О трудностях онтологического статуса человека

     Я стою на карте мира, но она сильно отличается от той, которую мы все привыкли видеть. Знакомая песочная желтизна поверхности, то тёмная, то более светлая, изрезанная линиями рек, есть какие-то названия. Однако не вижу морей, пространство какое-то слишком колоссальное – это явно не Земля, или, может быть Земля, но не сейчас, может быть, это материк Гондвана? Понимание этого, впрочем, ничто по сравнению со странным томительным чувством, которое мною владеет, – я понимаю, что могу перемещаться в различные точки, двигаться по течению рек, и это будет не просто движение по карте, а какое-то непостижимое, но самое настоящее перемещение в пространстве. Да, вот, кстати, вижу Австралию (хоть и не окружённую водой), потом то ли Боливию, то ли Ботсвану. Томление достигает критической точки – надо возвращаться.
     Возвращаюсь. Опять всё то же самое: суетливые пробеги по знакомым маршрутам, и хорошо отрепетированные условности, и многообразные формулы, и бесконечная череда странных звуков,  ах, ну да, всё это лишь «слова, слова, слова». Вижу, слышу и ощущаю многое: легкомысленное щебетание молодых, амбиции и комплексы взрослых, скуку и одиночество старых. Немного осмотревшись и примирившись с тем, что принято называть Бытием, понемногу включаюсь в него, начинаю вспоминать. Прежде всего, вспоминаю о том, кто такие люди. Это некие ограниченные хронотопом объекты (считающие себя субъектами), заключающие в себе множество разнообразной информации. Внешне – это мясокостные, обтянутые кожей образования, довольно тёплые, подверженные гравитации, способные перемещаться в пространстве и воспроизводить себе подобных. Внутренне – это сложный набор качеств, таких как Глупость, Пошлость, Великодушие, Хамство, Корысть, Благородство, Гордыня, Пофигизм и тому подобное. Онтологический статус человека средний, он, конечно, выше статуса двухмерных существ, уныло пребывающих в пространстве, ограниченном Х и У координатами, и даже выше статуса насекомых, но, согласитесь, и в трёхмерном пространстве, даже с мозгами не слишком разгуляешься, поэтому человек должен знать своё место.
      В месте, куда я часто хожу, чтобы здешняя Скука перестала быть такой изнуряющей, взрослые учат молодых многообразным слово- и мыследвижениям, нужным для их пребывания здесь, и я, оказывается, тоже принимаю в этом участие. В здешней жизни (то, что происходит здесь, называется словом «жизнь») у меня есть свои пристрастия, симпатии и антипатии, привязанности и отвязанности. Я, например, люблю дневной свет, люблю есть чёрный хлеб, кроме того, я люблю и умею говорить много слов, и даже в быстром темпе и весьма складно, так что молодым иногда нравится. Несчастные…. Не люблю я запах старой пепельницы и замкнутые помещения. Вот сейчас сижу в замкнутом помещении на каком-то собрании, здесь происходит некоторое действо: один из взрослых говорит что-то уверенное, достал какую-то коробку, открыл её, нажимает кнопки, вызывает к жизни изображения на внутренней стенке своего ящика. Тошно и непонятно…. А другие слушают, кивают, задают вопросы. Скучно. И я, наконец, понимаю: жить – значит суетиться и скучать.
Нет, не нравится мне всё это. Полечу-ка я в Гондвану за своим томлением. На этот раз я рискую задержаться несколько дольше. Двигаюсь по долине какой-то реки, с двух сторон горы, лучше которых могут быть только те, на которых ещё не бывал. Горы покрыты лесом, я вижу одновременно каждое дерево, и каждую травинку, и куст, и все леса мира целиком. В каждой капле реки отражается и звучит всё – болтовня пёстрых попугайчиков и молчание ягнят, шикарные фасады дворцов и печальные грузинские деревни, кружевные воздушные города и торжественные умопомрачительные аккорды, арфы, флейты, скрипки… и горы, горы, горы. И меня уже нет, потому что я везде, я это всё. Такой особенностью обладает здешнее пространство, и чем более я чувствую это, тем более нарастает моё томление. Хочу остаться здесь, но знаю, что нельзя, ещё минута и будет поздно, надо возвращаться.
