Душевный разговор в прибрежном поселке

Человек широкий во многих отношениях, особенно с лица, инспектор рыбнадзора Ванька Мордоворотов вышел через калитку в поселок, полыхая на пару с половиной метров самогоном. Степенно, без суеты, он повернул кумачовое лицо в сторону чайной.
А от чайной, ни шага влево, ни шага вправо, почти, можно сказать, не шатаясь, аккурат в сторону инспектора шел небольших габаритов человек – Колюха Браконьеров. Колюхино лицо при любой погоде и в любое летосчисление имело почти негритянский цвет, что тем, кому положено, говорило о многом. Бессчетные морщины происходили не от возраста, – Колюне не было и шестидесяти, а исключительно от пожизненного местонахождения на свежем воздухе водных просторов. На Колькиной голове размещалась кепка. Хорошая была кепка. Она была куплена лет тридцать тому как, с получки. После того получек у Кольки не было. Как-то раз его не вписали в ведомость, другой, и решил Николай, чтоб не брать греха на душу, не спорить с добрыми людьми, попробовать на работу не выйти. Попробовал. Понравилось. С тех пор на работу Колюха не выходил.
Земля не разверзлась, а кепка за все эти романтические годы ни единого раза не упала, ни в воду, ни в канаву. Так что, если в Колькиной жизни такой пройдет разворот, что то ли будет следствие и суд, то ли несчастный случай, опознание пройдет эксклюзивно (по-стариковски говоря – исключительно) по кепке.
Колька тоже полыхал, но не самопалом, да и не жидкостью для протирки стекол, а ядреным одеколоном непонятной природы, скорее всего – ассорти, по-нашему ёрш. Это должно бы означать, что человек пять минут как побрился, чего уж никак невозможно было заключить при рассмотрении его физиономии даже и невооруженным никакой поднадзорной трубой глазом. Вот и пойми. Чудны дела твои, Господи. Ну да не сотворивши чуда – не прославишься.
– Здорово, Колюха, – сказал инспектор и добавил про мать.
Эта национальная родственно-половая связка во всем последующем диалоге будет звучать через слово, иногда чаще, поэтому уж не будем далее засорять мелодию этим монотонным припевом.
– Здравствуй, хозяин, – Колька снял кепку, поклонился инспектору в пояс и тоже, конечно, добавил про материнство.
– Николай, я вот знаешь чего думаю?
– Раз думаешь, выходит, не всё потеряно. Знать не знаю, но хорошего не жду, – Колюха то ли смеется, то ли это вводят в обман морщинки вокруг глаз.
– Коль, вот ежели встречаются два умных мужика, неужто им не найдется о чем поговорить?
– Должно, найдется. Только где это ты умных-то увидал, да чтоб сразу двух? – вопросил Николай то ли в порядке самокритики, то ли имея в виду собеседника, а потом развил свою грустную мысль: – По телевизору – и то: как умных из себя ни корчат, а дурь так и прет, про власть уж не дышу. Умного-то, хозяин, днем с фонарем наищешься. Извели их на Руси, умных-то. Может, где в городах еще и прячутся, да скорей хитрожопые, а не умные, да и те евреи.
– Как понимать позволишь, Николай? Тебя браконьерить-то евреи, что ли, учат?
– А разве они умеют? Перекрестись, хозяин-барин. Я зря на людей не скажу. Я их сам чему хошь научу. Бесплатно. За хороший выпивон. Можно без закуси.
– Ну ладно, хватит языком колобродничать. Где эти дни мрежи пристраивал? Я ведь тебя по всей Большой протоке четвертый день отлавливаю, хрен моржовый. Хотел уж камыши поджигать. Кого там только не встретил, а ты – как под воду ушел.
– Так и брал бы, инспектор, кого встретил.
– А это уж не твоего ума. Всех, брат, не перевешаешь, а мне ты нужен. Где тебя эти дни мотало?
Послать бы Кольке товарища инспектора куда подальше, но, русский человек, он никогда не слышал про презумпцию невиновности, а о законах, поскольку не довелось ему бывать в местах лишения, не имел никаких понятий, а если бы и имел, уж чего-чего, а лошадиную поговорку про закон кто ж на наших просторах не усвоил.
