с ними товарищ Ленин. По залу прокатилась волна приветствия, ликования и рукоплесканий. На трибуну взошёл Ленин. Коренастый, с большой лысоватой головой, огромный его лоб нависает над небольшими лучащимися глазами, внимательно смотрящими в зал. На подбородке пробивающаяся щетина ещё не соответствует тому образу, характерному в будущем, – ещё нет бородки. Одет не изящно, его потёртый костюм и длинные, не по росту брюки, это некоторое пренебрежение к одежде лишь сближает его с народом.
«С виду человек он неказистый, – воскликнул Феофан, стоящий рядом, и из-за шума ликующей толпы, необыкновенно обожающей своего вождя, он почти кричал, – а как народ-то его любит, эх-ма. Как велик он в глазах человечества!».
Я же в эту минуту пожалел, что нет рядом Лизы, она так хотела увидеть Ленина. «Мне кажется, что Ленин сейчас скажет по-простому, что-нибудь значимое и очень важное для всех», – ответил я своему другу.
Ленин, обведя прищуренными глазами, казалось, всех присутствующих, словно мысленно приветствуя, словно спрашивая каждого: «Кто ты? С кем ты?», сказал действительно просто, будто подтверждая мои слова: «Теперь пора, товарищи, приступить к строительству социализма. И первым шагом нашим должно быть осуществление мира…». 
Эти слова были встречены овациями, восторженными возгласами. Ленин не жестикулировал, он лишь слегка наклонился вперёд, от постоянных дебатов и споров голос его был с лёгкой хрипотой, но звучал ровно, и тысячи представителей простого народа с напряжением ловили каждое его слово.
Наступила очередь выступления представителей других партий. На трибуне депутат от меньшевиков-интернационалистов. В зале неободрительный шум. Кто-то выкрикнул, и это голос показался мне знакомым: «Как, вы ещё не ушли? Вы уже покидали зал заседаний, протестуя, ещё прошлой ночью».
– Ушла только часть наших делегатов.
– Сколько же раз вы будете уходить?
Мне показалось, я узнал этот голос. Неужели Клим? Ну да, его должны были освободить из заключения. Народ стоят так плотно, что не было возможности пробиться к нему и пожать руку. Ну, вот все затихли, делегат Авилов, говоря от имени социал-демократов и меньшевиков-интернационалистов поставил вопрос ребром: «Да, мы свалили правительство, взяли власть в народные руки, но сможем ли её удержать? Дадим народу хлеба? Не хватает топлива и других предметов первой необходимости. Сможем ли добиться мира? Надеяться на революцию в Германии – это утопия. Не окажется ли Россия в изоляции, если союзники, отвернувшись от революционно настроенной России, заключат сепаратный мир с Германией. Ни одна партия в одиночку не справится с такими необыкновенными трудностями. Поэтому мы предлагаем создать правительство, опирающееся на все социалистические партии, действующие на этом съезде. И задачей этого правительства будет скорейшее достижение мира, передача земли в распоряжение земельных комитетов и созыв учредительного собрания».
Слово взял представитель левых эсеров, единственной партии, последовавшей за большевиками. Но теперь они согласны поддерживать только правительство социалистической коалиции. «Мы также протестуем против деспотизма большевиков, – заявил под конец своей речи председатель левых эсеров. – Они прогнали наших комиссаров со своих постов и запретили нашу газету «Знамя Труда». Но Городская дума создаёт Комитет спасения родины и революции. Скоро вы окажитесь в изоляции».
Обернувшись и вздохнув, Феофан говорит мне с удивлением: «Эхма, неужели задавят, смотри-ка, Павел, как все ополчились на большевиков. В изоляции, говорят, и всё равно вам крах будет, эх-ма».
– Не может быть такого, друг мой, ведь за большевиками народ идёт, а народ, если поднимется, его трудно задавить. Но смотри, Троцкий на трибуну поднимается.
Троцкий вошёл уверенный в себе, на его губах нескрываемая блуждала ироническая улыбка. И действительно этот идеолог революции разбил в пух и прах своих оппонентов и рассеял сомнения, назревающие в массах: «Нам говорят о коалиции со всеми демократическими партиями и чуть ли не с либеральными и радикалами. Но возможна лишь одна коалиция – с рабочими, солдатами и беднейшим крестьянством. Наша русская революция не окажется в изоляции, она вызовет революционные движения по всей Европе. Да, вы сейчас пытаетесь нас изолировать, железнодорожники не признают нас и не выполняют наши указания, также телеграфные служащие саботируют, не хотят с нами работать, работники почты отказались принимать и отправлять почту Смольного. А ваши газеты лгут, так же как и вы, на своих страницах они распространяют нелепые слухи. Они напечатали, что красногвардейцы разграбили дочиста Зимний дворец, перебили обезоруженных юнкеров и хладнокровно зарезали несколько министров. А большинство женского батальона было изнасиловано и многие из них покончили жизнь самоубийством, не стерпя мучений. Прочитав эти ужасные рассказы в ваших газетах, обезумевшие от горя родственники осаждали думу с самого вечера 25 октября. Вы же и имена пострадавших дословно приводили».
«Да уж, – воскликнул Феофан, – как сейчас вижу эти перекошенные злобой лица. А всё больше-то было лавочников, конторских служащих, да чиновников. Они готовы были растерзать нас, эх-ма. Если бы не наши штыки, они бы это сделали. До сих пор я слышу эти крики: «Убийцы! Позор! Провокаторы!». На каждого напирало не менее сотни, надо признаться, я не был уверен, что при взятии Зимнего не пострадали мирные люди, хорошо, что Троцкий развеял эти сомнения и угрызения совести пусть за чужие грехи».
Перед самым закрытием II Всероссийского съезда Советов большинством голосов был избран Совет Народных Комиссаров.
При этом я снова вспомнил Лизу, как она говорила «народные революционеры». Практически её слова воплотились в жизнь, ведь народные комиссары и народные революционеры это одно и то же.
Сразу же после съезда Черняк, наш командир, отправил группу, в которую входили и мы, для сопровождения комиссара Рязанова в думу для признания Совета Народных депутатов. Вход в здание охранялся офицерами и студентами, на рукавах которых белели повязки с красной надписью «Милиция Комитета общественной безопасности». Кругом шныряли бойскауты, все помещения думы были забиты чиновниками, журналистами и даже в этой толпе мелькали иностранные офицеры: англичане и французы. Вся эта толпа шумела, кричала, кто-то яростно что-то доказывал, но завидев нашу группу и во главе её Рязанова, крики и шум прекратился, но раздался ропот, сдавленные проклятия. Я слышал, как пожилой человек с виду чиновник спрашивал офицера: «Кто это такие?».
Офицер брезгливо поморщился и чуть ли не плюнул нам под ноги: «Да те самые… опричники». Снова слышны были угрозы и проклятия:
«Предатели. Провокаторы», когда мы остались одни, а Рязанов вошёл в кабинет председателя думы. Но вскоре вышел – городской голова решительно отказался признать новую власть. Мы вышли на улицу, попрежнему впереди нас шёл Рязанов. Наэлектроризованная толпа словно ждала нас, и снова раздались проклятия.
Ещё на съезде, когда выступали оппоненты большевиков, чувствовался накал страстей, в воздухе веяло наступающей классовой борьбой. Это чувство обострилось, когда один из делегатов, сделав трагическое лицо, с пафосом заявил: «Гражданская война начинается».
Но в полную меру мы почувствовали противостояние классов, когда сотня людей накинулась на нас и не только словесно, кто-то толкнул Феофана в плечо. Был он роста небольшого, а маленьких всегда у нас стараются обидеть. От толчка он случайно нажал курок винтовки, раздался выстрел, чрезвычайно напугавший толпу, раздался крик – была ранена в руку девушка. Кто-то вызвал извозчика. Его окружила взволнованная толпа. Неожиданно со стороны Михайловского проспекта выехал броневик, пулемёты которого двигались из стороны в сторону. Все бросились бежать, кто-то залёг в канаву, другие ложились на землю и прятались за телефонные столбы. Броневик подкатился к зданию, из башни показался человек и обратился к бойскаутам: «Это здесь распространяют газеты «Солдатский голос»?».
Бойскауты рассмеялись, но юркнули в подъезд. Броневик развернулся и уехал. Люди выходили из укрытий, поднимались и отряхивались с земли. Кругом раздавались крики: – Это они хотят думу распустить! – Да, и свою власть бесовскую, ведь ночью её взяли, установить хотят. – А газету, которая правду об этом печатает, они и хотят изъять, запретить. – Необходимо тираж сохранить. Люди забегали, пряча пачки газет…
Задание мы выполнили, но мне больно было смотреть на Феофана, он имел необычный для себя растерянный вид и не мог никак простить свой случайный выстрел: «И что за злыдень, эх-ма, меня исподтишка толкнул, чтоб, эх-ма, ни дна ему ни покрышки. Хорошо, хоть не убил её».
– Не расстраивайся, Феофан, на тебе вины нет…
Но вскоре события грядущих дней заставили забыть этот неприятный эпизод. Обстановка всё больше обострялась, все ждали жестокой схватки с Керенским, который собирал войска, чтобы двинуть их на Петроград. В штаб квартире Совета крестьянских депутатов, расположенном на Фонтанке, в городской думе и других учреждениях шла активная, но тайная работа. Военно-революционный комитет в Смольном и днём, и ночью разрабатывал планы борьбы с контрреволюцией, посылая колонны солдат в ночную мрачную тишину для обороны города. И вот одно из постановлений Военно-революционного комитета: «Граждане! Военно-революционный комитет заявляет, что он не потерпит нарушений революционного порядка… Воровство, грабежи, налёты и попытки погромов будут строго караться… Грабители и зачинщики беспорядков будут безжалостно уничтожаться…».
Это подействовало, в городе было спокойно, ночью ходили вооружённые патрули (несли дежурство и мы с Феофаном). На всех перекрёстках у костров дежурили солдаты и красногвардейцы, они грелись у костров, и их весёлый смех раздавался далеко окрест. Город готовился к обороне, но и внутри происходила конфронтация, жаркие споры и дебаты на проходящих митингах показывали, что большевики не безоговорочно одержали верх над разумом и душами людей. На одном из таких митингов, трибуной которого был броневик (его башня), я вновь увидел Клима. Но сначала выступали другие ораторы. Запомнилась речь одного офицера, он говорил убедительно и красноречиво, и этим завоевал возгласы одобрения и аплодисменты: «Страшно, когда русский будет убивать русского. Солдаты, которые плечом к плечу сражались против внешнего врага и помогали свергнуть царя, должны быть едины. Мы не хотим гражданской войны, пусть политические партии схлёстываются. Нам не нужно буржуазное правительство, но оно должно быть демократическим, иначе Россия погибнет…».
Но вот на башенку поднялся бледный солдат, он просто сказал: «Товарищи, необходимо заключить мир. Немедленный мир! Дайте нам мир! Мы не можем больше воевать, ни с немцами, ни с русскими…».
Поблизости от броневика собралась группа, состоящая в основном из офицеров. Они приветствовали всех оспаривающих большевиков и ратующих за нейтралитет и освистывали выступающих большевиков. Вдруг среди них раздался шум, спор, они словно кого-то не пускали, неожиданно из этой группы вырвался солдат, которого удерживал офицер, и воскликнул: «Товарищи! Дайте слово комиссару Крыленко».
Раздались крики, кто-то аплодировал, кто-то освистывал: «Просим», «Пусть говорит», «Долой предателя».
На броневик взобрался, и десятки рук помогали ему в этом, приземистый человек, без фуражки, но одет по-военному, хотя и без погон. Крик радости вырвался из моей груди (но он, конечно, потонул в общем шуме): я узнал Клима. Но почему он сменил обычную для него одежду рабочего на военную форму? Словно отвечая на мой мысленный вопрос, стоящий рядом красногвардеец сказал, поясняя близстоящим: «Товарищ Крыленко назначен народным комиссаром по военным делам».
«Но как он может руководить военными, будучи рабочим и никогда не занимающимся военными делами?» – невольно вырвалось у меня.
«Э, парень, сейчас время такое, наш вождь товарищ Ленин говорит, что задача революции в том, чтобы и кухарка участвовала в управлении государством. А ты говоришь, почему. Ведь товарищ Крыленко не простой человек, он давно в партии большевиков состоит. Но внимание, послушаем его».
Крыленко начал говорить, но чувствовалось, какая страшная усталость сквозила в его голосе: «Товарищи! Прошу извинить меня, я не спал четыре ночи и не могу как следует говорить. Я не солдат, и хочу мира, должен сказать, что большевистская партия, обещавшая всем народам мир, сегодня это обещание выполнила. Вас уговаривают остаться нейтральными, но юнкера стреляют в вас на улицах и ведут на Петроград Керенского, с Дона наступает Каледин, Корнилов собирает свои части, чтобы двинуть их на столицу. И теперь совершенно ясно, что Гражданская война началась ещё в июле, и на одной стороне меньшевики, эсеры, кадеты, офицерство и с ними Керенский, Каледин, Корнилов, а на другой – рабочие, солдаты, матросы и беднейшее крестьянство…».
Группа офицеров не выдержала, особенно, когда Клим сказал о Гражданской войне и назвал офицеров противниками народа. Они закричали «Провокатор!», «Долой изменника!», «Заткнись!».
Черняк среагировал быстро, он послал дюжих красногвардейцев, и они, пробивая себе дорогу, расталкивая людей, угрожающе кричали:
«Кто срывает митинг?», «Кто шумит – вмиг успокоим!».
Офицеры ретировались и больше не появлялись. Крыленко продолжил, но, пошатнувшись от усталости, едва удержался на ногах. Вмиг люди бросились поддержать его. Оправившись и подняв руку, призывая к вниманию, он завершил свою речь: 
«Самое главное сейчас, что вы: и ты, и ты, – он указывал рукой, делая круговое движение, – все вы хозяева положения. Вся Россия и власть над ней принадлежит вам. И я хочу спросить, отдадите вы эту власть обратно?».
Под грохот аплодисментов и восторженных криков он сошёл с броневика. Большевики, хотя и взяли власть в свои руки, но ещё не применяли к своим противникам жёстких мер. Кадеты, меньшевики, правые эсеры свободно передвигались и изъясняли свою точку зрения о восстании большевиков и положении в стране. Так один кадет в чине поручика, поднявшись на броневик, сказал громко и открыто: «Я являюсь членом Думы и заявляю от имени её членов о бесчинствах, творимых большевиками при взятии Зимнего дворца. Я хочу открыть народу глаза, пусть выбирает, с кем ему по пути. Ворвавшись во дворец, они избивали юнкеров, насиловали женщин, отчего несколько из числа женского батальона покончили с собой. Нескольких министров из Временного правительства жестоко убили. А убийство известного князя Туманова, расстрел девушки перед зданием думы…».
При этих словах Феофан, стоящий рядом (последнее время мы не расставались), поперхнулся и даже закашлялся, произнёс с негодованием: «Этак меня в убийцы произведут и разнесут по всему свету».
Этот митинг и другие, проходящие в городе, показали, как вредна агитация, которую сеяли в умы масс противоборствующие большевикам партии, офицерство. Также были случаи контрреволюционных заговоров. Нужно было принимать меры, и вскоре по всему городу были расклеены объявления на огромных белых листах: «Настоящим город Петроград и его окрестности объявляются на осадном положении. Всякие собрания и митинги на улицах и вообще под открытыми небом запрещаются вплоть до особого распоряжения. Председатель Военнореволюционного комитета Н. Подвойский».
Дни, когда ошарашенная восстанием большевиков оппозиция не могла прийти в себя и бездействовала, прошли – контрреволюция начинала действовать, и нам с Феофаном довелось принять в этом противодействии участие.
 
От слова к оружию
Ранним утром, свежим и морозным, по улицам города, осветлённым выпавшим снегом, а он продолжал плавно кружиться, делая неясными очертания домов, наша группа сопровождала Антонова-Овсеенко, производившего инспекцию. Мы направлялись на телефонную станцию, она работала, и связь с думой и Комитетом спасения была налажена, а также со всеми юнкерскими училищами и даже с Керенским, находящимся в Царском селе. Но в Смольном аппараты были отключены, и цель Антонова была – разобраться в этом. Но мы не знали, что ранее сюда явились юнкера, переодетые в солдатскую форму Семёновского полка. Каким-то образом они узнали пароль и сменили ничего не заподозривший караул. Едва Антонов-Овсеенко вступил на порог входа в здание (надо сказать, что нас, сопровождающих его, всего было трое: я, Феофан и красногвардеец Костя), а шёл он впереди нас шага на два, как его задержал караул (юнкера). К нему подошли два солдата и взяли его за руку. 
Я оглянулся на Феофана, идущего за мной, с немым вопросом «Что делать?», но к моему удивлению его и след простыл. Меня поразила эта проворность, удивительная для таких лет, мелькнула в голове мысль «Неужели предал…». 
На это ушло не более секунды, но я почувствовал, как крепкая рука схватила мою винтовку, ещё мгновение – и вторую руку сжали так, что некуда было деваться. Рядом со мной раздался выстрел – это Костя успел пальнуть в воздух (ещё не было такой ненависти, чтобы стрелять в человека – ни у него, ни у меня). 
Тут же Костя получил удар прикладом, и его быстро разоружили. Нас поместили в небольшую комнату и заперли. В соседней, очевидно, находился Антонов. Через некоторое время мы услышали стук в стену – это он давал знать о себе.
Вскоре дверь открылась, и вошел унтер-офицер, очевидно, командир роты юнкеров. С порога он спросил строго: «С вами был третий, где он?».
Я сделал удивлённое лицо, переглянулся с Костей, который всё ещё потирал ушибленное плечо, а мысленно подумал, что не мог Феофан просто сбежать, не такой он человек, а если он поспешил сообщить нашим о происшествии?
– Нет, нас было двое.
– Как же вы объясните это?
Офицер показал то, что он держал за спиной – кисет. Этот кисет Феофан купил для своего сына Миши (он курил), он был красиво вышит, и на нём были инициалы Михаила. Этот кисет Феофан не успел отослать и носил его с собой.
«Вы должны понимать, – продолжил офицер, – что этот предмет простого народа. Офицер не предпочтёт его своему портсигару».
Я не успел что-то ответить, вбежавший юнкер поспешно доложил офицеру: «Господин офицер, красногвардейцы на подходе».
Офицер чертыхнулся, бросил кисет на пол, вышел из комнаты, и слышно было, как он отдавал приказания: «Занять позицию, стрелять на поражение. За Родину! Очистим её от мерзавцев!».
Мы прильнули к окну, хорошо, что это было не подвальное помещение. Напротив станции посреди Морской улицы шли рядами красногвардейцы, матросы, которых было большинство. Они шли, держа наизготовку винтовки с примкнутыми штыками. Послышалось громкое, раздавшееся по всему зданию «Пли!», и из окон загремели выстрелы, несколько человек из наступавших упали. Цепь рассыпалась, матросы стали строить баррикаду из листов железа, бочек и ящиков, другие заняли позиции на углу Гороховой и Исакииевской площади, не подпуская проезжающих и проходящих, иногда обстреливая их, не трогая лишь автомобили под флагом Красного Креста.
«Смотри, что они творят», – сказал Костя, показывая мне на левое крыло здания.
Я повернул голову в ту сторону. Автомобиль с Красным Крестом, завернув за угол соседнего здания, и таким образом ставший невидимым для матроса, разгружали юнкера, и мы явственно видели боеприпасы и продовольствие. Неожиданно со стороны улицы Гоголя выскочил броневик, сомнений не было, что он принадлежал юнкерам. Матросы открыли по нему стрельбу, пулемёт в башенке завертелся из стороны в сторону, обстреливая матросов, спрятавшихся за баррикадой, зацепив и собравшихся мирных жителей, убив несколько человек.
День клонился к завершению, сумерки надвигались на город, когда подошёл большевистский броневик и под его прикрытием матросы пошли на приступ. Просидев чуть ли не весь день у окна, мы и не подумали, что в суматохе забыли запереть нашу дверь, и когда она от сквозняка выбитых окон приоткрылась, слегка скрипнув, нам ничего не оставалось, как выйти потихоньку из комнаты. И вот, что мы увидели, вернее, услышали – это крики перепуганных телеграфисток, бегающих по зданию. Но вот и крики мужчин, он утренней храбрости которых не осталось и следа: «Они нас перебьют!». Они срывали с себя все знаки различия. В помещении оказался иностранный журналист Вильямс. Многие бросились к нему за помощью – оказать посредничество между противоборствующими сторонами. Вильямс предложил им выпустить Антонова. Когда это было сделано, Антонов и Вильямс вышли вместе. Это успокоило матросов, озлобленных большими потерями, и большинство юнкеров были выпущены на свободу.
«А вы как здесь оказались?» – на бегу спрашивали нас матросы, ворвавшиеся в помещение, и, не дождавшись ответа, исчезали в поисках юнкеров.
Но надо было вернуть оружие. Матросы выводили юнкеров с поднятыми руками, всего их, как оказалось потом, было около двухсот человек. Но несколько юнкеров с испугу забрались на чердак и на крышу. Мы нашли свои винтовки и выбрались на улицу, и там столкнулись с Феофаном. 
– Живы, эх-ма, товарищи мои. Уж не подумали ли вы, что я вас предал?
– Была такая мысль, Феофан, ведь человек познаётся в беде, и в этом случае его первые заботы – о себе, а не о других.
– А я, братцы, как только Антонова, эх-ма, повязали, понял, что следующими будем мы, и лучше будет поскорее сообщить нашим.
Черняк, подойдя к нам, выразил свой нелицеприятный взгляд на наши действия: «Вас для охраны послали, а вы не только эту обязанность не выполнили, но и себя в плен взять позволили. Вас следовало бы нашему революционному суду предать».
Но положение спас Антонов, находившийся рядом: «Они не виноваты. Мы считали себя в безопасности, и солдат, стоявших в карауле, считали своими красногвардейцами. Сработал фактор неожиданности, и, несмотря на то, что юнкера сумели быстро нас схватить и обезоружить, я слышал предупредительный выстрел, и он в какой-то мере оправдывает их. К тому же, посмотрите, – Антонов указал на меня и Костю, – они ещё так юны, но, несмотря на это, я уверен, дальнейшие бои закалят их, превратят в настоящих бойцов».
Черняк, выслушав Антонова довольно почтительно, но взгляд, устремлённый сурово на нас, был не совсем доверчивый, всё же он не стал спорить с комиссаром, но предупредил нас: «Хорошо, на первый раз прощаю вас, но, смотрите, повторится такое – меры применю суровые».
Вдруг послышались крики – матросы добрались до юнкеров, спрятавшихся на чердаке или крыше, их безжалостно выбросили на улицу.
«Немедленно прекратите самосуд, – обратился Антонов к Черняку, – нас и так обвиняют во всех преступлениях, происходящих в городе. Соблюдайте революционную дисциплину».
Черняк громовым голосом приказал: «Прекратить! Именем революции прекратить самосуд!».
Матросы послушались, выводили оставшихся юнкеров на улицу.
«Ну, что же, пойдёмте в здание, необходимо восстановить связь Смольного», – сказал Антонов.
Сопровождая Антонова, мы прошли в операционный зал, и там увидели такую картину: матросы и красногвардейцы, озлобленные и измученные сопротивлением юнкеров, некоторые покрытые кровью, ворвавшиеся в зал в поисках своих врагов и, увидев там столько хорошеньких девушек, оробели и нерешительно переминались на месте. Никто из них не посмел тронуть или обидеть этих созданий. В свою очередь, почувствовав себя в безопасности, телефонистки осмелели, видя перед собой рабочих и матросов – тёмный, неграмотный народ, и дали волю своим чувствам. Некоторые даже визжали от злости: «Дураки, грязные мужики, невежды!». Большинство из них с презрением проследовало в свой гардероб, надевали пальто и шляпы, оборачиваясь, бросали в растерявшихся солдат оскорбления: «Звери! Свиньи!».
Антонов, стараясь спасти положение, с необыкновенной вежливостью упрашивал девушек остаться: «Телефонная сеть находится в руках городской думы, и с вами плохо обращались, заставляли работать по десять часов сутки, платили всего 60 рублей в месяц. С этого часа всё будет по-другому: вас будет курировать министерство почт и телеграфов, жалование возрастет до 150 рублей, а рабочий день составит 8 часов. И для вас, членов рабочего класса, наступит счастливая жизнь».
– Так Вы считаете нас наравне с этими животными, серыми невеждами? Да хоть бы Вы пообещали нам по тысяче рублей, мы бы не остались.
И они, с презрением взглянув на нас и вздёрнув носики, покинули помещение. Осталось шесть-семь девушек, служащие и монтёры. Выбрав несколько десятков наиболее толковых среди красногвардейцев, матросов и рабочих, с помощью оставшихся телефонисток, которые крутились, помогали разобраться, если их не понимали, и удалось всё же наладить связь. И прежде всего установили связь Смольного с казармами, заводами и другими учреждениями, отрезав сообщение с думой и юнкерскими училищами. И уже поздно вечером представители противоборствующего класса кричали в телефонные трубки: «Дураки! Черти! Это ненадолго. Погодите – придут казаки!». Противостояние между большевиками и юнкерами в эти дни усиливалось. И, хотя жизнь в городе не замерла, ходили трамваи, со свисающими пассажирамиакробатами, торговля шла своим чередом, кинематографы были переполнены, но во всех частях города слышна была перестрелка, одиночные выстрелы смешивались с треском пулемётов. Броневики, принадлежащие красногвардейцам или юнкерам, сражались между собой.
Наибольшее сопротивление оказало Владимирское училище.
 
Первое испытание
В этих окнах не было видно ни одного человека, но мы знали, что нас видят. На несколько минут мы остановились, выбирая делегатов для переговоров. Рядом со мной по-прежнему находился Феофан. Я чувствовал его плечо, и, очевидно, предвидя, что миром наше противостояние не кончится, он выдвинулся чуть вперёд, словно, как более старший, защищая меня. Но мы были не одни. Вокруг близстоящих зданий толпился народ, словно ждал развязки этого столкновения, как зритель ждёт зрелища. Но вот из толпы отделились три девушки, по виду молодые работницы, и направились к нам. Сердце мое невольно сильно забилось: среди них я узнал Лизу, она шла чуть впереди своих подруг. Черняк уже выбрал парламентёров, которые сопровождали бы его для переговоров с юнкерами, и, собираясь уже идти, предупредил подошедших девушек, которые не успели и слова сказать: «Барышни, здесь не представление и не цирк. Здесь подстрелить могут».
Лиза, и меня удивила её смелость, бойко ответила: «Мы не барышни, которым интересно посмотреть на представление. Мы видим, что здесь не представление, а классовая борьба, и достижение революции – это равноправие рабочих, солдат и крестьян, равноправие мужчин и женщин. Мы не можем оставаться в стороне, революцию делали и для нас…».
«Хорошо, хорошо, – улыбнулся Черняк, – будете патроны подтаскивать. Стрелять, я думаю, придётся. А коль придётся раненых перевязывать, сможете?».
Лиза и её подруги согласно закивали головами.
– Ну, вот и хорошо, считайте, вы зачислены в наш отряд, а это не для каждого, выбирали лишь достойных.
И, посерьёзнев, взяв с собой двух красногвардейцев, он отправился на переговоры, но не прошло и пяти минут, как они вернулись: юнкера ответили решительным отказом на требование сдать оружие в двадцать минут. Черняк занял выжидательную позицию, словно давая время юнкерам на раздумье и осознание безнадёжности их положения. Мы расположились на углу Гребецкой улицы и Большого проспекта, понимая, что штурм здания приведёт к потерям с нашей стороны, и в то же время не оставляя намерения разворошить это осиное гнездо.
«На что надеются эти молодые офицеры, эх-ма. Видят же, что мы настроены решительно», – сказал Феофан, обернувшись ко мне с недоумевающим видом.
– Не забывай, мой друг, что первая их заповедь – блюсти офицерскую честь с младых ногтей, как они выражаются, так их воспитывали. И ещё, Черняк наверняка им сказал, что уже готово решение об отмене офицерских званий, а с этим они не согласятся.
Мы находились рядом с Черняком и слышали, что ему докладывали о положении дел с другими училищами (большевики решили покончить с юнкерами, как с главной противоборствующей силой в городе). Павловское училище было также окружено, а вот Михайловское уже оказывало вооружённое сопротивление. Черняк, понимая, что юнкера просто так не сдадутся и вскоре попытаются выступить и прорвать окружение, вызвал два броневика, чтобы они своими пулемётами подавили выступление юнкеров, если бы они предприняли атаку.
 
Непримиримые
Так как мы находились близко от Черняка, я услышал, как он вполголоса сказал: «Миром это не кончится. – Собравшись с духом, он выкрикнул: – Товарищи. В этом здании собрались враги революции. Они отказались разоружиться и сдаться, и, таким образом, вступили на путь беспощадной борьбы и непримиримости. А с врагами выход один – их надо уничтожать безжалостно. И в то же время они – наши соотечественники. Поэтому, если, выйдя из здания, они не сложат оружие, первые выстрелы будут предупредительными – в воздух. Но если юнкера ответят, тогда на поражение».
Прошло немного времени, как широкие двери училища распахнулись, и потоком, строясь в шеренги и собираясь маршировать, юнкера стали строиться, но наши выстрелы в воздух заставили их снова вернуться в здание. Черняк отдал команду, и броневики, двигаясь вдоль здания, начали его обстрел из пулемётов, но это не помогло, юнкера прочно засели в училище. Но вот прибыли три орудия, их расположили, нацелив на училище.
«Ну, что же, попробуем ещё раз по-хорошему, надеюсь, эти аргументы смирят их пыл, – сказал Черняк, кивнув на орудия. – Пойдёте… ты, Костя, Феофан, ну, и ваш друг, – перечисляя, он посмотрел на каждого внимательным взглядом. – Возьмите белый флаг, и вежливо объясните наши требования…».
И Черняк подробно объяснил, что нужно сказать. Мы сложили оружие и, размахивая белым флагом, двинулись к училищу. Но, не прошли и половины пути, как юнкера через окна открыли стрельбу. 
Я услышал, как Черняк громко крикнул: «Ложись!», и ноги мои сами подкосились, но я услышал вскрики Кости и Феофана, оба как-то неестественно заваливались. Стало понятно, что пули попали в них. 
С нашей стороны послышались ответные выстрелы, затем залпы орудий буквально стали разрушать здание. 
Я толкнул Феофана, лежащего рядом, он повернул голову: «Ногу, эх-ма, пробило, пошевелить не могу. Как же мне не везёт, эх-ма».
– Ну, это ещё неизвестно, повезло или нет.
– А как Костя, жив?
– Кажется, не дышит, эх-ма.
Несколько красногвардейцев подбежали к нам, подхватили раненного Феофана, понесли бездыханное тело Кости, пользуясь тем, что юнкера перестали стрелять. 
Достигнув наших, я увидел, что раненые и убитые есть среди матросов и красногвардейцев, уверенные в неприкосновенности парламентёров, они не находились под прикрытием. 
Я помог донести Феофана на перевязочный пункт, там работали Лиза и её подруги. 
Я был удивлён, с каким умением они это делали. Лиза кивнула мне, немного покраснела, и, продолжая делать своё дело, словно прочитав мои мысли, сказала: «При фабрике курсы прошла».
Но мне некогда было вести с ней разговор – Черняк снова поднял в атаку красногвардейцев. 
Но, несмотря на то, что в здании зияли бреши, юнкера ожесточённо сопротивлялись, нанося нам большой урон своими меткими выстрелами. Поводом к такому сопротивления послужил приказ Керенского. Он отдал его по телефону из Царского села: «Ни под каким предлогом не вступать в переговоры с Военно-революционным комитетом».
Охваченные яростью, и уже не обращая внимания на приказ Черняка прекратить бомбардировку (красногвардейцы даже пригрозили ему самосудом), ожесточённые большими потерями (пало не менее ста человек), бойцы продолжали посылать снаряд за снарядом.
 
Всеобщая ярость
Перед самым вечером, когда дым от горящего здания приблизил сумерки короткого дня, юнкера подняли белый флаг. Взбешённые неудачами и потерями, мы ворвались в здание, используя для этого не только двери и окна, но и бреши от снарядов. 
Я опомнился только в здании, когда услышал предсмертные крики нескольких юнкеров, заколотых выведенными из себя солдатами и красногвардейцами. Черняку и сплочённому вокруг него ядру отряда с трудом удалось остановить эту разъярённую основную массу. Но и среди красногвардейцев, опомнившихся, как и я, от внезапного и необъяснимого приступа злобной ярости, оказались разумные и справедливые люди. Они помогли остановить это варварское уничтожение. Я слышал их возгласы: «Опомнись, Федя, ведь юнцы перед тобой… Им приказали стрелять, они и готовы выполнять с усердием…», «Держите Томошу, ведь озверел совсем… Воды бы холодной ему на голову, враз опомнится…».
Юнкера, безоружные, с поднятыми руками, жались к стене. Всего их было около двухсот человек. Черняк приказал отправить юнкеров в Петропавловскую крепость, но едва их вывели на улицу, толпа, состоящая в основном из рабочих и солдат, набросилась на них, готовая растерзать. Пришлось отправлять в крепость группами под конвоем. В думе в те дни вывесили бюллетени со списками юнкеров, убитых или пропавших без вести в этой битве. Возле них образовалась толпа, слышны были плач и скорбные вскрики, но в скором времени многие из этого списка оказались живы и здоровы.
 
Классовая вражда
Что-то изменилось, надломилось с треском в отношениях и так враждующих классов. Разгоралась непримиримая вражда. Троцкий так объяснил сложившееся положение: «Мы не хотели кровопролития, и предложили юнкерам сдаться, но теперь, когда кровь уже пролита, есть только один путь – беспощадная борьба. Мы завоевали власть, теперь надо удержать её – за каждого убитого революционера мы убьём пять контрреволюционеров».
Продолжается саботаж чиновников, теперь забастовали банки. Большевики попали в тупиковое положение – нужно было платить жалование железнодорожникам, почтовым и телеграфным служащим.
Несомненно, был сговор банковских служащих по всей стране.
«Ну, что же, – разрешил задачу Ленин, – если они так упёрлись, взорвите подвалы Государственного банка динамитом. А насчёт частных банков, мы издадим декрет, приказывающий им открыться завтра же, или мы откроем их сами».
 
Разгром Керенского
Керенский всё ещё не оставлял попыток двинуть войска на революционный Петроград. В последних числах октября он сделал ещё одну попытку, в этот раз он пытался сломить сопротивление армии революции, опираясь на казачество. А армия наша была ещё не организована. Встречались команды, у которых не было ни командиров, ни плана действий, ни даже продовольствия. Но было стремление защитить революцию, дать отпор отрядам Керенского.
Наш отряд под командованием Черняка прибыл на Николаевский вокзал. Здесь собралось несколько тысяч матросов, рабочих и красногвардейцев. Все они возмущенно кричали – их не пускали в вокзал. На ступенях стоял член вокзала и умолял толпу: «Товарищи, мы не можем вас везти, мы нейтральны и не перевозим никаких войск, тем более туда, где идёт ужасная гражданская война…».
Задние ряды напирали, запертая дверь начала трещать под ударами прикладов. Вдруг открылась другая дверь, и вышедшие машинисты, кочегар и, наверное, кондуктор, крикнули: «Сюда, товарищи, мы отвезём вас, куда захотите. Да здравствует революция!».
По прибытии на передовую наши части по-прежнему представляли собой неорганизованную массу. Комиссары Военно-революционного комитета отчаялись организовать людей, большинство из которых ещё мало разбирались в военном искусстве и были необучены. Комиссары оставили фронт и прибыли в ставку, доложив о невозможности создать боеспособные, дисциплинированные части. Создавалась тупиковая ситуация, и возникал вопрос – сможем ли мы защитить революцию. Посовещавшись, руководители обратились в петроградский гарнизон, который составлял ядро революционных сил. Гарнизон выбрал свой боевой штаб, получивший название Комитет пяти, он состоял из трёх солдат и двух офицеров. Командование было поручено полковнику Муравьеву. Срочно началось формирование отрядов, которые постепенно увеличивались, и в них были матросы, солдаты, красногвардейцы, пехота и кавалерия, артиллерия и несколько броневиков. Наши отряды носили название того места, где были сформированы. Так, наш отряд, руководимый по-прежнему Черняком и увеличившийся в несколько раз, находился возле Пулкова и стал называться Пулковским. С правого фланга от Копино выдвинулся колпинский отряд, от Красного села – красносельский, ожидали обуховский отряд из Обухова.
Наш пулковский (так же и другие) отряд всё увеличивался – вливались блуждающие отряды, подходили группы рабочих, казалось, весь город вышел на последнюю битву с контрреволюцией. Комиссары распределяли людей. Воодушевление этих людей, их стремление к победе над Керенским, казаками, на которых он опирался – всё это было и в моей душе, я тоже к этому стремился. Единственное, чего мне не хватало – это Феофана, я так привык в эти дни чувствовать его плечо рядом. Но он был ранен и находился на излечении.
 
