Чайный барон

     Жёлтая глина школьного двора утоптана буйным стадом, засидевшихся на уроках  пацанов, до каменной крепости. Это пока печёт солнце. Но стоит пойти  даже небольшому дождичку, двор становится похож на дворовый зимний хоккей где-нибудь в Калуге. Наша глина самая скользкая в мире. В прошлую среду после такого дождичка одна пятиклассница и,  что важнее для школы, секретарь школьного комсомола Мириам Либерман, или по-простому Мира, попали в больницу с поломанными руками, одна  с правой рукой, другая с левой. Но замостить двор или залить асфальтом у школы и у города денег нет. Наталья Дмитриевна Маруневич, директор школы, много лет бьётся во всех высоких кабинетах, но слышит одни обещания. На счастье дожди у нас редки, чаще печёт солнце.
     Мирочке Либерман наложили гипс и, примчавшийся папаша увёл её бережно под руку домой. Дома она поплакала вместе с мамочкой от боли, обиды и жалости, и утешилась тем, что это всё же левая рука пострадала, и она сможет без критического неудобства сочинить и записать в тетрадку свою праздничную поэму. Но поэма  это ладно, а вот госэкзамены, которые  на носу… Не говоря о том, что для поступления в МГУ ей желательны  все  пятёрки в аттестате. Золотую медаль ей, конечно, ждать не стоит, потому что, даже несмотря на то, что она уже три года несменяемый школьный комсомольский секретарь и активистка, весьма уважаемая учительским коллективом, а так же и райкомом комсомола, всё же… как вы понимаете… пятая графа… да ещё в национальной республике… Папаша её тоже, – самый опытный и незаменимый инженер на «Механзаводе», но выше начальника цеха ему никогда не подняться. Ничего,  сдюжим. Правда, мамочка?
     – Вы оба ненормальные.
     Мамочка знает что говорит. Уже несколько семей уехали из города в Израиль, и одна семья даже в Америку, а эти двое ничего слышать не хотят. Одна – комсомолка, другой – партийный… Ну и что? Среди уехавших тоже были партийные. Положили билеты и уехали, выдержав тяжёлые обвинения в предательстве родины. Ай, что говорить!
Мамочка машет рукой и уходит утюжить мужнины рубашки. А что вы думаете? Этот местечковый интеллигент так потеет на работе, что два дня одну рубашку не носит. Только и приходится стирать и утюжить его рубашки. Она утюжит, утирая слёзы, и думает о сломанной ручке Мирочки, и у неё болит за неё сердце. Как же так не вовремя это случилось! Ведь через восемь дней должен приехать из Одессы Лёнечка  Шимановский, смотреть Мирочку. И что он увидит? Её гипсовую ручку? А такого жениха очень жалко упускать. В тридцать пять лет он уже начальник цеха Одесской чаеразвесочной фабрики, где пакуют известный индийский чай «со слоном». У него «волга», приличная квартира и дача на «Фонтане». Он не красавчик, но очень основательный мужчина. Его папаша Арнольд тоже далеко не красавчик, но его жена Люся уже сорок лет за ним счастлива, имея четырёхкомнатную квартиру рядом с Привозом.
     – Ой! Что говорить! – произносит она вслух, вспомнив, как Люська подобрала Арнольда, после того как он получил у «мамочки» отставку. Вцепилась и не выпускает из рук уже сорок лет.  «Мамочке» не жалко, пусть пользуется – Люська, хоть и дальняя, а всё-таки родня. Да, они живут в Одессе, большом городе, живут, можно сказать, на широкую ногу, и ни в чём себе не отказывают. На здоровье! Я тоже не в нищете живу. Но если бы Лёня женился на Мирочке и увёз бы её в Одессу, я бы не имела ничего против. Люська жаловалась на Лёню, что он такой дурак, два раза женился на местных хохлушках, они его обобрали, как куст малины, и бросали. Но от родни разве скроешь, что он был женат не два, как она утверждает, а три раза. Третья его жена была еврейка. И что? Она оказалась ещё хуже тех двоих. Она забрала у него квартиру, чуть не довела до тюрьмы, и стоило больших денег откупиться. Хорошо, что Лёня умеет зарабатывать на своей должности, и у него опять есть выкупленная квартира. Конечно, правильно, чтобы еврей женился на своей, но надо выбирать жену с умом, а не тем местом, которое у мужчин в штанах. Поэтому Люська и взялась за это дело сама. Десять лет она не вспоминала ни обо мне, ни о Мирочке. А тут вспомнила, что девочке уже семнадцать лет.  И у неё, у весьма практичной Люськи, так загорелось, что она уже два раза приезжала в нашу «пыльную дыру» на тайные смотрины, навезла чемодан подарков, и одаривает ничего не понимающую девочку. Конечно, не надо девочке знать, что к ней едет на смотрины жених, так можно всё дело испортить. У девочки папашина упёртость,  комсомольская принципиальность, потому и нельзя ошибиться. Вот и сговорились мы с Люськой, что Лёня о жениховстве заговаривать не будет, просто приедет погостить. Да, он почти на двадцать лет старше, и, как говорят, похож на своего папашу, и внешне, и повадками, что, конечно же, немножко  настораживает. Папаша его два раза сидел за нелегальное предпринимательство. Но с другой стороны угнетает мысль, что, поступив в это её МГУ, в этой страшной Москве, вдали от семьи, девочка попадёт неизвестно в какие руки. Ой, господи боже мой! Я совсем не имею в виду, что это могут оказаться не еврейские руки, национальность здесь не играет роли. Но столько в той Москве негодяев и проходимцев, что… я не знаю… Мне спокойнее, если я буду знать, за кого она выходит замуж. И я совсем не думаю, что еврейской девушке, к тому же  местечковой, обязательно надо получить высшее образование. И почему обязательно в Москве. Рядом  Кишинёв, рядом Одесса, два часа туда, два часа обратно, на выходные можно приезжать… Ну, так эти двое разве слушают мои здравые рассуждения? Конечно, было бы хорошо, что бы ума и здравых рассуждений хватило у Лёни… И у моего принципиального мужа, кстати говоря… Кто-то, кажется, пришёл, надо пойти посмотреть – рубашки поутюжены, остальное – потом как-нибудь…
     Явились одноклассники проведать пострадавшую.