– Чистосердечное раскаяние, гражданин инспектор, – закон для подчиненного. Полсрока – как корова языком. Я и молодым говорю: никогда не перечь ментам, с ходу чистосердечно признавайся, что ничего не было, – Колюха как-то всем телом подпрыгнул, не отрываясь, впрочем, от земли, вытянулся, насколько умел, а не умел он ни на сколько, отдал инспектору честь и щелкнул каблуками.
Этот каблучный щелчок прозвучал как-то неубедительно, без должного, по случаю, культа личности, и Мордоворотов посмотрел на Колькины каблуки. Каблуков не было. А эти – то ли тапки, то ли ботинки – были не пойми из чего: то ли из кирзы, то ли из парусины, то ли из рыбьей чешуи.
Инспектор подтянул пузо и присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть браконьерскую обувку... Господи...
– Ну, дела нынче в губернии: браконьеры взяли моду босиком разгуливать. А солдатик из тебя, Колюха, как из меня балерина, и по выправке ты для кинокомедии. А честь надо отдавать правой.
– Так я же левша, товарищ командир.
– Ладно, левша, давай к чистосердечному.
– Гражданин инспектор, чистосердечно признаюсь и раскаиваюсь: я в аккурат три дня в запое, а лодка, поди, на причале, если, конечно, не умыли или ты же чего-нибудь там не изобрел.
– А чего же я на причале не посмотрел?
– Ну так, ежели нет ума, это теперь на каждый день.
– Всё дерзишь, подопечный? Не любите, падлы, власть?
– Люблю, Ванюха. Больше, чем свободу. А еще уважаю и на выборы хожу как вкопаный.
– Колюха, я ведь тебе, курва, добра желаю. А то ведь можно и по протоколу, да по закону, гражданин Браконьеров: вопрос – и в глаз, ответ – и в зубы.
– Больней всего, Ванюха, в ухо.
– Это тебе видней, ты у нас в этом профессор-академик. Кто хоть подтвердит, что не выезжал на акваторию?
– Да твои же стукачи, ваше величество, сторожа на причале.
– Эти суки мне не свидетели, они нам стучат на вас, а вам на нас. За стакан они чего хошь подтвердят. Тут на той неделе генерал с компанией на ночь причалились отдохнуть от забот государевой службы. Ну, порезвились, сняли умственную усталость, девки ихние повизжали, а на утро нету двух ящиков коньяку, похмелиться даже нечем. Так сторожа твои доложили оперу, что видели, как эти ящики уволок Петька Бормотухин.
– Перекрестись, Иван. Он же прошлый год помер.
– А они так и доложили: понес в сторону кладбища. Ну, какие у тебя еще алиби?
– Это чего, водка такая?
– Водка тебе будет в передачах. Замаскируем под портвейн. Кто еще подтвердит, что ты не выезжал?
– Подтвердят с кем пил. Всех-то, может, и не помню, но вот зятя твоего, халявщика, помню. Да, еще. Я ж в вытрезвухе побывал, могу принести документ.
– Это другой расклад. Там люди святые. Им верю.
Никак, однако, в душу инспектора не приходил покой.
– Так. А сколько же надо бабулек, чтоб три дня бухать? Стало быть, продал осетринки-то? Хвоста четыре?
– Чего считать, Ванюха? Я ведь на компьютерах не обучен. Как же их не продавать? По-твоему, пусть гниют? Или засолить, да ждать, пока гости драгоценные завалятся?
– Какие гости-то? Контрабанда, что ли?
– Какие-какие? Ты да менты.
– Так ты ментам, небось, и загнал?
– Держи карман, загонишь им. За всю жизнь копейкой не побаловали, а берут – сам знаешь, не тебя учить.
– Ничего такого я не ведаю. Ты мне не шей корумпцию. И вообще, Колюнь, я ведь зла на тебя не держу, это работа такая. Вот ты бы мне хоть разок, хоть по случаю подсказал бы: кто, да что, да кто хоть там, у вас, у браконьеров, самый такой, ну, как полный полковник, в три звезды.