Андрей
Какова же была моя радость, когда в одной из примкнувших к нашему отряду групп, я узнал своего земляка Андрея. Мы обнялись, и пользуясь тем, что враг ещё не появился, а командир был не против того, чтобы мы находились рядом, засыпали друг друга вопросами, ведь не виделись больше месяца. За это время произошло столько судьбоносных событий.
«Ты не слышал о гибели Дмитрия?» – после нескольких восторженных фраз о первых днях революции и о людях, близких нам и их отношении к ней, он вдруг с печалью произнёс эти слова.
«Как это случилось?» – Задав этот вопрос, я мысленно воспроизвёл в памяти нашу поездку, прибытие в столицу и чувство вины, что за год нашего жития в Петрограде всего лишь раз с ним встречался.
– Знаешь, он погиб, атакуя Михайловское юнкерское училище. Юнкера отчаянно защищались, командиры заставляли их стоять насмерть, подчиняясь приказу Керенского.
– Значит, когда мы сражались с юнкерами Владимирского училища, Дмитрий, возможно, уже пал у стен Михайловского училища. А мне, почему-то, казалось, что он по своему характеру не примет участия в революционной борьбе.
– Да, вместе росли, жили рядом, а его, получается, не знали… «А себя ты узнал?» – Андрей испытующе смотрит на меня.
«Мне кажется, после той схватки с юнкерами, я могу чётко сказать, что с трудом удержался после потери близких мне людей от мести сдавшимся юнкерам, но сдерживаться могли не все». – Я немного помолчал, переживая то, что происходило совсем недавно, после спросил своего друга, как он думает, победа будет за нами, ведь перед нами регулярные части и неудержимая казачья конница.
Но Андрей, не задумываясь, ответил: «Безо всяких сомнений, ведь народ поднялся, взял власть в свои руки и создал собственный свободный мир, и теперь этот мир хотят разрушить. Кто же это может сделать? Сейчас народ слился воедино. Каждый горой стоит за другого, даже те, кто в другое время враждовал, сейчас единодушны…».
Он вдруг прервался, остановив свой взгляд: в ясной утренней дали показались первые казачьи разъезды. В морозном воздухе чётко затрещали ружейные выстрелы. Мы заняли свои позиции, которые нам указали комиссары. Бой разгорался, и в скором времени слова Андрея нашли своё подтверждение в героических поступках людей. Они сражались, защищая свою свободу «созданного мира», и возникшее братство людей помогало им безмерно. Рядом я нами сражались с беспримерным мужеством матросы: когда у них кончились патроны, они примкнули штыки и с криками «Во имя революции вперёд, братишки!», «Даёшь мировую революцию!», «За свободу!», «Эй, пехота, держи курс с нами, пошли в атаку!».
В едином порыве мы, красногвардейцы и солдаты, бросились за матросами. Казаки орудовали своими шашками, матросы, защищаясь, отбивали удары своими винтовками, держа их над головой.
 
Первая победа
Неожиданно послышался многоголосый гул, быстро приближающийся к нам, – это многочисленные рабочие отряды, марширующие по дороге и услышавшие шум боя, спешили на помощь. 
В утреннем сумраке, почти в темноте, они показались казакам неизвестной, страшной силой, обрушившейся на них, а неизвестное настораживает, пугает. Рабочие волной штурмующего моря ударили по казакам, вышибали их из седла. Оторопевший враг дрогнул, почувствовав на себе возмущение и гнев народный, оставляя позиции, просто побежали, гонимые народом. Артиллеристы, видя такое повальное бегство прославленного войска, в ужасе побросали орудия и, боясь остаться без защиты, улепётывали на своих конях. Пролетарская армия, возросшая многократно и уже познавшая вкус победы, быстро продвигалась вперёд неровным, изломанным фронтом. Она стремительно ворвалась в Царское село.
Черняк, воодушевлённый и немного опьянённый действиями нашего войска, однако не потерял трезвости рассудка. Он быстро сориентировался в обстановке. Наш отряд оказался на острие атаки, и одним из первых ворвался в Царское. Быстрым взглядом он заметил антенны вражеской радиостанции.
«Павел, Андрей, передайте команду следовать за мной», – крикнул Черняк, устремляясь к намеченной цели.
Передавая команду, окликая отставших, мы быстро проследовали за ним, и вовремя – враги пытались взорвать радиостанцию. Офицер и два солдата, пытавшиеся зажечь бикфордов шнур, были разоружены, и вскоре правительственная радиостанция вещала на весь мир радостное и торжественное сообщение: «Всем Советам рабочих и солдатских депутатов! 30 октября в ожесточённом бою под Царским селом революционная армия наголову разбила контрреволюционные войска Керенского и Корнилова. Именем революционного правительства призываю… дать отпор врагам революционной демократии и принять все меры к захвату Керенского… Да здравствует революционная армия!».
Эта победа и непримиримая ненависть народа к врагам революции изменили отношение к ведущим народ большевикам со стороны большинства противоборствующих партий. Даже Центральный армейский комитет, бывший заклятым врагом Смольного, согласился при создании нового министерства о предоставлении большевикам «меньшинства» в этом кабинете. Керенский запросил перемирия, он взывал к гуманным чувствам и объяснял прекращение военных действий стремлением достичь компромисса, вести переговоры, дабы избежать напрасного кровопролития. «Правда» иронически отзывалась об этом обращении Керенского к Комитету Спасения, а Троцкий, Каменев и другие говорили: «Керенский хочет перемирия, но мы заставим его сдаться… В настоящий момент мы можем говорить только жерлами пушек».
 
Непредвиденная жертва
Дворец Царского села, в котором ещё недавно заседал Керенский, теперь занял Совет. Двор был забит рабочими, красногвардейцами, матросами, в комнатах сновали курьеры, посыльные, комиссары. Рядом в соседней комнате шумел самовар, и уставшие бойцы пили чай, шумно разговаривали. Невдалеке у стены расположили раненых, один из них молодой рабочий, очевидно, в бреду, повторял: «Мир будет… Мир будет…». 
Он был ранен в грудь, и кровь, как её ни пытались остановить, сочилась при каждом вздохе, лицо его было бледно-зеленоватым, глаза закрыты. 
Посреди комнаты у стола склонились над картой командиры частей. Рослый Черняк водил по ней карандашом, отмечая позиции наших войск, в другой руке, лежащей на столе, не замечая этого, он всё ещё держал воронёный револьвер, с которым не расставался последнее время.
«По последним данным, – говорил он вполголоса, но его слова были слышны в каждом углу комнаты, – на левом фланге красносельский отряд выдвинулся вот сюда, – Черняк прочертил красным карандашом изломанную линию левого фланга. – А вот колпинский на правом фланге чуть отстал, здесь казаки наиболее яростно сопротивлялись, и они ещё удерживают важные позиции», – он взял синий карандаш и обрисовал эти позиции.
«Необходимо усилить правый фланг, и в этом помогла бы артиллерия, брошенная казаками», – высказал своё мнение пожилой командир с седыми волосами.
«А как насчёт боеприпасов?» – спросил Черняк.
«Это мы ещё не знаем, но ответить на ваш вопрос могу через десять минут», – ответил седой командир.
Он отошёл от стола, крикнул в коридор: «Ивана ко мне!».
Тут же подскочил бравый с пышными усами солдат, командир отдал ему приказание.
«Этот солдат бывший артиллерист, сейчас он разберётся», – объяснил он Черняку.
Действительно, не прошло и десяти минут, как Иван доложил о состоянии боеприпасов: «В наличии только снаряды, начинённые «грубитом», и как он говорит, это взрывчатое вещество «сильнее в десять раз динамита, а чувствительнее его в пять раз. Я думаю, это подойдёт, чтобы как следует отбросить врага с его позиций».
– Хорошо, кто возьмётся доставить артиллерию к передовой?
Командиры, а их было человек пять, как один вызвались это сделать. Но больше всех к этому стремилась большевичка со стажем и член думы Вера Слуцкая, она сказала: «Я думаю, вы уступите женщине, исполнить её мечту – побывать на передовой, на самом острие классовой борьбы, тем более сейчас там негласное перемирие, и наши пушки будут доставлены, чтобы только попугать врага. Практически все войска солидарны с нами и отказываются сражаться против нас, и только казаки ещё поддерживают Керенского. Так давайте попугаем их».
Последние слова вызвали добродушный смех на эту женскую логику, которая не была лишена смысла. Слуцкая не обиделась и тоже улыбнулась.
«Хорошо, сказал Черняк, мы дадим вам людей, технику… и вы их попугаете», – он снова усмехнулся.
 
Эти «люди» и был наш небольшой отряд. Ранним утром мы погрузили в грузовик небольшие снаряды из рифлёного железа с зарядом «грубита», так же зарядили трёхдюймовые орудия, и лошади потянули эти пушки на передовую. Автомобиль, в котором находилась Вера Слуцкая, её соратник Залкинд и ещё один товарищ, ехал впереди. За ними в пяти метрах грузовик, на котором находился наш отряд из шести человек, а под ногами у нас лежали снаряды. Дорога была негладкой, и мы с опаской смотрели на снаряды, которые перекатывались и стукались о борт, когда грузовик проваливался в очередную рытвину. Мы слышали, как в автомобиле, смеялись и весело переговаривались.
Неожиданно рявкнув и, выпустив облако дыма, показался бронированный поезд, в котором, как мы позже узнали, ехал сам Керенский. С бронепоезда заметили наш автомобиль и незамедлительно выпустили снаряд. Дороги наши расходились, бронепоезд по излучине железной дороги уходил в сторону, останавливаться он тоже не мог при наличии наших пушек. Поэтому наугад они выстрелили скорее для острастки. 
В разряженном воздухе, который создал лёгкий морозец, ещё не порхал снег, выпавший вечером, и раннее утро ещё не раздвинуло сумерки, сухо грохнул орудийный выстрел, послышался свист летящего снаряда и в то же мгновение короткий женский вскрик – так погибла Вера Слуцкая. Конечно, мы остановились, соскочили с грузовика, артиллеристы заворачивали коней, чтобы направить орудия на бронепоезд, но он, послав ещё один снаряд, который к счастью пролетел мимо, скрылся за леском.
 
На передовую
Но надо было выполнять задание, и мы продолжили движение, но уже без командиров, автомобиль был цел, и Залкинд повёз тело Слуцкой назад в Царское. Так как в нашем отряде все были молодые, старшим назначили меня, памятуя приказ Черняка. Мы проехали вёрст пять, как нам встретился небольшой отряд матросов, они продвигались к Царскому селу.
«Стой, – крикнул я шофёру, – братишки, подскажите, где линия фронта?».
Шедший первым матрос остановился в недоумении и даже почесал затылок, наклонив бескозырку: «Утром точно была в полуверсте отсюда, если идти по этой дороге. А теперь не знаем, сами не можем найти».
– Ну, хорошо, залезайте к нам в грузовик, вместе будем искать.
Матросы забрались в грузовик, и мы поехали дальше. Дорога привела нас в густой лес. Проехав ещё с версту, мы вдруг услышали равномерные выстрелы, раздавшиеся поочередно. 
По моей команде, спрыгнув на землю, мы крадучись, сжимая винтовки, цепью двинулись в направлении, откуда послышались выстрелы. Артиллеристы крутили орудия, направляя их в сторону, куда мы пошли. В лесу было тихо, листья опали, и голые деревья тёмными серыми свечами лишь изредка поскрипывали и слегка пошумливали своими вершинами. 
Лес расступился, мы вышли на поляну. Там горел костёр, и трое солдат весело болтали, не замечая нас.
«Здравствуйте, товарищи, – поприветствовал их я, – что тут за стрельба?».
Солдаты испуганно вскочили, но услышав моё приветствие, облегчённо вздохнули и один из них сказал: «Это мы, товарищ, пару зайцев подстрелили».
Теперь пришла очередь нам рассмеяться. Эти солдаты также присоединились к нам, и мы дальше продвинулись к передовой. С приближением к линии фронта нас всё чаще останавливали и требовали пропуска. Красногвардейцы доставали из-за пазухи помятые и не совсем чистые документы, с недовольным видом протягивали часовым: «Мы – Красная гвардия, зачем нам пропуска? Вы должны нас пропустить без всяких разговоров».
Но наше недовольство прервал один из матросов: «Товарищи, давайте соблюдать революционную дисциплину. Представьте, если контрреволюционер влезет на грузовик и скажет: «Я из Красной гвардии».
Мои товарищи поворчали, но постепенно с этим доводом согласились. В скором времени мы прибыли на передовую. Там было тихо, военных действий не происходило. Я прошёл на командный пункт доложить о выполнении задания – доставке артиллерии с боеприпасами. Возле стола, на котором были расстелена карта, стояло несколько офицеров: в центре полковник, как я потом узнал Муравьёв, он был старшим, и все следили, как его рука делала пометки. Я был немного удивлен контрастом: там, во дворце Царского в Совете рабочие, матросы, красногвардейцы и комиссары в кожанках, а здесь офицеры в полной форме с императорскими наградами и шашками, отделанными золотом и серебром. Но, очевидно, они перешли на сторону пролетарской армии. Ко мне подошёл денщик и, выслушав, доложил полковнику.
– Очень кстати. Это усилит наши позиции, а наша задача удержать их. Казаки отошли на нашем участке до десяти верст, и я считаю нецелесообразным переносить позиции.
Офицеры согласно закивали головами, слышны были слова «совершенно верно», «так точно», «тактически верно». Я так и стоял у дверей, на меня никто не обращал внимания. Мне было интересно, что решат офицеры, и будет ли это решение отвечать нашим интересам. Но не все были согласны с доводами полковника. Стоящий в стороне человек подошёл к офицерской группе (его сопровождал солдат), и спокойно сказал: «Извините, но есть приказ двигаться к северу от Гатчины, вступить с казаками в бой и окончательно их разбить. Я прошу вас сделать соответствующие распоряжения…».
Офицеры переглянулись, наступило неловкое молчание. Полковник с изменившимся цветом лица и с лёгкой хрипотцой в голосе всё же принял приказ, исходящий от представителя народа, которому он согласился служить: «Хорошо, Георгий Степанович, подойдите сюда…».
Он быстро провёл по карте линии направлений ударов синим карандашом, отдавая приказы, которые необходимо было сделать. Георгий Степанович вышел в другую комнату и вскоре вернулся с отпечатанными на машинке двумя экземплярами приказа. Председатель комитета взял один из листков, сверил с тем, что было изображено на карте, и удовлетворённо кивнул головой: «Вот это дело!». Затем, подписавши основной экземпляр, он приложил свою круглую печать и передал приказ полковнику. Наблюдая всё происходящее, я ясно видел, как революция проникает всюду, и в армию в частности.
 
Замешательство противника
Но этот приказ не был исполнен. Веяние революции достигло и казаков. Они стали роптать, и Керенский, вызвав к себе в Гатчину генерала Краснова, командующего казаками, с укоризной в голосе сказал ему: «Вы меня предали, генерал. Для меня не секрет, что ваши казаки хотят арестовать меня и выдать матросам, не посмотрев на мой чин верховного главнокомандующего».
– Сознаюсь, что недовольство Вашими действиями зреет не только среди простых казаков, но и среди офицерства.
– Судя по Вашим словам, я являюсь главным и единственным виновником братоубийственной войны, и единственный для меня выход – пустить пулю в лоб.
– Это так безрассудно, к чему лжегеройство? Есть другой выход.
– Какой же?
– Садитесь в автомобиль с белым флагом, поезжайте в Петроград в революционный комитет, и там честно выясните отношения, как глава правительства.
– Хорошо, поеду. Но дайте мне надёжный конвой и уеду я ночью.
– Тогда это будет похоже на бегство. Поезжайте спокойно и открыто, поезжайте белым днём.
– Хорошо, но тогда меня арестует первый же матрос. Эти простолюдины вряд ли примут во внимание дипломатический флаг.
– Напрасно так думаете, среди них есть здравомыслящие люди.
Кстати, действительно, есть матрос, который может Вас арестовать.
– Что за чепуха, откуда Вы знаете какого-то матроса?
– Он был у меня сегодня. Матрос по имени Черняк. И, знаете, убедил достаточно веско, что воевать со своим народом – бесполезное дело. Если, говорит, народ встанет, его никакая сила не сломит, только бесполезное кровопролитие. Поэтому я и предлагаю Вам ехать в Совет на переговоры.
– Нет, на переговоры с простым матросом я не поеду, я не могу так опуститься.
– Он не так прост, этот Черняк. К тому же, я слышал, Советом издан указ об упразднении офицерских званий, и, таким образом, каждый у них наделён правом участия в управлении и армией, и государством.
– Так просто? Отменить субординацию? Но это же вызовет хаос, Фома будет тянуть в одну сторону, Василий гнуть свою линию, и так далее.
– Несомненно, но пока они едины в своих мнениях и, повторяю, другого выхода нет.
– Что же, если другого выхода нет… Только дайте мне надёжный конвой.
Черняк действительно ездил на переговоры к Краснову. Дело было так. Наш отряд, выполнив задание, к вечеру возвращался в Царское село. Здесь всё было по-прежнему: во дворец, где заседал Совет, входили и выходили группы солдат, матросов и рабочих, во дворе стояли грузовики с людьми и боеприпасами, броневики. По-прежнему люди веселились, смеялись, торжествуя первую победу. Изредка проходили женщины с большими руками тружениц. В этих руках иные несли лопаты, другие винтовки и патронташи. А вот идут женщины с повязками Красного креста. В одной из них я узнал Лизу. Она, в свою очередь выглядев меня, что-то сказала подругам и вот, улыбаясь, подошла ко мне и сказала с небольшим укором: «Что-то Вы, Павел Иванович (она нарочито назвала меня по имени-отчеству и обратилась на Вы), избегать меня изволите, словно прячетесь от меня».
«Да нет, Елизавета Петровна (подхватил я её игру), напраслину на меня не возводите, занят я был, дела, заботы. – Сказав это, я рассмеялся, Лиза тоже. – А у вас было много работы?» – спросил я, кивнув на санитарную сумку.
«Не особенно, но пришлось несколько человек перевязать. Но я другое хочу сказать, Павлик, замолви за меня словечко, пусть мне выдадут винтовку, я вместе с вами хочу сражаться. Слышала я, что в красносельском отряде аж две девушки наравне с парнями воюют. А насчёт раненых (если такие будут), не сомневайся, девчата и без меня справятся». – Лиза по-прежнему гнула свою линию, мечтала принимать участие в боевых действиях. А я вспомнил случай с Верой Слуцкой.
«Понимаешь, Лиза, – я попытался её отговорить, подбирая слова, – сейчас в этом нет необходимости. Казаки отошли, и, кажется, наступило перемирие. Вот если они снова пойдут на нас, тогда мы вручим тебе винтовку, и они сразу побегут, увидев тебя с ней…».
Моя шутка вызвала обратный эффект, и, хотя её губы тронула улыбка, это была невесёлая улыбка. Она нахмурила брови и сказала с обидой: «Я не ребёнок, чтобы со мной так разговаривать. Революция сравняла мужчину и женщину, а ты не хочешь этого признать».
И она, прикрыв ладонью плачущие глаза, отвернулась от меня, и мне стоило труда успокоить её, признав свою шутку глупой, и пообещать передать её просьбу Черняку. Едва я произнёс его имя, как он вышел из дверей Совета, на ходу отдавая приказания. Лиза, которая побаивалась его, побежала догонять своих подруг, не забыв, правда, крикнуть негромко «не забудь». Я тут же направился к командиру доложить о выполнении задания.
«Хорошо, – сказал Черняк, выслушав меня. – Казаки, говоришь, на десять вёрст отошли. Выжидают. Самое время к ним наведаться. Поедешь со мной».
– Слушаюсь!
 
К казакам
Черняк всё ещё держал в руке огромный револьвер, похоже, он не хотел с ним расставаться. Я подумал: «И спать с ним ляжет». Мы пошли к автомобилю, который был уже заведён.
«В Гатчину», – отрывисто сказал он шофёру.
Огромный Черняк забрался на заднее сиденье, так что рессора скрипнула. Мне он крикнул: «Садись спереди».
В его движениях, весь его вид, его уверенные твёрдые слова, – всё это показывало его уверенность, железную волю, – одному ехать на переговоры с казаками. Уже стемнело, когда мы доехали до места.
Стали видны казачьи караулы. 
Одна такая группа подъехала близко к автомобилю: «Стой. Кто такие? Пропуска».
«Вот мой пропуск», – Черняк показал свой огромный револьвер.
«Что за шутки? Пропуска или нам придётся вас арестовать», – урядник никак не мог разобраться, кто перед ним в густой темноте и не мог допустить мысли, что перед ним красный командир, осмелившийся практически в одиночку явиться перед их воинством.
– Я – представитель Военно-Революционного Комитета. Проведите меня к вашему генералу.
Казаки сначала опешили, их удивил невозмутимый, спокойный вид Черняка, его храбрость.
«Что же, проводим, – опомнился урядник, – но сдайте свой револьвер».
«Уверяю вас, – спокойно сказал Черняк, – без надобности стрелять не буду, но и револьвер не сдам. Его мне дала революция, и только она сможет забрать».
Его слова были столь непреклонны, что урядник засомневался и уже слабо протестовал: «Поверьте, вас всё равно не пустят с ним к генералу».
– Хорошо, я уберу его в кобуру.
В его движениях, в нём самом была такая уверенность, что казаки, заворожённые этой силой, восхищённые ею, проводили его до генерала. По пути, несмотря на поздний вечер, когда давно уже прозвучал отбой, неизвестно как многие узнали о прибытии в их расположение бесстрашного комиссара, и стекались со всех сторон посмотреть на него.
– Что же вы, казаки-братишки, против народа воюете, кровь братскую льёте. На что зло держите, али свободы народной не хотите. Не слушайте офицеров, а зов своего сердца слушайте. Сложите оружие, не подчиняйтесь командованию, а подчиняйтесь воле народа.
Есаул, растерявшийся от этих слов не останавливающегося Черняка (я шёл сзади него), попытался остановить поток его слов: «Помолчите, как бы генерал не услышал».
«Пусть слышит, я ему то же скажу, что и вам, – не задумываясь, ответил Черняк, слова его шли от самого сердца. – Я представитель народа, а он идёт только честным, открытым путём, не скрывая своих намерений».
Черняк говорил ясно, громко, приятным басом. Отовсюду к палатке генерала спешили казаки, посмотреть на живого комиссара. Слышны были возгласы: – Вот это человечище! – Хотелось бы, чтобы он был казаком! – Неужели все комиссары таковы?! – А ведь верно говорит, от чистого сердца! – С кем же мы воюем, станичники? – Если генерал не согласится сдаться, то останется один в своей палатке.
Черняк, выждав, пока о нём докладывали Краснову, и после получения разрешения, вошёл к генералу, оставив меня на улице. Собравшиеся казаки, количество которых всё прибывало, возмущённо переговаривались и требовали, как только выйдет Черняк, вызвать Краснова на откровенный разговор. Постепенно взоры многих обратились на мою персону, и не только взоры – меня стали расспрашивать: – А ты что, тоже комиссар? – Что-то непохоже, уж очень молод. – Из молодых, да ранних. – Расскажи нам, малый, за какую жизнь вы боретесь, какая ваша правда?
Смутившись сначала от обилия требующих безотлагательного ответа, я всё же собравшись с мыслями, попытался ответить на эти и другие вопросы. И всё же, как мне показалось, мои слова вызвали живейший интерес казаков. Я видел их блестевшие любопытством глаза, многие одобрительно кивали головой. Прошло немного времени, и Черняк вышел от генерала. С невозмутимым и, как я видел, довольным видом, он приказал мне следовать за ним к автомобилю, а казакам сказал коротко: «Сейчас генерал вам всё объяснит».
Мы пошли к автомобилю, а генерал действительно вышел и что-то говорил казакам. Очевидно, его слова отвечали интересам казаков, слышался одобрительный гул. Объяснив казакам свою волю – сдаться и перейти на сторону Красной Армии, Краснов сказал им, что всё же должен уведомить об этом верховного главнокомандующего.
Черняк не торопился отъезжать и дослушал до конца речь генерала. Вот, что он сказал казакам: «Я передам ваши требования Александру Фёдоровичу, и в данном случае ваше мнение совпадает с моим. Но мы не партизаны времён вторжения Наполеона, и мы ещё подчиняемся Керенскому. Завтра же я поеду к нему и скажу о бесполезности военных действий, и постараюсь убедить его к всеобщей сдаче».
Последние слова его потонули во всеобщем ликовании. Черняк, словно захваченный этими возгласами радости, торжествуя, хлопнул «слегка» меня по плечу так, что я чуть не свалился, и воскликнул: «Сработало! Дело сделано, а, Павел! Едем же, обрадуем товарищей!».
Краснов сдержал своё слово и на следующий день съездил к Керенскому, сказал ему о своём решении и, посоветовав последовать его примеру, сдался со своим штабом и несколькими тысячами казаков. Керенский же, вначале согласившись на уговоры Краснова, бежал в одиночестве, переодевшись матросом. Тем самым он потерял остатки той популярности, которую когда-то заработал. Пролетарская армия, одержавшая первые победы, возвращалась домой. Была ночь, и вдали засверкали огни столицы, у многих запело в душе от этого прекрасного вида. Пожилой красногвардеец, шагавший навстречу любимому городу, озвучил порывы души: «Вот он, наш Петроград! Наш он теперь! Мой город! Мой!».
 
Лиза с нами
Совет Народных Комиссаров для утверждения новой, свободной для народа жизни издавал декрет за декретом: о рабочем контроле, уничтожении старой судебной системы, отмене чинов и сословий, создании народных трибуналов… С фронта стали прибывать измотанные и измученные боями и окопной жизнью солдаты, присланные депутатами для приветствия народного правительства. Они стекались к Смольному, с любопытством смотрели на красногвардейцев, нёсших караул у ворот, иные подходили к ним, дружески приветствовали, хлопали по плечу. Наш отряд, нёс караул возле Смольного, теперь пополнился ещё двумя членами – это Андрей и Лиза. Она всё же добилась своего и стала равноправным бойцом. Со всей ответственностью и достоинством мы несли службу у дверей Смольного и старались не обращать внимания на шутки и даже насмешки со стороны всё прибывающих солдат. Один из них, молодой худощавый солдат, светловолосый, простой и честный на вид, уставился на нас, мотнул головой и прикрыл на мгновение глаза, словно не веря им, потом радостно воскликнул: «Так вот какие бойцы революции, а я вас совсем другими представлял. Думал там, на фронте, когда узнал, что вы здесь с буржуями сражаетесь, что вы мужественные, строгие, мудрые и здоровые, из настоящих богатырей, подобно Илье Муромцу. Но вижу, сверстники вы мне и не такие уж богатыри, и всё равно что-то отличительное есть, думаю, ненаружно, так духовно вы выше».
И, хотя нас заинтересовало это откровение молодого солдата, мы, следуя военной дисциплине, молчали, только Лиза не сдержалась, прыснула в кулачок, отвернувшись. Это ее движение привлекло внимание солдата: «А помощницу вы зря с собой водите».
«Это как понимать, помощница?» – не удержался я.
– Женщина – не боец, одно название. Её дело быть на кухне или постирать, обшить, поэтому и сказал – помощница.
«Сразу видно, – возмутилась Лиза, – с фронта прибыл, из другого мира. А в нашем мире революция равноправие установила. К твоему сведению, я и стрелять умею, и в штыковую, если потребуется, пойду!» – И упрямая складка между бровями, обозначившаяся на миг, показала, что её слова – чистая правда.
«Да, – немного удивлённо сказал солдат, – теперь вижу, что наши миры были различны. Говорю «были», потому что я больше не хочу оставаться в старом мире. А вы мне лучше скажите, как записаться в вашу гвардию, то есть я хотел бы служить вместе с вами. Давайте познакомимся, меня Матвеем звать».
Мы переглянулись, слегка кивнув головой, Андрей перевёл взгляд на Лизу, она сделала тоже, парень подходил нам, подкупала его откровенность, честность и желание служить в Красной гвардии.
«Многие хотели бы, – сказал я, – служить с нами, но не каждый достоин, только человек с чистым помыслом, готовый бескорыстно служить революции».
Но, видя, как Матвей изменился в лице, посерьёзнел и расстроенно махнув рукой, хотел отойти, Андрей пожалел его (видя, что парень стоящий): «Погоди, уверен ли ты, что придя к нам, не пожалеешь об этом? Наша служба опасна, врагов не счесть, не испугает это тебя? К тому же надо забыть на время о доме, семье, сможешь?».
Матвей повеселел, сказал уверенно: «Эти условия меня не страшат. Я думаю, смогу».
Так в наш отряд влился Матвей, и почему-то сразу к нему прилепилось прозвище Седой.
 
Восстановление порядка
На время внешний враг затаился, может, собирался с силами, но внутренний, состоящий почти полностью из чиновников, активизировался, продолжал саботировать и бастовать. Причём они не жалели даже ни сирот, ни калек, содержащихся в приютах – большая часть в министерстве не вышла на работу. Назначенная комиссаром социального обеспечения Александра Коллонтай, столкнувшись с этой стеной отчуждения, велела арестовать забастовщиков, и отобрать у них ключи от сейфов и кабинетов. Забастовщики довели её до слёз (я видел этот момент), но когда открыли сейфы, её ждало ещё большее разочарование –они были пусты: графиня Панина, бывшая руководителем министерства до неё, скрылась со всей наличностью.
В министерстве иностранных дел не признавали самого Троцкого, явившегося туда, – чиновники заперлись в своих кабинетах, так что Троцкому пришлось посылать за Черняком, чтобы он навёл порядок. Черняк не стал церемониться, он приказал нашему отряду, сопровождавшему его, выламывать двери. Чиновники, выходя из кабинетов, писали заявления об отставке, с презрением смотрели на нас. Наши винтовки смущали их, они боязливо смотрели на них, но всё же некоторые пытались возмутиться: – Какая наглость, в сапожищах по нашим коврам… – Не говорите, они тут натворят, хуже, чем слон в посудной лавке… – Неужели такие будут представлять страну… – Ну, что вы, какой из солдата дипломат… – А это не сам ли чёрт в юбке?
Я видел, с каким удивлением чиновники смотрели на Лизу, и последние слова относились к ней. Эти слова вызвали во мне гнев, и я непроизвольно, вне себя, поднял винтовку, чтобы нанести удар человеку, произнёсшему обидные слова, оскорбляющие мои чувства. Но Андрей с одной стороны, Матвей с другой, удержали меня, и это дружеское прикосновение вразумило и успокоило мой порыв души.
«Господа хорошие, – сказал немного нервно Андрей (его тоже взбесило оскорбление, нанесённое Лизе), – вы люди учёные, вежливые, но далеко не каждый простой человек так о девушке скажет, не стыдно вам?».
Неожиданно, проявив себя с неизвестной нам стороны, вступил в полемику Матвей: «Я поддерживая слова моего товарища, к тому же, в присутствии девушки, женщины, воспитанный человек не допустит грубости или оскорбления в её адрес».
«Хорошо-хорошо, я приношу свои извинения, эм… даме… знаете, вырвалось», – поспешил загладить свою вину этот господин.
«Что здесь происходит?» – спросил подошедший Черняк.
«Нет-нет, всё хорошо, всё улажено», – поспешили с ответом чиновники, раскланиваясь. Они уходили.
«Постойте, господа, – остановил их Троцкий, который некоторое время незаметно наблюдал за происходящим разговором. – Вы нам не открыли ещё свои архивы».
Но чиновники, поражённые видом Черняка, отказались выдать ключи, мотивируя тем, что они находятся у человека, который в настоящий момент отсутствовал.
– Мы не будем тратить время на поиски того человека. Пошлите за слесарями, они откроют сейфы.
Чиновники переглянулись, но не тронулись с места, и только когда пришли слесаря со своими инструментами, вдруг нашлись ключи (оказалось, есть запасные). И что же, ни одного важного документа, словно кто-то со знанием дела поработал, забрал самые важные. Но вот один чиновник, молодой и, похоже, честный человек, выступил из толпы и сказал, понимая, что скрывать уже ничего нельзя: «Если вам поможет, вчера товарищ министр иностранных дел Нератов приказал собрать документы, которые вы, очевидно, ищите, и с ними он удалился».
«Он имел право их забрать, или он сказал, для чего они ему нужны?» – спросил Троцкий.
– Затрудняюсь Вам ответить. Одно скажу, он имел доступ к секретной документации.
«Примите меры, – сказал Троцкий Черняку, – к поиску этого Нератова…».
 
Саботаж
Частные банки были закрыты и не думали открываться, но криминальные элементы проворачивали там свои дела с чёрного хода. Но, если появлялись комиссары с отрядами красногвардейцев, служащие прятали книги учёта и скрывали фонды. Государственный банк также саботировал, приказы Смольного игнорировались его служащими, но Комитет спасения и городская дума получали большие суммы.
Наш отряд под командованием Черняка возвращался, проделав успешную работу, из министерства продовольствия. Бастовавшие чиновники были буквально поражены словами Черняка. Видя их сопротивление, он спокойно сказал, печатая слова, и в его голосе звучали металлические нотки: «Бывшие господа, на основании декрета Совета Народных Комиссаров, и он подписан товарищем Лениным, виновные в саботаже не только лишаются работы и права на пенсию, но и караются конфискацией всего имущества и тюремным заключением до трех лет». Эти слова подействовали, чиновники, не прекословя, принялись за работу. И вот теперь, возвращаясь от министерства продовольствия, мы встретили другой отряд. Комиссар, возглавляющий его, рассказал, что они никак не могут получить суммы, необходимой для нужд правительства, и уже два раза им приходилось уходить от стен Государственного банка.
«В первый раз, – рассказывал комиссар, очевидно, не обладающий такой силой убеждения, свойственной Черняку, – нас встретили многочисленные представители меньшевистской и эсеровской партий, а также члены думы. Они убедили меня, что я не имею права с оружием в руках требовать такие большие суммы, и это похоже на разбой, что они поднимут скандал, расскажут о наших действиях и поместят в газетах. Пришлось идти выправлять официальный мандат и, снова возвратившись, прочитать его вслух. Но тут «бумажные черви» заметили, что на мандате нет печати. Кто-то добавил ехидно, «также нет даты». Мы снова ушли ни с чем.
«Дуй в Смольный, ставь печати, – сказал Черняк, – если это так необходимо. Мы же подождём, и будь уверен, выбьем деньги у этих душ бумажных».
И, когда с подтверждёнными документами мы снова вошли в банк, и Черняк, убедительней всех слов, выступив вперёд, положил бумаги на стол, придавив их огромным кулачищем, словно придавая документы большую весомость, возражать никто не стал…
Наладили более-менее работу с этими министерствами, как столкнулись с саботажем на железной дороге. Созданный в августе 1917 года эсерами и меньшевиками на I Всероссийском съезде железнодорожников исполнительный комитет Викжель, носил откровенно контрреволюционный враждебный характер. Викжель отказывался перевозить революционные войска, целые полки ожидали безнадёжно эшелонов, но их не было, вернее, они стояли, заставленные товарными поездами. Начальники станций, атакуемые командирами этих полков, ссылались на вышестоящее начальство, которое не поставило угля для паровозов, на подорванный и разобранный путь впереди и ещё ряд причин. Казалось, Смольный был бессилен переломить ситуацию, газеты писали, что через три недели все петроградские фабрики и заводы остановятся из-за отсутствия топлива. Викжель грозил к 1 декабря остановить железнодорожное движение. Антонов-Овсеенко, один из членов комитета по военным и морским делам, вызвал Черняка, помня его славные дела в первые дни революции, и поручил ему навести порядок на железнодорожной станции Петрограда: «Нам необходимо отправить срочно хотя бы два-три эшелона с нашими войсками. Люди напряжены, саботаж Викжеля сказывается, ещё немного – и они перестреляют железнодорожных служащих. Вся надежда на тебя».
«Я могу применить чрезвычайные меры?» – спросил Черняк.
– Да. Положение чрезвычайное, но всё должно быть в рамках революционных законов, мы не жандармы и не казаки, разгоняющие мирных людей. И ещё скажу, назревает создание специальной службы, наделённой чрезвычайными полномочиями.
– Это я понимаю. Так и поступлю в этих рамках. Разрешите идти?
– Да, постарайтесь побыстрее наладить движение, от этого зависит наш успех на фронте.
 
