Эйфория

Маленькая повесть о женщине

Недалеко от моей дачи – спортбаза. Любовь Михайловна, Люба, тренер по легкой атлетике на этой базе, мастер спорта, конечно. Когда я увидел ее первый раз, она шла мимо моей территории быстрым шагом в окружении мальчишек и девчонок, что-то им энергично объясняя. Пластичная походка при свободном владении телом. (Говорят, что походка выдает женщину. Ничего она не выдает, только ставит новые вопросы.) Очень красивый мелодичный голос при уверенном владении тембром. Я, поживший уже мужчина (мне 40), видел племя, младое, незнакомое. Ей (мне так тогда увиделось) было 23–24.
В городе у Любовь Михайловны устойчивая налаженная жизнь, в том числе и личная. Здесь ее следовало налаживать. Женщина спортивная, исповедующая здоровый образ жизни, она не собиралась жить без мужчины. Среди тренеров-мужчин не было заметных ребят. Если с кем-то из них прежде что-то и было, это все давно перешло в приятельство.
И она присмотрела одного, самого, кстати, незаметного. Он почти не общался с коллегами, поскольку не выпивал.
И он все посматривал на нее, едва она появилась на базе. Страха перед этой женщиной было больше, чем желания. Ему явно была необходима помощь. И как-то утром, когда все отправлялись на тренировку, она сказала ему:
– Задержись, ты мне поможешь. Мы их догоним.
Они остались вдвоем.
– Ты, наконец, что-нибудь предпримешь?
Он молчал, не зная, что сказать, а тем более сделать.
– Раздевайся и быстренько ложись.
Руки дрожали. Пуговицы не слушались. Люба успокоила его...

Они быстро прошли мимо моей дачи, догоняя ребят. Он был счастлив, а ей было весело.
Это повторялось теперь каждое утро.
В этой паре она была полной хозяйкой, он был для нее предметом. Она виделась мне теперь постарше и приземленней. Былой мираж растворился, исчез. А еще... появилось некое предчувствие...
А потом он отъехал в город, вроде бы на неделю. На другое же утро она зашла ко мне. Я был на террасе. Накануне ее ребята залезли ко мне в сад и поломали вишни. Она зашла извиниться.
В ней было мало что от русской провинциалки, не было мягкой застенчивости, не было и зажатости. Передо мной была свободная раскрепощенная европейская женщина.
– Вы так изучающее смотрели на меня едва не каждый день. Что я должна за этим видеть? Просто интерес? Приглашение?
Следовало отвечать прямо.
– Ожидание. «Ожидание, когда вы окажетесь в моей постели», – так следовало продолжить, но я, конечно, не решился.
Она засмеялась, похоже что поняв меня.
– У вас много вишни. Куда вам столько? Позвольте нам набрать ягоды. Я сделаю ребятам компот.
Мы стояли около дивана. Я откровенно посмотрел на диван, она это заметила и улыбнулась.
Я положил левую руку ей на грудь, а правую на попу. Я был готов получить удар либо в пах, либо в челюсть. Не получил...

– А ведь я хотела неделю отдохнуть от всего этого.
Нет. Это было не суждено. Плохо только то, что она забегала ко мне совсем ненадолго.
Вскоре она тоже отъехала в город. Интересно, если бы прежде подъехал ее партнер, как бы она распределила роли на таком маленьком пятачке.
Она вернулась в свою отлаженную жизнь, к которой добавился еще и партнер со спортбазы. У него в городе квартира, и когда у нее перерывы в тренировках, у него всегда можно, например, укрыться от дождя. И у него машина. (У нее почему-то не было машины). Он всегда готов помочь ей куда-то съездить, и она благодарна ему за помощь.
В сентябре случился какой-то прорыв. Спортбаза закрылась, она же летняя, и можно было не опасаться лишних глаз. Она стала ко мне заезжать часа на два-три.
После смерти моей жены (это было давно) в моей жизни женщины приходили и уходили. Но не было женщины, которая была бы мне интересна. А здесь помимо нарастающей симпатии у меня стал появляться интерес к Любе Михайловне, и я ее все расспрашивал. Она не очень охотно, но рассказывала о себе. Не все, конечно. Поведала что-то и из интима.