     Лечу обратно, но, уже подлетая, чувствую: что-то не так. Какое-то ужасное чувство, не знаю, как его назвать, грызёт, рвёт изнутри, чувство пустоты. Вот я уже и тут, лежу на лавке, открываю глаза. Непонятное тёмное пространство, большая каменная печка совсем остыла, холодно и тоскливо. В углу у печки топчется мамка, еле стоит, тощая и чёрная. Мамка! Есть хочу, дай хлеба! Мамка не отвечает, да и я не говорю, я на самом деле молчу. Сползаю ногами в валенки, бреду на двор. Серый сухой снег, старые листья, ветер. Беру пожевать сухой лист, горько. Я ещё не совсем здесь, да и не совсем понимаю, что здесь происходит… Мамка сделала болтушку из остатков муки и воды, вчера мы с ней закопали Борьку, моего младшего брата, ему теперь совсем не хочется есть… Он умер от голода, а на прошлой неделе умерли бабушка и Танька. Я снова ложусь на лавку, что-то видится мне, что-то чёрное, большое, ползёт гусеницами прямо на меня, мне кажется, я даже вижу лицо находящегося там человека, на его голове шлем из хорошей кожи. Я сижу в окопе и не стреляю – у меня нет винтовки, только самодельная граната – бутылка с горючей смесью. Я вздрагиваю и открываю глаза. Этот человек когда-то потом должен будет меня убить, я знаю это точно, убить и проехаться по мне своими гусеницами. Мамка!!! Дай же мне хлеба! Я не могу сейчас уйти туда, куда ушли Танька,  Борька и бабушка, меня ждёт тот, в шлеме, и я приду к нему, чего бы мне это ни стоило. Для этого я сейчас должен жить, и я знаю, что жить – значит хотеть хлеба.
     Так страшно всё это, что я снова лечу обратно, в Гондвану. Я делаю ещё одно открытие. Там не только особенное пространство, но и особенное время, точнее, его нет вообще. Всё, что происходит, будет вчера, было завтра и есть всегда. Я вижу, слышу и чувствую, как Художник пишет свою знаменитую Мадонну, у которой на руках младенец с недетским выражением лица, как п…..т с трибуны Адольф Гитлер (хотя, может быть, это и Хрущёв), как летят огромные космические корабли на Сатурн, как строятся пирамиды в Египте, как грохочет кувалда, забивающая сваи на социалистической стройке. Я чую одновременно запах костров, на которых горят непослушные женщины, не желавшие читать правильные молитвы, и аромат розы, который вдыхает китайский император, я вижу, как Петька Гринёв в заячьем тулупчике едет по заснеженной России, как библейский левиафан ухватил за нос слонёнка и тянет его к себе. Всё это, а также миллиарды и триллионы всего прочего происходит одновременно и всегда, и я всегда там, и от этого ощущения опять растёт моё томление.
     Но как же мои молодые? Не соскучились ли они без меня? Какое там у нас «тысячелетье на дворе»? что-то давно (лет пятьсот) не приходилось мне их видеть (они-то видели меня ещё вчера). «Вчера», «Давно», «Недавно», «Было», «Будет» - скучные здешние категории,  Рассказываю молодым про своего парнишку, погибшего под танком, и про того, кто в этом танке сидел, они слушают внимательно и заинтересованно, задают вопросы, но когда я заканчиваю, снова начинают беспечно щебетать и, о ужас! кто-то из них выбрасывает в урну недоеденный бутерброд с колбасой! Бежать от них, но куда? Окончательно уйти в свою томительную Гондвану? Для здешней жизни это означает надолго поселиться там, о чём когда-то мечтали пламенные революционеры Скворцов и Степанов Иваны Ивановичи, что слагали они по кирпичику в своих коммунистических планах. Потом конечно, когда распадётся мой хронотоп, я всё равно на какое-то время попаду в Гондвану, но до того придётся ограничивать свое общение этими пламенными революционерами и их идейными сподвижниками. Может быть, в этом-то и суть, может быть, жить – значит дружить со Скворцовыми и Степановыми?
     Посмотрим, что же скажут мне другие взрослые. Вот в чьих-то глазах по какому-то знаку, типа дважды перечёркнутого червячка, кажется, это денежный знак, в тех же глазах и хорошо утрамбованное Самодовольство. Ну, это не очень страшно, это мы давно проехали (в здешних категориях можно сказать позавчера), даже смешно – мелкотравчатая нечисть, нестрашные такие бесенята. Но вот кое-что похуже, это уже  ощущается всем естеством, и тошнит, и дрожь берёт – это Неверие и Отступничество, Бунт против самого Бытия, ну уж конечно тут поблизости всегда эта мерзкая тощая старая тётка с горбатым носом в чёрном плаще с капюшоном, как средневековый монах – Гордыня (вот это уж точно на букву «Г»), а ещё эдаким Дуремаром ходит Уныние… И что это за знакомая фигура там недалеко от них валандается и к ним пристаёт? Постепенно узнаю себя, кстати, какой нынче пол в моём хронотопе, смотрите-ка, неужели – женский?! Скверно, и так пакостей немало.  А впрочем, вроде бы и не женский, Бог миловал.