Викжель
На станции творилось что-то невообразимое. Солдаты грелись кто у костра, кто-то толкался, чтобы согреться, другие пытались присесть или прилечь на найденную доску, ящик, очевидно, ноги гудели от долгого стояния. Кругом слышался возмущённый гул страдающих от чиновничьего произвола простого люда. Черняк раздражённо потянул на себя дверную ручку двери начальника станции, она дрогнула, но не поддалась.
«Заперся, гад. Мои ребята, – сказал один из командиров, находившийся рядом, – уже хотят взорвать эту дверь вместе с начальником к чёртовой матери».
Черняк поморщился от такого вульгарного высказывания – не любил, когда склоняли слово «мать», хотя у него иногда срывалось крепкие слова подобного рода, но надо было спросить причину, почему он так сделал.
– На все наши запросы он одно заладил: «Не могу, говорит, пропустить ваш эшелон в виду многих причин». Ну, и когда он это в десятый раз, наверное, сказал, ребята погорячее его за грудки взяли, а он, гад увёртливый оказался, нырнул за дверь и заперся. Еле ребят отговорил, они хотели его кабинет штурмом взять.
«Так нельзя, согласился Черняк, с такими людьми нужно поступать строго, но вежливо». – И он постучал в дверь так, словно подавал условный знак: трижды по два раза.
Это сработало, с той стороны двери послышался слегка дрожащий голос: «Кто это?».
– Откройте, я представитель Совета Народных Комиссаров, прибыл на переговоры.
Щёлкнул замок, дверь со скрипом открылась, на пороге показался седой человек, чуть старше средних лет, в очках и железнодорожной форме. 
Черняк решительно шагнул внутрь помещения, не ожидая приглашения войти. Начальник станции с удивлением воззрился на него, не ожидая такого напора. Дверь оставалась приоткрытой, несмотря на холод, и поэтому нам был слышен весь разговор.
«Приведите мне все причины, Александр Васильевич», – сказал строго Черняк после того, как всё же представился и узнал имя, отчество начальника.
– Покажите документ, удостоверяющий вашу личность, и какую, Вы говорите, представляете организацию?
«Бумажные души. Мы революцию делали ещё и для того, чтобы груз бумажный уменьшился до минимума. Но, понимаю, Вы, Александр Васильевич, человек старой формации. Вот мой мандат. – И Черняк выставил перед глазами чиновника мандат, выданный в Смольном. – Вот, читайте. Рев. Воен. Совет».
«Мда, впервые слышу о такой организации. А имеет ли Ваш документ настоящую силу? Сейчас вокруг создаются различные партии и организации, что не разберёшь, кому верить». – Он сделал недоверчивое выражение лица.
«Не беспокойтесь, мы самые законные и настоящие, за нами весь народ стоит. И обладаем мы самыми серьёзными полномочиями, можно сказать, мы отстаиваем завоевания революции. – Черняк поднял руку, словно останавливая этим жестом все вопросы к нему. – И довольно Ваших вопросов, отвечайте на мои вопросы».
Начальник усмехнулся, хотя взгляд свой отвёл в сторону: «Извольте: мало топлива, угля хватит на половину пути и паровозы просто встанут…».
– Но я видел большие запасы угля во дворе.
- Этот уголь плохого качества, он не годится для данного типа паровозов.
– Найдите другие уши, чтобы говорить об этом. Мне ли, моряку, не знать, какой уголь годится, какой нет. Что же ещё?
– Не хватает людей, чтобы отремонтировать пути, повреждённые в результате военных действий.
– Мы направим сколько угодно людей на помощь.
– Не хватает техники…
Начальник юлил, называл причину за причиной, глаза его бегали, руки дрожали, хотя он старался сохранять невозмутимый вид. Постепенно Черняк терял самообладание, столкнувшись с такой стеной отчуждения и противодействия.
«Хватит, – вскипел он, с трудом сдерживаясь. – Вы что же, издеваетесь? Все Ваши причины несущественны. Их можно устранить на месте или во время движения эшелонов. Отдайте немедленно распоряжение об отправке поездов».
«Не имею права, – встал в свою очередь побледневший начальник. – Чтобы отправить поезда, мне нужно распоряжение Викжеля».
– А распоряжение революционного военного совета для Вас ничего не значит?
– Нет. Викжель – единственная власть, которую я признаю.
Начальник стоял насмерть, и никакой надежды, что он отправит эшелоны, не было.
«Ну что же, – сказал Черняк, поняв, что все его доводы напрасны, – в таком случае я вынужден Вас арестовать».
На станции всё же нашлись люди – машинисты, кочегары и другие служащие, которые согласились в знак солидарности без разрешения свыше пустить эшелоны. При этом оказалось, что многие причины, которые выдвигал начальник станции, были выдуманы. Эшелоны пошли, но только до следующей станции. Там повторилась та же картина. Приходилось арестовывать железнодорожных служащих, препятствующих революционному движению. Наша группа во главе с Черняком осуществляла контроль за работой железной дороги. Каждый арест вызывал бурный протест со стороны Викжеля. Они требовали освободить арестованных. В противном случае угрожали объявить всеобщую забастовку. Викжель становился одной из главной противоборствующей новой власти силой. Он стал организатором конференции по формированию нового правительства, по итогам которой большевики оказались в меньшинстве. Необходимо было подорвать власть Викжеля, поэтому Петроградский Совет выпустил воззвание к железнодорожным рабочим, призывающее сплотиться для борьбы с этой организацией и заставить её сложить полномочия…
Но в скором времени был найден компромисс. Викжель, почувствовав на себе гнёт новой власти и бесполезность борьбы с нею, согласился сотрудничать, приняв портфель комиссара путей сообщения. И пошли поезда, увозя в Сибирь и на юг хорошо вооружённые матросские отряды с целью установления советской власти в городах, освобождение их от белогвардейцев и главное – добыть продовольствие для Петрограда. В Сибирь также двинулись тринадцать поездов, гружёных мануфактурой и металлом для товарообмена с сибирскими крестьянами. Каждый поезд сопровождал особый комиссар, старавшийся выменять побольше хлеба и картофеля. Наладив по возможности работу железнодорожных станций, наш отряд был отпущен на отдых. Первым делом я проводил Лизу домой, по дороге мы обсуждали события недавних дней. И только сейчас, словно глядя на них со стороны, мы могли разобраться, всегда ли были правы.
«Ты знаешь, Павел, – задумчиво начала Лиза, – Черняк – он, конечно, молодец, и стоит целой роты. Выбьет из любого, что необходимо не для себя, конечно, для народа. Но всегда ли он прав?»
«Лиза, ты меня удивляешь, – ответил я, заглядывая ей в лицо, вернее в глаза, чтобы прочесть в них серьёзно она спрашивает или хочет узнать мои мысли, моё мнение. – Законы революции должны быть решительны и неоспоримы».
– Это я понимаю. Мы должны завоевывать наши права, но не любыми же средствами.
– Каждый противоборствующий революционному движению, пусть даже ненамеренно, является врагом пролетарской власти, и церемониться с такими людьми мы не можем.
– Но эти начальники станций, с которыми мы боролись, так не похожи на врагов народа. В основном, пожилые люди, почтенные, седовласые, наверняка бескорыстно служащие много лет государству, вдруг стали врагом его. По-моему, такая оценка неправильная.
– Ты ставишь под сомнение всю нашу операцию?
– Нет. Просто мы должны найти достойное оправдание нашим действиям и надеяться, что эти действия не оказали сильного пагубного впечатления не только на пострадавших, но и на наших красногвардейцев. Это так похоже на жандармство.
Последние слова поразили меня, я даже оглянулся, не подслушивает ли кто нас.
– Эх, Лиза, ты наверняка не видела жандармов наяву. А я не только видел, но и на себе испытал их методы. Они не церемонились, и чтобы добиться показаний, избивали нас. Черняк по крайней мере не применял физического воздействия. А представь, если бы он сюсюкал, вежливо просил, я думаю, поезда и поныне стояли бы на станциях. Хотя, если бы ему дали большую свободу действий, он, не задумываясь, отдал бы под расстрел самых упорных. Но все наши действия оправданы революцией. Сейчас время классовой борьбы, а в каждой борьбе кто-то должен побеждать. Сейчас время наших побед.
 
Да, наверное, это оправдывает все наши действия.
Но мысли о неоправданной жестокости народной, внезапной вспышке гнева, всё сокрушающего на своём пути, приходили и в мою голову. И примером такой ненависти служили не только тот штурм юнкерского училища, но и случай с генералом Духониным, очевидцем которого я был. Девятнадцатого ноября, назначенный вместо Духонина новый верховный главнокомандующий Крыленко (Клим) прибыл в Могилёв. Он был встречен могилёвским гарнизоном, который с восторженным ликованием и победными красными знаменами приветствовал его. Вскоре ему сообщили, что негодующая и беснующаяся толпа штурмует вагон, где находился арестованный бывший главнокомандующий Духонин, пытаясь совершить самосуд. Крыленко, прибыв к этому месту, выступил перед солдатами, умоляя их не трогать Духонина. Он говорил: «Товарищи! Генерал виновен своей контрреволюционной деятельностью, неподчинением приказам Совнаркома, лично товарищу Троцкому. Да, он сплотил вокруг себя контрреволюционное офицерство, и, отвергая наши приказы, отвечал, что может подчиниться только «правительству, поддерживаемому армией и страной». Он был против перемирия с Германией и содействовал тому, чтобы договора, заключённые между державами Антанты, не нарушались. Всем этим он взрастил ненависть солдатскую по отношению к себе. Но мы должны следовать революционным законам, и поэтому Духонина нужно отдать под суд революционного трибунала в Петрограде».
Солдаты в передних рядах слушали Крыленко, хотя из центра толпы постепенно возникал глухой шум, солдаты переговаривались. Но, как только Крыленко закончил свою речь, в окне вагона появилась основательная фигура седовласого генерала. Он что-то хотел сказать и неосмотрительно приподнял окно. 
И тут случилось то, что меня и не только меня поразило. Внезапно возникший гнев народа, необъяснимая, неоправданная жестокость… Огромный солдат с длинными, чуть не до колен, руками, протянул эти длинные руки, схватил Духонина, потянул на себя. Ему на помощь потянулись другие, вырвали генерала из вагона, бросили на землю и буквально растоптали…
– Милая Лиза (я впервые так обратился к ней), выбрось все сомнения из головы или оставь нас. Никто тебя за это не осудит.
– Нет, Павлик, не оставлю. Ты извини меня, просто я хотела знать твои мысли и твоё отношение к тому, что с нами происходило…
Она вскрикнула и невольно прижалась ко мне, доказывая свою девичью натуру, несмотря на то, что она была бойцом-красногвардейцем: из темноты подворотни вместе с брошенным в лицо колючим снежным зарядом возникли три тёмные фигуры. Одеты в гражданскую одежду, но во всём облике их, в движениях видна была военная выправка. Двое из них держали руку за пазухой, ясно, что не просто так. Третий держал руки свободно, и белые офицерские перчатки не гармонировали на фоне простой одежды. Он шёл, немного выдаваясь вперёд, но при нашей неожиданной встрече он остановился, а двое его сопровождающих резко выскочили вперёд, и закрыв собой своего, очевидно, шефа, медленно и синхронно потянули из-за пазух руки. Моя рука тоже опустилась к кобуре револьвера, расстегивая её.
Всё это происходило в несколько мгновений, я даже успел рассмотреть на лице одного из них шрам, очевидно, от сабли, а у второго лихо закрученные усы. 
Я уже видел воронёную сталь револьверов, наполовину показавшихся, и, невольно отодвигая Лизу за свою спину, как полковник (никак не меньше, по-моему мнению) снял это напряжение. Он положил свои руки в белых перчатках на плечи своих телохранителей и сказал тоном приказа: «Отставить, штабс-капитан Курочкин и Вы, Проворков… Он не посмеет. Нам шум не нужен… Уходим».
И они, пятясь назад, скрылись за угол ближайшего дома, и двое всё это время держали в вытянутых руках револьверы, направленные на нас. Напоследок, один из них крикнул: «Красные сволочи!».
Я готов был кинуться за ними вслед, преследовать, но всё произошло так быстро, что не каждый бы смог вовремя среагировать, и я должен был защитить Лизу. Теперь, когда ей ничего не угрожало, я, отстранив руки Лизы, действительно бросился вдогонку, но, благодаря сумрачной мгле, вследствие разыгравшейся метели, преследование было бесполезным. Я вернулся. Лиза окликнула меня и укоризненно сказала: «Хорошо, что ты вернулся, было бы глупо с твоей стороны, если бы они тебя подстрелили».
– Лиза, я должен был их задержать, это явные враги наши.
Мне нужно было доказать, что я не зря состою в отряде Черняка.
– Да, но мы боремся с открытым врагом, мы знаем, с кем бороться и что от него ожидать. А тут неизвестно кто возник перед нами из сумрачной мглы: бандиты, переодетые офицеры или дезертиры, бросившие фронт…
А, может, эти люди готовят заговор против нас? Надо срочно сообщить Черняку. Он наверняка примет меры к их розыску.
– Я думаю, весь город наполнен такими подозрительными типами, и с этим трудно справиться даже Черняку.
Мне трудно было согласиться с Лизой, не хотелось признавать её правоту, но её слова были неоспоримы.
– Если это так, то нам предстоит борьба, ещё не виданная и жестокая.
– И в этой борьбе, я теперь вижу, Павел, без жестокостей не обойтись, иначе они спокойно расправятся с нами.
– Лиза, наша служба становится с каждым днём опасней, и поэтому повторяю, покинь нас, это не девичье дело, мужчины разберутся и без тебя.
– Нет, Павлик…
И она привела доводы, почему ей следовало остаться. Мы стояли у крыльца её дома, и, как ни жаль, но нужно было расстаться. Она постучала как-то по-особому в окно, вскоре в нём показалось испуганное лицо матери. Мать, очевидно, охнула, зажав рот ладонью, и бросилась открывать дверь.
 
Народное достояние
Проводив Лизу, я отправился к своему дому и, пройдя два квартала, мне пришлось вспомнить её слова: какие-то тени метались в промежутках света от светящихся окон, чьи-то приглушённые голоса доносились из тёмных подворотен, и я бы не удивился раздавшемуся выстрелу. Действительно, что-то затевалось под сводами серых домов… Евграфыч встретил меня с радостью и чуть не прослезился. Смахивая слезу, он сказал, впервые обратившись ко мне по имени и отчеству.
– Последняя надежда на Вас, Павел Иванович.
– А что случилось?
– Приходили комиссары, документ предъявляли, запамятовал, как он называется, ма… – Мандат?
– Верно, так. Предъявляли мандат, а также постановление о конфискации. Видите ли, практически всё имущество, имеющее историческую, антикварную ценность является достоянием народа. Представьте, мужик будет любоваться творениями Ван Гога, Рубенса в подлиннике, читать старинные фолианты, которым цены нет, и рассматривать китайские вазы, возраст которых более 2 тысяч лет, а они словно вчера сделаны. Да мужику заботы, как семью накормить, войну закончить, детей вырастить. На картины он не глянет, и никакая реклама не поможет. «Баловство», скажет мужик, и не потому, что он не может оценить произведения искусства, а потому, что в его жизни ценности другие. Зачем народу эти культурные ценности, примет ли он их? И ещё есть у меня мысль, что нужны они кучке людей, эти люди не народ, они представляют только народ. И для каких целей они нужны? Благородны ли эти цели? Не знаю, но попрошу Вас, Павел, защитить, не побоюсь этого слова (но, думаю, оно правильно) от разграбления.
– Но мы и делали революцию, Евграфыч, чтобы изменились у мужика ценности, чтобы он по-другому посмотрел на свою жизнь, стал культурнее, повысил свою образованность, расширил свой кругозор и развил свои способности и таланты. Одна из задач революции и есть, чтобы культура, произведения искусства стали доступны широким массам, всему народу, а не малой его части. В нашем случае, я думаю, Алексей Григорьевич уже не вернётся, и зачем же тогда всей этой красоте пропадать?
– Думаю, что это не так. Скажу Вам по секрету, он записку прислал. Я её сразу же по его совету уничтожил.
- Вот как. Может быть, и он входит в число тех людей, которые затевают козни против нашей власти, бродят по ночному городу, собираются группами на явочных квартирах и строят там планы борьбы с революцией… И что же, всё-таки, он ещё пишет?
– Да всё тоже, берегите имущество, что скоро вернётся старая власть, и вместе с нею он сам. Хорошо ещё, Павел, что Феофан здесь. Это отдалило конфискацию и уплотнение. Комиссары сказали, что ещё подселят к нам семьи красногвардейцев или рабочих, это на рассмотрении. Их немного охладило, когда я сказал, что здесь живёт и лечится раненый красногвардеец.
– Да, скажите, как он?
– Поправляется, и я, признаться, удивлён, довольно быстро для его возраста. Да вот и он спускается.
По лестнице спускался без костылей, держась за перила, всё ещё серьёзно прихрамывающий, мой друг Феофан. Я бросился ему навстречу, чтобы поддержать его.
– Ну, здравствуй, соколик! Я уже думал, эх-ма, целая вечность прошла, пока я тут хворал. Ну, да теперь готов снова в строй.
Как же ты, Феофан, за нами поспевать будешь, ведь мы, почитай, вёрст десять в день, а то и больше, проходим.
– Ничего, я на винтовочку обопрусь, эх-ма.
– Вряд ли Черняк допустит тебя.
«Нет-нет! – воскликнул Евграфыч. – Тебе, милейший Феофан, действительно рано на службу идти, это может вызвать осложнение.
Да и какой сейчас из тебя вояка».
Нам с Феофаном (мы переглянулись) был понятен совет Евграфыча. Пока Феофан оставался в доме, он был под его защитой. Феофан, понимая состояние Евграфыча, вздохнув, сказал: «Ну, неделькуто, эх-ма, ещё полечусь, мазями разными, эх-ма. Отряд пока в городе будет, а, Павлик?».
– Пока да. Нас распустили на три дня, и каких-то распоряжений о выезде за город ещё не было.
 
Винные погромы
Хотелось, конечно, расслабиться, но не тут-то было. На следующий день Черняк нас вновь собрал, кратко объяснив задачу: «Буржуи потерпели поражение на поле брани, так сказать, и решили нас морально разложить. Не буду уточнять, вы сами всё увидите, только скажу, что своих же придётся утихомиривать, а причина – зелёный змий».
Наша задача была предотвратить разграбление винных складов и уничтожить винные запасы, чтобы не допустить пьянства солдат и матросов. Когда мы следовали к одному из таких складов, Черняк срывал со стен домов объявления, в которых подробно, с провокационной целью разъяснялось, как пройти к такому складу, и какие марки вин там находятся, и то, что они там остались без хозяина. Вскоре встретились и первые пьяные. 
Бородатый солдат средних лет в распахнутой шинели, округлив налитые кровью глаза, с застывшим лицом пытался поднять винтовку вверх, выстрелить. Но, то ли обойма была пустая, то ли боёк давал осечку, выстрела не было. Он бранился, выкрикивал что-то несвязное: «Мишку Филиппова обижать, нет, не выйдет, кто это смогёт… да Мишка всё может, раскудрит твою… пристрелю, как собаку… а то, Мишка, хватит, да Мишка любого переп…».
Неожиданно винтовка выстрелила, солдат чуть не выронил её. Показались ещё шатающиеся фигуры, они выносили ящики с вином.
Черняк скомандовал, мы разоружили солдата, он только успел пробормотать: «Мишку не тронь, он может…», – и, так не договорив, он улёгся на занесённую снегом лавку.
По приказу Черняка мы стали разбивать прикладами бутылки. Шатающиеся фигуры оторопело повернулись к нам, послушался ропот, кто-то крикнул: «Василий, да они же все наши запасы перебьют. За это убить мало, ребята, за оружие».
Мелькали знакомые лица, но под воздействием алкоголя, они странным образом изменились почти до неузнаваемости, и всё плохое, таившееся в них, вдруг резко проявилось. Щёлкнули затворы. Ситуация принимала серьёзный оборот. Опьяневшие солдаты с трудом соображали, как правильно взять винтовку, где приклад, а где цевьё, но нисколько не сомневаясь, что нужно убить за разбитые бутылки. Всё же несколько человек целилось в нас, и хотя их винтовки плясали в руках, но палец уже лежал на курке. Черняк чуть ранее уже предупреждал помутневших разумом от алкоголя. Он крикнул: «Именем революции, прекратить безобразие, неповиновение грозит смертью!».
Но никто и не подумал повиноваться, слышны лишь были пьяные голоса: «Ты, комиссар, нам не указ. – У нас свои комиссары. – Комиссар, уйди от сраму. – Катись колбаской по Малой Спасской».
Теперь же, когда кончилась словесная перепалка, и в нашу сторону глядели дула винтовок, Черняк решился: «Огонь на поражение», – и первый выстрелил. Без промедления мы последовали его примеру, хоть и рука моя дрогнула (всё же по своим стреляем). Всё же и моя пуля, как и пули других красногвардейцев достигли своей цели, несколько человек упало, и оружие их брякнулось о промёрзшую землю. Остальные, мгновенно протрезвев, сами побросали винтовки на землю.
«Не стреляйте, братья, – крикнул кто-то. – Признаём свою вину… всё это контрреволюционные призывы и старорежимные привычки. – Словно разум помутился. – Да нас следовало бы тоже расстрелять, ведь мы, сами не сознавая, что творим, стали пособниками контрреволюционной сволочи. Враги задумали, а мы сделали…».
В это время послышались размеренно бухающие, но торопливые шаги многих ног: шла рота матросов, они держали наизготове винтовки, с примкнутыми штыками. Разворачиваясь в марше, они выкатывали пулемёты, направляя в нашу сторону. Все их действия исключали какую-нибудь жалость и только подчёркивали решимость и беспощадность. Черняк выступил вперёд, поправляя бушлат, чтобы видна была тельняшка. Он поднял свою огромную ладонь в успокаивающем жесте,
 
и сказал: «Спокойно, товарищи, свои. Пьяный бунт, учинённый контрой устранён, виновные наказаны, а те выстрелы, которые вы слышали, послужили им наказанием».
Матросы расслабились, спало напряжение на их лицах, и, действительно, перед ними стоял такой же матрос.
«А мы, братишки, уж не чаяли в этом бардаке своих увидеть, видно, опередили вы нас, – сказал комиссар матросского отряда. – Видели мы, каким неверным курсом многие ходят, и приказ у нас есть, жестоко с этим бороться».
«Ничего, эта борьба приносит свои плоды, – ответил уверенно Черняк. – То, что вредит умам, винные запасы практически уничтожено, и люди образумятся. Они уже понимают свою вину».
– Понимают, хоть и немного запоздало, пока не пришлось принимать чрезвычайные меры, уговоры не помогли. К твоему сведению, сегодня нам уже пришлось стрелять по устроившим погромы этих складов из пулемётов, а сами погреба взрывать динамитом.
– Теперь понятно происхождение тех глухих толчков, их слышал, наверное, весь город. Но ничего не поделаешь, с нашим народом подругому не получается.
– Согласен с тобой…
 
Заговор монархистов
Петроградский пролетариат сплотился, стал единым, проникся революционными идеями и в этой борьбе стал бдительным. Каким-то образом почти стихийно создались по всему городу группы, разведывающие и высматривающие через прислугу, что творилось в квартирах их господ. В Военно-Революционный комитет пришли трое рабочих, и сразу к его председателю Николаю Подвойскому. Народ сновал в Смольном по разным делам, здесь прислушивались к просьбам пролетариата, и поэтому часовые беспрепятственно пропустили их.
«По какому поводу, товарищи?» – вежливо спросил Подвойский.
«Дело особенной важности, – сказал самый старший из них. – Заговор контрреволюционный затевается, офицеры замешаны».
«Откуда узнали об этом, ведь, как я понимаю, вы не вхожи в офицерское общество», – с серьёзным видом спросил Подвойский.
«Брат у Фёдора, – сказал тот же рабочий, кивнув на молодого парня, – прислуживает у одного господина. Господин хороший, в думе сидел, брата его никогда не обижал. Только в последнее время стали к нему люди ходить подозрительные. А накануне, когда господин этот отъехал по делам, Сергей (так звать его брата) письмо обнаружил на столе недописанное, видно, что-то барина отвлекло».
«И что же в этом письме?», – не удержался Подвойский.
– Письмо обращено к какому-то генералу. Сергей списал самые интересные фразы. Вот, если разберёте его каракули.
Подвойский стал с интересом читать, с трудом, правда, разбирая корявый почерк: «Положение Петрограда отчаянное. Город отрезан от внешнего мира и весь во власти большевиков. Людей хватают на улицах, сбрасывают в Неву, топят и без суда заключают в тюрьмы… Организация, во главе которой я стою, работает, не покладая рук, над спайкой офицеров и всех остатков военных училищ и над их вооружением. Спасти положение можно только созданием офицерских и юнкерских полков. Ударив ими и добившись первоначального успеха, можно будет затем получить и здешние воинские части… Политика уговоров и увещеваний дала свои плоды: всё порядочное затравлено, загнано, и властвуют преступники и чернь, с которыми теперь нужно будет расправиться уже только публичными расстрелами и виселицами. Мы ждём Вас сюда, генерал, и к моменту Вашего подхода выступим со всеми наличными силами. Но для того нам надо установить с Вами связь, и прежде узнать о следующем: когда примерно можно будет рассчитывать на ваше приближение к Петрограду…».
– Пока брат его, Сергей, корпел над своими записями, он вдруг услышал, что барин возвращается.
– Ну, а фамилию этого господина вы знаете?
– Да как же, его, почитай, весь Петроград знает, ещё и по делу об убийстве Распутина, Пуришкевич его фамилия.
Подвойский задумался. Фразы рабочих об офицерском заговоре сначала ему показались преувеличением, но, прочитав списанные строки, он понял, что действительно замышляется какая-то угроза революции. Он ещё раз посмотрел на рабочих. Один из них, что говорил, с его жилистыми руками, свидетельствующими о долгих годах тяжёлого физического труда, со сгорбленной от этого труда фигурой, и в то же время живыми, ясными глазами на простом лице, вызывал симпатию. Такие люди не способны изворачиваться и лгать. Остальные двое, до сих пор молчавшие, тоже казались простодушными, искренними людьми. Один из них, Фёдор, молодой парень с белесыми ресницами и рыжеватыми волосами, ещё юношески нескладный, вдруг заговорил: «Серёга, брат мой, давно от господ уйти хотел. Но заметив, что в доме творится неладное, люди странные, как вроде не в своей одежде, приходят и уходят, в общем, подозрительные, так он решил остаться, да последить за ними…».
«Ну, что же, молодец твой брат, – сказал Подвойский. – Пусть продолжает и себя не выдаёт. А мы в свою очередь этого дела не упустим, не беспокойтесь, товарищи, накроем это осиное гнездо. От вас же только требуется никому, даже самым близким, об этом ни слова».
Обнадёженные этим обещанием рабочие ушли, а Подвойский вызвал Черняка и передал ему до слова разговор с рабочими.
«Тебе поручается ответственное дело, – сказал ему Подвойский. – Я знаю, у тебя найдутся люди, достойно показавшие себя в последних операциях. Нужно узнать, действительно ли существует офицерский заговор, кто посещает Пуришкевича и с какой целью, и при необходимости обезвредить этих людей».
– Понимаю эту задачу, и мы приложим все силы к её решению, но предупреждаю, мы – не сыщики, у нас нет опыта в сыскном деле, и поэтому мы не уверены, что какой-нибудь оплошностью не провалим всё дело.
– Постарайтесь обдуманно предпринимать любые шаги, на вас ложится ответственность перед всем революционным пролетариатом. Помните, враг хитер, опасен и изворотлив, и нужно найти людей, достойно противоборствующих этому врагу. У вас найдутся такие люди? И ещё, революция поручает вам это ответственное дело, и никакие отводы ею не принимаются.
«Что же, – Черняк вытянул руки по швам, понимая, какая ответственность ложится на его плечи, принимая её, – будем стараться послужить революции. А люди… люди найдутся…».
 
Не своё дело
Собрав отряд, Черняк передал нам весь разговор с Подвойским, и то ответственное задание, которое возложили на нас вожди революции. Впервые он говорил не перед строем, не тоном приказа, а почти в душевной беседе, словно советуясь с нами.
«До сей поры, – сказал Черняк, усадив нас в комнате, на стулья, – мы действовали открыто, мы видели врага революции перед собой, и задача стояла – уничтожить его. Иначе он уничтожил бы нас. Но враг стал хитёр, он спрятался, стал действовать шпионскими методами, плести заговоры. Нам приходиться тоже менять способы борьбы, приспосабливаться, чтобы выполнить возложенную на нас задачу. Какие будут предложения?», – неожиданно спросил он, заставив всех напряжённо думать.
«А что, если, когда в дом войдёт побольше этих типов, – предложил, поправив очки, Мартьянов (он последним пришёл в наш отряд), белобрысый, крепкий парень, – закрыть их и сразу покончить с этим делом?».
– А остальные? А если этот заговор сетью опутал весь город и вышел за его пределы и, возможно, даже за границу? Тогда мы поймаем синицу, но отпустим журавля…
«Можно проследить за каждым выходящим из этого дома, за ними цок-цок, и таким образом узнать все связи», – предложила Лиза.
«Это дельное предложение, – улыбка, столь редкая для сурового Черняка, коснулась его губ, – но, чтобы проследить за каждым, потребуется в десять-пятнадцать раз больше людей, да и метод это похож на царский сыск…».
«А если внедриться в эту сеть, – предложил я, неожиданно для себя высказав пришедшую мысль, – то есть притвориться пробирающимся с фронта офицером, ищущим людей и средства к возврату прошлого».
– Может быть, так и поступим… Я не досказал вам предложение Подвойского. Он, понимая, что мы не имеем абсолютно никакого опыта и впрягаемся, быть может, не в своё дело, (но другого выхода нет) предложил помощь одного человека. Это бывший сыщик Артемий.
Почти одновременно, вскочив со своих мест, мы возмущённо наперебой стали протестовать.
«Уж не Фунт ли это», – крикнул я.
«Принять помощь царской ищейки, да никогда», – крикнул Матвей.
Даже Лиза не выдержала: «Да он продаст нас с потрохами».
«Тише, – прервал нас Черняк. – Вы забылись, что перед вами командир, и что скажет он (а он плохого не посоветует) должны выполнять беспрекословно… Во-первых, Артемий, – продолжил он, когда, как по команде, мы замолчали, – был сыщиком не политических, а уголовных дел. Во-вторых, он сам пришёл и предложил свои услуги, что сделали далеко немногие. На службе он показал себя честным человеком, проверяли. К тому же, он помог однажды товарищу Климу…» «Климу?» – вырвалось у меня.
– Да, Климу, но в чём – это не разглашается, да я и не пытался узнать. В общем, завтра начинаем операцию. Винтовочки придётся сдать, им на смену я выдам маузеры.
 
Артемий
На следующий день была встреча со вчерашним сыщиком и распределение обязанностей среди членов отряда. Я надеялся, что Артемий не окажется Фунтом (я не знал настоящего имени этого агента), и, конечно, обрадовался, увидев другого человека. Это был человек, прямо противоположный Фунту, как по внешнему, так и, очевидно, по внутреннему состоянию. У Фунта острый, немного загнутый вверх нос, такой же подбородок, и оттого его профиль создавал впечатление крысиной мордочки. Это впечатление усиливали острые маленькие глазки.
У Артемия простое лицо прямодушного человека, но одно было общим – внимательный всевидящий взгляд, да ещё расчётливый ум. Вместо того, чтобы сразу приступить к делу, Артемий попросил каждого из нас кратко рассказать о себе и при этом внимательно смотрел на человека. Так он определял и подбирал ближайшего себе помощника. К моему удивлению, он выбрал меня, и странно, Черняк и слова не сказал, и создавалось впечатление, что Артемий не подчиняется ему, а действует по собственной инициативе. Он только попросил Черняка подробно рассказать о «деле» Пуришкевича.
«Вы говорите, – довольно сухо сказал он Черняку, – что среди рабочих, сообщивших о готовящемся заговоре, был брат человека, прислуживающего в доме. Где же он?».
«Он сказал всё, что знал, и поэтому его отпустили», – задетый тоном Артемия, сказал Черняк.
«Что отпустили – глупо. Немедленно доставьте его сюда, – было похоже, что не Черняк, а Артемий здесь командует. – Черняк поперхнулся, но отдал приказ доставить Фёдора. – Расставьте людей, – продолжал Артемий, доставая карту Петрограда, – вот здесь, – ведя карандашом по карте, – здесь и так до конца Садовой улицы».
«А мне где прикажете находиться?», – насмешливо спросил Черняк.
– Вам на улице вообще показываться нельзя, слишком заметная фигура. Вы, простите, своим появлением сразу провалите всю операцию. Сидите здесь и записывайте все сообщения агентов о продвижении интересующих нас лиц.
«Мне, боевому командиру, сделаться писарем…», – разгневался Черняк, и с губ его сорвалось нецензурное слово.
«Голубчик, – нисколько не смутившись, сказал Артемий, – иногда правильно записанные строки бьют сильнее любого оружия. К тому же, товарищ Подвойский, напутствуя меня, обещал, что все мои требования к успешному выполнению операции, будут надлежащим образом выполнены».
Черняку пришлось смириться, только крепко сжатые кулаки показывали, что творилось в его душе. Когда все люди были расставлены (а чтобы не привлекать внимание, пришлось переодеться в гражданскую одежду), Артемий спросил подошедшего Фёдора: «Вы имеете вхождение в этот дом?».
– Только с чёрного хода.
– Как часто бываете?
– Где-то раз в неделю, я работаю, и встретиться можем только в воскресенье.
– Сегодня пятница, и твоё появление может вызвать подозрение у Владимира Митрофаныча.
– Нет, там, где мы встречаемся, у этой комнаты я ни разу не видел барина.
– А есть ли комната, смежная с кабинетом Владимира Митрофаныча?
– Ну, об этом надо спросить у брата.
«Вы называете Пуришкевича по имени-отчеству, то есть вы его знаете?», – вмешался Черняк.
– Да, не скрою, мы знакомы. Я принимал участие в следственных экспериментах по тому нашумевшему делу.
– Вы имеете в виду дело Распутина?
– Да, совершенно верно, и поэтому, чтобы он меня не узнал, придётся маскироваться.
Артемий достал парик, и его лысоватая голова приобрела новый вид. Очки с круглыми стёклами (очевидно, из простого стекла) дополнили это изменение, и в завершении он приклеил тут же при нас бороду и усы. «Ну, как, я похож на себя? – пошутил Артемий и этим простым вопросом он приблизил себя к нам. – Нет, пожалуй, я попрошу вас перевязать мне голову. Кажется, всё готово к проведению операции, – внимательно оглядев нас, сказал Артемий. – Вы ничего не добавите, каких-нибудь примет, относящихся к этому делу?».
«Кажется всё сказано, – ответил задумчиво Черняк. – Хотя об одном, на мой взгляд, существенном отличии от простых прохожих, можно сказать так. Большинство посетителей этого дома несут под мышкой свёрток, но для чего – непонятно».
– Интересно. Так вы говорите, большинство посетителей?
– Да. Я не знаю, может быть, одежда или мундир в конце концов.
– Вряд ли, мундир можно скрывать под другой одеждой. Это легко в холодное время года.
«А может, в этих свёртках, – вмешался Матвей, – они прячут оружие? В случае опасности они их быстро разворачивают и открывают пальбу».
– Фантазия у вас работает, молодой человек, но на деле маловероятно.
«А если в этом, – предположила Лиза, – у них особая примета… ну, или по-другому условный знак».
– О, барышня… Вашу хорошенькую головку посещают на удивление здравые мысли. И, право, я последовал бы в дом с Вами, если бы это не вызвало подозрений.
 