Это ведь мужчине в жизни необходимо «быть», а женщине, бывает, достаточно «казаться».
Так мое представление о ней сложилось в образ великолепной замечательной женщины. Женщина спортивная, она шла по жизни, ступая с носка, с прямой спинкой, поднятой головой и открытым взглядом. Ее женское обаяние, чувство собственного достоинства, высокая самооценка, гордость, ее «Я», выращенное упорным и системным трудом самовоспитания, – я все это принял безоговорочно. Столь же безоговорочно все это принимало ее окружение вместе с признанием за ней безупречной репутации. При этом в личной жизни ей удавалось быть абсолютно свободной. Без оглядок на моральные постулаты и бытовые табу.
У нее удивительно прекрасное лицо. Мы лежим в моей постели, и я в ней, и ее чуть покрасневшее лицо совсем близко, ближе не бывает, такие красивые глаза, и я, преодолевая волнение, говорю ей: «Ты ангел».
Этот ангел, однако, с характером, и еще каким. Она сложнее, конечно, той женщины, которую я в ней видел.
И однажды я услышал:
– Встреч больше не будет.
Мстила ли она мне за какие-то давние свои обиды? Не знаю...

Любовь Михайловна – не б... Она просто вполне эмансипированная женщина, а это очень даже не одно и тоже. И у нее мужская психология в отношении к половой жизни. Она – «мужчина в женщине», как говорил Микеланджело о своей возлюбленной.
Секса в ее жизни было много, но не больше, чем ей самой хотелось. В спорте она попала в большую секс-волну. Тогда возникла теория, что на соревнованиях в канун стартов желателен секс. Результаты это подтверждали. А саму ее еще в студенческие годы приучил ко всему этому тренер, конечно. Он ее не только имел как игрушку, но и воспитывал, объясняя девчонке, что все отлично, все так и надо, все так и живут, что в сексе нет морали, а есть физиология, секс – основа здоровья, а удовольствие – это тоже для здоровья, настроения и общего жизненного тонуса.
Так ее воспитывала жизнь, с ее, впрочем, полного согласия, и это стало ее натурой.
Ее наставник хорошо просветил ее и по части поз и позиций в половом акте, отдельные позиции, однако, представлялись ей, женщине гордой и от природы, и по воспитанию в семье, унижающими женщину, опускающими ее. Она предпочитала секс природный, естественный, не выученный и скопированный с учебных пособий и без притворства.

После отъезда с дачи домой, в Москву, я ее не забывал. Часто звонил. И в следующем сезоне она решила еще раз разыграть со мной партию в короткую. Она была прекрасна. Удивительно. В близости со мной в ней не было азарта, страсти, не было нежности и ласки, но для меня было важно, что это была она. Она говорила мне: «На меня многие обижаются». Эти «многие» хотели ее как желанную самку. Я видел в ней личность, а не самку для одноразового использования. Я тогда понял, что каким-то неуловимым образом она стала мне своей, родной, и понял, что теперь мне следовало притормаживать себя, любовь с ней была невозможна, а любви к ней я бы не выдержал, это было бы пыткой.

Беседовать с женщиной вообще и беседовать в постели – это, бывает, очень разное.
Как-то у нас с ней в постели был свободный, открытый разговор. Она расслабилась.
– Ты считаешь меня развратной женщиной, у которой были толпы мужчин. Это очень не так. Мужчины, конечно, были, но в близости с новым мужчиной я избавилась и от страха, и от стеснительности только в 44.
Я вспомнил одну яркую женщину из своей половой биографии. Тот роман возник именно в ее 44.
– Я прежде предпочитала мужчин старше себя лет на 20, а в 40 пошел разворот, в 50 мы уже выровнялись. Интересно, как оно пойдет дальше?
Я играю языком с ее такими вкусными сосками, а руки играют с ее телом.
Я ничего не понимаю. Что происходит? Она всегда выглядела так превосходно. Я видел ее женщиной без возраста. Думать о ее возрасте не было ни поводов, ни оснований. Мне она представлялась совсем молодой женщиной, но в ее манерах, в разговоре была некая взрослость, и я определил для себя ее возраст в 33.
Мимо моего сознания как-то проскочило, что у нее ведь действительно не только взрослая дочь, но еще и внучка.
– Моя дорогая женщина, мне теперь хочется спросить...
– Понимаю. Я думала, ты давно навел справки. Мне 53...
По одной из версий женщине, соблазнившей юного Бальзака, было именно столько.

