О странностях жизни

Индивидуальное сознание – всего лишь цветок и сезонный плод, произросший из вечно неувядаемого подземного корневища.
К. Г. Юнг Символы трансформации

      Я мужчина тридцати пяти лет, работаю программистом в закрытом учреждении. Я веду, скорее, уединённый образ жизни, не женат, и вообще с женским полом дело обстоит у меня не слишком хорошо. Есть, однако, одна женщина, к которой я часто захожу. Это очень старая и очень интересная дама, которая рассказывает мне весьма странные вещи. Её зовут то ли Аделаида Эдуардовна, то ли Розалия Фридриховна, то ли как-то ещё, мне всегда трудно запомнить её имя, хоть она и является моей дальней родственницей. Я этим не озадачиваюсь, тем более, что она откликается на любое имя, с которым я к ней обращаюсь. Она вдова, живёт в большой петербургской коммуналке в двух комнатах, в которых много умных книг и висят портреты людей ушедшей эпохи. Она утверждает, что каждое утро приходит в этот мир новым человеком со своим новым набором воспоминаний, но при этом её вчерашние и позавчерашние воспоминания, хотя и полустёртые, бледные, также остаются живыми в её памяти. «Поэтому, – говорит Аделаида Артуровна, – вам иногда кажется, что я сумасшедшая, но на самом деле это не так, просто я живу сразу в нескольких жизнях». «Вчера я, очевидно, была токарем-расточником на каком-то машиностроительном заводе в Иркутске, потому что сегодня у меня навязчивый образ токарного станка, который, кстати говоря, я «живьём» никогда не видела, а вот теперь он стоит у меня перед глазами во всех деталях. Кроме того, у меня смутные воспоминания иркутского деревенского детства, как я босиком бегу к большой реке, это, видимо, Ангара. Я ведь хорошо знаю, что родилась в Петербурге в семье врача отоларинголога, а не в деревне, значит, это воспоминания не меня сегодняшней, а меня вчерашнего. А иногда у меня появляются и позавчерашние, и третьего дня воспоминания, но я не буду сейчас тебя ими отягощать, потому что они настолько странные, что ты можешь испугаться».
     Поскольку Розалия Эдуардовна является женщиной интеллигентной и образованной, доктором биологических наук, и долгое время состояла в должности профессора кафедры то ли приматов, то ли прямокрылых на биологическом факультете университета, намекнуть ей, что у неё проблемы с головой нельзя, она обидится. Мне же этого не хочется, потому что она приходится троюродной сестрой моей покойной бабушке, которую я очень любил, и потому дорожу всеми, кто как-то напоминает мне о ней.
     Я вступаю с Розалией в обсуждение странностей её жизни. «Как же Вы можете каждый день просыпаться другим человеком, – говорю я, – мы ведь общаемся с Вами довольно часто, и каждый раз Вы это Вы во всём своеобразии своей личности». «И в Вашей личности ничего нет ни от иркутского токаря деревенского происхождения, ни от костромского бухгалтера на пенсии, которым Вы были на прошлой неделе, ни от глуповатой тринадцатилетней Катьки, чьи младенческие воспоминания беспокоили Вас в прошлом месяце». Аделаиду эта логика не смущает: «Это всё твоё субъективное восприятие, ты создал себе иллюзию меня и с ней общаешься, а на самом деле я сегодня далеко, пока ещё не могу разобраться кто я, а в моём обличии сейчас кто-то другой, кто, возможно, с удивлением завтра будет вспоминать мою коммуналку». Аделаидин кот, прищурившись, смотрит на меня, кто знает, может быть, это и есть сейчас Аделаида? Или Розалия? Мы пьём чай с печеньем, и я играю ей на старом трофейном пианино (я играю плохо, но, как считает Розалия, «с чувством»). В сорок пятом году я сам привёз ей его из Штральзунда, наши военачальники тогда вывозили барахло вагонами, а я знал, что Розалия любит музыку и в юности брала уроки фортепиано, отец её даже какое-то время надеялся, что она поступит в консерваторию. Когда грузили пианино, помню, произошёл неприятный эпизод: какая-то девчонка что-то кричала злым голосом, а мать дала ей пощёчину и увела в дом.
     Закончив довольно топорное, по моему мнению, исполнение «Грёз» Шумана, я, наконец, вспоминаю, что имею очень мало отношения к Аделаидиному покойному мужу, которым я только что сам себе представился. Потом я внутренне восхищаюсь своим музыкальным успехом, который действительно оказался беспрецедентным, учитывая, что я подошёл к инструменту первый раз в своей жизни. Я вежливо прощаюсь с Розалией и её котом и удаляюсь.