     Вот что-то мягкое, вроде бы весьма привлекательное… Ах, простите, не сразу замечаю большую букву «Б» - Буржуазия. Для буржуазии жить – значит когтистыми лапками подгребать под себя – неважно что, глядишь, в куче дерьма мелькнёт что-нибудь стоящее. Но если бы только «Б», дальше на чьём-то лице вижу большую букву «П» (всё буквы-то какие-то неприличные), «П» - это Позитивизм. Бодрый, оптимистичный лозунг Позитивизма: «Не грустите, такой-то, всё будет хорошо!» Интересно, до какого возраста человеку уместно говорить, что всё будет хорошо? А если мне уже под девяносто? «Не грустите, такой-то, всё будет хорошо, дерево для Вашего гроба уже срублено, доски сохнут, гроб будет лёгкий, сухой, нести его будет весело и приятно. Вы меню на свои поминки сами составлять будете?» Или можно так: «Не грустите, такой-то, всё будет хорошо, сейчас престижно, чтобы на поминках выступали известные шоумены, Боря Моисеев, учитывая особое расположение к Вам, уже дал согласие станцевать на Ваших поминках». Позитивизм – это «ведро, наполненное млеком человеколюбия с дохлой крысой на дне».
     Ну, правда, на букву «П» есть и гораздо более гнусная вещь – влезает в самые труднодоступные щели, обгаживает «души прекрасные порывы» и «дум высокие стремленья». Особенно любит цепляться к народными традициями, ритуалами, массовым празднествам, почитанию памяти ушедших, восхвалению ещё пребывающих здесь, да вообще ко всему. Более всего страдают от неё слова, поэтому самый верный путь не поддаться Пошлости – замолчать навеки (а лучше и вовсе не рождаться). Для полноты алфавита неприличных букв, кстати, отметим широко распространённые «Ж» - жлобство и «Х» - холуйство (оба понятия весьма широкие и ёмкие)
     Вот что-то напоминающее статую Командора, издаваемые им слова способны складываться только в этикетные формулировки. Когда-то (вчера или тысячу лет назад, не помню), мною была произведена попытка приблизиться к статуе, кажется, с каким-то экзистенциальным вопросом. Оказалось, что статуя окружена колючей проволокой, по которой пропущен ток высокого напряжения, так что моя попытка потерпела неудачу. Я подозреваю, что и у Командора есть своя Гондвана, но он категорически гонит её из своей жизни, потому, вероятно, что наивно полагает свой нынешний хронотоп единственной данностью: «А про то, чего объяснить не могу, ничего не знаю, знать не хочу, его и нет вообще». Наверное, для него жить – значит соблюдать этикет. Господи, какая исполинская Скука!!!   
     Скучно. Может быть, старые развеют мою скуку? Вот одна старая особь всё время злобно рычит на молодых – ах, пардон, ошибаюсь, это не человек, это зубастая шкура на четырёх ногах, такие, как она, живут при человеке уже пятьдесят тысяч лет. Ещё бывают зубастые шкуры другого типа, с железными когтями, они тоже живут при человеке и даже любят на нём спать, плотоядно урча при этом… Такого рода шкуры (здесь они называются собаками и кошками) обладают более низким онтологическим статусом по сравнению с человеком, и потому не имеют права выпендриваться. Но и человеку, как уже говорилось, следует знать своё место и соблюдать свой онтологический статус, а то тут один где-то в середине сороковых годов двадцатого века возомнил, что может поиграть во Всадника Апокалипсиса и сбросил с воздуха поганую железную болванку на один большой город на Востоке, после чего там нет-нет да и рождаются люди с двумя головами (хотя, может быть, в этом-то и решение проблемы вечного одиночества?). Ему, этому человеку, говорят, всё это потом дорого обошлось.   
     Неужели жить – это значит плеваться сгустками желчи на всё живое?!