Половую жизнь она никогда не запускала. Это стало устойчивой спортивной привычкой для охраны здоровья, ну как зарядка. Без божества, без вдохновенья. Это было, конечно, и неплохо, и правильно, и справедливо. При этом она продолжала искать в сексе новизны.
Среди мужского племени она выделяла лидеров, победителей, чемпионов. Это было, наверное, природно, по-женски. Ей импонировало в мужчине превосходство над другими. Даже о муже, с которым при сохранении половых отношений у них полная автономия, они даже живут раздельно, она говорит: руководящий работник.
Я в обойме Любы видимо просто как-то нечаянно заблудился, зашел то ли время спросить, то ли воды попить.
А ближе к концу дачного сезона она повторила со мной прошлогодний еще жестокий довольно эксперимент.
– Перед твоим отъездом мы обязательно встретимся у тебя. А может быть я приглашу тебя к себе домой.
Так сказала она.
А перед самым уже отъездом я услышал:
– Антон, отпусти меня, пожалуйста. Мы будем друзьями...

По дороге в Москву в Троице я заехал к отцу Герману. Мы знакомы давно. Когда-то из автомобильной аварии скорая завезла меня в больницу, примыкающую к монастырю с обратной, то есть не фасадной, стороны. Я пролежал там неделю, там и познакомился с отцом Германом.
Он был занят, и я прождал его часа два. Разговор вышел недолгим.
– Ну, какая новая беда привела тебя? – Он смеется.
– Со мной нехорошо поступил один родной для меня человек.
– Помолись за нее. – Отца Германа учить не надо.
Всё. Я поехал дальше.
Я больше не звонил ей из Москвы. Однако начал писать о ней новеллу. Возникли вопросы, нерешаемые без разговора с ней, и я отложил рукопись.
В новом дачном сезоне я видел ее на традиционной городской эстафете, но не стал подходить, не хотелось бередить раны. А потом я увидел ее из троллейбуса.
Они шли с сестрой в ногу, уверенно, твердо, ступая с носка, будто шли к пьедесталу. Ее сестра Ирина – милая, добродушная женщина, полная очарования. Если у нее были или есть любовники, она, я уверен, не пьет из них кровь.
Я позвонил Ирине просто поздороваться. Она рассказала, что у них прошли большие соревнования. Ее сестра царила на них: была и судьей, и судьей-информатором, и врачом, в общем – всем. Ира восторгалась сестрой. На соревнования привозил своих ребят молодой (27 лет) тренер «из области» (здесь так говорят, когда имеют ввиду областной центр). Он чемпион мира и бронзовый призер олимпиады. Потом они хорошо общались, и он пригласил сестер в гости в спортлагерь для свободного обмена опытом. Люба хочет поехать.
Ира, искренняя и нелицемерная, не понимала, конечно, что Люба на соревнованиях выворачивалась наизнанку не для города и мира. У сестер доверительные дружеские отношения, они делятся друг с другом всем. Однако, люди воспитанные, они в своем общении не касаются тем сугубо личных, тем более половых.
А Люба... это была вспыхнувшая из бессознательного давняя ее мечта. Можно было протянуть руку и потрогать его. Чемпион, и не школы, не подворотни, не улицы, не города даже... Чемпионов города, даже по шахматам, она знала всех. Хорошие ребята, но ни один из них не вызывал в ней гормонального волнения...

Я вернулся к отложенной рукописи. Нужно было встретиться с Любой. Я позвонил. Мы посидели в кафе, поговорили. У нее закончился тренировочный сезон. Оставались последние соревнования. Она повторила рассказ сестры про прошедшие соревнования.
– Их закрывал чемпион мира и бронзовый олимпиец. Умный, интеллигентный мужчина. – Она говорила о нем с каким-то особым теплом, даже голос подрагивал от волнения. – Он пригласил в гости в спортлагерь.
Имея ввиду рукопись, я просил Любу уделить мне пару часов для разговора. Мне было комфортней поговорить за городом, где бы от мирной беседы ничто не отвлекало.
Она согласилась, но «немного погодя».
А при этой встрече я понял, что моя большая симпатия к ней не прошла. Я сказал ей об этом. Сказал как-то аккуратно, не акцентируя.
– Я обязательно позвоню. Мы увидимся. После соревнований.
На выходе из кафе она с каким-то подчеркиванием сказала, что неподалеку ее ожидает в машине муж. Мне долго объяснять не надо. Ей необходимо перед спортлагерем отметиться у мужа.

