Счастье

     Часто бывает так, что знакомые места, по которым проходишь изо дня в день десятилетиями, вдруг становятся странными и нездешними и в этой своей «нездешности» томительно притягательными. Как будто на мгновение удалось «выскочить» в другую реальность – выскочить, только и успеть, что удивиться и, не осознав до конца своих странных чувств, вернуться обратно. Так, идя по коридору в столовую, я могу вдруг не узнать узоры пятен на крашеных стенах, и это даст мне неожиданное предощущение счастья, или дверь в служебный туалет вдруг покажется волшебной дверью в Иное, которая открывается только золотым ключиком Буратино. Но через мгновение возвращается обыденность, и сколько ни пытайся ухватить это своё зыбкое счастье, не получится. Бывает и наоборот, когда совершенно чужие места представляются чем-то неуловимо знакомыми, кажется, это называется «дежавю». Например, в сентябре в столовой делали ремонт, мы ходили в столовую на другом этаже, и когда я первый раз вошёл туда и увидел высокие сводчатые окна, сквозь которые были видны дубовые ветки, то понял, что бывал здесь уже не раз, но, наверное, в какой-то другой жизни. И это тоже были странно-счастливые, но непрочные и летучие мгновения.
     Такие необычные ощущения возникают у меня и тогда, когда я попадаю в мир художественных образов. Так, мне, например, трудно отойти от картины Лактионова «Курсанты выпускают стенную газету», на которой группа курсантов склонилась над столом перед окном, откуда идёт солнечный свет, несущий с собой воспоминания моего детства. Там, за этим окном, я вижу набережную Крузенштерна пятидесятых годов двадцатого века (хотя я знаю, что картина написана в 1938 году), вижу себя лет четырёх, меня держит за руку девочка двенадцати лет, моя сестра, в другой руке у неё поводок с таксой. Такой поводок в нашей семье назывался «сворка». Такса на сворке – это устойчивый образ, который я несу с собой через всю жизнь. Там же, на этой набережной, я вижу и другую, ещё более раннюю сцену – меня ведёт на прогулку нянька, какие-то старухи осведомляются насчёт моего возраста, и нянька отвечает, что мне «пошёл третий». И все эти солнечные впечатления вызывает картина Лактионова, поэтому я стараюсь смотреть на неё как можно дольше, и даже если ложусь на свою койку, то всегда на правый бок, чтобы видеть её, благо она висит на стене в нашей палате (хотя, может быть, это и копия).
     Иногда необычные ощущения вызывают запахи – для меня таким запахом является запах полыни, за которым мне чудятся покрытые дымкой горы Тянь-Шаня, где мне удалось несколько раз побывать в юности в составе гляциологической экспедиции. Я вижу себя совсем ранним утром, стоящим на небольшой площадке, обрывающейся в пропасть. Впереди, так далеко внизу, что возникает безотчётное желание уйти туда, долина какой-то реки, ещё в утренней тени, напротив уже освещённые солнцем голубые и розовые бесчисленные вершины, невесомые и нереальные в своей утренней прозрачности. Чувство неразрешимого противоречия вызвано невозможностью прожить по целой жизни на каждой из этих вершин. И в этом моё странное, томительное счастье. Я вижу себя также на привале на пути к леднику, находящемуся где-то на высоте четырёх тысяч пятисот метров над уровнем моря. Скалистая голова ледника накрыта тучей, всюду россыпи огромных камней и кусков льда, по льдистой поверхности от ледника сбегают ручейки. И всё это – холод непостижимого одиночества, и грозное счастье причастности к Вечности.   
     Однажды такого рода ощущения, вызванные кем-то занесённой в помещение веточкой полыни, ударили в меня настолько сильно, что я принял решение бежать, ехать, лететь, плыть в те самые места при первой же возможности. Мне сказали, что туда, в Терскей Ала-тоо (это горный хребет в Киргизии), идёт наш автобус, идет недолго, да и билет будет мне вполне по карману. Я решил не брать с собой много вещей, в числе необходимого оказались некоторые домашние фотографии, с которыми я не расстаюсь, коробок спичек, чтобы ночью разжигать костры из кизяка (это овечий помёт), бумага и цветные карандаши, чтобы попытаться хотя бы отдалённо запечатлеть своё трудноуловимое счастье. Немного еды мне разрешили взять на кухне – три куска хлеба с салом, пару огурцов, большую варёную картофелину. Пить я буду из шумной горной реки Бук-Тор, а спать я буду под звёздами.