– Так бы и дышал, Иван. Это я всегда пожалуйста. Разве грех – правду по инстанции доложить хорошему человеку?
– Это ты, Колюнька, молодец. Стопарь с меня. Так кто у вас самая-то мафия?
– Так ты, гражданин инспектор, да зять твой и есть самая мафия. Откуда же у власти, да у ментов, да у органов икра-то не переводится? А у прокурора, ежели брюхо-то вспороть, так икры-то будет как в хорошей белуге.
На шее инспектора выступили ручейки и покатились по спине и по пузу в штаны. Видно, выходил самогон.
– С огнем, Колюха играешь. При чем я? Ты же знаешь, даве отряд милиции браконьерил, не то что с динамитом, танки подогнали, с вертолетов торпедами хреначили.
– Ну так их и лови с их торпедами. А чего ты ко мне-то прилип? Мне жить надо, я ведь ничего другого-то и не умею. Да и не хочу. Прости, Господи, непутевого, – Николай перекрестился.
– Ну, Колюня, креста-то на тебе с огнем не сыщешь, да и перед Богом ты не робеешь.
– Во – молодец. Про Бога-то напомнил. На днях тут отца Василия встретил. Чего это, говорит, инспектор-то ваш никак на исповедь не забежит. Раньше, говорит, когда их на партсобраниях за церковь-то мордой возили по паркету, нет-нет, да втихаря заглянет. Исповедуется, да сверток оставит. Аккуратный сверток, в газетке, «Правда» называлась. Хорошая была газета, а сейчас, говорит, скурвилась. Сейчас ее переиначили, «Московский комсомолец» называется. Вот раньше, говорит, ходил, а сейчас, как свободы-то надавали, да разрешили всех этих оборотней, каких только бесов в храме не углядишь, а Ванюха чего-то боле не проявляется. А ведь грех, говорит, как воду с плотины, надобно убавлять, а то такое накопится, что к старости-то только и останется, что в петлю карабкаться.
– Понял я, Колюха, твое ехидство пьяное. Значит, рыбку-то пристроил отцу Василию?

Надобно поведать: у отца Василия с Иваном Мордоворотовым отношения были самые нормальные. То есть не было никаких отношений. Но маленький черный котеночек все-таки где-то прошмыгнул. Искони, древле, когда попы почитались яко враги народа, а то и паче того, и власти им жопу не лизали, а вельми даже наоборот, в храме у отца Василия служил в дьяконах Михаил, Мишка, молодой шебутной мужик, насмешник-пересмешник. В детстве Михаил, видно, свое не отозоровал, и все его тянуло на какие-то шалости, не в хулиганство, конечно, но в романтику. И уж вельми был велеречив, и за это слововитийство отец Василий изрядно его поругивал. Службу свою он справлял, и за это его даже и уважали, однако в миру прозвали Веретено.
И вот как-то дьяк напросился у Кольки Браконьерова взять его с собой в ночное, не с лошадьми конечно, в лошадях Колюха был слабоват. Ну, собрались, до денницы, до утра по-нашему, взяли чего надо, оделись как надо. То есть Колюхе-то ничего не было надо, он не воспринимал ни жары, ни холода, ни ветра, ни тумана. То есть все он, конечно, воспринимал, но в ракурсе рыбьего на этот счет поведения, а не в порядке собственных ощущений. А дьяк оделся тепло, поверх хитона фуфаечку напялил. А поверх фуфайки одел зачем-то рясу, клобук натянул до ушей, а поверх рясы водрузил-таки знаменитый свой крест на серебряной цепи. Уж как его пререкал отец Василий за этот крест, ничего не помогало: Мишка носил крест всегда, ладно бы к какому-нибудь селу или хоть к какому завалящему городу, так нет, вот всегда – и всё. Была в этом, видно, сокровенная Мишкина мечта о священном сане, да вера в то, что крест, смотришь, лишний раз убережет от какого греха.