Сложно поддающаяся мне рукопись вернула меня к размышлениям о Любе.
В ней много нераскрытой энергии. Ей лучше бы жить в Москве либо в Питере в университетской среде. Наука, преподавание, возможности импровизации, творчество, круг интересных знакомых. Мужчины той среды не так одномерны.
Все это так странно. Я ведь понимал, что меня для нее просто нет. И при этом...
Как-то, проходя в городе по набережной, я увидел одиноко стоящую на берегу на расстоянии футбольного поля женскую фигуру. Она стояла спиной ко мне, стройная, светлая. Я вдруг понял, что я сейчас подойду к ней и спрошу, кто она и что она здесь делает. А еще я понял, что готов любить ее, быть с ней. Любы больше не было. Я подошел, и она обернулась. И это была... Люба. Она поджидала своих ребят.

Я поведал этот эпизод своему давнему другу и собутыльнику. Он психолог. Круг его интересов: психология творчества и психология вообще женщин и женской измены.
Мы беседовали на природе под коньяк.
– Любовь. Велика тайна сия. Учебников нет. Ни алгеброй, ни физиологией не поверить мелодию любви, даже и после расчленения. Вы с Наталией были превосходной парой. После нее у тебя были славные женщины, но ты их видел подругами для постели, не больше, потому что в твоем подсознании живет память о Наташе. И вот... Люба. Вы с ней – из разных миров. Она практический человек, а ты...
Он запрокидывает голову и смотрит в небо, такое красивое и бездонное.
– Ты с Любой открыт и честен, но ей это все не нужно. Ты случайный прохожий в ее обойме. Я вижу все это так. Где-то в общении с Любой что-то, может быть, улыбка, поворот головы, взгляд, голос, какой-нибудь случайный жест... Это напомнило тебе Наташу. И покатило. Теперь ты живешь с непроходящей болью.
– И что теперь делать?
– Классика жанра. Садись за стол. И пиши. Отпишись и от этой боли, и этой тетеньки.
– Навсегда?
– Ненадежное слово. Навсегда не получится. Пока что не ходи на стадион, разве что на футбол с друзьями и с выпивкой. Лет 5-6 так проживешь.
– А потом?
– Потом к тебе зайдет воды попить какая-нибудь тренерша лет сорока по паспорту и двадцати пяти по выправке, и у нее будет походка, и будет жестикуляция, а из твоего подсознания всплывет Любовь Михайловна. И я тебя больше лечить не буду.
– Если так все и случится, с меня будет бутылка коньяка.
На том и порешили... Мне оставалось до конца пройти эту боль, а потом обо всем этом написать...

В общении с мужчиной Любовь Михайловна контролировала себя, оставляя между собой и партнером дистанцию. Она как бы оберегала себя от большого чувства, от возможных потрясений, которые нарушали бы всю ее устойчивую, выстроенную не без малых трудов жизнь.
Но ведь она ЖЕНЩИНА на все 7 заглавных букв, ЖЕНЩИНА с таким ярким шармом... Разве не для любви создал ее Бог?
У меня нет ответа. Я-то вообще запретил бы любовь после сорока. Но ведь женщины не послушают. Да и сам-то я...
Считается, что мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует, а женщине столько, на сколько она выглядит. Эта формула лукава. Женщины ведь обманывают. Обманывают природу, окружающих и самих себя. Одежды, макияж, хирургическая пластика. Любу все это как-то не коснулось. Она чувствовал себя на 20 лет моложе паспорта, а выглядела еще моложе. Однако, женщина еще и умная, она полагала, что свое отлюбила, мужчины есть и будут, но это из других мелодий. «В каждом периоде свои прелести», – она рубит ребром ладони по воздуху, разбивая свою жизнь на этапы, то ли по годам, то ли по мужчинам.