В доме Пуришкевича
Итак, мы втроём отправились на Шпалерную улицу в дом 32, где проживал Пуришкевич. По дороге Артемий, знающий хорошо этого человека, кратко познакомил нас с его биографией: «Батюшка у Владимира Митрофаныча был протоирей. Сам он мелкий землевладелец, является основателем партии «Союз русского народа», а когда она рассыпалась от внутренних распрей, основал другую «Палату архангела Гавриила». Слывёт ярым реакционером, монархистом, никогда не предавая своих идей и не скрывая своей ненависти к народной демократии. Но по-своему любит Россию, искренне страдая за те неудачи, что происходят с русским народом. И когда началась война, Пуришкевич заявил, что пока льётся кровь народная, он не будет участвовать в политической борьбе. На свои личные средства снарядил санитарный поезд, и сам с ним отправился на фронт. Выступал против Керенского, ратуя за его свержение и за восстановление монархии. Керенский, объявив его своим врагом и врагом народа, велел его арестовать. Пуришкевич сбрил бороду и усы, скрываясь от ищеек, но не покинул свой дом, и когда явились его арестовывать (признаюсь, и ваш покорный слуга присутствовал при этом), сам открыл дверь охранникам, и, предваряя их вопрос, сказал: – Пуришкевича ищите? Нет его, канальи поганого… пожалуйста, смотрите. – И провёл нас по всей квартире со свечкой в руках, повторяя, что этот негодяй скрылся. А когда агенты Керенского спускались по лестнице ни с чем, он не вытерпел (в нём всегда сочетался юмор с серьёзностью политика), крикнул: «Дураки, ведь я и есть тот самый Пуришкевич».
– Не морочь голову, Пуришкевич-то с бородой.
– А для чего же тогда существуют парикмахерские?
Пуришкевича схватили, и Керенский держал его в тюрьме, считая своим личным врагом. Октябрьская революция освободила его, но он, как видим, не согласился с политикой советской власти и вступил на путь борьбы с нею. Он лысоват, носит пенсне, но это не мешает ему быть отличным стрелком, и это сказалось в деле убийства Распутина».
Фёдор прошёл в дом с чёрного хода и договорился с братом. Он подал нам знак, что всё в порядке. Артемий сказал ему, чтобы он шёл домой, он своё дело сделал. И когда мы остались вдвоём, он сказал: «Мы не пойдём вместе, в таких домах есть смежные с кабинетом хозяина комнаты. Находясь в такой комнате, можно отлично прослушать, что творится в кабинете».
– Но зачем? Или Вы думаете, что я не доверяю Вам?
– Не совсем так, но чтобы развеять сомнения, нужно. Это вопервых. А во-вторых, со стороны, слушая наш разговор, Вы, может быть, уловите то, что я могу опустить, ну, а в-третьих, человек, беседуя тет-а-тет становится более откровенным.
– Ну, воля Ваша…
Действительно, такая комната нашлась. Сергей, очень похожий на своего брата (возможно, они были близнецы) проводил меня туда, а после поспешил доложить хозяину о приходе Артемия. И точно, через тонкую дощатую перегородку было слышно всё от слова до слова (я даже опасался, как бы хозяин не услышал мои шаги). Я услышал, как Артемий с Пуришкевичем приветствовали друг друга.
«С кем имею честь говорить, – сказал Пуришкевич. – Мы раньше не встречались?».
«Я впервые в Петрограде, – было заметно, что Артемий изменил голос (потом он сказал мне, что ему пришлось взять в рот пару сухих черносливин, чтобы Пуришкевич не признал его), – пробираюсь с Румынского фронта по поручению армейского комитета. Ваша деятельность дошла и до наших далёких окопов, и это воззвание, что только офицерство и лучшие сыны дворянства смогут возродить Россию и противостоять этим… мужикам, зажгло в наших сердцах желание пойти за Вами.
– Я очень рад это слышать, Вы один прибыли? И что у Вас с головой?
– Нет, несколько человек, но они подойдут попозже. Попал под бомбёжку – контузия.
«И они разделяют наши убеждения и готовы выполнять поручения, приближающие возрождение монархического общества? Они тоже ранены?», – и в голосе Пуришкевича прозвучала лёгкая ирония.
– На первый вопрос отвечаю, что да, несомненно. И я знаю многих, что остались в окопах, истинных патриотов, желающих сбросить этих продавшихся немцам большевиков… Ну, а друзьям моим повезло больше, они живы-здоровы.
Меня передёрнуло, когда я услышал, как Артемий отозвался о большевиках, я даже засомневался, не играет ли Артемий двойную роль, скрывая от нас свою контрреволюционную сущность. Но Артемий знал, что я слышу его слова, и если бы он говорил правду, она станет известна в нашем отряде и Черняку, а это не останется без последствий. Значит, он просто изображал ярого белогвардейца. 
«Да, верно, большевики не только пойдут на позорный мир, но и отдадут, а вернее продадут немцам отчизну, этого нельзя допустить. И есть люди, которые собирают лучших наших сынов и скоро двинут их на Петроград», – кажется, Пуришкевич поверил ему.
«Слава богу, что такие люди есть», – с пафосом сказал Артемий.
- Я вижу, Вы искренне желаете этого. Хорошо, если и остальные из вашей группы такие же патриоты… Но всё же лицо ваше мне кажется знакомым.
– А Вы на фронте не были? Там мы могли встретиться случайно.
– Может быть, может быть. Да, я был на фронте, проезжал его с санитарным поездом.
В таком духе разговор продолжался более десяти минут, но цель Артемия – узнать, куда ведут пути заговора, кто тот генерал, которому было адресовано письмо, так и не была достигнута. Пуришкевич, очевидно, понимал, что не может рассказать первому встречному все тайны своего общества, и как Артемий ни пытался изворачиваться и показывать себя преданнейшим и надёжным человеком, он избегал говорить о таких вещах.
– Но всё же скажите, какое настроение в армии. Я слышал, что солдаты раздеты и разуты, и, по-моему, в этом вина большевиков, разрушающих страну изнутри. Не ропщут ли солдаты, не хотят ли возвращения монархии?
К моему удивлению, Артемий не стушевался от этого вопроса, а стал бойко отвечать, как будто только что вернулся с фронта. Обрисовав обстановку того участка фронта, с которого он якобы прибыл, настроение людей, он словно невзначай, как само собой вытекающее из сложившейся ситуации, заключил: «Именно сейчас наступил решительный момент, когда многие солдаты и практически всё офицерство жаждут услышать призыв на утверждение справедливости, на установление законной власти, на избрание нового царя. И среди них витает лишь один вопрос, кто станет таким лидером, за которым пойдут лучшие сыны России?».
– Ну, что же, похвально Ваше стремление к утверждению нового монарха. Я вижу, Вам можно довериться. Да, есть такой человек, это армейский генерал, прославивший себя военными делами и способный стать таким лидером. Но в целях конспирации, я не могу пока назвать его имени.
– К Вашему сведению, мне известно имя этого человека.
– Вот как? Вы меня удивляете. Как же Вы могли его узнать, ведь это держится в тайне.
– Наверное, по наитию. Посудите сами. Какие войска на данный момент самые моральноустойчивые, боеспособные и наименее преданные большевикам?
– Какие же?
– Вы и сами отлично знаете – казаки. Мы знаем прекрасно, что многие наши соединения просто перешли на сторону большевиков, и никто им не помешал. Ни Духонин (царство ему небесное), ни Керенский, ни другие генералы. А вот казаки и являются тем мощным кулаком, который сразит большевиков (надо только сплотиться вокруг них), и ведёт их Каледин.
Я не верил своим ушам. Имя генерала, которое хотели узнать наши руководители, и для этой цели организовавшие людей, подвергши их возможному риску, было известно Артемию, или он сказал наугад?
– Кто поддерживает собравшийся в Могилёве штаб, состоящий из представителей старого ЦИКа, бывшего царского офицерства и прежних армейских комитетов. Вокруг них сплачиваются батальоны смерти, георгиевские кавалеры и главное – фронтовые казаки. И сегодня главной фигурой противостояния большевикам является Каледин.
Артемий, очевидно, хорошо подготовился к этому разговору. Он отлично знал положение не только на фронте, но и в контрреволюционных кругах. На несколько секунд наступила пауза, Пуришкевич, очевидно, обдумывал слова Артемия. Я попытался представить себе этого человека, никогда не виденного мною. Вспомнил, что Артемий говорил кратко о его биографии: внук крестьянина, сын протоиерея, женат, имеет двух сыновей, сейчас ему под пятьдесят, выпивает в меру (даже это подметил), отличается сарказмом, и его политические речи всегда имели острый характер. Но, что у него не отнять – является патриотом России, он за старый порядок, за восстановление монархии. Что ещё: обширно и разносторонне образован, хороший оратор, проводил неутомимую деятельность. 
Я вслушался в голос Пуришкевича, и по нему представлял его образ: лысоватую голову, пенсне, острое лицо, заканчивающееся такой же бородой, подвижную, неполную фигуру.
«Ну, предположим, Вы угадали, – продолжил Пуришкевич немного хрипловатым голосом. – Чем Вы докажите, что являетесь нашим человеком, откуда у вас такая информация о генерале, каковою обладают немногие. И, наконец, Вы не сказали, что должны были сказать», – последнее предложение Пуришкевич выделил, чётко нажимая на слоги. – Вы имеете в виду пароль?
– Я позволил говорить Вам добрых полчаса, что если вы не сказали сразу нужное слово, значит, его не знаете. Ответьте же на мой вопрос: кто Вас послал сюда или Ваши полномочия эфемерны.
– Не знаю, поверите ли Вы мне, но после контузии (слышите нарушение моей речи? А три дня назад, когда это случилось, я с трудом выговаривал слова) кроме речи у меня наступила частичная амнезия, и пароль выбило из моей головы.
– Но Ваши друзья, они наверняка знали пароль?
– Нет, его знал только я.
– А вот моё имя и адрес Вы не забыли?
– Скорее всего и это не удержалось бы в моей памяти, но вот – Артемий (сказавший нам после об этом) вынул портсигар с самокрутками, взял третью по счёту, высыпал махорку – на обрывке бумаги было записано краткое «Пури.Вла.Митроф-Шпал 3-2».
– Вы предусмотрительны.
– Так я смогу рассчитывать на Ваше доверие и вследствие этого получить задание?
– Хорошо, приходите завтра с утра, я изготовлю Вам поручение…
Прошло сорок минут – ровно столько дал себе Артемий для внедрения в доверие Пуришкевича и выведывания у него ценных сведений. Вот-вот должны были подойти наши, и уже судьба Пуришкевича была решена. Из всего услышанного мною я выделил лишь то, что Пуришкевич не отрицал того, что Артемий говорил о Каледине, но он не назвал прямо его по имени. Тут моего плеча коснулась рука Сергея. Я так внимательно слушал концовку разговора, что не заметил, как он подошёл: «Там ещё солдаты подошли, доложить о них Владимиру Митрофанычу?».
– Не надо, они войдут и без доклада.
Сойдя вниз, чтобы присоединиться к своим красногвардейцам, переодетым в солдатские шинели, я с удивлением увидел впереди них Черняка (как говорили потом, он с сожалением снял бушлат и с омерзением натянул солдатскую шинель, затрещавшую по всем швам), ведь было условлено, что он останется на квартире.
«А, Павел, ну веди нас, – сказал он весело, – эту контру брать».
«Этой контрой» был – Пуришкевич, судьба его была решена. Мы должны были его арестовать. По плану же, придуманному им самим, Артемий оставался в доме, изображая Пуришкевича, а его арест должен был до некоторого времени оставаться тайной. Но Артемий не хотел выглядеть в глазах Пуришкевича подлецом, предателем и потому, когда вошли красногвардейцы и сказали: «Вы арестованы, господа!», он разыграл небольшой спектакль, крича возмущённо: «Красные черти, вы ещё поплатитесь, наши придут и вас уничтожат», и так, что даже Пуришкевич, подойдя к нему сказал: «Успокойтесь, мой друг. Этот арест не продлится долго. Вы меня понимаете?».
Но Черняк (а это было по плану) приказал строго двум красногвардейцам: «Этого буржуя увести вниз, но на улицу не выводить, ждать автомобиля. С Вами же, – обратился он к Артемию, – господинчик, надо поговорить отдельно. За каждое слово против нас Вам придётся ответить».
Пуришкевич наверняка ушёл, ведомый красногвардейцами, убеждённый в лояльности Артемия. Через пару минут Артемий, отвернувшийся от нас, словно сказанное Черняком задело его за живое, и манипулирующий со своим лицом, развязывающий повязку на голове, снимающий очки, вдруг повернулся к нам, блеснув лысиной, с весёлым видом произнеся: «Ну, как, похож я на Пуришкевича? Ах, да, ещё пенсне!».
Мы чуть не вскрикнули от удивления, действительно сходство было чрезвычайное. Даже Черняк, качнув головой, произнёс пришедшую внезапно мысль: «Эх, подвернись Вы мне в таком виде внезапно, да под горячую руку… не знаю, чтобы с Вами сделал».
«Значит, похож, – утвердительно сказал Артемий, – не удивляйтесь, друзья мои, весь вчерашний вечер посвятил гримировке, наедине с этой фотографией», – и он показал нам фотографию Пуришкевича.
В это время мы услышали шум подъезжающего автомобиля.
«Хорошо, что вовремя, – сказал Черняк, – а то я опасался, что ктонибудь придёт неожиданно, и вся наша затея пойдёт насмарку».
«Да, хорошо, – согласился Артемий, – но я вас попрошу, – обратился он к Черняку, – оставить меня с этим молодым человеком. Нас двоих будет достаточно. Я повторяюсь, ваша фигура слишком заметная, и если Вы здесь останетесь, я боюсь за успех операции. К тому же надо доложить руководству, что имя генерала – Каледин».
– Но если их придёт несколько человек, а среди них кто-нибудь знавший Пуришкевича?
– Будьте настороже, в крайнем случае, я подам вам знак, например, открою эту форточку, окно выходит на двор, а всего вероятнее, к нам придут с чёрного хода.
Мы остались вдвоём (не считая Сергея, он был внизу), и я сразу же обратился к Артемию с вопросом: «Вы уверенно назвали фамилию генерала, но Пуришкевич и словом не упомянул о нём. Как Вы определили?».
– Я же просил Вас внимательно слушать, хотя, конечно, для этого требуется время. Мне тоже не сразу удалось в каждой фразе улавливать недосказанность мысли, двусмысленность, то есть то, что человек хотел сказать, но по осторожности утаил словцо ключевое. Вас извиняет неопытность в расшифровке человеческой души, а я это постиг с годами. К тому же, у меня было ещё одно преимущество в этом познании тайников души.
– Какое же?
– Глаза. Это зеркало души. Я давно научился определять по ним, правду говорит человек или нет. И в данном случае, когда я неожиданно назвал фамилию генерала, я прочёл в его глазах согласие с моим предположением, а слегка смутившееся лицо Пуришкевича подтвердило это.
– Как Вы думаете, они клюнут на то, что мы затеяли?
– Несомненно, конечно, мы не сможем надолго заменить инициатора этого разговора, и рано или поздно наша затея потерпит фиаско, но, думаю, что нескольких человек, по крайней мере, мы сможем нейтрализовать…
Он не договорил, вошёл Сергей и доложил, что пришёл один посетитель: «Мне показалось, похожий человек бывал здесь, только у него другой вид был. А вошёл он через парадный вход».
И тут Артемий допустил ошибку, вернее, две: он забыл открыть форточку, чтобы предупредить о неожиданном госте, а во-вторых, поспешил вместе со мной на лестничную площадку, дабы взглянуть на этого человека, и под стать Пуришкевичу задать вопрос, подражая его голосу: «С кем имею честь?».
Внизу в вестибюле почти у самой двери стоял человек в солдатской шинели, обросший недельной щетиной, солдатская папаха надвинута на глаза и из-под неё блеснул настороженный и в то же время недоумённый взгляд. Человек замёрз, видно, что долго находился на улице, а в конце ноября мороз стоял нешуточный, он переминался с ноги на ногу и растирал руки (очевидно, нет перчаток). Меня поразил этот взгляд, несомненно, я видел раньше этого человека. Заросшее, красное от мороза лицо и надвинутая папаха делали лицо неузнаваемым, но эти глаза напоминали мне моего хозяина Алексея Григорьевича, и я мог поклясться, что это он, если бы не знал, что хозяин за границей. Молчание длилось несколько секунд, но вот незнакомец отвёл от нас свой взор, хрипло сказал: «Извините, я кажется, попал не туда».
Несмотря на простуженный, немного изменившийся голос, тем не менее, по нему я сразу признал своего бывшего хозяина. Я немного оторопел, а опомнившийся Артемий прошептал, прикрыв незаметно рот рукой: «Форточка!».
Я бросился открывать форточку, а Артемий уже громко, стараясь задержать гостя, воскликнул: «Да нет, Вы попали именно сюда!».
Но было уже поздно, незнакомец хлопнул дверью.
Артемий крикнул мне: «Павел, быстрее, надо его задержать».
Я открыл форточку и для вящей убедительности свистнул, как мог громче, и бросился вслед за Артемием. Первое, что я услышал, выбежав на улицу, топот многих ног и последующие вскоре выстрелы.
«Не стреляйте, надо взять его живым», – крикнул Артемий.
Выстрелы вскоре прекратились (бесполезные в лабиринте дворов), и все вернулись, впереди шёл Черняк, опустив руку со своим огромным револьвером: «Ушёл, гад, всю обойму выпалил впустую».
Артемий вздохнул после этих слов и произнёс, отвернув голову в сторону: «Кажется, это провал, спугнули птичку, шуму подняли на весь город».
Он словно в воду глядел: несколько забредших переодетых офицеров (причём большинство из них не участвовало в заговоре, просто пришли по старой памяти) было ничто по сравнению с тем, что ожидалось. Но заговор всё же был раскрыт, и, возможно, в этом не последнюю роль сыграл сам Пуришкевич.
Как писал известный чекист Я. Н. Петерс, «на следствии Пуришкевич держался хорошо, и его подкупающая искренность, возможно, стала причиной не только того, что он остался жив, но и недолгого заключения (1 мая 1918 года он был освобождён), хотя Петроградский ревтрибунал приговорил его к четырём годам принудительных работ».
 
В Смольном. Разговор с Лениным
«Товарищи красногвардейцы, – говорил торжественно Черняк, не сдерживая улыбки, что было редко для него, – нам выпала честь нести охрану Смольного и в том числе кабинет товарища Ленина. Не секрет, что есть решение о переезде нашего народного правительства в Москву, и сегодня мы ещё можем воспользоваться предоставленной нам возможностью».
«А кто будет охранять кабинет Ленина?», – спросил Мартьянов.
Черняк слегка задумался, выбирая достойных.
«Я думаю, мужчины уступят девушке», – воскликнула Лиза.
Я старался подолгу не задерживать свой взгляд на Лизе (хотя это не получалось), с каждым днём расцветала её девичья краса. Голубые, как чистое июльское небо, живые глаза, её тонкие черты лица, чувственный рот, светлые вьющиеся волосы (как они были бы красивы, если бы не стрижка по революционной моде, а спадали ниже плеч), и, конечно, стройная фигура, которую не портили полушубок и брюкигалифе, – могли вскружить голову любому. Но стоять у дверей, за которыми решал мировые проблемы товарищ Ленин, было бы экстраординарно. Хотя революция устанавливает свои порядки, ломает старорежимные рамки, делает необычное обычным… И почему бы…
«Конечно, товарищ Ленин человек стойкий, но ещё не старый, и думаю, ничто человеческое ему не чуждо, потому от мыслей мирового значения отвлекать своим видом не смей», – словно, прочитав мои мысли, ответил Черняк.
«Ну, я бы ни за что не подумала, что вы такое обо мне скажете», – обиделась Лиза.
«Не обижайся, Елизавета, и цени красоту, данную от природы. Только на данном боевом этапе времени некогда о гражданских делах думать. А на самом ответственном посту, – немного помолчав, сказал Черняк, – будут стоять…», – и он назвал меня и Матвея.
Каким-то чудом нас разыскал Феофан, он ещё прихрамывал, но обходился без помощи клюшки, и первым делом обратился ко мне: «Как дела, эх-ма, служивые? – Узнав, что нас посылают на ответственное задание, он с радостной улыбкой воскликнул: – Значит, не зря я, эх-ма, от Евграфыча сбежал, он никак меня не хотел отпускать».
– Но там придётся стоять целый день, а с твоей ногой это невозможно.
– А я, эх-ма, на винтовочку обопрусь.
Это верно, нам обещали выдать винтовки.
И вот я у кабинета Ленина. Туда постоянно заходят люди в военной форме, в гражданской, но если даже Ленин находится один, слышна незримая работа: его шаги (не может долго сидеть на месте), или разговаривает по телефону, что-то пишет, слышно, как перо стучит о чернильницу. Но вот он вышел из кабинета и с интересом смотрит на меня, искрятся любопытством его живые прищуренные глаза. Подбоченившись, он с минуту изучал меня, отчего мне стало неудобно, и я ещё больше вытянулся в стойке, держа винтовку немного в стороне, и затаил дыхание.
«Вы из деревни, – он поднял руку жестом, как выступая на какомнибудь митинге что-то утверждал, – из какой губернии? Успокойтесь, не сдерживайте дыхание, ничего плохого тебе не сделаю. Из какой же?».
Неожиданно перейдя на «ты», Ленин наполовину снял с меня груз напряжённости, а его прозвучавший как отеческий совет успокоиться, ещё более благотворно повлиял на меня.
«Из Ярославской», – ответил уже спокойно я.
– Ах, вот оно что. Ярославский расторопный мужичок, слышал, как же. Что пишут из деревни? Дошли до них наши революционные преобразования?
Мне было стыдно говорить, ведь последнее время, проведённое в нашем отряде, отрицательно сказалось на моей переписке с дедом Филиппом (именно он вёл переписку, передавая лишь приветствия от близких родственников и рассказывая о делах деревенских). На три письма деда я, улучив момент, мог написать лишь одно. Да и письма деда я читал торопясь, поверхностно, стараясь выудить самое важное. Если откровенно, то о революции в деревне слышали, но на практике не знают, что это такое, и идёт жизнь в деревне по-старому. Что же ответить Владимиру Ильичу, не врать же ему?
 
– В деревне всё спокойно, Владимир Ильич, крестьянин сейчас по многовековой привычке на печи лежит, страда давно закончилась, урожай собран, а больше ему ничего не надо.
– Да, тяжело крестьянина поднять. Ну, хорошо, а ведь есть ещё на деревне бедняки-батраки, которые гнут спину на кулаков. И на печи им неспокойно, поскольку закрома их пусты. Они, наверняка, возмущаются. А кулак посмеивается, набил амбары зерном, ведь, как известно, сытый голодного не понимает.
– Таким людям на деревне, Владимир Ильич, не сочувствуют (я имею в виду батраков), надсмехаться над ними, верно, есть такое дело, поскольку это самые на деревне лентяи.
– Но ведь батраки это своего рода каторжники, а кулаки эксплуататоры, и чужим потом и кровью богатеют, словно клещи, пьют кровь народную.
«Вот оно что, дорогой Владимир Ильич, вот Вы с какой точки на деревню смотрите. Этак можно над одну гребёнку и крепкого крестьянина, который работает до пота наравне с людьми, помогающими ему, и кулака, вчерашнего крепкого крестьянина, от трудов своих разбогатевшего, причесать. Но ведь деревня именно на таких и держится, чтобы было с ней, если бы все лежали на печи, как большинство бедняков. Тогда заросли бы поля, извелась скотина, и не только себя, но тем более город нечем было кормить», – думал я про себя.
– Что же Вы, Павел (первым делом Ленин спросил моё имя), задумались, признаёте мою правоту?
И тут я скривил душой, видя перед собой улыбающееся лицо Ленина, весь его вид убеждённого в своей правоте человека. А его убеждение состояло в том, что любой, даже мелкий эксплуататор является врагом революции, и этот принцип я не мог оспаривать. Чувствуя угрызения совести, я всё же согласился с ним, и Ленин обрадованно воскликнул, словно вся деревня признала его правоту: «Ну вот, Павел, Вы поняли меня и я рад этому. Поймите, если мы будем сомневаться и искать оправдание для каждого бывшего хозяина, мы ввергнем Россию в средневековый, тяжёлый, нищенский сон, каким спала она доныне».
Я не мог спорить с Ильичом, не от нехватки образования, не от бедноты языка, а потому, что я знал, Ленин прав в своих убеждениях, просто я чего-то не понимаю. – Вы давно в городе?
– Немного больше года.
– Значит, Вы должны помнить, тяжела жизнь была при царебатюшке. Крепкое ли у вас было хозяйство? Наверняка, работали за троих, а получали гроши. Так?
– Что тяжело, то верно, Владимир Ильич, что пахота, что сенокос и страда, к тому же. Только семья у нас большая, мы дружно на работу навалимся, и бывало, за день сделаем, что другие за три дня. А хозяйство у нас не бедное, и коровёнка есть, и лошадка, овцы также и земли 30 соток.
– Э, батенька, да ваше хозяйство из середняков. Надеюсь, наёмным трудом не пользовались?
– Нет, сами справлялись, хотя приходили люди, нанимались, но мы им отказывали.
«И последнее, Павел, – сказал Ленин, завидев важного товарища в очках, с тёмными вьющимися волосами, в кожаной куртке, направляющегося к его кабинету, – тянет в деревню? Хотели бы вы в городе остаться? И ещё, нам сейчас нужны крепкие, надёжные бойцы, нам надо отстаивать завоёванную власть и не только в городе, но и в деревне. Вы за новую деревню, ведь старая отжила своё?».
Вопросы были заданы непростые, и если на первый я мог ответить, что если надо помогать утверждать революционные порядки, то я готов задержаться в городе на год-другой, но вообще без деревни себя не мыслю, то на второй ответить было затруднительно. 
Я любил старую деревню с её устоявшимися веками порядками, хотя понимал, что их надо менять, но плавно, осторожно и деликатно. Но ломать их сразу, как поётся в песне: «Мы старый мир разрушим до основания, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем…», этого я в душе своей не то что не одобрял, а не понимал. По-моему мнению, старые устои нужно было не ломать, но улучшать, совершенствовать. И утверждение Ленина, что старая деревня отжила своё, никак не отражалось в мыслях крестьянина. Он как жил, работал, пахал или косил, так и продолжает из поколения в поколение, не жалуясь на свою судьбу. Была бы лошадёнка, коровёнка, да семья крепкая и больше, кажется, ему ничего не надо. А все эти изменения, которые готовит новая власть, пойдут ли на пользу крестьянину, не станут ли они той медвежьей лапой, разрушающей улей в поисках мёда. Но последние мысли ко мне пришли позже, когда я обдумывал наш разговор. Ответил же я Ильичу просто, не раздумывая: «Владимир Ильич, я служу революции, и куда бы она ни послала меня, с радостью буду выполнять поручения народной власти».
«Хорошо, вот это хорошо… Сейчас-сейчас, – обращаясь уже к незнакомому товарищу сказал Ленин, – Яков».
«Надеюсь, наш разговор будет продолжен», – сказал Ленин и прошёл вместе со Свердловым в свой кабинет.
Больше с Владимиром Ильичом я не встречался — в январе правительство переехало в Москву, а мы, конечно, остались в Петрограде.
 
Ночной посетитель
Феофан почти поправился, и лишь слегка прихрамывал, но при нашем постоянном перемещении по городу, а, бывало, и по его окрестностям, сказывалось пагубно – нога уставала, и он хромал сильнее. Поэтому Черняк ему высказал: «Рано тебе, Феофан, с нами носиться. Даю тебе путёвку на домашнее восстановление. И не возражай, это приказ». Феофан попытался возразить, но последние слова, сказанные хоть и не строго, но с нетерпящим никаких возражений видом, отвратили его от этого. Но не прошло и двух дней, как Феофан снова приковылял в наш отряд. Черняка не было — он уехал на совещание в Смольный, и поэтому он обратился ко мне. Лицо его было озабочено, что-то тревожило Феофана. Я спросил о причинах этого беспокойства.
– В «нашем» доме привидение, эх-ма, объявилось. Сам видел – всё в белом. Я даже глаза закрыл, не чудится ли, а когда открыл, эх-ма, оно испарилось.
– Феофан, ты говорил, что винный компресс к ноге прикладываешь, а вовнутрь его не принимаешь?
«Тебе все смешки, – обиделся он, – а тут дело серьёзное, ведь не только привидение, эх-ма, испарилось, но и кое-что из вещей».
– То есть?
– Да и вещи серьёзные, Евграфыч мне перечислял, послушай, что я запомнил: шкатулка в виде домика с фигурками из золота и каждая, эх-ма, украшена камнем драгоценным, после две табакерки работы одного известного французского мастера, орден, который называется «Лучезарная Екатерина» тоже с драгоценным камнем, и ещё несколько золотых и серебряных вещей. Мне Евграфыч, эх-ма, рассказывал о каждой вещи, но я запомнил только эти.
– Но эти драгоценности разве не экспроприировали ещё в семнадцатом году, причислив к народному достоянию?
– Евграфыч признался мне, что при описи он не указал тайник, эхма, где в это время они хранились. После вчерашней ночи, когда я видел привидение, наутро Евграфыч обнаружил пустой тайник и, подозвав меня, всё рассказал.
«Грех, – говорит, – на душу взял, что не показал тайник этот, поскольку считаю эти драгоценности фамильной собственностью семьи Мираловых. Они заслужили их подвигами на благо отечества или добыли в честных сражениях – их добывали деды и прадеды. Есть вещи, подаренные царями».
– В какой-то мере он прав, но мыслит по-старому, теперь же пришли новые времена. Но всё же расскажи поподробнее о той ночи, когда ты видел привидение.
– Да уж, ночь была, эх-ма. Ну, слушай: мне не спалось, нога понывала, и вдруг среди ночи слышу шорох. Наверняка, думаю, Евграфыч, эх-ма, бродит по дому, не спится старику, что-нибудь уронил и теперь шарит по полу, не может, эх-ма, найти. Жалко мне его стало, и вышел я тогда из своей комнаты, а по лестнице, что со второго этажа ведёт, белое облако, эх-ма, спускается. Ну, я глаза прикрыл, головой потряс, не чудится ли мне, а когда открыл, привидение исчезло.
– А дверь открывалась?
– В том-то и дело, что нет, как сквозь землю это привидение, эхма, провалилось.
– Тут дело не чистое, привидение не могло ограбить, нужно подключать уголовно-розыскную милицию.
Незаметно вокруг нас столпились наши товарищи, но мы с Феофаном продолжали вести разговор, ведь от них у нас не было тайн. Подошёл и Артемий – он слышал последние слова и, положив руку на моё плечо, сказал спокойно: 
– Это дело, Павел, скорее политическое, чем уголовное. Похищены, я думаю, большие, важные для государства ценности, частичка его достояния и не частного (ведь эти драгоценности должны были быть экспроприированы), а государственного фонда. А если предположить, что они похищены с целью переправки за границу? И враждебные нам силы раздуют в прессе скандал, дескать, это большевики продают национальные ценности для решения своих вопросов. Или другой вариант, кажущийся мне более реальным – похищенные драгоценности пойдут на поддержку белогвардейского движения. Так что, молодой человек, надо, не мешкая, разобраться на месте – какое это дело: политическое или уголовное.
«Но без ведома Черняка мы не можем туда отправляться», – сказал я.
– Ничего, я думаю, он поймёт, что нельзя упускать ни минуты. Тем более, что мы пойдём для обследования места происшествия втроём, а Черняку всё расскажут товарищи, и он примет решение.
«Возьмите меня с собой, может, я вам пригожусь», – изречением из русской сказки выразила свою просьбу Лиза.
«Ну, что же, – согласился Артемий, – три ума  хорошо, а, может, и четвёртый пригодится».
Итак, мы направились на Невский проспект, Евграфыч нам открыл, и, когда я представил ему Артемия и Лизу, сразу же высказал, обращаясь только к Артемию, (очевидно, понял, кто здесь играет главную роль) пришедшую к нему мысль, не обращая внимания, что мы стоим буквально на пороге: «Года два назад Алексей Григорьевич отдавал починить одно колье. Так вот, ювелир не только хорошо сделал свою работу, но и составил опись драгоценностей. Я видел эту опись, и, представьте, – Евграфыч повёл нас к тайнику, по дороге рассказывая всё это, – почти у каждой вещи есть своя легенда происхождения. Например, шкатулка в виде домика, пропавшая накануне, принадлежала раньше...».
«Извините, сударь, об этом после. Расскажите лучше, в доме больше нет драгоценностей, я имею в виду ещё одного тайника?» – спросил Артемий.
– Нет-нет, положитесь на меня, этот тайник был единственным.
– Хорошо, тогда скажите, видели вы кого-нибудь из знакомых вам людей накануне, кто-нибудь интересовался, где ваш хозяин, когда будет и так далее?».
– Нет, никто не интересовался.
– А о местонахождении вашего хозяина не получали сведений?
«Увы, нет, но, если они появится, я не знаю, как буду глядеть в глаза его светлости. Он доверил мне, можно сказать, самое дорогое», – и Евграфыч удручённо склонил голову.
– Успокойтесь, может, мы ещё найдём эти ценности.
«Вы уверены?», – воскликнул, поднимая голову, Евграфыч.
– Чего только не было за мою многолетнюю практику, случались и чудеса... Ну, да не об этом сейчас речь. А вы случайно не знаете, сколько стоили драгоценности?
– Это надо спросить у ювелира Гебауэра, он наверняка знает, это он составлял опись.
«Хорошо, так и сделаем, а сейчас надо осмотреть место происшествия, не оставил ли преступник следы. – И, выдержав паузу, внезапно повернулся к Евграфычу, внимательно глядя ему в лицо, спросил: – Кто ещё знал о тайнике?».
Но лицо Евграфыча не изменилось, что означало — он говорит правду: «Я не знал такого человека, если только Алексей Григорьевич скрыл от меня, что доверил эту тайну ещё кому-то».
– Возможно, хотя, если, как вы говорите, тайник был очень ценный, то вряд ли ваш хозяин сказал кому-то о нём. Но вам хозяин, значит, единственному доверился?
«Я верой и правдой служил семье, ещё отцу Алексей Григорьевича на протяжении многих лет, и, думаю, у него не было сомнений – доверять ли мне», – немного обиженно ответил Евграфыч.
«Хорошо. Понимаю. Так Вы говорите, – обратился на вы Артемий к Феофану, ещё мало его зная, – виденная вами сущность спускалась по этой лестнице и вдруг исчезла? А шума не слышно было, например, стука двери?».
– По этой, но шума не было.
– А что у вас под лестницей?
– Слева две комнаты, справа одна и проход к чёрному ходу.
Мы проследовали за Артемием и Евграфычем по этому проходу, не заглядывая в комнаты, поскольку одна из них – библиотека – была опечатана в связи с находившимися в ней редкими художественными ценностями, в другой жил Евграфыч, в третьей обитала прислуга. Неожиданно я увидел, как в свете свечи (в руке у Евграфыча был подсвечник, освещающий тёмный проход) блеснул жёлтый кружочек, я поднял его, показал остальным.
«Вы не могли обронить?» – обратился Артемий к Евграфычу.
– Что вы, золотые монеты были только у Алексея Григорьевича, да и к тому же, я думаю, это древняя редкая монета.
– Что же, узнаем у ювелира.
Обследовав весь возможный путь грабителя (а после найденной монеты это не вызывало сомнений), мы вышли во двор, ничего больше не обнаружив, если бы не Лиза. Она заметила засунутую за водосточную трубу белую простынь.
– Да Вы просто клад, барышня, у Вас талант сыщика, простите за старорежимное слово. Однако, эта улика наводит на мысль, что преступник, используя простынь, пытался решить две задачи: первую, скрыть за ней свою внешность, а из этого вытекает, что, возможно, это известный человек в доме, вторую – отпугнуть в этом полумраке случайного свидетеля.
Мы снова прошли в дом, и Артемий сказал после небольшого раздумья: «Ну, а теперь, к ювелиру. Вам известен его адрес?», – спросил он у Евгафыча.
– В телефонном справочнике у Алексея Григорьевича-с номер ювелира обведён кружочком. Я думаю, сначала надо созвониться, чтобы узнать адрес.
– Нет, лучше, если мы придём неожиданно. Адрес узнаем в адресном столе. Но сначала надо потушить «вулкан страстей».
«Что вы имеете в виду?» – удивился я.
– Я имею в виду Черняка, мы должны объяснить ему наше отсутствие, успокоить его.
«Да, верно, дядя Черняк шуток не понимает», – подтвердила его слова Лиза.
Но Черняк всё отлично понял. Действительно, сначала он с мрачным видом потребовал объяснений, но когда узнал, что дело касается достояния республики, приобретает политическую окраску, тем более, если какие-то враждебные силы пытаются, выкрав ценности, поддержать белогвардейцев или вывезти их за рубеж, тогда сомнения отпали, и он дал добро на ведение этого дела.
«Действуйте, – обратился он к Артемию, как к старшему, – и если потребуются ещё люди или документы, подтверждающие ваши полномочия, ни в чём отказа не будет. Я думаю, это работа пособниковбелогвардейцев. Кстати, я только с совещания ВЧК, в ходе его нам сообщили, и это касается нас, что генерал Калядин покончил жизнь самоубийством. Конечно, смерть любого человека вызывает у других нормальных людей только огорчение, но не для нас, ведь он собирал вокруг себя офицерство с целью уничтожить революцию. Что же, Артемий, Павел, Лиза, поезжайте к ювелиру, а на вас, Артемий, у нас особая надежда, ведь вы на голову выше нас в сыскном деле».
 
II часть Поиски похищенных драгоценностей
Собирая материал для этой книги, я был в небольшом затруднении, ведь прошло много лет, и рассказать о драгоценностях и подробностях этого дела я мог лишь в общих чертах. Но по воле случая мне на глаза попалась книга Юрия Кларова «Розыск», где удивительно подробно описываются и сами драгоценности, и расследование ограбления патриаршей ризницы. И я осмелился взять несколько цитат из его книги, ведь без них моё повествование было бы неполным. И потом, включение этих цитат в мою книгу даёт им второе рождение. Цитаты набраны далее курсивом и закавычены.
 