     * * *
     Лёня приехал в пятницу вечером на своей «волге» и не стал загонять её во двор – прижал к забору на улице.
     – Я не надолго, тётя Соня. Привёз от мамы сумку… вот она. Куда её?
     – Господи! Твоя мама ненормальная! Зачем нам столько вещей? Мы сельские жители, куда нам одеваться?
     – Тётя Соня! Моей маме невозможно перечить. Сказано отвези, я и везу. Не беспокойтесь, это секонд хэнд, которым мама торгует, у этих вещей цена копеечная.
     – Что такое секонд хэнд? Это прилично?
     – Это же Одесса, тётя Соня. Иностранные моряки привозят немножко поношенные вещи и сдают моей маме за копейки. Это её бизнес и очень неплохой.
     – Ну, слава богу. Ох, Лёнечка, сколько же я тебя не видела? Десять лет! Ты немножечко поправился.
     – Это ещё мягко сказано, тётя Соня.
     – Заходи в дом, располагайся. Миша ещё не пришёл с работы…
     – Как себя чувствует дядя Миша?
     – Он такой же ненормальный, как твоя мама, самое главное для него работа. И Мирочки ещё нету, она у подруги готовится к выпускным. Как назло, она две недели назад сломала руку, и ходит с гипсом.
     – Какое несчастье, тётя Соня. Мама просила передать Мире большой привет.
     Лёня очень не хотел ехать в эту дыру, но мама настойчиво уговаривала. Ей взбрело в голову и основательно втемяшилось, что ему надо правильно жениться, и для этого нужна еврейская девочка из приличной небогатой провинциальной семьи, чтобы она осознавала своё место за серьёзным и успешным мужем.
     – А не какая-нибудь очередная твоя одесская шикса, – скандалила Люся. – Ты ещё не обкушался этими своими дешёвыми девками? И что, на каждой, которая тебе дала, ты должен жениться? И сколько денег ты потратил на них! Тебе уже тридцать пять! Ну, хорошо, скоро тридцать пять! Сколько я ещё буду ждать от тебя внуков?
     А Лёня совсем не собирается жениться. Обкушался, как говорила его мать. Тьфу! Чтобы в Одессе нельзя было взять девку за бабки на одну ночь?! Когда приспичит! А с бабками у Лёни пока что, слава богу, всё в порядке. Схема с развеской чая, придуманная им, даёт ему, а так же фабричному главбуху и директору приличные деньги. Это, конечно, уголовщина, но схема тем и хороша, что её почти невозможно выявить. Главное вовремя остановиться, не жадничать, потому что, как известно, «жадность фраера сгубила». Ещё пару месяцев и схему надо закрывать. Если, конечно, директор опять не потребует продлить её ещё на пару месяцев. Ему надо достраивать дачу. Главное не перебрать денежный лимит, после которого, в случае суда, уже идёт расстрел. Тьфу, тьфу, чур меня! даже в жар бросило.
     А тётя Соня всё говорила и говорила.
     – С дороги тебя надо покормить, Лёнечка. Я грею жаркое из домашней уточки, ты такое не кушал в своей Одессе. Мамочке твоей нравилось моё жаркое. Мы не будем ждать моих, не знаю, когда они придут. Сейчас принесу тебе графинчик нашего вина, к жирной уточке обязательно надо выпить стаканчик вина.
     – Тётя Соня, только один стаканчик! Мне надо завтра ехать с утра.
     – Ты ненормальный, Лёня. Ехать в такую даль и на одну ночь? Поедешь в воскресенье вечером. Я назавтра такой обед приготовлю…
     Но Лёне уже совсем не нравилась мамина идея с этой дурацкой поездкой. Что он тут делает в этой пыльной бессарабской дыре, зачем пёрся сюда два часа из Одессы по паршивой дороге? Чтобы съесть кусок  жирной утки со стаканом домашнего вина, пахнущего старой бочкой. Чтобы повидать малознакомого дядю Мишу, с которым неизвестно о чём можно поговорить, кроме как об урожае петрушки у него в огороде? Куда его ещё спать положат? На твёрдый сундук и сырые простыни? Так помнится ему предыдущий приезд десять лет назад. Вспомнил он и маленькую Миру, рыженькую и конопатенькую еврейскую сельскую девчонку, которая боялась и убегала от него, и даже, кажется, расплакалась тогда от страха, когда он сделал ей козу. Ему и тогда было неприятно и брезгливо в этом доме: и низкие потолки, и закрытые на ночь ставни на окнах, и ночной горшок на случай малой нужды, чтобы не ходить ночью в конец двора, и разбудившие его, лающие рано утром по всей улице собаки. И чужой тётин муж дядя Миша, затеявший какое-то выяснение семейных отношений с мамой, кажется, по поводу папы, досиживающего последний год в колонии. Они тогда уехали, и десять лет почти не общались. А теперь чего? Что это маме вдруг приспичило возобновить тёплые отношения с дальней роднёй? Что я в Одессе не найду себе в жёны бедную еврейскую девушку, раз уж моя мама этого так хочет.
     – Нет-нет, тётя Соня. Надо ехать. У меня важная встреча.