Жизнь в городе пустая, убогая и серая. Любовь Михайловна об этом не думает. У нее интересная и благодарная работа, которую она любит, которая для нее – образ жизни. А вот в личной жизни, в интиме последнее время как-то все очень уж буднично, повторяемо.
И вот... этот симпатичный чемпион... Это было как вспышка. Она созрела сразу. Ловец пошел на ничего не подозревающего зверя.
По прибытии в спортлагерь она была готова во всякий миг приступить к желанной отныне близости. Лучше, конечно, в его постели, но она готова и к самому демократичному сценарию. Это заметили все... кроме него.
Они хорошо поговорили, и не только о спорте, но... он явно не был ни бойцом, ни ловеласом... его не получилось бы загнать указательным жестом в койку.
Она не осталась в лагере на ночь, потому что это была бы плохая ночь: он к ней не пришел бы. Она вернулась домой, задетая, конечно, тем, что... в общем, задетая. А в оставшиеся до соревнований три дня она вдруг заметила, что то и дело думает о нем, оценивает, сравнивает...
Молодой, целеустремленный, с большими спортивными достижениями, хорошо рассуждает, знает языки, интеллигентные родители, похоже, что хороший семьянин (она это тоже занесла в плюс). При его чемпионских победах его преследовали молодые совсем девчонки, годящиеся Любе во внучки, и он, бывало, не отказывал им, но сам их никогда не преследовал. А после женитьбы эту повестку он для себя закрыл. У Любы давно не было женатых мужчин, хотя, она могла этого и не знать, но разве это может иметь значение. А то, что не ловелас и не бабник – это тоже было для Любы новым... Главное, однако, в одном слове: желанный...

«Истина – в вине». У этой истины мало оппонентов. А есть истины посложнее, но нам почему-то лень, да и любопытства не хватает заглянуть дальше двух строчек. А ведь бывает, что истина открывается только с третьей.
Вот урок большого профессора любви. «Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей». Кто у нас не знает эти строки. Но есть третья строка: «И тем ее вернее губим»...
Вот еще.
«Любви все возрасты покорны». Все знают и эту строку и следующую: «Ее порывы благотворны», но мало кто знает, что эта строка – не вторая, а третья. А вторая все расставляет по местам: «Но юным, девственным сердцам»...
Я, кажется, отвлекся...

Областные соревнования проходили в небольшом древнем городе 12-го июля. Петров день. Среда. Я поздравил Любу по почте с праздником. «Поздравьте там всех Петь и Павликов». Она поблагодарила. А где-то после обеда от нее вдруг пришло сообщение: «Здесь так красиво. Звонят колокола...» Чувствовалось, что ее душа поет. Ей хотелось делиться радостью.
За все время нашего с ней знакомства она никогда не звонила и не писала мне первой, она только отвечала на мои звонки или письма.
Она всегда умела подать себя, сверкнуть своим обаянием. Она, конечно, произвела на него впечатление, не в том, правда, направлении, как ей хотелось бы. За обсуждением прыжков и забегов он заодно рассказал ей, что его жена и дочь уехали с дачи в Москву к ее родителям, а ему остается три дня на сборы и консервацию дачи, потом они поедут в Крым.
Всё. Она закинула невод.
– Мне с вами хорошо работается. Хотелось бы перед отпуском повидаться в свобод-ной обстановке. Знаете, я буду эти дни недалеко от вашей дачи. Пригласите меня часа на три. Я вам не помешаю. Вы будете заниматься своими делами, а я вам сделаю лагман. Попьем чаю, поговорим, и я вас покину.
Что ему, человеку воспитанному, оставалось?
– Только давайте не завтра. У меня много хлопот. Давайте послезавтра.
Ее душа пела вместе с древними звонами. Она готова была поделиться восторгом со всей Российской Федерацией, кусочек радости перепал и мне.