Путь драгоценностей
Владимир Францевич Гебауэр был потомственным ювелиром и так же, как его предки, выходцы из Голландии, помешанные на драгоценных камнях, являлся знатоком легенд самых знаменитых из них. Он восхищался всегда и благоговел, держа на ладони какое-нибудь из этих сокровищ. Невысокого роста с пышной шевелюрой рыжеватых волос и просвечивающей посередине лысиной (похож на одуванчик), с западноевропейскими чертами лица, он был ярким представителем своих предков, завезённых ещё Петром Первым. 
На лице его выразилось скорее не удивление, а смущение при виде сотрудников ЧК, всё же он имел отношение к материальным ценностям.
«Чем могу услужить?» – спросил он у пристально разглядывающих его чекистов.
– Вы делали опись драгоценностей у князя Миралова в 1916 году.
– Совершенно верно, точно скажу, ровно два года назад это было.
– Возможно ли, Владимир Францевич, не только перечислить сокровища, но и описать их? Видите ли, они пропали при загадочных обстоятельствах.
Артемий пристально смотрел на ювелира, но выражение лица последнего показывает (а уж в мимике людей Артемий хорошо разбирался), что он не причастен к краже, оно выражает неподдельную печаль: «Это не есть хорошо, в коллекции были редкие и даже уникальные вещи. И, если они будут утрачены, для России это гросс-большой урон для ее культурного, художественного и исторического состояния».
«А Вы можете оценить ущерб в рублях?», – Артемию это важно знать.
– Искусство нельзя исчислять рублями, эти драгоценности бесценны, всё равно, что Вы попросили назвать стоимость Васильевского острова или Эрмитажа, совокупив все ценности вместе со зданиями.
– Но ювелир постоянно покупает или продаёт разные вещицы, тем и живёт, поэтому примерно Вы должны знать цену.
– Я говорил не о мелких безделушках, а о бесценных произведениях искусства. Ну, хорошо, могу сказать одно, их стоимость исчисляется в миллион золотых рублей...
Мы удивлённо переглянулись, названная стоимость была заоблачной, сказочным богатством, она была выше нашего понимания.
– Бриллианты всегда в цене, они вечны. Пройдут века, а камень так же свеж и прекрасен, как и в день своего появления. Мне посчастливилось держать в руке бриллиант «Санси». Он сиял на шлеме ещё Карла Смелого, после его гибели солдат выковырял камень и продал пастору, тот торговцу, он был у португальского короля Антона, после им владели Генрих IV, Мария Медичи, он лежал в шкатулке герцогини Беррийской, был достоянием (прежде, чем попал к русскому императору) фабриканта Демидова. У него было не менее сотни хозяев. От них остался лишь прах, а «Санси» и сейчас так же прекрасен, как четыреста пятьдесят лет назад.
«Извините, я перебью вас, нам нужно конкретное описание пропавших драгоценностей, – прервал рассказ ювелира Артемий, – от них, возможно, осталась лишь эта монета. Что Вы скажете о ней?».
«Помню-помню, – восторженно сказал ювелир, подхватывая протянутую монету, как же «Золотая монета лидийского царя Креза», а это VI век до рождества Христова...».
– Значит, это очень ценная монета?
– Несомненно, любой уважающий себя коллекционер отдаст за неё всё своё состояние.
–Хорошо, перейдём к другим драгоценностям. Вы также хорошо знаете их происхождение, как и бриллианта «Санси»?
– О, да, в нашем сообществе ювелиров каждый знает всё, и легенды в том числе, о самых известных и знаменитых. Одни названия могут многое сказать. Например, «Перстень Калиостро», «Иоанн Златоуст», «Два трона», «Три отрока» (изготовлены в память об умерших детях патриарха Никона), «Мономаховы бармы», «Граф Орлов», «Великий Могол»... Но я испытываю ваше терпение, ведь вы желаете поскорее узнать о сокровищах князя Миралова. Конечно, я могу говорить о камнях часами. Погодите минуту, я достану опись, хотя я знаю наизусть то, что было у князя. Итак, записывайте или запоминайте, как вам будет угодно.
Артемий кивнул головой, Лиза открыла толстую тетрадь и собралась записывать.
– Итак, под номером один в описи значится «Батуринский грааль». Эта драгоценность известна со времени царствования Петра II, более подробно описана при императрице Анне Иоановне, которая испытывала страсть к ювелирным изделиям. Она шла любыми путями, чтобы завладеть наиболее известными. Так, узнав, что один из самых знаменитых бриллиантов в мире «Флорентиец» или «Великий герцог Тосканы» находится у этого герцога, а он сам подвергся военному нападению, императрица послала ему письмо, сочиненное её шутом Миро, в котором предложила военную помощь. А взамен продать бриллиант. Строки из письма: «Для содержания войска подлежит приготовить крепкой гданской вотки, какову ваше королевское высочество пивал в Богемии и оною охотно напивался допьяну.. Ея Императорское величество намерено тот алмаз купить и деньги за оный заплатить». Герцог не хотел расставаться с бриллиантом и поэтому отверг предложение императрицы. Но вскоре императрица с помощью того же Миро стала обладательницей более ценной вещи – «Батуринского грааля», ранее принадлежавшего любимцу Петра I князю Меньшикову. Князь попал в немилость и был сослан с семьёй в Берёзовск. У него изъяли сказочные сокровища. Но немало драгоценностей князя удалось утаить, в том числе и «Батуринский грааль». На старо-французском языке грааль — блюдо, чаша, в данном случае легендарный сосуд. Якобы в нём Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. Этот грааль высечен из настоящего изумруда весом в 182 карата. Миро, памятуя о неудаче с бриллиантом «Флорентиец», решил реабилитироваться. Он дал совет женить брата Бирона (фаворита императрицы) на дочери Меньшикова (к тому времени уже умершего). Выходя за брата Бирона – Густава – Наталья спасала своего брата Александра Александровича, возвращала его из ссылки. А взамен вернулись 9 миллионов рублей из Лондона и Амстердама, а «Батуринский грааль» был поднесён в подарок жениху, который тут же подарил его Анне Иоановне».
Некоторое время после удивительного для нас рассказа ювелира мы молчали, поражённые существованием таких вещей, их особенностями, о которых мы не подозревали. Тем более я, вышедший из деревни, там об этом не задумывались, и самый опытный во многих делах дед Филипп мог бы охарактеризовать эти камни одним словом «побрякушки».
«Простите, – прервал молчание Артемий, – сколько подобных этой ценностей было в описи сокровищ князя?».
– Двенадцать редких и известных, но были и другие, не менее ценные. А почему Вы об этом спрашиваете?
«Конечно, ваш рассказ очень интересен, но это занимает очень много времени. Боюсь, что нам его не хватит, как и тетради, в которую записывает ваши слова наша сотрудница», – и Артемий показал взглядом на Лизу.
– А я думал, вы хотите узнать о драгоценностях подробнее. Мало знать сам камень, важно знать его пути через судьбы людские, которые со временем могут повториться, и что происходило четыреста-пятьсот лет назад с удивительной точностью может повториться и в наши дни.
И это поможет вам разрешить поставленную задачу.
«Вы правы, но попрошу Вас всё же поконкретнее», - Артемий оглянулся на нас, словно спрашивая, согласны ли мы с его словами. И мы подтвердили его мнение, понимая, чем вызвано его беспокойство.
«Как изволите, не значащие мелочи в описании буду пропускать.
«Номер 2. «Золотой Марк». Это модель знаменитого памятника византийского искусства X века — иконостаса, находящегося в соборе святого Марка в Венеции. «Золотой Марк» – прямоугольная золотая пластина, состоящая из двух горизонтальных полос, на которых находятся миниатюрные образки, исполненные перегородочною эмалью на золотом фоне. Образа обрамлены бордюрами, украшенными драгоценными камнями и чеканными медальонами. Каждый образ отделан колонками или пилястрами. В середине верхней полосы медальон, на котором изображён архистратиг Михаил. Всё пространство между эмалями и тимпаны арок над ними украшены драгоценными камнями». Рассказывать легенду о появлении в России этого уникального ювелирного изделия?» – улыбаясь, спросил Гебауэр.
– Как-нибудь в следующий раз, сегодня время не ждёт.
– Ну, хорошо. Третьими по описи значатся Гермогеновские бармы. Ну, уж эту легенду, касающуюся истории России и дающую представление о бармах, я просто обязан вам рассказать.
Артемий посмотрел на меня, на Лизу и, увидев наши заинтересованные лица, вздохнув, ответил: «Ну, хорошо, если это не займёт много времени».
«Я постараюсь быть кратким, – обнадёжил Гебауэр. – «Гермогеновские или Казанские бармы, ещё их называют «Мономаховы бармы» по легенде известны ещё со времён татаро-монгольского ига. Попав в виде трофея к монгольскому военачальнику, затем, переходя из рук в руки, достались основателю Казанского царства. Казань была взята, и последний царь Казани Едигер оказался в плену, но бармы, принадлежавшие ему, исчезли. Они были обнаружены только в 1579 году в земле, на месте сгоревшего дома, рядом с иконой Казанской Божией Матери. Икона оказалась в стане князя Пожарского, и ей приписывалось освобождение Москвы от поляков. А бармы забрал митрополит Казани Гермоген. Он, став патриархом всея Руси, заявил, что вручит их после освобождения законному русскому царю. Но он не дожил до избрания Михаила Фёдоровича. Поляки, зная его расположение к русскому князю и отказ убедить нижегородцев быть верными польскому царевичу Владиславу, посадили его на цепь и уморили голодом. По легенде Гермоген передал бармы послушнику Чудова монастыря, родом рязанцу, который спрятал их где-то на родине. На долгое время сведений о них не было, но вот в 1911 году в канцелярию Его императорского величества Николая II поступило письмо. Его автор, назвавшийся «русским патриотом» сообщил, что бармы находятся у него, и он с радостью передаст их Его императорскому величеству, но этому мешает «обитание» под сенью трона вора и конокрада Гришки Распутина. Но в благословенный час, когда Гришка будет повешен на осине истинно православными людьми под ликующие клики народа и звуки свободного оркестра гвардейских полков, бармы займут почётное место среди царских реликвий». Полицейский полковник Дубельский поклялся, что найдёт и автора письма, и бармы, но поиски оказались безрезультатными. Бармы не заняли своего почётного места и после убийства Распутина».
«Владимир Францевич, Вы же сами сказали, что бармы утеряны, и в то же время Вы их описали, держали в руках», – не удержался я, высказав назревшую мысль.
Артемий одобрительно посмотрел на меня, переводя вопрошающий взгляд на ювелира.
«Видите ли, молодой человек, – снимая пенсне и потирая переносицу, ответил Гебауэр, – во-первых, учёные до сегодняшнего времени оспаривают их существование, во-вторых, чтобы доказать подлинность этой необыкновенной вещи нужно собрать... э-э-э, консилиум из опытных ювелиров, проследить весь исторический путь драгоценности. Вот, например, историкам известны несколько псевдо-граалей, выполненных так искусно, что их трудно отличить от настоящего».
«А как Вы думаете, – новая мысль пришла мне в голову, – автор анонимного письма, уверяющий императора, что доставит бармы ко двору, если он отдаст приказ повесить Распутина, и наш князь Миралов, – не одно и то же лицо?».
– Возможно, молодой человек, тем более известна ненависть князя к этому мужику, недаром он (теперь мы можем говорить об этом) входил в число заговорщиков.
«Извините, я перебью Вас, но попрошу ближе к делу, что у нас ещё осталось?» – с несвойственным ему нетерпением сказал Артемий. Он чувствовал, что сокровища ушли из города, и этим объяснялось его нетерпение.
– Из знаменитых, по описи номер двенадцатый, первый дамский орден, учреждённый Петром Первым и вручённый императрице Екатерине I за заслугу в Прутском походе. Рассказывать эту наиинтереснейшую историю?
Артемий взглянул на нас, увидел наши умоляющие взгляды и махнул рукой: «Согласен».
– Этот орден называется «Лучезарная Екатерина». История ордена святой великомученицы Екатерины или по-другому ордена Освобождения, такова: «Для Петра I Прутский поход сложился крайне неудачно. Его войска были окружены и прижаты к реке, им грозила неминуемая гибель. 10 июля 1711г император писал сенату, что «без Божия помощи ничего инаго предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен». Но через три дня турки сняли осаду и беспрепятственно пропустили из прутского лагеря русские войска. Неизвестно, чем прославилась Екатерина в этом походе, но вот строки из манифеста о её коронации, написанные Петром: «Наша любезнейшая супруга, государыня императрица Екатерина великою помощницей была, а наипаче в Прутской кампании с турки... о том ведомо всей нашей армии...».
Гебауэр, похоже, наизусть знал не только все данные о каждом изделии, но и оригинальный текст указов, писем, сопряжённых с историей этих вещей, лишь изредка сверяясь с описанием.
«...По уставу ордена, выпущенному самим императором, «кавалерственные дамы» обязаны были «освобождать одного христианина из порабощения варварского, выкупая за собственные деньги». Эти слова служили намёком на участие Екатерины в освобождении русского войска (были свидетельства, что Екатерина отдала все свои драгоценности). Особенности ордена: крест с изображением святой великомученицы Екатерины и золотая восьмиконечная звезда. Надпись на красной с серебряной каймой ленте гласила «За любовь и отечество». Для этого ордена в отличии от других было сделано исключение: овал в центре креста не покрыт обычной эмалью, а заполнен крупным рубином с резным изображением святой Екатерины, держащей в руках крест, а лучи восьмиконечной звезды окантованы бриллиантами весом от одного до двух каратов. Этот рубин носит название «Гагаринский», так как принадлежал губернатору Сибири Гагарину. Впоследствии он подарил его Меньшикову, а тот в свою очередь Екатерине. Вес рубина 32 карата, он густого тёмно-красного цвета, такие добывают в Индии, в Ратнапуро (Город рубинов). Впоследствии звезда была утеряна, а крест с Гагаринским рубином достался брату императрицы (бывший ямщик, получивший незадолго до смерти Екатерины графский титул) Фёдору Самойловичу Схавронскому...».
«Позвольте, – сказал Артемий, которого заинтересовала эта легенда так, что он забыл о той нехватке времени и вызванной этим спешке. – Как же «Лучезарная Екатерина» – реликвия императорской фамилии, пусть бывшая, оказалась у князя?».
«На то он и князь, – улыбнувшись и воздев руки вверх, ответил Гебауэр, – впрочем, насчёт этой награды есть запись в фамильной летописи. Иногда цари награждали столь высокими знаками отличия за выдающиеся, так сказать, заслуги верных людей, имеющих высокое положение в обществе».
«Надеюсь, это всё?» – спросил Артемий.
– Из остальных драгоценностей заслуживает внимание табакерка или, вернее, шкатулка из лиможской эмали, относящаяся к середине
XVI века и изготовленная одним из самых знаменитых эмальеров этого времени монахом Пенико. Несколько слов о лиможской эмали. Характерно исполнение прозрачными красками на серебре и золоте. Далее следуют «кулон с грушевидным камнем фиолетового цвета, пять золотых перстней со вставками из камней, брошь в форме двенадцатиконечной звезды, в центре пять крупных бриллиантов, два эмалированных серебряных портсигара с золотой филигранью и мелкими самоцветами, несколько редких золотых и серебряных монет: два сребника великого князя Ярослава Мудрого, три золотые монеты великого князя Дмитрия Донского с именем хана Тохтамыша на оборотной стороне, две золотые монеты Василия Шуйского. Все они числятся под индексами R* (уникальная), R8 (в высшей степени редкая), R7 (чрезвычайно редкая), и R6 (весьма редкая)».
«Так, ничего не пропустил, – обратился он к описи проверить свою память, – ну вот, как же это я не сказал о самой древней, о той, что вы мне показали, о монете лидийского царя Креза».
Артемий снова протянул руку с этой монетой.
«Да, она самая. Середина VI века до рождества Христова», – повторил Гебауэр по рассеянности.
«Вы ничего больше не дополните?» - в словах Артемия сквозило нетерпение.
«Я понимаю Ваше беспокойство, – с серьёзным лицом сказал ювелир, – такие ценности, наверняка, не задержатся в городе. Возможно, их попытаются вывезти из России. А я, не удивляйтесь, являюсь патриотом нашей страны. Поэтому я хочу вам помочь. Одну минуту». – И Гебауэр, отрыв дверцы шкафа, достал, к нашему удивлению, драгоценности, о которых так долго говорил. Тут были и «Золотой Марк», и «Батуринский грааль», и «Гермогеновские бармы» и ещё несколько изделий.
Мы ахнули, особенно Лиза. И после минутного молчания Артемий, вид которого стал мрачен, сказал удивлённо и немного раздражённо: «Что же Вы нам голову морочили?».
«Вы меня не так поняли, – поспешил успокоить его ювелир, – и, наверное, подумали, что это настоящие камни. Уверяю вас, это просто стразы».
– Что?
«Стразы, то есть копии. Они изготавливаются из свинцово-борного стекла, оттого они тяжелее бриллиантов. К тому же они намного мягче алмаза. Вот, посмотрите, – Гебауэр взял белый металлический стержень, – сейчас я проведу этим алюминиевым карандашом, и на самоцвете (как вы думаете) останется серебристая полоса. Вот, видите... А настоящие самоцветы, хоть их у меня и немного, я храню в ящичке с землёй. Земля возвращает камню молодость. Некоторые из камней, нет, не бриллианты, а другие, стареют и даже болеют, например, рубин-балэ, хризопраз, опал и другие. Чтобы они восстановились, возьмём, к примеру, бирюзу, её кладут в горячую мыльную воду или дают проглотить гусю, а бразильские жёлтые топазы запекают в хлеб. – Гебауэр достал из земли продолговатый тёмно-розовый камень величиной с крупную фасоль. – Посмотрите, какая густота окраски, блеск, игра цвета, это рубин-балэ».
– Очень интересно, но мы отвлеклись. Так, вы говорите, это копии с драгоценностей коллекции князя?
– Да, верно, это копии с наиболее знаменитых. Князь мне любезно предоставил их, чтобы я сделал стразы. И вы имеете теперь возможность воочию рассмотреть и запомнить, как выглядели настоящие. Я даже могу дать их на время.
«Спасибо, мы искренне благодарны – это, действительно, поможет в нашем деле», – сказал Артемий.
«Владимир Францевич, – напоследок спросил я, – в нашем городе вы знаете людей, изготавливающих стразы?».
– Да, конечно, практически каждый ювелир в нашем городе является и художником, и историком. Кстати, я могу рассказать вам ещё одну легенду о камешках.
«Нет, уж, увольте, – возразил Артемий, – дело не терпит отлагательств, дорога каждая минута».
 
Алмазный фонд
Так мы распрощались со словоохотливым ювелиром, взяли у него на время стразы и вскоре уже докладывали Черняку о том, что узнали. С его помощью разработали план действий.
«Нужно прощупать преступную среду города, – предложил он, – Возможно, грабитель или грабители — простые воришки».
– Но как они узнали о тайнике?
– А если это кто-нибудь из друзей князя, переодетый офицер, которому князь доверил тайну и поручил изъять сокровища для каких-то целей?
– А не сам ли он и был, тем более, совсем недавно я видел его, помните, Артемий, тогда у Пуришкевича?
«Вполне вероятно, – согласился Артемий, – и не надо никому поручать вскрывать тайник – пришёл и взял».
– Может, он снова заявится?
– Вряд ли, хотя этот дворецкий, как его, Евграфыч, говорил, что в доме немало уникальных ценностей.
– Да, это я могу подтвердить, есть редкие книги, картины – подлинники известных мастеров, китайские вазы, которым две тысячи лет и полно других дорогих вещей. Но вынести хотя бы часть этого богатства – дело трудоёмкое, представьте, князь (если это был он), нагрузившись, как ослик, с трудом протискивается в дверной проём.
Несмотря на серьёзность обстановки, мы дружно рассмеялись на шутку Артемия.
«Серьёзнее, товарищи, – один лишь Черняк не рассмеялся, – сегодня уже поздно, а завтра с утра обследуем ювелирные магазины. Так как вы втроём слушали об этих бармах и граалях (насколько серьёзно отнёсся Черняк к этому делу показывало знание некоторых названий) и рассматривали стразы, вам и возглавить три группы – это ускорит обследование».
«Согласен с такой постановкой вопроса, – кивнул головой Артемий, – но, думаю, нельзя исключать версию, что преступник или преступники вернутся в дом, чтобы забрать ещё что-нибудь ценное».
– Хорошо, поставим наблюдение снаружи, а внутри дома продолжит наблюдение Феофан.
«Итак, три группы, во главе которых Артемий, Павел и Лиза, отправляются по ювелирным магазинам, продолжим наблюдение за домом князя Миралова, а я займусь обследованием преступного мира города, вдруг, там объявятся драгоценности», – подытожил Черняк.
Но ни наши походы по ювелирам, ни наблюдение за домом, ни «прощупывание» преступного мира результатов не дали. Драгоценности словно канули сквозь землю. Становилось понятно, что они вывезены из города. Артемий предложил оповестить губернские розыски и в первую очередь розыск Москвы: «Ценность этих ювелирных изделий столь велика, что вряд ли они окажутся в провинции, хотя и эту версию отвергать нельзя. Но я думаю, если они не в Москве, то их попытаются вывезти за границу».
«Сегодня же телеграфируем в Москву и губернские города», – пообещал Черняк. – И ещё меня волнует один вопрос – почему этим делом занимаемся мы, а не уголовно-розыскная милиция?».
«Но не ты ли, Артемий, говорил, что это дело касается не частных лиц, а всего государства, что оно носит политический характер?», – спросил Артемий. – Да, я.
– То же самое я сказал нашему руководству, и они согласились, что этим делом должны заниматься мы.
– Понятно, я просто хотел убедиться в поддержке руководства.
Только через месяц пришло сообщение из Москвы от Центррозыска: «В Петроградский орган ЧК. Строго конфиденциально. На ваш запрос от 3.01.18 г. о пропавших ценностях сообщаем: в конце семнадцатого года (если вы не знали) создана Петроградская монархическая организация «Алмазный фонд». Но и нам не было известно об этой организации, пока не произошло хищения национальных сокровищ из патриаршей ризницы в Московском Кремле. Так в ходе розыска было установлено, что во время ограбления в патриаршей ризнице, вместе с церковными, находились и другие ценности, не занесённые в описи похищенного ювелиром ризницы. Так, вместе с церковным имуществом украдены «Батуринский грааль» – вырезанная из цельного изумруда чаша весом в 182 карата, шедевр русского ювелирного искусства «Два трона», известная ювелирная жемчужина «Пилигрима», изготовленный в ювелирной мастерской Мелентьева в Риге «Золотой Марк», уникальные монеты и другие вещи. Одна из улик дела, по которой мы вышли на «Алмазный фонд», – найденные в снегу под окном ризницы обломки деревянной шкатулки, инкрустированной слоновой костью. На обломке шкатулки герб двухцветный со щитом французской формы, щит четверочастный, то есть состоящий из четырех частей. Этот герб принадлежит баронскому роду Мессмеров. Подозревается бывший заместитель начальника Царскосельского гарнизона полковник Василий Мессмер. Сейчас идут его поиски, брат Олег находится в Валаамском монастыре. При тщательном допросе ювелира патриаршей ризницы и проведённом у него обыске выявлена опись драгоценностей, точно такая же найдена на квартире Мессмера. На описи дата 25.XII.1917г. Предполагается, что В. Мессмер является казначеем «Алмазного фонда», и вполне вероятно, считая самым безопасным местом патриаршую ризницу, он поместил туда ценности этого фонда. На основании описи имущество фонда оценивается в 20-25 миллионов золотых рублей. Цели «Алмазного фонда» ещё не совсем ясны, но одно не вызывает сомнения – фонд организован для финансирования освобождения царской семьи, содержащейся в Тобольске, а также для поддержки белого движения на юге России. Из этого следует, что сама монархическая организация «Алмазный фонд» и её деятельность – дело сугубо политическое и контрреволюционное, и потому сведения о её существовании переданы в ВЧК. Убедительная просьба: вышлите ваших агентов (количество на ваше усмотрение, нехватка кадров) для помощи в розыске преступников и ценностей. Желательно знание примет лиц, возможных участников организации «Алмазный фонд» и сведений о них, а также имеющих представление об украденных ценностях. Начальник уголовно-розыскного подотдела административного отдела Московского совдепа. Москва. 30/I-1918г. И. Коротков».
Некоторое время мы сидели молча, немного ошарашенные, пока Черняк не ударил кулаком по столу, от чего всё, находящееся на нём подпрыгнуло вверх.
«Прошляпили! – В голосе у него звучали гневные ноты. – У нас под носом монархическая организация действует, а мы узнаём о ней от других лиц, из другого города,  докатились!».
«Да уж, – добавил Артемий, – и ещё этот укол: «Если вы не знали», но, однако, я был прав, что пропажа драгоценностей из дома князя – дело политическое», – заметил он.
«Надо выправлять положение, – задумчиво сказал, успокаиваясь, Черняк, – сегодня же необходимо ехать в Москву. Так, кто поедет? В первую очередь Артемий, Павел, нужен третий, думаю, Лиза».
Но Лиза, обычно весёлая, готовая выполнить любое поручение, сегодня была печальна, и, вздохнув, ответила: «Товарищ Черняк, я не могу выполнить Ваше задание, я не могу отправиться на месяц или больше в другой город – мать заболела серьёзно».
«Жаль, конечно, ты девушка смышлёная, могла бы принести пользу в этом деле. Не проблема, найдём замену». – И он остановил свой взгляд на Матвее, который был готов пойти на это задание.
И в этот момент раздалось покашливание Феофана, не сразу замеченного нами. Он обратился к Черняку: «Я тот самый человек, эх-ма, и есть, которого можно послать в командировку для выполнения задания, а то я засиделся на месте всё без толку. Хотя, как-то ночью я слышал, эх-ма, будто шаги, половиц поскрипывание. Выходил, эх-ма, с осторожностью, но никого. Тишина». – Из вещей ничего не пропало?
– Мы с Евграфычем всё, эх-ма, обследовали, и говорит он мне, эхма, «всё моё на месте», но в глаза не глядит, отворачивается. Думаю, эх-ма, что-то не договаривает старик, но сам-то я, конечно, мало имею представление о перечне вещей.
«А наружное наблюдение ничего не заметило? – спросил, бледнея, Черняк. – Иванов! Позовите его!».
Но Иванов ничего не сообщил, как и наблюдающие.
– Ну, что же, наблюдение продолжим. Вы поезжайте, товарищи, и ты, Феофан. Я смотрю, ты совсем поправился!
«Как новенький рубль стал, эх-ма», – расцвёл в улыбке Феофан.
«Деньги, оружие, довольствие получите в хозяйственном отделе. Ну, счастливо!» – пожал нам руки товарищ Черняк.
 
Случай в дороге
Итак, втроём мы направились на железнодорожный вокзал. Ещё издали нас поразило скопление народа, в основном это были мешочники. В начале этого февраля морозы стояли нешуточные, на затвердевшем и почерневшем от угольной пыли снегу перрона люди ожидали, как всегда задерживающегося поезда. 
Ясное небо и морозный воздух раскрасили лица приплясывающих в ожидании людей, некоторые даже развели костры, чтобы согреться. С час пришлось потоптаться на перроне, пока подали поезд. К нашему удивлению в нём оказались свободные места, на которых мы смогли спокойно обсудить нашу поездку и систематизировать те сведения, которые могли помочь в расследовании дела.
«Главное, чем мы можем помочь, – говорил Артемий под мерный стук колёс и плавное покачивание вагона, – это, Павел, приметы князя. Уверен, что он является не просто пассивным членом этой, – он огляделся, чтобы убедиться в отсутствии подслушивающих, – организации, и, явно, его вклад наиболее весомый. Мы знаем, как богат был князь».
«А я думаю, эх-ма, это офицерский заговор, это они создали «Алмазный Фонд», – выразил своё мнение Феофан, тоже оглядываясь и не проговаривая название фонда, – а для чего создали, чтобы старую власть, эх-ма, вернуть. А для того нужны деньги».
«И для этой цели князь не пожалеет фамильных, «добытых предками» драгоценностей, – согласился я. – А, впрочем, не является ли он одним из руководителей «фонда», тем более, что в прежней жизни он «вращался» в высшем обществе. И он не из тех людей, что просто так отдадут всё, прежде принадлежащее им. Итак, главный наш козырь – князь и его пропавшие драгоценности. Хотя нет уверенности, что он единственный из питерцев».
«Эх-ма, и утрут же нам нос, если в Москве знают о таких», – сказал Феофан.
«Ничего, – утешил Артемий, – в нашем деле и не такое бывало, то есть, много курьёзов было. Вот такой случай...», – И он рассказал замысловатую историю, похожую на остросюжетный детектив.
Так мы долго обсуждали наши дела, вернее обстоятельства, что имеем, и что можем сказать по делу. А поезд, стуча колёсами и выпуская из трубы белые клубы дыма, неуклонно сокращал расстояние между Питером и Москвой. Мелькали деревья, поля, деревни, станции. Мне интересно было читать названия мелькающих станций. Но вот и Бологое, завьюженные дома Твери, до Москвы остаётся совсем немного. Мои спутники замолчали, казалось, всё было сказано. Феофан закрыл глаза, задремал от убаюкивающей качки, Артемий пристально смотрел в окно, о чём-то думая, а я вдруг вспомнил Лизу.
В последнее время все мысли, не касающиеся службы, были о ней: как бы она отнеслась к тому, что со мной происходит в последнее время – радовалась за меня или огорчалась, или была бы равнодушна. А мне в свою очередь хотелось бы угадать её желания, мечты, интересы. Её облик постоянно следовал в моём воображении, я представлял её смеющейся, весёлой, радостной, только не хотел бы видеть её печаль, грусть. 
Сегодня она пришла провожать нас, и, думаю, все заметили, что при расставании со мной её взгляд, опущенную в смущении голову (с остальными она была весела) выказали её чувства ко мне.
Я видел, что она неравнодушна ко мне, и сердце сжималось от радости, от любви, от того, что чувство моё было взаимно. «Ты себя береги...», – шепнула она на прощание, и взгляд её был печален.
Ветер стегнул по окну снежным зарядом, это вывело меня из задумчивости. «Метель», – подумал я. Стали неясными очертания деревьев, домов. Я отвернул свой взгляд от окна и решил рассмотреть временных обитателей этого вагона, по крайней мере тех, кого видел.
Народ, составляющий нам компанию в этом недолгом путешествии был разный: женщины, старики, несколько детей, бегающих по проходу, демобилизованные солдаты и матросы. На одного из них я загляделся. Его широкая спина, обтянутая шинелью, немного наклонена вперёд, голова с надвинутой на глаза фуражкой, тоже склонена. Создавалось впечатление, что солдат дремлет, на полу между ног небольшой баул кожаный, добротный. Это меня немного удивило, обычно имущество солдата находится в вещмешке. Я внимательнее вгляделся в этого солдата, так бывает, видишь человека издали и не разглядеть его лица, но по походке, по фигуре, по движениям, присущим только этому человеку, и говоришь про себя: «Кажется, Лёша идёт». Приближается человек, и видишь, точно, Лёша. Так и тут, что-то знакомое было в этом солдате. С минуту я смотрел на эти широкие плечи, и вдруг они напряглись, даже немного сжались, так некоторые люди чувствуют пристальный взгляд, даже если он устремлён на них сзади. Солдат медленно повернул голову налево, то есть в мою сторону, и я увидел, как его скошенный, колючий взгляд упёрся в меня.
Я отвёл глаза, а он принял прежнее безучастное положение, только поближе к себе придвинул баул. И настороженность ощущалась во всей его фигуре.
 
«Такое впечатление, – подумал я, – что ещё мгновение, и он быстро встанет и уйдёт со своего места».
А поезд приближался к Москве, люди мерно покачивались в такт движению, кто-то разговаривал, дремал, а солдат никуда не уходил. До Москвы оставалось совсем немного, и вот на небольшой станции вошла группа бородатых детин (по другому их не назвать), упитанные, каждый в плечах косая сажень. Их было человек семь-восемь. Они вошли и сгруппировались у входа в вагон, насторожённо оглядывая пассажиров, те в свою очередь смотрели на них, предчувствуя недоброе.
Дети замолчали, прижавшись к матерям. 
В той группе, чуть в отдалении находился высокий человек в чёрной папахе, он внимательно осматривал пассажиров, словно ища когото. Пошептавшись, от этой группы отделились двое, пошли через проход к противоположному тамбуру. Оставшиеся двинулись по проходу, грубо отбирая самое ценное. Послышались женские вскрики, детский плач и ропот мужиков, но что сделаешь, если на тебя смотрят дула обрезов.
«Это грабители, – сказал Артемий, хотя это было понятно и без его слов. – Можно сказать, не повезло нам».
Но вот бандиты дошли до матроса, он до этого разговаривал с молодой симпатичной девушкой, возможно, она была его невестой. Грабители, не церемонясь, толкнули девушку, потребовали кошелек, слышно было, как один из них воскликнул: «Да у неё перстенёк похоже из червонного золота».
Но тут встал матрос, не вытерпев, сказал с ненавистью: «Не тронь, контра, греби отсюда, сво…». Но ему не дали договорить. Широкие спины заслонили его, послышался короткий вскрик, а когда бандиты отошли, матрос лежал на полу (многие пассажиры встали со своих мест, пытаясь разглядеть, что с ним произошло), а девушка, плача, наклонилась над ним. Незаметно для себя, она трясла кисть руки, с пальца которой был грубо снят перстень. Трое солдат, что ехали в вагоне, сгрудились, сжали кулаки, но они были без оружия.
«Не бойтесь, служивые, ваши котомки с портянками нам не нужны», – сказал один из грабителей и загоготал, довольный своей шуткой.
Увидев, что случилось с матросом, я, доставая маузер, рванулся на защиту людей, но Артемий удержал меня: «Не забывай, Павел, у нас ответственное задание, касающееся интересов России, ты сам погибнешь и нам не поздоровится».
– Да они людей убивают, должны мы их защищать, это наша обязанность.
– И всё же, держите себя в руках, мы не должны пока себя выдавать.
«А если до нас очередь, эх-ма, дойдёт, когда нас начнут трясти», – вмешался Феофан.
– Ну что же, вы правы. Вот что. Приготовим своё оружие. Проход узкий, они идут почти гуськом, выберем каждый себе цель. Я беру того, что повыше, ты, Феофан, следующего, Павел, ты – третьего, то есть, как мы сидим и как удобно стрелять. Другого выхода, похоже, нет. Готовы ли вы?
«Готовы», – сказали мы с Феофаном, понимая, что это крайняя, но необходимая мера.
Грабители прошли уже полвагона. Но что же наш солдат? Если раньше он сидел напряжённо, но спокойно, то теперь заволновался, оглядывался назад или смотрел вперёд. Мне показалось, он что-то задумал. И вдруг сорвался с места и быстро пошёл в противоположную сторону от грабителей.
«Пошёл по наименьшему сопротивлению», – подумал я.
Но возле тамбура его встретили те двое бандитов, я услышал их хриплые (очевидно, от самогона), голоса: «Куда, мой золотой, разбежался? Положи-ка свой баульчик».
– Там у него, наверняка, золото.
Я, повернув незаметно голову, увидел, как с дьявольской улыбкой один из них протянул руку к баулу. Но солдат не откинул левую руку, в которой держал баул, и даже дал возможность бандиту дотронуться до него. Второй, как загипнотизированный, смотрел, как его товарищ потянул баул на себя. Они не заметили, как солдат словно выдернул правую руку из кармана шинели. 
В руке блеснул воронёной сталью наган, прогремели два выстрела. Вскрики, падение тел, а солдат прорвался в следующий вагон. Бандиты бросили грабить людей, побежали по проходу к месту происшествия.
«Наша очередь», – крикнул Артемий, и в следующую секунду, как только бандиты поравнялись с нами, мы синхронно выстрелили, и первые трое рухнули на пол.
Признаться, я был удивлён, как метко выстрелил Феофан, ведь у него не было такой практики, как у нас на учениях, правда, расстояние было близким. Оставшиеся двое бандитов повернули назад, к тамбуру, очевидно, намереваясь выпрыгнуть на ходу из поезда. Но тут вмешались трое солдат, они, сделав подсечку, скрутили бандитов. Вскоре в вагон вошли красногвардейцы, находящиеся в соседнем вагоне и заслышавшие выстрелы. Они забрали скрученных бандитов, проверили наши документы, и, поняв, что мы действовали по законам военного времени, отдав честь, вернулись в свой вагон. Но где же тот солдат, он не вернулся в наш вагон, исчез также и высокий в черной каракулевой папахе. Артемий, заподозрив неладное, пошел узнать у красногвардейцев об этом солдате, но никто его не видел.
«Что-то мне сразу он показался подозрительным, – сказал Артемий, вернувшись. – И мне кажется, мы ещё встретим его».
Когда мы сошли с поезда в Москве, на перроне вокзала всматривались в спешащих людей. Ни я, ни Артемий не увидели «нашего» солдата, зато Феофан приметил его: «А вон он, за той тумбой проскользнул, эх-ма... и, кажется, извозчика, ловок, поймал».
Мы поняли, что, пройдя через такую массу людей, у нас не будет никаких шансов преследовать его.
 