…Пламенные революционеры Скворцов и Степанов, прильнув голова к голове, стучатся в моё окно (я живу на двадцать пятом этаже), приветливо улыбаются мне и зазывно машут руками…
     Надо срочно что-то делать.
     Опять этот материк (слово Гондвана стало вызывать какие-то скверные ассоциации). Опять всё везде и всегда. На этот раз  я – это рыженький Василий Розанов, который работает над своими антисемитскими сочинениями, постукивая дырявой домашней туфлей под столом. На одном плече сидит у меня ангел смеха, на другом – ангел слёз и препираются между собой. Вижу также (это очевидно навеяно первым впечатлением) ту самую памятную потасовку Иакова с каким-то Незнакомцем, после которой Иаков стал хромать и получил звучное имя Израиль, ставшее впоследствии названием целой страны. Примечательно, что я – это и Иаков, и Израиль и даже та самая Стена Плача в Иерусалиме. Скажете, это весело? Таки нет.
Что же это получается? И там скучно, и там невесело? Я не спрашиваю вас «Кто виноват?» (это я знаю точно), я спрашиваю «Что делать?» Я приглядываюсь внимательнее к лицам молодых, замечаю, что они разные. Вот что-то интересное – я вижу какую-то неопределённую тоску на лице, не то чтобы даже тоска, а так, лёгкое недоумение: «Зачем я здесь? Что я здесь делаю?» Это худенький паренёк с простым маловыразительным лицом. Слова он уже научился произносить такие, какие требуется здесь, нужному мыследвижению он ещё только учится, и не всегда понимает, и не всегда внутренне согласен, что нужно именно так, но сказать об этом и даже подумать боится. Дома у него не всё в порядке – мать вечно нездорова, ворчит, что он мало занимается, а ему тошно и ничего не хочется – «Мамка! Замолчи, уйди! Я вообще не хочу сегодня вылезать из кровати!». Я вижу, как этот паренёк, в куртке и шапке, с рюкзачком за спиной, стоит у высокого круглого стола в буфете и ест кусок булки, уткнув глаза в одну точку. Отчего это зрелище кажется таким пронзительным? Кто ты такой, о чём ты думаешь сейчас? Может быть, я смогу тебе помочь? Собирает крошки хлеба с нечистого стола в ладонь, кидает в рот – Господи, да ведь это же Я?! Да как же вообще можно было ошибаться?! Это меня мамка будит утром, а мне не хочется возвращаться из предутренней томительной Гондваны, это мне скучно и страшно здесь… Мамка! Дай же мне хлеба! Да нет же, я ошибаюсь, хлеба предостаточно, и колбасы, пирожных и всего прочего! Но отчего же так пусто и тоскливо внутри?! Отчего же так ничего не хочется?! Получается, что жить – это значит делать то, что не хочется?
     Так можно вечно ходить по кругу из Гондваны сюда и обратно, и снова сюда, потому что уйти окончательно кишка, как говорится, тонка, да и что-то пока держит, какая-то верёвочка – и ты, как сявка на поводочке (вариант: «кобель на ремне»), суёшь свою морду в какие-то райские ароматы, а тебя тащат обратно по знакомому маршруту, а дома всё та же миска, и еда в ней всегда одинаковая, да ты на другую бы уже и фыркнул.
     Но ты не сявка и не кобель, ты по статусу выше, ты – человек, так что думай, Ананий, что делать, чтобы не было так мучительно скучно. И думать ты должен всегда сам, здесь тебе не на кого надеяться. И не надо делать вид, что тебе не скучно, когда ты вытанцовываешь свой обычный маршрут, не обманывай себя, от этого ещё тошнее становится. Подгребай не подгребай под себя когтистыми лапками, соблюдай не соблюдай этикет и традиции, плюйся или плюйся желчью, а рано или поздно придётся начать думать, иначе тебя будут волочить на верёвочке бесконечно из одной жизни в другую, и твоя томительная Гондвана так и будет бесконечно манить и томить тебя своими арфами и скрипками, своими горами и солнцами, своей неисчерпаемостью, своей непостижимостью, своей невыразимостью, своей недосягаемостью...
     И я думаю, а когда по-настоящему думаешь о чём-нибудь, рано или поздно решение приходит, неизвестно откуда, из музыки ли Баха, промелькнувшего странного воспоминания или чьего-то случайно забытого на лице выражения, чьей-то печали. Кто-то ведь сказал, что «нам сочувствие даётся, как нам даётся Благодать»? Не знаю… Может быть, жить – значит сочувствовать?