Он занимался хозяйством, а она готовила лагман. Не стоять же у плиты в английском костюме, и на ней был короткий полупрозрачный халатик с двумя расстегнутыми пуговицами, верхней и нижней.
Она накрыла стол, поставив на него еще и бутылку испанского сухого. Непьющие люди, они с удовольствием потягивали это вино из фужеров.
Она хорошо вела разговор. Он рассказывал, как после чемпионства перебрался в Москву, имея ввиду развитие своей спортивной карьеры. Зная, что многие выдающиеся спортсмены имеют в Америке свои спортшколы, он хотел открыть такую школу в Москве. Но в Москве вокруг вас дивизии мошенников, околоспортивных чиновников, благодетелей, всегда готовых возглавить любую идею, оставив вам место в подстрочнике нечитаемым текстом. В общем, Москвы он не выдержал и вернулся туда, где он рос как спортсмен и вырос до двукратного чемпиона мира и бронзового олимпийца. Здесь он такой один, и с ним считаются.
В кои-то веки Люба была благодарна Москве. Убрав по ходу банкета что-то со стола, она возвращалась... она больше так не могла. Она расстегнула еще пару пуговиц сверху, обняла его сзади...
Надо думать, если бы даже на его месте была египетская мумия из Эрмитажа...

Не дожидаясь, пока это сделает он, она рванула халатик. Еще остающиеся на нем пуговицы покатились по террасе...
Это был шквал. Она сорвала все тормоза и ее несло. Все, чего она давно уже избегала в близости с мужчиной, было теперь самым-самым, самым ярким, самым вкусным и желанным. Эйфория. Взрыв. Мир исчез. Был только ОН в ней. Вернее, были они двое, ставшие одним. А он был просто ошеломлен...
Позвонила жена. Он взял себя в руки, сказал, что у него еще бумажные дела, и он задержится до понедельника. (Люба отметила для себя: до понедельника.)
– Не торопись. Делай все свои дела.
Он вообще-то полагал, что Любовь Михайловна, как и обещала, отъедет, а понедельник – это чтобы разобраться самому с собой. Но теперь он плыл по ее течению.

С нашего с Любой разговора о возможной встрече прошло 10 дней. Рукопись, к которой я вернулся, сидела во мне занозой. Дело в том, что когда я пишу о чем-то, а здесь было: о ком-то, я там, в этом тексте, живу, и если в этом тексте боль, то эта боль так и живет со мной, во мне. Чтобы уйти от этой боли, надо (как и советовал мне друг) прорваться через этот текст, закрыть его, покончить с ним. А в этом материале была как раз непроходящая душевная травма.
Я решил позвонить ей, напомнить про нашу договоренность.
Так у Любы на второй день ее праздника, в субботу, зазвонил телефон. Уж так не вовремя... Утром она посмотрела, кто звонил. Антон. «Антон, я буду в городе не раньше понедельника». Хорошо, сударыня, как скажете. Именно в понедельник ближе к ночи я и позвонил. Не мог же я знать фабулы их эйфории. Ее мужчина вновь перенес свой отъезд, а она почему-то не отключила телефон. Во вторник я получил письмо: «Антон, я на отдыхе с мужчиной».
Так вообще-то не поступают. Мое отношение к ней (чего уж притворяться) – отношение безнадежно влюбленного мужчины. Она это знала. Для таких ситуаций существует непреложный мужской (а, может, и женский тоже) постулат: «Понимая (догадываясь), не знать». Это относится, например, к мужчинам, влюбленным в замужних женщин. Мой сюжет, конечно, еще круче.
В таких жизненных случаях мужчину не приглашают подержать свечу. Она меня приглашала. Не нужно бы, конечно, так со мной. Так ведь ломают и сильных, а я ведь к сильным не отношусь. Она перешла черту, видно, ее несло.
Но теперь я тем более не мог забросить незавершенную рукопись. И я позвонил.
– С мужчинами ладно. Мужчины у тебя будут до 80-ти. Мне необходимо поговорить по рукописи. Когда ты все-таки будешь в городе?
Она не знала. Это зависело не от нее. Ей было хорошо и вкусно. Она была готова не выходить из его постели 168 часов в неделю, тело мужчины, однако, на такие параметры не рассчитано. Ее мозг был отключен, он лежал на лавочке около постели рядом с белоснежными кружевными трусиками, и ее ответ прозвучал бессмысленно.
– А я недалеко от города.
Что это могло означать? Ей явно хотелось пнуть, унизить меня, возможно, ей казалось, что это приятно ему.
Я, теряя контроль над собой, начал раздражаться.
– Он что, держит тебя на веревке?
– Антон, я на отдыхе. Вот сейчас мы идем в лес, посмотреть черничку. – Ее голос звучит победно, звонко, будто шестнадцатилетняя девочка кричит на весь мир о своей любви. Так Ева, познав любовь, в радости восторга и в восторге радости, в порыве счастья победным пинком захлопывает дверь навсегда покидаемого рая. – Он у меня хороший, на веревке не держит. – Она сюсюкает, как сюсюкает молодая мамочка над грудничком, зацеловывая его.
Я отчетливо вижу, как она обнимает его, прижимается к нему, расстегивает молнию на его шортах и целует его во весь рот до самого горла...

