Поругались

— Послушайте, вы, вы! Да вы самый настоящий негодяй! Я знаю вас как облупленного. Вы едите на завтрак сырых божьих коровок. Какая гадость: вы насыпаете их себе в тарелку столовыми ложками и хрустите на зубах их скользкими панцирями. Вы отвратительная жаба! Вы крокодил!

— А вы, милостивый государь, вы... з-забываетесь! Как смеете выдвигать против меня столь необоснованные обвинения?! Да вы свинья, которая к тому же заседает в парламенте и хрюкает там каждые полчаса, голосуя непонятно за что! Последний выдвинутый вами закон смехотворен! Он оплевывает честное население и возвышает нечестное. От этого закона разит мерзостью на версту, а вы протащили его в конгресс, потом в сенат, потом в государственную думу, а оттуда — в верховный суд и далее — страшно подумать — в само величайшее присутствие! Да как вы могли, ничтожество вы этакое?! Таракан вы коричнево-гадкий, тапком раздавленный, вы — селедка, рыбья чешуя, вы, вы... самый настоящий отброс!

— Это я-то отброс? Ха-ха! Смеете вы, сударь, называть меня отбросом, при том что сами являетесь обыкновенной болотной грязью, зачерпнутой огромной столовой ложкой, нет, половником, да что там — лопатой из самого отборного, отвратительнейшего болота, в котором, скажу я вам, водятся лягушки самого грязного толка, пиявки — самой подлейшей, мерзкой породы, червяки гадкие, черные, отвратительные, ползучие слизни, наполненные такою низменной слизью, какой не видывал мир! Вы, вы... мерзкий обыватель из-под стола! Вы голосуете исключительно... исключительно за самые низменные партии, в которых одна грязь, одна подковровая пыль, картофельные ошметки из мусорного ведра. От вашей партии смердит разложившихся трупом!

— Ах вот вы как меня, милостивые государь, называете! Вот какие эпитеты вы ко мне незаслуженно прилепливаете! Да кто вы такой, чтобы иметь право вытворять то, что вы в своей повседневной обывательской жизни вытворяет ежедневно, ежечасно, ежесекундно! Вы... просто ничтожество. Вас выудили в пруду. Вы хуже всякого подводного карася. Проглотили крючок — думал наживка, а это обыкновенный крючок, да! И теперь у вас пучит животик. Вы пыжитесь, пужитесь, мужитесь, фужитесь, кужитесь! Вы, вы... скукоженная плоская креветка, выползшая из носика закипающего чайника... вот вы кто! Вы плюетесь паром! Из вас вылетает...

— Тьфу на вас! Вы иссякли. Ничего-то более и изрыгнуть не можете! Стыдитесь, милостивый государь! Дворянин — а изрыгает, как последний простолюдин. Неотесанная деревенщина! Простонародье! Из какого подмастерья вы вылезли? Какой розгой вас стегали? В какой жиже вы ползали? В каком пуху вы извалялись, вымазавшись предварительно дегтем?

— Вы забываетесь, милостивый государь! Да за такие слова я вас... запросто… с легкостью вызову на дуэль! Я подам на вас жалобу в присутствие! Вы пойдете под суд! Вас заставят под него пойти! Больше! Вы пойдете по этапу! Вы будете сосны валить! Кандалами трясти!

— Жалкий таракан! Да я... да у меня связи... я вас лишу наследства! Я вас промотаю! Я вас по ветру пущу! Вы... да вы у меня станете... самым последним женишком, за вас ни одна самая завалящая невеста не пойдет, да! Даже рябая, даже одноногая, однозубая, одноглазая! Да вы вылетите в трубу! Да от вас не останется рожки на ножке! Вы... будете плакать и колоть себя козьей ножкой в ляжку с досады... Ваши слезы никого, слышите, никого не тронут! Даже самую последнюю утку! Самый последний червяк к вам не подползает и не поднесет вам крошки хлеба! Даже Захар не принесет вам утром, слышите вы, сапоги — вы будете сами их себе надевать, низменность вы эдакая!

— Всё! Нет, теперь уже абсолютно всё, теперь уже более чем предостаточно! Нет, шалишь, милостивый государь, теперь того, что вы тут наговорили, более чем достаточно, чтобы прислать вам сей же час, слышите, сей же час секундантов моих! К вам пришлют моих секундантов, ясно вам, ничтожество вы одичавшие, сорвавшейся с цепи! Вы попляшете! Вы так подскочите, что у вас заноют ногти. Ни одно блюдо, во всей вашей ужасной последующей жизни не будет вам в радость! Вы будете ото всего плеваться!