     – Лёня! Ты ненормальный! – обиделась тётя Соня. – Мы же тебя ждали… а вот, кажется, Миша идёт.
     Вошёл дядя Миша, поздоровался за руку. Оглядел сверху донизу, будто оценивая будущего зятя, улыбнулся. Но не увидел Лёня приветливости в его улыбке. Чужой дядя Миша… Чужой.
     – Нет, ты слышишь, – пожаловалась Соня. – Он завтра утром хочет уезжать.
     – А чего так? – спросил равнодушно дядя Миша. – Побыл бы выходные.
     «Ну нет, зло подумал Лёня, завтра же уеду к чёртовой матери! Уехал бы и сейчас, спал бы сегодня в своей постели, но это было бы слишком. Опять вышла бы семейная ссора».
     – Тётя Соня! Устал! Где бы мне лечь поспать?
     – Ты Мирочку не подождёшь?
     – Ну… Вы ей передайте привет от мамы и наилучшие пожелания…
     Открылась дверь и вошла Мира. Её гипсовая рука висела на груди, прикрытая накинутой на плечи кофтой. Она строго смотрела на Лёню, ещё не понимая, кто этот незнакомый человек, а он подумал:
     «Лёньчик! Кажется, ты влип…».




     * * *
     Лёня в свои тридцать пять, что называется, держал форму. Он с юности, имея порочную наследственность, (папаша его,  заросший чёрным волосом низкорослый толстяк, смотрел всегда исподлобья из-за дефекта шеи), не упускал возможности дать себе физическую нагрузку: ранней весной  и до глубокой осени делал дальние морские заплывы, играл в пляжный футбол, мог крутить на турнике «солнце». Вырос выше своего папаши на голову, не так волосат, как папаша, и совсем не крив, имел маленькое мускулистое брюшко и широкий разворот плеч. Лицом носат, скуласт, густобров, брить щёки вынужден каждый день, зато отрастил и холил густые чёрные усы и видел мир внимательными чёрными глазами. Лицо его таково, что ни друзей, ни чужих людей, и даже разборчивых женщин, не раздражает грубость черт его лица. Его лицо идёт к нему, возможно потому, что имеет богатую мимику, живые глаза и быструю ироническую улыбку. Ясно, не красавец. Но и не страшила. Когда же он увидел сегодня вошедшую Миру, случилось то, что нечасто бывает с ним – замешательство. Он увидел рыжекудрую статную красотку с холодными глазами. Потом, когда прошла оторопь, разглядел и всё остальное: медлительную усталость, загипсованную руку, бледную кожу, конопатые щёки. И главное: вежливое равнодушие к нему. Но всё уже случилось, и исправить ничего нельзя – Лёня влип основательно. Он уже понимал, что завтра никуда не уедет, и послезавтра, а в воскресенье, уедет вечером, только чтобы не опоздать с утра на планёрку, – на ней он обязан быть. 
Возрадовалась «мамочка», что дочка, наконец, явилась, и запланированная встреча всё же состоялась.
     – Мирочка! Доченька! Где же ты ходишь?! Посмотри, кто к нам приехал? Ты узнаёшь его?
     – Нет… Извините… не узнаю… – Она глянула на Лёню мельком, прошла к столу, уронила на скатерть книжки и тетрадки. – Устала… Ничего не буду есть… пойду спать.
     – Это же Лёня! Сынок тёти Люси. – «Мамочка» тревожно обернулась к Лёне. – Ах, конечно, прошло же десять лет, как она может помнить?!
     Ни «мамочка», ни Лёня не могли знать, что Мира всё хорошо помнит и понимает. Узнала и Лёню, несмотря на его усы,  животик и поредевшие залысины,  и догадалась, зачем приезжала тётя Люся с её кучей фирменного ношеного тряпья. Всё это тайное сватовство было ей противно и тягостно, ни о каком замужестве она и слышать не хотела ни от матери, или тёти Люси, ни от озабоченных подружек. Она ясно планировала своё будущее: МГУ, исторический факультет, партийно-хозяйственная  карьера. А замужество там, в неопределённом будущем, когда-нибудь, за каким-то неясным персонажем в сером костюме с галстуком в диагональную полоску. Столько всего надо ещё сделать для дальнейшей жизни и карьеры, что замужество… простите… никак сюда не вписывается…
     – Прошу прощенья… покидаю вас…
     Мира тяжело встала, опершись о стол здоровой рукой, и ушла. Книжки и тетрадки остались на столе.
     – Как она устаёт. Ты не представляешь, Лёня, – извинительно говорила тётя Соня, но Лёня не слушал её. – И ещё эта рука! Так некстати... И выпускные, и… знаешь… она тащит целую школу! Весь этот буйный комсомол на ней, и она… такая серьёзная девочка. Не может… спустя рукава...
     Тётя Соня замолчала и утёрла слезы. Поняла, что из этой глупой затеи с тайным сватовством ничего хорошего не может получиться.
     А у Лёни в это время зреют в голове новые мысли. 
     «А мама-то опять оказалась права. Говорила же, когда настойчиво посылала меня сюда, что лучшей жены я для себя не найду. Теперь сам вижу, никакой другой мне не надо. Но барышня, вижу, своевольная, характер нордический. Глаза как у Железного Феликса. Но красивая же, пёс меня возьми, статная еврейская девушка! А главное – юная комсомолка. Небось, принципиальная целочка. Юная, но по нашим законам давно пора замуж. Она, уверен, будет думать, что я стар для неё, но я знаю, что лучше меня, её никто не ублажит в постели. И никто лучше не обеспечит ей достойную, то есть богатую жизнь. Вот и надо как-то донести это до её сознания. Как к ней подступиться, чтобы сразу же  не отвратить от себя, пока не знаю. Но задача поставлена».