Какой восторг вкладывала она в это унижение ни в чем неповинного перед ней мужчины. Это была незнакомая мне женщина. А мне стало как-то тесно и на даче, и в городе. Я поехал в Москву, может быть, даже не закрыв дачу...
Направо уходила проселочная дорога с указателем: «Казанская церковь 4 км». Туда я и поехал. К Казанской у меня особо доброе отношение наверное потому, что дома над рабочим столом у меня именно Казанская. Она смотрит хотя и строго, но как-то по-домашнему. Она хорошо правит мои тексты. Сколько, встречаясь с ней взглядом, я убрал нехороших слов.
В церкви было пусто. Это хорошо, ничто не будет меня отвлекать. Я просил Всемилостивую помиловать Любовь Михайловну за нехорошее ее поведение со мной. Я-то не прощу ее никогда, такое не прощают. Она, конечно, ничего и не заметила и тут же забыла. Но грехи висят на нас вовсе не завися от того, помним ли мы о них. И возвращаются к нам, да еще как. Самого меня ночами мучают давно совершенные мной нехорошие поступки, о которых я никогда, казалось, не помнил. Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, я принимал эту женщину всю, такой, какая она есть, я относился к ней самым теплым, нежным, доброжелательным образом, я готов был быть с ней при любых ситуациях, при любых разворотах событий, я видел в ней много хорошего. Ведь не выдумал же я все это, все это было в ней, да наверное и есть. Матерь Божия, не отвергни Любовь Михайловну, не оставь ее, не отступи от нее, заступись, Госпожа. Прости ее, Пречистая.
Я постоял у Нее, пока не догорела свеча...

А любовники в тот же день разъехались. Пять дней карнавала закончились. Они решили, что увидятся теперь перед самым началом нового учебно-тренировочного года, то есть 31 августа. Он сказал, что не хотел бы разводить в семье конспирацию, поэтому не надо ему ни звонить, ни писать. На том и порешили.
Она отъехала в Швецию к дочери и маленькой внучке. Теперь эта малышка очертила для Любы круг забот. Дочь была поражена, как свежо выглядит ее мама. Их теперь можно было принимать за сестер. А цвет лица... Дочь знает, что у мамы всегда была аллергия на макияж.
– Мама, ты подобрала макияж?
– Перестань говорить глупости, – что еще она может сказать.
Каждый день она смотрит на календарь. Как же медленно движется этот красный ярлычок. Впереди – все хорошо. Она будет верной и надежной любовницей. Это не только не разрушит, это укрепит его семью, добавит стабильности.
Люба вообще полагала, что отношения с мужчиной могут быть хорошими и достойными до появления общего быта, быт, бытовые мелочи то и дело порождают конфликты.
Прежние мужчины были лишь сменяемыми предметами. На смену одному всегда приходил другой. И каждый был для нее, в общем-то, никем. Мужчины кружились вокруг нее, и она играла ими как мячиками на тренировках с детьми. А теперь она будет «женщиной при мужчине». Рядом с ее «Я» и несколько выше будет «ОН», она будет ему по плечо.

А он... он остался на даче еще на день. Позвонил в Москву отцу, просил приехать. Отец, он же его тренер, – достойный педагог. В тот же день он подъехал.
Они поговорили. Любовь Михайловна знакома отцу по спорту. Они ровесники. Разговор был сдержанный, корректный, разговор уважающих друг друга разумных мужчин. Сыну казалось, что отец несколько суров. Они разговаривали на террасе. Вскоре отец собрался уезжать. Он подошел к двери, обернулся и кивнул головой на шведскую стенку:
– И это освоили?
Он иронично и тепло улыбнулся. Эта улыбка как-то сразу все разрядила и все расставила по местам...