     Мне надо зайти сегодня на работу, меня ждёт там моя Василиса. Василиса – это огромная электронно-вычислительная машина, занимающая целую немаленькую комнату. Я люблю общаться со своей девочкой-кошечкой Василисой, но мечтаю о тех далёких (а может быть и не очень) годах, когда электронно-вычислительные машины будут умещаться в небольшом ящике, и каждый человек сможет поставить такой ящик в своём доме, правда, к нему понадобится экран наподобие телевизора. Я иду, думаю о замечательном будущем, слушаю новую модную песню, несущуюся из уличного репродуктора: «Как-то шёл рыжий кот на чердак, посетить свой кошачий бардак, только песня совсем не о том, как воспользовался кот бардаком» и так далее. Я даже фыркаю от удовольствия, до чего нравится мне эта песенка. Что-то скажет мне сегодня моя девочка? Василиса хихикает со стола своим жидкокристаллическим монитором, и я понимаю, что Василиса – это навороченный Pentium двадцать первого века, это значит, что я опять съехал в чьи-то чужие воспоминания.
     Мой начальник, заведующий нашей лабораторией, Борис Михайлович Фокусов, человек хмурый, раздражительный, любит говорить неприятные вещи, как будто кормится от чужих отрицательных эмоций. Вот и сейчас он раздражённо бубнит, что я поздно пришёл, что-то недоделал, и вообще, если я так равнодушен к делу, то зачем я здесь работаю. Однажды он нарвался, и я ему нахамил: когда он в очередной раз занудствовал по поводу моего пятиминутного опоздания, я сказал, что был у женщины, она меня задержала, чего «Вам,  Борис Михайлович, наверное, не понять». Он сразу покраснел, замолчал и вышел из лаборатории, а я через некоторое время вспомнил, что он недавно похоронил жену, и мне стало совестно. Борис Михайлович в сущности человек неплохой, только уж чересчур идейный – верит в идею коммунизма, светлого будущего, считает, что если каждый будет относиться добросовестно к своему делу, то мы уже совсем скоро будем жить в земном раю. Он ходит на все демонстрации и партсобрания, требует, чтобы мы всем отделом посещали его еженедельные политинформации.
     Я слушаю его, и мне отчего-то печально. О чём он думает, оставшись наедине с самим собой? Неужели, действительно, о светлом будущем? Или о том, как доконать своих подчинённых и напитаться их дурными энергиями? А может быть, он вспоминает жену, свои летние поездки с ней в санаторий в Сочи? Дано ли мне будет когда-нибудь это узнать… Я пытаюсь представить себе его жизнь вдвоём со старой мамой, их двухкомнатную квартиру, их хозяйство, их старую дачу в Левашово, куда он вывозит маму каждое лето на своём новом «москвиче». Интересно, кому он устраивает политинформации, когда весь отдел уходит в отпуск, а мама уезжает на дачу? Наверняка, дворовым старушкам или группе помоечных котов (мне кажется, что, будучи в этой последней компании, я сам как-то слышал, как он вещал о событиях в Чили). Какой я всё-таки злой.
      Я от души пообщался со своей жидкокристаллической Василисой на разные темы. В этот раз мы обсуждали проблемы, связанные с языком, речью, энергетикой слова. Слово, будучи материализацией нашего сознания, вызывает к жизни поименованные образы Бытия. Поэтому надо всегда думать о том, что говоришь, и, главное, стоит ли это говорить. Когда, например, много раз к месту и не к месту повторяешь слово «****ь», очень скоро обнаруживаешь себя в публичном доме. Нельзя потому произносить названия дурных болезней и вообще разных несчастий. Коварство данной идеи, однако, как отметила умная Василиса, состоит в том, что человеческая речь может быть не только озвученной, но и внутренней, а значит, материализуются не только наши слова, но и словесно оформленные мысли. Как говорится, «вспомнишь солнце, вот и лучик». Следовательно, надо контролировать не только слова, но и мысли. Главная проблема состоит в том, чтобы уловить момент, когда хаотичная текучая субстанция нашей мысли начнёт оформляться в нечто устойчивое, – уловить, зафиксировать и проконтролировать. Всё это чрезвычайно сложно – стоит ухватить свою мысль, как она тебе назло начинает опять растекаться, обрастать ненужными ассоциациями, и вот уже ушла с центральной широкой дороги на кривые улочки, потом переулки, а бывает, и в тупики, откуда течёт обратно, но уже другой дорогой.  Василиса предположила, что в будущем, двадцать втором веке, будет разработан крохотный дисковод, который будут вживлять в мозг, при этом каждый новый, мельчайший поворот мысли, смутный образ будет зафиксирован на диске С, так что потом с помощью дискеты или флешки можно будет просматривать и анализировать всю информацию. А USB-порт будет где-нибудь в ухе.  Моя Василиса талантливая кошечка, она предложила эту идею в поэтической форме:
 
Как хорошо иметь в мозгу миниатюрный дисковод,
Дискету в ухо вставил – и готово:
И мысль твоя летучая, и слово,
На диске жизнь свою бессмертную найдут.

     Рабочий день окончен, я иду домой, особенно ни о чём не думая (а ведь стоит только отдать себе отчёт, что ни о чём не думаешь, как сразу начнёшь думать). Не всегда, к сожалению, получается думать о высоком, как я ни стараюсь, часто получается какое-то злобствование на чужой счёт. Вот, например, сегодня меня разбирает злая обида, не могу забыть ту мерзкую продавщицу на оптово-розничной базе, где я всегда отовариваюсь. Всего лишь и просьба-то была выбрать кусок грудинки помягче, без хрящей, а эта сука из ларька высокомерно процедила, что выбирать не будет, «берите, мол, что дают, очередь ждёт». Очередь, действительно, была, ведь наша база самая дешёвая в городе, и я со своими 115 килограммами живого веса и больными варикозными ногами хожу туда почти каждый день, потому что мне надо кормить Бореньку, моего сына. Боренька долгое время работал на какой-то ответственной должности, а потом у него стало плохо с головой, и ему пришлось уволиться, теперь мы живём на мою пенсию и его пособие по инвалидности. Сволочь она всё-таки, пожевала бы хрящи моим съёмным зубным протезом, который вот-вот прикажет долго жить, а денег на новый мне за всю оставшуюся жизнь не накопить… В этот момент я, правда, вспоминаю, что у меня отложена сумма на новый ноутбук, которую в случае чего можно снять со сберегательной книжки. Однако тут же отказываюсь от этой мысли, потому что ноутбук для меня, программиста, – это святое, это мой хлеб, и на какой-нибудь зубной протез я эти деньги тратить не буду.
     В ту ночь мне снилась Розалия Эдуардовна в обнимку почему-то с Джорджем Беркли. «Помни, что ты не один» – повторяли они хором на разные лады. И ещё они говорили что-то, кажется, о «ментальной гигиене» – странное понятие… Проснувшись, я понял, что действительно в этой жизни не один (принципиально и концептуально), и озадачился, почему именно в такой лукавой форме мне предложено было это понять. Стоит мне помыслить о ком-то, самым «краешком мысли» помыслить, как тут же (а иногда и с отсрочкой) у меня возникают его или её воспоминания. Это заставляет меня иногда теряться в догадках, кто же я на самом деле – Аделаидин покойный муж, её рыжий кот, старая мама какого-то спятившего Бореньки (судя по всему, это Борис Михайлович Фокусов), компьютер Василиса, тридцатипятилетний инженер-программист или кто-нибудь ещё, о ком я случайно подумал? Если инженер-программист, то в какие годы я живу – в шестидесятые годы двадцатого века или в начале двадцать первого? Кроме того, различные воспоминания имеют особенность накладываться и просвечивать одно сквозь другое, так что сквозь воспоминания Бориса Михайловича о том, как он защищал свою кандидатскую диссертацию, можно зримо ощутить свои ночные походы на крышу и услышать свой собственный призывный кошачий вопль.
Может быть, вообще всё окружающее – сплошная иллюзия? Может быть, материи нет вообще, и, доказав это, я, как убеждённый сторонник церкви, нанесу, наконец сокрушительный удар по этой новой сатанинской идее атеизма? Нет, я чувствую, что это не так, хотя атеистическая идея, действительно придумана нечистым, с этим я не спорю, но епископ явно перестарался и выбрал неверный путь борьбы с ним. Поэтому, епископ Беркли, – долой из моего сна и из моей жизни со своими воспоминаниями! Я есть, именно я живу, мыслю и чувствую, просто оказывается, что для полноценной жизни этого мало, наверное, надо ещё всей своей натурой ощутить, прочувствовать других, близких и дальних, осознать, что ты не один в этом мире.
Но всё-таки, почему именно таким образом? Ведь в истории человечества множество примеров великих подвижников, да и просто добрых людей, для которых никогда не было чужих проблем, чужого горя, которые никогда не спрашивали, по ком звонит колокол, зная, что он звонит по каждому из живущих. Неужели, для того чтобы это осознать, всем им пришлось гулять по лабиринтам чужих воспоминаний? Может быть, это крайняя мера, к которой прибегает мозг, отчаявшись в наш прагматический век другими способами донести до каждого из нас мысль о том, что он не один в этом мире?
………………………………………………………………………….
     Весенним вечером я опять иду к Аделаиде и несу ей кремовый торт, я знаю, она любит, так же, как любила и моя бабушка, они ведь были сёстры, хотя и троюродные. Я чувствую покой и уверенность, ведь я уже несколько месяцев соблюдаю ментальную гигиену: не держу злых чувств на несчастного Бориса Михайловича, уже почти не помню лица той обхамившей меня продавщицы, продолжаю дружить с Василисой, Розалией, Эмилией и несколькими котами из нашего дома, несмотря на то, что они домогаются моей любимой кошки. Я теперь хорошо знаю, что не один, что живу в каждом из моих близких и дальних, живущих сейчас, и уже умерших, и в тех, кто ещё придёт в этот мир, а все они живут во мне. И потому я вечно молод, бессмертен, а, главное, разнообразен, так же, как молод, бессмертен и разнообразен любой из нас, сумевший понять, что он не один в мире.