     В автобусе я сразу сошёлся с весёлой компанией бородатых геологов, едущих в экспедицию в восточносибирскую тайгу на поиски какой-то ценной руды. Они везли с собой геологическое оборудование в полосатом мешке от матраца, палатки и спальные мешки, сшитые из старых одеял, буханку хлеба и обшарпанный аккордеон, чтобы вечером у костра петь походные песни. Мы пели уже всю дорогу, и каждый из нас предвкушал своё. Один из геологов с радостным выражением лица говорил, что ему обязательно надо будет сплавиться по Енисею, потому что он будто бы не может жить без шума воды, бурлящей на енисейских порогах, и в доказательство своего намерения показывал взятые с собой молоток и гвозди для строительства плота. Другой всё вспоминал земляничную поляну, где он будет лежать под солнцем, глядя в голубое небо, или собирать ягоды и варить из них на костре лёгкое неприторное варенье, хвастался, что для этой цели ему даже выдали на кухне полкило сахарного песка. Мне надо было выходить раньше, чем им, и водителю пришлось немного завернуть к югу, чтобы меня высадить поближе к Терскей Ала-тоо. Геологи ехали дальше, они весело попрощались со мной и подарили мне на прощание маленький блокнотик, чтобы я мог записывать в него свои впечатления и мысли (в этом-то блокноте я сейчас и пишу).
     Первым делом я решил выкупаться в озере Кёль-Укок, замечательном высокогорном озере, очень холодном и глубоком. Тогда, в моей юности, помнится, один из участников нашей экспедиции утопил в нём эхолот, сколько мы все ни ныряли тогда, его не нашли, наш руководитель, помнится, всё говорил, что это бесполезно. Вот было бы здорово найти его сейчас! Я хорошо наплавался и нанырялся в озере (эхолота, к сожалению, не нашёл), а потом долго сидел на валуне у берега и разговаривал с ближними вершинами. Их низкие голоса долетали до меня вместе с шумом стекающих с них рек и грохотом падающих камней.  Они помнили меня, помнили ту далёкую экспедицию, мы вместе вспоминали весёлые подробности нашей жизни здесь. Но я смотрел на эти знакомые места с чувством удивлённой радости, как будто видел их в первый раз. Терскей Ала-тоо – суровый край, там нет ни одного деревца, сплошные камни, сухая трава и колючки, часто бывают сели и оползни. Но и в этом краю живут люди – киргизы проводят лето в юртах, расположенных где-нибудь на высоте трёх, трёх с половиной тысяч метров над уровнем моря. У них тяжёлый быт, они пасут там своих овец и лошадей, сами делают хлеб и сыр, наравне со взрослыми работают и дети, я сам видел семилетнего мальчика верхом на лошади, загоняющего овец, и девочку лет пяти, выпекающую на примусе хлеб. Сейчас, после купания, я решил навестить одну из таких юрт, и меня приняли там приветливо, налили стаканчик кумыса, угостили шоколадной конфетой, потом мы посмотрели по телевизору какую-то шоу-программу, и я ушёл.
     В эту ночь я смотрел на звёзды, лёжа на земле рядом со своей любимой горной рекой Бук-Тор. Сквозь её шум мне слышались звуки концертов Бетховена и Шуберта, и я снова шёл за руку со своей прямой и гордой бабушкой в большой зал филармонии слушать выдающегося венгерского пианиста. Вот мы спускаемся по лестнице старого шестиэтажного дома на девятой линии Васильевского острова, выходим во двор-колодец с высокими деревьями, а на дворе декабрь, уже совсем темно, падает мягкий снег, таинственно поблескивают окна противоположного дома, и так странно на душе, и музыка Шуберта уже звучит, хоть до филармонии нам ещё ехать на троллейбусе. А ведь скоро Рождество, Щелкунчик, уроки немецкого языка…
     Там же, в шуме Бук-Тора, я слушал симфонии Моцарта и уносился своей счастливой душой в другие горные хребты Тянь-Шаня, оставив Терскею свою бренную оболочку. Я обнаружил себя, в частности, в том самом, до странности знакомом мне Джунгарском Ала-тоо (он вообще на границе с Китаем), который так тревожит меня воспоминаниями о себе, хотя в реальности я там никогда не был, я знаю только, что там были мои родители ещё до моего рождения. Так я лежал на берегу Бук-Тора, и слушал, и читал книгу своей жизни, глядя в звёздный текст. Под утро, правда, я за всем этим величием музыки, звёзд, гор и Бук-Тора услышал какую-то непонятную фразу, сказанную довольно резким женским голосом: «Зина, надо в пятой палате перестелить постельное, и побыстрее, в девять обход», но я решил не придавать ей особого значения.