Я анонсировал эту новеллу как маленькую повесть о женщине, а между тем больно уж много говорю о себе. Поэтому пропускаю все до 30 августа. Скажу только, что с тем текстом, который я не мог закончить без ее участия, я справился. Помогло то, что я увидел ее, а не мечты о ней.
Мне было необходимо вернуться на дачу для ее консервации на зиму: отключить электричество, разморозить холодильник, слить воду и еще много всего подобного.
О Любе, я, конечно, не забывал. У меня было какое-то острое чувство тревоги за нее. 30 го я ей позвонил.
Она разговаривала очень дружелюбно. Она только что вернулась из Швеции.
– Ты почему-то не предлагаешь, как обычно, повидаться.
– Я полагаю, у тебя теперь все свободное время будет обращено в область.
– Ну уж это-то конечно. – Ее голос звучал каким-то счастливым вызовом не мне даже, а всему человечеству.
Я сказал, что закончил рукопись и хотел бы передать ей экземпляр, может быть даже для цензуры, а вообще просто так.
– Хорошо. Я завтра в области. Вечером вернусь. Мы можем кратко встретиться. Я позвоню.
Меня как-то всего защемило. Я не мог понять в чем дело...

Они встретились в кафе около его спортшколы. Когда она вошла в кафе, он был уже там. На столе были две чашечки уже остывшего кофе. Говорил только он. Он был взволнован, но старался держаться.
– Дорогая Любовь Михайловна, произошла ошибка. У меня есть имя, работа, карьера, престиж, авторитет. А главное – у меня есть семья, которой я дорожу как ничем другим. Мы будем, я надеюсь, хорошими коллегами. А теперь, наверное, мне лучше удалиться. Время все залечит. Прошу никому и никогда ничего не рассказывать.
Вот так в одно мгновение рухнуло все, что могло рухнуть. Ее «Я», ее высокая самооценка, ее всё... Ее восторги и радости акробатики пяти дней в его постели обернулись унижением и позором.
Литераторы в таких ситуациях отправляют женщин в Волгу или под поезд. У Любы был спорт, он помогает держать удар, помогает в ситуациях стресса устоять на ногах...
Вечером я ждал от нее звонка. Его не было, и я позвонил сам. Я понял все сразу. Она говорила что-то бессвязное про какую-то больницу, про автобус, который то ли не ходит, то ли пошел не туда, что она не знает, когда приедет. Потом вполне связно сказала, что нам встречаться не надо, что она будет у сестры.
Сестра – это ее отдушина, но я-то понимал, что она не сможет все во всех нюансах поведать сестре. Мне она могла бы рассказать всё. Я ведь и сам многое вычислил. Я мог все и выслушать, и понять, мог попытаться по возможности ее успокоить. Но нет, конечно... Меня охватила такая паника. Это была боль за нее. Неужели я все еще был влюблен?..
1 сентября я зашел на стадион. Она была на работе, тренировка, давала ребятам установки. Я подошел. Подтянутая, стройная, красивое лицо, красивый спортивный костюм. Вдоль нижней челюсти три рядом расположенные длинные неглубокие морщинки дергались в нервном тике. Такого я еще не видел. Она попросила ее не беспокоить...

Последняя наша встреча была 20 сентября. Мы кратко пообщались в кафе. Я заговорил «о нем». Она, конечно, все отрицала, но, что мне понравилось, у нее хватило и ума, и такта, говорить о нем очень хорошо и по-доброму. Я достал фотоаппарат, она попросила обойтись без фотосъемки. Я все-таки сделал пару снимков. Лучше бы я этого не делал. Фотографии ведь очень передают состояние человека. На этих фото она выглядела женщиной, вступающей в свой возраст.
Я прошел с ней до ее остановки.
– Ты к мужу?
Ну, конечно. Психологи в таких ситуациях рекомендуют секс. Не вылечит, но симптомы облегчит.
В середине октября город отмечал большой юбилей ее спортшколы. Ожидали и «его». Он, конечно, приехал.
На другой день я ей позвонил.
– Ты смогла справиться?
– Все справились.
Голос звучал приглушенно. Нет, рана не то что не зарубцевалась, она оставалась открытой.

Последнее, что я во всей этой истории подумал: в такой сложной сегодняшней жизни, когда все так разобщены, когда никому нет никакого дела ни до кого, таким людям (пусть и очень разным), как мы с ней, при любых климатических аномалиях лучше бы все-таки держаться друг друга...
Мне жаль, что это теперь невозможно...