В Московском отделе
Заместитель начальника этого отдела по фамилии Сукорюкин, молодой ещё человек, прихрамывающий довольно сильно, и поэтому не расстававшийся с тростью, встретил нас дружелюбно и даже с радостью. «А я вот остался с четырьмя сотрудниками, – посетовал он, едва мы познакомились, – не хватает кадров. Республика молодая, её надо защищать, и люди считают, что важнее не разбираться с врагами внутреннего фронта, а сражаться за её свободу на другом фронте. Просто спасу нет от текучести кадров».
Сукорюкин – жизнерадостный, основательный, волевой человек со светлыми волосами, вызывал симпатию.
– Но внутренние враги, уголовники, офицеры тоже наносят урон государству, и не только физически, но и морально вредят. Тем более то дело, над которым мы будем работать, не менее важно, чем сражение за республику, ведь ценности, а это часть государственного фонда, могут быть вывезены за границу.
– Совершенно с вами согласен, потому и не рвусь на фронт, правда, и не берут...
Мы переглянулись, с такой хромотой на фронт? 
– После госпиталя отказали, вот сюда направили... ну, да ладно, к делу.
– Что мы имеем: разграблена патриаршая ризница в Кремле, а архимандрит, в чьём ведении она находится, не сразу заметил. Вместе с церковными пропали ценности так называемого «Алмазного фонда». Есть одна улика – это обломок шкатулки, на ней запечатлён герб баронского рода Мессмеров. Подозреваем в участии этого ограбления Василия Мессмера, у него есть брат Олег, но он находится в Валаамском монастыре и вряд ли замешан в этом преступлении. Вы знаете о предполагаемых целях фонда, что это дело поручено нам, чекистам из посланного нами сообщения.
«А откуда же вы, эх-ма, узнали название этой организации», – неожиданно для всех, а, может, и для себя сказал Феофан. Артемий с удивлением посмотрел на него, высказавшего его собственную мысль.
«От вас у меня секретов нет, – ответил Сукорюкин. – Узнать об этой организации нам помог один человек, фамилию его вы должны знать хорошо. Он жил и работал, так сказать, в вашем городе».
«Кто же это?!» – чуть не в один голос вопросили мы. – Пуришкевич!
Мы удивлённо переглянулись.
– Как же вам удалось разговорить его?
– Нам повезло. При обыске на квартире Мессмера, где мы обнаружили опись драгоценностей, был найден клочок бумаги. На этом обрывке среди нескольких незначительных фамилий одна – Пуришкевич – привлекла наше внимание. Нам уже было известно, что в Петрограде он арестован, и на наш запрос его выслали из Петропавловки для дознания. И, представьте, он откровенно рассказал об этой организации и о роли Мессмера в ней.
«Значит, для успешного завершения этого дела нужно поскорее поймать этого Мессмера? – высказал я своё мнение. – Ведь он в городе?».
– Да, у него здесь квартира и старик-отец. Но это удивительный человек. Он ускользает от нас так, что мы видим только край его одежды. Вчера, например, нам снова не удалось его взять, хотя на журнальном столике над чашкой чая ещё вился парок.
«В его квартире, как вы говорили, живёт старик-отец?» – осведомился Артемий.
– Да, его отец – это бывший генерал, достойный человек, но по возрасту безобидный.
«Можно посмотреть на обломок шкатулки, а потом обследовать квартиру Мессмера?» – спросил Артемий.
«Конечно, – Сукорюкин достал из ящика стола раздавленную чьей-то ногой шкатулку. Она состояла (по описанию ювелира) «из пластинок американского зелёного дерева. Внутри гофрированный серый шёлк, а снаружи инкрустация слоновой костью. На светло-зелёной крышке улыбалась обнажённая женщина, в которую целился из лука амур. Одной рукой она прикрывала грудь, а другой опиралась на выступ скалы».
Не мешкая, мы отправились на квартиру Мессмеров. Нас встретил генерал-майор барон Мессмер, отец Василия. С достоинством, несмотря на преклонные годы, он спросил нас: «С кем имею честь?».
Мы протянули свои мандаты.
«Пожалуйста, проходите, – любезно сказал барон. – Будете проводить обыск? Это в который же раз?».
Не отвечая на вопрос барона, Сукорюкин сразу спросил: «Вы можете сказать, где Ваш сын?».
– Сейчас его здесь нет, но он оставил записку. Вот она.
Сукорюкин взял записку, мы сгрудились, чтобы прочитать её. Сразу было видно, что Василий торопился, писал наспех: 
«Господа чекисты. Не имея достаточного времени для обстоятельной беседы с вами приношу извинения. Льщу себя надеждой, что в недалёком будущем наша беседа всё-таки состоится, но при более благоприятных для России и меня обстоятельствах. Барон В. Мессмер».
– Хотя он мне и сын, но его действий я не одобряю. Но что же, господа, извините, я так привык общаться, проходите в наши апартаменты. Пожалуйста.
Мы прошли в комнату Василия, где наше внимание привлекли две тлеющие в пепельнице папиросы.
«Эх, а барон-то был не один, – сказал Артемий и тут же обратился к старому барону. – Вы знаете того, кто был здесь с Вашим сыном пять, десять минут назад?».
– Увы, не приметил. Сын мой уже не мальчик, сам полковник, и в последнее время не спрашивает моего совета. И не спрашивая у меня разрешения, приводит своих друзей в свою комнату, где он хозяин.
«Эх-ма, а сынок-то Ваш ловок, – услышали мы голос Феофана, который решил просмотреть путь отхода Мессмера-сына. – Он ушел по лестнице на чердак и через слуховое окно, эх-ма, на крышу, а с неё на соседнее здание». – Говоря эти слова, он смотрел на старого барона, а всё сказанное относилось к нам.
«Их было двое, – уточнил Артемий. – Но, если Вы, барон, не знаете, то наверняка прислуга видела», – предположил я, зная, что хотя и шёл восемнадцатый, но прислуга была у большинства господ.
«Варенька, – позвал барон-отец. – Расскажите господам-чекистам, кто был с моим сыном?».
Горничная описала в подробностях гостя молодого барона. Мы переглянулись. Каждый подумал об одном и том же человеке.
«Баула при нём не было?» – спросил Артемий.
– Был, небольшой такой, кожаный.
Этот баул ещё более уверил нас, что гость барона-сына и был нашим бывшим попутчиком. А мне вдруг вспомнилась встреча с моим бывшим хозяином в доме Пуришкевича. Тот человек тоже был в шинели и этот взгляд, ну, конечно, такой же был и у нашего попутчика. Теперь я понял, что и солдат в доме Пуришкевича, и тот, что ехал в поезде, – мой бывший хозяин Алексей Григорьевич. Я поделился своей мыслью с товарищами.
«Мне кажется, эх-ма, теперь понятно, почему половицы скрипели», – сказал Феофан, внимательно осматривая комнату.
«Ты хочешь сказать, – догадался я, – что князь вновь был в доме на Невском, когда тебе не спалось, и, возможно, что-то взял из оставшихся ценностей?».
«Отсюда баул», – добавил Артемий.
– А у вас что, ваше превосходительство, – как-то по-старорежимному обратился Феофан к барону, – под этой, эх-ма, картиной?».
На стене, увешанной фотографиями и картинами с изображениями лошадей и наездников (в начале разговора барон представил своего сына хорошим наездником, участвующим в скачках и бравшем призы) выделялся большой портрет последнего русского царя. 
Картина висела косо, словно кто-то в спешке её сдвинул, но не успел поправить.
«Да, там тайник, – откровенно признался барон, – но, уверяю вас, ничего ценного именно для вас там нет».
Мы с Феофаном сняли довольно тяжёлый портрет, и, действительно, под ним была дверка.
«Попрошу Вас открыть тайник», – сказал вежливо Сукорюкин.
Немного дрожащей рукой старичок достал шкатулку, открыл её.
«Здесь только личный архив: письма, фотографии, дипломы, офицерские георгиевские кресты. А вот, – барон с нескрываемой гордостью поднёс нам на ладони орден, – «Владимир», видите этот орден чёрно-красный с бантом. А это «крест Станислава – красная эмаль с двойной золотой каймой по краям и четырьмя золотыми орлами с белым щитом и перекрещивающимися мечами»... Видите, ничего такого, что могло бы вас заинтересовать».
Так ни с чем мы покинули этот дом. С месяц ещё потратили на поиски Мессмера и нашего, как мы предполагали, визави, но всё безрезультатно. Они ускользнули от нас, хотя мы шли по горячим следам.
– А я думаю, надо барыг прощупать, думаю и их доля участия в этом, эх-ма, преступлении есть.
«Согласен с тобой, Феофан, – сказал Артемий. – А ещё, думаю, есть ли вина Мессмера в ограблении ризницы. Зачем ему, человеку высоких кровей, опускаться до воровства. Пусть он взломал замки, так забери своё, с лихвой хватит. Ведь похитив церковные ценности, он не только взвалил бы на себя лишнюю обузу, но и грех бы на душу взял. Так что, товарищ Сукорюкин, я поддерживаю Феофана, надо провести облавы на рынках».
«Возможно, вы и правы, – ответил Сукорюкин, – но это не снимает вину с Мессмера, состоящего в контреволюционной организации «Алмазный фонд»...
Нам предстояло пройтись по нескольким московским рынкам: Хитровке, Сухаревке, Грачевке, Верзней и Нижней Масловке. Начали с Сухаревки и сразу же удача: нашли несколько бриллиантов, но они были не из коллекции князя, драгоценности которого мы отлично знали.
«Может, они из ризницы?» - предположил я.
– Сейчас же едем к ювелиру патриаршей ризницы, он отлично знает все церковные драгоценности.
Ювелир патриаршей ризницы внешностью был схож с нашим петроградским Гебауэром и фамилии тоже были созвучны – Бауэр. Иван Карлович. Сукорюкин, уже бывший у него раньше, представил нас и объяснил цель нашего визита. Артемий положил на слегка дрожащую ладонь Бауэра красный камень, затем второй. 
Голос ювелира от волнения пресёкся: «Нашли? Хм, да это к вашему сведению «Слеза богородицы», а это «Иоанн Златоуст». На первый взгляд они, но надо проверить. Сейчас я возьму свой карандаш, хотя по весу они тяжеловаты. – Он слегка подбросил камни, ощущая их вес, качнул головой, но и карандаш из магния подтвердил его сомнения. – Это стразы», – вздохнул, сожалея, Бауэр.
«Расскажите нам о тех церковных ценностях, что похищены, а также имеется ли подробная опись их», – спросил Артемий.
 
Церковные символы
«Конечно, опись, – поспешно сказал Бауэр, – имеется, и там всё точно, но вы, наверное, хотели бы узнать с самых редких и знаменитых?».
Сукорюкин утвердительно кивнул головой.
«Нас ждёт такая же лекция, что и в Питере, – полуобернувшись, шепнул Артемий, – но, с другой стороны, это необходимо».
Бауэр, ничуть не хуже Гебауэра охарактеризовал церковные ценности: «Итак, начнём с «Иоанна Златоуста». «Это алый равномерной окраски алмаз, огранённый и отшлифованный, и потому являющийся бриллиантом, весом он в шестнадцать карат с четвертью. Чем меньше камень, тем игристей его цвет, но не в этом случае. «Иоанн» в этом превосходит даже самый маленький бриллиантик «пти-меле». Подобного «Иоанну Златоусту» в России нет, он обработан тройной английской гранью с восьмиугольным верхом и низом. Бриллиантом чистейшей воды является и «Слеза богородицы». Он украшал оклад Евангелия XII века. Вес его почти тридцать один карат».
«Почему же и другие самоцветы и жемчужины носят подобные названия и являются достоянием ризницы?» – спросил Артемий.
– Это издревле повелось. Самые красивые и большие камни наделены прозвищами и издавна же они являлись церковными символами или образами, воплощенными в этих камнях. Таковыми являются, к примеру, «Три отрока» (они тоже в описи похищенного). Это жемчужины парагоны из митры короны патриарха Никона в память о трёх его умерших детях.
– Что такое парагона?
– Жемчужина, похожая на образ человека, животного или цветка. «Три отрока» чёрные (а чёрный жемчуг встречается в десятки раз реже серого или розового) жемчужины-парагоны, поочередно весящие двадцать девять карат с четвертью, двадцать четыре и двадцать три и четыре пятых. Видите ювелирную точность. Две парагоны из митры патриарха напоминают человеческие головы, а самая крупная похожа на трехконечный крест египетской формы, то есть букву Т.
– Следующий по описи «Схимник» – астерикс с рукояти посоха патриарха Филарета.
– Незнакомое слово «астерикс».
– «Схимник» по своей природе сапфир, но на его поверхности отливает жемчужным блеском звёздочка, и поэтому самые ценные из сапфиров – «астериксы» или «штерн-сапфиры».
– А цветом он какой?
– Цвет у него переливчатый. Если вы будете смотреть на него днём и сверху, он будет тёмно-синий бархатный, сбоку в поперечном свете – зелёный. Ночью при свечах он поменяет цвет на чёрный.
Бауэр говорил о драгоценных камнях, не заглядывая в описание, за долгие годы он изучил досконально каждую драгоценность. Опись держал в руках Артемий. Внимательно следя, не пропустит ли Бауэр что-нибудь из списка.
– У Вас рубин весом в тридцать восемь карат носит название «Светлейший», это как понимать?
– Во-первых, не рубин, а рубин-оникс, потому как двуцветный, а название от князя Меньшикова, когда-то ему принадлежал.
– Ну, да, помнится, читал «Светлейший князь».
– Вот именно, Светлейший. Он огранен двойным кабашоном с высоким низом, напоминая куриное яйцо. Верхняя часть кабашона бесцветная, нижняя – красная.
Далее последовали не менее ценные предметы: 5. «Золотые крышки с Евангелия XII века, осыпанные бриллиантами. 6. Подвесная овальная панагия из цельного темно-зеленого перуанского изумруда в золотой оправе. Изумруд огранен в форме полого кабашона, то есть блюдечка. С выпуклой стороны на нем изображена сцена успения богородицы. 7. Золотой ковчег (реликварий). Ковчег кубической формы, украшен белой и голубой эмалью. На четырех его внешних сторонах шестнадцать выпуклых золотых медальонов, обрамленных водяными цейлонскими сапфирами, гиацинтами, восточными топазами и благородными гранатами. 8. Сион (дарохранительница в виде церкви XV века). Нижний ярус круглой церкви образован фигурами евангелистов и апостолов. Фигуры сделаны из золота. Золотым является также и равносторонний крест с четырьмя сапфирами на вершине Сиона. А также золотая панагия на яхонте, потир из оникса с рубинами, наперсный крест Петра Великого, золотая усыпанная бирюзой рукоять с посоха патриарха Филарета».
Всего похищено сто девяносто один предмет.
«Спасибо за подробное описание, – сказал Сукорюкин, – но Вы не можете сказать, были ли лица, знакомые вам или другие, интересовавшиеся камнями или их стразами?» – Нет, не было.
«Тогда скажите, кто разрешил поместить посторонние ювелирные изделия в патриаршую ризницу? Кто-то же устроил это?», – Сукорюкин вызывал на откровенность.
«Нет, не могу сказать», – упорствовал ювелир.
– Но Ваше нежелание содействовать следствию возлагает на Вас вину.
– Вины на мне нет, я не участвовал, упаси бог, в ограблении ризницы, а содействие следствию я всё же оказал, за что Вы меня и поблагодарили.
«Ладно, как сказали бы раньше, бог с Вами, имя интересующего нас человека мы и без Вас узнаем. Кажется, всё», – сказал Сукорюкин, собираясь уходить.
Но мне очень хотелось узнать хотя бы одну легенду, сопутствующую камням, и я выбрал самую, на мой взгляд, занимательную.
«Иван Карлович, – упредил я товарищей, – Вы говорили о «Трёх отроках», а подробнее легенда существует?»
– Да, конечно, практически у каждого камня есть своя легенда. В данном случае речь идет о митре патриарха Никона, на которой и находятся эти жемчужины. «Сама митра сделала из золотой парчи, увенчана византийским крестом и имеет жемчужные подвески. Патриарх Никон считал, что «священство царства преболе есть, то есть верил, духовная власть подобна солнцу, а царскую сравнивал с луной, от которой лишь отражается солнечный свет. И титул выбрал себе «великий государь», оттого и митра убранством, великолепием напоминает корону царскую. В нижней части митры обруч с золотыми, отделанными филигранью пластинками. В середине обруча на зелёной эмали с белым орнаментом и золотыми контурами восьмиконечного креста, крупный сапфир овальной формы. Там, где митра раздваивается на узорчатой золотой бляхе три чёрные жемчужины (в память о детях Никона, после смерти которых он и его жена приняли пострижение). По краям бляха украшена пятью большими бриллиантами. Венчающий митру крест сделан из литого золота. Он укреплён на позолоченной с финифтью серебряной дуге, сходящейся над золотым обручем. В центре креста большая круглая жемчужина серого цвета».
Когда мы шли от ювелира, после долгого молчания Феофан высказал своё мнение: «Это же несметные, эх-ма, богатства, одна митра, наверное, миллион стоит. Эх-ма, да кто же в этом городе, где всех буржуев разогнали, купит такие сокровища? Думаю, только барыги смогут ими воспользоваться, эх-ма. Надо на рынке искать».
«Но мы провели облавы, – ответил ему Сукорюкин, – и кроме фальшивых бриллиантов ничего не обнаружили».
«Каким-то образом, – размышлял я, – они узнают об облаве и успевают спрятать».
«Возможно, Павел прав, – поддержал меня Артемий, – и в наших рядах есть соглядатаи».
– Не зря ли мы Мессмером увлеклись, не там ищем, эх-ма.
«И всё же основная версия основана на этой фамилии. Возьмём его – узнаем, где бриллианты», – стоял на своём Сукорюкин.
«А мне кажется, он сам хотел бы узнать, где они», – не сдавался Артемий.
 
Письмо Мессмера
На следующий день было получено письмо от Мессмера, которое начиналось так: «Товарищу заместителю председателя Московского отдела ЧК господину Сукорюкину в собственные руки. Москва». Обращаясь по-старому «милостивый государь», он писал, что никаких противозаконных действий не совершал и пишет это письмо по настоятельной просьбе архимандрита Дмитрия, в ризнице которого произошло ограбление. Он надеется, что, благодаря нашей порядочности и добросовестным розыскным мерам, России будут возвращены все её ценности. Далее он описывает возникновение организации «Алмазный фонд»: «опасаясь распространившихся в несчастной России грабежей, разбоев и обысков, некоторые мои друзья попросили взять на сохранение их драгоценности. Моими услугами пожелали воспользоваться князь Миралов, владелец бесценного «Батуринского Грааля», мой фронтовой товарищ ротмистр Грибов, которому принадлежало выдающееся произведение русского ювелирного искусства «Два трона», баронесса Грабе и другие, которых не могу назвать, так как это может им повредить в виду того, что они находятся в России…».
Но где найти безопасное место для помещения драгоценностей?
В этом затруднительном положении ему помог брат Олег (инок Афанасий). Он находился в Валаамском монастыре. По его просьбе архимандрит Феофил согласился поместить ценности в ризнице монастыря.
«Там они находились до конца 1917 года, пока не распространился слух, что Сердобольский уездный Совет пытается отобрать у монастыря часть его имущества. Будучи неуверен, что монастырская братия не знает о нахождении в стенах монастыря ценностей, я вынужден был искать другое место. По совету брата я испросил согласия у его преподобия архимандрита Дмитрия, бывшего настоятеля Валаамского монастыря, поместить ценности в хранилище патриаршей ризницы, но он ответил отказом. И только благодаря содействию старого друга нашей семьи почётному потомственному гражданину Петру Васильевичу Столбову, имеющему связи в Синоде и Московской духовной консистории, удалось получить согласие московского митрополита на хранение в ризнице сокровищ. Напоследок хочу сообщить об обстоятельствах, которые будут вам интересны и полезны для сыска. Когда мы привезли ценности в Москву, мне показалось, что за нами следят. Несколько раз некий господин в чёрной каракулевой папахе попадался мне на глаза и пытался со мной заговорить. Кроме того, на моего товарища, ездившего по делам в Петроград, было совершено вооружённое нападение, и целью этого нападения, похоже, был баул, в котором мы перевозили ценности. Товарищ сказал мне, что среди грабителей он видел того сухощавого и высокого господина в чёрной папахе».
Мессмер заканчивал письмо фразой: «Сожалею, что вынужден уклониться от личных объяснений, не буду кривить душой и уверять вас в своём уважении и преданности».
Из этого письма выходило, что Василий Мессмер относится к нам и искренностью и уважением (как уважают, правда, своих врагов).
«Помните мои слова, что Мессмер невиновен в ограблении ризницы? – глядя в глаза Сухорюкину сказал Артемий. – К тому же он даже помогает нам, обрисовывая и его, и наших врагов, предупреждает».
– И всё равно, он наш враг. А что, если он нам зубы заговаривает: невиновен я, чист перед вами. Мы с него обвинение снимаем. А позволь тебя спросить, на какие цели «Алмазный фонд» рассчитан? Освободить царскую семью, поддержать белогвардейцев, в общем, на контрреволюционные цели. Вот и выходит, что враг он нам, и церемониться с ним нечего.
«Но одно обвинение по крайней мере снимается, человек он всё же честный», – выпалил я.
«Нету худа без добра и добра без худа. Мессмер оказался честным человеком, а наше следствие зашло в тупик, и эта версия оказалась обманной», – сказал Артемий.
Феофан молчал, хотя порывался что-то сказать. Но, когда Сухорюкин сказал тоном, не терпящим возражения, что «Мессмера возьмём через день-два, люди ведут его, а пока распыляться не будем, уверен, он нам многое расскажет», он, пожав плечами, отошёл в сторону, лицо его приняло какое-то упрямое выражение, он что-то задумал…
Вечером, когда мы были наедине (Артемий уже спал), Феофан сказал мне: «Эх-ма, Павел, пока мы не внедримся в этот преступный мир, который процветает на Хитровом рынке, ничего не добьёмся», – и, не дождавшись ответа, улёгся спать.
 
«Ушёл на рынок»
Записку Феофана с этими словами мы с Артемием обнаружили утром.
– Не ожидал я от такого разумного человека столь необдуманного рискованного поступка.
А Сукорюкин, прочитав эти слова, разгневался: «Никакой дисциплины, своеволие. Будь он в моём прямом подчинении, я не только бы его от работы отстранил, а и под трибунал отправил».
– Мы с Павлом ручаемся за него, это наш план. Просто он так ретиво бросился его выполнять, что мы не успели Вас поставить в известность.
Я с удивлением посмотрел на Артемия, но, сообразив, поспешно сказал, словно действительно так и было: «Да, Феофан сам всё придумал, а мы, выслушав его, не могли с ним не согласиться».
«Ну, смотрите, – вздохнул Сукорюкин, – его провал – это фактически провал всей операции».
Не было Феофана целый день, не пришёл он и вечером, и только утром объявился, растрёпанный, опухший и даже постаревший. Мы с Артемием накинулись на него с упрёками, а когда он терпеливо выслушал наши слова, я спросил его: «Ты не подумал, что можешь завалить всё дело? Ты был на Хитровом? Внедриться в этот воровской мир – это всё равно, как пройти по бритвенным лезвиям».
«Эх-ма, Павел, лучше бы я прошёл по горящим угольям или по лезвиям бритв, а так я, наверное, эх-ма, лет десять жизни потерял. Но если для дела, для стоящего дела, то ничего не жалко, ни денег, – он достал пустой бумажник, – ни здоровья, я бы даже сказал, эх-ма, и жизнь саму положить можно».
И он рассказал, как сумел внедриться в преступный мир Хитрового рынка. Пришёл он на рынок, видит, народ снуёт туда-сюда, торговцы зазывают покупателей и бойко идёт торговля. Не знает Феофан, как ему выйти на главаря шайки, а он уверен, что она здесь существует. Как ему до главаря дойти, если он даже простого вора здесь распознать не может. Вдруг видит Феофан двух женщин средних лет. Встретились они и разговаривают, а каждая внимательно оглядывает вокруг себя. Незаметно он приблизился и вслушался в их разговор.
– Я, Капа, намедни также пришла сюда, и кошелька лишилась.
– Как это с тобой, Граня, случилось, ты всегда такая осторожная.
– Да, Капа, я осторожная, и со мной это случилось первый раз. Вот и вчера, зная, что здесь карманники шастают, я кошелёк в руке держала, в кармане. Подхожу к прилавку, выбрала, что мне надо, достаю кошелек, а его нет – и вся рука в крови. До чего же, Капа, дошли эти мошенники, и карман разрезали, и пальцы порезали, а я даже и не заметила…
«Ага», – смекнул Феофан и достал свой бумажник, в котором лежали почти нетронутые командировочные, и стал у всех на виду деньги пересчитывать. Он не обманулся в своих ожиданиях, его заметили и вскоре насторожённый Феофан схватил за руку вора. Им оказался молодой парень, ещё неопытный, оттого и пойман был.
«Стой, парень, – Феофан крепко держал за руку карманника, – сейчас милицию позову, вот она как раз».
Вдалеке показались два конных милиционера. Слышно было даже, как лошадь одного из них фыркнула.
«Отпусти, дядя, бес попутал, сёстры да братья голодные сидят, вот и вышел на промысел», – взмолился вор.
– А работать не пробовал, парень ты здоровый.
– На заводе мало платят, да и трудно устроиться, всё развалено.
Отпусти.
– Ну ладно, парень, разжалобил ты меня. Отпущу, только если исполнишь мою просьбу.
– Какую?
«Сам я из Ярославля, – Феофан назвал этот город, где родился, ещё и потому, что знал его хорошо, да и от Москвы он был довольно далеко. – Брат у меня пропал. Захотелось птице высокого полёта. Поеду, говорит, в Москву, там размах не то, что у нас в Ярославле. Уехал и пропал».
– А я, дядя, как узнаю, где он, – Москва ведь большая.
– Так сведи меня с людьми знающими, с вашими главными.
– Какими главными? Я сам по себе.
«Не юли, парень», – Феофан по-прежнему крепко держал парня за руку, и это привлекало внимание людей.
«Вот шельма, – крикнула одна женщина. – Мужчина, ведите его в милицию».
«Зачем вести, они сами подъедут, – рассудительно сказал седобородый мужчина, – только позвать».
Парень, понимая, что дело оборачивается не в его пользу, жарко зашептал на ухо Феофану: «Хорошо-хорошо, дядя, сведу, только руку отпусти».
Феофану тоже милиция была не нужна, он отпустил руку парня, но прижал его к себе, по-дружески, за плечо.
«Спокойно, граждане, – крикнул он, – это племянничек мой, только он, дуралей, признаваться не хочет».
Парень в свою очередь поддержал его, кинувшись в объятия:
«Прости, дядя, не признал».
Прохожие, увидев эту сцену, разочарованно разошлись.
«Как хоть тебя звать-то?» – спросил Феофан.
– Гриша.
– Вот что, Гриша, возьми все мои деньги, семью накормишь. Но уговор, после, как меня к самому главному приведёшь, бросишь это дело и пойдёшь работать, как честный гражданин.
– Да ты, дядя (как звать тебя?) Феофан, простой, я вижу, человек, законов наших не знаешь, да за наш уговор ни тебе, ни мне не поздоровится. Ну, да ладно, была не была, помогу тебе, люб ты мне. Ты ведь брата ищешь?
– Верно, младшего.
– Кто он, может, доктор, учёный или инженер?
– Ты что, смеёшься? Если был бы таков, то не искал бы его здесь. Вашей поганой профессии, ищу его в надежде образумить.
– По секрету скажу тебе, дядя Феофан, что только один человек тебе может помочь.
– Кто же?
«Михаил Петрович Столбов, – с уважением сказал Гриша, – только я тебе о нём не говорил».
«Столбов?! – с удивлением сказал Феофан. Ему сразу вспомнился отрывок письма Мессмера: «Почётный потомственный гражданин Пётр Васильевич Столбов» (у Феофана была хорошая, цепкая память). «Уж не сынок ли, и отчество сходится», – подумал он.
– Ты что же, знаешь его?
– Нет-нет, просто у нас в Ярославле был учитель с такой же фамилией.
Тут же возле рынка находилось длинное здание из красного кирпича. Туда и привёл Гриша Феофана. Рядом находился небольшой ресторанчик, возле которого крутились подозрительные личности. Слышны были пьяные голоса. Одного гуляку вытолкали из ресторана, но он не унывал, а разухабисто запел: «Хулиганом я родился, хулиганом и помру. Если голову отломят, я полено привяжу».
Феофан, хмыкнув, мотнул головой, сказал Грише: «Весело тут у вас живут».
– Да, у нас все бывает, и смех и слезы… Вот сюда проходи, дядя Феофан.
По коридору было множество комнат, на дверях которых висели таблички, но они шли так быстро, что Феофан мог прочесть лишь отрывки названий: «зав…», «снаб…», «пом…», «про..» и т.д. За дверями были слышны голоса. Наконец, Гриша толкнул дверь, на которой не было таблички. В комнате было накурено. За столом, уставленном бутылками и закусками, сидели несколько человек. Одни жевали, другие пили, запрокидывая головы, рядом резались в карты. Двое в стороне, положив на стул доску, кидали в неё ножик. За занавеской был слышен женский смех в ответ на жизнерадостный мужской голос.
«Жиган, – обратился Гриша к медленно жующему коренастому человеку. Вид его был полупьяный, но взгляд пронзителен и трезв. – Вот человек стоящий брата ищет, надо бы ему помочь».
«Что за человек? – Жиган внимательно посмотрел на Феофана. – Какая нам печаль ему помогать?».
– Да он из Ярославля, один в чужом городе, а брат из наших, говорит.
«Из Ярославля? – и тут Жиган, очевидно, сделал ошибку. – Уж не Гороховых ли, Костю ищет и брата его, как бишь его, напомни», – пронзительно-испытующий взгляд его вперился в Феофана.
«Второго, значит, у меня не один, эх-ма, а два брата, очевидно, залётные, так сказать, гастролёры. Не они ли и ограбили ризницу? Погоди, Гороховы были такие громили у нас на Перекопе на Зеленцовской улице, не они ли? Но надо отвечать, эх-ма», – пронеслось в его голове, мозг заработал в удвоенной энергией, эх, была не была.
«Мы его ласкательно зовём, эх-ма, Митя, – вырвалось у него. – Ну, всё, – подумал, – пропал».
Взгляд у Жигана потеплел, и он, как бы в раздумье, произнёс: «Ну, так значит Дмитрий… Гриша, проводи его к главному».
У Феофана отлегло от сердца. «Надо же, угадал», – подумал он.
«Да, а деньги сюда», – и Жиган хлопнул по столу.
– Какие деньги, Жиган, я ведь только вышел.
– Я сказал, деньги, два раза я не повторяю.
Гриша был вынужден достать (правда, он быстро, наугад, выбрал из пачки денег, отданных Феофаном, ещё в кармане, купюру), купюру и со вздохом (купюра была довольно крупной) отдал Жигану. К счастью для него, Жигана удовлетворила и эта бумажка.
 
Человек, который знал всё
Они ещё долго шли по коридору, после поднялись на второй этаж, пока не подошли к более шикарной двери, перед которой висели шторы. Откуда-то вынырнул человек пижонского вида.
«По какому делу», – сказал он, и последнее слово было произнесено почти с «с» (делу-с).
«Вчерашний лакей», – подумал Феофан.
Сын бывшего купца и «почётного потомственного гражданина» ещё не бросил своих прежних привычек и держал лакея, а, может, и ещё какую-то прислугу. Когда они ещё шли по коридору, Гриша, полюбивший Феофана, объяснял, что здесь своя республика, по-другому называют «вольный город», а Михаил Петрович является его губернатором. У него целая служба. Десятки человек снуют к его секретарю (есть и такой), сообщают ему о всём происходящем и не только на рынке, но и в городе. Поэтому, он знает всё. Здесь же совершаются крупные сделки, а делишки помельче проворачивают его помощники, имея дело с сомнительными дельцами, скупщиками краденного, в том числе и шулера, аферисты и мелкие дельцы преступного мира. Михаил Петрович не вмешивается в эти дела, считая себя выше этого, но в конечном итоге они какими-то тайными путями приносят ему доход.
Человек сказал (после того, как доложил), указывая на Феофана:
«Пожалуйста, заходите».
А Грише небрежно: «А ты свободен».
«Ну, дядя Феофан, – сказал тот на прощание, – счастливо тебе, прощай!».
– Прощай, Гриша, да помни наш уговор.
– Помню!
В полутёмной комнате с завешанными тяжёлыми парчовыми шторами (комнату освещали свечи в старинных подсвечниках) за широким письменным столом, уставленном письменными принадлежностями, бумагами и бронзовыми статуэтками, сидел маститый человек. Плотный, с окладистой (купеческой) бородой, в шёлковой просторной рубашке, он тяжело положил руки на стол из дубового шпона. Глаза его полузакрыты, казалось, он сидел в задумчивости. Но стоило Феофану подойти поближе, как Столбов поднял голову, и большие умные глаза испытующе глянули на Феофана.
«Чекист?» – неожиданно сказал он.
Феофана удивил и смутил этот неожиданный вопрос, хотя он старался не показать этого, но всё же несколько секунд был в замешательстве. Но вскоре взял себя в руки, и, стараясь как можно твёрже и увереннее, начал было: «Я…».
«Вы – брат Гороховых, – Столбов уже всё знал, – Константина и Дмитрия, вот отчества не помню», – и он вновь тяжело посмотрел на Феофана.
У Феофана снова застучало учащённо сердце. «Ну всё, – думает он. – Нелегко такого умного человека обмануть».
Ум усиленно заработал, надо же как-то выкручиваться, и он решил дальше играть свою роль: «Не ведаю я отца своего, мать мою и нас детей малых, ещё несмышлёных, он бросил, ушёл к другой, уехал так далеко, что больше и не появлялся. А мать наша прокляла его и даже имя его нам не сказывала».
– А как же соседи, бумаги, удостоверения разные, куда обязательно отчество вписывают, метрики, наконец.
– Мы ведь тоже переезжали, это значит, чтобы отец нас не нашёл, так что соседи его не знали.
«Это откуда и куда?», – Столбов приподнял лист бумаги.
«Он что же, действительно всё знает? Эх-ма, была не была».
– Из Творогова мы переехали на Зеленцовскую улицу.
«Недалеко, – усмехнулся Столбов, – ну а про метрики что скажешь?»
– Метрики с переездом утеряны, а новые мать не выправила, «вам они не пригодятся». А когда я первый документ получил, спросил, как величать-то меня. Она в сердцах крикнула, «да хоть Фёдорович». Так и записали.
«Ну, хорошо, вывернулся. А в каком доме на Зеленцовской жили, я имею в виду номер», - и Столбов снова заглянул в бумагу.
«Вот пристал, – подумал Феофан, – Нет бы о деле поговорить».
Феофан, конечно, понимал, что рано или поздно Столбов поймает его на неверном слове, но решил не сдаваться и продолжал нести ахинею: «Что Вы, какой номер. Вам, наверное, Ярославль незнаком. Да почитай, вся улица сплошь бараки, так что наши апартаменты были без номера. В комнатёнку мы въехали три на четыре, там вчетвером и обитали».
Столбов снова усмехнулся, то ли на объяснение Феофана, то ли на фразу «Вам, наверное, Ярославль незнаком». Из ящика стола он достал бутылку водки, налил полный «навзрез» стакан, пододвинул Феофану: «Пей, если правда всё, что сказал, – выпьешь. Если не будешь, – ложь. Пей зараз».
Феофан с отвращением взял стакан (он потом говорил, что в роду его все не любили вино, а если выпивали, то потом их откачивали), пил долго, морщась, но выпил. А когда поднял глаза на Столбова, то увидел, как он смотрит с удивлением на него, понимая, что перед ним непьющий человек.
«Теперь вижу, что передо мной настоящий чекист. И не пытайся оправдать себя», – сказал Столбов в ответ на попытку Феофана что-то сказать.
«Но ты мне и нужен, – Столбов говорил, улыбаясь. Феофан вызывал симпатию практически в каждом человеке. – Хотел я сам в ЧК наведаться, теперь вижу, оно само ко мне пришло».
И он выложил на стол плавущие перед глазами Феофана парочку драгоценностей, одна из которых было колье. 
«Не наши брали патриаршую ризницу, – неожиданно откровенно заговорил Столбов, – а заезжие братья твои, только отчество у них Феоктистовичи, улицу ты правильно назвал, и у дома их номер имеется. Ну, да ладно, не в этом суть. Грех великий они совершили, ну да бог им судья, а мы участвовать в этом грехе и не собирались. И ты, чекист (Феофан вздрогнул, несмотря на то, что ему становилось всё хуже), запомни и начальству скажи? Не участвовать в этом поганом деле, а помогать готовы следствию. И вот эти камешки – первый наш вклад. Э, да ты, я вижу, поплыл. Эй, Клим, дай ему молока», – последнее, что услышал Феофан.
Ранним утром, когда «очищенного» Феофана отпоили молоком, его снова пригласил Столбов, с ухмылкой сказал: «Всё помнишь, о чём вчера говорили? Не думал я, что чекисты такие слабые. Ну, да ладно, о деле».
Феофан промолчал, в голове гудело, да и отпираться было бесполезно. А Столбова понесло, он честно рассказал всё, что знал об этом деле. Он уважает Советскую власть, с почтением относится к её органу – ЧК. Он также уважает православную церковь и считает святотатством ограбление патриаршей ризницы. 
Столбов уверен, что его доброхотство будет оценено не только Советской властью, но и зачтётся всевышним. Напоследок он снова достал драгоценности, сказал, что ими откупились ярославские. Тогда он не знал, а то бы не принял.
– Пусть за камешками придёт ваш начальник, и драгоценности, и данные о грабителях я передам, сообщу лично ему, и пусть всё это останется в секрете.
 