     Его уложили спать в гостиной на диване, поставили в головах настольную лампу на случай «бессонницы нового места», которой страдали все в этой семье. Но Лёня не знает, что такое бессонница, уснул сразу. А вот в комнате рядом, под дверью которой долго светилась полоска света, не спала Мира. Её одолевали свои мысли, и мучительно зуделась кожа под гипсом.
     «Какая же она гадина, какая стерва, Маруська Апостолова, какая дрянь… а ведь были же когда-то подружками. Вспомнила тоже… первый класс!.. Десять лет уже прошло. Теперь нет у тебя злее врага в школе… да и в городе.  И как она узнала, гадина, шпионы у неё, что ли, везде. Николай, наверное, на меня подумает, что я разболтала, хвастанула подружкам. Но ведь он должен меня знать. Почти год никто ничего не знал, пока эта дрянь не пустила по городу слух. Мне-то наплевать, я скоро уеду, и кто знает, может, уже и не вернусь сюда. А вот Николай… карьеру ему этим слухом не сломаешь, но неприятности могут быть. Он любовник осторожный, до истерики боится, как бы я не забеременела, тогда это уголовное дело и конец карьеры. Я, кажется, ещё была несовершеннолетней, когда он меня, как он говорит, дефлорировал. Тогда и моей карьере может прийти конец. Школа разве даст хорошую характеристику для МГУ, даже если получится замять это дело? И правильно, что Николай добился перевода его в центральный аппарат партии, пусть и с большим понижением. Ничего, с его гибкостью он быстро поднимется. Но при этом я теряю любовника. Ну, что поделаешь, приходится иногда что-то и терять. По правде, эта наша связь становится довольно однообразной».
     Мира зевнула, протянула руку и дёрнула за шнурок над подушкой. Погасло хрустальное бра, в комнате стало черно.
     – Спать! Спать! – решительно сказала она себе, укладывая удобно гипсовую руку. Но мысли вдруг потекли в неожиданном направлении, и так удивили её, что пришлось даже открыть глаза и уставиться в световой блик на потолке. Это отразила свет луны бочка с дождевой водой под окном.
     «Вот именно, Мириам Михайловна! Ты уже не девочка, и знаешь себе цену. Только помани пальцем, и за тобой безропотно пойдёт любой жеребец. Один уже готов, ты видела, как он на тебя смотрел. Слышишь его здоровый храп в соседней комнате? Этот ничего не будет бояться, и ничего не пожалеет для тебя, ни денег, ни карьеры, ни чести, и даже, думаю, и жизнью готов будет рискнуть – за твою любовь. Но как же полюбить такого? А чем он тебе плох? По маминым разговорам,  он важный человек в Одессе, – вон, под забором чёрная «волга» стоит. В такой «волге» разъезжает наш секретарь райкома партии. Квартира, деньги. Дача на берегу моря. Одесса – прекрасный город. Не захочешь замуж, он тебя и любовницей возьмёт, и будешь, как сыр в масле. А как же МГУ? Ну, Мириам? МГУ, Москва! Это идеал… мечта… Туда ещё пробиться надо. А в Одессе есть университет? Надо будет завтра его спросить. А почему завтра? А ты спроси сегодня, сейчас!  Слабо?».
     Мира очень удивилась, что её здоровая рука… сама! откинула простынку, а голые ноги сами опустились на пол и попали прямо в тапочки. «Ты что делаешь, дура?», говорила она себе, но весёлое нахальство вдруг напало на неё, и явилась озорная мысль посмотреть, как будет просыпаться, пугаться… и вообще, как отреагирует на её озорство этот храпливый жеребец. Она спит теперь в одних только  трусиках  из-за гипса, ночнушку ей трудно одевать… а её голую грудь он не разглядит в темноте. А если даже и разглядит! Ещё интереснее… Она только станет над ним и поглядит, а если он не проснётся, то и ничего… тихо уйдёт спать. А если проснётся? Ну, не знаю, что-нибудь скажу. Скажу, что у него нет никаких шансов, и пусть не строит себе иллюзий, а завтра пусть уезжает и скажет своей мамаше… Дверь не скрипнула, Мира знала, что её надо чуть приподнять за ручку, шагнула в комнату и удивилась, что жеребец не храпит и не слышно его дыхания. Она постояла, прислушиваясь, и ей уже не хотелось озорничать, и беспокойно стукнуло сердце, как у ночного воришки, проникшего в чужой дом. И вдруг услышала тихий шёпот.
     – А-а, страшно? А ты не бойся. Иди сюда, что я тебе скажу. Только тихо, чтобы твоих не разбудить. Иди… иди.