— П-подумаешь, испугали! Знаете, кто вы милостивый государь, после этого?

— Я? Кто?

— Блоха. Самая обыкновенная блоха. У вас шесть ножек волосатеньких и брюшко, а из кармана торчит цепочка от золотых часов. Вы прыгаете с человека на человека, да нет, что я говорю, это я вам надбавил важности, а у вас важности с ноготок, меньше чем у грязи под ногтями — и не по людям вы скачете, а с собаки на собаку. Вот какая вы, милостивый государь, блоха.

— А вы микроб. Вас сам сэр Чарльз Дарвин в микроскоп разглядывает и от омерзения открывшейся картиной морщит нос и утирает рот платочком. Слышите вы, ничтожество умалишенное, сам сэр Чарльз Дарвин гнушается вашей особой и не напрямую, а только, исключительно через микроскоп, потому что другого вы не стоите!

— Ну, хватит. Я устал. Давайте помиримся, что ли.

— А и правда давайте. Давайте, что ли, в знак примирения поцелуемся.

— А и давайте. Таким образом мы еще более скрепим нашу дружбу, и она будет совершенно скреплена, так сказать, нерасторжимой печатью поцелуя.

— Ах, сударь! Что у вас за щекотные усы? С вами, милый друг, весьма щекотливо целоваться! Вам этого не говорили?

— Помилуйте, дорогой сосед! Говорили еще как... Намедни одна дама...

— Ах вы шалун! И все-таки как же я, милый друг мой, счастлив, что мы с вами, наконец, помирились. Всё ругались-ругались и в заключение помирились. Надо же, какой поворот.

— Да уж, душа моя. И как это нас угораздило так разругаться перед самым, так сказать, обедом. Что это мы с вами, дорогой мой, рассорились ни с того ни с сего? Начали, как говорится, за здравие, а кончили...

— А с чего это мы с вами начали? Что-то никак не припомню.

— А начали мы с вами.... начали... дайте припомнить... Ах да! Начали мы с того, что вы мне сказали, что моя борзая Вешка ничего не стоит по сравнению с вашим пегим Бегунком. Что вы, мол, за такую борзую и трех рублей серебром бы не заплатили. А я вам сказал, что стоит еще как, и гораздо большего, и что сам я за нее заплатил четырех рублей золотом!

— Вас обманули, слышите, обманули, ха-ха! С вас содрали в десять раз больше. Вас облапошили, милый мой. Обвели вокруг пальца. Вас наду-у-ли! Как обыкновенный баллон для воздухоплавательных путешествий. И вот вы, такой надутый, такой гордый собой, плаваете себе над землею и не видите, что у вас творится под носом.

— Это вы не видите, что у вас творится под носом, тля вы эдакая! У вас усы в кефире! А вы целоваться с порядочными людьми лезете! Вас надо заложить в ломбард! На вас надо мелом на спине написать: три копейки серебром красная цена.

— Ах вы старый, застиранный набрюшник! Вас дамам надевать стыдно, от ваз незнамо чем разит!

— А от вас знамо, еще как знамо! Тухлыми щами, лежалой селедкой, червивым салом, винным перегаром!...

— Болотной тиной, испорченным куриным яйцом, навозной жижей!...

— Правильно, сударь, спасибо, что подсказали, а то у меня эпитетов для вас не осталось.

— Это я про вас, дубина вы моя стоеросовая!

— Нет уж, я начал об вас говорить, а вы сами об себе продолжили. Вот вам за это огромное спасибо! Помогли мне, сами от себя описали как следует себя, а то у меня слова кончились. Знаете, на вас места нет, где печать ставить. У вас даже зад весь в печатях. И на каждой написано: букашка ничтожная первый сорт. Обмокнуто в сургуч и притиснуто на вашем великолепнейшем заду. А вам самим этого всего и не видно, потому как в зеркало, милостивый государь, нужно почаще смотреться. Других оскорбляете, а сами не видите того, что у вас на рыле написано.

— Что же у меня написано?

— А то, что вы ни перед чем не остановитесь, чтобы честных людей оскорбить. Вам дай волю, так вы и царскому дому оскорбление нанесете, устрица вы этакая! Да вы ни перед чем не остановитесь! Вы и светлейшую княгиню Долгорукову в грязь втопчете и самого, прости господи, государя императора всея Руси сапогом назовете, знаю я вас, голубчик, как облупленного!