Ну, пришли куда надо. Благолепно – яко при сотворении мира. Ярило, огромное, красное, погружается в хлябь, вода слепит, и на этом волшебно-божественном фоне бьет-играет жерех. «Отче наш» – и вперед. Закинули пленицы, сети по-нашему. Отошли недалече, бросили котву, якорь значит. За успех-удачу приняли по одной, хрустнули огурчиком. Только разлили по второй... мать честная... От ближнего острова, из-за купины, с матерным ревом выскакивает на своей ракете Ванюха Мордоворотов. Трезвый.
Подлетел, мотор заглушил, встал миллиметр к миллиметру. Достает газетку, присыпал махоркой.
– Ну чего, – говорит, – Колька. Давай уважь, дай хоть спичку.
Колька, конечно, человек, может, и с упреком, но уж точно без страха, а тут от внезапности напора оглухонемел. Спичку-то протянул, а дальше – ни тпру, ни ну.
– Ну вот и конец супостату, а правде во главе с истиной – ура, и во веки веков. И понятой у нас тут как тут, – это инспектор говорит и кивает на дьякона.
А дьякон (вот голова!) со смехом своим всегдашним и речет:
– Вотще, Ванюха. И втуне. Чего шумишь-то, чего рыбу-то всуе пугаешь? Ты ведь на свадьбу завалился, а на свадьбе не протоколы пишут, а вино пьют.
– На какую еще свадьбу? – обомлел, если не сказать круче, инспектор.
– Аль не зришь, на какую? Воздень очи-то, воззри, как жерех-то наш краснокнижный взыграти, у них ведь днесь свадьба, а свадьба без священного служителя – пакость од¬на, а не свадьба. Вот Колюха меня и привез – законоположить тварей Божиих на живот, да на продление рода, да на хорошую беременность. А где беременность, там и икра, не тебя вразумлять, – глаголет Михаил-то, а сам зрит на Колюху, чего, мол, назираешь, не в кино, руби-ко втихаря пленицы, пока инспектор рот разевает.
От такой поповской наглости у Ванюхи, кажись, матка опустилась.
– Так. Ну, а чего у вас в лодке?
– А у нас, Вань, в лодке брашно да водка. Закусим – попьем, передохнем – еще попьем, протянешь стакан – и тебе нальем.
Ну протянуть-то, инспектор, конечно, пару раз протянул, но отчалил, однако, по-граждански говоря, ни с чем. Рыбари наши переживали, конечно, горе-неудачу от такой ловитвы до самой денницы, то есть пока не кончилась вод¬ка, ну да под хорошую водочку не так оно плохо и переживается.
Ничего, вроде, такого и не произошло. А вот чего-то инспектору попало под хвост, чего-то его подзаело. И он тут с хорошего бодуна надумал чего-то совсем непродуманное. Через пару дней взял пару своих, из ментов, и завалился к Веретену прямо на дом, на участок. А дело в том, что вся окрестность ведала, что дьякон переделал свой студенец, колодец по-нашему, расширил его внизу, сделал чуть не озеро, хоть кита там держи. И запускал туда живую рыбу всяческой возможной природы, а уж доставал по надобности, по чину.
Заявились среди бела дня, на «козле» ментовском подкатили. Веретено отдыхал. Подняли его с одра, с кушетки по-нашему.
– Вот так сретение. Чего это ты, Иван, как-то не по-русски, без объявления военных действий, яко Гитлер какой? Ну да ладно, пришел – будь гостем. А клевреты у тебя – ребята зело славные. Одесную – смотри, прямо русский богатырь, Алеша Добрынич, а ошуюю (слева, по-нашему) – больно уж дохлый, да, кажись, гугнивый, не тяжело ему палицу-то таскать?
– Ты, дьяк, зубы нам не заполаскивай. Поведати-ка, лучше, откель у тебя в студенце-то рыбец сотворился?
Мишка разоржался, как молодой жеребец после первой случки.
– А ты еще спроси, откель в студенце хлябь, да откель в лесах скоты польския (по-нашему – звери полевые), а в небесах – птица Божия. Пути, Ванюха, Господни Зиждителю только и ведомы. Какие там каналы куда впадают, я, Иван, в этом деле не доцент.