     Утром, съев кусок хлеба и варёную картофелину, я отправился на ледник, название его я не помнил, но оно точно как-то было связано с Санкт-Петербургом. В те далёкие времена далеко не все ледники на Тянь-Шане были нанесены на карты, и наша экспедиция была уполномочена давать обнаруженным ледникам свои названия. Так, например, появились «ледник Блока», «ледник Маяковского», «ледник Ленинградский». Мой путь был довольно тяжёлым: сначала крутые тропинки вверх, потом груды камней, потом льды, по которым приходилось ползти иногда на четвереньках. К тому же погода, как ей и полагается на такой высоте, была мрачной и ветреной. Но я был вознаграждён за всё, когда оказался возле самой криво уходившей вбок чёрной скалы, выше которой было только сизое беспокойное небо. Я прислонился к ней спиной, глубоко вдохнул ледяной воздух Вселенной и почувствовал, что мне остался всего лишь один шаг до счастья – я не стал его делать, ведь в этой жизни предощущение счастья гораздо ценнее, чем само счастье.
     На обратной дороге, уставший, но переполненный впечатлениями, я обратил внимание на роскошного горного козла, стоявшего на склоне, чётко вырисовывавшегося на фоне закатного неба, он был так красив, что я всё не мог налюбоваться им – его величественной позой, рогами-спиралями, бородой. Я всё оборачивался на него, а потом не выдержал и вернулся, предложил ему остатки своего хлеба, он царственно повернул ко мне свою тяжёлую голову и снизошёл до моей пищи.
     Вернувшись на Бук-Тор, я неожиданно встретил там того самого геолога из автобуса, который стремился на енисейские пороги, он рассказал мне о своём путешествии, о шуме енисейской воды, который он так мечтал услышать долгие годы. Теперь он хотел послушать шум настоящей горной реки. У него были папиросы, и мы молча покурили, сидя перед разожжённым мною из кизяка костром. Слова были лишними, каждый из нас и так прекрасно понимал чувства другого. Ещё было не совсем темно, и я, достав бумагу и карандаши, стал набрасывать контуры ледника, на который я только что поднимался, потом я, мне кажется, довольно удачно нарисовал того самого горного козла, который привёл меня в такое восхищение. Пока я рисовал, ко мне подходили жители окрестных юрт, аксакалы смотрели, что я делаю, и хвалили мою работу на русском и киргизском языках. Да я и сам чувствовал, что рисунки удались, и это тоже было настоящим счастьем, потому что с момента, когда я запечатлел их на бумаге, и ледник, и горный козёл стали моими чуточку больше, чем были до того. Я обязательно повешу эти рисунки на стене в нашей палате, рядом с картиной Лактионова и, глядя на них, буду чувствовать, что какая-то, самая счастливая моя часть навсегда осталась в Тянь-Шане.
     Я сложил рисунки и стал прощаться с Терскеем – за нами с геологом вот-вот должен был прийти автобус, чтобы везти нас домой. Жаль, что я так недолго пробыл здесь, ведь есть ещё река «Чу» и Боомское ущелье, и тяжёлые тучи, стучащие каплям дождя в крышу палатки, и много чего ещё, ну ладно, это будет в другой раз. А сейчас я опять подошёл к озеру Кёль-Укок и снова вспомнил про эхолот. Лежит там на дне этот странный элемент цивилизации до тех пор пока не обрушится в озеро сель и не выплеснет само озеро со всем тем, что у него на дне, на окрестные вершины. А ведь придумал же кто-то когда-то эхом измерять глубину! Так вот крикнуть в чёрную воду и ждать, пока тебе ответят твоим же голосом, а ждать-то, может быть и десятилетие, и не одно, так что и голос-то свой собственный можно и не узнать, и удивиться! Да Бог с ним, с эхолотом, оброс, наверное, водорослями, как я бородой. Я положил в карман горсть камешков с берега Кёль-Укока, взял с собой ещё лепёшку кизяка на память, хотя её, наверное, придётся скоро выбросить – сестра-хозяйка Зинаида Ивановна будет говорить, что она плохо пахнет.
     Водитель торопился к ужину и потому гнал машину быстро, наверх по карте к северу, мимо Байконура, мимо Аральского моря, по пустыне, потом по степям через весь Казахстан и левее к западу, через Волгу по огромному мосту, по центральной России, к Москве. А там и на северо-запад к родному Питеру. Мы успели прямо к ужину, сегодня были мои любимые сырники со сгущённым молоком, а потом мы ещё долго пили чай на кухне с двумя молоденькими подавальщицами из столовой и Зинаидой Ивановной и делились с ними своим немыслимым счастьем.