— Это вы, мокрица вы подколодная, светлейшую княгиню в грязь, а государя — сапогом, да вы еще и не тем, а вы вот намедни княгиню блохой недодавленной окрестили, а царя-батюшку — оглоблей заскорузлой, которая невесть куда тянет Россию!

— А вы... а вы... да вы не только нашего батюшку царя, а вы еще и английскую королеву — третьего дня — профурсеткой мокрохвостой величали. Да-да, именно так и сказали слово в слово: профурсетка, говорит, мокрохвостая, да и только. Эта самая, как ее... Виктория королева, вот!

— Да вы знаете, после этого, кто, динозавр вы этакой?! Вы самого Господа Бога в недавней беседе нехорошим словом помянули, а ангелов небесных ругали на чем свет стоит, мышка вы недостойная, я-то всё уж вам припомню, так и знайте!

— А вы и диавола ругали, и чертей, и вообще черт знает кого!

— Ой! Что это за стук?

— Уж не знаю. В дверь колотят.

— Мне страшно.

— Так отворите. Неведение всего страшнее. Лучше горький хрен, чем сладкая редька, как учит нас народная мудрость. Отворите поскорей!

— Сами отворите.

— Эк как колотят. Пошлите же кого-нибудь, пусть отворят, а то они дверь сломают.

— Захар! Захарка, где твоя пьяная образина?

— Именем закона! Вы объявляетесь арестованы за поругание царствующего дома и государя всея Руси, а также светлейшего лика императрицы Марии Александровны и еще за богохульство! Немедленно одевайтесь, вас сейчас закуют в кандалы!

— Вот те раз…

— А как все приятно начиналось...

— Послушайте, милейший... вы что же, и правда будете нас арестовывать?

— Еще как! И в кандалы закую!

— Да за что ж, помилуйте?

— За оскорбление царствующего дома.

— Но... ведь семнадцатый год скоро, революция. Царя убьют...

— Вот когда убьют, тогда убьют, а пока сидеть будете. Не извольте сердиться, господа, таков порядок.

— Вот так история...

— Вот те влипли!

— И всё из-за этого дурацкого царя и его дома!

— Вот именно, осел вы вислоухий! Так хорошо ругались, надо было вам царский дом сюда приплетать!

— Да вы первые же царя-императора сапогом назвали!

— Это я-то сапогом? И всё-то вы, милостивый государь, перевираете. Суд это докажет! Я-то как раз вас и имел в виду, что это вы, при случае, государя нашего сапогом грязным, а то и оглоблей кривой обзовете, знаю я вас. Ни перед чем не остановитесь. Вяжите его, милейший!

— Нет это его вяжите, милейший! Он ни императрицу, ни императора не пожалеет, поверьте, самого царя кошкодером назовет, с него не станется, устрица он недоеденная.

— А он — не устрица, а... а дупло гнилого зуба, вот он кто! И в этом дупле сидит грязная немытая сова, а еще лучше, ворона, и глазеет оттуда своими грязными лупоглазыми глазами. И не то что царя, на самого Господа Бога накаркивает! Верно вам, сударь, говорю, его вяжите, это вот он, эта проклятая сова, Господа Бога профаном назвать собирался. Голову даю на отсечение, собирался.

— Да кого ж мне вначале вязать господа, не разберу!

— Вначале его! Он во всем виноват!

— Нет его! Он это все затеял!

— Ох, помилуйте, господа, голова болит!

— Это от его диких криков!

— Нет это от его криков нецензурных!

— А вы заткните ему кляп, чтоб не орал. И голова сразу пройдет.

— Нет, это вы ему заткните кляп!

— Ха-ха! Правильно, что ему заткнули! Так и надо!

— Мммммм... мммм... мм...

— Очень вы, сударь, хорошо сделали, что ему кляп заткнули и кандалы на него сейчас накуете. Что мычишь, дурья голова?

— Мммм... мммммм... ммм...

— Мычи-мычи! Царя собирался оскорбить, в Сибирь тебе и дорога. Там тебя твоими любимыми тараканами кормить будут! Там ты, свинья, в своей любимой грязи плавать будешь! Там ты... Ой! Ой! Ммм... ммммм...

— Мммммм... мммм... мм...

— Мм... мммм... ммммм...

— Ммммммммммм...

— Мммммммммммммммммммммм...

— Мммммммммммммммммммммммммммммммммммммммммммм...

— Ну вот, так-то лучше, господа. Вы можете хранить молчание, но предупреждаю: каждое сказанное вами слово может быть обернуто против вас. Ф-фу... упарился!

— Ммммммммммммм...

— Ммммммм...

— Ммм...