Причал

Поезд приходит рано. Николаич доехал автобусом до поселка, закупил кое-какие продукты, вино, сигареты (для гостей, сам он не курил) и спокойно успел на пароход. Народ на пароходе вел себя как-то необычно оживленно, все друг другу чего-то рассказывали, смеялись, но Николаич не прислушивался. Он сразу прошел на борт и весь рейс смотрел на воду, на берега. После московской суеты душа отдыхала.
К даче он подходил с некоторым волнением...
Все было в порядке. Замок не взломан. Летом с кражами все-таки спокойнее.
Он собрался было прилечь на часок, отдохнуть с дороги, но в окно кто-то постучал... Надька-дачница. Про себя он ее называл: Надька-провокаторша.
– Николаич, ты дома? Молодец. От меня ты все равно отвертишься. Сейчас приду с народом. Никуда не уходи.
Так... Поехали. Готовится какая-то провокация.

Народ Надьку остерегался, а Николаич некоторым образом даже уважал. Надька знала обо всех всё, причем нередко с опережением, по этой причине Николаич считал ее ясновидящей.
– Леха Серый с Вовиковым скоро подерутся. Из-за бабы.
Через пару дней Леха Серый с Вовиковым дрались смертным боем. Из-за бабы.
– Николаич, в Мохове у Серегиных баллоны газовые умыкнули, а на камнях охотники упились, у двоих ружья пропали, жди, придут тебе предлагать.
– Надя, а кто хоть придет?
– По ружьям не знаю, а по баллонам не скажу, он мне морду набьет, презумпция невиновности.
Факт ясновидения вскоре подтвердился.
Поначалу Николаич с Надькой даже не здоровались. А потом как-то вдруг, ни с того, ни с сего...
Это было прошлым летом. Николаич как-то утром чинил забор, изрядно ободранный ночью вероятно туристами, для костра. Подошла Надька и сходу, не здороваясь:
– Николаич, ты грамотный. Книги, говорят, пишешь без ошибок. Напиши заявление судье на моих соседей.
Николаич внутренне вздрогнул, но вида не подал.
– Надя, а что же я напишу-то?
– Напиши, что сволочи.
– Надежда, это дело неподсудное. Нет такой статьи.
– А если прокурору?
– Надя, кодекс у них один, что у судьи, что у прокурора.
– Жалко.
Надька еще посопротивлялась, но все-таки на тот раз отстала. Но через пару дней возникла снова.
Дело в том, что Надька работала на материке в поселке каким-то невеликим начальником по коммунальному хозяйству, и ей были выделены деньги на перекладку каких-то труб. И вот теперь злые клеветнические языки говорили, что перекладка свелась к тому, что старые трубы перевернули то ли задом наперед, то ли вдоль на поперек, а новые то ли не завезли, то ли завезли, да чуть ли не Надьке на дачу, а деньги ушли в неведомом направлении. Ну, проверять ничего не стали, бог с ними, с трубами, а Надьку уволили. И вот теперь:
– Николаич, напиши прокурору на моих начальников.
– Что сволочи?
– Да нет. Это же неподсудное. Напиши, чтобы меня на работе восстановили. Или ты тоже веришь про трубы?
– Ну что ты, Надя, зачем тебе трубы?
– Ну ты за дуру-то меня не держи, трубы-то как бы еще подошли.
– Ну, трубы ладно. А деньги казенные. На фиг они тебе?
– Ну, на фиг-не на фиг. Я ведь мать-одиночка.
Николаич, как ни зарекался оставить неуемное свое ехидство в Москве, быть в деревенских разговорах тише воды, ниже травы, не справился, не сдержался.
– Надя, ты мать-одиночка? Да куда же мужики-то смотрят? Чего же им еще надо?
– Я, Николаич, по чужим мужикам не шастаю, а свой... – она высказалась непечатно, затем вернулась к чужим и снова непечатно, а потом рассказала про последнее сватовство. – Майор из военной части, холостой, говорят. В поселок к нам приезжал, мы с ним по трубам этим покумекали. Говорит: Надька, выходи за меня, пить будем – каждый день. Ты подумай: как они, пьяные-то, родину-то защищают? Отшила я его, по делам, говорю, давай решать вопросы, а по этой самой поищи подешевле.
Надо сказать, Надька выглядела вполне хорошо, аппетитно, если бы еще малость потратилась на макияж, но откуда деньги, она ведь мать-одиночка.
Николаича между тем несло.
– Надюша, ты богата внутренней красотой, внутренним светом, ты людям правду несешь, а они этого не ценят.
– Не ценят, Николаич. Начнешь им рассказывать всё как есть, а они тебя то туда пошлют, то наоборот...
В общем, в этом разговоре про внутренний свет они, слава Богу, забыли про начальников, про которых следовало всё как есть поведать прокурору. А Николаич с тех пор старался избегать и этих встреч, и этих содержательных бесед. Удавалось это ему, разумеется, не всегда. Собственно, ничего плохого в самих этих беседах не было, даже, пожалуй, наоборот. Смущало, что Надька при этом призывала к каким-то сомнительным действиям. «Николаич, жарко, не вынесешь воды попить?» Это одно. А «Николаич, напиши прокурору» – это все-таки немного другое.

И вот... Через полчаса Надька появилась с непонятным поначалу эскортом. С ней были четыре старушки. Опрятные. Дачницы. Они несколько смущались.
– Николаич, я от имени народа. Бьем челом. («Ну конечно. Чем тебе еще бить.») На тебя надёжа.
Молодец, Надька, подумал Николаич, далеко пойдешь. Хоть и посылают тебя все куда подальше, но ты пойдешь еще дальше. Он сообразил, что речь пойдет о причале, не понял только, в чем состоит предназначаемая ему миссия...

С причалом вправду была беда. От сезона к сезону он разрушался всё больше. Началось всё сразу, как объявили новую жизнь и свободу. По акватории тогда пошла ходить-гулять баржа с металлургического комбината. Огромная, величиной с футбольное поле, а высотой с авианосец, с устрашающим изображением акулы в полборта. Николаич в показаниях участковому говорил, что там был еще пиратский флаг, а на реях болтались мертвецы. Участковый про мертвецов сначала не поверил.
– Божись.
– Честное слово.
Участковый поморщился.
– Честное партийное.
Участковый сплюнул.
– Гад буду.
Это уже было посерьезней, но еще не окончательно. Тогда Николаич пошел на ненорматив и участковый сдался. Внес в протокол.
Как-то ночью баржа причалила к острову. Ночью же и ушла, а наутро оказалось, что всё, что было на причале металлического, исчезло. Хорошо еще, что она не проглотила причал целиком. Да и трубы-опоры остались пока на месте. Чтобы кое-как мог теперь причаливать пароход (Николаичу больше нравилось говорить «корабль»), островные мужики то и дело чего-то к причалу прикручивали, прибивали.
Народ тогда еще не понял, что он просто брошен, а потому поначалу зашевелился, решили писать в партийные органы. Зашли к Николаичу за подписью. Он объяснил народу, что партийных органов больше нет.
– А куда же писать?
– Пишите отцу Василию.
– А чего делать с «Акулой»?
– Скинуться на гарпун.
Народ покрутил у виска пальцем...
Гуляла и местная шпана, островная и с ближних территорий. Вот уж кто сполна глотнул свободы. Гуляли без смысла и без пощады. В былое время посмеивались над теми, кто держал свои лодки на огороде, а то и в доме. Теперь у тех, кто держал лодки на берегу, их или украли, или изувечили, а деревянные пожгли. Сожгли и лавки у причала, разобрали навес от дождя. Рухнула в воду большая причальная плита, при этом обнажился откровенный подпил арматуры. Так вот шалили недоумки, то ли по заказу металлургов, то ли по зову собственной дикости. Три здоровые чугунные трубы, на которых держалась плита, стояли теперь памятником варварству. Но простояли недолго. «Акула». 3верь хитрый и алчный, добычу эта порода чует издалека...
Николаич не участвовал в тогдашнем народном трепете по поводу причала не потому, что уж такой он был циник. Он просто смотрел на всё это другими глазами. По всей акватории исчезали суда, бакены, береговые сооружения. В чреве «Акулы» с мыса на большом острове исчезли целый маяк и несколько понтонных связок, около километра вбитого в грунт под строительство набережной шпунта. В порту, в городе, где еще недавно весь берег был уставлен причалами, пристанями, дебаркадерами, теперь он (берег) был просто пуст. Где еще недавно глазу на удалось бы найти свободную полоску воды, всё пространство занимали всевозможного вида суда, теперь – чистая водная гладь. Причал в поселке, от которого отправлялся на остров старый пароход, прикарманил местный депутат, собирая теперь дань «за причаливание». Вот Николаич и опасался, что если каким-то неведомым Божьим промыслом удастся привести островной причал в порядок, его тоже хапнет какой-нибудь урка, больно уж вольготно паслось им на полянах родины.
Но теперь дело зашло далеко, причал трещал и разъезжался по швам, а ведь на нем целые дни резвились дети, и это, конечно, беспокоило родителей, а еще больше бабушек.
Сам-то Николаич полагал, что причальные руины лучше бы разобрать и бросить прямо на берег пару плит, откупившись всем остальным от «Акулы». К этим плитам и причаливать носовым трапом. Неудобно, конечно, но лучше неудобно, чем никак. Этого и следовало добиваться, а не неведомого ремонта.
Высказать это народу он не мог. Люди устали от заброшенности и разрушений. Раздражение заметно переходило в озлобленность. С острова как-то торопливо уходила жизнь. С уничтожением колхоза закрылись клуб, библиотека при нем (здесь говорили «изба-читальня»), пекарня. Спортплощадку разобрали. Закрыли медпункт, магазин, школу (учить было больше некого, дети на причале – это дети летние, дачные в основном).
Еще недавно Николаич любил часами лежать в клеверном поле, наблюдая за играми жаворонков в небе. Больше не было ни жаворонков, ни поля. Небо пока оставалось, а поля погибали на глазах, зарастая травой, кустарником, всяческой сорной дрянью.
После разгона лесников едва не круглые сутки визжала в лесу пила. Поваленное дерево освобождалось от сучьев, ствол вывозился трактором, Николаич не знал, как правильно называть ту мерзкую жуть, тот хаос, что оставался на месте бывшего леса. Так один за другим погибали кусочки родины. И это – на природоохранной территории.
Слава Богу, оставалась еще пара пароходных рейсов на день, а ведь еще недавно их было двенадцать (у Николаича в его музейчике на террасе сохранялось старое расписание).
К Николаичу как-то зашел попить воды журналист из города (из уезда, как они говорили) и рассказал, что какой-то сильный дяденька, из «комсомольцев», хочет прикупить остров, вот и освобождается от «обременения». Николаич спросил:
– А зачем уничтожать сосны?
– Он посадит пальмы. Остров же.
– А климат?
– У него хватит бабла и на климат.
Конечно, покорно заглотивший все это народ (тоже ведь «обременение») заглотил бы и причал, да и «дяденьку», но... пока кого-то все-таки беспокоили дети...

Хозяином причала был вообще-то порт. Туда обеспокоенные бабушки и написали. Письмо вернулось с пометкой: «От адресата остались только теплые воспоминания». Тогда бабульки принялись писать письма в разные кабинеты. Ответы иногда приходили, и тогда старушки собирались вместе и читали эти бумаги. Понятными в них были только последние строки, где им желали здоровья, долгих лет богатой и счастливой жизни, а внукам хороших отметок в школе. Но вот какой-то юрист сжалился, видно, над старостью и дал практический совет обратиться к тем товарищам, которые строили причал, вы, мол, строили, вы и чините. А кто строил? Бабушки сами всю свою жизнь чего-то строили. Комсомол? Он теперь не строит. И не чинит. У него дела посерьезней. В общем, обратились за справкой в городской музей. Музейщики ответили, что причал, как и всё в округе, шестьдесят лет назад построили зэки. Замечательно. Бабушки пошли на поклон к местным бандюганам. Качать права.
– Ребята, вы строили, вы и чините.
– Да вы чего, бабки? Мы тогда еще не сидели. Нас тогда и на свете-то не было. А сын за отца и колоду не сдает, и долги не отдает. Да и батьки наши ничего не строили, только тапочки шили. К деданам нашим идите. На кладбище. Пусть они вам и чинят.
Это был юмор. Но бабушкам было не до смеха.
– Ребята, так чего делать-то?
Бандюкам тоже стало жаль трудовую старость. Обсудив ситуацию, они предложили за хорошие деньги взорвать причал окончательно.
– Вы будете заказчики, мы исполнители. Деньги вперед (надо же закупить взрывчатку).
Заказчики, подумав, согласились, но когда они протянули исполнителям «хорошие деньги», бандюки сообразили, что сотни коробков спичек для взрыва будет маловато. Сделка не состоялась. Бабушки приуныли.
Но... есть правда на земле (как есть она и выше).
Бог не оставил страждущих...

У Надьки сломался каблук. И сломался он не где-нибудь...
В то утро с корабля на берег сошел майор, тот самый, из военной части, и, порасспросив у народа дорогу, пошел прямиком к Надьке. Любовь ли его вела, или какие другие вопросы, этого никто кроме них двоих не знал. Хотя, конечно, знать многим хотелось бы. Важно, что по этому романтическому случаю Надька провела тот день на высоких каблуках, а вечером, когда она провожала майора до самого корабельного трапа, перед самым уже трапом попал в причальную трещину и обломился высокий Надькин каблук. Народ повеселел и стал жизнерадостно обсуждать событие. Все дружно решили, что виноват, конечно, не майор, а дышащий на ладан причал. Капитан корабля приветливо помахал Надьке рукой и дал протяжный гудок. Пароход отчалил...
Когда Надька возвращалась на дачу, Николаич ее не заметил, но она его углядела и заглянула к нему на участок.
– Николаич, видишь, босиком теперь хожу.
– Ну и чего? Я, Надежда, всегда хожу босиком.
– Ты, Николаич, по жизни идешь босиком, а я – по случаю.
Вот это да. Будет о чем подумать.
– А чего хоть они не чинят причал-то?
– Ума не приложу, Надя. Который год не перестаю удивляться.
– С такими причалами никаких каблуков не напасешься. Куда хоть народ-то смотрит?
– А какая страсть народу-то? У него ведь нет каблуков. У тебя одной только.
Надо сказать, возбуждение народа по поводу причала давно уже улеглось, к тому времени он (причал) никого почти не интересовал, ну рушится и рушится, кругом рушились жизни. Да и Надька до этой каблучной беды никаких трещин и выбоин ни на причале, ни вообще где-либо просто не замечала. Она ведь работала в коммунальном хозяйстве, а это самое хозяйство (оно и состояло-то из одних трещин и выбоин) во все времена только и делало, что разрушалось, и ныне, и присно, и Надька полагала, что и коммуналка и всё вокруг для того и существует, чтобы постоянно разрушаться.
– Николаич, а что если подать в суд на тех, кто отвечает за причал?
– Это было бы самым разумным, только за него, Наденька, никто не отвечает.
Нет. Так дело не пойдет. Это Карфаген должен быть разрушен, это их дела, а причал будет сиять в веках, чтобы люди могли гулять по нему на самых высоких каблуках. Так, примерно, решила Надька. На работе ее восстановили с компенсацией за вынужденный простой. Отказали только в моральных издержках. Ну, работа ее особо не тяготила. На двери ее кабинета чаще висела аккуратная табличка «Ушла на объект». На своем огороде ей было делать нечего. Там трудилась Надькина мамаша. Когда Надька начинала ее учить, мамаша кивала головой, затыкала уши ватными тампонами и делала всё по-своему. Так что, Надька была свободна как птица для полета. Было чему теперь посвятить свое беспокойное сердце. Жизнь обрела и цель, и смысл, и направление.
Вообще-то Надька могла идти по жизни и без причала, у нее была своя лодка, она держала ее в поселке на водной базе. На ней и можно было приезжать на остров, но тогда пришлось бы при ней ставить часового. Этот вопрос решался через майора. Но Надька (так она говорила) включилась в причальные дела не за себя. За правду и справедливость. Очень уж она любила правду. И в этом ей не откажешь.
Поняв, что от остального народа она не добьется ничего, кроме нецензурных рекомендаций, она сплотила, сковала одной цепью с десяток тех самых обеспокоенных бабушек. Ведь этому поколению достаточно сказать: «Будь готов». Ответ ждать себя не замедлит. Недолго думая, Надька бросила бабушек на штурм бюрократических баррикад.
Поскольку Николаич оставался у Надьки едва ли не единственным благодарным слушателем, ему она и поведала впоследствии про этот штурм.
– Прошлым годом (ты уже отчалил), как прибрались на огородах, старушки наши, семь голов, поехали со мной в город. Хотела я им плакаты сварганить, так ведь у нас на острове художников-то нет. Володька только – фальшивомонетчик. Пошла к нему на поклон. Послал меня по-матушке, я, говорит, рисовать могу только деньги, да и то не деньги, а рубли. Подобрала я их нахорошо, все с медалями, кто с войны, кто с тыла. Около администрации, у крыльца, стали бабки требовать начальство. Им говорят: сейчас будет. Я сама видела, в сторонке стояла. Ну, подкатили, только не начальство, а особая милиция, в касках, с дубинами, со щитами. Ну, врать не буду, не били ни одну, запихали в автобус и – в околоток. Оформили. Хотели штраф, но потом какой-то поумней, видать, нашелся, какой штраф, с них три копейки не содрать. В общем, отвезли их в поселок, посадили на пароход. Рейса еще не было, капитану говорят: трогай, хочешь, повыбрасывай в воду, а хочешь – отвези на остров. Назад – чтоб ни одну на пароход не пускал. Если привезешь, тебе башку открутим, а пароход твой – ломом по ватерлинии, торпеду на тебя тратить жалко. Вот так, Николаич. Выходит, бабулечки мои теперь запретные, невыездные.
Надо сказать, на успех того мероприятия Надька очень-то и на рассчитывала. «Какие же начальники чего-то будут делать, пока нет выборов? Глупо было бы».

Новый сезон начинался по отработанной схеме. Николаич поставил новые замки, восполнил (по возможности) украденное, восстановил (по возможности) сломанное... Управился быстро, в две недели. Дальше всё тоже пошло как обычно. Письменный стол, этюдник, инсталляции. Чего-то все-таки не хватало. Ну чего может не хватать человеку, которому ничего на нужно? Он догадывался, конечно. Не произнося.
В один из дней Николаич ожидал гостей, но корабль почему-то опаздывал. Он решил не теряя времени подкосить немного траву вдоль забора. Дело пошло хорошо. Николаич наклонился, чтобы дать щелбана маленькому лягушонку, который едва не попал под косу, и тут над самым ухом услыхал голос Надьки.
– Приедут. Куда они денутся.
– Чего-то случилось? – у кого было спросить, как не у ясновидящей.
– Да нет. Всё в порядке. Упились малость. Сейчас народ их порастолкает, помогут чалки отдать, да капитана к рулю поставят. Может, кто из наших встанет, кто умеет. У них новая матроска. Обмывают.
– Какая новая? Зачем нам новая матроска?
– Поперли Верку, подружку-то твою. Дура. Чего бы не подержаться? Два года до пенсии оставалось.
Верка была любимицей Николаича. Едва корабль отчаливал, Верка быстро обилечивала народ, и они с Николаичем шли на корму, поговорить про такую чудесную жизнь под дешевый портвейн. Иногда она срывалась в штопор. Ее и ругали, и предупреждали. Последний раз она начала «сдавать с рубля два». Народ понял, самоорганизовался. Собрали деньги за билеты и передали капитану. А Верка начала было выходить из кассы, но это у нее никак не получалось. Наконец, она упала на дверь, дверь распахнулась, и Верка так и выпала прямо в салон. Поранилась, конечно. Каким-то образом дошло до руководства. И вот теперь – новая матроска.
– А что новая? Не пьет?
– Молодая. Крепкая.
Николаич отставил косу и приготовился слушать. Эти беседы иногда напоминали ему чем-то студенческие семинары по марксизму и политэкономии. Умный доцент обогащает твою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество, а ты время от времени изображаешь небезразличие, в результате – и память обогатил, и экзамен автоматом.
– Николаич, рассказать, как под прошлые выборы я хорошую денежку слупила?
– А в свидетели меня потом не потянут?
– За хорошие дела никуда на потянут. Вот слушай. Ты ведь в настоящей-то жизни ничего не петришь. Тебе сидеть на крыльце, да наблюдать за птицами, за это много-то не заплатят. А ты вот считай. Мне выделят на год червонец, я, понятно, ничего не делаю. Следующий год – опять. А под выборы кидают двести. Сто – в откат, а работу-то надо сделать на все двести. Вижу, Николаич, у тебя в мозгах арифметика зашевелилась, не напрягайся, не твое это. Ну, мне тогда под выборы денежку выделили, двум ветеранам краны починить, они жаловались, что горячая не течет. А откуда она потечет, она только под выборы. Ну, я в одной квартире поменяла трубы, да краны, два как раз, как велено.
– Не секрет, в чьей квартире?
– Да ладно, опять ты свое. Ну вот. Акт составила на две квартиры. Мой начальник отчитался за подъезд, поселковое начальство – за дом, уездные в губернию доложили, что работы проведены во всем поселке. Дальше веселее. Шестерки, которые губернатору бумаги готовят, они за город-то все написали, а когда про трубы-то прочитали, они подумали, что это газ и тоже добавили в отчет. В общем, Москва губернатору заслугу перед отечеством, дальше кому чего, мне денежку, да мне медали-то как козлу балалайка, только кофту рвать. А и делов-то было: пару кранов заменить. Николаич, ты опять ничего не соображаешь?
Николаич опять ничего не соображал.
– Николаич, начальству чего легче, завод поднять или причал починить? Завод им никогда не поднять, у них ни ума, ни денег, а если им и выделят... сам знаешь. А за чего-то отчитываться-то надо. А причал – там работы на три часа, только кран нужен. А отчитаться-то можно за целый порт. Хотя бы и грузовой.
– Надежда, так ты и объясни это не мне, а им.
– Николаич, для начала – к ним не попасть, а попадешь, они же не слушают, покивают головой, бумагу протянут – пиши, мол, а потом ты за дверь, а бумагу в корзину. Ну, был момент. У нас в поселке большое затопление стряслось, трубу прорвало. В каком, думаешь, месте?
Николаич пожал плечами и развел руки, чего, мол, тут думать.
– Вот, вот. Представляешь? Совпадение. Прибыл сам мэр, любят они на аварии приезжать, покрасоваться. Меня тоже вызвали. А меня только-только восстановили. Я им говорю: не надо увольнять ценных работников, ничего бы не случилось. Ну, а мэру-то я попыталась про малое дело, про причал, так он меня испозорил, на смех поднял. Мы, говорит, строим дома, мосты, дороги, вокзалы, а вы тут... Не знаю, где он видал эти мосты-вокзалы? Лучше, говорит, трубы кладите как следует. Это он зря. Где надо, я уж положу, так положу.
– Ну так и всё, Наденька. Забудь ты про причал. Лучше с майором погуляй где-нибудь в парке. Культуры и отдыха. Морса попейте.
– Николаич, ты мне майора не шей. Не до прогулок. Он мне еще каблук не починил. Чему их в армии учат?.. А ты меня снова не понял. Теперь же скоро выборы. Другая погода-то. Им бы сейчас сделать причал-то, а шум-то какой можно поднять. Всё для народа.
Показался пароход.
– Николаич, если чего не понял, особо-то не расстраивайся. Я к тебе еще подойду, – и направилась к причалу.
Николаич не стал особо-то расстраиваться и тоже пошел и причалу, встретить гостей с пьяного корабля. А потом он отъехал на неделю в Москву и через неделю вернулся.

При появлении вместе с Надькой старушек-дачниц Николаич смутился не меньше, чем они. Он предложил гостям быстренько поставить самовар, но Надька махнула рукой: не до этого.
– Николаич, с нами Бог. На ловца и зверь. Надо ковать железо. У властей в городе переполох, выборы на переносице, а их комиссия из Москвы полощет, как белье в проруби. Прокурора уже заменили, от милиции пух летит с перьями, а тут наши дела подвернулись. В общем, завтра к нам комиссия. Главное, прокурор будет. А я у причала народ соберу, будем безмолвствовать.
(«Да уж будешь ты безмолвствовать», – подумал Николаич.)
– По уму-то, да по совести надо бы на подношение скинуться, да разве с наших слупишь. Николаич, надо, чтобы кто-то из нашей конторы, из администрации, тоже был, хорошо бы сам Владимирыч. Я звонила, они молчат, вечно у них телефон не работает. Николаич, ты все подсмеиваешься над нами, тебе наша жизнь чужая, а ты вот сделай для людей доброе дело, съезди, поговори с Владимирычем. Лодку я тебе найду. Ты любишь на воду-то смотреть, не знаю уж, чего ты там хорошего видишь, вот поедешь, и смотри себе.
Николаич ничего не понимал. Очень как-то все было запутано. Видимо, Надька добилась приезда какой-то комиссии, чуть ли не из Москвы. Да ведь у Москвы таких причалов пять триллионов. Ну, допустим, под выборы это оказалось делом возможным. Николаич называл такие комиссии «обещательными». Возможно, в таком деле присутствие местной власти желательно, но ведь и бесполезно. Надька взывала к доброму делу. Николаич и сам клял себя за то, что не было дня, чтобы он не хотел сделать в этой островной жизни доброго дела для других, но не было и дня, когда бы он это сделал.
Всё так. Но куда-то ехать было совсем не с руки. Да и с какой стати? К Владимирычу Николаич съездил бы за милую душу, они давно не виделись. Но ехать парламентером с каким-то мутным совершенно делом... Да и Надька возжелала вдруг приезда Владимирыча, а ведь еще недавно отзывалась о нем без должного культа: «Развел там голь, да рвань одну перекатную. Взятку взять не с кого».
Об этом он ей и напомнил.
– Николаич, ты не путай критику с приговором. Голова у него варит. Прошлой осенью Вова Сало привез из города болезнь нескладную, – Надька покосилась на старушек и не стала уточнять. – Ну, к фельдшеру. Тот ему дает таблетки, какие у него были, аспирин. Не помогает. Поехал в город к докторам. «Чем лечишься?» Показывает. «Да этим насморк-то не вылечишь». Ну, Сало психанул. Захреначил в фельдшерку безоболочное. Хорошо – ночью, да без рожениц. Всё в хлам. Ну, Сало повязали. Владимирычу чего делать? У него ни бюджета, ни сметы, ему бы никогда не починить. Закрывать надо акушерку, а у них там половина баб беременные. Ну, Владимирыч собрал урок: «Дня через три ждите следователя: следственный эксперимент, вещдоки, свидетели, сбор доказательств. Приходите попрощаться с подельником». Урки: «Владимирыч, чего делать?» Владимирыч: «Ремонт делать. Скребите общак по сусекам». Следователь дня через три привозит Сало в наручниках на позицию. Фельдшерка блестит, сверкает, хоть президенту показывай. Сало мурлом щелкает, таращит зенки из-под фингалов, оглядывается: туда ли, мол, привезли. Какие вещдоки, какие свидетели, на бабьих сплетнях дело шьете. Наручники ему сняли, стоит, лыбится, руки растирает...
Николаича осенило.
– Надежда, так может взять Сало в заложники, пока урки причал не починят? Он ведь когда-то, еще до первой ходки, был к тебе неравнодушен. Заманим его на остров и...
– Так, Николаич, всё и насмешничаешь над нашей жизнью. Люди-то на тебя обижаются. А я не в обиде. Не от радости насмешничаешь-то. От радости-то смеются, а не пересмешничают. («Молодец, Надежда! Не в бровь».) А про Сало, если б взять его в заложники, эти бандюганы пожгли бы у нас деревни три, а тебя, как зачинщика, повесили бы, да не за шею, не надейся. На колокольне.
– Надя, на какой еще колокольне? У нас же нет колокольни.
– На высокой. Построили бы. Специально. Только ты со своими пересмешками (она сказала немного не так) и тут опоздал. Сало со всей командой отдыхают на нарах. Следователя-то они тогда опорочили, ну он и устроил за ними слежку. А там долго-то следить и не надо, они ведь живут-то от кражи до кражи. В общем, Николаич, чего-то мы заболтались. Давай-ка, сгоняй в контору.
Николаич понемногу начал подвигаться в правильном направлении, но он этого еще не осознавал, а потому продолжал сопротивляться.
– Надежда, ты же знаешь, что сельская администрация – самая последняя спица в последнем колесе. Они же каждый год куда только не пишут про этот причал. А сами они чего могут? Им Москва присылает на месяц центнер бумаги отписки писать. И всё. Больше у них – шаром покати. Бильярдным.
Надька знала, конечно, возможности сельских властей и не ждала от них каких-то действий. Достаточно было присутствия. Если с этой комиссией дойдет до решений, указаний, а то и протоколов, нужна же будет печать. Куда же без печати?
Надька мечтала. Как Кассандра развалины Трои (только наоборот) провидела Надька: причал восстановлен, каблук починен, и она стоит посреди причала на высоких каблуках, а народ собирается на берегу и завидует. Мечта вела ее в наступление.
– Николаич, ты за них не заступайся. Они без тебя отпишутся когда надо. Мы-то ведь знаем: ты с главой – по корешам. Сколько вина-то с ним попил. Да и в баньку к тебе он с бабами наведывается. Попариться.
От такого массированного напора Николаич растерялся и стал беспомощно защищаться.
– Надежда, ты кончай по клевете, а то ведь – честь и достоинство. Если он в баньку и заглядывал, то наверняка с женой.
– Не много ли у него жен-то?
– Я, Надя, чужих жен не считаю. Может, он – мусульманин.
Вот что такое профессионально построенная провокация. Николаич только потом, спустя пару дней, сообразил и вспомнил, что ни при какой погоде ни в какой баньке глава администрации у него никогда не парился.
Однако, этот ракурс разговора надо было сворачивать, так неудобно было перед бабушками, а этой подруге хоть бы что. Но свернула она сама.
– Николаич, мы нынче не последние люди. Сам губернатор нам ответил, смотри чего карябает.
Надька достала из пухлой папки лист белой как первый снег бумаги. Бумага трещала как новенькая купюра и от нее прямо пахло долларами. (Впрочем, деньги вроде бы не пахнут.)
Губернатор приветствовал трудящихся острова, желал им производственных достижений, успехов в спорте и на огороде, долгой и счастливой жизни, сообщал, что их ожидает неуклонное повышение качества, модернизация, рост зарплат и пенсий (там было написано «и тарифов», но про тарифы было зачеркнуто) и скорейшее решение жилищных вопросов, что всех поставят на учет. Не забыл губернатор и про причал. Он сообщал, что такие вопросы, как булочные, парикмахерские, массажные салоны различных услуг, фитнес, а заодно и причал, следует решать на уровне местного самоуправления.
– Вот видишь, Николаич? Всё решают на местном самоуправстве. На месте. По обстановке.
В заключение губернатор призывал трудящихся острова ходить на выборы и голосовать, как подсказывают гражданское сознание и совесть, а если они у граждан перманентно отсутствуют, то консультироваться в администрации, тогда «будет вам и белка, будет и свисток».
Губернатор Николаичу понравился. Серьезный мужчина. Гвозди бы делать из этих людей.
Все было очень убедительно, но ехать все еще не хотелось.
Бабушки, между тем, стояли молча и как-то смиренно. Они так и не могли отойти от смущения.
– Надя, Наденька, чего ж тебе самой-то в такой чудной компании не прокатиться?
– Николаич, я ж тебе рассказывала, бабулечки мои невыездные. Напугали их эти орлы однокрылые в бронежилетах. Хорошо, отпустили. А у бабушки Маруси внучок между плит провалился, поцарапался, вся зеленка ушла. Тогда-то она с нами в город не ездила, стеснительная уж больно, да и медали ее надеть не заставишь. А как внучок-то поранился...
Надька легонько подтолкнула вперед бабушку Марусю. «Ну и сука же ты, Надька», – подумал Николаич. На опрятном, не по размеру пиджаке старушки висели две медали, поначалу Николаич их не приметил, так скромно, прячась за других, стояла бабушка Маруся.
Перехватило горло. На Николаича смотрела сама кротость. В русских деревнях он еще встречал такие лица. Это лицо, взгляд Богородицы...
Всё. Отступать некуда...

Пароходного сообщения с большим островом не было уже давно. Причал у них исчез, но это был стихийный, природный случай. Весенняя подвижка льда погнула опорные трубы, и все сооружение рухнуло, теперь было отчетливо видно, что трубы были не первой свежести. Из грунта их, правда, поначалу не вырвало, потом... все то же прожорливое существо. Остров больше не имел водного сообщения с окружающим миром, но это мало что меняло, поскольку он соединялся дамбой с материком.
– Надежда, твоя взяла. Ты чего-то там про лодку говорила.
– Не вопрос, Николаич. Сейчас Вовиков подкатит, сетки проверит и сюда. Ему делать-то теперь нечего, пока ребра не починит.
– Надежда, какие сетки? Ты чего говоришь? Сейчас же лов запрещен.
– Ну, правильно и запрещен. А только жить-то надо. Денег-то у него – откуда? Да и на любовь-то его бес все бросает от мордобоя к мордобою. Вот он и меняет рыбу на самогонку, баб своих угощать, да и за¬куска к вину положена, женщины ведь бабы требовательные.
– А повезет меня Вовиков-то? У нас ведь с ним кое-какие разногласия.
– Разногласия у него считай с каждым вторым. Ловкий мужик. Редко кого не обнес. А меня-то он слушает. Плата за молчание. Не по кражам. По любви. Он и в любви ловкий. Кто в отсидку, Вовиков тут как тут к его вдовушке. Еще суд идет, а они сидят на суде рядышком, как голубки, возьмутся за руки и смотрят в глаза тому-то, который за решеткой, до свиданья, мол, друг сердешный, веди там себя хорошо.

Николаичу, так уж легла карта, была и неинтересна и не нужна никакая власть. Но еще более не нужен и неинтересен никакой власти был он сам. Ему нужна была от властей разве что справка с места жительства, а властям от него не нужно было даже и этого. При этом он не мог понять, и никто не мог ему объяснить: сельская власть (в России, не под Москвой) – власть без денег, можно ее считать властью? Но – печать есть... В администрации сидели милые, обаятельные, обходительные женщины. После московского хамства, гонора, высокомерия это была другая планета.
Давить на человека власть начинает на более высоких этажах, так что (в понимании Николаича) сельский, сельсоветский уровень власти – это что-то совсем другое, это вроде как и не власть.
Какой-то дружбы с Александр Владимирычем, главой администрации, у Николаича, конечно, не было, но народная молва – это ведь больше чем факт. Дружбы не было, были нормальные человеческие отношения. Раз-два в сезон, заезжая по делам на остров, Александр Владимирыч заглядывал к Николаичу. Они сидели в саду, разлив по стаканам коньяк, опустив в эти стаканы чайные ложечки, и вели неторопливые беседы о том, о сем. Надька как-то посетовала Николаичу:
– Самогонку-то под чай гримируете, за дурачков нас держите.
Николаич в этих посиделках постигал неведомую ему в Москве русскую жизнь (иногда, правда, думал, что лучше бы он ее не постигал).
Дикость, серость, убогость окружающей жизни были принятой и принимаемой людьми нормой этой жизни. Николаич старался не выходить с этой темой на Владимирыча, но как-то не сдержался. Они мирно сидели в саду, в зарослях жасмина щелкал-заливался соловей, а в лесу визжала-работала пила. Об этом Николаич и спросил Александра Владимирыча.
– Николаич, мне не справиться. Здесь большие волки шакалят. А вот вы сами-то, народ, так тебе любезный, куда смотрите? 3наете и видите всё и всех. Вышли бы в лес-то, да той пилой по ручонкам-то и прошлись бы. Без протокола... Ты ведь, Николаич, нас тут всех в рабах числишь. Может и правильно. Страна рабов, страна господ.
– Согласен, Владимирыч, только мне как-то господа-то всё не попадаются.
– А мне, Николаич, вот они, – Владимирыч провел по шее ребром ладони.
Тема была исчерпана...
В теперешнем сезоне Николаич с Александр Владимирычем еще не встречались...

Лодку, на которой Вовиков по Надькиной наводке должен был прибыть за Николаичем, с месяц назад угнали. Ну, угнали и угнали. Угнали-то без мотора, мотор он никогда в лодке не оставлял. «Не найдется, сам у кого-нибудь угоню. Перекрашу, будет как новенькая». Но... ни с того, ни с сего привязался к нему участковый. Дошел до участкового слух, что у кого-то на острове, в деревне Топорово, угнали лодку. «Вовиков, – решил он, – больше некому. Еще трое из Топорова могли, но у них алиби: все сидят». Версия народу понравилась. «Другие еще ничего путного украсть не успели, а уже сидят. А этот ворует-ворует и всё на свободе». То, что угнали лодку у него самого, никого не смутило. «Этот мог. Ему все равно у кого воровать. А участковый зря не скажет».
Вовиков (он же Вовик) все отрицал: и то, что у него что-то пропало, и то, что украл он. Это усугубляло его вину (тут и недонесение, и лжесвидетельство, и несознанка).
Была у Вовикова в давних подругах (это все знали) одна адвокатша. Участковый ей позвонил:
– Нинуха, будешь отбивать своего хахаля?
А Вовик незадолго до этого обозвал ее дурой.
– Не буду. Сажай. Ему не повредит.
Позвонил ей и Вовиков.
– Чего делать?
– Иди, Вовиков, на чистосердечное. Меньше впаяют. Да проси присяжных.
– Может, отобьешь?
– Поздно, Вовиков. Слово дала. Будешь знать, как оскорблять женщину, тем более несправедливо.
– А адвокатить меня будешь?
Сердце дамы начало вдруг оттаивать.
– Попробую. Буду просить снисхождения, годиков до двух может скинут.
Через некоторое время ее сердце оттаяло совсем, и она позвонила сама.
– Вовиков, найди-ка ты эту лодку и поставь на место, я тогда поработаю по вновь открывшимся.
Был, конечно, у дамы довод: почему бы эту лодку не угнать другим, не топоровским. Но этот довод никто бы не принял во внимание. На топоровских висела генетическая вина. Говорили, что когда-то помещик запретил местным мужикам ходить в его лес, вот они и разобрались с ним топорами. Отсюда и название деревни. Это историческое событие при старой власти зачитывалось местным мужикам на каждом процессе в плюс и снисхождение. Но теперь было другое время...
У Николаича пела душа. Он с нетерпением ожидал суда. Это было бы так по-русски: посадить мужика за то, что он сам у себя угнал лодку.
Но Вовиков всех обошел. Лодку он пригнал.
Сначала он (временно, в долг) угнал лодку в соседней деревне и, поставив на нее мотор, отправился на поиски. Начал с большого острова. Где-то провел разведку, а где-то и вскрывал гаражи (не для кражи, для обзора). Ничего. Пусто. Потом был ближний поселок. А потом – дальний. Пока шнырял по берегу, заметил, что иные лодки содержатся бесхозно: в песок воткнут штырь, и к нему тросом с замком привязана лодка, правда, весел нигде не было. Долго прочесывал он берег, и... вот она. Даже и не перекрасили, только оттащили от берега в кусты.
В этих же кустах четверо голых по пояс ребят лет тридцати-сорока играли в карты (не то в козла, не то в буру). Вовиков подошел, подождал, пока закончат партию, но когда, не обращая на него внимания, стали сдавать следующую, обратился к ребятам:
– Пацаны, чья лодка? – он кивнул головой на нее, родную.
Один из игроков, самый убедительный, встал и подошел к Вовикову. Хороший загар, хорошие бицепсы, наколок немного. Вовиков его знал, тот недавно вышел условно-досрочно. Пацан авторитетный.
– Вовик, а где твое здравствуйте? Распустили вас тут, на воле.
– Извини, исправлюсь. Здорово, – Вовиков протянул руку, но тот этого как бы и не заметил.
– Твое барахлишко?
Вовиков кивнул.
– Ты мне, Вовик, игру портишь. Только масть пошла. Сколько это стоит? – он кивнул на лодку.
– Штук десять.
– Давай пять и забирай.
Это в суде на обжалование дают десять дней, а здесь обжалование как-то не было принято.
– Три часа даешь?
– Два, – он снял с руки Вовикова часы, посмотрел на циферблат. – Время пошло, – и вернулся к прерванной партии...
Вовиков мог уезжать на родной лодке, но тогда пацаны могли бы прибрать «временную»...
Кому в тот день шла масть, так это ему, Вовикову.
Накануне остался без лодки полувоенный пенсионер Слава Фрезер, дачник с южного берега острова.
Когда уходит на пенсию гражданский человек, первое, что советует ему участковый терапевт – безалкогольную диету, ведь жизнь можно наполнять и другими радостями, их кругом так много. Другое дело военные и приписанные к ним. Они выходят на пенсию бравыми молодцами чуть ли не в сорок лет (раньше только балерины). Никаких ограничений. Свобода. Вот и Фрезер посвящал теперь все свое свободное время (а другого у него не было) пьянке. И вот накануне он, уже пьяный, поехал на своей плоскодонке в ближний поселок за бутылкой. Лодку вытащил на берег кое-как, весла забросил в кусты и побрел за добычей в поселок. Набежавшая от проходящего корабля волна, отступая, стащила лодку в воду, а ветер понес ее от берега. Когда Слава вернулся на берег с честно купленной бутылкой, лодка была далеко. Он просил мужиков на берегу сгонять за ней, но как-то не нашел понимания, его не очень-то уважали, и никому не хотелось с ним связываться. А вскоре лодку заметили с проходящей баржи и подцепили. Фрезер крутил над головой снятой курткой. Ребята с баржи ответили дружеским гудком.
К Фрезеру Вовиков и направился. На прицепе за ним подпрыгивала на волне небольшая плоскодонка.
– Пляши, Слава. Вот, только что купил за шесть штук, а тут моя нашлась. Давай, бери. Тряхни пенсией.
Фрезер поиграл пальцами, справляясь о цене.
– Шесть. Я со своих лишнего не беру.
Лодку Вовиков привел вместе со штырем, тросом и замком.
– Давай ключ от замка.
– Хороший хозяин, Слава, запирает на свой замок.
– Так трос-то надо сбросить.
– Слава, падла буду, ключ в воду упал.
– Вовик, ты лошадь темная. Не угнал ли ты лодчонку-то?
– Слава, ты хоть думаешь башкой-то, когда говоришь? Сам когда-то учил меня, что надо жить честно. Неужели я друга подставлю?
Дружба между ними сводилась к тому (тем жe и ограничивалась), что ког¬да Вовик парился в зоне, Фрезер служил там в охране.
– Ладно. Бабло завтра. Мне надо домой сгонять.
– Сейчас, Слава. Я сам покупал на чужие. Отдать надо.
Фрезер пошел по соседям. И опять Вовикову везло. Фрезер был трезв как никогда. Пьяному ему никто бы денег не дал. Он такие деньги не отдавал: «Зачем пьяному даете?»
Время шло. Наконец Фрезер принес пять.
– Ладно. Штука за тобой, – это было сказано так, для приличия, он понимал, что Фрезер эту «штуку» ему никогда не отдаст. Но это было еще не всё. В скором времени хозяин плоскодонки разглядит, конечно, в бинокль свою лодку. Какие там будут разборки, кто ж их знает? Лодку Славе придется вернуть. Вовиков деньги тоже вернет, если они у него будут, но поскольку их не будет, Вовиков скажет Славе: «Надо было перекрасить. Я даже в магазине чего покупаю, сразу перекрашиваю». В общем, мордобоя не избежать, и деньги на новые зубы копить придется. Но это потом. А пока...
Вовик малость просрочил, но условно-досрочный был уже пьян, на часы смотреть не стал, вернул их Вовикову, а деньги тут же поставил на кон.
Вовиков переставил мотор и шел теперь на своей, законной, а временную тащил на буксире. Хотелось ему, вообще-то, прихватить еще лодчонку, но уж точно с какого-нибудь из берегов обратили бы внимание на такой странный караван.
Он причалил на острове аккурат там, где недавно совершил вынужденное заимствование. Хозяин как раз был на берегу.
– Вот, забирай. Я свою-то нашел за дальним поселком, в бурьяне, а рядом смотрю: еще одна, вроде твоя. С тебя бутылка.
– А на чем же ты плыл к этому бурьяну-то?
– Не перевелись еще добрые люди на русской земле. На катере меня подкинули. На попутном.
Хозяин лодки некоторое время раздумывал: не то поставить Вовикову бутылку, не то огреть его по башке этой бутылкой. Остановился на первом...
Так появились вновь открывшиеся обстоятельства, и Николаич был лишен возможности насладиться праведным судом. Как и присяжные...

Вовик не мылся года два, и находиться с ним в одной лодке было тяжело. Николаич не выдержал.
– Вовиков, купнулся бы. Жарко ведь.
– Я воды боюсь, – Вовиков осклабился, и Николаич углядел пару золотых коронок (видимо, издержки любви). Были еще и свободные места.
Дальше ехали молча.
Метров за пятьсот до берега Вовиков сбавил обороты и стал с видимым беспокойством вглядываться в направлении береговых гаражей. Николаич всмотрелся. Там на песке сидел Сталевар.

Сталевар (тогда еще не Сталевар) одно время исчез на пять лет. Мать всем говорила, что уехал на заработки, сталь варит. Народ удивлялся: «Раньше там тапочки шили, а теперь – смотри-ка». Сталевар был живуч. Раз он попался мужикам на краже сетей (здесь вообще-то говорят «сеток»). Дальше – по принятым здесь обычаям. Прорубают две проруби, заворачивают провинившегося в сетку и протаскивают из одной проруби в другую, и уж как сложится. Сталевар отделался ангиной. Вызванный матерью фельдшер взглянул на бутылку водки, стоявшую на промерзшем подоконнике, и рекомендовал меньше воровать и не пить ничего холодного.

– Вовиков, а чего вы с ним не поделили? Вроде свои люди.
– Да поделить-то мы поделили. Нахорошо, – за фразой следует хитроватая ухмылка сельского ловеласа. – Нe в бабе дело-то. Я в магазин хотел сбегать. Лодку-то он мигом ухватит. К гадалке не ходи. Николаич, принес бы мне сигарет.
– Вовиков, как это у вас все так просто? Ты меня обворовываешь едва не каждый год и так вот просто просишь сбегать за сигаретами.
– Пустое говоришь, Николаич. Я двадцать лет уже не ворую. Человека, даже если он и вор, можно назвать вором только по приговору суда. Читал конституцию-то?
Вот так. Двадцать лет – это у читателя конституции после отсидки.

Сел тогда Вовиков не столько по краже, сколько по дури.
Народ тогда едва начал освобождаться от предрассудков. Воровать у своих еще считалось западло, воровали на стороне. Нo все больше появлялось на острове дачников: старики, как им и положено, умирали, а молодые перебирались в города, а дома, вместе, конечно, со всем скарбом, продавали. Вот и повадился Вовик навещать дачников в удобное ему время.
Народ на острове, так уж повелось, полагает, что уж в чем, в чем, а в таких делах, как искусство, политика, футбол, он разбирается не хуже тех, кто этим занимается. Так же и в воровском деле. Все думают, что украсть – это как нечего делать. А ты попробуй. Ну, украл. А ведь это надо еще и как-то сбыть.
Когда у Вовикова подсобралось икон на хороший иконостас, он выехал в город. Нашел художественный салон. Иконы там впрямую не покупали, даже, как он предложил, по дешевке. Брали на реализацию. Но при этом еще спрашивали паспорт. Паспорт у него тогда был, это после отсидки он живет без паспорта, как вышел со справкой об освобождении, так за паспортом никуда и не ездил, больно он ему нужен. Вовиков, услышав про паспорт, сообразил, что это все – для дураков. «Заметут еще до всякой реализации». Но вот была видно в нем какая-то мужская кобелиная сила. Чем-то приглянулся он оценщице, и та посоветовала купить газету, там, мол, есть объявление по скупке икон. Денег у Вовикова оставалось как раз на газету, газеты раньше были дешевыми.
Надо сказать, в двух городских газетах и одной сельской тогда из номера в номер проходило пространное объявление от некоего любителя антиквариата. Чего только он не скупал.
Вовиков выбрал сельскую газету, она была дешевле других. Газета эта имела удивительное название – «Новая жизнь». Потом, когда и вправду началась, а вскоре дошла и до деревни новая жизнь, этой газеты уже не было.
Вовиков позвонил антиквару. Тот упорно торговался, а потом заехал в деревню на патрульном милицейском катере, загрузил в него и иконы, и Вовикова и отчалил.
Когда опера сличили заявления о кражах икон с иконами «от Вовикова», получилось  в сухом остатке, что пацан чист. Вовиков, к тому же, утверждал, то иконы – от бабушки с дедушкой, но дедушка у Вовикова был старый большевик, так что концы не сходились с концами. Можно было, конечно, операм пройтись по островным дачникам, выяснить, у кого чего исчезло из икон, но кому это было надо. Решили по-другому. Или пацан отправляется нюхать нары, или дает слово больше не воровать и начинает жить честно и как патриот, то есть своевременно и при случае сообщает операм про разные островные события, в лицах, конечно. Вовиков охотно согласился на второй вариант: ему и без этого надоели конкуренты.
Первое, что он сделал после выхода из изолятора, он зашел в художественный салон и назвал женщину за прилавком сукой. Женщина заплакала.
Газета с объявлением не выходила, однако, у Вовикова из головы. Он прочитал ее всю, от буквы до буквы, на все потраченные деньги. До этого он газет не читал (после этого, впрочем, тоже). Кроме объявления там читать было нечего, а вот в объявлении было среди прочего про самовары, а ведь ему при посещении дач попадались и самовары. Вопрос был решен. Вскоре у Вовикова появилась пара самоваров.
Один самовар, большой, красивый, да еще и старинный, был уж больно хорош, и дачник расстроился, решил подать заявление в милицию. Оперативник заехал с этим заявлением к Вовикову, напомнил про уговор. Тот обещал все разузнать, а сам решил, что самовары надо срочно загнать.
По приезду в город он отправился на барахолку. Чего там только не продавалось. Были и самовары, но маленькие и плохонькие. Гуляя среди людей и барахла, Вовиков увидел вдруг Витю Раму. Рама сидел на хорошем, проходном месте на пустом ящике, а перед ним стояла на земле большая плетеная бельевая корзина, а в ней было еще несколько корзин меньших уже размеров...

Рама появился на острове неизвестно откуда за несколько лет до этого, прижился у одинокой вдовы лет сорока пяти Тоньки. Выглядел он тогда как бык в загоне, но при этом хорохористый. Тонька жила в небольшом непонятном строении, которое как-то ну никак нельзя было назвать домом. Здесь же держала и корову. Был у нее небольшой участок для огородничанья. Работала она (во всяком случае, числилась) сторожихой при летней базе отдыха. Здесь же, на базе, ей разрешали косить траву. Еще жил у нее петух. Она держала его для души, для отдушины. Крупный, красивый, голосистый. Петух был клевачий (слово неуютное, но из песни слова не выкинешь). На врага, то есть на того, кто ему таковым представлялся, он налетал сзади, истошно горлопанил, лупил крыльями и клевал в голову. Деревенские петуха знали и старались держаться от него подальше, детей оберегали особенно. Зато когда петух налетал на туриста, это была потеха.
С петухом Витек сразу не поладил. Пробить Раме башку петух успел, но на этом его успехи закончились. Если бы у Тоньки был выбор, может она и предпочла бы петуха, но выбора Витя Рама ей не оставил.
Витек утеплил Тонькину хижину, соорудил в ней погреб, помогал по огороду, занимался и коровой. Шабашил по-мелочи и у местных, и у дачников по всемy острову. Как-то он помогал одному дачнику перевезти на фелюге с большого острова рамы для террасы. Загрузили шесть рам, а когда разгружали, их оказалось пять. Эту задачку так никто и не решил. Но в это же время точно такая рама очень уж удачно вписалась в Тонькину хижину. Тогда у Витька и появилась партийная кличка Рама.
За работу его хвалили, видно, там, откуда он пришел, не баловали, бездельничать не давали. Не нравилось людям, что с его появлением на острове стало больше краж, но Рама божился, что это не его дела. «У своих не ворую». А еще была у него слабинка: после выпивки начинали чесаться кулаки, поэтому выпивать с ним мужики не любили.
Тонькиного счастья хватило на пару-тройку лет. Не судьба, видно, была.
Она ездила на работу на казенном велосипеде. Там и пешком-то полчаса, но так уж она привыкла. И вот как-то Витя Рама покатил на этом велосипеде по своим делам, к самогонщице в соседнюю деревню (поговаривали, что ездит он к той барышне не просто так), а на обратной дороге вино одолело мужика, и Рама, переезжая ручей, в этот ручей и упал. Чувство ответственности за казенный велосипед не покидало его до последнего, он крепко зажал велосипедную раму между ног. Пьяный, как известно, проспится (это дурак никогда). Когда Витя Рама проснулся, велосипеда не было, не оказалось и двух бутылок в карманах, одна литровая, другая ноль семь.
Тоньке под угрозой увольнения предложили заплатить за казенный реквизит. Тонька как могла сопротивлялась, она сказала, что Рама достанет другой такой же, но начальство не соглашалось, мол, инвентарный номер и все такое, к тому же Витек притащит ворованный, потом найдется хозяин, в общем, лучше от греха подальше заплатить.
Тонька предъявила дружку соломенному счет.
– Завел курву похабную, так ходи к ней пешком, а не на казенных велосипедах.
Рама и прежде ее поколачивал, а тут он озверел. Если бы ему дали пару недель, да хоть и одну, он приволок бы им пять велосипедов, а спрашивать с него таким трудом дающиеся деньги, которых у него к тому же и не было, да называть такими словами женщину, к которой он давно уже намеревался перебраться в ее пятистенок с большой русской печью, да с самогонным аппаратом заводской выделки, змеевик по внутреннему ходу посеребрен (от всех болезней)...
Тоньку увозили в город на носилках, говорили, что у нее перелом позвоночника.
Больше ни Витю Раму, ни Тоньку никто не видел, и никто о них толком ничего не слышал. Поговаривали, но как-то неуверенно, что у Рамы и в милиции зачесались кулаки, и после этого он оказался в больнице, всерьез и надолго, и что если выйдет оттуда, его ждет или психушка, или большой срок, а Тоньку вроде бы отправили в дом инвалидов.
Корову, конечно, подобрали, а участок Тонькин совсем с тех пор одичал...

И вот такая встреча...
Рама сидел на своем ящике как-то ссутулившись и вообще выглядел кисляком, больным и постаревшим, в общем – инвалидом. Увидев Вовикова, он сначала отвернулся, а потом как-то завертел головой, задергался. Вовикову это было, впрочем, все равно. Он почему-то сходу спросил про корзины.
– Сам плетешь?
– А тебя волнует? (Слова «волнует» он, конечно, не произносил.)
– Почем которая поменьше?
– Полста.
– За полста ты не продашь, ей цена червонец.
– Валил бы ты, Вовик, отсюда куда-нибудь (здесь все непечатно).
– Не базарь, Витюха. Дело есть. Беру в доляк.
Рама примолк и посмотрел по сторонам.
Если бы Вовиков читал русских теток-детективщиц, да хоть и Агату Кристи, он бы напряг мозги. Чего это мужик сидит с дохлым товаром едва не на самом хорошем месте, чего это он поставил цену, по которой у него ничего не купят, стало быть, он намерен сидеть здесь весь день... Но Вовиков хороших книг не читал, он вообще читал только газету «Новая жизнь», один номер.
– Отойдем, – предложил Вовиков.
Рама показал соседу на корзины, мол, отойду, посмотри, тот кивнул, и они отошли.
Вовиков достал из-за пазухи бутылку дряни. Рама немного поколебался, но только немного. Вовик достал еще жухлый засаленный огурец. Стакана не было, да он им был и не нужен. Выпили, закусили, и Вовиков приступил к делу.
– Ты тут, видать, свой. Найди-ка мне покупателя на пару самоваров.
– Краденые?
– Фильтруй базар, Витек. Наследство. От деда с бабкой.
– Есть тут один по самоварам. Купит. Мне чего обломится?
– Я же не знаю, за сколько толкану. Давай так. С большого самовара – твой четвертной, а с маленького – пяталтынный.
Рама кивнул в знак согласия. Задуматься бы Вовикову, чего это кент идет на такую дешевку. Не задумался.
– Когда найдешь клиента?
– Да хоть сегодня.
Вовиков от радости едва не подпрыгнул.
– Мне за ними сгонять надо. Завтра можешь?
– В двенадцать. Угол Барачной и Лагерной. У большого дома. Мою долю вперед.
– Толкну и рассчитаемся.
– Не гони фуфло. Я сказал.
Назавтра Вовиков пришел на угол Барачной и Лагерной к двенадцати с большим мешком за плечами. Рама его уже ждал.
– Ну, куда?
Рама молчал и не двигался с места. Вовиков про себя обматерился, но достал из кармана и передал Раме оговоренные сорок рублей. Они прошли в подъезд. Около подъезда стоял с невыключенным мотором «воронок», но Вовикову это было ни к чему, и он не обратил на него внимания. Дверь в одну из квартир на первом этаже была приоткрыта. Стало быть, уже ждали. Вовиков вошел первым и прошел в комнату. Ему в знак приветствия протягивал руку знакомый уже по антикварным вопросам опер. Вовиков оглянулся. Рамы ужe не было. Пошел, видно, торговать корзинами...

– Тебе бы, Вовиков, не конституцию, тебе бы лучше уголовный кодекс почитать.
– Да и тебе бы не повредило. Будь свидетели, или бы денежки у меня лишние завелись, я б тебя не в администрацию, а в народный суд подвез. Ты меня вором назвал, а ведь это – честь и достоинство. Можно и срок схлопотать.
Свидетелей, слава Богу, не было, лишних денег у Вовикова, кажется, тоже.
По совести говоря, Николаич мог бы свои претензии к Вовикову и поубавить. Не зря про мужика говорили, что он при кражах «не бандитничает». У того же Николаича он при краже ни разу не взламывал замок и не крушил дверные косяки, как это делали другие. Действовал аккуратненько. Последний раз, например, он зашел с тыла, снял с окна четыре штапика, вынул стекло, открыл рамы изнутри и влез в дом, а после выполнения программы (в тот раз это было продовольствие) все вернул на место. Один штапик при вскрытии переломился, так Вовиков поставил новый. Кто еще стал бы все это делать?
Но Николаич мужик все-таки занудливый.
– Вовиков, ты на ту вагонку, да рамы, что украл у меня, мог бы «Примой» запастись на всю жизнь.
– Не скажи, Николаич. Рамы ты у меня забрал обратно, с двумя амбалами приходил. Так что еще неизвестно, кто у кого украл.
Лодка между тем уткнулась в песок.
– Сталевар! – крикнул Николаич, спрыгнув на берег, – посторожи лодку. Вовиков за сигаретами сбегает. Или сам сбегай.
Сталевар погрозил кулаком кому-то из них двоих. Не обоим же...
А Вовиков стал высказывать в адрес Николаича все, что он знал из ненорматива, а знал он немало.
Но Николаич уже ничего не слушал. Он направлялся в сельсовет...

Главу администрации Николаич застал прямо у парадного подъезда. Положенную еще русской классической литературой большую лужу они обошли с разных сторон.
– Ко мне?
– К тебе, Владимирыч, к кому же еще, у кого еще правду-то искать?
– В своем репертуаре? Ни слова без подначки? (Он, правда, выразился проще и определенней.)
– Извини, больше не буду.
Они прошли в присутствие. По пути Александр Владимирыч заглянул в кабинет специалистов.
– Марина, меня нету. В городе.
– Надолго?
– Не знаю, Николаич приехал.
– Поняла.
Николаич тоже заглянул к специалистам.
– Привет, девочки. Контора пишет?
– Беда у нас, Николаич. Бумага заканчивается.
Прошли в кабинет. Александр Владимирыч запер дверь, и тут, наконец, они обменялись рукопожатием.
– Ну, здорово.
Владимирыч сразу поставил на стол два тонких стакана и пошел к сейфу, но Николаич опередил, выставив рядом со стаканами коньяк и лимон.
– Николаич, давай о делах сходу не будем. Замотался я эти дни: мазут для бани выбивал, да покойницкие дела.
Николаич по дороге от берега зашел в магазин за коньяком и слышал там разговор, что котельная в бане уже месяц отапливается дровами, поэтому жар слабый, и что Александр Владимирыч завез, наконец, мазут.
– Николаич, а я ведь знаю, что ты сегодня из Москвы, с тобой в одном вагоне наша специалист ехала. Говорит: Николаич полночи с проводницами под вино анекдоты травили.
– Ты что, Владимирыч, у них сейчас строго, им вино нельзя.
– А я разве говорю, что можно?
– Александр Владимирыч, ты давненько у нас на острове-то не был. И ко мне бы в гости заглянул, – Николаич вспомнил Надьку, – да хоть и в баньку, жену с собой прихвати. Дa и народ по тебе соскучился.
Николаич открыл бутылку, плеснул в стаканы коньяк, и тут в дверь постучали. Кодом. «Встань пораньше, встань пораньше». Марина внесла на подносе две дымящиеся чашки кофе.
– Спасибо.
Александр Владимирыч снова запер дверь.
– Народ, Николаич, ты как не знал, так никогда и не узнаешь. Они у вас там хоть и живут хуже некуда, а скучать не скучают, не по мне, не по кому другому, разве что по хорошей плетке. Весело живут. Жалобами я от ваших завален. Кто штакетины к жердям не с той стороны прибил, у кого соседская психованная кошка собаку нервирует, куры ваши, Николаич, все чего-то в чужие огороды лазают, своих, что ли, им мало. А еще, Николаич, жалуются бабы, что один москвич спаивает их мужиков. Сказать, что за москвич?
– Пощади, Владимирыч. Он ведь им работенку нехитрую подбрасывает. За деньги они на эту работу не наймутся. А если с ними деньгами рассчитываться, думаешь, они эти деньги в семью понесут?
– Ладно, проехали. Что хорошо, Николаич, за землю драться перестали.

Николаич еще застал эти драки. И даже извлек из них немалую для себя пользу. Каждый клочок земли на острове (помимо колхозной) был за кем-то записан, люди косили там траву для своей скотины. И вот, давно уже жил-поживал и добра наживал в соседней деревне Юpa Трубицын, честный трудовой человек, по внешности полный двойник Хемингуэя, бывший летчик и футболист. Жили они с женой, жили душа в душу, дочка – в городе, вели свое нехитрое хозяйство, в город почти не заглядывали. Всё было хорошо, но вот больно уж расплодилось их козье поголовье, и вышел Юра с косой за свою территорию. Метра на три-четыре всего и вышел, но тут и появился неведомый хозяин этих метров, появился с топором. Обошлось без смертного дела, но и шума было много, и суд был. Прав, конечно, был тот, с топором. А трава-то нужна.
Вот тут Юра и вышел на Николаича. А для Николаича косьба была самым хлопотным делом. Договорились они на раз-два. Начинал косить Трубицын, правда, только под Петров день, давал траве нагуляться, так что к тому времени Николаич уже сильно зарастал. Управлялись Трубицыны (Юра, жена и зять) за неделю, и после этого на участок и пару метров за забором было любо-дорого посмотреть, да еще и имел с этого дела Николаич козье молоко.
А потом, когда прихлопнули колхоз, вместе с ним рухнули и все почти личные хозяйства, они ведь держались-то за счет колхоза, корма доставались и за трудодни, и по воровской сноровке. Вся земля оказалась брошенной, и Николаич был теперь Трубицыным баз надобности, они теперь косили, где хотели и сколько хотели. И никаких топоров.
А за землю настоящие драки – впереди, только это будут не драки, это будут бои, бои без раненых и без пленных...

– А гостей, Николаич, к вам теперь и без меня целая орда пожалует. Из уезда, по-твоему говоря. Сегодня – криминалист-медэксперт, да он с тобой на одном пароходе прибыл, а завтра еще не знаю кто. Милиция – это уж точно, прокурор, наверное, кто-нибудь из комиссии московской, ну и прилипалы: из «Ритуала» шакалы, на телестудии покойниками за¬пахло, это им – вином не пои, депутат какой-нибудь, выборы ведь уже на горизонте. Прибудут чартером, спецрейсом, чтоб народ под ногами не мешался. Наши ведь, сам знаешь, кто с расспросами полезет, кто с советами, кто с жалобами. Утром пароход развезет народ туда-обратно, а следом ждите делегацию.
Николаич ничего не понимал. Если Надьке удалось под выборы на руинах причала устроить вселенский переполох, то хватило бы крана со сварщиком, да плотника, а зачем все остальные... Ритуальщики, например, могут сколотить гроб, но причал-то им не починить... Что-то не складывалось.
– Владимирыч, я в Москве был неделю. Чего-то, видно, упустил, поведай-ка по порядку.
Николаич порезал лимон и еще разлил.
– Так ты ничего не знаешь? Николаич, как это тебе удается? Ты же после поезда был в поселке, на пароходе плыл. Везде только и разговоров о ваших веселых делах. Ну, слушай.
Александр Владимирыч руководил своей сельской территорией из кресла-качалки, которое он перевез со своей дачи. Так было удобней и для нервов, и вообще. И вот теперь он откинулся назад в этом кресле и расслабился.
– Сашка Ломовой пятый день как откинулся. Наконец-то. То ли сам, то ли кто ему помог, пока все запутано.
Александр Владимирыч перекрестился. И по этому «наконец-то» и по тому, как Владимирыч перекрестился, Николаич понял, что откинулся Сашка на этот раз окончательно. Безоговорочно и бесповоротно.
– Ну, подруга его, да братан двоюродный, тоже Сашка, собрали каких-то родных, да знакомых, по зоне, видать, да из деревенских кое-кто был, сошлись в Сашкиной хате на похороны. Позавчера это было. Яму под могилу до этого приготовили, с трактористом договорились, чтобы с «пе-ной» приехал. Собрались, а гроб запаздывал. Серега Седой гроб плотничал. А накануне подруга Сашкина, тоже из мест лишения, не помню, как они ее зовут, заехала в администрацию за помощью на похороны, а у нас денег, сам понимаешь, на это дело нет.
– Да я думаю, у вас и ни на какое дело их нет.
– Вот-вот, я же говорю: ни слова без подначки. Марина ей говорит: «Чего это у вас денег-то нет. У кого им и быть, как не у вас. Воруете, воруете, а все без денег. И изба ваша почти без крыши». А та ей: «Не завидуй, Маринка. Мы воруем, так мы и сидим. Так что квиты. А уж давно считай что и не воруем. Сашка как вышел, так из запоя не вылезал, мы ни в город, никуда и не выезжали, а здесь у кого украсть-то? Подсказала бы».
– Владимирыч, они так прямо всё и говорят?
– А кого им бояться? Они и Бога-то не боятся, про милицию уж не говорю. Зоной их не испугаешь, им там вроде как и уютнее. «Зона – твой второй родной дом». А для кого и первый. Николаич, у нас ведь не Москва. У нас иной вор живет хуже неворующего.
Для Николаича это была еще одна загадка. На одном только острове сколько украдено лодок, моторов, снегоходов. У самого Николаича украли всю мебель, два холодильника, газовые баллоны, большую электроплиту, иконы, живопись, инструменты, все оборудование из бани. Все это воровское племя должно купаться в роскоши, не меньше тех, у кого заводы, газеты, пароходы...
– В общем, выделили мы ей ящик водки, у нас это предусмотрено на наши самодеятельные праздники, да на скорбные дела. Ну, пока Сереги нет, они к водке-то и приступили. Серега гроб приволок, поставил у двери, ругается, мол, чего никто не помог, налейте-ка передохнуть. Им бы переложить покойника-то сразу на место с кушетки, а они еще помалу, да еще помалу. А тут еще дождь пошел... Долго ли, коротко ли, упились, валяются по всей избе. А дело-то делать надо. Кто там из них кого растормошил, история умалчивает. Дождь вроде поутих. Уложили покойного в домовину, накрыли крышкой и – вперед. Положили домовину на «пену», кто совсем идти не мог, тоже завалились на «пену». Трактористу помогли залезть в кабину. Пошли-поехали. Прибыли на кладбище. Сняли гроб с «пены», поставили у могилы. Ну, чего? Вроде прощаться надо, речи говорить. А чего говорить? Не на комсомольском же собрании. Да и пьяные все. В общем, решили приколачивать крышку. А ни молотка, ни гвоздей. Забыли. Ну, молоток ладно, у тракториста чего надо найдется. А гвозди... не возвращаться же за ними. Ладно, опустим аккуратно, не съедет. А веревок тоже нет. Бросать гроб вроде нехорошо, крышка может отскочить. Попробуем без веревок. Двое залезли в яму. Приняли гроб, а сами под гробом, только если с ними зарывать. Не дело. Поставили гроб обратно. Эти вылезли. Тракторист погнал за реквизитом. Тут вдова-то, соломенная, и говорит: хочу, мол, поцеловать Сашку на прощанье, да и сапоги-то с него надо бы снять, не пропадать добру, мало ли, я, может, еще замуж выйду, без приданого неудобно. Сняли крышку, вдова простилась с любезным, поцеловала его взасос, стащили с него сапоги. Лежит Сашка как живой, и запаха смертного вроде нет, водкой только несет, так это они не чувствуют. А тут еще дождик опять принялся. Ну, открыли еще пару бутылок. Вдова стаканы достала. Видишь, стаканы не забыла, хозяйственная оказалась женщина.
Николаич так увлекся рассказом, что забыл про коньяк. Владимирыч сам разлил и еще полоснул лимон.
– Вот, Николаич, с этих стаканов-то и пошел разворот. Без стаканов этих так бы все и шло как шло. Бутылки эти распили бы они из горла, и все по сценарию... Ну, разлили бутылки по стаканам, чокнулись, забыли по пьяни, что в скорбном деле не чокаются. Тут покойник-то и поднял руку, вроде как за стаканом. Рефлекс, видно, у них такой. Подруга как завопит на всю округу, вороны, галки, сороки соскочили с берез кладбищенских, тоже трещат, галдят... В общем, они в гроб-то уложили Сашку-то, Сашку, да не того, двоюродного. Ну, тот приподнялся в гробу, ему тоже стакан подали, принял и обратно, лежит, набок повернулся, руку под голову и вылезать не хочет, понравилось ему. А тут тракторист подъехал с инвентарем, ничего не поймет. Ему говорят: давай назад, за клиентом, поищи там в избе, на кушетке наверно лежит. Тракторист уперся: у меня дела, да и «пену» отцепил, я вам не пацан, давай этого похороним, не все равно, а того в другой раз. Не знаю, говорят: подрались малость, не без поножовщины, конечно, но все живы, потом договорились на послезавтра, на завтра тракторист занят.
Николаич разлил до донца. История его очень впечатлила.
– Ну давай помянем раба Божия Сашку, хоть того, хоть другого. А чего же они на другой день, да хоть в этот же, без трактора-то не могли? Там всего-то километр, вчетвером управились бы, Сашка не тяжелый.
– Не знаю. То ли обленились, то ли мозгов не хватает. Да и пьяные ведь. Но мне-то это в плюс. Мы ведь лопухнулись. Меня-то не было, да отвечать-то мне. Марина была, ей в голову не пришло, что они без документов, баба зареванная, неудобно бумаги спрашивать. Марина говорит: нам еще повезло, так ведь любой может придти за ящиком водки. Век учись. А назавтра слух-то дошел до поселка, милиция встрепенулась: какие похороны? какой покойник? Их, милицию-то, как раз комиссия из Москвы трясет по всем меридианам. А тут еще ваши артисты подвернулись. Оказывается, у них и справок-то никаких на похороны не было: ни от медицины, ни от милиции, ниоткуда. А народец-то: зэк на зэке. Кто в условке, кто под подпиской. Чудят, сам знаешь, как хотят, милиция их не трогает, с ними каши не сваришь. Участковый прилетел, тормознул все эти похороны... А если б с Сашкой-то на другой день, как ты говоришь, управились, пришлось бы вести раскопки, кто их знает, что у них за покойник. К врачам они не обращаются, у них ведь собственная гордость, люди самостоятельные. Ну, как положено, пока слухи дошли до города, говорят уже про криминальное побоище на кладбище, насмотрелись сериалов-то. Не мог же рецидивист Сашка Ломовой умереть по собственному желанию. Сашку, вроде, зарезали, а его боевая подруга решила ему в компанию закопать еще кого-то, то ли заживо, то ли замертво. Вот завтрашняя экспедиция и будет сводить то ли концы с началами, то ли начала с концами. Где была милиция, почему рецидивисты не под контролем. Вообще-то, городская милиция здесь ни в фас, ни в анфас, да ведь москвичам не объяснишь, им же бревна от дерева не отличить. В общем, Николаич, как говорит наша умная Марина, – театр абсурда...
Владимирыч рассказывал не бесстрастно, но как-то буднично, видно, для него это все – рядовая бытовуха. А Николаич...
Выходило, что эту комиссию организовала не борец за народное счастье Надька-провокаторша, а вор-рецидивист Сашка Ломовой. Вот она жизнь. Звенит, играет-переливается всеми красками и оттенками. Знай наших. Это где-то: закон, право, порядок. Мухи от скуки дохнут. У Николаича пела душа, играла кровь. И хотелось выпить.
Владимирыч как почувствовал настрой Николаича и нажал кнопку.
Марина сама открыла дверь и вошла.
– Марина, извини, ты не могла бы...
– Могла, Александр Владимирыч, могла, сбегала, – Марина достала из пакета мандарины, конфеты, еще лимон, пирожки, открыла сейф и поставила на стол бутылку коньяка.
– Марина, побудь с нами. Николаич будет только рад, он же в тебя влюблен. Ведь не секрет, Николаич? – Владимирыч встал со своего кресла, до¬стал еще стакан и поставил на стол. – Марина, тебе чисто символически, – и плеснул ей полстакана.
Марина, по привычке, опустила в стаканы чайные ложечки.

Это была правда, Николаич очень тепло относился к Марине. Марина была очень непростым человеком. И с очень непростой судьбой. Красивая, и при этом умная. С самыми длинными ногами в мире. На этих ногах можно было ушагать далеко. Но не случилось. Марина училась в Питере и жила, казалось, легко и весело. Она была на четвертом курсе, когда парализовало маму. Марина немедля вернулась в отчий дом и... и всё, для нее началась и пошла другая жизнь.
Эту жизнь она приняла самым естественным образом. Ей, она считала, повезло, что удалось устроиться на работу в администрацию. Здесь никто никогда не сказал бы ни звука, если бы она проводила на работе далеко не все положенное время, но Марина этим не злоупотребляла. Она выглядела вполне ухоженной, даже успешной женщиной. Обходительная, деликатная, очень простая в обращении. Но шарм (и природный, и обретенный в питерской молодости) не исчез с годами. Посетитель, зайдя в администрацию и оглядевшись, обращался почему-то чаще к ней. Ее коллег это не смущало, даже несколько развлекало. Пока человек оглядывался к кому бы обратиться, его спрашивали: «Вам к Марине?»
Ее считали веселой, но Николаич-то знал, сколько стоит это веселье. Его ведь и самого все считали весельчаком.
Николаичу рассказали об одном неслучившемся повороте в ее судьбе. К ней повадился наезжать ее бывший однокурсник. Успешный и богатый, а еще говорили, что порядочный и умный. И он предложил ей все, чем он располагал. «Я же живу с мамой». «Маму мы определим в элитный пансионат с персональной обслугой. Можно и в Лондоне». На этом все завершилось. Без поворотов...
Николаичу Марина казалась абсолютно недоступной женщиной. Местная публика была иного мнения. Но для Николаича чье-то мнение, а уж тем более мнение местной публики, в таких вопросах не имело веса. Если ему нравилась женщина, он упорно видел в ней исключительно то, что хотел видеть...

Ехать в контору не было никакой необходимости. Николаич не мог отказать бабушке Марусе, но ведь он мог просто позвонить не Александру Владимирычу (по Надьке выходило, что с ним никак не связаться), так Марине или вообще в администрацию и изложить пожелание «народа», то есть все той же Надьки. Так что, выходило, что Николаич просто воспользовался поводом для встречи и с Александр Владимирычем, и с Мариной...
Надо было, однако, вспомнить и о деле. Александр Владимирыч его опередил.
– Николаич, до меня дошло. Ты же не просто так, не отдохнув с дороги, к нам заявился. Тебя Надька зафрахтовала. Она тут напропалую колотит в рынду по поводу причала. Мы с ней на связь не выходим, устали мы от нее, так она гонца прислала. А в страсти-то эти она тебя не посвятила, не иначе, думала, что ты уже наслышан. Она, я по¬лагаю, хочет, чтобы завтра я к этой пьесе подключился. А я, Николаич, не знаю: быть или не быть. Вот в чем вопрос.
Николаичу очень понравилось, что разговор перешел на язык Шекспира. Марине тоже, она засмеялась и взяла слово.
– Я думаю, Александр Владимирыч, ваш выход на арену – не в масть и не в кассу. Надькина ставка – на прокурора, она из него душу вытрясет, а тут вы под рукой. Он, чтоб от нее отвязаться, и даст вам предписание: за неделю причал починить. Всё. С прокурора как с гуся дождик, а причалу – очередной привет. От прокурора-то мы отпишемся.
Николаича заинтересовало.
– Марина, и что же вы ему отпишете?
– Как положено, Николаич. По науке, по уставу и по форме. «Уважаемый гражданин (здесь или фамилия, или чин), благодарим за конструктивную критику. Все меры будут приняты немедленно при поступлении средств и при первой же возможности после того, как таковая появится». Дальше – пожелания. Кому чего: доходов, модернизации, процветания бизнеса, голосов на выборах, здоровья и успехов – это всем.
Совсем забыли про коньяк. Николаич разлил понемногу.
– Мне чисто символически, – заказала Марина. И продолжила.
– А вообще-то, Александр Владимирыч, я думаю: надо завтра быть неподалеку и действовать по обстановке.
Александр Владимирыч, видя, что Николаич во всех этих страстях малость подзапутался, решил внести ясность.
– Николаич, Надька права (по-своему, конечно). Она видит цель, исходит из того, что под выборы все возможно, верит в успех и лупит во все колокола. Я только удивляюсь, как она тебя-то в это дело втравила. Ты же можешь все испортить. Тебе никогда не найти общего языка ни с одним чиновником, как и ему с тобой. Того гляди, ляпнешь чего-нибудь не то.
Вот оно что. Владимирыч почему-то решил, что Николаич тоже записался в Надькин отряд. («А Надька-то умней, чем ты, Александр Владимирыч, думаешь: она мне ничего такого и не предлагала».) Оправдываться совершенно не хотелось, не любил Николаич это дело, и он просто неопределенно улыбнулся, а Александр Владимирыч продолжил вносить ясность.
– Лично я, Николаич, перспектив в этом причальном деле не вижу, но девчонки наши, Марина в первую очередь, со мной не согласны. Марина считает, что надо попробовать. Ее ставка – телевизионщики, вот к ним можно и тебя допустить. А еще: у нее там один свой личный интерес.
Всё. Николаич совершенно вдруг начал чувствовать себя участником событий. Итак: была карта битвы, и над картой склонились три стратега-полководца. Один из них не верил в успех, другой – ничего не понимал, а третий считал, что надо ввязаться в бой, а там... на все воля Божья. Николаичу было приятно ощущать себя одним из этих стратегов.
Как мужчина, неравнодушный к Марине, он не сдержался, спросил про личный интерес.
– Завтра увидите, Николаич, как сюжет украсят ритуальщики. Это у Чехова на сцене ружья, а у нас будет гроб.
Сюжет развивался, становясь все шизофреничней. Видя, что ее внимательно слушают, Марина продолжила.
– У меня, как с мамой беда случилась, как я приехала, первое, что нашла в почтовом ящике, – визитка от «Ритуала». Потом они звонили, мол, переживаем ваше горе, при случае никому больше не звоните, только нам. С тех пор регулярно интересуются. А тут, как до них дошла эта комедия с трагедией, звонят в контору. Мне девчонки кивают, мол, бери трубку. Спрашивают: «Что там у вас за покойник?» Я отвечаю: «Пять ходок». Они: «Миллионер?» Я хотела им ответить, что миллионер делает только одну ходку – к следователю с конвертом, но сдержалась, говорю: «3воните в налоговую. Дать вам телефон?» Они: «Налоговая – это для пионеров и пенсионеров. Хороший гроб он потянет?» Я честно ответила: «А ему все равно». Так что мне очень даже интересно, что за гроб они завтра приволокут. Бриллиантовый, наверно...
Далекому от мира «должностных лиц», Николаичу хотелось понять, почему же и Марина, да, видимо, и Александр Владимирыч не верили в возможности прокурора.
Когда-то Николаич слышал от Александр Владимирыча одну историю с прокурором. Владимирыч был тогда молодым местным депутатом. Прокурор пригласил его посетить зону. Так, учил жизни. Выстроили перед ними зэков. Прокурор спрашивает:
– Кто сидит за дело? Шаг вперед.
Никого.
– Кто сидит не за что?
Все. Дружно. Кроме все-таки двоих. Те стоят не шелохнувшись. Владимирыч спрашивает:
– А эти кто?
– Это депутаты. Когда выйдут, будут просить льгот и привилегий, рассказывать, что сидели за политику.
– А за что они сидят?
– Да так, по-депутатски. Один за растрату, другой за мошенничество.
Про прокурора Николаич и спросил Александра Владимирыча.
– Сняли его недавно. Возбудил дело, да не на того. Старые замашки, а жизнь-то – другая. Новый, говорят, толковый, но ему ведь еще надо осмотреться: на кого можно в атаку, а на кого лучше не надо. Прокурор, Николаич, может чего и мог бы, только зачем это ему. Придется с металлургами базарить, а это волчья порода. Это, конечно, так, оборот речи. Против волков я ничего не имею, у них жизнь-то тоже не малиновая, примчишь в овчарню, а там только ветер гудит в проводах.
– Александр Владимирыч, а причем здесь металлурги?
– Так порт-то, Николаич, весь разворован и распродан до последнего шурупа. Плавкран теперь у металлургов, он на пару с «Акулой» шустрит по металлу. Я с ними разговаривал. Говорят: продай нам хоть гектар земли на этом острове, мы им такой причал отгрохаем, английская королева будет ногти грызть от зависти.
Николаич представил. Сидит Ее Величество на троне и... Картина впечатляющая.
– Я им объясняю: не продается, природоохранная территория. Они: ну сдай в аренду на сорок девять. Им не гектар, им сдай полметра, они всё загребут с потрохами, вот тогда настоящие-то проблемы и начнутся. По причалу им разве что губернатор мог бы шепнуть, они свои люди, так ведь до губернатора что вам, что нам... Ладно, Николаич, коньяк, что ли подействовал: много говорю. Готов послушать вас с Мариной.
Николаич не знал, что он мог бы сказать. Марине в отличие от Николаича явно было что сказать. Она не поняла, что Николаич в причальных заботах всего лишь маленький парламентер, почтальон даже, а сама с видимым удовольствием вошла в роль организатора и главного режиссера, и к Николаичу обращалась как к исполнительному режиссеру задуманной авантюры.
– Николаич, под выборы чего не бывает. У нас вон в котельной слесари зашевелились, вот-вот воду горячую дадут. Чего ж не попытаться-то. Не расстреляют же. Может на дурачка чего и получится. Надо только действовать по уму, Николаич.
– Марина, так на дурачка или по уму?
– А это, Николаич, в нашей с вами пьесе одно и то же. Не ищите смысла в бессмыслице. Поверьте простой русской женщине и вспомните известную поговорку: «Выслушай женщину и сделай как она сказала».
Николаич без всякой иронии был к этому вполне готов. Все колебания были окончательно отброшены.
– Вы прокурора не трогайте, предоставьте это Надьке. Москвичи и милиция пусть купаются в своем благовонном озере, у них работа такая. На депутата, если будет, внимания не обращайте, эти под выборы, да под камерой лезут в любую щель как тараканы. Толку от них нет и не будет, им не до вас, у них свои семьи. Вы, Николаич, давайте-ка поработайте с тэвешниками. Мы им раньше звонили про причал, им было неинтересно, кругом руины, снимай – не хочу, а теперь пейзаж-то изменился, кладбищенские дела им, я думаю, очень даже интересны, есть о чем народу поведать, готовый же сценарий на пару передач. Они, не сомневаюсь, попробуют весь тот кладбищенский спектакль повторить в том же актерском составе. За водку, да за деньги должно получиться. А вместе с комиссией материала наберется не на пару передач, на сериал. Вот тут, Николаич, и надо туда же под¬стегнуть причал... Дикий край, забытый властью. А все потому, что у них там такой причал.
– Марина, дорогая, я что-то не вижу связи.
– Опять вы свое, Николаич. Опять вам нужен смысл. Какая разница, люди же смотрят картинку, а не решают смысловые задачи. Надо только, чтобы они хорошо все сняли, чтоб картинка была – мороз через пальто. Им, конечно, хорошо бы, чтоб жертвы были. У вас там пара-тройка орлов с фингалами под глазом наверняка найдется. Забинтуйте им башки, руки подвесьте, чтобы как в гипсе, поставьте по стакану, пусть на камеру рассказывают, что повредились на причале.
«Есть и другие варианты», – подумал Николаич, но вслух ничего не сказал. Все было хорошо, но одно все-таки непонятно. С чего это Марина решила, что тэвешники будут следовать ее сценарию. Об этом он и спросил.
За Марину ответил Александр Владимирыч.
– Мы с ними, Николаич, вроде не конфликтуем. Сбрасываем им, когда есть чего интересного, по криминалке уж обязательно. Про последние дела тоже дали им материал, какой они просили. Попробую им позвонить, завела меня Марина...
Владимирыч включил громкость. Разговор пошел даже без обмена приветствиями.
– Владимирыч, если б ты не позвонил еще полчаса, мы бы сами позвонили. Ты же знаешь: у нас с начальником милиции рабочий альянс: мы ему рекламу делаем, он нам – слив. Так вот, Владимирыч, – как бы не сорвалась завтрашняя комиссия-то.
Трое заговорщиков переглянулись между собой. Николаич даже отставил взятый было со стола стакан. Услышанное прозвучало как «к нам едет ревизор».
Пока стратеги разрабатывали сценарий, жизнь писала свой. И своим почерком.
– Наш парень был у начальника. Привез запись его разговора с экспертом по трупам. Послушай. Всё один к одному, только малость подпиликали, больно уж начальник серьезный. У тебя, наверно, Марина рядом, если где проскочит фольклор, извиняемся. «Привет, Сергей Палыч, звоню с острова». «Привет, Паша, чего у тебя?» «Комаров, Палыч, больше, чем китайцев. Злые. Как напьются, раздуваются как слоны. Я тут весь в крови». «Не понял». «Как прихлопнешь такого, из него стакан крови брызжет». «Паша, кончай гнать лабуду. Ты поддатый, что ли?» «Да ты что, Сергей Палыч? С кем здесь пить? Не с этой же рванью. А один я не пью, ты же меня знаешь». «Давай по делу». «По делу так. Огнестрела нет, удушения, ножевых тоже нет, шрамов навалом, но все старые, заслуженные. Похоже на передоз и отравление. Шприц всего один, а пузырьки и флаконы с разными жидкостями по всей избе». «С какими еще жидкостями?» «С разными, Палыч: протирка стекол, растопка каминов, пустырник, боярышник, фигарышник, не ограничивали себя люди. Темно у них тут, я сам наступил на эти пузырьки, растянулся, эти отморозки ржут. В общем, предлагаю так. Пишу ему сердечную недостаточность, даю справку, бланки у меня есть, и пусть скорей хоронят. И не надо никакой комиссии». «Не пойдет, Паша. Москвичи скажут: туфту гоните. Давай делай вскрытие». «Для вскрытия надо в город везти. Это целое дело. Да и какой ему город, он уже во всю разлагается». «Паша, не тебе звезды менять на мелочь. Слушай и считай, что это приказ. Ты не мальчик. Полосни пацана. Чего-нибудь придумай, мне бумага нужна, заключение. Москвичи все равно во вскрытии ничего не понимают». «Палыч, я противогаз не взял, в избу войти уже невозможно, передохну, попрошу труп в огород вынести, как бы только они мне вместо него кого живого не вынесли, им же все равно, опять все пьяные». «А как там другие? Там же вроде малая драчка была, на кладбище-то». «Да всё нормально. У одного челюсть свернута, так говорит, что так и было. Еще двое вроде порезаны, лежат на койке, большая кровопотеря, подорожником лечатся, говорят, что на сучок напоролись. Такие у них тут сучки». «Так кровь-то москвичи увидят, чего мы им скажем?» «Так у них кровь-то как самогонка, москвичам не отличить». «Ладно. Всё. Потом перезвони. Попробую эту комиссию свернуть». Всё, Владимирыч, запись закончена. А дальше – самое интересное. Эксперт на связь больше не выходит.
– А начальник чего говорит?
– Говорит, что или батарейка села или напился. Москвичам он все-таки сказал, что не надо ни комиссии, ни прокурора. Не убедил. Спрашивают начальника: этот эксперт, он у вас пьющий? Начальник говорит: у нас нет пьющих. Тогда, говорят, раз пропал сотрудник правоохранительных органов, надо полстраны поднимать на дыбы, а вы... Ну, за эксперта-то никто не беспокоится, даже жена. Он мужик битый. Видел зверей-то почище львов, шкуру с любого снимет, одним скальпелем. Да москвичей-то не убедишь. В общем, решили так: вот выйдет на связь, послушаем его, тогда и решим с комиссией. Вот тут, Александр Владимирыч, и начинается наша к вам большая просьба. Ведь если эксперт по трупам убедит москвичей, что криминала нет, а есть одна только пьяная придурь, незачем туда и ехать. Мы-то все равно поедем, но одно дело – снимать десяток пьяных придурошных рож, другое – такую могучую компанию. Это же разные сюжеты. Небо и земля. Владимирыч, мы причал твой в любом случае народу покажем, но и ты войди в нашу ситуацию, помоги. Надо вывести из игры спеца по покойникам.
Владимирыч промокнул салфеткой пот со лба. Марина активно просила у него трубку. Он охотно передал.
– Ребята, это Марина. Вы Александра Владимирыча ошарашили. Давайте начнем сначала. Вы хотите тормознуть эксперта. Как, по-вашему, это можно сделать?
– Ну, вам на месте виднее. На острове, говорят, есть толковый электрик, Валера зовут. Пусть он вырубит электричество до ночи, чтобы эксперт батарейку не зарядил, с нас Валере бутылка. Или другое. Эксперт, по нашим разведданным, не шарахается от алкоголя. С рванью он, вы слышали, не пьет. Найдите ему интеллигента. Алкоголь – за наш счет.
– На острове, ребята, только один интеллигент, но он не любит, когда его называют интеллигентом, и вообще не любит интеллигенцию, к тому же он сейчас у нас сидит, и ему сегодня больше нежелательно.
– Марина, у вac такой красивый голос, – тэвешники лицемерно били по струнам, – помогите людям, а мы при случае проявим взаимность.
– Ловлю вас на слове. Про взаимность. Вы сказали. Вопрос с криминалистом мы попробуем решить. А вы уж, пожалуйста, снимите причал так, чтобы люди вспомнили Сталинград. Сценарная часть за нами. От нас будет человек, его зовут Николаич. По рукам?
– Пойдет.
– Кладем трубки?
– О’кей.
Александр Владимирыч может и был растерян, но выглядел спокойно.
– Марина, и как ты думаешь исполнить обещанное?
– Давайте доверим это Николаичу, – Николаич был весь внимание. – Николаич, звоните Надьке. Пусть берет эксперта на себя, итак мужик уже лишнего наговорил.
Как же действительно просто всё гениальное. Николаич набрал по мобильнику Надьку.
– Надя, ты не знаешь, где медэксперт?
– Под кустом, Николаич, лежит. Пьяный. Я его караулю. Отойдет, я еще налью. До вечернего парохода продержу. Мобильник у меня. Завтра отдам.
– Наденька, а он не может попросить мобильник у кого-нибудь?
– Мы, Николаич, бережем, чего имеем. Какой же деревенский чего-то даст милиционеру? Да у нас не у всякого и есть. Он, трупорез-то этот, чуть, собака, комиссию не сорвал. Смотри-ка чего накарябал. «Гражданин рецидивист Сашка Ломовой умер не как бандит, от ножа или пули, а как честный человек, с перепоя, от жидкости для отращивания ногтей».
– Надюшенька, ты такая умница. Завязывай с майором. Найдем тебе генерала.
Жизнь начинала показывать какие-то новые грани...
Ну всё. Александр Владимирыч позвонил деду Васе, хозяину фелюги, чтобы он перевез Николаича.
– Александр Владимирыч, что мне сказать Надьке?
– Первое, Николаич, что придет в голову, то и говори. Если завтра буду, меня там ни с кем лбами не сталкивайте, у меня по всем инстанциям должны быть мир и дружба, иначе в моем деле никак. У нас же любой вопрос решается только на личном контакте.
Заговорщики чокнулись и пригубили. Коньяк иссяк.

Марина была, конечно, права. Грош цена сценарию с аварийным причалом, если в нем не будет жертв, жертв «безответственности и преступной халатности» властей. По воплощению в жизнь этой идеи у Николаича появились некоторые свои соображения, а потому по дороге к берегу он свернул с этой самой дороги, направляясь к аптеке, а дойдя до нее, вспомнил и убедился, что она года то ли два, то ли три как закрыта на ремонт. Тогда он дошел до фельдшерко-акушерки и купил там зеленку, йод и бинты.
– Больше ничего не желаете? – спросил фельдшер.
– Нет, спасибо.
– А у нас ничего больше и нет, – констатировал фельдшер.
На берегу его уже поджидал дед Вася, сидя в своей фелюге. Он, впрочем, никогда ее и не покидал, сидел в ней весь световой день, отходя только домой перекусить. Случалась работа и ночью. Скучно ему не было, всегда было с кем поговорить: верный тузик ни на шаг не отходил от хозяина.

Дед Вася лет тридцать, если не больше, работал мотористом при колхозной фелюге, и когда колхозное барахло стали распродавать, эта фелюга ему и досталась можно сказать бесплатно. Ему только поставили условие, чтобы к его услугам по перевозке всегда могли обращаться «уважаемые люди».
Пристроилась к этому делу и местная шпана (здесь эту человеческую рвань называли мафией). Эти предложили заключить договор. За ним – услуги по перевозке.
– По воровскому делу, что ли?
– Да нет, дед Вася. Ты для воровского дела не годишься. Мотор у тебя больно шумный.
– А вы мне чего?
– Мы, дед Вася, – крышу. Обязуемся фелюгу не украсть и не сжечь.
– А как же вы украдете? Ну отойду я, так я вас из окна увижу.
– Мы ночью, дед Вася.
– Так заведетесь, я и выскочу. У меня и ружье под рукой. А подожгете, я в огне-то вас и признаю.
– Не признаешь, дед Вася. Мы же будем в масках. По моде.
Вот оно чего. Дед Вася понял. Незадолго до этого произошло чудное ограбление. Вечером напали на училку. На улице никого не было: по телевизору шел футбол. Ничего не отняли, только сняли чулки. Вот им, стало быть, зачем чулки. Та с перепугу никого не признала. Удивлялась: сумку оставили, а в сумке и получка была, и мобильник. «Из уважения, наверно, не тронули. Поди бывшие ученики». Следователь ее пытал: «Раз ученики, вы их должны по голосам узнать. Уроки-то они отвечали?» «Так двоечники наверно. Молчали больше».
По договору с урками дед Вася решил посоветоваться с женой (то есть, с бабкой, слова «жена» в его лексиконе не было).
– Заключай, дед. Только чтоб были подписи и печати.
Дед Вася пошел за печатью в контору, к Александру Владимирычу.
– Наша печать, дед Вася, для такого случая не предусмотрена. Печать они тебе сами поставят, у них этих печатей как звезд в ясные ночи.
– А подписи?
– С подписями так. Они тебе ничего подписывать не будут, а ты можешь подписать. Имеешь право.
– Так заключать договор?
– Заключай.
– Иначе сожгут?
– Сожгут.
Когда дед Вася обслуживал бандюков, он всегда спрашивал, кто едет, поименно, и перед рейсом заходил домой, к бабке, сообщая, с кем поехал. «Мало ли, не вернусь».
Сельская милиция тоже обращалась к деду Васе, эти ничего ему не обещали, но когда отъезжали куда-нибудь на пикник, доехав до места, не держали на привязи как урки, отпускали, договариваясь по времени об обратной дороге.

Вот, спасибо Александру Владимирычу, дед Вася и перевез Николаича.
Николаич дал деду Васе некоторую денежку, спрыгнул на берег и поднялся по обрыву...
Неподалеку от обрыва под кустом в траве лежал (правильней: валялся) пьяный мужчина неопределенного возраста. Неопределенного потому, что он лежал лицом в траву, и ему могло быть и двадцать, а могло и сто двадцать. Рядом с ним на траве сидела женщина. Она придерживала рукой стеклянную трехлитровую банку с мутной жидкостью цвета сначала хорошо разбавленного, а потом разбавленного еще несколько раз молока. Сивуха. В еще одной банке, уже маленькой, были огурцы, то ли соленые, то ли маринованные, Николаич на расстоянии не мог отличить, впрочем, он не отличил бы и не на расстоянии. У женщины был очень уж измученный вид, так что Николаич не сразу распознал Надьку. Николаича она, слава Богу, ни о чем не спросила, только махнула рукой. Это был жест безнадежности и полного, последнего отчаянья...
Когда вечерний пароход отчалил, а криминалист протянул руку за очередной дозой, Надька подала ему стакан рассола.
– Не стыдно, мужик? Ты же на работе. Какой пример даешь молодежи.
Затем она отвела его к себе на участок, проводила до сарая (вообще-то, здесь сказали бы «до сарайки») и уложила отдыхать, не на пуховую, конечно, кровать (пуховой кровати в сарае не было), а на поленницу добротных сухих березовых дров, под голову пристроила нерасколотую чурку.
Товарищ, несколько неумело ворочая языком, выразил желание походить поискать потерявшийся где-то мобильник, но Надька сказала, что мобильник нашелся и что он у нее, она поставила его на зарядку.
– Электричество у нас тут плохое, куда только власти смотрят. До завтра будет заряжаться.
Похоже, что с этим экспертом по криминальным трупам Надька израсходовала все свои силы, и душевные, и телесные. Она в тот вечер так и не зашла к Николаичу спросить про поездку в контору.

Между тем Николаич направился к дому бабушки Маруси. Около бабушкиной калитки очаровательный мальчуган лет девяти-десяти, весь чистенький, вымытый (видно, только что вышел из дома), тоненькой веткой раздвигая травинки, наблюдал то ли за лягушонком, то ли за ящерицей. Не поднимая головы, он вежливо поздоровался с Николаичем. Судя по следам зеленки на локте, он-то и был нужен Николаичу. Николаич спросил, как его зовут, мальчик представился и продолжил:
– А я вас знаю, у вас дом красивый как теремок, только вот крыша некрасивая.
Вот они – уста младенца. Крыша действительно была ужасной: шифер, заросший мхом. Не затягивая дискуссию, Николаич сказал мальчишке, чтобы он собрал у причала всех ребят, кто хочет завтра сняться на телевизор...
Массовка представляла собой с десяток мальчиков и девочек в возрасте лет от шести до двенадцати. Николаич объяснил им, что они должны будут изображать раненых и покалеченных.
– А убитых можно? – не удержался один маленький остряк.
– Это в другой раз, – пообещал Николаич.
Внука бабушки Маруси он снова разукрасил зеленкой и забинтовал ему руку и ногу. Это понравилось другим ребятам. И пошло. Йод, зеленка, бинты, Николаич разошелся и сам резвился как ребенок. Он ведь обожал всякое художническое дело. Девчонки принесли еще краску, красную, конечно, и старательно и с удовольствием рисовали друг дружке раны. Все шло хорошо, только вот Николаич убедился, что режиссерское дело – это не его.
Сценарий – еще куда ни шло, а вот работа с артистами... Ему как-то говорил знакомый режиссер, что с актерами хорошо, за милую душу – пить текилу или самогонку, а вот заставить их «воплотить замысел» – для этого нужно быть Станиславским. Или Немировичем-Данченко. От детей требовалось ныть, плакать, а еще лучше – рыдать. Вместо этого они резвились, носились, кувыркались на причальных развалинах, оглашая все вокруг радостным и счастливым смехом.
В общем, следовало изображать ад, а как Николаич ни бился, все больше получался рай.
Ну, ничего. Николаич уже придумал, как утром он собьет с них все эти радости одной фразой, а пока он наказал им не смывать на ночь грим и не снимать бинты...

После полубессонной ночи в поезде и дня, наполненного пусть не событиями, но определенно впечатлениями, спать почему-то не хотелось, и Николаич вышел в сад.
Закат играл таинственным волшебством своих красок. Николаича, сколько он себя помнил, закат всегда волновал, бередил душу, приходило необъяснимое чувство тревоги… Солнце садилось за дальний лес, и все вокруг как-то быстро погружалось в тень. Последним, что еще оставалось освещенным солнцем, были верхушки двух елей. Эти две великанши, две могучие и при этом довольно стройные красавицы высотой почти до неба стояли через дорогу от дачи Николаича, возвышаясь над давно уже неухоженным смешанным лесом, бывшим некогда парком при барской усадьбе. Никаких следов цивилизации в этом парке, конечно, не сохранилось, но почему-то все равно догадываешься, что все это когда-то было и посажено, и ухожено. Николаич так и называет это место парком. В деревне ведь всякое место должно иметь название, иначе никак.
На самой почти верхушке одной из елей, ближней к даче Николаича, – гнездо воронов. Непосвященному глазу трудно разглядеть с земли это гнездо. Когда немолодой уже хозяин гнезда пролетает на домом, и ни на что непохожий шорох его больших крыльев, и сам этот неторопливый такой уверенный полет впечатляют. Когда это событие случилось для Николаича в первый раз, он сидел на крыльце в отрешенной задумчивости, и прежде чем успел что-то понять, он уловил этот сказочный шорох крыльев, а потом увидел эту большую птицу над головой. Николаич ощутил тогда какое-то оцепенение и внутренний холод, будто воздух, пространство вокруг вдруг изменили свои свойства.
В теперешнем сезоне ворон навещал гнездо один, без своих. Видимо, это было у них вроде городской квартиры, а в глубине острова, в лесу, у них было еще гнездо, что-то вроде дачи в деревне. А могло быть и так, что просто он теперь остался один, так ведь бывает в жизни, этому могло быть много причин…
Николаич мысленно пожелал гнезду доброй ночи и приветливо помахал рукой, а в ответ услышал хриплое и раскатистое «крра, крра». Он давно уже не сомневался в существовании контакта со своим соседом с елки.
Ворон теперь – царь среди птиц острова. (Это, конечно, так – условность. Птицы, даже самая мелкая мелюзга, – свободный народ, нет у них царей). А еще недавно не царем даже, а императором был здесь орлан-белохвост, птица изумительной, сказочной красоты. Он, конечно, числился по ведомству Красной книги, но на русских просторах это ведь не больше, чем книга жалоб и предложений.
Извели орлана и не деревенские недоумки и не те, чьи большие деньги надежно прикрывают их от законов, и уголовных, и тем более нравственных. Извели орлана еще в прежней стране... Как-то к Николаичу заехали на большом катере ученые из института охраны природы. Заехали просто так, поговорить. А потом пригласили к себе в гости, на том же катере. В дальнейшее можно бы и не поверить, если не видеть своими глазами. Музей института украшало чучело орлана-белохвоста, а позолоченная табличка-ордер извещала, что это последний орлан в акватории и что убит он лично научным руководителем института, не последним человеком в ряду героев великой истории великой страны...
Лучше было об этом не думать, эти раздумья заводят в тупик и не дают уснуть...

В Москве, выстроив прямо напротив его окон небоскреб, у Николаича отняли восток. И не только. После этого он стал уезжать в сезон на остров раньше, а возвращаться позднее.
Здесь с крыльца его дома открывается такая ширь... Солнце выходит не из воды, из-за большого острова. Сначала оно выявляет себя через сосны на том берегу, а потом поднимается над ними, и начинается непередаваемого волшебства игра с водой. Это не солнце купается в воде, это вода купается в солнце. Мир являет свою красоту... А тишина... А птицы утра...
Московские гости, которые иногда приезжают к Николаичу «за красотой», видят в это время, надо думать, красивые сны.
В это утро, встав, как всегда, рано, Николаич вышел на крыльцо. На скамейке в саду, чуть поеживаясь то ли от прохлады, то ли от каких-то своих внутренних ощущений, сидел незнакомец. Незнакомец поднялся со скамейки и как-то неуверенно подошел к Николаичу. Он явно хотел то ли что-то сказать, то ли о чем-то спросить, но у него это не получалось. Николаич ждал. Молчание, однако, стало затягиваться. Гостю было что-нибудь под пятьдесят, приятная вполне мужская внешность, но пиджак и брюки были несколько помяты. До Николаича дошло. Он понял, и кто перед ним и какие у него проблемы.
– А чего ж вас Надежда-то не похмелила?
– Надежда Патрикеевна (так Николаич узнал Надькино отчество) достойная и гуманная женщина, исполненная благородства, – гостя, наконец, прорвало, он заговорил, да как выспренно, – но о пойле ее я думаю с содроганием. Посоветовала к вам.
Николаич жестом пригласил пришельца на террасу, налил полстакана водки и подал на блюдце огурец с куском хлеба.
– Чем мне вас отблагодарить? – спросил гость.
Николаича словно осенило.
– А не могли бы вы, Павел Сергеич (именно так представился товарищ), ваших коллег проводить сначала на кладбище, а уж потом к гражданину Ломовому? Я хотел бы, чтобы до ваших коллег у покойного поработали телевизионщики.
– Телевизионщики? – он ощупал свой подбородок. – А я сегодня не брился.
– С этим я вам помогу. Так как с моей просьбой?
– Сделаем. Мне ведь голову-то класть на плаху все равно: хоть так, хоть этак.
Ну и хорошо...
Павел Сергеич вовсе не производил впечатления очень уж пьющего человека. Впрочем, пил, конечно. Но даже если бы он вообще не пил, Надька все равно сбила бы его с прямого пути честного человека. Видимо, кроме ясновидения она владела еще приворотом и порчей.
Любопытство было очень плохой чертой Николаича, и он это сознавал, но... налив еще полстакана и выложив на блюдце огурец, он задал гостю сразу несколько вопросов, а потом убрал водку в холодильник, и от греха подальше они вышли в сад. Николаич приготовился слушать.
– Вы, конечно, знаете, кто я и что я здесь делаю. В деревне ведь все всё знают и рассказывают всем кому ни попадя, кроме тех кому надо. Я, видите ли, когда составил заключение, не стал звонить, потому что начальник мой стал бы ругаться, да и москвичам ведь бумага нужна. Я и решил свою бумагу отфаксовать. Спросил у этих горемык, где мне найти факс. Они не поняли, хотя это я не понял. Для них ведь это – чуждое их ментальности иностранное слово. А может быть даже собачья кличка. Говорю: «Почта где?» Ну, они ответили. В рифму, конечно, да ведь непечатно. Вот тут и подошла эта милая женщина, Надежда Патрикеевна. Покажите-ка, говорит, что вы накарябали. Я показал. Теперь, говорит, я вам как представителю закона и власти, окажу всю непосильную помощь. И повела меня. На почту, как я полагал. По пути она зашла к себе домой и вышла с сумкой, а потом мы подошли к берегу, присели на траву, и она сказала, что для начала мне необходимо снять напряжение после такой нервотрепной работы. Тогда я сказал, что я сбегаю в магазин. Но Надежда Патрикеевна сказала, что это не к спеху, что это будет после, что после будут и почта и магазин, то есть она мне после расскажет, что нет здесь ни магазина, ни почты. А теперь скажите мне: вот почему я так безобразно напился? Ведь как свинья.
Перед Николаичем стоял русский интеллигент: сначала следует хорошо напиться, а потом до самого еще такого же мероприятия переживать и спрашивать и других и, конечно, самого себя, зачем же он это сделал. Кстати, подумал Николаич, свинья, если даже вот так напьется, вряд ли потом так комплексует.
– Да ничего страшного, Павел Сергеич. Не переживайте. С кем не бывает. Главное – сделать правильные выводы. Ведь вы же больше никогда себе такого не позволите? Не правда ли?
– Да это-то само собой. – Он глубоко вздохнул. – А вообще, вы мне поверьте, мой утренний доктор, человек – существо метафизическое. Физика – только оболочка. И доводы разума как-то все не срабатывают...
Вот это да... Николаич так и присел. Хорошо, что за ним оказалась скамейка.

Слухи про то ли милицейскую, то ли прокурорскую проверку похорон Сашки Ломового особо-то народ не взволновали. Так, интересно, конечно, посудачить о чем-то кроме садово-огородных дел. В то, что Надька-дачница как-то привязывала к этой комиссии причал, никто (кроме нее самой и ее старой гвардии) не верил, а если бы и поверили, все ведь ждут, что кто-то что-то сделает (или хотя бы скажет) за них, в свои-то возможности никто не верит. Да ведь и лень. Так что к прибытию утреннего парохода поглазеть на контролеров мало кто и подошел.
С парохода сошли только местные и туристы, и теперь люди расходились по своим огородам, а следом за ними расходился слух, что Надька всё наплела. И только Николаич знал, а Надька догадывалась, что всё еще впереди.
С Надькой Николаич встретился уже на берегу. На ее вопрос об Александре Владимирыче Николаич, не придумав ничего умнее, сказал только: «Всё в порядке».
Свой народ (с десяток бабушек-дачниц, некоторые с медалями) Надь¬ка выстроила в ряд, сама встала впереди. Бабушки стояли хорошо. («Может, майор ей помогал?» – подумал Николаич). В скромных ситцевых, либо сатиновых платьицах, в платках, не хватало только свечек в руках. Этому народу полагалось безмолвствовать.
Неожиданно, то ли из-под земли, то ли из пресловутой табакерки выскочил и пристроился к святой компании Петя Зоб, из разряда человеческой падали (щипач, шестерка, кусок). Низкорослый, худосочный, вве¬рнутые вперед плечи, голый по пояс, на голове маленькая кепка, доставшаяся ему, по-видимому, по наследству от отца, безвременно погибшего в лагерях вора-рецидивиста Псины Зоба. Если по кепке Зоб-сынишка отставал от моды на полвека, то по наколкам... всем звездам мира, хоть футбольным, хоть кинотелемедийным еще учиться, учиться и учиться.
Николаич и его ребята отошли недалеко от причала. Половина ребят пришли как им было сказано, а других пришлось вновь и бинтовать, и красить. Когда показался долгожданный корабль, Николаич произнес свою заготовку. Он сказал ребятам, что при монтаже тех, кто не будет изображать боль и страдание, придется вырезать из картинки. Ребята, похоже, поняли.
Между тем где-то в полумиле от причала баражировала по воде фелюга деда Васи. Мужчиной, сидевшим в фелюге и явно изучавшим в бинокль расстановку сил, был, конечно, Александр Владимирыч. «Нехорошо, – подумал Николаич, – чего же он Марину-то не взял?» Однако нехорошо было так подумать со стороны Николаича, Марину Владимирыч уже пе¬ревез, она была где-то рядом.
По острову, конечно же, быстро прокатилась волна, что корабль сно¬ва приближается к причалу, и кое-кто стал туда подтягиваться.

Николаич, как он полагал, рассчитал всё. По его расчетам выходило, что первыми на причал сойдут с корабля телевизионщики, чтобы потом что-нибудь не оказалось за кадром. Плохо же он знал расклад по нынешней жизни. Первым с еще непричалившего судна спрыгнул на причал молодой человек средних лет. Именно так обозначил бы его Николаич, если бы пришлось потом давать показания. Костюм, демократично приспущенный галстук. Его лицо, улыбка сияли, исторгая лучи то ли радости, а то ли даже счастья, но не своего, личного, а общегражданского человеческого счастья за столь родной ему народ и страну. Это был депутат, и он шел к электорату. Одну свою ладонь он пожимал другой и, потрясая над головой этим рукопожатием, ловко перешагивал через руины причала.
Берег здесь высокий, и, сходя с причала, нужно подниматься по небольшому пригорку. Депутат прямо взлетел по этому пригорку и оказался лицом к лицу с Надькой.
Он кивнул на причал.
– Безобразие. Куда смотрят ваши чиновники? Берем на контроль.
– А можно не на контроль, а на ремонт? – спросила Надька.
– Вы правильно мыслите, товарищ. Меньше дела, больше слов. – Его, по-видимому, сбила с мысли неординарная фигура Пети Зоба. – То есть, наоборот, конечно. Так всем и передайте: ремонт будет, пока у нас есть такие люди. Берем на контроль.
– А до выборов? – снова спросила Надька.
– На контроль до выборов.
– А на ремонт?
– Ну, горячку, товарищи, пороть не будем. Сейчас главное – правильно проголосовать.
Больше он был Надьке неинтересен.
Депутат принялся что-то горячо объяснять (не без обещаний, конечно) бабушкам. В ответ дисциплинированное поколение стойко молчало, только одна бабулька решила подтянуть ему узел галстука. У старушки оказались неожиданно крепкие руки, и депутат обмер, но руки бабушки вовремя остановились. Он снова было заулыбался, но тут к нему подскочил, протянув руку и осклабившись полубеззубым ртом, Петя Зоб. Подавив в себе испуг и брезгливость, депутат пошел на рукопожатие.
– А скажи-ка, братишка, гражданин начальник, у меня братанок под следствием. Не за что (Зоб, конечно, выразился приземленней). Замочил, говорят, старуху. Чего там мочить-то. Сама себя замочила. С перепугу, видать, шаркнулась. Ночь, темно, померещилось ей чего-то, вот и околела. А братан-то зашел по-соседски, водицы испить. А что отмычкой косяк пощекотал, так а чем еще? Мы другим-то и не умеем. Мы ведь ключей от чужих хавир не держим. Да и язык-то не распускала бы. Сама трепанула братану, что пенсию в печке затыривает. А что прихватил он это бабло ее, так зачем оно ей? На том свете бабло не на что (он опять позволил себе выразиться по-своему), а на этом все равно бы внук еще до похорон пропил.
«Вот чего им неймется? Сидели бы там у себя, да сидели. Все свои, режим, чистый воздух, кормежка, считай что на убой. Метров там, иному врачу-учителю ни в каких снах не грезилось. Главный по правам человека каждого почти едва в зад не целует. Ну и электорат, однако, на этом острове...»
Зоб все не успокаивался.
– Брателло, мы же не без понятий. Раз взяли, все равно срок припаяют, у меня бабла-то нет ни на взятку, ни на адвоката, там теперь расценки-то не по нам. Брат, взял бы это дело на контролку, в натуре, чтоб поменьше ему впаяли-то. Мне ведь без него жизнь не в жизнь, стрёмно, никого родных не осталось, все чалятся. Браток...
При каждом «братстве» депутата передергивало.
– Да, да, товарищ, конечно. Люди не должны по чьему-то произволу отрываться от семьи. Скажите, – он напрягся, – брат, а вы за кого намерены голосовать?
– Могу, братка, и за тебя. А у вас там по справке об освобождении голосуют?
Депутат, кажется, очень хотел провалиться сквозь землю, а может и провалился, как-то его больше никто и не видел, может, он успел до выхода остальных вскочить обратно на пароход и забиться там не под лавку, конечно, но в какой-нибудь дальний угол...

Тэвешники сошли втроем, молодые приятные ребята, одна девушка. Николаич сразу выделил старшего. Тот в свою очередь без труда определил, кто тут Николаич, кивнул ему головой и показал рукой, мол, немного подождите. Они направили камеру на трап...
Милиционеров было четверо: сам начальник милиции, без кителя, в белой сорочке с погонами, фуражка в руке, еще один был в штатском и двое майоров, мужчина и женщина, последние представляли Москву. По уму-то в этой компании не хватало участкового, но его успели уволить. В порядке предварительного реагирования.
Эксперт по убойному делу Павел Сергеич стоял одиноко, по-сиротски, отдельно от людей, на берегу, и с парохода его было хорошо видно. Начальник ему, конечно же, еще на подходе к берегу позвонил, доложил о результате (не касаясь, конечно, деталей) остальным и теперь кипел. Остальные были несколько растеряны. Они давно уже поняли, а теперь убедились, что вся эта экспедиция была придумана сгоряча, их не ждет ничего кроме нелепости, но что же делать: служба, надо соответствовать обстановке.
Прокурор держался вместе с ними, но все-таки как-то немного отдельно.
Главный милиционер задержался на причале, что-то объясняя телевизионщикам, остальные поднялись на берег. И вот здесь вечно несдержанный язык Николаича мог бы подпортить ему биографию. Московские комиссары, кивая на причал, обратились почему-то именно к Николаичу, а впрочем, к кому еще им было обращаться.
– Здесь что, был вооруженный налет?
Не зная, что сказать, Николаич пожал плачами.
– А где эти ваши бандиты? – это был второй вопрос.
И тут Николаич сорвался.
– Да здесь кругом бандиты. А вы что, своих ищете?
Комиссары схватились за наручники. Николаич, дерзкий на словах, в деле-то, по характеру был далеко не герой. Он так испугался, что его бойкий язык онемел, и Николаич, заикаясь, беспомощно залепетал, показывая на одиноко стоявшего в сторонке эксперта-криминалиста.
– Я имел ввиду вашего коллегу...
В общем, на этот раз пронесло...
Вместе с подошедшим начальником милицейская группа подошла к коллеге-эксперту.
Павел Сергеич выдержал-таки тяжелый и многообещающий взгляд начальника (ведь снявши голову, по волосам не плачут) и неспеша повел разыскную команду той дорогой, о которой они договорились с Николаичем.
Прокурор пошел было вместе с ними, но на его пути непреодолимой скалой встала Надька. Она вцепилась (не буквально, конечно) в долгожданного прокурора с намерением поведать ему и про причал и не про причал всю подноготную, не утаив ни одной капли правды.
Даже при том, что он перебил вдохновенный Надькин рассказ на половине, впоследствии прокурор говорил, что если по ее сведениям возбуждать уголовку, придется весь остров по всему периметру обнести колючей проволокой «егоза», сразу и пожизненно. А пока он пожал Надь-ке руку и твердо, как на судебном процессе, заявил:
– Спасибо, гражданка. Заверяю вас, что все меры прокурорского контроля и надзора будут в установленном законом порядке приняты, и никто не уйдет от ответа, а с причалом все будет так, как и должно быть.
Надька, похоже, была удовлетворена, а прокурор, покинув ее и порасспросив выпивавших неподалеку молодых людей, куда пошли милиционеры, быстрым шагом направился их догонять...

Еще по трапу проскочили (то ли сразу за прокурором, то ли прямо перед ним) две разнополые серые мыши с портфелями. Юрко просеменив на берег, ни с кем не здороваясь, никого ни о чем не спрашивая, они вертя головой обнюхали воздух и двинулись полубегом по дороге и почти сразу свернули с нее в полевые заросли, их как-то почти никто и не заметил (Николаич-то уж точно).
Заметила, однако, и очень расстроилась стоявшая среди немногочисленного народа Марина.
Это были ритуальщики, и Марина ожидала от них совсем другого...
Она ждала грандиозного спектакля и пришла к кораблю с фискальной экспедицией с камерой. Про ритуальщиков и их бизнес ходило много разных слухов, среди прочего говорили, что они привезли (из Америки, откуда же еще) чудо-домовину, в какой хоронят самых уважаемых граж-дан, оставалось только ждать подходящего клиента.
Накануне Марина видела сон...
На причале группа телевизионщиков. Их камера направлена на корабельный трап. По узкому трапу четверо здоровых... мужчин? мужиков? – здесь не подходит, амбалов? бугаев? – что-то не то... в общем, четверо граждан в черных фраках при бабочках, в белых перчатках (актеры? спектакль?), матерясь через слово (нет, актеры тоже матерятся, но не через слово же), пытаются вынести на причал нечто негабаритное. Наконец, подняв над головами, они это вынесли и поставили на причал. По форме, по обводам это походит на гроб, только вот непривычно крупный... Столпившийся на берегу народ обомлел. Домовина... Матовая поверхность очень черного цвета, но «черного» здесь мало. Насыщенный черный? – не то. Ярко-черный? – такого не бывает. Малевичу здесь тоже делать нечего... Этот черный выражает всю мировую скорбь по поводу земного прощания с покойным. Дело, похоже, в фактуре, в материале: либо слоновая, либо моржовая кость. По центру черное разрывается продольной ярко-желтой полосой. Четыре ручки (бронзовые? а может?..).
Телевизионщики что-то сказали ритуальщикам, те нажали кнопку на пульте, и верхняя половина крышки, усыпанная какими-то стекляшками, стала медленно откидываться в сторону. Эти стекляшки так блеснули... На другую половину крышки лег триколор – флаг родины. Обнажившаяся внутренность – это белоснежное великолепие нежнейшей ткани, оттеняемое огненно-красным кружевом по краям...
Берег загудел. Посыпались мнения. Простейшее было про киносъемки, но остановились на другом.
– Сашка-то, молодец какой, не зря всю жизнь воровал, ради такой домовины не грех и поворовать.
– А швабра-то евонная? Мымра подколодная. У нее теперь, видать, приданого-то...
От народа отделился Вовиков.
– Пошел наш главный по вдовам-то утешать неутешную. Теперь, небось, и браконьерить бросит. Без рыбы, кобелина, нас оставит.
А по трапу, с трудом протаскивая огромный барабан, сходят музыканты в парадной форме (голубое с желтым и черным). Барабанщик маленький и пузатый. Ему помогают надеть на шею барабан, из-за которого его почти не видно. Оркестр выстраивается, барабанщик, высоко откинув руку, бьет колотушкой по шкуре, шкура (благо бычья) выдерживает удар, вступают тарелки, затем духовые. Оркестр торжественно проходит по причалу, поднимается по пригорку на берег и направляется через поле к Сашке Ломовому. Барабанщик под удары колотушки медленно продвигается по тропинке, протоптанной в поле за многие годы, остальные оркестранты идут напролом через заросли. Над зарослями плывут только их головы в фиолетовых с черным фуражках. Барабанщика не видно вовсе. Оркестр не замолкает ни на миг. Мелодия, впрочем, одна и та же. Шопен.
Тем временем ритуальщики вынесли домовину на берег.
– Где тут у вас такси? До господина Ломового.
И без того обомлевший от всего увиденного народ безмолвствует.
– A машина какая-нибудь?
Какой-то маленький, юркий, плюгавенький, в наколках и маленькой кепке вызывается пригнать машину и исчезает.
Ритуальщики, отодвинув и неприлично смяв при этом флаг отчизны, садятся на домовину, раскладывают газету, а на газете воблу, не снимая перчаток открывают бутылку и спрашивают у столпившегося вокруг народа стакан. Народ по-прежнему безмолвствует. Тогда ребята приступают к водке так, из горла.
Вместо обещанной машины появляется трактор с кузовным прицепом. В этот кузов и погружают гроб, а четверка, устроившись на нем, продолжает трапезу...
На этом Марина проснулась.
Русская душой, Марина верила снам. Верила она и карточным гаданьям, готова была поверить и предсказаниям луны, но она в них путалась. В этот сон она тоже и с удовольствием поверила, и теперь ей очень хотелось досмотреть продолжение в натуре...
Чудо-гроб у ритуальщиков действительно был, и он терпеливо ждал достойного покойника. Это была, правда, китайская подделка из пластика, а в качестве бриллиантов китайцы набили в крышку толченое бутылочное стекло. Зато был пульт с электроникой, и этот гроб мог выделывать всевозможные чудеса, а покойный мог (ненадолго, правда) подняться из гроба и станцевать, например, камаринскую, но, скажем, на брейк-данс батареек не хватало.
Вообще, ритуальщики были ребятами толковыми. Они, например, придумали разбить свою компанию на головную и дочернюю. Одна должна хоронить людей достойных и драть с родственников по полной программе, а другая должна хоронить социальный контингент (бродяги, бомжи, пенсионеры, учителя), получая дотации из местного и губернского бюджета. Дочернюю, разумеется, следовало освободить от налогов, а головная могла бы часть налога переводить дочерней в порядке поддерж-ки малых сих.
Ну, пошла писать губерния. Идея прошла по инстанциям без дополнительных вопросов. Потом, правда, кто-то заметил, что социальными-то покойниками стала заниматься головная компания, а уважаемыми людьми дочерняя.
Ну, объяснили журналистам, что вышла путаница в бумагах. У нас ведь всё так. Покойниками занимается Чичиков, а бумаги пишет Акакий Акакиевич...
В истории с Сашкой Ломовым ритуальщики не собирались, конечно, следовать сценарию Марины. Из слухов о кладбищенском происшествии они сделали вывод, что похороны эти не поделили две конкурирующие фирмы. Что за фирмы? Откуда они взялись? Кто за ними стоит? Вроде бы всё давно подчищено, и никаких конкурентов не видно до самого горизонта и даже немного дальше. Надежная крыша (по-прокурорски «кураторы») в лице милиции. В милиции им ничего не объяснили и не смогли дать никаких телефонов ни Сашки, ни его родственников. Выходило, что этот мужчина жил и работал, не оставляя следов.
Вообще-то, даже в городах самодеятельные похороны не редкость, а в деревнях (и не только удаленных, бездорожных, заброшенных) это про¬сто повсеместно по самым разным житейским обстоятельствам. Но здесь были похороны серьезного (пять ходок) человека...
Вот и было решено послать на разведку (по-нынешнему – мониторинг) двух менеджеров (теперь ведь нет ни дворников, ни мореплавателей, ни плотников, теперь все – менеджеры). Еще эти менеджеры дочерней похоронной конторы взяли альбомы памятников и предложения по переоборудованию могилы в родовую усыпальницу. Да, Марина, и только-то...

Когда начальник милиции покинул телевизионщиков, те быстренько отсняли безмолвствующий народ на берегу. Потом они смонтируют это с кла¬дбищем. Бабушки будут стоять около могилы над опускающимся гробом. Николаич подошел к телевизионщикам, они приветливо поздоровались, представились, старшего звали Максим, он поделился своими соображениями, в которых он удивительным образом повторял слова Марины.
– Николаич, все эти развалины телезрителю оскомину набили, он в жизни это видит через угол. Вот если бы жертвы были. Согласитесь, без жертв передача – не передача.
– Согласен, ребята. А искалеченные дети вас устроили бы? – спросил Николаич и махнул рукой своим подопечным. Дети сбежали с берега на причал и окружили телевизионщиков.
– Они что-то... не выглядят... Они что, действительно искалечены?
– Да, да, – радостно закричали ребята.
– Николаич, это я вас спрашивал.
– Как интеллигентный человек профессионально интеллигентным людям, неужели я стал бы врать?
Ребята помнили предупреждение Николаича, к тому же их поначалу дисциплинировало присутствие посторонних взрослых... В общем, съемка пошла. Детей успели снять несколько растерянными и серьезными. В дальнейшем они, размахивая забинтованными и окровавленными руками, подробно рассказывали дяденькам и тетеньке, как они тут уродуются, проваливаясь в причальные швы и щели. При этом они прыгали, ны¬ряли с причала. Заполнившие пространство от воды до неба детский смех и звонкие голоса как и при репетиции нервировали чаек, и чайки тоже кричали, надрываясь.
Тэвешники, захваченные детским азартом, работали с удовольствием.
– Ребята, только повнимательней потом с монтажом и озвучкой, – сказал им Николаич, – как бы не...
– Обижаете, Николаич, – сказал старший.
Ну и ладно.
Увлеченный съемкой, Николаич не заметил, что за этим лицедейством с берега среди прочего народа смотрели Марина и Александр Владимирыч. Владимирыч, как только отошел прокурор, дал деду Васе нужную команду. Едва он сошел на берег, народ (и безмолвствовавший и не безмолвствовавший до этого) начал подходить к нему с самыми разными сокровенными жалобами, но больше все-таки жаловались на погоду, для огородников ведь нет хорошей погоды. Александр Владимирыч только успевал кивать головой, мол, все понял, все сделаем: соберем, и посеем, и вспашем, наша поступь тверда.
Марина в процессе спектакля пару раз аплодировала, и Николаич как-то вскользь, краем сознания, подумал, что, наверное, это Марина, только ее руки могут аплодировать так нежно.
Оставив детей на причале под присмотром отряда бабушек и поднявшись на берег, телевизионщики хотели было запечатлеть Марину, но она категорически возразила.
– Ребята, не делайте глупостей. Я же вас знаю. Голос за кадром трагически произнесет чего-нибудь про безутешную красавицу-вдову вора-рецидивиста и как бы невзначай мелькнет мое изображение. Не надо, ребята.
Потехе время, но и делу час. Николаич взялся проводить телевизионщиков короткой дорогой к Сашке Ломовому. Позвал и Марину с Александр Владимирычем, но они отказались.
– Потом расскажешь...

Смрад никого не смущал. Всем хотелось в телезвезды. Изба была полна народа...
Комиссии еще не было, она же сначала прошла на кладбище, а там еще и немного задержалась. В двух местах небольшие группы людей отмечали: одни – сороковины, другие годину. В иное время начальник милиции, естественно, прошел бы мимо, разве что снял бы фуражку. Но при москвичах надо было реагировать. Он подошел сначала к одной, затем к другой компании.
– Распиваем? В общественном месте?
Люди начали было что-то объяснять.
– Не положено. Прекращаем.
Павел Сергеич стыдливо отошел в сторонку. Москвичи не знали как себя вести. Догнавший комиссию прокурор не удержался.
– Хорош, полковник. Они больше не будут. Да и кладбище – не такое уж общественное место. Хотя, конечно, как знать...
– Смотрите у меня. Чтобы было в последний раз...
Николаич, едва зайдя в избу, пулей вылетел наружу. «Вот почему солдатам на войне выдают противогазы. Там же кругом покойники».
Тэвешники надели предусмотрительно взятые марлевые повязки, распахнули окна, девушку отправили на улицу.
Работалось с народом легко: столько помощников.
– Освободите гроб.
Когда эту компанию на другой день после неудавшихся похорон навестил участковый, убедившись, что в гробу лежит правильный Сашка, он закрыл гроб крышкой и приказал не трогать крышку до самой комиссии. Предписание участкового до сего момента законопослушно исполнялось, но для телевидения, конечно же, было сделано исключение.
Сашку перенесли на кушетку.
– Положите другого.
Сашка двоюродный охотно лег сам и принялся безостановочно ржать.
– Товарищ покойник, вы нам срываете съемку.
Сашка успокоился, только когда ему пригрозили увольнением.
– Заменим вас другим. Вон сколько желающих. А вы даже в гробу себя вести не умеете.
– Граждане, положите покойному подушку под голову.
Стали искать подушку. Подушки в избе не оказалось. Соседи сбегали к себе, принесли подушку, большую, пуховую, она еле убиралась в гроб. Сашка снова заулыбался, уж больно понравилась ему подушка.
– Товарищи, давайте перебросим граждан покойников еще пару раз туда-сюда.
Народ охотно перебросил.
Подошла комиссия. Прокурор, едва зайдя в избу, торопливо вышел обратно и больше никакого участия ни в чем не принимал. Милицию обязывало положение.
– Съемки прекращаем. Все лишние – на выход.
Народ потянулся к выходу. Соседи начали было вырывать из-под двоюродной башки подушку.
– Прекратить безобразие. И здесь не можете без воровства?
Изба опустела. Комиссия принялась опрашивать оставшихся. Впрочем, из оставшихся была только подруга покойника, и она была безнадежно пьяна.
– А этот кто на кушетке? Пьяный?
Двоюродный присел в гробу.
– Какой он пьяный? Он шестой день как труп. Покойник.
– А ты кто? Подставной?
– Я двоюродный.
В общем, за неимением народа комиссии пришлось самой уложить Сашку по назначению. Зато теперь с подушкой. Двоюродного, во избежание новых подмен, выкинули за шиворот из избы...
Народ потянулся на кладбище, тэвешники направились туда же, записывая на ходу многоголосое интервью...

Ритуальщики были бы в избе первыми, но едва до нее дойдя, они всё поняли и тут же повернули обратно. Мониторинг был закончен. Никем незамеченные, они вернулись на пароход и в ожидании остальных позволили себе небольшую трапезу. В их портфелях наряду с альбомом памятников были бутылка водки, вобла и два маленьких граненых стаканчика. Это добро (бутылки) в их конторе никогда не переводится, ведь похороны в русской глубинке всегда сопровождаются раздачей бутылок на каждой ступеньке процесса, начиная от копалей. Женщина всякий раз говорила: «Мне поменьше». Мужчина всякий раз разливал поровну. В самом углу салона сидел депутат, но менеджеры не обращали на него внимания. Этот человек никогда не будет их клиентом, он изберется еще разок-другой, и за это время найдет себе другое место и для жизни, и для смерти.

Что-то надо было делать дальше. Первым не выдержал паузы молчавший до этого медэксперт Павел Сергеич. Он предложил во избежание недоразумений заколотить крышку и дать команду на немедленные похороны. Все с ним тут же согласились. Пошли за прокурором. Тот только по¬жал плечами.
Тракторист, как участник кладбищенского приключения, был со своим трактором и «пеной» неподалеку. Начальник милиции его знал, они уже встречались.
– Микола, а ты тут чего делаешь? Я же тебя вроде определил.
– Условно-досрочно, гражданин начальник. Встал на путь.
– Ну, ну. Микола, забирай падаль и, – он показал рукой в сторону кладбища, – по назначению. Крышку забей сразу. Зароешь не того, – он неожи¬данно закончил детской прибауткой, – мой меч – твоя голова с плеч.
Комиссия направилась обратно на кладбище, надо было и «убедиться», да и они ведь не знали другой дороги к причалу.
Пока тракторист заколачивал гроб, пока возился с «пеной», все прибыли на кладбище почти в одно время. Сашка двоюродный прибыл на «пене». Про вдову все забыли.
Телевизионщикам очень хотелось повторить все «как было», и они обратились за благословением к прокурору и милиционерам, на что, конечно, к большому сожалению тэвешников был получен возмущенный отказ. Сашка-двоюродный и Микола (веревок сновa не оказалось) по счету «три», прости их, Господи, просто бросили гроб в яму. Микола, почему-то подмигнув телевизионщикам, принялся зарывать яму. Тэвешники хотели было ему помочь, но лопат оказалось мало, всего одна...
Микола отозвал тэвешников в сторонку.
– Пацаны (телевизионная девушка при этом засмеялась), когда эти, – он кивнул на комиссию, – отвалят, всё сделаем. За подругой я сгоняю, она вроде в хате осталась. Но одним пузырем вам не отделаться.
– Сколько? – с некоторой тревогой спросил старший. Он опасался услышать неподъемную сумму.
– Три бутылки. За меньше не возьмусь.
«Пацаны» не успели обрадоваться. Всё понявший прокурор подошел к ним и показал кулак.
– Вместе со всеми – на пароход. Съемки закончены.
По дороге обратно к причалу прокурор неожиданно обратился к Николаичу.
– Вы, я вижу, человек грамотный. У причала вы с детьми были. Учитель небось? Физкультуры? Объясните этой дамочке (Николаич почему-то сразу понял, что речь идет о Надьке), что в прокуратуре нет службы по ремонту причалов. И что порядок такой. Сначала ремонт включается в план, и под это планируются бюджетные деньги. Потом ремонт начинается, а деньги, как водится на стройке, пилятся и колются, исчезают. Строят на рубль, исчезает тысяча. Потом просят на ремонт построенного. Вот тогда и начинается работа прокурора. Если, конечно, начинается.
Николаич кивнул прокурору головой, для него в знак того, что всё передаст, а для себя в знак того, что ничего, конечно, он Надьке не скажет, зачем человека расстраивать.
Когда Николаич прощался с телевизионщиками, он сказал старшему:
– Очень вас прошу: дети в кадре должны быть все. Обидеть кого-то – это еще хуже, чем обидеть всех.
– Николаич, вы отдаете себе отчет? Поранился, поцарапался один ребе-нок. Это уже событие. А у вас их едва не десяток. Это же вселенский переполох. Воспарят все здоровые силы общества. Знаю, знаю, что вы мне скажете: нет у нас ни общества, ни здоровых сил. Ладно, пусть по-вашему. Но ведь мать Тереза из рая восстанет. Помощь вашим детям пойдет самолетами, а у вас здесь и аэродрома-то путного нет. А ка¬кой-нибудь западный дяденька-добряк пришлет с десяток миллионов, чего мы с ними станем делать?
– Ну, это-то мы бы с вами покумекали. Купили бы детям по школьному ранцу да по учебнику, географии, например.
– Какой еще географии, Николаич?
– Ну, можно истории. А остальное... нам ведь с вами ничто человеческое-то не чуждо?
– А нам про вас говорили, что вы – бессребреник.
– Так ведь все бессребреники, покуда нет серебра.
– А комиссий по правам ребенка, Николаич, сколько их понаедет. Любят они эти проверки. Проверять – не работать. И вообще, Николаич, вы не очень-то возноситесь. Вам бы на каких-нибудь курсах поучиться. У вас ведь кругом производственный брак. Раны на ногах, а забинтованы руки...
– Ребята, как хотите. Дети не должны плакать...

Первый из серии репортажей вышел быстро, чуть ли не на третий день. Николаич волновался очень. И переживал он за детей. Голос за кадром, откровенно подражая известной новостной телеведущей, вещал профессионально поставленным паскудно-нравоучительным тоном старшей пионервожатой.
«Все мы наслышаны про остров невезения, который есть где-то в океане. Есть, однако, такой остров и на бескрайних просторах нашей с вами святой отчизны. Про остров говорят: дикий край, забытый властью. Мы не можем согласиться с такой оценкой этого райского уголка. Согласитесь: отсутствие магазинов, прачечных, ночных клубов, казино – это еще не признак дикости. Да и представители власти нередко посещают поляны острова, они обожают приезжать сюда на шашлык в компании жен. Как же очаровательны и как молоды, даже юны, их жены.
Сам по себе остров красив, красив сказочно. Здесь живет трудолюби-вый и талантливый народ. Не изнуряя себя в дневной зной, по ночам жители ловят рыбу (в кадре Вовиков ставит сети). Эти люди в пример всем нам необычно морально устойчивы. По всей окружающей территории в любом магазине вы не увидите жителя острова, который бы покупал алкоголь. А судя по количеству покупаемых ими жидкостей для протирки стекол и для растопки каминов (в кадре снова Вовиков, голый по пояс, он выходит из магазина с авоськой, полной стеклянных пузырьков и банок), эти люди очень чистоплотны в быту и обожают вечерами смотреть наши передачи под треск березовых поленьев в их каминах.
Общую благостную картину портит, однако, островной причал. Он был построен еще в годы массового энтузиазма первых пятилеток массовы¬ми энтузиастами той поры, но с тех давних уже времен он ни разу не ремонтировался (пошла картина руин).
Возвращаясь к красотам.
Здесь сказочная растительность (растительность Николаич не узнал). Здесь живут красивые женщины (Марина анфас и в профиль, они, стало быть, все-таки засняли ее). А где еще вы увидите такие ноги (бедра и ноги, конечно же, Марины). И вот таким ногам, созданным, чтобы ца¬рить на по-диумах, приходится ковылять по этому чудовищному причалу. У одной из местных красоток недавно обломился на причале каблук (надламывается шпилька и слышан женский вскрик). (Молодцы! Надька, конечно же, счастлива, правда, ей, с ее ногами, теперь придется носить юбки «в пол»).
Это, однако, не беда: сейчас всем трудно. Но (пауза) на причале любят играть дети (вот они, ура – все). Нет, нет, не подумайте ничего страшного, просто дети любят на причале, где же еще, играть в войну. Но бывает и не до игр. В прошлом году здесь поранилась одна девоч¬ка (красивое заплаканное лицо, это плакала Полинка, премилое дитя, – ее укусила во время съемок оса), а в этом году между плит причала провалился один мальчик (забинтованный внук бабушки Маруси), бабушка потратила всю зеленку. Мы полагаем, властям есть о чем подумать, дети не должны быть жертвами их безответственности, так никакой зеленки не хватит...»

Отзывы пошли сразу. Первым на передачу откликнулся рыбнадзор. В ту же ночь вышли в рейд два быстроходных катера.
По берегам то здесь, то там горели костерки. Это браконьеры под самогонку и ушицу с любопытством наблюдали за блюстителями. Никого за ловлей не застав, подняв с полдюжины сеток, инспекторы причалили к берегу у Топорова, родной деревни Вовикова.
Вовиков, однако, их опередил. Сразу после передачи он позвонил Нинке-адвокатше.
– Что, Вовиков, соскучил? – голос звучал ехидством. – Собака ты, Вовиков, только что не кобель.
– Нинончик, ты же всегда говорила, что кобель. Давай, подруга, не переходить на оскорбление чести личности, подъезжай прямо сейчас, всё и обкумекаем.
– Ты, Вовиков, мужик не слабый, да только не мозгами. И как бы это я к тебе подъехала?
– Ты много там yродов-то разных защищаешь, что ничего не было, обзвони их, люди небедные, кто-нибудь на катере забросит тебя ко мне.
– Вовиков, запомни: я защищаю людей, которые мне хорошо платят, а не которые воруют. Вот и тебя сейчас буду учить уму-разуму. Тебя, Вовиков, бесплатно. Потому что потому. У тебя, Вовиков, ночью будет обыск, только мне не хватало там засветиться. Инспекторы сейчас злые, их начальство дрючит, премии лишили, никого накрыть не могут, а рыбы в море нет, всю выловили бандиты вроде тебя.
– Нинка, не гони пургу, я больше, чем мне надо, не ловлю. У меня покупателей пол-острова, я чего, без рыбы людей оставлю?
– Это ты прокурору расскажешь, потом на суде, а я, Вовиков, адвокат. Слушай дальше. Сетки сейчас подними и все спрячь, и рыбу, всю, какая у тебя есть.
– А где я спрячу? Меня соседи к себе не пустят.
– Спрячь у себя. У тебя там в огороде крапива метра под три. В крапиву они не полезут.
– А если полезут?
– Скажи им, что там полно клещей, не полезут. Разрешения на обыск у них нет, а если есть, это туфта. Но ты не спорь, пусть шуруют. Про телевизор говори, что всё вранье, монтаж. Вот второй эпизод. Ты там с этими стекляшками идешь из магазина. Какие стекляшки? Зачем они тебе? Камина у тебя нет, пусть убедятся. Окна у тебя последний раз мать мыла, а она двадцать лет как померла, не пережила материнского позора. Значит, и первый эпизод – туфта, лапшу народу вешают. И тверди им там, Вовиков, про презумпцию невиновности, запиши это слово. И про честь и достоинство. Ну, это ты уже знаешь. Если чего сложится не так, звони мне...
Инспекторы, едва войдя, предъявили Вовикову сетки.
– Вот, Вовиков. Новейшими методами. Слыхал про нанотехнологии? На каждой ячейке твои молекулы. Давай подписывай признание и поехали с нами.
От такой наглости Вовиков вспотел и принялся звонить Нинке. Нин¬ка принялась хохотать, ничто не могло ее остановить, этот хрипловатый хохот разносился по всей избе.
А Вовиков понемногу приходил в себя.
– Нинон, разводят меня на сетки, это же презумпция и оскорбление чести достоинства. Чего они мне суют? Фуфло какое-то, а не сетки. Такие сетки на ерша разве, до ерша меня хотят опустить. Я чего, свои сетки не знаю? Да и нет у меня сеток. Пусть найдут.
– Вовиков, не хами. Люди же на работе. Пусть поищут. Потом перезвони.
Инспекторы немного растерялись, а потом предъявили какую-то бумагу и принялись за обыск. Под койкой Вовикова они обнаружили трех¬литровую банку с самогонкой, а в сарайке еще столитровый бидон с тем же. Про бидон Вовиков попытался было говорить, что это молоко, но инспекторы, попробовав по стакану, с ним не согласились. Обнаружился и аппарат.
– Вовиков, знаешь, сколько дают за эти дела? У тебя ведь уже был срок.
– Не катит, ребята. Cрок у меня был за воровство.
Он опять принялся звонить подруге.
– Вовиков, самогон не по иx ведомству. Они тебя понтуют. Дай-ка им трубку.
Вовиков передал инспектору телефон. Нинка ему представилась, чего-то объяснила из процессуалки, а потом спросила:
– Сколько вас там, ребята?
– Четверо.
– Давайте так. Заберите у него эту трехлитровку. Как вещдок без протокола. Предупредите, чтобы больше не гнал. И пожелайте бойцу спо-койной ночи.
Спокойной ночи они желать не стали, забрали банку и молча удалились, передав, слава Богу, телефон обратно Вовикову.
– Пока, Вовиков. Кончай травить народ растопкой каминов и протиркой стекол. У тебя самогон хороший. А пока ложись спать. Звони...

Николаич позвонил на телестудию сказать спасибо.
Старший по съемке, Максим, был в хорошем настроении.
– Николаич, губернаторская пресс-секретарша, Людмила Алексеевна, Людка, мы ее зовем пресс-губернаторша, собиралась нам вломить по полной, не буду вам говорить чего, вы, мы поняли, не любите бранных слов. Я, как человек циничный, пошел на опережение. Звоню ей, мол, ваше мнение, укажите нам на наши недочеты, недоработки. Она не дура, поняла, конечно, обозвала нехорошим словом, но все равно смягчилась. Так-то мы с ней живем дружно, но за порядком она поглядывает. Она нам говорит: «Вы, ребята, свободны как птицы, только что не для полета, а для подлета на хороший выстрел. Через границы порхать не надо». В общем, на днях ожидается чего-то вроде пресс-конференции губернатора по выборным делам, нам отказано в аккредитации. Говорит: «Надо же вас хоть малость наказать за травмированных детей, с ними ведь теперь надо чего-то делать. Будем считать, что вы опоздали с подачей заявки».
– Максим, а за что хоть вас наказывать-то?
– Вам, Николаич, это не понять. Вы на жизнь, похоже, без очков смот-рите, впрямую. В мирное время все бы ничего, да ведь выборные страсти разгораются. Сейчас всякое слово надо взвешивать. Зачем народ будора-жить, ему и без этого несладко живется. Вот брякнула наша дикторша про безответственность, от себя, между прочим. Мне Людка говорит: «Если она это от себя, скажи ей, еще раз брякнет, мы и ей напомним и народу расскажем, есть о чем, а уж мужу-то как интересно будет». А про юных жен. Каюсь, мой текст. Мы-то хоть и из жизни берем, да ведь для красного словца, без подтекста, нам-то какое дело до их баб, co своими бы не запутаться, да ведь народ-то, кто его знает, чего подумает. Вот жена губернаторского помощника своему морду набила, он, лох, болтнул ей, что на этот остров ездил с ревизией... А Марине, Николаич, если что не так, передайте извинения.
– Нет уж, Максим, извиняйтесь сами. Максим, а про причальные дела пресс-дама ничего не сказала?
– Николаич, нужен ей ваш причал. Без причала как жили, так и дальше жить будем, а вот без выборов...
– Максим, так ведь выборы – самое время «заботы о людях».
– Николаич, какие люди? Им нужен электорат. А у вас там одни дачники, да алкоголики, которым в этой жизни уж точно не до выборов, да десятка три-четыре старух. Бабки ваши итак проголосуют. И все пра-вильно. Если фелюга за ними не придет, они вплавь поплывут на избирательный участок. Даже кто плавать не умеет...

Многое в жизни Николаича сложилось «не так» в числе прочего и потому, что он старался избегать того, чтобы кого-то о чем-то просить. Это было у него от мамы. В тяжелейшее военное время она осталась одна с тремя сыновьями от двух до восьми лет. При этом она ведь еще и работала. Как же ей было тяжело...
И вот однажды мама сказала Николаичу (ему было уже лет одиннадцать):
– Вчера я видела тебя на чужом велосипеде. Запомни: если у тебя чего-то просят, – дай, чего бы ни попросили, но сам никогда ни у кого ничего не проси.
А вскоре (Николаич в детстве очень много читал) ему попался сборник древнекитайской поэзии. И вот: «Неправда, Что поднявшись в горы, Ты без труда поймаешь тигра, А правда то, Что очень трудно Просить людей об одолженьи». Одно сложилось с другим и хорошо и надолго запомнилось и улеглось в сознании.

И вот теперь предстояло попросить, да еще предполагая отказ. Это не делало чести Николаичу в его собственных глазах, и потому он искал смягчающий довод. Искал недолго. «Не для себя же прошу».
– Максим, а не могли бы вы попросить какого-нибудь журналиста из аккредитованных задать губернатору вопрос про причал?
– Николаич, вопрос с причалом мы закрыли. Не обижайтесь, Николаич, но я удивлен вашей наивностью. Неужели вы думаете, что вот каждый прохожий на пресс-конференции может спросить власть о чем угодно? Есть умники, которые сами мечтают о власти и есть миллион вопросов, на которые у власти нет ответа. И вообще, если ориентироваться на таких как вы, можно докатиться до прямого эфира.
Николаич не был, конечно, так уж наивен, но вопрос про причал вряд ли мог поколебать устои...

Через пару дней на острове появился нарочный от Минздрава. Он передал бабушке Марусе большую коробку зеленки, и бабушка ходила по соседям, одаривая их таким бесценным в безаптечных деревенских ус-ловиях товаром.
К Николаичу зайти постеснялась.
Какими же путями эти страсти дошли до Минздрава? Не иначе – травмированным детством озаботился интернет...
А Николаич сказал себе и мог бы сказать другим, что он сделал что сумел и теперь ничего не ждет и ни на что не надеется. А между тем, конечно, ждал. Хотя и не надеялся. Он знал, что если что-то произойдет, то произойдет сразу или уже не произойдет никогда. Телевизионщики сделали свое дело и имели полное право уйти, что они и исполнили. Они готовили серию последующих передач и про остров и про людей острова, но там уже не было места причалу. После той передачи им звонили, и они по согласованию с Александром Владимирычем отсылали звонивших на губернские адреса.
Между тем, действительно закипел и не успокаивался интернет, но Николаич ничего об этом не знал, он был оторван на острове от интернета.

А еще дня через три неожиданно позвонил Максим.
– Николаич, приношу извинения. Я упрекал вас в наивности, а сам оказался еще наивней. Мероприятие-то пройдет в прямом эфире на целый час. Наша версия – это подкоп под губернатора. Кто-то большой и сильный не столько разрешил, сколько рекомендовал прямой эфир, полагая, что губернатор пропиарит себя с обратным знаком. Но мы думаем, Людка, пресс-губернаторша, утрет всем нос, а потом пусть клевещут...
Максим отвлекся на посторонний звонок, а Николаич подумал насчет «Людки». Он встречался с этим в актерской среде: у них кругом Сашки, Машки, Любки, даже если этим Наташкам под восемьдесят.
– Николаич, я вам звоню не поэтому. У нас тяжело идет материал по острову. Я показал Марине и Александр Владимирычу некоторые куски. Марина назвала нас верхушечниками. Может, она и права, но мне хотелось бы чего-то основательного про жизнь на маленьком анклаве русской земли. Александр Владимирыч дает нам «географию»: сколько в деревне осталось коренных, сколько появилось дачников, а как и чем они живут, он отсылает к вам, возьми, говорит, Николаича в консультанты, ему денежка не помешает. А Марина на нас обиделась и сотрудничать с нами не хочет, при этом тоже отсылает к вам, но говорит, что мне с вами не сработаться: вы в деле неуступчивый, а я буду все переделывать по-своему, тут вы и хлопнете дверью...
– Марина, Максим, так сказать не могла, она знает, что я и дверями не хлопаю, и трубки кладу аккуратно.
– На этот раз будь по-вашему. Но вот как на глазах изменились нравы, особенно после разгона колхоза, как люди перестали общаться, ходить друг к другу, здороваться, как теперь не знают фамилии-имени соседа, по всему этому и Владимирыч и Марина, я уже говорил, отсылают к вам.
Николаич был, конечно, не готов к такому разговору, а Максим продолжал агитацию.
– Николаич, музейщики дали нам материал по островной усадьбе: фамилии, звания, чины, даты. Это скучно без хорошего комментария. Они тоже отсылают к вам. Короче, если сочтете, что есть предмет для разговора, заезжайте завтра к тому самому прямому эфиру, вместе, кстати, и посмотрим.

Мероприятие было заявлено как встреча-разговор с губернатором в самом свободном режиме. Место встречи – в зависимости от погодных условий, желательно на природе. Не то что галстуков, никакого дресс-кода, приходить просто, как на дружеский пикник на траве...
То, что Николаичу рассказали о губернаторе, могло вызвать только почтительное уважение.
В свои молодые годы губернатор работал на мебельном заводе, колотил гвозди в ящики под водку, и уж так умело он это делал (каждый гвоздь – одним ударом), что его не могли не пригласить в коммунистическую партию. И пошло. Партии потом как-то замелькали, но губернатор ни разу не промахнул мимо шляпки, так и стал он в конце концов тем, кем стал.
Говорили, что у него хорошая память, что помогло ему и в жизни и в карьере (впрочем, для него это было одним и тем же). В детстве он очень неровно учился: если он слушал на уроке учителя, назавтра гарантировано «пять», если же он на уроке играл с соседом по парте «в морской бой», назавтра – «два».
Слабым местом губернатора считали его отношения с прессой. Вот не любил он эту публику, и всё тут. Злопыхатели говорили, что на пресс-конференции он является с плеткой-семихвосткой, правда, эту плетку никто не видел.
Вот эту его прореху и прикрывала, как могла, его пресс-секретарша.
Встреча состоялась в музее-усадьбе на самом берегу озера. Это было очень удачно, поскольку день выдался жаркий. Напротив простенькой ста-рых времен эстрады были произвольно расставлены скамейки, оставшиеся после прошедшего накануне дня поэзии. Скамейки были обнесены почти незаметной лентой, а по углам площадки стояли четверо спортивного вида парней в темных костюмах и при галстуках. Это на всякий случай, для порядка, вокруг усадьбы – сосновые леса, мало ли, волки забегут.
На эстраде стоял небольшой стол с микрофонами, за ним скамейка, на которой и расположились губернатор и его пресс-дама.
Музей закрыли на санитарный день, так что были созданы все условия для нормального человеческого общения.
Пресс-губернаторша Николаичу понравилась. Он ожидал увидеть гламурную замакияженную куклу, какие все до единой были для Николаича неотличимы. Ничего подобного. Спинку держит хорошо. Умное лицо. Скулы несколько широковаты. Широкие для женщины ладони. Полноватые пальцы кажутся от этого короткими. «Держу пари (сам с собой) – у нее кру¬пные икроножные мышцы, и она родом из деревни. Чтобы вот так пробиться, нужно иметь хватку. И характер».
В самом начале передачи камера показала журналистов сбоку и немного сверху. Метрах в ста мелькнул длинный стол, вокруг которого суетились халдеи, накрывая стол огромной белой скатертью и что-то на нем расставляя.
– Маленький, но прокол, – прокомментировал Максим. – Ее потом ехидно спросят про это, и она, наверно, скажет, что это была всего лишь уборка столов после дня поэзии.
Открыла встречу пресс-секретарша.
– У нас сегодня – пир демократии. – Она очаровательно улыбнулась. Улыбка своя, не казенная. – Вы использовали отмену дресс-кода по полной, некоторые дамы – чересчур. Я смотрю: многие в шортах и даже футболках, и на футболках у вас лейблы самых различных компаний, неправда ли, это говорит о том, что администрация не имеет в этом никаких предпочтений, ведь эти майки выдавали не мы...
Видя, что Николаич ничего не понял, Максим снова прокомментировал.
– Николаич, так надо. Это профессиональная околесица. Никто ничего не понимает, а шифровать можно как хочешь.
Она выглядела вполне уверенно, но это не было уверенностью «в себе». Это были бесконтрольность и вседозволенность власти, даже и не предполагающей, что кто-то смотрит на нее без придыхания. «Когда-нибудь они погорят так же, как другие до них», – подумал Николаич.
– Вот увидите, Николаич, хозяин будет говорить без бумажки. Она ему все написала, и он выучил, с его памятью это легко и просто. Текст будет шероховатый, это для правдоподобия. Но чего-то он будет ляпать от себя, и она будет вздрагивать. Ответы на вопросы он тоже выучил.
– На какие вопросы? – не понял Николаич.
– Которые зададут, – разъяснил Максим. – Только бы он не перепутал.
Журналистов было человек под сорок, они расположились на скамейках очень свободно.
– Максим, а есть там какая-нибудь оппозиция?
– Николаич, вы кем считаете журналистов? Можете не отвечать. Но есть ребята, которые сегодня работают на оппозицию.
– А слово им дадут?
– Они будут пытаться задавать вопросы.
Губернатор (все же свои, у всех одно отечество) говорил не вставая и без бумажки.
– Постараюсь, друзья, быть кратким, чтобы больше времени осталось на вопросы. Я не имею права призывать голосовать за какую-то партию, я призываю вас (и присутствующих, и тех, кто нас сейчас смотрит) перед голосованием пошевелить мозгами, подумать, и тогда вы проголосуете правильно. А кому не нравятся наши успехи и достижения последних лет, может голосовать по-другому. Это разрешено законом. Мы живем в свободной стране. Другие партии тоже получат свои голоса. Я сейчас не помню, какие сколько, да это и не имеет значения. (Пресс-дама подтолкнула хозяина локотком.) Ну да. Теперь о наших достижениях. Вот посмотрите. У нас стало на порядок больше порядка...
Николаич поморщился: никто ни из журналистов, ни «из них» не знает, что «на порядок» – это в десять раз.
– У нас стало в пять раз больше больничных коек и дискотек, мы стали изымать в десять раз больше наркотиков. Да, во столько же раз вырос подростковый алкоголизм, но не спешите злорадно хлопать, господа оппозиционеры (никто почему-то и не хлопал), выросло и число торгашей и торгашек, которых мы штрафуем за продажу подросткам алкоголя, а это большое подспорье бюджету. Дайте нам еще три-четыре срока, и тогда мы решим все вопросы, к тому времени мы ничего не оставим и решать будет уже больше нечего.
Николаич отвлекся от достижений. «Почему же пресс-тетка ему не подскажет, что круглые цифры – демагогия. Haдо говорить: в четыре и восемьдесят шесть сотых раза, на тридцать три и сорок семь сотых процента».
Николаич с Максимом перешли к своему разговору, не отключая монитора.
Действо на озере шло своим чередом. Там пошли вопросы. Вопросов было много. Оставалось их задать. Журналисты тянули руки. Пресс-секретарь водила по аудитории дирижерской палочкой, выбирая совершенно свободным, случайным образом «счастливчика». Вопросы «счастливчики» почему-то зачитывали по бумажкам.
– Ну, давайте вот вы, блондинка в розовом топике с лейблом на вашей шапочке строительной компании, которая якобы принадлежит дочери губернатора, а на самом деле вовсе не ей, а ее сводному брату. Ваша газета любит нас покритиковать, за что вам большое спасибо. Ну, с содроганием ждем вашего вопроса.
Блондинка с лейблом, заметно вспотев и почему-то заикаясь, зачитала.
– Правда ли, что ваши дети учатся за границей?
Губернатор гордо, но приветливо взглянул на блондинку.
– Да, это правда. И когда они выучатся, они привезут сюда бесценный опыт жизни в цивилизованных странах. Вспомните, уважаемая журналистка, Петра Первого.
Другие вопросы были примитивны до убогости, но один момент Николаича очень впечатлил.
– Вот вы, брюнетка в бежевом, такая яркая среди блондинок, я вас, кажется, не знаю («Это ее близкая подруга», – прокомментировал Максим), давайте ваш вопрос.
– Мой муж, – зачитала брюнетка в бежевом, – говорит мне: а что изменится для меня в моей жизни, проголосую я так или этак.
Губернатор заметно оживился. Похоже, это был самый для него ожидаемый и самый любимый из всех вопросов.
– Вот стоите вы на убогом причале вроде того, что недавно показало нам телевидение (тут уже оживился Николаич), на берегу моря. Ночь. Мимо идет большой пятипалубный корабль. Он залит огнями, вы слышите музыку, смех, голоса, звон бокалов. Вам хочется туда, на этот корабль. Выбор за вами. Вы можете вместе с другими плыть на этом корабле, а можете так и остаться на этом причале и кусать себе локти, а утром – на работу, колотить гвозди в ящики под водку. (Теперь оживилась аудитория.) Надеюсь, я ответил вашему мужу.
– Николаич, вы так уставились на эту брюнетку в бежевом. Дерзайте, она не замужем.
– Молодец! – это искреннее восклицание Николаича относилось к губернатору. – Но режим «вопрос-ответ» – это, конечно, не разговор. Разговор – это все-таки нечто совсем другое, это когда разговаривают. Ну да бог с ними.
Николаич и Максим договорили свое. Николаич согласился рецензировать, редактировать, консультировать, но отказался делать сценарии, поскольку он не позволит в своих текстах ничего менять, а это – никому ненужные конфликты.
Он уже собрался уходить, но пресс-секретарша объявила, что остается последний вопрос, и Николаич задержался.
Поймав на себе взгляд и указку пресс-дамы, поднялась невысокая беленькая журналистка с близорукими глазами, достала из сумочки листок с вопросом, полезла в сумочку за очками, достала почему-то солнцезащитные, убрала их обратно, принялась искать другие, и тут ей на помощь пришел молодой человек с задней за ней скамейки. Приятная внешность, светлая рубашка, галстук (единственный в этой аудитории), гражданские (то есть не джинсы) брюки. Он взял у девушки листок. Максим (опыт) насторожился.
– Ну вот, Нэлла, вас, кажется, так зовут, – пресс-дама улыбалась, – бла¬годарите молодого человека.
Молодой человек, держа перед собой листок, зачитал:
– Господин губернатор, а как насчет того причала, на котором остаются кусать локти те, для кого не нашлось каюты на вашем корабле? И как быть с теми детьми с того причала?
Губернатор побагровел и повернул голову к пресс-барышне. Казалось, она сейчас вспыхнет. Он открыл ящик стола.
Максим вскочил со стула.
– Николаич, мы сейчас увидим плетку, ту самую, семихвостку.
Но губернатор справился с собой и закрыл ящик.
Пресс-дама (ее улыбка перешла в оскал) возвысила голос.
– Молодой человек, там совсем другой вопрос. Нэлка (в ее интонации просквозило про мать, сказывалась все-таки порода), там было про пенсии военным. Ну, сучка, ты у меня...
Камера заметалась, оператор не знал, кого ему показывать, показал озеро.
Губернатор (все-таки школа, закалка) был уже спокоен.
– Ваши вопросы весьма кстати. Мы как раз приступаем к капитальному ремонту этого причала, это уже решено на коллегии (у пресс-тетеньки выпала на стол указка). А ваша забота о детях делает вам честь. С ними всё в порядке. Они получат санаторно-курортные путевки в лучшие пионерлагеря (Максим и Николаич переглянулись) черноморского и средиземноморского побережья Крыма и Кавказа...

В городе Николаич не задержался, Максим организовал для него катерок.
Ближе к ночи позвонила Марина.
– Поздравляю, Николаич. Где вы откопали такого красавца?
Николаич и сам хотел бы это знать. Максиму парень был тоже незнаком.
– Если он из газеты, передайте его газете привет. Сердечный и прощальный. Еще. Николаич, никаких бумаг ремонтникам не подписывайте. В случае каких-то проверок не оберетесь неприятностей. Надька пусть там подписывает чего хочет. И вообще, Николаич, с ней поосторожней, вы теперь у нее личный враг...

В ту же ночь Николаич видел сон. В новостной программе выступал прокурор. Он сообщал, что следственному комитету поручено разобраться с этим причалом, а нерадивые бабушки будут лишены родительских прав с изъятием внуков в закрома государства.
Николаич (во сне ведь можно быть и храбрым) ринулся к прокурору. Сначала на пароход. В салоне сидели опечаленные бабушки, прижимая к себе внуков. Они ехали прятать ребят у родственников.
Николаич доехал до города и направился к прокуратуре. Прокуратура была еще закрыта, и он пошел пока в соседний скверик. В скверике было всего две скамейки. Обе были заняты. Николаич присел на ту, где сидела совсем юная парочка. Девушка убеждала парня, что он должен на ней жениться, что они будут счастливы и умрут в один день.
– Но я же выпиваю, – отбивался парень.
– Ничего. Пей, сколько хочешь, я все равно буду с тобой счастлива, – настаивала девица.
Николаичу стало неудобно подслушивать, и он пересел по другую скамейку. Там сидела пожилая пара, и женщина ругала партнера, говоря, что он своим пьянством изломал ей всю жизнь, что она проклинает тот день, когда вышла за него замуж.
– Ну вот, – отбивался мужчина, – водку пил – не нравилось, перешел на портвейн – опять не нравится.
Николаич поднялся и с этой скамейки и едва не столкнулся с прокурором. Тот улыбался Николаичу.
– Знаю, знаю, с чем вы пришли. Меня уже поправил хозяин. Старух нельзя трогать до выборов, иначе на избирательных участках будет как в пустыне Сахара. Потом с ними разберемся. Вы, Николаич, лучше скажите мне фамилию и адрес того доброго молодца.
– Конечно, конечно. Обязательно скажу, если узнаю. Он так рад будет встретиться с вами.
– А уж мы-то как будем рады. – Прокурор поднес к лицу Николаича наручники.
Наручники даже во сне так напрягли Николаича, что он немедленно проснулся...

Чудны дела Твои, Господи.
Едва взойдя, солнце осветило пришвартованный к причалу плавкран.
А где-то в начале восьмого с плавкрана сошел сначала на причал, затем на берег, добродушно улыбаясь в рыжеватые усы, обаятельный парень лет тридцати пяти в рабочей одежде. Его звали Василий.
На берегу его встретила Надька, Надежда Патрикеевна. Так теперь, после того, как узнал отчество, стал изредка величать ее Николаич. Московские женщины очень не любят, когда их переводят на отчество, а Надьке это было очень даже приятно.
– Ты здесь главная? – спросил парень.
– Ну, – ответила Надька. Тон этого «ну» ничего не подтверждал, ниче-го при этом не опровергая.
– Дружно будем жить? – парень протянул Надьке руку.
– А это как себя будете вести. – Рукопожатие было теплым, и это Надьке понравилось. – А это кто с тобой? – Надька кивнула в сторону крана.
– Сметчица, – сказал парень. – Эти дела меня не касаются. Мое дело – работу сделать, да подшабашить тут у вас.
С плавкрана твердой походкой сходила мужеподобная тетка с портфелем. Ее внешность ни о чем не говорила, она могла быть и торговкой пивом (в розлив, в ларьке), а могла и депутатом Государственной думы, но она была, стало быть, сметчицей.
– Я тут смету составлю на работы, вы мне подпишете.
Надька насторожилась, но не выдала себя. Ее жилищно-коммунальный мозг при слове «смета» включился в работу. Она, кажется, почуяла добычу.
– Составляйте, составляйте, – сказала она и почти бегом направилась к Николаичу.
К Николаичу ей идти совсем не хотелось, но больше было не к кому. На Николаича она была сердита. Зачем он придумал этот балаган с деть-ми? Без этого все бы сделал прокурор. Впрочем, не нужно отвлекаться. Надька приступила к мониторингу.
– Николаич, раз прокурор приказал, пусть делают ремонт, а не сметы сочиняют. Чего они удумали? Всякая смета, Николаич, – подсудное дело. Да еще захотят чего-нибудь с нас слупить.
– Надежда Патрикеевна, пусть пишут чего хотят. Ну, настрочат они рублей на двести, скинемся мы с тобой пополам, да и дело с концом.
Надька пристально смотрела на Николаича. «Он совсем дурак или прикидывается?» Не поняла.
– Не скажи, Николаич, я сама этих смет столько за жизнь настрогала.

У причала не было хозяина. Да и вообще он был не нужен никому, кроме, конечно, жителей острова. Когда порт начали стремительно разваливать, он пустил в распродажу все что можно и чего нельзя. Не нашлось покупателя только у островного причала. Его порт пытался, безвозмездно, конечно, передать и городу, и району, и даже сельской администрации, но для этого причал следовало привести в порядок, а на это не было ни сил, ни средств, ни желания. Тогда порт просто вывел причал из своей документации, составив филькину грамоту о самоликвидации сооружения. То есть причала теперь как бы и не существовало, а стало быть не могло быть и заказчика ремонтных работ. Металлургам просто оставалось по просьбе губернатора сделать доброе дело и... и чего? Ничего?
Так не пойдет. Не из того теста были металлурги. Им была нужна смета. Это, конечно, капля в бочке отмывки, но... Эту сумму можно будет вычесть из налога. Затем засчитать в выборный фонд партии губернатора. Есть и другие возможности побаловать с этими деньгами. А можно просто разложить по карманам, тоже неплохо. Смету для большего правдоподобия желательно согласовать с заказчиком, за неимением заказчика хоть с кем-то...
Александр Владимирыч полагал, что их смета может потянуть чуть ли не на миллион...

По тому, как заблистали Надькины глаза, Николаич все понял. Охотник загонял в стволы патроны.
– Надежда Патрикеевна, как человек, виноватый перед тобой, обещаю, что ни в какие твои дела вмешиваться не стану.
Это именно Надька и хотела услышать от Николаича.
– Надежда, составляй любые сметы, подписывай чего хочешь. Тебе подписывать, тебе при оказии и сидеть.
– Николаич, чтобы не говорить тебе нехороших матерных слов (при этом все-таки не сдержалась), давай по-взрослому. Баба к тебе притащится. Ты ей ничего не подписывай.
– Наденька, душечка (это в ответ на ее матерщину), да чего же я могу подписать? Я же не юридическое лицо, у меня нет такого права.
– Да у тебя и никакого-то нет. Вы тут хоть всем островом соберитесь, все равно юридическими не станете...
Надька побежала по тем, кто мог бы поставить подпись, обежала и своих бабушек, говоря всем, что подпись – дело подсудное...
А на берегу, у причала, ее поджидала сметчица. Она сразу почувствовала родного человека. Но пока Надька бегала по деревне, сметчица позвонила Александру Владимирычу. Сказала, что нужна подпись на смету.
– Люди мы с вами порядочные, договоримся.
Александр Владимирыч сразу заявил, что не имеет к причалу никакого отношения, но сметчица настаивала. Тогда Владимирыч сдался, сказал, что женщина его убедила, и согласование он подпишет, но только смета не должна превышать десяти тысяч рублей...
Больше тетка на связь не выходила.
Надька подошла к сметчице спокойно, неторопливо, слегка позевывая, и как ни в чем не бывало, принялась говорить о погоде.
Женщина перебила ее сразу.
– Надюха (Надька, между прочим, представилась как Надежда Патрикеевна), береги пудру для других мозгов. Погоду мы с тобой разопьем после. Хоть из горла, хоть по-культурному. Давай-ка время не фуфлить. Мне еще работать с Васькой. Организуешь мне нормальное согласование? С печатью. С меня штука.
– Согласование у тебя будет как доктор прописал. Пиши смету на пятьдесят штук, десять процентов мои. Минус аванс.
– Смета, Надюха, будет на пять лимонов...
У Надьки подкосились колени и остановилось дыхание. «Вот это ребята работают!»
– Тебе, Надька, еще штука.
У Надьки был такой жалкий вид... Женское сердце (сметчицы) не выдержало.
– Ладно, две.
То ли от страха, то ли от счастья Надька не могла ничего вымолвить, только кивнула головой, что, вероятно, означало согласие.
Сметчица сказала, что в свою контору она про смету звонить не станет (финансовые вопросы по телефону не решают), что вечером она отъедет и будет с бумагами через день. На том и порешили. Надька пошла к себе, а сметчица, сфотографировав причал с нескольких пози¬ций (лучше всего получилось снизу, из-под причала), пошла по следам Василия.

Василий тем временем прогулялся по деревне, прошел до конца и соседнюю деревню. Он присматривался острым глазом шабашника, где ему были бы рады. Потом повернул обратно и теперь к некоторым хозяевам заходил поговорить и предварительно договориться.
Как он и ожидал, и дома, да и вообще хозяйства островитян выглядели послабже, чем на материке. Дело даже не в том, что здесь на осталось мастеровитых людей. Все, что было нужно людям, а особенно строительный материал, нужно было как-то перевезти. В прежнее время при заводе на большом острове был большой катер, и за бутылку всегда можно было договориться с капитаном. Еще один катер, озерного типа, был у местного, бывшего лагерного охранника. Как он его раздобыл, это было загадкой. Говорили, что он помог каким-то лихим людям с побегом из зоны, после чего у его дачки впился носом в прибрежный песок катер. Его (вертухая) тогда уволили, но катер-то остался. Были кое у кого и маленькие катера, и лодки с моторами. Все это исчезло. А на пассажирском пароходике не очень-то чего перевезешь.
На острове проживало одно семейство хитрых и оборотистых людей. Глава семейства был колхозным бригадиром, и когда дело пошло к разгону колхоза, он записал в колхоз и трех своих сыновей, и всю многочисленную родню. При дележке паев они прихватили и немало землицы, да и немало колхозной техники. Все это удалось хорошо продать, да и самим кое-что осталось. Теперь, после разгона лесников, они пилили островной лес, разделывая его, насколько позволяла прихваченная пила-циркулярка, да и еще кое-какое оборудование, и предлагали к продаже, но их цены уж больно покусывали.
Дом Николаича был самым ближним к причалу, и Николаич оказался последним, к кому зашел Василий.
Николаич сидел за столом в саду и не то чтобы обедал, скорее перекусывал. Он пригласил Василия к столу. Предложил сухого вина. Василий отказался.
– Я когда работаю, не выпиваю, но сегодня не работаю. Предложишь чего другого, не откажусь.
Николаич зашел в дом и вернулся с водкой. Они разговорились. Василий как-то сразу пришелся Николаичу по душе. Он окрестил его про себя, как простого трудового русского человека украинской национальности. Василий давно видно ни с кем по-человечески не разговаривал, и разговор пошел хорошо. Николаич узнал много для себя нового. Он постигал (фрагментарно, конечно) устройство, то есть колесики, винтики, пружинки, диковинного для него механизма новой русской экономики. Вопросов было больше, чем новых знаний, но Николаич слушал и вопросов почти не задавал, хотя иногда что-то просил уточнить.
Богатые до неимоверных размеров металлурги для благотворительных дел держали небольшую ремонтно-строительную конторку, от которой и прибыл Василий. Никаких денег этой конторе они не перечисляли (какие деньги, благотворительность же). Но по заявке конторы отпускали строительные материалы в любом (реальном, конечно) количестве. Они у них были считай что дармовые: леса у них свои в немереных гектарах, кирпич свой, арматуру делает вспомогательный цех из переплав¬ленных отходов и металлолома. От конторы при всякой работе требовалась только смета расходов.
– В общем, держат и начальника нашего и сметчицу как деревенских собак.
На острове было много собак. Собаки были разные, и держали их по-разному. Поэтому Николаич попросил уточнить.
– В моей деревне, хозяин, когда колхоз разогнали, жить стало невмоготу, самим жрать нечего, не до собак. Многие наши перевели собак на самообслуживание. Ничего, ни одна не сдохла, мы им даже завидовали: соберутся в стаю – и на кабанчика. И им питательно, и нам польза, кабаны-то уж больно в огородах безобразили...
Начальник конторы (Ашот) в свою очередь держал как деревенскую собаку Василия. Наверное, не только его, но дело было поставлено так, что Василий почти никого не знал.
Василий был мастером на все руки, то есть он работал и по сварке, и плотничал, но мог и управлять краном, поэтому, когда хозяева предоставили Ашоту плавкран, от крановщика Ашот отказался, чужой человек был ему не нужен.
Плавкран с небольшой совсем стрелой был доставлен к причалу катером на буксире. Катер затем ушел, с тем чтобы вечером вернуться за сметчицей.
Эта дама была двойным агентом, как Мата Хари местного помола. Хозяева приставили ее к Ашоту, а с Ашотом у нее были свои дела, причем все всё понимали. Ашот, в частности, конечно, приставил ее к Василию и ко всей работе по причалу. Василий по любому вопросу мог выходить на своего начальника только через сметчицу.
– А если Ашот захочет проверить хоть тебя, хоть сметчицу?
– Захочет – проверит, только это ему без надобности.
Василий всю работу (и по причалу, и по шабашкам) мог выполнять один, но сподручнее было с напарником, при работе с краном и причальными плитами вообще-то нужны бы стропальщики, да только кто ж ему их даст.
Половину заработанного вместе с напарником Василий должен отдать сметчице, она – половину Ашоту, и за ней – расчет с хозяйским менеджером по складу (кладовщиком). Кладовщик этот поначалу по каждому гвоздю требовал сто бумаг: заявочных, разрешительных, со-гласовательных, это вело к простоям, пока не нашли общего языка. Он, между прочим, тоже от хозяев зарплату не получал.
Задачей Василия на первый день было определиться и с шабашками, и с фронтом работ по причалу: сроки, материалы, люди, возможные вопросы.
– Вот чего, хозяин, пока баба не подошла, давай-ка договоримся по работе. За кровлю я не берусь. Как я ее закажу? Ашот скажет: что еще за кровля на деревенском причале? Жирно с вас. He дебаркадер же.
– Так Ашот же всё понимает. Это его бизнес.
– Это разные песни. Он по умолчанию понимает: ничего не вижу, ниче-го не знаю. А с кровлей – получается сговор, а это хозяева не любят – нечестно.
В общем, Василий предложил заменить пол в баньке, прорыть траншею под электрокабель к колодцу, заменить прогнившие заборные столбы на арматурные и заделать дыбы в заборе. За всё с его материалом – двенадцать тысяч.
У Николаича не было выбора, да он и не понимал, много это или мало.
– По рукам, Василий.
– Теперь слушай. С тебя будет десять. Бабе скажешь, что договорились за восемь.
Так Николаич в мгновение ока то ли заработал, то ли сэкономил две тысячи. И ведь Василий таким вот простым образом экономил людям в каждом дворе, где он брал подряд...
Сметчица между тем прошла обе деревни, безошибочно заходя в те дома, где Василий договорился пошабашить. Спрашивала про суммы и все записывала. С некоторыми говорила о подписи сметы. Это на тот случай, если Надька не справится, да и хотелось бы провернуть это мероприятие подешевле. Желающих не оказалось.
Василий рассказывал Николаичу про сметчицу, очень ее хвалил, но периодически называл ведьмой.
– И ведь школу даже не осилила, все дипломы у нее купленые.
В саду послышались чьи-то тяжелые шаги. Василий затылком распознал чьи и включил свою хохлацкую смекалку. Заговорил громче.
– Хозяйка моя – душа человек. И умная, и честная, ни на копейку не кинет. Да и у меня рука не поднимется ее пробросить.
Попал в яблочко. Сметчица улыбалась, особенно ей понравилось, что она «хозяйка».
– Экономист, менеджер по экономике, кандидат наук, – представилась дама, протягивая Николаичу руку, – Альбина.
Не дожидаясь приглашения, менеджер Альбина села за стол и достала бумаги и ручку с золотым пером, а Василий достал из кармана куртки свернутый в трубку блокнот и огрызок карандаша.
– Хозяин, давай сперва с тобой. Слушай, ты не подпишешь мне расходную смету? За деньги.
– А велики ли будут деньги?
– Триста.
Николаич, никак не реагируя, смотрел на барышню, и она уточнила:
– Рублей.
– Это хорошо. А от кого же я подпишусь?
– У вас же здесь колхоз был. От актива какого-нибудь: парт-, проф-, хоз-, мне все равно, была бы печать. Можно от общественности.
– Да у нас, Альбина, вся общественность и все активы давно закончились, и печати тоже, пьянь одна осталась.
– Одно другому, хозяин, не мешает.
– Вы, менеджер (Николаич хотел на «ты», но не справился с собой), за-шли бы к бывшему бригадиру.
– Да была, больно он из себя корчит, от суммы пляшет.
– Да велика ли сумма-то?
– Да так, – женщина махнула рукой.
– Тогда вам остается Надежда Патрикеевна. Эта вас не подведет. А и подведет, так не под зону, а под монастырь.
Николаич и сам не понял, что сказал, сметчица тем более, но ничего выяснять она не стала.
– Ладно, хозяин, с Надюхой я разберусь, а ты пока погуляй. У нас с Васей дела, – она взяла со стола недопитый фужер и лихо запрокинула его содержимое в горло.
Василий с трудом сдерживал смех, а Николаич... Николаич отошел и сел на крыльцо. Ему почему-то вспомнилась история про две избушки, ледяную и лубяную. «Ну, с крыльца-то она меня не попрет, все-таки – моя частная собственность».
Слушать чужой разговор было несколько некрасиво, и Николаич хотел уже уйти в дом или на берег, но то, что он услышал, его остановило, и он без колебаний отбросил мораль.
– Ты, Вася, живешь как Иванушка-дурачок. Пашешь от рассвета до заката, и никаких тебе забот. А у нас с Ашотом – всё на нервах.
«Не читала, видать, баба сказок-то. Иванушка-дурачок вообще с печки не спрыгивает, да от сказки к сказке женится на принцессах».
Николаичу как-то запал в память один горельеф в Москве, на Страстном. Трудяга тащит за собой нечто неподъемное и – «Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят».
Этот трудяга кормил и себя, и еще целую ораву. Время, однако, всё уточнило. Это ведь не Василий кормит себя и стаю вокруг, а Ашот со сметчицей кормят Васю. Получается замкнутый круг, кольцо. А поскольку самих Ашота со сметчицей кормят их хозяева, получается спираль...
А в доме на Страстном теперь казино...
Василий говорил спокойно, его почти не было слышно, а кандидатша по экономическим делам очень почему-то волновалась и говорила громко. Время от времени она связывалась с Ашотом.
Василий запросил на работу три недели, сметчица спустила до двух, а Ашот до десяти дней.
Василий запросил напарника, сметчица запросила у Ашота пятерых (четверых, стало быть, она бросит на другой фронт). Ашот согласился.
По материалам Василий вырвал из блокнота листок и протянул тетке.
– Это по причалу.
Она согласилась и умножила на два.
– Половину у тебя растащат.
Потом умножила еще на два.
– Это я у тебя заберу.
По шабашкам Василий вырвал еще листок. Это она умножила на три.
– Половина моя. Чего останется – продашь. Бабло – по-честному.
Наступила пауза. В этой паузе ощущалось что-то нездоровое. Она как-то повисла над столом. Дама, пошарив по столу глазами, плеснула в фужер сухого, затем разбавила водкой. Фужер взяла в руку как-то неумело, за ножку. Это ничего, защитит докторскую – научится. Отставив фужер обратно, она сжала ладонь в кулак и тяжело-тяжело вдохнула (казалось, она вдохнула весь воздух сада).
– Вася, был бы ты моим мужем, так бы и вмазала в нюх. Ты чего, никак нового кормильца нашел?
– Не понял, Алла Михална. – Василий был спокоен. Он наблюдал за прыгающими по дорожке трясогузками.
– Жду, когда скажешь, а ты как водки в рот набрал. Не осилить нам причал-то...
Николаича это мало сказать что заинтересовало.
– Ашот сказал, на новые плиты бабла не даст. Ладно, сама оплачу, так их еще надо и найти, и перевезти. Это тоже ладно. А на чего их ста¬вить-то? Задние-то в воздухе висят. Сваи-то «Акула» стерва заглотила.
Она выразилась в адрес «Акулы» тем простым и емким словом, каким нередко метят существа женского (а бывает и мужского) пола.
– Хоть бы кто ее загарпунил. Ну, сваи я найду, за свои опять же, так молотком-то их не забьешь. Чего ты все молчишь?
– Говорить, хозяйка, должен кто-то один.
– Чего со сваями?
– Просите у хозяев молот.
– Ты чего, Васюха? С ними уговор: ничего у них на просить, с них только стройматериал. Когда Ашот кран попросил, такой мат стоял – самолеты в небе глохли. И то за кран они с нас аренду дерут, для них – копейки, да порядок-то нельзя нарушать. Попрут они и Ашота и меня. Тебе хорошо, с твоими-то руками. Тебя утром один погнал, а к обеду двое взяли, да еще и поторгуешься. Вася, чего делать?
– За чем приехали, то и делать. Причал делать, Алла Михална.
– Вася, не томи, не издевайся, – она вскочила с лавки, обошла вокруг стола и села обратно. – Как ты его сделаешь?
– Раз пошел такой разговор, спроси, хозяйка, по-другому.
– Ну, Вася. Вот за таких девкам замуж-то надо выскакивать. Сколько?
– Десятка пойдет?
– Пойдет. Васька, назад не отступлю. Говори, умру от любознайства, как ты управишься? Как их, плиты эти, можно на пустое место поставить?
– А их и ставить никуда не надо.
Экономист уставилась на Василия в ожидании разгадки. Фужер она все-таки приняла на свою немалую грудь.
– Ты, хозяйка, про Иванушку-дурачка вспомнила. Любишь, видать, сказки-то. Ну, послушай русскую сказку. В большом стольном городе огромный камень образовался. Всем мешал. Ничего с ним не сделать. Царь-батюшка объявил, что кто с камнем управится, за того дочь отдаст. Ну, министры, депутаты, бандиты забегали, чего только с камнем не делали. Как положено в сказке, объявился Иванушка-дурачок. Вырыл рядом с камнем хорошую яму, да туда его и столкнул. Одним пальцем.
– Каким пальцем? – не выдержала напряжения барышня-сметчица.
– Не знаю, Алла Михална. Ну, если по-уму, большим, наверно.
– И женился?
– Да нет. Царь, конечно, передумал. Но откупился – не поскупился.
– И чего? Васенька, пощади.
– Передние плиты хорошие, их поправить только, сто лет простоят. А задние сброшу в воду, да и дело с концом. Там глубина метров пять, а то и шесть. Ну, будет причал покороче, так смотреться-то еще лучше станет. Для местных судов глубины хватит, а океанские сюда не заходят.
– Как ты их сбросишь? Я там всё осмотрела.
– Краном, хозяюшка. Зацеплю стропами, да и в воду.
– А как ты крюки отцепишь?
– Слушай, матушка-кормилица, постигай. Поднимаю плиту повыше и бросаю совсем. Когда она об воду шлепнется, крюки сами выскочат, а какой не выскочит, нырять придется. За десятку-то можно и нырнуть.
– Ну, Васюха, будь мои бабки, я б тебе миллион отстегнула. А хочешь, Вася, давай как в сказке. Сделаешь большое дело, да за это и женись на мне. Мы с тобой таких дел наворочаем. Ничего, что ты работяга, я тебе любой диплом куплю.
– Спасибо, кормилица. Как в сказке – это хорошо бы, только там принцесса была. Ну это ладно, на безрыбьи-то. (Барышня Альбина то ли не заметила откровенной грубости Василия, то ли решила посчитать за шутку). Да хорошо бы уж до конца как в сказке. Чтоб Ашот откупился, да только он не откупится, он жадный. Так что уж играйте с ним дальше на пару, вы ведь как два сапога...

Вечером прибыл катер, хорошо загруженный стройматериалом. С него сошел напарник Василия с двумя рюкзаками, в одном, по заказу Василия, были хлеб, тушенка и пять бутылок водки, во втором... да кто ж его знает. По пропитанию Василий договорился с одной бабушкой в деревне, которой он взялся поднять ее лежачий забор, договорился он и с Вовиковым насчет рыбы. Сварочный аппарат и инструменты они с напарником перегрузили на кран.
Разгрузкой дирижировала сметчица, а работали вся команда катера вместе с капитаном, Василий с напарником и еще четверо заказанных Альбиной у Ашота трудяг, так что управились быстро. Самое габаритное (бревна и брусья) перегрузили на причал. Туда же Васин напарник перебросил толстую трехметровую доску. По другим материалам Альбина обратилась к Василию:
– Твое на берег?
– Алла Михална, солнце мое, на какой берег? К утру ни одной доски не останется. Все на кран.
Потом он отозвал ее в сторонку.
– Хозяйка, скажи капитану, чтобы перевел кран ближе к берегу (он показал куда) и отвел от причала на три метра.
– А чего сам не скажешь?
– Так он же с меня денежку запросит, а вы с ним партнеры. Напарники-подельники.
Альбина (она же Алла Михайловна) хорошо осмотрелась, и у нее разом поднялось настроение. Она второй сезон работала с Василием, и вот в кои-то веки появился шанс ткнуть его носом.
– Вася, оттуда же до самого-то главного, до задних плит, кран не достанет.
Вася молча посмотрел на нее, ему ничего не хотелось ей объяснять, а она, посмотрев на добра молодца, поняла в свою очередь, что никаким носом никуда она его на ткнула и что надо сделать то, о чем он сказал. «Ох, Вася, ненавижу я тебя», – сказала она про себя, понимая при этом, что все наоборот. Василий в который уже раз задал ей загадку.
А между тем никакой загадки не было. Этими плитами следовало за-няться в последнюю очередь. Пока они вызывающе торчат, ни на что не опираясь, любому ясно, что предстоит большой фронт работ, а если их сбросить, сразу становится видно, что работы-то на этом причале – почти никакой.
Сметчица снова была готова умирать от любознайства, но сдержалась, чтобы не показывать себя дурой.
Катер переставил плавкран и отчалил вместе со сметчицей, четырь¬мя работягами и немалым количеством стройматериалов.
А Василий по переброшенной с причала доске перешел на плавкран и поставил его на два якоря. Кран стал на десять дней его домом.
Ближние к берегу плиты Василий поправил на второй же день и понемногу начал продвигать другую работу.
Когда через день сметчица прибыла на остров с готовой сметой, он по-просил ее переставить кран обратно, вновь установив его в трех метрах от причала.
Переходную между краном и причалом доску Василий во все дни с утра пораньше оставлял у Николаича в саду, а поздним вечером забирал. Все равно, конечно, кое-какой материал исчез. Люди подъезжали на лодках и брали кран на абордаж, Вовиков, говорили, заходил на кран со своей доской, но материала вполне хватило, даже еще и остался.
С Николаичем Василий почти не виделся, только когда шабашил у него.
Когда на девятый день бригада (Василий с напарником) отсекла перилами заднюю часть причала, народ стал советовать просто сбросить задние плиты в воду. Василий обещал подумать...

Надька ждала Альбину с утра. Та сразу обняла ее как давнюю подругу.
– Здорово, Надюха.
«Не купишь нас, золотко, на такую дешевку», – подумала Надька.
– Ну, показывай свою печать.
Печать осталась у Надьки с тех пор, как в жилищно-коммунальном хозяйстве поселка постоянно шли реформы и реорга¬низации, менялись и печати.
«Жилищно-коммунальный отдел. Комитет по благоустройству».
– Ну, Надюха. Лучше не бывает. Давай, шлепай.
Надька взяла составленную на пяти листах смету.
– Альбинка, мы так не договаривались. Ты говорила – пять, а здесь десять.
– Надежда Патрикеевна, ты же не девочка. Пять не считаются, пять уходят сразу.
Нет, Надьку не интересовало, чего куда уходит.
– Добавляй, подруга, еще штуку. Без этого не подпишу.
– Ну, Надюха, ты и...
Они обменялись несколькими любезностями, но без того, чтобы так уж поссориться, затем Альбина отдала Надьке три тысячи, а та поставила витиеватую подпись, расшифровав ее в скобках: Биргер Наум Моисеевич. Это был акт мести тому начальнику, который когда-то ее уволил, и за то, что уволил, и за то, что народ к нему относился хорошо, а вот к ней почему-то не очень.
Подпись была больше чем подлинной, потому что Надька всегда умела за него расписываться, и эта подпись получалась у нее лучше, чем у него самого.
Сметчица рассмеялась. На подпись ей было наплевать, а печать была та что надо. Она убрала бумаги в портфель и достала оттуда бутылку коньяка и два стеклянных граненых стакана.
– Мы не жлобы, Надюха.
Надька вообще-то выпивала и нечасто и понемногу и самогонку, но тут был такой случай...
Надька поплыла. До дома было метров триста, но в деревне хватает и двух. Народ весь день ликовал. «Пускай теперь докладывает прокурору, кто по скольку пьет».

В стране особых событий не происходило. По телевизору вести-новости повторяли во все дни одно и то же. Два уважаемых человека разъезжали по необъятным просторам и объясняли народу на каждом углу, что надо заканчивать жить плохо и начинать жить хорошо, но почему-то ни на одном из этих углов никто не заканчивал жить плохо и не начинал жить хорошо. Других новостей не было.
А на маленьком, микроскопическом даже, острове, где нет ничего, ничего вообще (театра, ресторана, казино, да хоть булочной), события следовали одно за другим. Если бы Останкинскую башню построили на острове, во всякий день нашлось бы о чем поведать.
Едва обсудили Надькину пьянку, к причалу подошел незнакомый катер, с него сошли три дамы среднего возраста в строгих костюмах. Они представились социальными работниками из губернии и велели собраться у причала бабушкам покалеченных детей. Бабушки собрались. Им сообщили, что для поездки в здравницу на испанские берега для их внуков выделены четыре места в группе из двадцати ребятишек с трудным детством.
– Чьи поедут, решайте сами. Час на сборы, мы пока купнемся тут у вас. Везем ребят в город, потом в губернию, а завтра вылет.
– А сколько нас будет в сопровождении?
– А вы-то нам зачем? Вы же не социальные работники.
Бабушки сказали, что надо определиться с четверкой и вообще все это надо обсудить с родителями детей. Но им объяснили всё как есть.
– Каждый должен заниматься своим делом. Родители должны работать, честно создавать добавленную стоимость и честно платить налоги. Обсуждать с ними нечего. Дети, заслужившие отдых в Испании, должны там и отдыхать. А социальные работники должны их сопровождать.
Бабушка Маруся рассказывала Николаичу:
– Вот с лица вроде не разные, да и так одинаковые. Таких по телевизору показывают. Умные больно. Говорят вроде по-русски, а чего сказали – и не поймешь, и не запомнишь. Заявились в костюмах, а с купанья-то пришли, Николаич... и не трусы на них, и не плавки, тесемки какие-то. Срам. Ладно бы молодые девки, смолоду-то можно себя и показать, не ждать старости. А эти-то ведь – как коровы. Я сразу решила: своего никуда не пущу.
В общем, до разборов с четверкой дело не дошло. Бабушки решили, что иx внуков заграницей только научат разврату, что к этой четверке пристегнули разные чиновники своих, а когда будут возвращаться, каких-нибудь денег на билеты уж точно не хватит, прогуляют их там эти социальные, и тогда островных ребят там и оставят.
Социальные чиновницы вернулись с купанья веселыми. Они ничему не удивились, велели только бабушкам расписаться за отказ. Те расписываться не стали, сказали, что они ни от чего не отказываются, только все надо делать по-людски. Тогда чиновницы составили протокол разногласий. Бабушки и в нем расписываться не стали, а поняв, что дальнейший разговор бесполезен, отослали благодетелей за подписью к Надьке.
– Она у нас мастер по подписям-то. Любит она это дело.
Надька же, поняв, что с этих теток она ничего не слупит, предложила им себя в сопровождающие.
– У меня большой жилищно-коммунальный опыт.
Тетки только обсмеяли Надежду.
– С таким опытом только в депутаты, а не в сопровождающие.
Так всё и закончилось ничем. А назавтра по губернскому телевидению показали группу ухоженных и упитанных ребятишек, отправляющихся на благословенные испанские пляжи поправлять свое надорванное невнима-нием общества здоровье. Мелькнула какая-то синюшная алкоголичка, мелькнул и островной причал с забинтованными и загипсованными ребятишками. А когда самолет оторвался от бетонки, диктор кратко прокомментировал: «Таковы честь и верность губернаторского слова».

Когда на девятый день урезанный почти наполовину причал предстал в обновленном виде, люди радовались. Для молодых это было вообще необыкновенно, они ведь видели только разрушения, ликвидации, закрытия. Хотелось думать, что это – только начало, что вот так теперь всё и пойдет.
Николаич смотрел с берега на новый красавец-причал и думал, что когда начинаешь какое-то обновление, особенно отчетливо видишь безобразие старого. Это относилось к уродливо вспученным, полупроваленным задним плитам.
К нему подошла его любимица Люся, пожилая крестьянка из деревни за ручьем.
– Николаич, какие уродины-то. А мы ведь раньше-то и не замечали.
Вот так. Было очень приятно иметь такого единомышленника.

На десятый день с утра Василий с напарником сбросили в воду злополучные плиты. Николаич, заслышав шум этих работ, пришел посмотреть на них. Ребятам пришлось-таки и понырять вслед за плитами.
А рядом с причалом чуть покачивалась на волнах от падавших плит... «Акула». Она ожидала, когда будет сброшена последняя плита. При этом обнажались две чугунные сваи.
Николаич пошел в дачу за фотоаппаратом. Когда он его отыскал и вернулся на берег, «Акула» уже удалялась. Если бы был гарпун, ее еще можно было бы достать. Вода была ровной и спокойной, и никакие сваи не торчали из водной глади.
Василий сфотографировал с нескольких позиций свою работу (это был наказ хозяйки) и отправился вместе с напарником дальше шабашить, пообещав Николаичу быть часам к семи-восьми на прощальный банкет.

Часа за два до банкета подъехали Александр Владимирыч и Марина. Сказали, что ненадолго: у деда Васи приболела старуха, а другого транспорта у них не было, да и у Марины ведь жизнь – ни шагу от дома.
Николаич предложил коньяк, но они отказались.
– Николаич, тебе не надо, у тебя еще банкет.
В общем, ограничились сухим. Поговорили хорошо. Обсудили, как же могло произойти такое чудо, и чьим именем следовало бы теперь назвать причал.
Если бы встреча губернатора с журналистами не была предвыборной, он бы спокойно объяснил таинственному молодому человеку, что держит руку на пульсе и что в ближайшие десять лет причал засияет во всей своей красе.
А разве не чудо появление этого парня за спиной у той белобрысенькой журналистки, пока она путалась с очками? А может, они были в сговоре? Нет, не складывается.
Молодцы телевизионщики с их репортажем, но это не было их инициативой.
А каков молодец Николаич с этим спектаклем с детьми, а сами эти де-ти? Николаич сразу отверг пальмовую ветвь, напомнив, чья это была идея.
А Надька, поднявшая шум на всю округу по случаю своего сломанного каблука?
А ведь не появись на острове эта комиссия, не было бы ни спектакля, ни репортажа. А откуда взялась комиссия? Так постепенно три следопыта выходили на истину. Выходило, что если бы не беспутные похороны Сашки Ломового, не было бы ничего. Вот так. Выходило, что главный в этих делах тот «некто», кто уложил в гроб двоюродного. А сам двоюродный? Так и дошли до истины. Получалось, что человек, не сделавший в жизни ничего ни путного, ни доброго, ухитрился-таки сделать это уже с того света, прямо из ада, с горячей сковородки. Так вот, стало быть, чьим именем следует назвать причал. «Причал имени вора-рецидивиста Сашки Ломового». За это выпили не чокаясь...
Надо сказать, во все эти десять дней люди то и дело благодарили Николаича и за причал, и за мастера, бабушка Маруся принесла большой поднос с пирожками-ассорти. Николаич терпеливо всем объяснял, что он здесь ни с какого разворота, что это всё Надежда Патрикеевна и ее прокурор. Народ понимающе улыбался...
Марина, позвонив соседке, чтобы та присмотрела за мамой, раздумала уезжать.
– Хочу, Николаич, попеть с вашими бабушками. До дома как-нибудь доберусь. Катер к ночи придет. Им почти по пути, подбросят меня. А нет, Вовиков к ночи сетки будет ставить, перевезет меня.
Вовиков ставил сетки всегда в одном месте, между своей деревней и большим островом, ставил до фарватера и за ним. Был соблазн ставить на фарватере, там больше рыбы, но сетка наверняка почти намотается на винт, не на один, так на другой.
Александр Владимирыч уехал один.

Банкет Николаич назначил на шесть двадцать. Кто-то спросил его:
– Ждешь кого-то с парохода?
– Василий должен закончить в шесть.
Это он лукавил. Он ждал.
Всё прошло хорошо. С террасы вынесли еще один стол, приставили его к садовому. Было человек двадцать. Шесть бабушек сели рядком. Умницы, они принесли пироги с разнообразными разностями. Пришли благодарные Василию мужики из тех домов, где он шабашил, помогли Николаичу с шашлыком. Украшением стола был большой старинный самовар. В средине стола оставили два места для бригады. А во главе стола были тоже два места. Одно – для Надьки. А второе... все решили, что для Николаича.
Бабушка Маруся отвела его в сторонку.
– Николаич, не вздумай на ней жениться, стерва же.
– Бабушка Маруся, ей нужна семья. Она уйдет в семью и перестанет вас тут терроризировать. В хороших руках она станет другим человеком.
– Это ты уж не себя ли в хорошие-то записал?
Николаич промолчал.
Напротив мест для бригады села Марина, слева от себя она поставила сумочку и теперь ничего не понимала.
Спиртное было в ассортименте: сухое, водка, коньяк. Надька принесла самогонку. Николаич накануне сказал ей, что самогонка должна быть не такой, какой спаивают экспертов по трупам, а такой, какой угощают майоров и прокуроров. Надька даже обиделась.
– А то я не понимаю.
И вот... В начале седьмого, когда все рассаживались, Николаич куда-то исчез. По этому поводу пошли разные шуточки.
А дело-то в том, что накануне Николаич съездил в воинскую часть и нашел там майора, чтобы поведать ему про Надькину любовь. Он врал как никогда в жизни.
Майор выслушал Николаича, улыбаясь, а когда они расставались, он несколько озадачил Николаича.
– Вы, Николаич, хоть и москвич, а по жизни – деревня деревней. Советский Союз. Любовь, Николаич, растаяла. В тумане. Льдинкою. – Он излагал свою мысль кратко, четко, по-военному. («Равняйсь. Смирно. Кругом. Шагом марш».) – На повестке дня теперь, Николаич, – деньги. Будут деньги – будет и любовь. На сдачу.
Николаич воспринял короткий майорский спич как шутку. Майор, как успел выяснить Николаич, действительно был холост, ему, казалось Николаичу, пора было подумать о семье. А тут такая дивная возможность.
В общем, прибыть на банкет майор обещал...
И вот теперь с парохода на новый причал сошел мужчина в новом отутюженном костюме, белая сорочка, галстук, хорошо выбритый, простоволосый, блондинистый, симпатичный, в одной руке – пышный букет цветов, в другой – белый пакет.
Николаич и гость подошли к столу. Гость направился к Надьке. Люди добродушно, по-хорошему улыбались такому симпатяге, а Надька его, в гражданском-то, сразу как бы и не признала. Она ведь была на него зла: он так и прикарманил ее туфлю, ту самую...
Сначала майор протянул ей пакет. Так рекомендовал ему Николаич. Если бы он начал с букета, Надька (кто ж ее знает) могла бы этим букетом его и отхлестать как веником. Надька достала из пакета... туфлю. На каблуке, конечно. А теперь последовал букет. Надька, ну совсем потеряв приличие, при всех обняла майора и впилась губами в его губы. Казалось, она его задушит...
А Николаич сел рядом с Мариной.
От выпивки никто не отказывался, но особо и не налегали. Бабушки отказались от любого вина («Не знаем, чего там сейчас подделывают»), но самогонкой стопки им наполнили. Они при тостах только смачивали губы, но стопки все-таки со временем пустели.
Зачем Николаич задумал все это с майором и Надькой, он и сам не знал. Похоже, он просто вошел во вкус, ему захотелось организовать еще один публичный спектакль. Спектакля не получилось. Майор поначалу понравился народу, но как-то быстро про него и забыли.
А сам майор сразу сообщил подруге, что их часть сокращают, переводят в заранее заготовленные блиндажи.
Надьку взволновал не отъезд майора, возбудило ее другое. Военные при отступлении (эвакуации, конечно, но ей-то все равно) всё бросают. Майор уже был у Моисеича (Надькиного начальника). Того заинтересовал арсенал, даже и ракеты. «Да пусть хреначит, по кому хочет». Про «всякую кухню» Моисеич сказал, что это надо пристроить Надьке, чтобы она не лезла больше никуда. Надежду Патрикеевну это вполне устраивало. Ее контора подыскивала подрядчика на срочное строительство новой котельной, а у военных была котельная, какие бывают не в каждой Европе, и топлива у них было лет на триста.
– Давай, майор, договор за мной. Пока не угнали солдат, пусть они всё разберут и перевезут в поселок. Смета тоже за мной, я теперь знаю, какие сметы-то бывают...
Им не дали договорить. Кто-то из захмелевших бабушек возгласил «горько». Надька сразу не поняла, к кому это относится, они с майором не вставая кое-как чмокнулись и продолжили торг. А вскоре они исчезли из-за стола. Теперь, думал Николаич, барышне долго будет не до провокаций.
Ошибался Николаич. Вовсе не его пламенный рассказ про Надькину любовь привел за этот стол майора. Любовь была где-то за скобками, разве что в придачу. На повестке дня были деньги, большие деньги. Богатство плыло к нему в руки, а с ним, глядишь, и генеральские погоны. А Надька... таких Надек он будет теперь менять каждую неделю. По субботам, например.

Когда подошли Василий с напарником, народ уже пел. От Васиного напарника за все десять дней никто не слышал ни слова, подумывали, что он, возможно, немой. Вот и здесь, приняв полстакана водки и закусив, он молча удалился, а через некоторое время появился... с аккордеоном. И запел украинские песни.
Господи Боже, как же он пел. Мурашки по коже. Когда он пел, он был там, на своей прекрасной до невозможности Украине, той, что и являлась ему в песне.
Ему подпевали бабушки и пересевшая к ним Марина. А когда пели русские песни, аккордеонист играл, но сам не пел.
Украинские песни звучали хорошо. Задушевно, красиво. А русские...
Люди ведь как живут, так и поют.
Трудно живется людям. И это отражается на песне. В обычном деревенском застолье исчезли из песни и удаль, и веселье, и радость жизни, да и смех стал больше похож на какие-то совсем не добрые пересмешки.

Сам Николаич почти не подпевал. Что-то мешало ему делать это. Что-то было в нем такое, чему он и сам был не рад. На ровном, вроде бы, месте, ни с того, ни с сего, возникают какие-то ассоциации и уводят его куда-то, и начинает он размышлять, пытаясь что-то понять, постигнуть и понимая при этом, что вопросов будет только больше. Вот и сейчас он отошел от стола, присел на крыльцо, смотрел со стороны на это застолье и, слушая песни, размышлял о своем.
Он вспомнил Люсю, свою любимицу, вспомнил ее рассказ.
«В колхозе-то работала, за день с бабами все обговоришь, не у станка работа-то. На острове-то работы мало, так за нами по утрам фелюга приезжала колхозная. Рано приезжала. Я-то сама вставала, а иные бабы сами никогда не подымались. Вот идет по деревне расчетчица наша (мы ее звали счетоводша), стучит в окно Аньке Потаповой. Та: «Ну чего?» Счетоводша ей, ой, Николаич, я тебе и промолвить не могу, смех и грех. Дальше идет. А Клавка Андрюхина всякий раз: «На работу, что ли?» Ухохочешься на них, Николаич. Ну, отвозят нас на большой остров, а вечером обратно. Как в фелюгу загрузимся, бабы как начнут шутки-прибаутки. Я стеснялась, а моторист, немолодой уже, уши закроет, ну, говорит, бабы, слышали бы вас мужья ваши, бошки-то вам поотрывали бы, я подконвойных вожу на работы, такого не слыхивал.
А бывало, после работы уже, – песни поем, не матерные, хорошие. Тут уж и я пела. Фелюга-то причалит к берегу, выходить надо, а мы и не выходим. Поем. И моторист нас не гонит. Слушает. Хорошо, Николаич, было...»
Как это нередко случается с Николаичем, тут же вспомнилась и другая совсем картина. Не было в ней шуток с прибаутками, а вот песня...
И колхоз-то вроде был захудаленький, а как схлопнулся, как пошло мародерство, собралось едва не все колхозное добро в одних почти руках... В общем, бывший председатель (не местный, то ли от комсомола, то ли из партийных инструкторов) не бедствовал. Много чего у него теперь было. Коровью ферму поначалу хапнула агрономша, но не потянула, обанкротили бабу, хозяйкой фермы стала председателева жена, тоже из перевертышей-оборотней. А пилорама – на племяннике.
У них на большом острове схлопнулся еще и завод, сначала совсем, а потом растащили его то ли на пять, то ли на шесть кусков. Так что безработных было полно, но ни на ферму, ни на пилораму никто не шел, потому что за месяц подошвы истопчутся на большие деньги, чем платили новые хозяева. Не заманить туда было и приезжих таджиков. А потому и на ферме, и на пилораме работали бывшие колхозницы с острова, за ними так и приезжала старая фелюга. Солярка все дорожала, так хозяева вычитали с женщин еще и за солярку.
И вот как-то под вечер стоял Николаич в раздумьях на берегу, когда подчалила фелюга. На берег высадились шесть убогого какого-то вида женщин. Старушками их назвать как-то не получалось, а старухами не хотелось, это было бы грубо, да и не такими уж старыми были они по возрасту. Болтающиеся на ногах короткие резиновые то ли боты, то ли сапожки, заношенные-перезаношенные убогого покроя плащи, головы покрыты старыми выцветшими платками. