китайский экзерсис

 
               


     Известно ведь, что при всём многообразии  жизни – литературных сюжетов всё же не так много набралось за всю историю, и схожие… схожие! сюжеты постоянно возникают в историческом пространстве. Прочитав одну китайскую повесть, да ещё давнего времени, – восьмого, что ли, века? – я увидел некоторое сходство с известной мне повестью произошедшей, или точнее, происходившей в самом разгаре советского брежневского застоя в некрупном, но столичного статуса, городе одной южной республики СССР.
     Что же за китайская повесть?
     Некий древний император, похоронивший любимейшую из трёх тысяч своих жён, велел доверенному евнуху сыскать ему новую красавицу. Тот нашёл – чтобы не далеко ходить – в гареме Восемнадцатого императорского сына Шо У. Юную деву подходящей наружности. Император влюбился без памяти. (Нашу красавицу звали Ян ***фэй, но в силу некоторой специфики произношения её имени для русского уха буду называть её – Красавица Ян). Отдав сыну взамен одной нескольких своих наложниц, Сын Неба женился на Красавице Ян, даровав ей придворный титул «Драгоценной Супруги». Шестидесятисемилетний монарх не уставал восхищаться красотой, умом и образованностью Драгоценной Супруги, дарил ей дворцы, а служанок и евнухов – так просто сотнями.  Поэтов, звездочётов, предсказателей тоже немало – десятками. В то время ко двору прибыл  полководец Ань, победивший на Севере, за Длинной Стеной, множество варваров. Он сам был наполовину варваром и степным дикарём, имел ужасный вид – тучный, волосатый и вонючий гигант, не снимавший со спины пары огромных мечей, обжора и пьяница, засыпавший и могуче храпевший во время изысканных императорских трапез. Но при этом он умел развеселить императора и Красавицу Ян  грубыми солдатскими остротами и невероятными историями – он знал варварские языки и нравы, и был куда интереснее придворных эрудитов.  К тому же его диковинная буйная волосатость поражала редковолосых китайцев. Он так полюбился императору, что был провозглашён «Благообретённым Сыном» государя, а значит, и его «Драгоценной Супруги», и тем получил право посещать её покои. На беду. Между ними возникла предосудительная связь – юная красавица не устояла перед натиском мужественного воина. Полководец был отправлен воевать на север, но не смог пережить разлуку с нежной своей любовницей, поднял мятеж и пошёл войной на столицу. Ради благополучия трона и страны император своею рукою вывел Красавицу Ян из Запретных Покоев и отдал в руки Главного Евнуха Двора, а тот задушил её шёлковым шнурком.
     Что, казалось бы, может быть общего между императорским Китаем восьмого века и социалистическим СССР – двадцатого? Могу сказать, – это моё простое убеждение, что много общего. Главное общее – Человек.  И его страсти. Престарелый китайский император любил свою наложницу точно так же, как дряхлый  Генсек КПСС – молодую красивую медсестру, приставленную к нему делать живительные уколы. А не могло ли быть так, что она в это же время страстно была влюблена в своего куратора, мужественного полковника из органов безопасности. Вполне могло быть, что и куратор любил её и даже изменял интересам службы ради этой своей запретной любви. Разве нет? И вполне в правилах и в практике его организации счесть их любовь за измену делу и «убрать» её, а то и обоих вместе. Ну, так разве не похожа эта история на китайскую? А разница-то в чём? В  языке. В декорациях. Костюмах и реквизите…
     Но драма  человеческая всё та же!
     История с Генсеком, медсестрой и полковником лишь предположительно могла произойти, а вот предлагаемая мною – реально произошла.

     * * *
     Первый тёплый весенний день пришёлся на воскресенье и так засиял солнцем на синем небе, что больно смотреть глазам.  Пришлось  Сане  Войнову снять привычный за зиму плащ и накинуть на локоть левой руки. Хотелось Сане просто прогуляться  по улицам сияющего города, никуда не поспешая, зайти в старинный Соборный парк, и если  совсем уж никто не встретится по пути, то посидеть, а то и подремать на парковой скамейке, чтобы светились изнутри веки от благостных лучей, подняв навстречу им бледные щёки. Медленно грелся асфальт дорожек, а над чёрными газонами поднимался земляной пар. Неделю уж как созрели жирные почки на каштанах, а сегодня высунулись на свет младенчески пушистые листики. Радость ощутима кожей, как ласковый ветерок.
     Посидев и никого не дождавшись, Саня пошёл по главной улице на площадь,  куда стекается сегодня праздный весенний народ. Впереди идёт высокая дама, на руке её виснет, семеня худыми ножками, девочка, лет ей двенадцать. Они ласково улыбаются  друг другу и говорят, говорят. Даму Саня, кажется, знает понаслышке, она  жена присланного из Москвы большого чиновника. Эта жена чиновника была запримечена своей красотой, одеждой и повадкой ходить, никого не видя. Стало быть, девочка – это её дочка.  Мама у неё красавица, а дочка что же? такая же красавица? Обогнать и посмотреть на неё спереди  Они не спешат, их легко обогнать и пойти навстречу. Девочка смеётся, а раскосые глаза печальные. Красивая девочка: длинненькое лицо, прямой носик… сверкают зубки. Когда разминулись, Саня услышал:
     – …Умоляет, чтобы я тут ни за кого замуж не вышла случайно. Ну не дурак ли? Только чтобы за него… ну, ей богу, дурак…
     Мать ласково скалит, улыбаясь, крупные зубы, морщит смешливые глаза. Увидела Саню, хмурится: плащ, перекинутый через руку, только что уже видела краем зрения – почему опять? Насторожилась, мать-волчица. Собирался он пойти за ними, теперь уже не пойдёт – приметила. Потом часто вспоминал девочку: красивая. Чем чаще вспоминал, тем больше влюблялся – печальные раскосые глаза, сверкающие зубки, длинные ножки…
     Красавица Ян…


     * * *
     Главный Евнух Гао Лиши, склонившись, шептал на ухо императору что-то очень важное. Желтотканные вельможи не смели прислушиваться, чтобы не лишиться нечаянно ушей. Сын Неба сделал нетерпеливый знак рукой, и они попятились из тронного зала, склонившись и спрятав руки в широкие рукава.
     - Когда? – спросил император.
     - Сейчас, Ваше Величество.
     Нетерпеливо поднявшись, государь заспешил во внутренние покои. Евнух мелко семенил, стараясь не отстать. Прошли зал Золотого Дракона, затем Красного Крылатого Дракона, боковыми воротами вышли в Грушевый Сад. Здесь императора ждали носилки и восемь носильщиков. Они уже знали, что им следует нести Сына Неба в западный Павильон Ласточкиных Гнёзд, и как только император уселся и опустил полог, они подняли носилки и побежали. Сзади бежал, подобрав подол, Гао Лиши.  Золотые иглы солнечных лучей, сумевших пронзить густую листву, дрожали на песчаных дорожках и красных шелках балдахина. Пели мелкие птицы, а в кустах отцветшего жасмина, увидев бегущих людей, тревожно раскричался выводок молодых павлинов. Малозаметные люди, завидев носилки императора, начинали махать платками, подавая какие-то знаки. Среди сгустившейся тёмной растительности явился взору скромный деревянный павильон, а за ним открылась светлая гладь пруда. Гао Лиши махнул рукой,  и к пруду побежал человек, одетый садовником. Когда император, откинув полог, ступил на землю, никаких тайных людей уже не было видно. Он прошёл павильон насквозь и осторожно оглядел берега пруда. На деревянных мостках невдалеке увидел молодую женщину, бросающую кусочки лепёшки диким уточкам. Очень простое светлое платье, высоко под грудь подпоясанное красным шёлком, тяжёлая тёмная причёска без всяких украшений… маленькие копытца красных башмачков. Она подзывала уточек тихой песенкой, и никак невозможно было услышать слова этой песни. Император очень хотел увидеть лицо этой милой женщины, но не решался окликнуть, чтобы не спугнуть её тихое одиночество. То, что она сделала позже, сокрушило сердце пожилого человека. Бросив подальше остатки лепёшки и распугав уточек, она, не спеша, развернула широкий пояс, расстегнула множество крючков и с непостижимым изяществом сняла верхнее платье. Бросила на помост, оставшись в нижней длинной рубахе. Потянулась узкой спиной, застонав сладостно, поправила и подколола повыше причёску. Обнажившиеся тонкие щиколотки женщины чрезвычайно взволновали Его Величество, и он уже почти захотел обладать ею. Когда же она сняла рубаху и наклонилась, чтобы расстегнуть и снять башмачки, и он увидел её узкую спину, белое, почти детское, наклонившееся тело, уже ничего не могло заставить его оторвать от неё вожделенного взгляда. Она сошла в воду, осторожно нащупывая ступени слабыми маленькими ножками, окунулась два раза, тихонько вскрикнув, и повернулась, чтобы выйти на берег. Он увидел её узкое лицо, прямой носик и маленькие красные губы, увидел её печальные глаза над высокими скулами… и в тот же миг всё окончательно решилось для неё…
     (Вот вам маленький китайский экзерсис).


     * * *
    Больше он их не видел… по крайней мере года три. Но не забыл. Когда вспоминал девочку, думал, что она выросла и ей лет пятнадцать уже. А может, уже и не девочка, по нынешним-то временам.  Вспоминались её печальные глаза. Раскосые… Подозревал, что они с мамой, возможно, уже и в Москве живут давно, Ну да ладно…
Четвёртый курс его начался – по болезни – не 1-го… 5-го сентября и сразу же, войдя во двор училища, он её увидел.
     Во дворе Художественного училища растут две дремучие липы, под ними в холодке  четыре  скамейки, на которых всегда кто-нибудь сидит: На этот раз сидят две девицы с рисовальными папками. Одна из них – она. Саня её знает, эту девочку. Она его – нет. Что-то рассказывает подружке. На ней невообразимо дорогая вельветовая курточка, бархатная юбочка, в маленькие красные ботиночки вплетены белые шнурочки – в магазине такое не купишь. Тонкие ножки в нейлоне. Длинненькое дынное лицо. Прямой нос, маленькие красные губы. печальные глаза.
Саня в растерянности, от неожиданности у него колотится сердце.
     Голосок тихий, шёлковый: «…Программки… схемы… ты представляешь? На всех языках, на арабском даже. Только не на русском… Японцы… много их… по-японски щебечут. А русской речи не слышала. Никого… русских.
     – А ты Джоконду видела? – Подружка замирает сердцем, ладошки прижимает к щекам.
     – Видела… там такая толпа стоит… едва протиснулась к ней.
     Сидит Саня на соседней скамейке,  тупо смотрит в «Огонёк»? Слушает.
     – А как же ты понимала? По-французски…
     – Евгений хорошо по-английски говорит. И по-французски… Я без него никуда…
     – Это твой жених? Про него ты вчера?..
     – Да. Он секретарём в посольстве.
     – Ой! А сколько же лет ему?
     – Ну… тридцать…
     – Такой старый? И ты за него замуж выходишь? – В голосе недоумение и немного разочарование…
     – Ну, во-первых, ещё не выхожу… Пока учусь… Он сказал, что ещё год-два меня подождёт. А потом разведётся, чтобы жениться на мне…
     – Он женатый?! – В голосе ужас.
     – Женатый. Иначе за границу бы не выпустили. Но он безумно меня любит. Я ещё девчонкой была…
     – А ты его? Господи… – Опять ужас в голосе.
     – Полюблю… наверное… Ты знаешь, какая его карьера ждёт? Буду жить заграницей.
     Звонок… повыскочили черти из всех дверей, наполнили двор… на скамейках места не осталось, галдят, хохочут. Саня уже и не слышит ничего. Поднялся. Швырнул «Огонёк» в урну. Досадно почему-то. А почему, Саня?
     Через неделю она явилась в дверях рисовальной аудитории.
     – Вы… мне поручено узнать… я в бюро райкома комсомола… вы взносы не платите.
     – Ммм… Да?  – растерялся он  неожиданно. – А я разве в комсомоле?
     – Как же нет?.. Вы у нас в списках.
     – А что же мне никто не сказал про это?
     – Ну ведь не может же быть… право же… Чтобы вас приняли в комсомол, и чтобы вы не знали про это? Так не бывает.
     – Ну, вот же, случилось? Правда, я вспоминаю, что год назад мне что-то говорил комсорг… в коридоре, на бегу… чтобы я пришёл вечером на собрание, что будет приём к какому-то съезду. Да я не явился. Они, значит, без меня меня женили… на комсомоле?
     – Что же вы так говорите о комсомоле?.. Неуважительно.
     – Если бы я тогда знал вас, да ещё знал бы, что вы состоите в комсомоле, я бы с большой радостью… поверьте… вступил бы туда.
     – Ах, перестаньте! Ну, хорошо, я узнаю, в чём там дело.
     И ушла. А у него горечь на сердце: вот вроде как бы и познакомились, и поговорили, но остались по-прежнему совершенно чужими. Ситуация с комсомолом как-то прояснится и можно будет с ней по-простому теперь говорить. Она первокурсница,  и ему как-то глупо, честное слово, перед ней чувствовать неловкость. Дней четыре или пять прошло, она не объявилась. Решил, что ему пора обеспокоиться по поводу его членства в комсомоле, это как бы естественно, и, узнав расписание первокурсников, в большой перерыв пошёл к ним. Он увидел её в аудитории, помахал рукой из коридора и она, нахмурившись забавно, потому что ей это не шло, вышла к нему.
     – Комсомольский привет! – позволил себе немного развязности.
     – Здравствуйте. Я постаралась всё разузнать…
     – И что же, я действительно состою в комсомоле?
     – Можете считать, что нет. Хотя на вас и выписан комсомольский билет, Это безобразие какое-то случилось… мне даже неловко рассказывать. Некоторые комсомольцы уже наказаны. Действительно, к съезду партии кое-кто решил проявить энтузиазм и принять побольше молодёжи в ряды. Вот и приняли списком и без обсуждения.
     – Ну вот, а я теперь уже и жалею… сидел бы с тобой рядом на комсомольских собраниях.
     – Право же, совершенно необязательно так шутить… Если я не нужна, то я пойду.
     – Как же не нужна, Надя? – Он уже знал её имя. – Если уж ты мой молодёжный вожак, так имей и меня в виду, я бы хотел тебе пригодиться.
     – Хорошо, я буду иметь вас в виду. – И пошла, держа гордо свою маленькую головку и узкую спинку.
     Сане кажется, что он ей ужасно не нравится.
     В дальнейшем она с ним подчеркнуто сухо здоровалась, хотя он изо всех сил ей улыбался.
     Но вышло так, что Новый год он встречал с ней в одной компании. Его позвала праздновать Наташа Степнова, её родители уехали в Одессу на праздничные дни, а у Сани с ней как раз наметился роман. Ну, это она так считала, что роман, на самом деле пара поцелуев после вечернего рисунка. Будут только свои, сказала она.

               
     * * *
     – У тебя всё хорошо получилось, Ян Гого. Тело твоё излучало чудесный свет…
     Евнух Гао Лиши, старший над дворцовыми евнухами, имел доступ в покои Восемнадцатого императорского сына Шо У, где пока ещё обитала Красавица Ян. Тайная встреча их состоялась в начале второй стражи, когда стемнело, в маленькой беседке Каменной Черепахи. Только что взошла над стеной сада полная луна.
     – Ты была светла как луна, и великий император, десять тысяч лет жизни ему, полюбил тебя. Он уже отдал все распоряжения. Тебя интересует, как распорядился император, прекрасная  Гого?
     Это было её детское имя. Она кивнула, не поднимая глаз.
     – Он берёт тебя в жёны. Но тебя отвезут в даосский монастырь, – он ещё не выбран, – чтобы очистить от первого брака. Не думаю я, что ты долго там пробудешь. Сыну Неба не терпится услышать песню, которую ты пела серым уточкам. И ещё кое-что ему не терпится получить от тебя… Готовь свои уста для любви, Гого.
     Гао Лиши смеялся, и голос его  звенел как колокольчик.
     – А как же мой муж? – Осмелилась спросить Гого и даже подняла глаза на белое лицо Лиши. 
     Лиши закрыл глаза и вдохнул вечерний  воздух.
     – «Чудесно пахнут ночные цветы. Они дарят свою радость задумчивой луне, но досадуют, что поднялся ветер».
     Гого знала, что евнух сочиняет стихи. Ей нужно было бы похвалить их, но не решилась она это сделать, потому что очень боялась его. 
     – Ему возместят постигший его ущерб, он будет доволен. У императора много красивых наложниц.  И ещё. Сын Неба жалует твоему умершему отцу титул князя, брата же твоего берёт на высокую должность при дворе. А тебе дарует дворец  Тысячи Красных Пеонов. Там будут служить своей госпоже семьсот служанок и мастериц. Ты довольна?
     Прекрасная Ян склонила голову перед всесильным и властным царедворцем, смеющем нашёптывать императору в уши свои советы, чего никогда не посмеет даже Первый Министр Двора. Доверенный евнух знает, как угодить Императору – они выросли и состарились рядом.
     – Никто из твоей родни не будет забыт, я позабочусь об этом. Но и ты должна помнить, кто возвысил тебя.
     Гого ещё раз низко склонилась перед евнухом. А в маленькой прекрасной головке её уже созревали новые, пока ещё неясные, мысли…

               
     * * *
     Наташка жила в одноэтажном потёртом доме с палисадником в глубине длинного многолюдного двора. В холодной прихожей гроздь пальто, на полу парами ботинки и завалившиеся набок сапоги. Стол, сдвинутый в угол, уставлен нарезанной колбасой и салатами. Четверо юных взволнованных студенток и два неестественно весёлых парня с Наташкиного третьего курса уже выпили и съели тарелку колбасы и начали вторую. Студенты всегда голодные. Они крутили пластинки, но ещё не танцевали. В одиннадцать часов потребовали начинать праздник, но Наташка просила подождать ещё немного – будет сюрприз. Саня заскучал. Решил – ударят куранты, побудет полчаса и уйдёт. В четверть двенадцатого въехала во двор и остановилась под окнами легковушка, махнув по мёрзлым окнам светом фар. Хозяйка побежала встречать и через минуту вернулась, неся сумку с едой и выпивкой. За ней вошла Надя.
Саня слышал, как легковушка уехала, газанув, как звенели бутылки, доставаемые из                сумки, галдели студенты, чокались и булькали стаканы. Что-то говорил он ей неловкое, что-то она ему ироническое говорила, но ничего из этого странным образом не запомнилось. Это было настолько неважно… И настолько важно было то, что он её видит и разговаривает с ней, и что она приветлива с ним. И самое важное, что услышал он от неё добровольное «ты». Она чуть подросла, и в ней уже мало оставалось детского, меньше стало печали в глазах, и немного прибавилось под маленьким золотым скорпионом, висящим на груди.
     Стали праздновать. Коллективно выпили за старый год несколько раз, вмиг съели всю финскую колбасу и красную рыбу из привезённой легковушкой сумки, танцевали уже в обнимку две пары. Перед самым обращением к советскому народу вдруг грохнуло и посыпалось стекло, потянуло морозным воздухом, а на полу между танцующими обнаружился круглый, как большое яйцо, булыжник. От него тоже дуло холодом. Вмиг праздник остановился, и стало нехорошо, неспокойно. Кто-то же злой кинул камень в окно? А у Сани сердце согрелось радостью и нежностью – Надя вскрикнула и, шагнув, прижалась к  нему. Он обнял её за плечи двумя руками, и она не оскорбилась и не отстранилась.
     Всполошилась Наташка.
     – Идиот!! Сволочь поганая!!! Я сейчас милицию вызову, – кричала она в окно, но не решаясь подойти к нему близко. – Опять пойдёшь в тюрьму сидеть, гадина!!! Ах, гад такой. Его только из тюрьмы выпустили недавно, – говорила она, повернувшись к растерявшимся гостям. – Мы его в тюрьму посадили за хулиганство, так он мстит нам. Ребята! Я сейчас придумаю, чем окно закрыть… Вот, уже Брежнев говорит… наливайте шампанское…
     Но уже всё было безнадёжно испорчено. Ничего больше не хотелось. Никто не слушал Брежнева, ждали – не залетит ли ещё камень. Под куранты Наташка  хлопала входной дверью, ругалась с кем-то во дворе.
     – Никого нет! – говорила она вернувшись. – Убежал, гад. Вот одеяло, мальчики. Давайте завесим окно, чтобы не дуло. У него родители алкаши, а он родился  малоумным…
     Она пыталась быть весёлой хозяйкой. Ну, подумаешь, случилась неприятность, забыть и гулять дальше. Парни с куражом наливали и пили водку, ели колбасу руками, а салаты ложками, глупо шутили, но хватило их ненадолго. Засобирались уходить. С ними собрались и четыре девицы.
     – За мной в два часа должна заехать машина… – сказала доверительно Надя, – но я не хочу дожидаться её здесь. Проводишь меня? 
     Парни с девицами ушли, они с Надей задержались, неловко было оставлять Наташку одну. Тяжёлая обида дрожала в её голосе.
     – Идите уж. Не бойтесь за меня. Я Сёмку позову, он будет рад со мной выпить вина…
     Длинный двор светится справа и слева праздничными зашторенными окнами, за ними празднует вместе с советским народом «Голубой огонёк». А улица мрачна и темна до самого угла, где висит на столбе лампочка «сотка» под жестяным колпаком. В сверкающем конусе её света видно, что с неба сеется что-то очень мелкое. Под фонарём крепко стоит, ссутулившись, коренастый дядька в пиджаке, греет руки в карманах  штанов. На широкой лысине поблескивает растаявшая снежная крупа. Карманы пиджака тяжело отвисли, чем-то наполненные. Мрачно он смотрит в их сторону, наклонив тяжёлую злую голову. Надя ухватилась за Санину руку, прижалась, почуяв опасность. Поравнявшись, они  слышат дурной скрипучий голос:
     – Канай…. канай, фраер…
     Надя сильно прижимается грудью к его руке, не даёт остановиться, «пошли… пошли же…». Они отходят на десяток шагов, когда мимо них пролетает камень. Вскипела злость,
     – Ах ты гад! – Шагнул навстречу  и, не успев среагировать, поймал щекой следующий камень. Дядька держит в широкой ладони кучку дорожной щебёнки, отставив ногу и дурацки согнув другую, криво щуря рот, прицеливается и готов кинуть. – Пришибу, – орёт Саня и кидается навстречу другому летящему камню, прикрывшись рукой. Видит из-под руки, как дядька, подпрыгнув и раскрыв широко рот, швыряет в его сторону всю горшню камней и бежит, но Саня уже налетает  на него, опрокидывает и, не удержавшись, падает рядом с ним. Дядька верещит, – «как заяц», удивляется Саня, а дядька пытается подняться, но скользит ногами по утоптанному снегу, набитые щебёнкой карманы тянут вниз. Саня  лупит его кулаком по голове, по шее… не может унять свою злость… или страх. Саня! слышит испуганный крик и сам пугается. Стоит на коленях над побитым  и понимает, что побил нездорового человека, больного психа, дурака. Тяжело встаёт. Отряхивается.
     – Иди домой, дурень… – говорит ему, не больно ткнув ботинком в бок. Оборачивается к Наде. Она стоит, прижав руки к груди своей французской светлой дублёночки, напуганная непривычным для неё, папиной дочки, ночным приключением и не знает, что ей делать: убегать, спасаться или спасать Саню, может быть, кричать, звать на помощь. Но приключение быстро заканчивается, он жив, подходит к ней и, обхватил руками, прижимает  к себе.
     – Ничего… всё нормально… не бойся.
     – У тебя кровь на щеке.
     – А… ничего… царапнуло… Ну, пошли…
     Её родители на новогоднем партийном приёме. Надя впустила его в квартиру, быстро позвонила водителю, что ехать за нею не надо, и стала мазать его физиономию зелёнкой. Когда мазались, стало весело, посмеялись. Наверное, это реакция на случившееся. Пока он оглядывал богатую квартиру, она принесла хорошего вина и натаскала еды из холодильника.
     – Как же ты попала к Наташке? А, Надюша? У тебя должна быть другая компания.
     – Ты не понимаешь! Я так рада, что меня  хоть куда-то позвали. Со мной никто по-настоящему не дружит. Это из-за папы. Он говорит: не гнушайся своих товарищей по учёбе, а я разве  гнушаюсь, я радуюсь, когда могу просто с кем-то поговорить. Рассказать, где я была летом?..
     – В Париже. В Лувре…
     – Я очень стеснительная. А многие принимают мою стеснительность за гордость…
     Откуда ты знаешь?!
     – Интересуюсь… потому и знаю про тебя. И про Евгения.
     – Господи! И  это знаешь? Но откуда?
     –  У меня давно, Надюша, сердце стучит, когда я тебя вижу.
     – Если ты знаешь про Евгения, то должен понимать…
     – Понимаю…


     * * *
     – Проследи, чтобы Ли Бо был сегодня на празднике и сочинял стихи в честь Драгоценной Супруги… 
     Император между трапезой и дневным сном любил пройтись по Грушевому Саду, иногда останавливаясь и рисуя на песчаной дорожке редкие древние иероглифы. Для этого он заказал у дворцовых мастеров самшитовый посох с серебряным наконечником и нефритовым навершием. Если песчаная каллиграфия казалась ему неудачной, он затаптывал иероглиф сапожком и рисовал новый.
     – Темой сегодняшнего праздника пусть будет… «Ласточка в Апельсиновом Саду»
     – Прекрасно… прекрасно, Ваше Величество! Благодарение Небу! – Гао Лиши, доверенный евнух императора семенил, на три шага отстав и спрятав руки в широкие рукава. – Осмелюсь сказать вашему величеству…– и замолк, дожидаясь разрешения.
     – Говори.
     – Ли Бо третий день пьянствует с принцем и «бессмертными». Они не боятся наказания и потому не опасаются пьянствовать.
     – Ли Бо великий поэт, и бессмертные – гордость академии Ханьлинь. Им многое можно простить. Прикажи окунуть Ли Бо в холодный источник… несколько раз… но к вечеру пусть будет способен сочинять стихи. И остальных тоже… Только смотри, чтобы не охрипли… и не заболели. Иди.
     Евнух низко склонился и попятился исполнять желание императора. Отойдя подальше, он принялся шептать неисцелимые старинные проклятья ненавистному придворному поэту и его друзьям, «бессмертным пьяницам», как они себя называли. А проклятый Ли Бо присвоил себе титул «Небожителя, За Пьянство Изгнанного С Небес», чем очень повеселил императора. Главным среди них – один из сыновей императора, и потому надо быть очень осторожным, и терпеливо дожидаться повода для мести за недавнее оскорбление. Во время учёного диспута Ли Бо, не выпускавший винной чаши из рук, и хорошо уже набравшийся, велел евнуху Лиши снять с  себя сапоги и это сошло ему. Император никак не наказал его… пришлось снимать и ещё выслушивать насмешки. Ли Бо попал в академию без обязательных экзаменов, только за свои стихи, и это обстоятельство – придёт время – можно будет использовать против проклятого поэтишки. Что им так нравится в этих неблагозвучных, бесцеремонных поэмках и стишках? Знали бы они, какие прекрасные стихи сочиняет… но кто же будет слушать стихи выхолощенного слуги. Проклятый Ли Бо!..
     Вечером в Грушевом Саду были развешены фонари, светился и павильон Розовых Облаков.
     Красавица Ян сидела в бамбуковом кресле на розовом тюфяке, рядом стояли служанки с опахалами, на столе перед ней на серебряном подносе чайник с вином, она наливала себе в лаковую  чашечку сливового вина и пила маленькими глотками, но часто… слишком часто. Видно же всем присутствующим поэтам и учёным, что она нервничает. Видели, что только что прибежала придворная дама и нашептала ей в уши какую-то дурную весть. Император задерживается, сказала она. Но не сказала, что он в это время осчастливливает наложницу Дзянфэй в беседке Ста Цветов. Кажется, она немного опьянела. Учёные затеяли диспут о движении луны среди звёзд, а поэты вспоминали и цитировали древние стихи о луне. Красавица Ян в раздражении велела молчаливому Ли Бо развеять её скуку какой-нибудь импровизацией… ну вот, хотя бы о луне. Поэт подошёл к перилам, глянул на луну и, немного подумав, произнёс: «Перед постелью, проснувшись, вижу сияние инея, ах, я глупец, спросонья забыл, что давно на дворе уже лето».  Красавица Ян, сделав глоток вина, спросила: «А где же здесь о луне, Ли Бо?» – «Здесь каждое слово о луне, государыня». Теперь уже поэты заспорили о стихосложении. И тут пришёл император в сопровождении двух евнухов Гао Лиши и Пэй Лиши. Гао Лиши  огласил тему: Ласточка в Апельсиновом Саду. Пэй Лиши раздал желающим  участвовать в состязании  листы позолоченной бумаги, на столах стояли тушечницы и разные кисти. Подали ужин и вино. Уже ночью, когда ударили барабаны стражи, поэты стали читать стихи. Много было прочитано хороших стихов. Император был доволен и растроган славными стихами о красоте своей жены и одаривал поэтов золотыми монетами. Получил монету и Ли Бо. Далеко за полночь увёл император подвыпившую Красавицу Ян в Запретные Покои. А  поэты и учёные, так же получившие по монете допивали и доедали обильные запасы до утра.
     На другой день, когда солнце стояло высоко, Красавица Ян проснулась с похмелья с головной болью и в состоянии мучительной ревности. Она велела выпороть служанку, уронившую заколку для волос, и другую, не успевшую вынести вовремя ночную вазу, и третью, которая явилась доложить, что пришёл Гао Лиши и просит аудиенции. Евнуху она не посмела отказать. Гао Лиши заявил, что Ли Бо нанёс ей вчера страшное оскорбление, не замеченное ни императором, ни ею. Потому что Ли Бо умеет прятать за словами свои мысли. Ещё не понимая о чём речь, она вспомнила его стих о луне, где о луне не было сказано ни слова. Гао Лиши напомнил ей содержание конкурсного стихотворения Ли Бо, где он, воспевая её красоту, сравнил  с другой известной красавицей, времён династии Хань, Фэй Янь, Летящей Ласточкой.  А известно, что Фэй Янь была поймана на измене ханьскому императору и казнена. Несомненно, это намёк на  близкие отношения Драгоценной Супруги с полководцем Ань Лушанем, о чём сейчас тайком поговаривают во дворце.  Красавица Ян сначала испугалась, потом рассвирепела. Она всегда ненавидела хитрого Ли Бо и не потерпит больше его при дворе. Она пожалуется на него императору.
     Через несколько дней Ли Бо сослали в болота Шандуна. Сообщил ему о ссылке главный евнух Гао Лиши. А его друг поэт Ду Фу через много лунных месяцев сочинил скорбную поэму: «Если б смерть разлучила нас, я бы смирился, поверь, но разлука живых для меня нестерпима теперь, а Цзяннань – это место коварных и гиблых болот, и оттуда изгнанник давно уже писем не шлёт…».


     * * *
     После новогодних приключений они подружились.
     Родители, вернувшиеся с партийного торжества и заставшие их ночью в квартире, сначала сильно напряглись, особенно мать-волчица. Но, выслушав отчёт о новогоднем их праздновании, мать разволновалась и вскричала:
     – Теперь ты понимаешь, что мать всегда права, и надо было меня послушаться. Конечно, спасибо вам, молодой человек. Должна предупредить, – если у вас есть к моей дочери намерения, – что она помолвлена, у неё жених...
     – Не напрягайтесь, – остановил он её. – Я в курсе. Жениха зовут Евгений, он работает в Париже, женат, ему тридцать лет, и его ждёт выдающаяся карьера. Раз вы пришли, то теперь я со спокойным сердцем оставляю её на вас. Всего хорошего!
     Одевая в прихожей пальто местной швейной фабрики, со стёршимися локтями и  загнувшимися, как поросячьи уши, лацканами, он слышал шёлковый голос Нади:
     – Ну, мама! Ты в своём репертуаре. Неужели нельзя с нормальными людьми разговаривать нормально?
     – А что я такого сказала, дочка? Всё что я сказала, разве не правда?
     Отец так и не появился из дальней комнаты.
     Не часто, но случалось, что они выходили из ворот училищного двора вместе. Если он знал, что у неё скоро конец занятий, то подгадывал, чтобы это было как бы невзначай. Он знал, она об этом догадывалась, но деликатно молчала. Шли до троллейбусной остановки, иногда до следующей, и садились в разные маршруты. Она рассказывала ему то, что не хотела рассказывать сокурсницам, среди которых у неё не было сердечных подруг. Невозможно утверждать, что он был её сердечным другом, скорее всего он умел заинтересованно слушать.
     – У мамы странные отношения с отцом,  она с ним… молчит. А последние месяцы и он с ней… тоже молчит. Они думают, что я ещё малышка и ничего не понимаю во взрослой жизни. Как родители бывают наивны,  чтобы не сказать глупы, относительно своих детей.
     – Ты думаешь, дело идёт к разводу?
     – Ему нельзя разводиться, не позволяет партийная дисциплина…
     – А как же Евгений? Ему же тоже нельзя?  Разведётся, чтобы на тебе жениться, а его переведут в Союз, а хоть бы и к нам каким-нибудь комсомольским деятелем. И никакого тебе Парижа…
     Она остановилась, посмотрела снизу серыми немигающими глазами, на малоподвижном лице красавицы двигались только губы.
     – Я давно не верю в эту сказку. Про женитьбу и Париж. И мама не верит. А папа никогда не верил.
     – Так зачем же?..
     – Мама боится даже думать о будущем, ей хорошо так…
     – А ты?! – Его горячность объяснима тем, что ему не хотелось терять остатки  надежды
     – Я? Со мной ещё проще – я его ненавижу.
     Он не нашёл, что сказать на это.
     – Знаю, что он на мне не женится, но чувствую себя, как на коротком поводке. И поверь, я очень это знаю – мне совсем не хочется выходить замуж. Ни за кого. На меня наваливается какая-то тьма, если мне вдруг случается вообразить, что кто-то будет касаться моего тела.
     – Всё поменяется… скоро.
     – Мне кажется, что никогда.
     Надежда, как надувной шарик, то наполнялась воздухом, то со свистом теряла его. И всплывала не до конца ясная мысль, что ему вовсе не думается о ней так же, как о Наташке, которая безотказно позволяет делать с ней, что он хочет. Ни разу не вообразил он себе, что прижимает к себе и целует, как Наташку… или, тем более, срывает с неё одежду. Как-то это совсем не подходит к ней. Как дорогую разодетую фарфоровую куклу не хочется целовать, но и не хочется отказываться владеть ею, содержать в шкафу под стеклом и радовать зрение её красотою.
     – Я его возненавидела, – хотя тогда не поняла этого, – когда после Лувра, мы поехали к его французскому другу и засиделись у него допоздна. Они уговорили меня остаться там ночевать. А ночью я проснулась от ужаса, что кто-то холодный и мокрый ползает по мне и забирается ко мне внутрь…
     – Это был он…
     – Нет… не он…  Он пришёл на мой вопль и посмеялся, что я великовозрастная и глупая недотрога, и напрасно я так разволновалась. Потому что от этого ещё никто не терял драгоценную девственность и не забеременел, и я упустила возможность получить волнующий опыт.
     Саня как-то не очень понял, что с ней произошло, но уточнять не решился. 
     В другой раз, – ему было всегда интересно, как она пошла учиться в художники, в наше училище, – он спросил:
     – У тебя щека в краске, кадмий красный… а нравится тебе живописью заниматься?
     – У мамы не было сомнений, что я после десятилетки пойду на журналистику в МГУ, потому что она там училась. И я всегда знала…
     – Так она у тебя журналистка?
     – Ни дня не работала. Ещё студенткой вышла замуж.
     – Ну, повезло твоему отцу. Такая красивая.
     – Папа у неё третий муж… А я в седьмом классе решила: куда угодно, только не оставаться в школе. Мне было плохо, одиноко,  в школе со мной никто не дружил. Из-за моей замкнутости. Считали, что я гордая, а я мучилась застенчивостью, робостью… Учителя тоже меня не любили, не знали, можно ли ставить мне тройки. И я ушла в училище на живопись после восьмого класса. Каюсь, мама звонила директору, хоть я и не просила. Мама требовала МГУ, страшно ругалась. Она думала, что только там можно удачно выйти замуж. Ты уже, наверное, заметил, что у нас в семье  эта тема первая и главная.  А мне нравится живопись. Я довольна, что настояла на своём.          
     Он знал, что если станет приставать к ней, то их дружба кончится. Ему было хорошо и так. И он, как и её мать, не хотел думать о будущем.

     * * *
 
     Главный евнух знал, что делал, когда обратил внимание императрицы на тонкое сравнение её с Летящей Ласточкой, красавицей, казнённой за измену императору. Это было весьма двусмысленное сравнение. Ли Бо наверное тоже знал о связи императрицы с полководцем Ань Лушанем. Гао Лиши, будучи тертым и битым царедворцем, спиной и коленями выслужившим своё положение при дворе, конечно же первым узнал об их связи, и его знание обходилось им в две золотые монеты каждый день.   
     Как же это случилось?
     Когда окончилась Северная война, в столицу приехал герой, полководец Ань Лушань. Он двадцать лет воевал за Длинной Стеной с варварами, дослужился до генерала и, наконец, император захотел его увидеть и наградить. Ань Лушань был только наполовину китайцем, на другую свою половину он был дикарём.  Огромного роста и необъятной ширины, страшно заросший волосами, он был при этом по-дикарски сметлив, очень наблюдателен и находчив. И даже немного образован, хотя и не умел цитировать классиков. Но он сумел своей нарочитой грубостью и полным пренебрежением к дворцовому этикету, солдатскими шутками и опасными остротами расшевелить мрачную атмосферу дворца и давал повод для веселья и смеха императору. И особенно Красавице Ян. Он знал несколько варварских языков, знал обычаи варваров и развлекал императора куда интереснее придворных учёных. Император так увлёкся и так полюбил его, что провозгласил его «приёмным сыном и надеждой трона». Таким образом, генерал получил доступ к покоям императора, а заодно и в запретные покои «приёмной матери» Красавицы Ян.  Она часто звала его к себе и требовала себя развлекать.
     – Скажи, Лушань, почему ты так зарос шерстью, ведь китайские мужчины обычно бывают безволосыми?
     – Дорогая матушка! Внутри я китаец, и если бы ты захотела посмотреть, какой я внутри, то ты бы увидела, что там я безволосый.  А вот снаружи я, матушка,  дикарь, и не всегда носил генеральский мундир. Было время, когда на мне была одна дырявая рубаха и,  как на собаке, росла шерсть, чтобы спать на снегу и не мёрзнуть.
     – Так внутри ты безволосый, Лушань? Покажи язык.
     Лу Шань раскрывал свою огромную красную белозубую пасть и высовывал длинный язык. Красавица Ян от души смеялась, хлопая себя по нарумяненных щекам маленькими белыми ручками.
     – Ну хорошо, а что с твоим носом? Почему он больше похож на редьку, чем на человеческий нос?
     – Это, матушка моя, смешная история. Я осадил главный город дикого племени киданей, Несколько дней мы не могли его взять. Я так рассердился, что сел на коня и поскакал впереди своих солдат на приступ. Тут кидани зарядили свои  камнекидательные машины, и в нас полетели камни. Один камень, величиной с тыкву,  попал мне прямо в нос.  К вечеру я, конечно, город взял, но вот с тех пор у меня такой нос.
     – Ах, эти противные кидани. И как же ты их наказал?
     – Я был с ними жесток и ужасно их наказал. Построил всех мужчин на главной площади, и вот этим кулаком, который как ты видишь, матушка, тоже не меньше тыквы, расквасил им всем в отместку носы. С тех пор повелось киданей называть презрительно «плосконосыми». Так я им отомстил за свой нос.
     – А, так это от тебя пошло такое название киданей?
     – От меня, дорогая матушка. А они меня с тех пор называют Долбоёб Лушань.
     Она опять хохотала, отставив чашу со своим любимым сливовым вином, чтобы не пролить.
     – Кстати, мой дорогой сынок Лушань, я не догадалась сразу предложить тебе выпить. Я так думаю, что ты не откажешься.
     – Нет, не посмею отказаться, добрая моя матушка. А только от сладкого вина у меня некстати может встать моё мужское естество, представь, как я буду выглядеть перед тобой, и что подумают обо мне твои придворные дамы. Прикажи подать большую меру рисовой водки, и пусть прихватят из твоего сада каменную вазу, у тебя тут нет такой посудины, которая мне бы подошла. Впрочем, мне бы вполне подошёл и твой подмывальный тазик.
     Красавица Ян от таких слов зарделась, да так, что стало видно из-под густых белил.
     – Какой же ты дикарь, Лушань. В наказание  тебе я велю принести большую меру сладкого вина, и будешь ты пить его из моего тазика, а я посмотрю, что с тобой от этого сделается.
     – Уж я то знаю, моя прекрасная матушка, что со мной от этого сделается, да я боюсь, как бы мне не напугать тебя и твоих дам.
     – Ну, ничего, меня ты, возможно, что и напугаешь, да я стерплю, а моих пугливых дам я попрошу уйти.
     – Хорошо бы чтобы они отошли к воротам, что ведут в твои покои, и спели бы какую-нибудь песенку, если вдруг появится евнух Гао Лиши. По вполне понятной причине, мне бы не хотелось, чтобы он увидел моё естество. Он и так меня недолюбливает.
     – Хорошо, дикий варвар Лушань, я именно так и распоряжусь.
     Как только дамы ушли и ушли служанки, поставившие перед Лушанем жбан водки, Красавица Ян приблизилась к стоящему перед ней гиганту и примерилась. Она едва доставала своей маленькой головкой ему до середины груди.
     – Если ты такой большой, варвар Лушань,  почти как любимый конь императора, то что же таится под твоим халатом? Страшно подумать такой маленькой женщине как я.
     – Не страшись, прекрасная. Самый свирепый боевой конь никогда не наступит на маленького котёнка…
     Некоторое время им удавалось утаивать любовную связь, но Гао Лиши быстро узнал об этом, так как у него везде во дворце были шпионы и, конечно, среди приближённых дам императрицы. Он исправно получал от обоих любовников мзду и ждал, когда можно будет с большей пользой воспользоваться своим знанием.

               
 
     * * *

     Саня Войнов окончил училище и уехал в Москву на дальнейшую учёбу. Надя была уже на третьем курсе, тройки за специальность, как и в школе, ей старались не ставить, а по остальным предметам – истории КПСС, или истории искусств, черчению и педагогике училась она хорошо. Вопросов не было. Продолжала исполнять комсомольскую работу, была всегда занята. Ребят или мужчин возле неё по-прежнему не было, только по-товарищески, и никто не решался навязываться к ней в кавалеры, несмотря на её холодную красоту и теплоту характера. Как-то само собой было понятно, что она недотрога, и это было её органическое свойство, видимое всем. Кто-то делал, конечно, попытки ухаживаний, но быстро остывал,  угнетённый её безучастием и равнодушием.
     – Надя, тебе там письмо пришло, у Маши в канцелярии. Забери, оно уже несколько дней лежит.
     – От кого?
     – Не знаю, из Москвы.
     Письмо было от Сани Войнова.
     «Привет, Надюша. Не буду угнетать тебя длинным текстом: учусь, живу в общаге, есть друзья и подруги, осваиваю Москву. Хочу полюбить её, но пока не получается. Пока только удивляюсь ей. Это надо же – 8 вокзалов. И, конечно, метро.
     Хотелось бы знать о твоей нынешней жизни, но не уверен, что ты захочешь ответить.
     А я каждый день о тебе помню».
     Прочитав письмо, Надя несколько минут стояла над ним в конце коридора, у окна, там где она его вскрыла. Лицо её, как всегда, было холодным  и бесстрастным. Сложила листок, сунула его в конверт. А конверт спрятала в карман вельветовых брючек, уголок торчал наружу. Она, решила в тот момент, что надо ему ответить, но не ответила. Примерно через месяц она забрала документы и больше в училище не появилась.
     Потом выяснилось, что отца её перевели на работу в Москву, и они уехали всей семьёй.
     Много лет, пять или шесть о ней ничего не было известно. Но однажды Саня Войнов увидел её на художественной выставке в Манеже. Она была скромна и красива, той своей юношеской красотой, которую помнил Саня. Только чуть выросла и пополнела. Она была не одна. Рядом с ней  ходил равнодушный, скучающий мужчина, лет сорока, в добротном тёмном костюме  в светлую полоску, невероятно модном и элегантном. Саня не решился подойти к ней, но она сама его увидела и махнула рукой, «подойди».
     – Это мой муж, – сказала она и чуть улыбнулась ему навстречу. Лицо её было чисто, прекрасно и холодно-бесстрастно.
     – Евгений? – спросил Саня и прикусил язык.
     – Да, Евгений… тот самый Евгений, – она опять чуть улыбнулась, а Евгений изобразил недоумение. Она повернулась к нему. – Мы когда-то учились вместе, когда я ещё хотела стать художником. Наверное, я ему проговорилась про тебя. Похвасталась, что была в Париже. Его зовут Саня.
     Евгений рассматривал Саню и сверху вниз, и снизу вверх, и на физиономии его лежала равнодушная ирония.
     – Как ты? Живёшь в Москве? Женат?
     – Живу в Москве, женат. Как твоя живопись, Надюша?
     – Сейчас моя живопись вот он!
     Евгений опять изобразил недоумение.
     – Надин, золотко. Вы поболтайте, а я схожу в буфет, очень  выпить хочется с тоски. – Он повёл рукой вокруг себя, показывая на окружающую живопись. – Буду ждать тебя там.
     Евгений ушёл, и не о чем стало говорить. Они пошли в глубину огромного зала.
     – Он, как только может, демонстрирует свою брезгливость к советскому, ведь он несколько лет жил в Париже. За то и пострадал, за свою брезгливость.   
     – А ты разве не живёшь с ним заграницей? Идём, я покажу тебе мою картинку.
     – Его выгнали из дипломатов. Теперь он работает в издательстве детской литературы.
     – А как же Париж? Ты же хотела жить в Париже.
     – Не вышло ничего из того, что я хотела. Живопись, Париж… А то, чего я не хотела, как раз и вышло. Я вышла за него замуж.
     Саня показал ей свою картину. Она долго на неё смотрела, сказала.
     – Ты человек счастливый…
     И Саня впервые за все годы знакомства с ней увидел на её прекрасном лице гримасу страдания. Надя разволновала его, это было неожиданно и необычно.
     – Может быть, тебе надо пойти к Евгению?
     – Его там нет, он давно уже удрал к своим… по своим делам… Это его способ избавиться от меня. Пойдём отсюда, здесь слишком много искусства.
     Они вышли на широкий плац Манежной площади. Саня предложил посидеть на скамейке под Кремлёвской стеной, но Надя  повела его на улицу Горького. Пешков-стрит…
     – Я хочу есть. Тут недалеко неплохое кафе «Марс», там и посидим. И не заморочивайся насчёт денег, я девушка богатая.
     Она заказала им по куску жареного мяса с картошкой, бутылку красного вина.
     – Недаром же я столько лет жила на юге. Но обжорой я стала с Москве. Ты не спешишь? Тебе не надо домой к жене?
     – Надюша! От тебя я разве смогу уйти к кому-нибудь другому? А хоть бы и к жене! Но должен тебе признаться, что женился я, чтобы прописаться в Москве. За деньги. Мы вместе не живём.
     – Ну вот, какой ты… за деньги женился, без любви.
     – Любовь у меня только одна была в жизни…
     – Саня! Только не говори… лучше ничего не говори…
     – Ладно, не буду…
     Она рассказала немного о своей жизни, откровеннее, чем рассказала бы кому-нибудь другому – он умел заинтересованно слушать. Как тогда в юности…
     – Когда папу перевели в Москву, я тоже перевелась в училище «905го года», но там у меня как-то не пошло. Не хватило способностей. А тут объявился Евгений. Он говорил, что ждёт нового назначения в Европу. Мама обезумела – нельзя упустить такой случай, и он стал к нам ходить. Ходил, ходил, рассказывал, что ради меня подал на развод, и как только… так сразу. Потом стал появляться реже. Слава богу, думала я. Но за дело взялась мама, учинила ему скандал, что он меня обнадёжил, а сам хочет сачкануть… так она говорила: я вам не дам сачкануть, Евгений! Ну и выдала меня замуж за него…
     Она замолчала надолго, пожевала мясо, выпила залпом бокал вина. Что-то вспоминала, что видно было Сане по её, повёрнутому внутрь себя взгляду.
     – Непохоже, Надюша, что ты счастлива в браке.
     – Ты знаешь, Саня, целку мне сломал не он…
     Саня  поразился,  услышав  от  неё это грубое  выражение, но  он  чувствовал  и  понимал, что Надя  теперь уже  не  та целомудренная  юная  дева,  замкнутая  и  застенчивая,  которую  он знал  там,  на  юге,  понимал,  что  её  непорочность сильно пострадала от взрослой циничной  московской  жизни.  Он  сам  хорошо  узнал  эту  жизнь,  легко  освоил  её  правила. А словесная  дерзость  и  даже  грубый  мат  вполне  можно  было  услышать  даже  в  самых интеллигентских кругах,  – это  была зона пока ещё не запрещённой свободы слова…
     – Прошёл год, а он всё ещё не получил назначение на заграничную работу. Тут уж моя мама всполошилась, как это? А где же обещанный Париж? Где Лондон, Рим? Где капиталистическое шмутьё, магнитофоны? Заставила папу позвонить куда надо и выяснилась… детская литература. Оказалось, что в Париже его больше интересовали мальчики, чем служба. Впрочем, так же как и сейчас…
     – Господи боже мой! Никак я не ожидал от тебя такое услышать. Как же ты с ним живёшь?
     – В московском бомонде иметь представительскую жену это немалый капитал, благодаря мне он держится на плаву. Кроме того, я ему нужна для конспирации  – пидорастическую статью пока никто не отменял. Но зато у меня есть полная свобода. Главное, чтобы не было какого-нибудь ужасного скандала…
     – А как же твои родители ко всему этому…
     – Саня! Всё очень просто. Мы с мамой завели себе по любовнику, у мамы, кажется, даже два… У папы референтка, моя ровесница… кстати, с факультета журналистики МГУ. Всё устроилось как нельзя лучше. А у Евгения мальчики…
     – Боже мой!.. Надя!..
     – Саня! У тебя есть мастерская?
     – Есть. Здесь недалеко. На Солянке…
     – Поехали, Саня, к тебе… Я хочу посмотреть, как ты работаешь.
     Они взяли такси и поехали. Надя уехала от него только утром.
               
               

     * * *
     Ань Лушань возвращался в свои покои после сладостного общения с Красавицей Ян. За собой он слышал тихий шорох шагов по  песчаной  дорожке сада, но это было уже не в первый раз. Он знал, что во дворце все друг за другом следят, и не напрягался по этому поводу. Но сегодня он был в раздражении – когда он выходил от своей милой любовницы, он увидел евнуха Гао Лиши, который его явно дожидался.
     – Прими мои благопожелания, доблестный воин Ань, – поклонился ему евнух. – И не суди меня строго. В мои первейшие обязанности перед императором и троном входит предупреждать, а при необходимости пресекать возможные предосудительные поступки вельмож, не говоря уже о жёнах и наложницах императора...
     – Что тебе нужно, скопец, говори прямо… ты же получаешь мзду за молчание!
     – Разве же это мзда, доблестный воин? За тот риск, которому я себя подвергаю… Если до императора дойдёт, я не отделаюсь палками…
     – Сколько же ты хочешь?
     – Пять монет в день небольшая цена за мою рабскую жизнь. А с императрицей, тысячу ей лет, я поговорю отдельно…
     – Это как раз моё жалование, проклятый скопец. Ну, хорошо, я подумаю…
     И вот теперь он слышит за собой тихие шаги шпиона проклятого скопца. Ему осталось пройти только Круглые Западные ворота, и он дома. Тучка наползла на месяц, и стало совсем темно, когда он миновал ворота и остановился за большим гранитным валуном, на котором днём были видны старинные надписи. Шаги ненадолго стихли, но он слышал тихое дыхание шпиона своими чуткими ушами степного зверя. Когда шпион забеспокоился и поспешил догнать своего подопечного, то попал ему прямо в руки.
     – Кто тебя послал? – спросил Ян Лушань, хотя и знал, что не услышит ответа.  Он не был зол на этого маленького человечка, и потому просто швырнул его на валун и пошёл домой. Откуда ему было знать, что человечек уже мёртв – он вышиб из него дух. 
     На следующий день Гао Лиши нашептал на ухо императору неприятную информацию.
Император очень расстроился и продиктовал указ генералу Ань Лушаню отправиться немедленно на Северную Границу империи  для подавления бунта кочевников-туфаней.
Генерал вынужден был в тот же день уехать, не простившись с Красавицей Ян, отправившейся по приказу императора на моления в монастырь. 
     Сто дней продолжалась война с кочевниками и окончилась сокрушительной победой генерала. Она, эта кровавая победа, не принесла ему радости. Он жаждал другой радости.
     В его руках была многочисленная боеспособная армия, он захватил Лоян, древнюю столицу Китая,  взял продовольствие и повёл армию на Чанъань, нынешнюю столицу. Это был мятеж. В столице не было боеспособных войск, а только разъевшаяся и разленившаяся городская стража, и через четырнадцать дней генерал вошёл в город, не оказавший ему никакого сопротивления.
     Императорский поезд, состоящий из сотен карет, повозок, носилок и паланкинов вывозил из столицы вместе с императором его жён, многочисленных наложниц, ещё большее количество слуг и евнухов, но в спешке потерявший подводы с едой. Взбунтовавшаяся голодная охрана перебила всех представителей ненавистного семейства Ян, приближённых ко двору, в том числе и старшего брата Красавицы Ян с его женой и сыном. Но крови ей было всё ещё мало.
     Император с ужасом наблюдал за неуправляемой толпой голодных солдат из окна постоялого двора, где он остался ночевать, а верный евнух нашёптывал ему в ухо.
     – Ваше императорское величество, пока цел корень зла, невозможно будет утихомирить ярость толпы. Все  в вашей империи уже знают, из-за чего взбунтовался генерал Ань Лушань.  Ваши вельможи умоляют пожертвовать вашей сердечной  привязанностью ради благополучия империи, династии и трона… Умоляем вас не откладывать решение этого вопроса! 
     Император понимал, что его отказ может стоить жизни ему самому – огромная толпа гремела оружием и кричала, требуя  выдать ей виновницу. Он сам вывел Красавицу Ян за ворота  постоялого двора и передал её в руки главного евнуха Гао Лиши, а тот задушил её шелковым шнуром от своего халата.  На этом же шнуре её повесили на воротах постоялого двора на радость и веселье беснующейся толпе солдат, императорских слуг и окрестных крестьян. Евнух Гао Лиши скорбел вместе с императором, бил себя в грудь и жаловался богам на свою рабскую долю.
     Через несколько дней весть о смерти возлюбленной подруги дошла до Ань Лушаня. Свирепый гнев одолел его рыдающее сердце. Он приказал своим войскам преследовать императорский обоз и перебить всех. А евнуха  Гао Лиши в колодках привести к нему, он сам придумает для него достойную казнь. Но его солдаты, большей частью степные кочевники и простые крестьяне,  попав в огромный богатый город, полный еды, вина и женщин, перестали думать о войне, многие, прихватив то, что могли унести, отправились по домам, остальные пьянствовали и не хотели покидать  публичные дома. Никто уже не слушался приказов, даже несмотря на публичные групповые казни. Армия разложилась и  перестала существовать.
     Ань Лушань порешил себя, рухнув на остриё одного из своих боевых мечей. Остриё пробило ему сердце.
               
               
     * * *
     – Мне показалось, Санечка, что за мной следят. Да ну, глупости.
     Надя приехала на такси, отпустила машину на углу и пришла, не спеша одолев полторы сотни метров пешком. Саня выскочил из подъезда, огляделся, вышел на улицу – ничего подозрительного не увидел.
     – Я сидела впереди, от скуки смотрела в боковое зеркало, пока ехала. Даже пришлось голову наклонить. Мне казалось, что я вижу всё тот же странный силуэт с большими ушами за рулём старенького «москвича», он то исчезал за машинами, то появлялся. Обернулась и точно… сзади «москвичок», а за рулём ушастый силуэт. Смешно стало, чего привязался? Потом исчез. А как повернули на Солянку, опять появился.
     – Надюша, ладно тебе, неужели не понимаешь? Увидел красивую женщину и поехал за ней. А куда же это она едет, красивая женщина?
     – Может и так.
     Санина мастерская в подвале купеческого особнячка 19 века, окна над землёй, а пол на метр ниже. Таких много в Москве. Извёстка местами осыпалась, особенно, понизу, пахнет сыростью и красками, но Надя ездит сюда, и ей здесь нравится. Привычная роскошь отцовской  квартиры ей скучна, а собственная противна из-за Евгения. Ей хорошо с Саней здесь, несмотря на нечистый туалет,   еле тёплый душ с цементным полом, тесный диванчик. Вместо кухни – электроплитка, вместо стола – шаткий журнальный столик с мусорки, окрашенный красным малярным маслом. На полу – потёртый линолеум. Ей нравится, что Саня счастлив с ней, ей нравится притворяться, что у них гармоничный секс, хотя по причине её фригидности она очень редко получает удовольствие. Но это не беда для неё, она умеет удовлетворять себя в собственной спальне, когда ей этого хочется. У Сани крепкое тело, твёрдые пальцы, и шершавые ладони – и ей это тоже нравится. Саня никогда не решится спросить её, любит ли она его – она знает, что он её любит, но так же знает, что она его не любит, но он ей мил и симпатичен. Если бы он спросил, она бы посмеялась и сказала: конечно, Санечка. Но само слово «люблю» не стала бы произносить.  Ей с ним гораздо лучше и проще, чем с прежним любовником, богатеньким, ужасно светским джентльменом, но невыносимо скучным. О замужестве или о какой-то совместной жизни у них с Саней никогда разговора не было, и она надеется, что у него хватит сердца понять, что это невозможно. Пока ей с ним хорошо, а что будет дальше… Бывает, что ей приходит в голову, а не мучает ли она его? Но решает об этом не думать, как мама, которая боится заглядывать в будущее. Что будет, то будет. Нечего раньше времени ломать голову. А уж терзать сердце…
     А будущее, вот оно. Взяло  и явилось.
     Стукнула сначала дверь подъезда, торопливый топот ног по ступенькам, и сразу же распахнулась  Санина дверь. И стал в дверях Евгений, а сзади него косил глазами Ушастый.
     Саня никогда не мог сразу оторваться от картины, которую писал. Клал кисти, смотрел, опять хватал кисточку, быстро замешивал одну краску с другой, третьей, мазал по холсту, опять смотрел
     – Сейчас, Надюша, сейчас. Если сейчас не поправлю, потом передумаю.
     А ей и некуда спешить, лечь в постель успеется. А посмотреть интересно, Надя когда-то сама мазала кисточкой по холсту. А когда он окончательно бросит кисти, «ладно, потом помою», то надо ещё достать из принесённой Надей сумки, бутылку вина, бутерброды с ветчиной и красной рыбой, принести стаканы, тарелки… так час и пройдёт. И хорошо, что не сразу заваливались они в постель, иначе Евгений бы их застал за запертой дверью, стук, грохот, крики, соседи… Когда он вошёл, как раз Саня складывал кисточки, а Надя, сняв туфли, подобрав под себя ноги, сидела на диване.
     – Ну вот, Надин, я тебя застукал с любовником. Что теперь делать будем? А?
     Неожиданно увидев мужа, Надя открыла большие глаза, а потом засмеялась, и уже остановиться не могла.
     – Саня! – показывала она пальцем. – Что я тебе говорила? Что за мной следят, вот… вот он, ушастый силуэт! Я его узнала! Ушастик из «москвичонка».  Я грешно на ГЭБЭ  подумала –  может, это из-за Евгения? Его старые друзья?.. – Тут она резко прекратила смеяться, стала злая лицом. – А это сам Евгений за мной слежку устроил. А это кто? Шпик, а заодно и свидетель?
     – Ты не виляй, Надин… – Евгений стоял в дверях, опасаясь слишком приближаться к жене, а тем более к Сане, который был повыше и покрепче, а главное, помоложе. – Ты уже полгода к нему ездишь, и хочешь сказать, что вы тут искусство обсуждаете?
     – Само собой, искусство… Не детскую литературу же.
     Саня сначала почувствовал себя нехорошо, ужасно неловко, оттого что вдруг, нежданно, возникла такая скользкая, пошлая, похабная сцена:  муж «застукал». Какой непристойный спектакль, в котором он вынужден участвовать! Но всё же сообразил, слыша издевательский смех Нади, что тут всё по-другому, другая логика событий, пока невнятная ему. И тогда он стал ждать, чтобы для него что-то прояснилось. А Евгений пока внушал своему свидетелю.
     - Вот, Тимофей, ты видишь какая тут интимная обстановочка. Диванчик. На нём возлежит моя жена. Зовут её Надин, то есть Надежда. Видишь, туфельки уже сняла. А это её любовник. Неважно, как зовут… назовём его… условно… Художник.
     Тимофей слушал и значительно кивал.
     – Дурак ты, Евгений, хоть и спец по детской… эээ… литературе. – Надя даже ноги не опустила с дивана. – Кого сейчас проймёшь аморалкой? Ты бы самиздат какой подкинул. Солженицина. Архипелаг Гулаг или другую антисоветчинку какую. Твои дружки из ГЭБЭ раскрутили бы лет на пять отсидки. Вся квартира тебе бы и досталась.  А так? Моя квартира за мной останется. Иди-ка ты вместе со своим свидетелем, пока Александр вас пинками не выставил.
     –  Ничего, ничего, Надин… Судья решит…
     – Не мешай нам, у нас диспут о преимуществе соцреализма над буржуазным формализмом. Тебе не понять.  Иди, тебя твои мальчики ждут…
     – А ты жди, Надин, повестку в суд. Ну, мы пошли…
     Они поторопились уйти, когда увидели, что Саня сердито пошёл на них грудью.
     – Ничего не понял, – сказал он, вернувшись.
     – Он слишком много денег стал тратить на мальчиков. Значит, на меня меньше остаётся. Я ему пригрозила разводом, а это значит, что он может остаться без квартиры. Мы живём в моей квартире.
     – А своей у него нет разве?
     – Жена отобрала при разводе…
     – А зачем ему нужен был сегодняшний спектакль?
     – Он надеется доказать, что я  ****ь, и тогда судья решит поделить квартиру пополам.
     – А что там делить, в этой твоей квартире?
     – Четыре комнаты, две ванны, две большие лоджии. На Стастном бульваре…
     – Ничего себе, Надюша… Действительно, есть что делить. Что же дальше будет?
     – Ничего, Санечка, всё будет как раньше. У него будут его мальчики, а у меня будешь ты...
 
               
     * * *

     Признаюсь, я задумывал закончить рассказ по-другому. Собирался оба запараллеленных сюжета – древнекитайский и советский – сделать схожими до самого конца. Евгений мог бы достать пистолет и устроить стрельбу, Надя должна была бы погибнуть, тогда и Саня как-то трагически закончил бы жизнь. Мне такое построение рассказа поначалу казалось правильным и стройным. Но чем ближе я приближался к развязке, тем трагичнее становился классический китайский сюжет, и тем другой – советский – всё более становился похожим на фарс. И как я не искал логического оправдания первой задумке, так я его и не нашёл.