Так и пришлось розыскной команде отвалить несолоно. Но не всем. Когда уходили, калитку уже закрывали, тот попутчик, который гугнивый да дохленький, возьми да и брякни:
– Т-т-ты, – говорит, – ккак ттам, дь-дь-дьяк, ни хо-хо-ро-хорься, а Ббога-то нет.
Мишка опять ржет:
– Ну, на нет и суда нет. Коли нет, так и не дрейфь, ничто-же с тобой не стрясется.
Не успел молвить, а атеист-то наш только на подножку ногу поставил, да оскользнулся, шмяк в лужу – да и ногу вы¬вихнул. Кажись, и не разбился, да ведь и не рассмеялся. Орет, мат на все окрестные просторы. Я, говорит, сей же час к прокурору, ты, сука, на всю катушку схлопочешь, да еще плюс пять за умысел. А Мишка опять, охальник, ржет: это, говорит, не я, – ты, говорит, на Того, которого нету-то, на Него и подавай, как протрезвишься-то.
Ну, конечно, в этой местности окрест все знают всё и даже того более. Отцу Василию все это неподобство неключимое, конечно, извествовали, да с немалым по ведомости перевесом. Он долго рядить не стал. Собрал клир, да и уволил, конечно, Михаила. Но уволил по-хорошему, веледушно, с переводом в область.
Вскоре в области Михаил получил священный сан и сразу, говорят, остепенился. Маммоне не служит, служит людям и Господу. Но студенец на новом месте наипаче-таки перестроил. По потребности души.
А на отца Василия, хоть он во всех этих страстях и ни при какой вине, у инспектора Мордоворотова какое-то пререкание таки не забурьянилось.

– Ну так чего, Колюха, ему рыбку-то пристроил, Василию?
– А чего ж, ваше превосхождение, и не помочь хорошему человеку? У него ведь семья-то не то, что у нас с то¬бой. Да и он ведь мне обещал, как зубы вставлю, икону с меня написать. Вельми, говорит, у тебя икорка благостная.
– Ну и чего? Повесишь икону, да сядешь под ней водку пить?
– Можно и этак.
– А чего, без иконы-то хуже пьется?
– С иконой, Ванюха, душевней.
– Еще чего тебе поп наговорил?
– Да ничего. Он ведь лишнего не болтнет, а и речет, так по-ихнему, по славянской латыни, нам с тобой не уразуметь. Да и больно уж он строгий. Бабки-то дает, да и говорит: я тебе деньги не на водку даю, если ты с этих деньжат выпьешь, земля под тобой треснет. Я первое-то время тушевался. Возьму бутылку, да сяду в лодку-то, да и гребу по-дальше от берега, уж, думаю, вода-то не треснет. А потом любознайство раззадорило, попробовал на берегу – ничего. Ну ему, ясное дело, слово-то даю, жалко, что ли.
– А грех?
– Ну, Ванюха, про грех-то уж не тебе.
– Ну а если вот обложат тебя, как волка, да и скажут: иди-ка, Колька, работать. Трактористом, например.
– Это чего? Грачей, что ли, по полю гонять, да чтоб солярой воняло? Спасибо, гражданин начальник.
– Колюха, ну а вот ежели встренемся в камышах, один на один, выстрелишь ты в меня? Убьешь?
– Ну, это, Вань, если попаду. Глаза уж не те, да и руки дрожат от неуклонной пьянки. А картечь у меня славная, слона уложит.
– Коль, какой-то у нас глупый разговор-то пошел. Ты вот щас куда?
– Да не туда, куда ты. Я там уже был, видишь – без ботинок иду. Пойду, ваше благородие, поставлю переметы, да можно и донки.
– Вот тут я тебя и приершу-прилешу, по литературе говоря, прищучу.
– Не выйдет, Иван. Знаем расклад, не первый день замужем. Ты в чайную прешься, а под вечер тебя менты за руки-за ноги домой закинут, на радость благоверной.
– Ладно, Колюха, топай. Да ширинку-то застегни.
Непривычные к тонкой работе пальцы слушались плохо, но Колька был упрям, он обстоятельно, на всю пуговицу, застегнул ширинку и пошел ставить переметы...