 
«Северная звезда» и «Двенадцать месяцев»
Довольный Сукорюкин, приехав от «губернатора вольного города Хивы», собрал нас, согласовать дальнейший план действий (он уже не поминал о той версии, которой ещё недавно придерживался).
«Сначала съездим к Бауэру удостовериться настоящие ли драгоценности. Нет, сначала пошлём запрос в Ярославль. И завтра же поедете: Павел, Артемий, а тебе, Феофан, – остановил он встрепенувшегося Феофана, – надо отдохнуть. Вон, вид какой у тебя измученный. Возьмите ещё пару наших агентов, а я договорюсь об отдельном пульмане для перевозки церковных и мирских драгоценностей».
Сукорюкин всё это сказал быстро, очевидно, обдумав по дороге, так что нам ничего не оставалось, как согласиться с ним. И он стал диктовать машинистке по форме: «Президиум Московского совдепа. Гражданский комиссариат. Московская чрезвычайная комиссия. Срочное телеграфное сообщение по литере «А» (распоряжение Наркомпочтеля республики и комиссара Московского телеграфа). Строго конфиденциально. Ярославль. Президиум губернского Совдепа. Лично начальнику Ярославской губернской уголовно-розыскной милиции. Сообщение. Как вам известно из ранее направленных в ваш адрес решения президиума Московского совдепа, сообщения ПТА (Петроградского телеграфного агентства), и уведомления Московского отдела ЧК, в Москве совершено дерзкое ограбление патриаршей ризницы в Кремле…». Далее сообщалось, что в результате розыскных действий установлено, что преступление совершено братьями Гороховыми, уроженцами города Ярославля. «…на основании изложенного, просим принять срочные меры к установлению местопребывания этих лиц, их незамедлительному аресту и изъятию похищенных в Московской патриаршей ризнице драгоценностей. В ваше распоряжение откомандирована бригада Московского отдела ЧК (далее следовали наши фамилии). Подтвердите принятие настоящего сообщения. Заместитель председателя Московской ЧК Сукорюкин В. А.».
Когда Сукорюкин передал Бауэру драгоценности, тот с загоревшимися глазами принял их в руки, и, поняв, что они настоящие, с удовольствием рассказал о них.
«Данные драгоценности из описи «Алмазного фонда», сохранение которых в патриаршей ризнице ставили мне в вину, – и Бауэр с небольшой долей укоризны посмотрел на Сукорюкина, – ну, да ладно, я не злопамятный. Итак, брошь «Северная звезда». «В последнее время мастера обычно вставляли бриллианты в оправу, расставляя их в виде цветов и букетов, и в этом случае один лепесток полностью или частично закрывал другой. Такая оправа не даёт полностью проявиться огню бриллианта, и они не сверкают, а лишь мерцают. Старые мастера эпохи Ренессанса делали оправу не из серебра, а из золота (хотя золото портит бриллиант, получается жёлтый оттенок), но они обкладывали камни чёрной фольгой звёздообразно. «Северная звезда» сделана из серебра в виде двенадцатиконечной звезды (напоминает большую снежинку). Звезда усыпана маленькими бриллиантиками «птимеле». В центре оправы из чёрного цейлонита пять крупных бриллиантов, ограненных маркизой. Вес каждого из них около пяти каратов».
«А колье, что о нём можете сказать?» – поспешно спросил Артемий, он не любил длинных объяснений.
«Очень красивая вещь, – продолжил Бауэр, – оно было заказано в
Париже к празднествам в честь трёхсотлетия дома Романовых графиней Гендриковой, и стоимость его составляет семьдесят пять тысяч рублей».
«А название «Двенадцать месяцев» с чем связано?» – поинтересовался я.
– Каждому месяцу в году соответствует свой камень. В колье двенадцать пар камней, кроме опала-арлекина. Гранаты – это январь, аметисты – февраль, ясписы – март, синие сапфиры – апрель, тёмно-зелёные изумруды – май, агаты – июнь, об июле напоминают рубины, об августе – сардониксы, о сентябре – хризолиты, аквамарины – октябрь, жёлтые топазы – ноябрь, голубая бирюза – декабрь. Эти пары камней огранены в старинной манере плоским дикштейном, и в ободке из матового золота. От застёжки к передней части, где подвешен опал, размеры камней постепенно увеличиваются. Самые малые весят не более трёх карат, а самые крупные достигают двенадцати. Опал-арлекин овальной формы без оправы, огранён двойным симметричным кабашоном, вес около двадцати каратов».
«А почему его называют арлекином?», – вставил слово Феофан.
«Потому что он такой же пересмешник, как арлекин. Опал-арлекин в колье белый, но он отливает нежно-фиолетовым цветом аметиста, вспыхивает ярко-синим сапфиром, мерцает изумрудом, желтым топазом, переливается красным цветом рубина. Это веселый камень, и его невозможно имитировать в стразах».
«А что обозначает опал в колье?», – заинтересовался Сукорюкин.
– Опал – символ надежды, и графиня хотела выразить свою надежду на дальнейшее благоденствие династии Романовых в России.
«Колье состоит только из этих камней?», – напоследок спросил я.
– Агаты-дендриты, дендрит – это халцедон с изображением внутри дерева. Мне много приходилось работать с агатами, этим благородным и изящным камнем. В колье графини очень хорошие образцы этого камня, по иному их называют «радужным агатом», они играют всеми цветами радуги. Что интересно, в одном из дендритов под голубым небом раскинулось ветвистое дерево, а в другом различимы силуэты двух скачущих всадников…
 
Все дороги ведут в Ярославль
На автомобиле нас с Артемием и ещё двумя агентами подвезли к железнодорожному вокзалу. Нас провожал Феофан. Он напутствовал нас: «Я ведь до восьми лет, эх-ма, в Ярославле жил, и как раз в том районе, где и эти громилы проживают. Перекоп называется. Но и родни там много осталось, так что почитай каждый год по несколько раз посещал. Мой дед там в церкви служил, в церкви Петра и Павла. Дед часто приводил меня в эту церковь, состоящую из холодного и тёплого храмов, и много рассказывал о ней. Так, из его рассказов я запомнил, эх-ма, что храм Предтечи считается лучшим, эх-ма, в Ярославле. Запомнилось его, эх-ма, выражение: «Воздвигла Божий храм сума торговая и труды, и усердия прихожан. Чтобы ее (церковь) построить, был устроен собственный кирпичный завод. Средства, эх-ма, собирали не только в Ярославле, но и далеко за его пределами, эх-ма, например, в Казани. В наружных стенах множество, эх-ма, фигурных формовых кирпичей, покрытых узором и таких же поливных изразцов, множество наличников, наугольников, карнизов, поясов и прочей уборки, эх-ма, также узорчатой или фигурной. Район, где улица Зеленцовская находится, называют Перекопом, оттого, наверное, что кругом всё перекопано. А раньше, как мне дед говорил, здесь была, эх-ма, Толчковская слобода. Возникла она в древние времена на правом берегу, эх-ма, Которосли, начинаясь от Кавардаковского ручья. Слобода, эх-ма, славилась ловчими промыслами, изготовлением юфти (дублёной кожи). А ещё я вам скажу, может, это вам, эх-ма, пригодится: на Перекопе издавна не любили чужаков, и таковой, не имеющий, эх-ма, родни и знакомых в этом районе, мог быть побит. Но по неписанному закону, эх-ма, есть один час – с одного часа до двух ночи, когда смело можно идти через весь Перекоп, никто тебя не тронет».
Когда мы зашли в тамбур, он крикнул, махая рукой: «Вы там поосторожнее, эх-ма, эти бандиты так просто не сдадутся, берегите себя!».
Поезд тронул, а Феофан ещё долго шёл за медленно разгоняющимся составом. Я тогда не знал, что вижу своего лучшего друга в последний раз…
Мы сели в вагоне на жёсткие лавки, в окне поплыл ещё зимний пейзаж. Артемий спросил сопровождающих нас товарищей, как их звать, и откуда они родом. После мы обсуждали план наших действий.
«Наверняка, в ярославской милиции, – сказал Артемий, – известен адрес этих бандитов, и потому, если они не скрываются в другом месте, надо окружить дом, лучше ночью, и взять их сонных».
Я был согласен с ним. Потом, когда он замолчал, высказав все свои задумки и стал смотреть в окно, я достал письмо Лизы и снова его перечитывал. Мать её, к счастью, поправилась, и она добивалась у начальства отправки её к нам в Москву. А я читал между строк, что она хочет быть рядом со мной. Я размечтался, представляя её, и мысленно разговаривая с ней. После я вспомнил рассказ Феофана, как «агентура» Столбова вышла на этих братьев-бандитов. Они были слишком подозрительны, чтобы их так просто выпустили за пределы Москвы. Чем-то они всё же отличались от простых мешочников. Столбов примерно так обрисовал эту встречу. Острые глаза высмотрели и выделили в толпе мешочников, этих братьев, их напряжённые фигуры, частое оглядывание, словно за ними гонятся, даже их нервный, неестественный смех. Раздался свист, и вот они уже в кольце, прижаты к стене, огрызаются, пряча за спину мешки. Вокруг слышны насмешливые выкрики: 
– Чего прячешь, конопатый, и ты, длинный? 
– Может, там у них портянки? 
– Откуда же эта деревенщина?  Слушай, да они у нас кусок хлеба отнимают.  И без нашего согласия.
Но вот подъехал Жиган, взглянул на провинциалов и, усмехнувшись, сказал: «Это откуда гости такие?».
Братья молчат – силы неравны.
– Да они глухие, Мишка, ты ножичком им зубы разожми, может, у них языков нет.
Почувствовав, что дальше будет только хуже, братья рассказали всё.
«Хорошо, мы одного поля ягоды, но так как вы гости, – Жиган соблюдал воровские законы и никогда, беря мзду, не брал лишнего, как в случае с Гришей, – и срываете плоды на чужом поле, то за это надо платить».
Братья, словно по команде, понимая, что спорить бесполезно, достали наугад из мешков по вещице. Жиган был воробей стреляный и понимал, чего стоят эти драгоценности, и потому этого было ему достаточно. Одного он не понимал, не разделял, как Столбов, что имущество церковное, как достояние России, нельзя было грабить. Отпустили братьев со всем добром награбленным, разделили те его поровну, и, прибыв в Ярославль, отправились каждый на свою квартиру…
 
В засаде
В Ярославле нас уже встречали на вокзале, и не кто-нибудь, а сам начальник Ярославской губернской уголовно-розыскной милиции (делото было не шуточное).
«Огурцов, – представился он. – Прибыли вы вовремя, одного из братьев – Константина по кличке Артиллерист или Длинный, мы держим под наблюдением, второго, правда, пока не обнаружили».
«Ну, что же, – сказал Артемий на правах старшего, – если мы возьмём одного, это будет половина удачно сделанного дела».
«Я думаю, надо брать ночью», – сказал Огурцов.
Артемий согласно кивнул головой, посмотрев на меня. Оставив автомобиль, мы долго шли огородами на окраине Ярославля. Мелькали деревенские избы. «Как наш Ростов», – подумал я, так как бывал в Ростове чаще. Наконец, мы подошли к дому с задней его части. Там светилось видное нам боковое окно, а из дома были слышны пьяные голоса. Возле частокола шевельнулась тень, и милиционер стал докладывать: «Всё пока спокойно, товарищ Огурцов, то есть продолжают гулять».
«Кто-то приходил, выходил?» – командным голосом, вернее, вполголоса сказал Огурцов.
– Никак нет, никто не приходил, а выходили только по нужде.
– Хорошо, продолжайте наблюдение.
- Ему бы затаиться, а он словно напоказ себя выставляет.
«Гуляют, и наплевали они на всё, – воровская логика, – подытожил Огурцов. – Подождём, пока они угомоняться, заснут мертвецким сном, и тогда возьмём их без шума, тёпленькими».
Артемий согласно кивнул головой, а у меня созрел довольно дерзкий план. «Ждать ещё полночи, попробуем убыстрить это дело, – обращаясь больше к Артемию, сказал я. – Нас здесь никто не знает. Скажем, что мы командировочные, и ищем место для ночлега, для убедительности достанем деньги, одежда на нас гражданская…».
«Какой же сумасшедший будет искать ночлег в пьяной компании?» – прервал меня Артемий.
– Но если кругом спят, и лишь тут бодрствуют. К тому же, мы узнаем, сколько их, может, они уже невменяемые, и взять их будет легко.
«Ну, что же, в этом есть смысл. Давно они пьют?» – обратился Артемий к Огурцову.
«Давно. Понимаю, что пьяных взять легче, но не советую. «Артиллерист» – отчаянный головорез, и может быть вооружён», – предупредил Огурцов.
– В крайнем случае, мы можем ретироваться, объяснив, что ошиблись адресом. А бездействие ещё хуже.
Артемий так же, как и я, загорелся желанием проникнуть в логово «Длинного» (вторая кличка), и даже в темноте в отблеске света, льющегося из окна, было видно, как заискрились его глаза. Мы подошли к двери, прислушались. Было слышно пьяное бубнение, перемешанное с нецензурной бранью, сопровождающиеся бранными выкриками.
«Кажется, только два голоса, а по наблюдениям их должно быть человек шесть», – прошептал Артемий.
Артемий постучал, в ответ раздалась ещё более сильная брань. Изменив голос, как можно мягче, вежливее и наивнее, он поспешил успокоить обитателей дома: «Извините, пожалуйста, за беспокойство. Вы не пустите нас двоих на ночлег. Мы вам заплатим».
За дверями перестали бурчать на время, осмысливая, наверное, сказанное, а потом рассмеялись: «Ха-ха, «извините», «не пустите ли», ха-ха, «пожалуйста», – что там за дураки?».
Слова Артемия сильно развеселили пьяниц.
«Сщас, Никола, посмотрю… Вы кто же такие, разрази вас бес…», – отворил нам двери человек с бандитской внешностью.
Мы с Артемием припасли купюры, изобразив наивные лица: «Нам бы только до утра, уважаемые…».
«Ха-ха, – снова развеселился этот человек, однако, забирая деньги. – Никола, они нас до утра повеселят».
Войдя, мы зорко осмотрели комнату, вернее, избу, которая посередине была разгорожена перегородкой. От входной двери вёл небольшой проход между русской речью и, очевидно, кухней, за занавеской, под ней был виден угол ящика, наверное, с вином. За столом, уставленным бутылками и закуской, трое уже положили свои головы на него. Двое, Никола и человек, отворявший нам дверь, были в состоянии такого опьянения, когда лица сонны, движения замедленны, но они ещё соображают. Товарищ Николы был человек высокий, и мы с Артемием подумали, что это и есть «Артиллерист».
«Никола, наливай по полной гостям, – пьяницы совсем потеряли осторожность. – Садитесь за стол, вот огурчики, картошечка. Никола, ты видишь наших гостей, выпей за них».
«Их … четверо?» – спросил, икнув, Николай.
– С чего ты взял, я впускал двоих.
Высокий стал медленно поворачиваться к нам, чтобы убедиться, что нас двое, а Никола, выпив за нас, уронил голову на стол. Мы навалились на высокого, заломили ему руки, это почему-то рассмешило его, но стоило нам оттащить к кровати (и прислонить к ней) безвольное тело, как он сразу заснул.
 
«Ну, дело сделано», – сказал Артемий, когда мы также поступили и с остальными.
Но вдруг скрипнула половица, кухонная занавеска колыхнулась, и возле печи, опираясь на неё, возник человек. Это был ещё более высокий человек, он стоял, широко расставив ноги.
«Длинный», – мелькнуло в наших головах.
Быстро оценив ситуацию, «Артиллерист» выхватил из узкого прохода за печкой охотничье ружьё, намерения его были серьёзны.
«На пол», – крикнул Артемий, толкнув меня за перегородку.
Я бросился за перегородку, в это же мгновение прозвучал выстрел, вернее, два, последовавших один за другим. Я услышал вскрик Артемия, очевидно, он не успел уберечься от выстрела. Зная, что для перезарядки ружья нужно время, я вскочил, доставая маузер, но пьяный «Артиллерист», очевидно, не рассчитал двойной отдачи и выронил ружьё, а сам непроизвольно сел на пол. Раздумывать не было времени, и я, схватив ружье, прикладом ударил «длинного» по голове и, быстро сдёрнув висевшую на стене бечёвку, завязал ему руки. Потом кинулся к Артемию. Он зажал правой рукой левую, из-под пальцев текла кровь. Разорвав рукав, я быстро перевязал ему рану. На звуки выстрелов в дверь вломились милиционеры, с ними Огурцов.
«Я же говорил, что «Артиллерист» опасен, – вздохнув с облегчением, увидев связанного «Длинного» сказал он, и тут же с беспокойством глядя на Артемия, – ранен?».
«Ерунда, – ответил тот, – кажется, рана неглубокая».
Но, поднявшись, покачнулся, ведь, даже поранив палец, человек иногда чувствует головокружение и слабость.
 
Гибель Феофана
Мы выезжали из Ярославля, как и обещал Сукорюкин, в пульмане, с собой мы везли меньшую часть драгоценностей (у Дмитрия, как показал Константин, находилась большая доля). Константин сначала не признавался, но когда в погребе под домом обнаружили сокровища, зарытые под двенадцативёдерной бочкой, понял, что отпираться бесполезно. 
На следующий день, когда старший Горохов протрезвел и все улики были против него, мы с удивлением услышали его правдивые показания о местонахождении младшего брата. Оказалось, что он, не в пример старшему, был не в Ярославле, а затаился на даче, снятой братьями ещё до грабежа. 
Огурцов послал запрос, ведь адрес дачи был известен, и, когда мы уже собирались отъезжать в Москву, получили ошеломляющую весть: брат Дмитрий покончил жизнь самоубийством. Мы благополучно добрались до Москвы. На вокзале нас встречал Сукорюкин с целой ротой милиционеров, настолько была важна ценность нашего груза. Вдруг рядом с ним я увидел Лизу. Она всё же добилась перевода сюда. Не стесняясь ни Сукорюкина, ни глазевших на нас милиционеров, она бросилась мне на шею. Но что это? Я глажу её кудрявые светлые волосы и ощущаю, как её плечи вздрагивают. Что же это? Счастье сквозь слёзы? Я вижу важного, но хмурого Сукорюкина, он старается избегать прямого взгляда. Лиза не унимается, и сквозь слезы говорит: «Друга нашего убили!».
– Кого? Как фамилия?
– Феофана…
«Да ты что? Как убили… самого жизнерадостного человека, которого я встречал в жизни. – Я был в шоке, и не мог поверить, что такое случилось. Феофан был не просто другом, а со своим житейским опытом, оптимизмом и умением находить выход из самых затруднительных положений, являлся почти отцом мне. – Как же это случилось?».
На мой вопрос ответил Сукорюкин, который тоже переживал эту смерть, когда мы уже сели в автомобиль марки «Пежо»: «Феофан погиб геройской смертью, защищая наши революционные завоевания, в борьбе с ярыми врагами. Мы всё-таки накрыли Мессмера».
Мне стало всё понятно: Сукорюкин всё же воплотил в жизнь свою навязчивую идею, нейтрализовать первого для него врага Василия Мессмера. Хотя и было фактически доказано, что он невиновен в том преступлении, которое мы расследуем. Но эта ненависть, родившаяся в противостоянии, в мучениях и смертях близких ему людей, и нашла именно в нём свой предмет, сконцентрировав всё зло контрреволюции.
«Когда мы поднялись в квартиру, – продолжал Сукорюкин, – в квартиру, где жили Мессмеры, и там за дверью находился Василий с каким-то незнакомцем, наши агенты уже стояли по обеим сторонам двери. В двери светились дырки от пуль, а головы их были обсыпаны штукатуркой. Стреляли с толком, можно сказать, профессионально, в район нижней части туловища, то есть наверняка, били в «пупочек». Встав также в одну сторону, а Феофан в другую, я громко сказал: «Мессмер, я начальник ЧК. Вы меня слышите?».
«Слышу», – отвечал он.
– Советую сложить оружие и сдаться.
– Что предложите взамен?
– Гарантирую личную неприкосновенность Вам и Вашему другу.
– По дороге в трибунал?
– Угадали. До приговора революционного трибунала.
Ответом была нецензурная брань и выстрел, в этот раз барон взял выше, и рикошетом пуля разбила лампочку, освещающую площадку. Мы оказались в сплошной темноте, нужно было что-то делать. Я потянул за рукав красногвардейца и выстрелил наугад в замок. Он понял мои намерения и ударил в это место прикладом. Дверь поддалась с третьего удара, и мы ворвались в прихожую, в которой тоже было темно. Раздалось несколько выстрелов, посыпалась штукатурка, послышался чей-то вскрик.
«Включите же свет», – крикнул я, произнеся не совсем приличное слово.
«Не нащупаю выключатель», – отозвался Феофан (он был последним).
Но вот вспыхнул свет, и мы увидели человека, сидевшего на корточках, голова его опущена на грудь, на полу расползается пятно крови.
Он выстрелил себе в рот. Это был Василий Мессмер. Тут же мы вспомнили о втором, и услышали крик Феофана: «Вон он прокрался, эхма, на площадку».
 
Нам стало понятно, что друг Мессмера стоял за дверью, и как только мы ворвались, он незаметно, пользуясь темнотой, вышел на площадку. Феофан бросился за ним. Он выстрелил, но стрелял только вверх (после мы видели срез штукатурки возле потолка, след от выстрела именно Феофана). Вот тогда и прозвучал тот ответный роковой выстрел. Меткий, гад, пуля попала в сердце.
«Ну, а убийцу взяли? – с надеждой спросил я. – Он должен понести справедливое наказание».
– К сожалению, ушёл, это просто дьявол какой-то. Ещё он ранил на улице двух красногвардейцев, мог убить, но стрелял им в ноги. Улица здесь узкая, он ушёл дворами… Но, давайте о деле, оставим этот тяжёлый разговор…
В кабинете у Сукорюкина расставили похищенное, его письменного стола не хватило, пришлось занять из соседнего кабинета. Мы стали справляться по описи. «Тут были груды наперсных и тельных крестов; приспособления для хранения реликвий; Корсунские крестики (расширяющиеся на концах) – литые, чеканные с эмалью и золотом, вспыхивающие огоньком драгоценных камней. Тут же старинные продолговатые кадильницы с оправленными в серебро деревянными рукоятками кации, кадила времен Никона с массивными цепочками; серебряные дикирии – подсвечники на две свечи для архиерейского богослужения; ларцы, слитки золота; рукоять с патриаршего посоха, щедро усеянная бирюзой. Маленькая грудка помятых золотых колокольчиков – звонцов». 
На другом столе лежали «священные сосуды православной церкви, к коим не только мирянам, но и низшим чинам клира прикасаться не дозволено». К таким редким относились «золотые чаши потиров времён Валентиана III (надписи на древнегреческом); дискосы, изображающие ясли, в которых родился Христос, и гроб, в который положили Его тело; звездицы – серебряные с золотом, украшенные по краям жемчугом, «сосуды для хранения мира и ларцы из Успенского собора, десятка полтора золотых с выемочной эмалью ложек с крестом на рукоятке – так называемые «лжицы», употребляемые для причащения со времён Иоанна Златоуста. Были тут лжицы и XIV, и XII, и XI веков. Золотые и серебряные лампады – круглые, продолговатые, в форме агнца, креста, доброго пастыря, парусника…».
В комнате с застоявшимся запахом табака, теперь распространился запах ладана и елея.
«А вот эти вещи церковь с особым удовлетворением получит обратно», – и Сукорюкин показал на лежащие отдельно две церковные реликвии. Достав опись, он прочитал их описание: «Рипида (опахало, употребляемое при архиерейском богослужении). Рипида принадлежала отцу царя Михаила Романова патриарху Филарету. Это серебряный, украшенный по краям зёрнами жемчуга, круг на длинной, утолщающейся к свободному концу рукоятке из кипарисового дерева. В центре круга изображение из накладного золота: два шестикрылых херувима над ковчегом завета со склонёнными к нему лицами. У каждого из херувимов по двенадцать глаз, сделанных из мелких сапфиров. По краям круга вырезаны сцены спасения Иваном Сусаниным царя Михаила от поляков. На рукояти рипиды инкрустированные серебром изображения Костромского Ипатьевского монастыря, где Михаилу сообщили об избрании его царём, сцена венчания, и фигура монахини (видимо, матери Михаила, инокини Марфы). Серебряная свеча, установленная на подставке в виде восьмиконечного креста. Этот предмет изготовлен в царствование Иоанна Грозного придворными ювелирами в память о чуде «самовозжении» свечи в Московском Архангельском соборе из гроба князя Дмитрия Донского. На свече изображение Дмитрия Донского, святого Сергия Радонежского и двух иноков Троице-Сергиевой лавры, посланных Сергием Радонежским на поединок Пересвета и Осляби. В нижней части свечи изображение единоборства Пересвета с татарским богатырем Челибеем. Подставка свечи покрыта смешанной эмалью. На тыльной стороне надпись: «Свеща сама о себе возгореся и небесным светом оба полы светящи и на много дни горящи, воску же не умоляющуся. Есто же та свеща и доныне в церкви той. От нея же мнози с верою приимнаху воску онаго и от различных болезней здравие приимаху».
 
По следу анархистов
Но что же со второй частью похищенного и самоубийством Дмитрия Горохова. Первое расследование, произведённое уездной милицией установило, «что покойный покончил свою жизнь через повешение, воспользовавшись для этой цели верёвочными вожжами». 
Осмотр трупа производился поверхностно. Поэтому наша группа, заинтересованная в этом деле, более тщательно отнеслась к расследованию. Был вызван судебный медик профессор Копосов. Обследовав труп, он выдал заключение, что Дмитрия заранее убили и уже мёртвого сунули в петлю. Старательно обследовав место происшествия, в подвале мы нашли несколько вдавленных в землю мелких жемчужин, а также окурок дорогой сигареты. Сомнений не было, совершено ограбление и убийство. Воры (несомненно, что их было несколько) убили вора.
Кто же это мог сделать? Следствие зашло в тупик. На стенах домов расклеивали листовки с восьмиконечным крестом, в них говорилось о гонениях церковных служащих Советской властью, о расстрелах ею священников, и, конечно, о похищении сокровищ в патриаршей ризнице. Высказывалось предположение, что ими воспользовались большевики для своих целей. А, может, на них куплен у немцев Брестский мир? Но Советская власть вернула половину этих драгоценностей, созвав комиссию соборного совета и честно передав в достояние церкви.
«Не может быть, что никто не видел подозрительных людей на даче, а их было несколько», – размышлял Артемий.
«Опрос возможных свидетелей ведётся, но пока ничего, нас интересующего, нет», – ответил Сукорюкин.
«А что, если воспользоваться методом Феофана, вечная ему память», – высказал я внезапно пришедшую мысль.
– Это как же?
– Он говорил, что есть на Хитровом рынке человек, который всё знает, Михаил Столбов. Если уж он начал нам помогать, наведя на Гороховых, то, может быть, даст нам сведения и об этом преступлении.
 
Резонно, тем более, что он обязывался помогать нам в этом «богопротивном деле».
«И плюс убрать конкурентов», – добавил Сукорюкин.
«Да, конечно, Михаил Столбов не безгрешен, но он разбирается в своих делах, знает, что можно, что нельзя. И там, где ему совесть (а она у него есть) не позволит, он готов сотрудничать с нами. Если мы попросим его о помощи», – сказал Артемий.
– Единственно, что он подумает: «Дурно мы работаем, без него не можем, и, признаться, совесть не совсем чиста – с кем приходится сотрудничать».
– Да, помните, Феофан говорил: «Отец почётный гражданин, а он с ворами сошелся», – вспомнил я.
«Мы не можем тянуть со следствием, должны использовать любую возможность. А эту греховную связь со Столбовым я беру на свою совесть», – решительно сказал Сукорюкин.
«Если можно, я повторю путь Феофана, то есть пойду к Столбову», – предложил я.
– Нет уж, уволь. Конечно, Феофан был мудрый человек, и, пойдя к Столбову, поступил мудро, но рисковал сильно. И я не допущу повторного риска с твоей стороны. К Столбову поеду я сам.
Вновь Сукорюкин вернулся довольный, и когда мы его обступили, сказал с весёлым видом: «Мы-то думали, придётся воровские «малины» тревожить, а тут наши «братья» революционеры засветились.
– Какие братья?
– Анархисты. Крутился Столбов, не хотел анархистов выдавать. Но тут одно из двух – или они, или он. Я думал, что в этом деле замешаны его люди, и вернул он нам, рассказав о братьях, половину сокровищ, а вторую (убрав Дмитрия) себе забрал. Я так думал, но, выходит, он чист.
Мы подъехали в Дому анархии, расположившемуся в Страстном монастыре. На монастырской стене хоть и закрашенное, но всё же можно было прочесть (аршинные буквы) изречение идейного лидера анархистов Кропоткина: «Пусть каждый берёт из общей кучи всё, что ему нужно и будьте уверены, что в житницах наших городов хватит пи щи, чтобы прокормить весь мир до дня объявления свободы производства, достаточно одежды, чтоб одеть всех и даже предметов роскоши хватит на весь мир». У ворот Страстного монастыря дорогу нам загородил часовой: «Пропуска!».
Да какие пропуска. Мы из Совета милиции.
– А мне всё едино, что милиция, что полиция. Не пущу, пусть вы даже из Совнаркома.
Часовой выставил вперёд винтовку, штыком чуть не упираясь в грудь Сукорюкина, проявляя анархистскую сущность. Мы с Артемием переглянулись. Обезоружить часового нам бы не составило труда, но стать врагами всего анархисткого дома не хотелось. Сукорюкин, побелев от гнева, потянулся к кобуре, – впервые его не пропускали.
«Отойдите, или стрелять буду», – не унимался часовой.
В это время из ворот вышел человек, наблюдавший со стороны всё происходящее. Он был высок, худощав, в узком пальто, на голове черная каракулевая папаха: «Часовой, пропусти дорогого товарища Сукорюкина».
Я шепнул Артемию: «Не узнаешь?».
«Разбой в поезде», – ответил он вполголоса, кивнув головой.
«Что у вас за порядки, Бикнус?», – строго сказал Сукорюкин, знавший этого человека.
– Произошла накладка. Приношу свои извинения. Вы к нам по делу? Хорошо, пройдёмте.
Бикнус был помощником коменданта Дома анархии. Он принял нас в своём кабинете. «Что привело вас сюда?», – он добродушно улыбался, но колючие глаза настороженно смотрели на Сукорюкина. 
Сукорюкин, не затягивая дело, сразу сообщил об убийстве Горохова, и возложил вину на хозяина этого кабинета, так как тот не мог быть в стороне.
«Революционер обвиняет революционера? Мы же братья по борьбе с мировой буржуазией!», – с убеждением сказал Бикнус, но всё же немного нервно достал красивую пачку сигарет из ящика стола, закурил.
«Хорошие сигареты», – ещё не догадываясь, сказал Сукорюкин, что-то обдумывая.
– Да, эти сигареты были заказаны для Распутина. Их заказывали для него в Париже. Теперь их курю я.
Артемий, который ничего не забывал, достал небольшую коробочку, из которой вынул окурок, найденный на месте убийства, и, подойдя к столу, положил его рядом с сигаретами. Стало понятно совпадение.
«Смотрите! – не удержалась Лиза. Она теперь неотступно следовала за нами. – Это же улика!».
Как Вы, Бикнус, это объясните? Это окурок с места убийства, он свидетельствует, что вы участвовали в убийстве.
– А я и не отрицаю. Это вынужденная мера, необходимая для продолжение борьбы.
– Воровство и убийство?
– Не воровство, а экспроприация. Тем более экспроприация ценностей «Алмазного фонда» (думаю, вам известно о такой организации) лишала монархистов возможности вредить революции. Конечно, вы знаете цели этой организации. Борьба с нею в интересах всех революционных сил. А это убийство – устранение мелкого препятствия, мешающего развитию нашей партии. Как вы знаете, для достижения цели (тем более, такой высокой) все средства хороши.
– Но сейчас действуют законы нашей партии большевиков, а ваши идут вразрез с нашими убеждениями, и нарушение наших законов мы будем преследовать.
«Вы арестованы, Бикнус, – продолжил после недолгого молчания Сукорюкин, – как прямой участник преступления».
«Если Вы добровольно сдадите драгоценности, это смягчит Вашу участь», – предупредил Артемий.
«А они уже действуют», – усмехнувшись, сказал Бикнус.
– Что Вы этим хотите сказать?
– Ценностей нет в Москве.
– Где же они?
– Эмм, ну, да это уже всё равно… Они в нашем передовом отряде на юге России.
– Вы хотите сказать, у батьки Махно?
Нам было, конечно, известно, что Махно принадлежал по своим убеждениям к анархистам, и, конечно, посещал Дом анархистов, тесно был связан с его руководителями, изучал учения Кропоткина и Бакунина. И воочию воплощал эти учения, их принципы. Правда, эти принципы были непостоянны, или это непостоянство и являлось принципом. Иначе, как объяснить перемену симпатий Махно, когда он впоследствии, воюя за белых, вдруг, словно выполняя свой каприз, разворачивал против них свою 80-тысячную армию.
«Я ничего не хочу сказать, – ответил Бикнус. – И в то же время мы не скрываем свои идеи, цели и методы борьбы, и они победят, потому что самые передовые…».
 
«Довольно, Бикнус, – поморщившись, сказал Сукорюкин, – и, хотя я верю Вашим словам, что драгоценностей нет в Москве, всё же вынужден произвести у вас обыск».
«Это ваше право», – не смутившись, ответил Бикнус, и стал с интересом наблюдать, как мы разошлись по комнате, начав поиск. Лиза сразу подошла к письменному столу.
«Пардон, мадемуазель, – засмеялся Бикнус, – как говорится, шершель ля фам, иначе она найдёт вас. Шучу, конечно. Не надо обыска, не надо напрасно тратить время».
Он подошёл к письменному столу, выдвинул ящик, достал две небольшие коробочки, открыл каждую по отдельности. Там на вате лежали бриллианты «Схимник» и «Слеза Богородицы»: «Примите, мадемуазель, в подарок, – и, обращаясь к Сукорюкину, – больше, клянусь Вам, нет».
 
В плену у летучего отряда
Итак, дело было прекращено. «Оно вышло из зоны нашей досягаемости», как сказал Сукорюкин.
«Но ведь Нестор Махно действует заодно с Красной Армией. И, если действительно драгоценности у него, их легко изъять», – предположил я.
«Действительно, – согласился со мной Артемий. – Дайте нам соответствующие документы, мандаты, и, надеюсь, мы сможем вернуть народное достояние.
«И я такого же мнения, – добавила Лиза. – Ведь Нестор не буржуй, чтобы над златом чахнуть».
«Хорошо, – неожиданно быстро согласился Сукорюкин. – Мы вам дадим необходимые документы со всеми печатями и подписями. Может, и верно, что Махно, как революционер, осознает, что не имеет права присваивать достояние России, пусть даже для самых необходимых для революции целей».
Мы получили бумаги от ЦК, чтобы направиться в расположение «вольного войска» батьки Махно. Мы знали, что передовой анархистский отряд «Смерть мировому капиталу» был ранее направлен в ставку Махно, и, очевидно, с ним отправили ценности. Но на юге разросся и двинулся на молодую республику Деникин. Обстановка на фронте сложилась неблагоприятно для нас, белые наступали, и к ним вдруг присоединился Махно. Белое правительство с восторгом заговорило о скором разгроме большевиков. Тут уж было не до пропавших ценностей, но только не для Сукорюкина. Он сумел организовать группу, в которую вошёл и я, для подпольной работы. Целью нашей группы было проникнуть в стан Махно, разузнать о сокровищах и попытаться их вывезти. Наша группа состояла из трёх человек, но лишь мне удалось проникнуть в расположение воинских формирований Махно, а именно в отряд «атамана партизан Херсовщины и Таврии» Григорьева.
Это было в конце девятнадцатого года, и моё проникновение оказалось неудачным, меня вели на расстрел. Надежд на спасение не было, ведь Григорьев, как один из командиров его летучих отрядов, пославший меня на расстрел, был ярый антисоветчик, и вряд ли бы стал церемониться со мной. Это доказывает телеграмма, отправленная им Махно: «Батько, чего ты смотришь на коммунистов? Бей их!».
Словно подтверждая слова учителя Махно Бакунина: «Кто не понимает разбоя, тот ничего не поймёт в русской народной истории. Разбойник в России настоящий и единственный революционер, революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, революционер народно-общественный, а не политический и не сословный»…
И вот так случилось, меня вели на расстрел, или в расход, как тогда говорили. Была зима, была тёплая южная зима. Земля, перемешанная со снегом, вязла чёрная плодородная украинская земля. Меня вели двое махновцев или, вернее, григорьевцев до ближайшего оврага. 
Я смотрел в небо, в надежде увидеть хотя бы птицу, свободно парящую, чтобы позавидовать ей и проститься с этим небом, птицей, землёй. Но небо было сумрачно, и низкие мохнатые облака стремительно проносились по нему. 
Я пытался представить мысленно образ Лизы, свою семью и друзей, покойного Феофана, как бы он поступил сейчас, ведь он находил выход из самых трудных жизненных ситуаций. Я вспомнил про наше расследование ограбления патриаршей ризницы, и совсем недавно, сегодня, я видел часть похищенного. Но как об этом рассказать своим друзьям? Для этого у меня нет шанса. 
Когда командир одного из «летучих» отрядов атамана Григорьева приказал коротко «отведите его за околицу», стало понятно, расстрелять. Те два бойца, если их так можно назвать, были странными, вернее, полупьяные. Пока вели меня через станицу, беспрестанно разговаривали, вовлекая в разговор и меня.
«Микола, с какого расстояния мы поразим его?», – говорил высокий в украинской шапке и шароварах.
«Метров с двадцати», – отвечал второй, поменьше ростом, тоже в разноцветной одежде.
– А, если промажем, он не убегёт?
«А куда ему бежать? А, скажи, москаль, в какую точку тебе попасть? – цинично сказал невысокий. – Чтобы сразу или подёргаться желаешь?».
«А мне, Микола, пулю жалко, – не менее цинично сказал высокий.
– Я бы лично ему шашкой голову сбил».
– А я, Панас, заставил бы его гопака сплясать.
– Это как же?
– Стреляешь под правую ногу, он её быстро поднимает, после под левую, и снова под правую, очень смешно получается. Не хочешь так, москалик?
«Вы нищие духом люди», – вырвалось у меня.
«Мы нищие? Может, скажешь, что и батька нищий?» – зациклясь только на слово «нищий», вопросили сразу два «бойца».
«Ну, если он такой же, как вы», – мне нечего было терять.
– Микола, покажем москалику, какой наш батька нищий?
– Нежелательно, чтобы кто-то посторонний видел.
– Его же всё едино в расход. Пусть напоследок побачит, какие мы нищие.
– Ладно, я проведу его в наш склад, а ты побачишь, чтобы наших верховых не было.
Высокий провёл меня в «склад» (как потом выяснилось, они же и охраняли это помещение, поэтому и ключи у них были), и показал сокровища батьки. 
И тогда я понял, что Бикнус не лгал. Я увидел предметы, описание которых, сделанное ювелирами, врезалось мне в память. Так не вызывало сомнения, что я вижу: «золотые крышки с евангелия с изображением Христа и двенадцати апостолов XII века; подвесная овальная панагия из цельного изумруда; Сион – дарохранительница в виде церкви; золотая панагия на яхонте; потир из оникса с рубинами». 
Всего я насчитал более тридцати предметов. Но были и другие, незнакомые драгоценности. Я спросил, откуда.
– А это, москалик, тебе знать не положено.
– Ну, напоследок-то скажите.
– Откуда ещё могут быть эти сокровища? Из музея, вестимо… Сейчас скажу, из музея изящных искусств из Харькиву.
Я с сожалением ещё раз посмотрел на драгоценности: забрать бы их и вернуть это достояние России, но это невозможно.
– Ну, москалик, полюбовалси, поняв, что мы не нищие… ага, ну, пойдём в последний, как гуторют, путь.
И вот мы вышли за околицу. Впереди шагов за сто овраг, в который скоро скатится моё бездыханное тело. Мы пересекли дорогу, ведущую в станицу, и медленно пошли к оврагу. Но вдруг послышался звон бубенцов, и мы увидели, как две лошади мчали коляску, в которой сидел сам атаман Григорьев, а рядом с ним сидел человек в военной форме. Лицо его мне сразу показалось знакомым, и стоило ему повернуться к нам, сделать движение, какое может повториться у редкого человека, то есть бывает чисто индивидуальным, как я понял, что этого человека мне довелось видеть и у Пуришкевича, и в поезде, и, возможно, он же был с Мессмером в последний его час. Я узнал своего бывшего хозяина Алексея Григорьевича Миралова. Но он не узнал меня, или сделал вид, что не узнал.
«Что за хлопец?» – спросил Григорьев.
– Да, москаль, взяли его в плен, и он честно признавси, что за красных. Шульженко приказав расстреляти.
– Вы что, идиоты, мы тоже сейчас за красных. Так вы не знаете, что я и Нестор Иванович соединили свои силы. Он председатель Реввоенсовета, а меня назначил первым своим помощником и командующим объединёнными силами.
Алексей Григорьевич пристально посмотрел на меня, и, кажется, узнал. Незлая усмешка обозначилась на его тонких губах, и он что-то шепнул Григорьеву. Тот кивнул головой и сказал своим воинам, вытянувшимся перед ним, протрезвевшими и побледневшими от испуга: «Отпустите хлопца на волю, он ещё юн (хотя мне было уже девятнадцать). Какой он нам враг, если не хотите, чтобы я вас пустил в расход. Смотрите, прослежу».
«Слухаем, пан атаман, – наперебой закричали мои конвоиры, и вежливо взяв меня под руки, проводили до безопасного места, и там, отпустив, взмолились – Ты уже, хлопец, нас не подведи, помни, как мы с тобой ласково обращались, не говори никому, что мы тебе сокровища показывали, иначе батька враз нам головы с плеч снимет».
«Что вы показывали, никому не скажу», – успокоил я их.
Я шёл к своим, думая о своём бывшем хозяине, будучи уверен, что это он замолвил за меня слово. Вряд ли Григорьев пожалел бы меня. Но что привело сюда и связало с бандитами Алексея Григорьевича? И вдруг в голову пришла мысль, от которой я даже остановился: сокровища, вот, что привело его сюда. Я вспомнил привидение в доме, которое видел Феофан, странного солдата с баулом в поезде, которым (теперь я знаю) и был Алексей Григорьевич, а в бауле он, возможно, вёз ценности для «Алмазного фонда». Всё вставало на свои места, и я вспомнил, что среди церковных в «складе» банды были и предметы «Алмазного фонда». И за ними, по их следу шёл мой бывший хозяин.
Вскоре я вышел к своим, а через некоторое время стало известно, что Махно перешёл на сторону белых, действуя по своим правилам и принципам, а Григорьева застрелил в пьяной ссоре.
 
Встреча друзей
В Петроград я вернулся в двадцатом, и первым делом отправился к своим друзьям. Не имея о них сведений, я уже не чаял увидеть их живыми и здоровыми. Какова же была моя радость, когда в дверях нашего здания я чуть не столкнулся с Лизой. В начале она отпрянула от меня, обросшего, в старой солдатской шинели, но, узнав, с радостным криком бросилась мне на шею. «Живой, Павлик. Что же ты не писал?» – защебетала она.
«Чернила кончились, да и перья на юг улетели, – пошутил я, – ну, а если серьёзно, извини, не до этого было. Ты же знаешь, что все эти годы подпольной работы у нас не было спокойной жизни. А как Артемий? В строю?».
– Да! Знаешь, какое совпадение, ты вернулся, а накануне вновь возобновили дело «Алмазного фонда», дело о пропавших ценностях.
– Это хорошо, и по этому делу я кое-что могу сказать, но не сегодня, ещё не пришёл в себя с дороги, так что извини, мне надо привести себя в порядок, а после я хотел бы поговорить с тобой по душам.
«Если ты хочешь поговорить со мной по душам, то, я думаю, этот разговор нельзя откладывать, – улыбнулась Лиза, и глаза её заискрились, она потянула меня за руку. – Так что же мы стали на пороге?».
Мне действительно было необходимо с ней поговорить после столь долгой разлуки, так что, несмотря на усталость, я с радостью согласился с ней. Мы вошли в помещение, и найдя укромный уголок (благо у Лизы было свободное время) побеседовали спокойно, и каждый рассказал, как жил всё это время. Мы вспомнили друзей, и в первую очередь Феофана.
«А ты знаешь, – печально сказала Лиза, – Черняк пропал».
– То есть как пропал, это же наш первый командир?
– Уж какими судьбами, не знаю, но он убедил начальство отправить его на фронт. А нам сказал: «Не могу больше здесь эти мерзостные дела разгребать, когда каждая сволочь готова исподтишка удар нанести. Мне по душе открытый бой, когда сшибаешься грудью с врагом». Говорили, что под Перекопом пропал…
Мы ещё долго говорили о разном, но о самом главном, о своём чувстве я не решался сказать. И когда я уже собирался уходить, и слова «до свидания, до завтра» были уже готовы сорваться с моих губ, Лиза, всё понимая, сама вызвали меня на откровенность:
– Павлик, ты что-то хотел мне сказать?
Я посмотрел в её глаза, и по её взгляду понял, что она ждёт от меня признания…
Сразу я не пошёл к коменданту требовать жильё, решил пройтись по Невскому и посмотреть на дом, в котором не был больше двух лет. Я вошёл через парадный вход. 
Вверху в комнатах разговаривали, похоже, дом всё же расселили. Но, жив ли Евграфыч? Он появился вскоре, словно, прочитав мои мысли. Я услышал шаркающие, но быстрые шаги, и увидел Евграфыча. Казалось, он не изменился, только волосы стали белее, а походка не такой лёгкой, как прежде.
«Молодой человек, – сказал он сердито (и я вспомнил своё первое здесь появление), – все комнаты заняты: нар, проф, снаб, тьфу-с, язык сломаешь…». Похоже, он меня не узнавал.
«А по старой памяти комнатка не найдётся, а, Евграфыч?», – полушутя спросил я.
Он уставился на меня, даже пенсне водрузил на нос, разглядывая меня. «Неужто, Павел», – наконец признал он меня.
– Он самый. Как Вы живете? Я вижу, Вас совсем стеснили.
– Да уже что говорить, какой-то улей в доме поселился. Постоянно ходят люди туда-сюда, посмотри, весь паркет исшаркали.
– А вещи, оставшиеся от князя, целы?
– Частично, кое-что из мебели, а все предметы старины, книги, картины, статуэтки отвезли в музей. Говорят, народное достояние, и должны находиться на всеобщем народном обозрении.
«Алексей Григорьевич после того своего появления, помните, Евграфыч, – и я пристально посмотрел ему в глаза (ведь кого-то он в конце семнадцатого во время пропажи из дома ценностей видел) – в семнадцатом больше не появлялся?».
Я выделил слово «больше».
– Не знаю, что тогда на меня нашло, конечно, я был в сильной зависимости от него и выдать (как верный раб ничего не скажет о своём господине) не мог. Теперь, что греха таить, могу сказать, видел я его, даже разговаривал, но обещал молчать. Теперь можно сказать. Больше скажу, приходил он и в девятнадцатом, и кое-что оставил на хранение. У меня нет такой привычки чужие вещи рассматривать, поэтому не знаю, что там. Да и смысла нет держать, ведь его уже нет.
– О ком Вы говорите?
– Я говорю об Алексее Григорьевиче. Месяца три тому назад приходил сослуживец его и сказал, что он погиб. Ещё этот человек говорил намёками, но я никак не мог его понять. Тогда он в открытую заявил, что, дескать, Алексей Григорьевич велел ему, умирая, вещь одну взять у меня, то есть баул.
– Вы отдали?!
– Нет-с. Во-первых, человек этот не внушал доверия, какой-то неопрятный, пугливый, глаза бегают, и оглядывается постоянно. Во- вторых, я отлично помнил наказ Алексея Григорьевича. Он говорил, если будут требовать от его имени этот баул, не отдавай, а если со мной что-то случится, отнеси его тем, кто в войне победит. Победят красные – им отнеси. Но я, говорит, верю, наши победят. И ещё верю, что вернусь. Ну, вот-с, победили вы, и я уже собирался отнести баул властям, да ты пришёл. И тебе я с радостью отдаю его, ведь не чужой ты человек Алексею Григорьевичу-с, царствие ему небесное.
Евграфыч повёл меня в свою комнату и передал баул. 
Когда я его вскрыл, то чуть не вскрикнул: в нём находилась практически вся пропавшая часть сокровищ «Алмазного фонда».
«Эти драгоценности из того тайника», – невольно воскликнул я.
– Можете судить меня, но я не имел права тогда сказать, был второй тайник.
Но я не мог привлечь Евграфыча за то невольное соучастие в противозаконном поступке князя (против законов советской власти).
– Знаете, Евграфыч, Вы мне об этом не говорили, а сейчас, извините, мне нужно срочно отнести этот баул по назначению.
– Постой, Павел, на минутку, я о комнате. Один уголок я всё же приберёг, так что ты можешь здесь жить, хотя бы первое время.
– Спасибо, Евграфыч, век не забуду Вашу доброту.
 
Дело не закончилось
Когда мы все (Лиза, Артемий), с которым я обнялся после долгой разлуки, и другие товарищи сгрудились над столом, занятым драгоценностями, Артемий, похвалив меня, спросил: «Не страшно было идти так далеко по городу с баулом, полным сокровищ? Наверняка, каждый встречный казался тебе подозрительным».
– Не скрою, Артемий, было такое чувство.
«Кажется, дело можно завершить», – улыбаясь, сказала Лиза.
– Может быть… хотя (я внимательно осмотрел драгоценности) здесь я не вижу колье «Двенадцать месяцев» и «Гермогеновских барм», да и «Батуринского Грааля».
«К тому же недостающих сокровищ патриаршей ризницы тоже не наблюдается, и это легко объяснить, – продолжил я. – Мой князь хоть и враг революции, но честный человек. Он взял только свои ценности и оставшиеся «Алмазного фонда». Да если бы и захотел, то всё взять не смог бы, ведь одни золотые крышки Евангелие весят пуд».
«Значит, дело не закрывается, тем более не достаёт не какойнибудь мелочи, а очень ценных вещей, – подытожил Артемий. – Да и ценности патриаршей ризницы предстоит искать не только московскому угрозыску, но и нам».
Потом, когда драгоценности с подтверждающей описью были сданы, я спросил Артемия (он сейчас замещал Черняка), что нового слышно об организации «Алмазный фонд».
«Существенного вреда эта организация не нанесла, – ответил он, – ведь многие её члены выехали за границу, но попытки с её стороны спасти царскую семью были. Ты знаешь, что царская семья находилась в Тобольске, но вокруг неё назревали заговоры и были замечены некоторые лица монархического направления. Тогда царскую семью вывезли сначала в Екатеринбург, а после в Алапаевск. А через некоторое время в этом городе появился монах по имени Афанасий. Он пытался наладить связи с некоторыми членами семьи. Передавал им письма, деньги. Но в июле (в ночь с 17 на 18 июля) вся царская семья была расстреляна, наши не хотели рисковать – белые перешли в наступление. Так вот, когда белые заняли город, монах Афанасий посулил комуто, кто найдёт тело кого-нибудь из членов царской семьи пять тысяч золотых монет. Спрашивается, откуда у монаха такие деньги. Потом организовал пышные похороны тем, кого обнаружили. По описаниям некоторых свидетелей приметы Афанасия сходятся с внешностью брата Василия Мессмера Олега. В ответ на наш запрос нам сообщили, что примерно в это время Олег покинул Валаамский монастырь. Нам известно, что какое-то время там хранились ценности «Алмазного фонда». Все эти данные мы получили от нашего человека, оставшегося во время захвата Алапаевска белыми на подпольной работе. Фамилия этого человека Черняк».
– Наш Черняк? Жив?
– Пока не проверено, но сомнительно. Представь Черняка, эту махину, сметающую всё на своём пути, на подпольной работе.
– Да уж! Скорее всего, не он.
– И последнее, что нам стало известно об организации «Алмазный фонд». Кроме драгоценностей были собраны крупные суммы денег. Это мы видим на примере монаха Афанасия. Но нашёлся человек (об этом мы узнали недавно), который присвоил значительную часть этого состояния и вывез за границу. Его фамилия Соколов…
 
Бдительная графиня
Я рассказал своим друзьям, что, находясь в плену у махновцев, видел там ценности «Алмазного фонда» и патриаршей ризницы.
«Значит, всё же анархисты, убившие Горохова и забравшие ценности, действительно переправили их в стан анархиста же Махно, – сказал Артемий. – Получается, искать их надо на юге, где-нибудь под Киевом, если их не успели вывезти за границу».
«Ты считаешь, не имеет смысла переправить драгоценности к нам в Питер или в столицу?», – зная заранее ответ, спросил я у Артемия.
– Думаю, что не имеет смысла. Здесь крепко установилась советская власть, и сбыть ценности они здесь не смогут. После разгрома Махно их попытаются вывезти за границу.
«Вы всё время говорите они, интересно знать, о ком говорите? – сказала Лиза, – словно знаете, кто они».
– А кто принимал участие в большинстве бандитских формирований, в основном, в качестве военных советников. И у Махно они были. Это бывшие белые офицеры. И когда Махно был разгромлен в ходе Симферопольского сражения, скорее всего эти «советники», убегая, прихватили драгоценности.
«Может быть, нет, наверняка в их числе был и мой князь», – в раздумье сказал я, вспоминая нашу встречу у махновцев.
«Я в этом уверен, – твёрдо сказал Артемий, – и сейчас немедля нужно послать запросы в Киев, Одессу, Харьков краткое описание ценностей. Возможно, их уже обнаружили».
Запросы были отправлены, и (Артемий словно в воду глядел) удача сопутствовала нам. Эта удача была в облике женщины графини Генриковой. Последнее время она жила в Харькове и явилась в местное отделение милиции. Причиной этому послужило оскорблённое женское самолюбие и фамильная гордость. Вот, что рассказала графиня. Она встретила на улице Харькова пару – молодой человек по осанке и походке бывший офицер шёл под руку с красивой молодой дамой. На шее у дамы полупрозрачный газовый платок. Из-под него что-то блеснуло. «Видимо, дорогое украшение», – подумала графиня. Лёгким порывом позднего летнего ветерка приподняло невесомый платок, и поражённому взору графини открылось сданное ею в семнадцатом в «Алмазный фонд» колье «Двенадцать месяцев».
«Милочка, – сказала вне себя графиня, – это колье принадлежало раньше мне».
«Это подарок полковника… не буду называть его фамилию, – ответила, ничуть не смутясь, девушка. – Я верю в его честность. Он не мог подарить ворованное. – И, смерив графиню насмешливым взглядом, добавила: – Да и возраст вам оно не уменьшит». – При этом они оба рассмеялись ей в лицо.
Она онемела от этих слов, а пара невозмутимо проследовала дальше. Графиня не пожалела для царя фамильной драгоценности, но теперь колье на шее, очевидно, простой незнакомой девушки, которая обошлась с нею дерзко, что и привело её почти в ярость… Прочитав это сообщение, мы поняли, что нужно срочно выезжать в Харьков.
«Но ведь мы уже находили «Двенадцать месяцев», – сказал с удивлением я.
– Искусная подделка. В твоё отсутствие Бауэр ещё тщательнее проверил некоторые из драгоценностей и вынес свой вердикт.
– Интересно, как графиня оказалась в Харькове, словно по наитию она выехала в этот город, чтобы найти своё фамильное украшение. – Как говорится, неисповедимы судьбы людские…
В угрозыске Харькова нас свели с графиней, и мы подробно расспросили её о той встрече. Графиня, несмотря на свой возраст, оказалась смышлёной женщиной. Гнев не затмил ей глаза, и она решила проследить за парочкой. Было, конечно, смешно представить, как пышная дама в дорогом, хотя и поношенном платье и шляпке высматривает из-за угла. Но, скорее всего, это было так, и нам только оставалось выехать к этому дому, благодаря в душе графиню.
 
Неожиданная встреча
Все подходы к дому перекрыты, его обитатели не скроются незамеченными, и, если драгоценности находятся в доме, то они будут изъяты, и тем самым будет завершена операция.
«Дело остается за малым, – сказал Артемий, – взять без шума находящихся там людей, скорее всего там бывшие офицеры, наверняка вооружены, и не сдадутся без боя. Я думаю, надо дождаться ночи».
«Помнится, вы рассказывали, как в Ярославле, чтобы войти в доверие к бандитам, вы выдавали себя за командировочных. Что, если использовать этот опыт», – предложила Лиза.
– Вряд ли это пройдёт здесь. Там были тёмные, необразованные люди, здесь – интеллигенты, профессионалы в военном смысле, их на мякине не проведёшь.
«А что, если молодая пара ищет жильё для… совместного проживания, – говоря это, Лиза немного смутилась. – Мы с Павлом могли бы сыграть эту роль».
«Я не могу вами рисковать», – стоял на своём Артемий.
«Что они сделают простому парню и девушке с их наивным вопросом о жилье для новобрачных. Зато мы узнаем, сколько человек в доме, в каком они состоянии, может, даже увидим часть драгоценностей», – поддержал я Лизу.
– Ну, ребята, не сносить мне головы, если с вами что-нибудь случится, хотя идея ваша мне понравилась. Но дайте слово, что только зайдёте в дом, извинитесь, и назад.
Мы переоделись в скромную, но нарядную одежду, я даже белый платочек в нагрудный карман положил и нацепил галстук-бабочку. Лиза надела непривычную для неё шляпку. Мы подошли к двери частного дома. Был вечер. Из окон лился слабый свет. С минуту мы постояли на крыльце, прислушиваясь, что творится внутри. Был слышен мужской разговор, бренчание гитары. Негромкий голос выводил знакомую мелодию, только слова были заменены. Исполнялась эта песня (мы вспомнили её) не бравурно, как должна исполняться, а печально, с расстановкой, ностальгично: «Так громче, музыка, играй победу. Мы победим, и враг бежит, бежит, бежит… Так за Деникина, за победу Мы грянем громкое ура, ура, ура!».
Я постучал в дверь, звуки замолкли, глухо была слышна какая-то возня, раздались быстрые шаги, и голос (командный) спросил: «Кто?».
Как можно вежливее я спросил, не сдаётся ли квартира для молодожёнов. Минутное молчание, еле слышные голоса, и этот же голос сердито проговорил: «Нет, не сдаётся».
Этого мы не ожидали. На что надеялись, что пригласят в дом, сорвалось. Но что поделаешь, надо идти, мы не могли долго оставаться у двери. На мгновение я увидел, как дёрнулась занавеска на окне в то время, когда мы с Лизой проходили мимо, весело переговариваясь, чтобы не вызвать подозрений. 
Как говорится, молодым всё трын-трава. Неожиданно сзади скрипнула дверь, и другой голос позвал нас: «Подождите, молодые, квартира не сдаётся, но позвольте выпить за ваше счастье. Так что, прошу к нашему столу!». 
Отказываться в таком случае не положено, и это было нам на руку. Но, когда мы вернулись, тяжёлое предчувствие охватило меня. В комнате было трое: тот, что позвал нас, средних лет, но проседь уже закрадывалась в его голову, второй, – высокий, с густой шевелюрой сидел на диванчике, и по-прежнему бездумно перебирал струны гитары. Это был более молодой человек с гладковыбритым лицом. И третий, которому было под шестьдесят, с небольшой бородкой и пышными усами, сидел возле стола и неодобрительно смотрел на нас. Судя по выправке и холёности все они бывшие офицеры.
«Вам бы…гм, Молявин, только повод был выпить, – сказал полковник (не меньше) и добавил: – пить вино – грех».
«Грех не выпить за счастье молодых, – отвечал Молявин. – Мы ещё им «горько» крикнем», – и он наполнил бокалы.
Отпив, он скривился, и выкрикнув «Горько!», как-то внимательно посмотрел на нас. Я любил Лизу, и она, я имел право так думать, испытывала ко мне такое же чувство, и бывало я обнимал её во время наших прогулок, но никогда ещё мы не целовались, считая это безнравственным для революционеров. Но ситуация вынуждала, и мы скромно поцеловались.
«Молодожены так не целуются», – раздался скрипучий и такой знакомый голос сзади. Я обернулся и обомлел. У двери небольшой комнаты стоял, поводя тонким загнутым носом и вытягивая крысиную мордочку, мой старый знакомый Фунт. Он не изменился, только не было неизменной шляпы-котелка и тросточки. Фунт стоял, немного нагнувшись, вытянув правую руку, словно, не изменяя старой привычке, опирался на невидимую трость. Глаза его цепко остановились на мне.
«А я Вас знаю, молодой человек, – проскрипел он. – Вы ещё в семнадцатом примкнули к большевикам».
«Чекист», – немного удивлённо сказал Молявин.
– Думаю, да, вероятно там, в потайном кармане возле сердца у него должен лежать мандат.
Я не успел сказать и слова, а Фунт уже просветил меня, словно рентгеном. Я действительно совершил ошибку, оставил оружие, но сохранил в кармане мандат. Я оглянулся, ища путь к спасению, но было уже поздно. 
Вздрогнули струны гитары, ойкнула Лиза, её отпихнули от меня, и трое мужчин навалились разом. Меня держали двое, а костлявые пальцы Фунта забирались за отворот пиджака: «Вот он, что я говорил», – и Фунт злорадно захихикал, показывая всем мандат.
«Предать его огню! – крикнул Молявин. – Сначала расправимся с этой бумажкой, после с чекистом».
«Это не мой документ, – попытался я вывернуться, – я нашёл его и подумал, что пригодится».
«Кредо квиа абсурдум – верю, потому что абсурдно», – засмеялся тот, который играл на гитаре.
«Вы, молодой человек, я отлично помню…э-э-э, – Фунт напряг память, восстанавливая события трёхгодичной давности и безошибочно изрёк: – Павел, и фамилия Ваша известная в Петрограде, – и он улыбнулся, всё вспомнив. – Вы – родственник князя Миралова. А теперь посмотрим, на чьё имя выписан мандат. Ну, что я говорил? Я никогда не ошибаюсь».
«Вы сказали Миралов? Родственник Алексея Григорьевича? – воскликнул полковник. – И чекист? Странно. Два года мы гонялись за этим, – он кивнул головой на стоящий в углу баул, похожий на тот, который князь оставил у Евграфыча. – Мы прошли через огонь, воду и, как говорится, медные трубы. Были у белых и красных, вместе с батькой Махно. Он забрал свою долю, часть ценностей этого фонда (Алмазного), но и пропал, погиб, как говорили. И всё из-за этих побрякушек. Вы за этим охотитесь? Посмотрите напоследок».
И офицер схватил баул, не церемонясь, высыпал на стол засверкавшие от света лампы самоцветы. Лиза ойкнула и коснулась рукой моего плеча. На столе лежали «Батуринский Грааль», «Гермогеновские бармы» и ещё несколько известных драгоценностей. У меня ещё мелькнула мысль: почему мой князь не забрал принадлежащий ранее ему «Батуринский Грааль»?
«Вот из-за чего мы находимся здесь, претерпев массу невзгод и неприятностей, не имея возможности выехать за границу. Вы пришли за ними?» – сказал полковник.
«Да», – честно признался я.
«Полковник (действительно, полковник), – сказал Молявин, – зачем заранее раскрывать карты?»
«Я люблю честную игру», – ответил полковник.
«Мы должны убить их, – сказал гитарист, – теперь они много знают».
«Да, я чекист, – принял и я честную игру, – и к вашему сведению дом окружён нашими людьми, так что и мышь не проскользнёт незамеченной».
«Вы были чекистом», – зло сверкнул глазами Фунт и бросил в пламя печи мой мандат.
Я похолодел от ужаса. Действительно, я теперь никто, и, останься в живых, за утерю мандата меня ждёт трибунал. Об этом догадывался Фунт, и поэтому сотворил такое зло.
«А следом и их в огонь», – полушутя, полусерьёзно предложил гитарист.
«Девушку мы не тронем, – отвёл его предложение полковник, – а вот с парнем не знаю, что делать. Если мы окружены, то выход один, выпустим девушку, а сами будем отстреливаться, и оставим себе и ему по пуле».
«Я без Павла не уйду», – крикнула Лиза.
«Погодите, – поднял крючковатую руку Фунт. – Эта парочка может нас спасти».
– Каким образом?
– Мы выйдем вместе, держа их под прицелом. Не будут же чекисты стрелять в своих. Мы потребуем свободы в обмен на эти молодые жизни.
Фунта внимательно слушали, очевидно, он пользовался авторитетом даже у полковника, не говоря об остальных. Мы вышли, то есть я и Лиза шли впереди, а сзади нас сопровождали офицеры, держа револьверы у наших голов. На улице смеркалось, затеняя ещё больше тёмные углы, осенний ветерок бросил в нас пригоршню листвы, сорванной им с близлежащей берёзы. Метров в тридцати, напротив нас, я увидел Артемия. Даже издалека была видна его растерянность. Возможно, ему впервые пришлось столкнуться с таким номером. Но это длилось несколько мгновений, придя в себя, он что-то крикнул сначала направо, потом налево. И, кажется, я даже услышал короткое: «Не стрелять!»
Я услышал голос Фунта, следовавшего за полковником: «Я думаю, полковник, Вы у нас самый авторитетный, Вам и переговоры вести».
«Вы думаете, я смогу договориться с этими варварами? Тем более с таким отягчающим аргументом», – он кивнул на баул.
– Большевики, как я заметил, хоть и варвары, но народ бескорыстный, и жизнь единомышленников им дороже серебра и злата.
«Хорошо, – сказал полковник, – но в таком случае с ними будет разговаривать офицер, а не бандит, как они думают».
Полковник скинул лёгкий плащ и оказался в мундире с полными регалиями (по-видимому, он не хотел с ним расставаться). Он обошёл нас и взмахнул белым платком. Но тут случилось неожиданное. То ли у кого-то рука, держащая винтовку наизготове, дрогнула, то ли кто-то умышленно при виде белого офицера не сдержался, но прозвучал выстрел. Пуля, пролетев мимо полковника, ударилась во что-то металлическое и, звякнув, рикошетом вонзилась в Лизу. Офицеры, отстреливаясь, одновременно затаскивали нас в помещение. Я едва успел подхватить оседающую Лизу.
«Действительно, варвары, – крикнул полковник, тоже стреляя. – С ними невозможно договориться».
С помощью Молявина я уложил Лизу, разорвал верхнюю одежду, попытался перевязать, но рана, похоже, была смертельной. Кровь лилась из простреленной груди.
«Зачем стреляли», – прошептала Лиза посинелыми губами. После этих слов она закрыла глаза. Я же никак не мог остановить кровь.
В это время всё ещё шла перестрелка. И с нашей стороны тоже стреляли. Что же Артемий, зная, что мы находимся в доме, рядом с этими офицерами, и в любой момент могли погибнуть (хотя одна пуля уже достигла такой ненужной цели), он не должен был допустить этой стрельбы с нашей стороны. Лиза снова открыла глаза, повернула ко мне побелевшее лицо и, собравшись с силами, сказала: «Мой… любимый…», – и закрыла глаза на этот раз навсегда.
Я поднялся от её бездыханного тела в отчаянии, но тут передо мной вырос Фунт. Он положил мне на плечо цепкую руку и сказал: «Ей ты уже не поможешь, помоги нам. От тебя требуется только одно, прикажи не стрелять и выпустить нас. Ведь я знаю, ты не рядовой чекист, тебя послушают. Не бери на душу греха, вины смертей наших».
Услышав такие слова, офицеры перестали стрелять и с надеждой посмотрели на меня. Но тут раздался стон. Возле окна на полу корчился полковник. Он с трудом встал, держась за живот, сказал хрипло: «Вот и я погибаю из-за этих сокровищ. Уходите. Вы ещё молодые, вам жить и жить, может, Советы сжалятся над вашей молодостью. А это оставьте напоследок мне…», – и он придвинул к себе баул, открывая его. – Я обагрю бриллианты своей кровью… из родного дома я уже никуда не уйду…».
Гитарист потянулся было к баулу, на который полковник склонил голову, но Молявин удержал его, сказав: «Не марайте чести офицера, Майоров. Вряд ли Советы простят нам наши прегрешения, но глупо погибать я не желаю. Нас всё равно пристрелят. Веди нас, чекист».
На улице совсем стемнело, и, как только мы вышли и я, назвав себя, крикнул, чтобы не стреляли, мои «подопечные» пользуясь темнотой разбежались, как крысы. И тогда я опомнился, но точно помнил, что выводил я этих офицеров для сдачи, и то, что они разбежались, тем самым нарушили свои обещания. Я вспомнил о Лизе, схватился за голову. «Надо её вынести», – подумал я и кинулся снова в дом. Но в то же мгновение прогремел мощный взрыв, и дом разметало на множество осколков. Взрывной волной меня отбросило на росшее неподалёку дерево, я ударился головой и потерял сознание.
 
Печальный итог
Очнулся я в госпитале. Оглядевшись, я увидел на соседней кровати Артемия. Приподнявшись и облокотившись на левую руку, он с улыбкой смотрел на меня.
«И ты, Брут, здесь…» – вырвалось у меня.
«Я рад, – ничуть не обидевшись, сказал Артемий, – что сознание вернулось к тебе. Вижу, ты обвиняешь меня в том дурацком выстреле, сорвавшем нам операцию, но я не мог предвидеть этого. Да, вас держали на мушке, но был приказ не стрелять первыми, и его нарушил человек (он потом повинился в этом), увидевший белого офицера в полном параде. У него белые всю семью погубили, вот нервы и не выдержали. Ну, а когда офицеры стали отстреливаться, пуля попала мне сюда, – Артемий повернул ко мне перебинтованное плечо, – и я уже не мог командовать. У ребят не хватило выдержки, и они стали отвечать на выстрелы».
Я тоже попытался приподняться, но, охнув от боли, только сейчас заметил, что у меня тоже перебинтовано плечо.
«А у тебя более дорогой прострел, чем у меня», - усмехнулся Артемий.
– Это как понимать?
– На твоей тумбочке лежит небольшой осколок драгоценности, уничтоженной при взрыве. Его извлекли из твоего плеча, когда ты был без сознания.
Наступило недолгое молчание. Я обдумывал вопрос, который волновал меня больше всего.
– Лизу…похоронили?
– Да, извини, что смогли… Но вот, что, Павел, ты вряд ли сможешь вернуться в строй.
– Это как понимать?
– Во-первых, при тебе не оказалось мандата, а ты сам знаешь, утерю этого документа оправдывает или смерть, или болезнь. Вовторых, на тебя донос написан.
– Кто на меня зуб точит?
– Тот старичок, которого ты знал ещё по Петрограду в семнадцатом. Он написал, что знал тебя в то время, как провокатора. Тогда ты своих товарищей охранке выдавал. И ещё пишет, что в том доме, который на воздух взлетел, ты был куплен ими за бриллиант и специально их выпустил.
– Этого не могло быть. Это ложь!
– Успокойся, не всё ещё потеряно. Но, к сожалению, пятно пока остаётся на твоей репутации. Но к твоему счастью один из бежавших офицеров (второй не желал сдаваться, и был застрелен) поклялся
офицерской честью, что показания этого старичка… – Фунта!
– Ну да. Так вот, показания Фунта – сплошная ложь. Бриллианты они тебе не давали, и пошли за тобой с целью сдаться чекистам, но, выйдя из дома, переменили своё решение, пытаясь воспользоваться темнотой. Этот человек… – Молявин?
– Кажется… Сказал, что бесценные сокровища, ну, помнишь, «Гермогеновские бармы», «Батуринский Грааль» и другие были оставлены в доме по просьбе умирающего полковника и погибли при взрыве. – Отчего произошёл взрыв?
– Этот офицер, Молявин, утверждает, что в доме был ящик с динамитом, и, очевидно, полковник, умирая, привёл взрывчатку в действие. Полковник говорил, что эти сокровища достались ему путём неимоверных усилий, через бои и смерть товарищей, да и за время своего существования они немало человеческих жизней погубили. Отчего, умирая, он, наверное, и решил их уничтожить.
– Что же мне делать?
– Пока ты был без памяти, сюда приходили товарищи, я думаю, ты догадываешься, откуда. Я как мог, объяснил им, что донос – клевета, что тебя чернит преступник, веры ему нет. Они соглашались со мной, но лучше тебе уйти из органов, к моему сожалению. Пойми, доверие к человеку, потерявшему мандат, не совсем твёрдое, и мой тебе совет, переходи к мирному гражданскому труду. А вина твоя, пусть не прямая, всё же смыта кровью.
Слова Артемия били меня, словно обухом, по голове. Но я всё же дотянулся до тумбочки, взяв осколок бриллианта, пронзившего моё плечо, всмотрелся в него и воскликнул: «Да это же частичка «Батуринского Грааля»!Но тут голова моя закружилась, и я снова потерял сознание. Но время лечит. И вот, спустя месяц, я стою на вокзале, чтобы отправиться в Ярославль, вернее, между Ростовом и Ярославлем, в свою деревню Коромыслово. Накануне «по состоянию здоровья» я был отчислен из органов. Меня провожали друзья. Артемий, положив мне руку на плечо, говорит прощальные слова: «Ты, Павел, не сомневайся, совесть твоя чиста! Проверка показала, что кляуза этой бывшей ищейки сплошь лжива (наверняка этим он пытался спасти себя), ты честно служил. Мне сегодня только сообщили, потому и отпускаем тебя в новую, мирную жизнь. Хотя тебя будет не хватать, кончилась гражданская война, но не все битвы завершены. Ну, всего доброго».
Мы обнялись, как настоящие друзья.
Да, надо было начинать новую жизнь. Но с тревожным сердцем я ехал. Последнее письмо из деревни было написано рукой отца, не стало деда Филиппа. Приехав в деревню, я уже не смог заниматься чисто крестьянским трудом, устроился в город на завод, ездил на поезде с работы в родную деревню, – тяга к ней и земле не давали оторваться. Мужички деревенские интересовались, спрашивали: «Долго же ты, Павел, в Питере был. Как жил там, что делал?».
«Я в ЧК служил», – сорвалось у меня.
– И что же ушёл?
– А это секрет, говорить об этом не положено.
– Да какой же секрет от своих деревенских? В деревне секретов не бывает.
«Ну, хорошо. Я мандат потерял», - говорю правду.
Мужики недоверчиво качают головой, хмыкают, говорят меж собой: – Нашёл отговорку… – За это по головке не погладят. – Знаем, воевали, за это и трибунал можно схлопотать…».
Вскоре я встретил хорошую девушку Таню, поженились, дети стали подрастать. Потом грянула Великая Отечественная война. Прошёл её от начала до конца, вернулся домой не с пустом. Когда шёл от станции до деревни, ордена Славы всех трёх степеней красовались на моей груди. А в нагрудном кармане гимнастерки, завёрнутый в тряпочку, лежал осколок «Батуринского Грааля», прошедший со мной всю войну и служивший мне талисманом.
 
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗДАНИЕ
 
Адмиралов Николай
 
ГОДЫ ТРЕВОЖНОЙ МОЛОДОСТИ