     Чуть белела подушка и простыня, которой он был укрыт, темнели и лицо на подушке, и широкая грудь, и руки, лежащие поверх простыни. Мира удивилась, что увидела это всё в темноте, – и даже открытые глаза. Не поняла, почему  не удрала в свою комнату, а шагнула к дивану и оказалась почти рядом. Горячая твёрдая ладонь ласково взяла её за запястье и чуть потянула к себе. Она уже ни о чём не думала и не сопротивлялась,  легла под откинутую простыню и стала ждать, что будет дальше…




     * * *
     «Мамочка» Соня Яковлевна лежала в постели и часто утирала простынёй мокрые глаза. Рядом сопел и задыхался  папа Миша, – он всегда с трудом дышит во сне, – но если его толкнуть, он ворчливо повернётся на бок и на какое-то время затихнет. «Мамочка» не стала его толкать. В окно светила луна, поблескивала люстра. Если бы не Мишино сопенье, можно было бы услышать множество тихих ночных звуков: иногда, непонятно от чего, в неподвижном воздухе, на люстре тонко звенели стекляшки, сами собой скрипели половицы или ухало на горище. Взлаивал в своей будке на наглых мышей Рыжик и гремел цепью. От малейшего ветерка цепляла крышу и глухо скрежетала, выросшая за весну, ветка акации. Иногда слышалась далёкая музыка или тревожный лай собак. Соне Яковлевне было о чём думать, утирая слёзы: «Бедная девочка. Как непросто ей будет жить с её жёстким, бескомпромиссным характером. Зачем ей Москва, тяжёлый хамский город,  (соседка Зина жила там два года лимитчицей – порассказала), сколько опасных, бесчестных мужчин будут желать её и добиваться, такую видную и красивую. Как устоять молоденькой девочке от стольких соблазнов, что ждёт её в студенческой жизни в огромном городе, вдали от «мамочки». Она опять залилась слезами горя и бессилия что-то изменить – нет  у неё силы и характера. Они делают с нею, что хотят. Слушают, как дурочку, и улыбаются, уверенные в своей правоте. Оба любят её и зовут «мамочкой», но не верят в её здравый ум. Может быть, и правы дочка и муж, ведь согласилась же она с Люськой, что могут они составить удачную парочку из своих детей, и вот что из этого вышло – они даже не посмотрели друг на друга. Совсем, совсем чужие. Слишком, слишком большая разница в возрасте. Лёня утром уедет навсегда и этот «эксперимент» закончится. Какие-то новые звуки послышались ей. Какой-то очень тихий разговор… в гостиной… где спит Лёня. С кем это он, не с самим же с собой? С Мирочкой…  больше не с кем. Как же это? Не может же быть, что бы Лёня проявил непорядочность по отношению к Мирочке, и стал бы таким образом добиваться её, тайно, недостойно… в моём доме… Тогда бы… он проник в её комнату, и я бы услышала крики негодования… Но нет… Я слышу тихий покойный разговор из гостиной, это значит, что она пришла к нему. Вот! Я даже слышу её смех, и как мне кажется, радостный. Если это так… вдруг это так… то может быть, сладятся их отношения! Я уже и не смею думать о замужестве, это, в самом деле, сейчас не ко времени, но пусть хотя бы сохранят между собою дружбу. Как же будет довольна Люся, если они станут дружить, а там уж она постарается… Стало тихо. Наговорились, и Мирочка пошла к себе… А у меня, кажется, сердце успокоилось, и слёзы высохли… А этот спит, и ничего его не волнует, кроме его муфельных печей и огнеупорных кирпичей! Он уверен, что всё само собой должно устроиться. Ну вот, опять начал задыхаться. На этот раз «мамочка» не стала его жалеть, ткнула локотком в бок, «бесчувственный пень» прошептала, и ткнула ещё раз. Миша заворочался, что-то пробормотал, и грузно отвернулся. Но стало тихо и можно опять прислушиваться. Надо бы поспать, а сон не идёт.  Какой-то скрип, половицы скрипят. Или диван? Лёня ворочается с боку на бок, не может уснуть, как и я. Нам с ним есть о чём  подумать в бессонную ночь. Кто-то  стонет! Боже мой, кому-то плохо? Или мне кажется? От усталости и бессонницы, от бесконечных слёз. Нет, не кажется! Это же стонет моя дочь! Что с ней?! «Мамочка» тяжело оперлась на локоть, опустила ноги и сразу же попала в тапочки. С трудом встала, разогнув больные колени, торопилась понять, почему она слышит стоны в соседней комнате…
     И села, потому что вдруг всё поняла…



     * * *
     «Мамочка» тайком посматривала на дочь и ничего не понимала. После того, что было с ней ночью, она должна как-то измениться, это не должно пройти бесследно.
     – Мамочка, что с тобой? Ты на меня так смотришь.
     «Мамочка» опускала глаза и отворачивалась. А Мира раздражалась.
     – Я не собираюсь выходить замуж! Не знаю, что вы там планировали с тётей Люсей. Ни за Лёню, ни за кого другого. Мои планы ты знаешь.
     – Тётя Соня? – встревал в монолог Миры жизнерадостный Лёня. – Никто не собирается ни за кого выходить замуж. Мы сейчас просто поедем, покатаемся по городу, раз уж я не поехал в Одессу. Нельзя же без конца сидеть за учебниками, надо и отдохнуть. Будет больше пользы, если мы заедем куда-нибудь выпить.
     – Боже мой! – только и могла произнести Соня Яковлевна.
     Они садились в машину, и вели себя, как давно знакомые, близкие  люди. И уезжали, не обернувшись. А Соню Яковлевну вконец измучили сомнения. В эту ночь она не смогла заснуть, и как только чуть рассвело, поднялась, тихонько открыла дверь в гостиную, чтобы пройти на кухню ставить чайник, боясь увидеть ужасную постельную сцену. Увидела спящего Лёню, постояла, надеясь каким-то чудом понять, что же здесь происходило ночью, но ничего не поняла. Лёня спал крепким молодым сном  и не шевельнулся, когда заскрипела кухонная дверь. «В этом доме все двери скрипят,  рассердилась она. У нас же некому смазать петли». К вечеру приехали оба навеселе, шумно ставили машину во двор. Лёня был смешлив и без конца шутил и подкалывал развеселившуюся Миру. Её весёлость казалась Соне Яковлевне неестественной, осудительной, неожиданной, и  она будто очнулась от сказочного сна, за сутки так много узнав о своей дочери. Таким ясным и правильным казалось то, что они обсуждали с Люсей, и какой неожиданностью всё это обернулось. Решила не говорить Мише,  ничего кроме сомнительных предположений, сказать ей нечего. К тому же она знала наперёд, что ей ответит этот безразличный к жене и дочери отец семейства: «Что ты вечно паникуешь? Всё утрясётся само собой, если ты не будешь вмешиваться. Она уже взрослая, ответственная девушка». Вот тебе и ответственная… посмотрите на неё! А он?! Он старше её на двадцать лет, начальник, а ведёт себя как мальчишка. И… боже мой! Что было сегодня ночью?»
     Сомнения измучили её.
     Мира проспала школу и с лёгким сердцем не пошла вообще, это ей не могло грозить  наказанием из-за больной руки, высокого статуса комсомольского вожака, особого расположения к ней директорши Натальи Дмитриевны. Да и учителей тоже. Никому не придёт в голову требовать с неё медсправку. Она могла быть вызвана в райком комсомола или даже в госбезопасность, и к тому же, никто не сомневался, что все экзамены будут успешно ею сданы. Была ещё одна причина особого отношения к ней Натальи Дмитриевны – она считала, что никто не заслуживает золотой медали больше, чем Мириам Либерман, но в райкоме ей дали понять, что медали не будет. Мира и сама это знала, и только пожимала плечами. Весь сегодняшний день,  такой длинный и ёмкий, ей то и дело хотелось пожимать плечами и в недоумении разводить ладони и качать головой. Что это с ней?! Откуда взялось ночное умственное безволие, и диковинное настойчивое любопытство сегодняшнего  дня, будто, сидя в чёрной «волге», они с Лёней мчались в полной тьме по ухабистому бездорожью, не зная, что ждёт их впереди. Впрочем, про Лёню, кажется, не скажешь, что он не знает, куда несётся. Похоже, что он рулит своей чёрной машиной вполне уверенной рукой. И почти пятьдесят километров по одесскому шоссе до придорожного ресторанчика, где у него весёлое знакомство с управляющим, который  вкусно покормил их и напоил дорогим коньяком и шампанским. И комната на втором этаже с большой кроватью, когда Мира осоловела от выпитого. И Лёня со своими ласками… С Николаем ничего такого не было… И опять безволие и тёмное  любопытство. Обратная неспешная дорога домой и долгий взрослый разговор, ошарашивший её интимными откровениями опытного мужчины. Её ясный прямой ум от всего этого наскока новых знаний разладился, как расстроенная виолончель. Своё замешательство она пыталась скрыть от матери принуждённой весёлостью, и тем ещё больше пугала её. Но не остывала в «мамочке» горячая надежда, когда изредка взглядывала она на шумно веселящегося Лёню, что всё «это!» она сама себе придумала и теперь понапрасну переживает. Лёня ловелас и бабник, так зло обзывала Люся своего сына, но не может же он  так неблагородно поступить с девушкой, к тому же родственницей. Так трудно в это поверить!  И Мирочка! Она такая честная и принципиальная девочка…
     Лёня уехал в воскресенье под вечер.

     * * *
     Но в пятницу к середине дня уже сигналил, чтобы ему открыли ворота. Мира, сидевшая за тетрадками, сильно побледнела, у неё сделались испуганные глаза, и впервые, кажется, в жизни сильно ударило в груди сердце. Она прокляла себя за испуг, за сердце, за  постыдное внезапное желание удрать в спальню и закрыться там. Она слышала, как мама пошла к воротам, откинула щеколду, но у неё никогда не было сил открыть тяжёлые ворота. Слышала, как она говорит что-то Лёне, скрипят ворота, рычит мотор. Всю неделю она нечаянно и не вовремя вспоминала Лёню, и говорила себе, что это ничего не значит. И ничего не значит то, что она ложилась с ним… больше этого не будет! Он просто весёлый щедрый человек… но это тоже ничего не значит! У неё есть Николай… и тут же понимала, что Николай для неё теперь никто и ничто, пустое место. Но если всё это ничего не значит, то почему ей вдруг сделалось нехорошо, когда она услышала знакомый сиплый сигнал его машины, а потом его голос. И почему она сегодня с утра думала, что в пятницу или в субботу он вполне может явиться, и это неприятно взволновало её. Она знала, что если подойдёт к окну, то увидит и «волгу», и Лёню, говорившего что-то весёлое маме, а мама улыбалась ему, и открытый багажник, откуда он достаёт сумки и коробки… Но подходить к окну ей не захотелось. Теперь и в гостиной она слышит голоса, и стук и грохот брошенных коробок…
     – Тётя Соня! Вы что, не знаете мою маму. Ей нельзя перечить, себе же хуже… А где наша самая главная и самая твёрдая комсомолка? Учится, учится и ещё раз учится?!  Не пора ли отдохнуть, раз уж я приехал. Поедем с ней кататься. И кое-что я ей привёз…
     – Она у себя, Лёнечка… Зайди к ней…
     И опять у Миры стукнуло сердце. Открылась без стука дверь, просунулась чёрная голова.  Потом рука, а в руке большой бумажный пакет.
     – А вот и она, важная и сердитая!  И неприступная! Здравствуй, детка!
     А Мира не могла заподозрить, что Лёня всю эту неделю думал, мучился и к концу недели решил, что без неё жизни у него не будет, и что она и есть та единственная, которая… Человек бывалый, жёсткий и циничный, не боявшийся ни уличной одесской шпаны, (сам бывший в юности шпаной), ни чёрта, ни дьявола, ни прокуратуры, вдруг ослаб сердцем из-за этой девчонки. Трижды женатый и трижды разведённый, он и женился и разводился с холодным сердцем, не жалея и не радуясь.  Просто отбраковывал и жён, и других своих женщин, удовлетворяясь только тем, что не наплодил с ними детей. Когда мог, выгонял, когда не мог выгнать, откупался. Деньги у него водились, он их не копил и не жалел, потому что они были всего лишь продуктом его ума и хитрости. Куда бы он не устраивался работать после института, всегда находилась щель в государственной системе, через которую можно было изъять некоторое количество денег. И всегда надо было вовремя остановиться  и уйти в другое место, чтобы начать сначала. Чтобы не попасть и не сесть… Попадались и садились жадные ненасытные «фраера», не понимающие, что карательная система не станет размениваться на мелочи, для неё самые лакомые как раз самые громкие дела, а больше всего – расстрельные статьи УК. Так система реабилитирует себя перед народом. Имей разум, и хотя бы постарайся не попадаться.
     – Лёня! Какого чёрта ты приехал! Я так надеялась, что ты больше не явишься.
Ты же взял уже от меня всё, что захотел!
     Лёна понял, что его весёлость сейчас неуместна, закрыл за собой тихо и плотно дверь, подошёл и взял Миру за плечи.
     – Теперь я хочу тебя навсегда, детка, на все времена, до самой могилы. Соглашайся, не пожалеешь. Не захочешь за меня замуж, живи так. А если расхочется – уйдёшь. А? Детка?
     – Я не хочу! А может быть, хочу! Я сама не знаю…
     – В себе я уверен! Я знаю, что хочу! Перебирал, перебирал и… остановился. На тебе… Окончательно!
     Лёня опять остался до воскресного вечера, опять возил Миру в придорожный ресторан на одесском шоссе, был ещё старательнее, чем в прошлый раз, убеждая свою подругу, что стыдливость  в любви красит девушку,  но зрелости она только мешает иметь от любви радость.
     – Радуйся, детка!
     Это мамино слово «детка» поначалу немного коробило её, какая она ему детка, если он спит с нею, но как-то скоро привыкла и… стало нравиться. Детка и есть, раз на двадцать лет младше. Её жесткий характер притерпелся и к этому ласковому слову, и к ласковой снисходительности взрослого мужчины. Притерпелась она к мускулистому телу, жёсткой шерсти на груди, и деликатному мягкому насилию.  Лёня стал приезжать каждые выходные, и Мира теперь спокойно встречала его, а «мамочка» уже считала его женихом. Она говорила с ним тайно от мужа и дочери, обсуждала будущее, выяснила, что Лёня говорил с Мирой, и они пока ещё не сошлись на замужестве, но уже  сошлись на Одесском университете, с которым никаких проблем не будет. Ректор его друг. Пока пусть сдаёт выпускные, а потом он заберёт её в Одессу. И всё же Соню Яковлевну одолевала тревога.
     Лёня тоже тревожился, но по другому поводу. По поводу чайной аферы. Недавно пришёл корабль с индийским сырым чаем, трёхсоткилограммовые «рогожи» разгрузили и завезли на склад. Две «рогожи», как обычно, до склада не доехали и были не учтены. В понедельник на планёрке, директор вдруг заявил и главбух нехотя поддержал, что в следующий приход груза желательно утаить на пару «рогож» больше. Лёня возражал – это неосторожно. Не может  быть людей на фабрике или в порту, не знающих о ворованном. Но они молчат, снисходительно и привычно считая пару сот килограммов мелкой начальственной рентой. Но как только они посчитают, что начальство начинает наглеть, и не собирается делиться, обязательно найдётся кто-то, обозлённый и обиженный, который напишет заяву. Вы готовы делиться? Конечно, нет! Кроме того, для исполнения квартального плана, придётся вдвое намешать  в сырец «сена». «Сено» в таком количестве  непросто будет незаметно завезти на территорию. Главбуху тут же пришла в голову отчаянная идейка – увеличить вдвое процент «сена», но уже  в каждой пачке, получится тот же результат. Вы что, с ума сошли, товарищи? Наш чай первого сорта уже сейчас невозможно пить, а вы хотите ещё вдвое его разбавить?! Мы и так выпариваем из него на двадцать процентов больше положенного, в нём почти не остаётся ни аромата, ни полезных веществ, и эти двадцать процентов тоже идут нам в карман. Не делайте глупостей, не жадничайте, дорогие товарищи, это плохо кончится. Мы уже приближаемся к «расстрельному лимиту». Правильно было бы вообще закрыть схему.
     – Лёня! Слушай меня! – нервничал директор, а главбух молчал, опустив глаза и теребя золотую бахрому на знамени, гордо стоявшему рядом с ним. – Не паникуй! Ещё пару месяцев и закроем проект.  Сильно бабки нужны…
     – Вы же дачу достроили, новоселье было… чего же ещё?
     – Ты же знаешь, мой пацан собрался жениться, надо ему первый взнос за квартиру заплатить.
     – У вас ещё дочка есть… Вы так никогда не остановитесь! Мы все сядем из-за вас? Скажи, Тарас Тимофеич!
     Тарас Тимофеич, засопел, оттолкнул от себя край знамени, рассердился.
     – Мы уже столько наворовали, что одной «рогожей» меньше, одной «рогожей» больше, принципиального значения не имеет. Мне тоже, по правде, денежка нужна, у меня жена молодая! А я старый!
     Этот крик души старого человека остановил дискуссию, и, к тому же, напомнил Лёне, что и он собирается жениться на молодой, а денег отложено не так много, а точнее, слишком много растрачено на девок и другие удовольствия. Хочешь-не хочешь, обстоятельства складываются так, что придётся ещё попользоваться таким прибыльным проектом. Эти двое не дадут его закрыть.
     Тарас Тимофеевич решительно добавил:
     – И я считаю, что можно ещё поднять цену на левую продажу «сырца». Процентов на десять. Сырец идёт нарасхват. Разве пили они когда-нибудь такой качественный чай? Качественное  должно стоить дороже!
     – Не психуй, Лёня! Пока всё чётко! Ещё пару месяцев… ну три…, а там закроемся.
     Лёня побожился себе, выходя из кабинета, что через три месяца добьётся от них закрытия воровского проекта во что бы то ни стало. Никогда ещё он не чувствовал себя так неспокойно.
     – Детка! Не кисни! – говорил Лёня Мире, призадумавшейся  о чём-то своём, тревожном. - Лучше посмотри сюда!
     Он стал доставать из бумажного пакета свёртки.
     – Джинсы «Ливайн»,  настоящая фирма. В Одессе и в Москве мажоры их из рук выхватывают за большие деньги.
     – Лёня! – У Миры загорелись глаза жадным огнём. – У нас о джинсах слышали, но ещё не видели. Я буду первая. А можно примерить? Мне не терпится.
     – Сейчас примеришь, подожди. Вот ещё кое-что… Свитерок, смотри под горлышко, вишнёвый, самый модный цвет. Знаешь, как называется?
     – Знаю, знаю! Водолазка! У нас Любка получила такую… но голубенькую… от своего американского дядюшки.
     – Ну, что поделаешь, детка, на этот раз ты не будешь первая и единственная. А вот этого у твоей Любки точно нет.
     Он достал небольшой свёрток в прозрачной хрусткой обертке. В нём было что-то чёрное.
     – Знаешь, что это?
     Мира от полноты чувств обняла Лёню – джинсы, водолазка – боже! об этих вещах она не могла мечтать! Они где-то там, в больших городах,  но не у нас же?! Что скажет школа? Что школа?! Город! Что скажет город?! Если я выйду в джинсах и водолазке? Скорее бы прошли эти две недели, чтобы сняли, наконец, гипс.
     – Это последнее западное изобретение. Интимная дамская вещь колготки! Чёрные! Самый писк!
     – А что это такое? Чулки? – подивилась Мира, вскрывая упаковку и, расправив, увидела странный симбиоз трусов с чулками. – Но зачем? Разве это удобно? Почему называется – колготки?
     – Почему называется, не знаю. Но почему же это не удобно? И, мне кажется, очень эротично.
     Мира с сомнением разглядывала эту интимную вещь, натягивала на кулак, определяя качество и прозрачность.
     – Лёнечка! Спасибо тебе. Ты мою душеньку умилил подарками, я не думала, что когда-нибудь у меня будет такое, А эти кол-гот-ки, я понимаю, вместо пояса и этих резинок, Может быть это даже и удобно, но мне кажется, что чулочки, и пояс, и резиночки, как раз эротичнее. Я, Лёнечка, конечно, одену их, а ты сам решишь, что тебе эротичнее.
     – Ты, кажется, права, детка. Ничего не может быть эротичнее чёрных чулочков с резиночками.  А колготки это рациональное изобретение Европы.  Но подожди. Это ещё не всё. У тебя же ушки с дырочками, а где серёжки?
     – В коробке где-то, в серванте.
     – А почему не носишь?
     – Спать неудобно… Ну, Лёня, как-то сняла,  и больше уж не носила…
     – Нельзя, дырочки могут зарости. Я тебе серёжки хочу подарить.
     Он вынул красную коробочку из пакета, с самого дна, пакет бросил на пол, уже пустой и ненужный. Коробочку бережно открыл, серьёзно вгляделся в содержимое, будто проверяя, то ли это, что он хотел подарить, и что вёз из Одессы, удостоверился, что это то, и протянул коробочку Мире. Она взяла немного недоверчиво, но уже ожидая чего-то необычного, потому что это Лёня! Заглянула, но не поняла, и даже немного разочаровалась, увидев скромные маленькие серёжки, конечно, золотые, с небольшими белыми стёклышками. Маленький, совсем скромный подарок. Коробочка показалась ей  богаче и красивее. Джинсы доставили ей больше радости, а если они ещё подойдут по размеру, и не надо будет их расшивать или ушивать…
     – Давай помогу тебе вставить в ушки, ты одной рукой не сможешь…
     Помог вдеть в одну мочку, в другую, повёл к зеркалу. Серёжки милые, симпатичные, в ушах смотрятся лучше, чем в коробочке. А как стёклышки сверкают! Только повернись, тряхни головой!  Сверкают искорки.
     – Лёня! А почему они так сверкают?
     – Потому что это бриллианты, детка.
     – Как бриллианты? Настоящие?!
     – Подарил бы я тебе ненастоящие бриллианты? За кого ты меня держишь, золотко моё?
     Мира подошла, положила голову на Лёнину грудь,
     – Ну, прости. Я в бриллиантах ничего не понимаю. Они же ужасно дорогие!
     – Ты, детка моя, никогда не будешь получать от меня дешёвых подарков, всегда только дорогие.
     Мира не хотела думать о замужестве,  забыла подумать о детях, планировала учиться, но уже согласна была ехать в Одессу, и, конечно, не предполагала жить в студенческой общаге. Само собой имелось в виду, хотя пока не обсуждалось, что будет она жить у Лёни, и незаметно привыкла думать, что всеми вокруг она считается его невестой. Она ещё пыталась сопротивляться  внутри себя, она готова была считать себя любовницей, скорее, чем невестой, но потом бросила об этом переживать. Невеста, ну так пусть будет невеста. Обе мамаши праздновали победу. Сняли гипс, начались выпускные экзамены, потом выпускной вечер, на котором она читала свою поэму, была в необыкновенном платье и сверкала бриллиантовыми серёжками.  Звезда! Она была звездой бала. Вскорости начнутся вступительные, и пора будет ехать в Одессу.
     В один день пришла телеграмма.
     «Лёня арестован грозит большой срок или самое ужасное Люся».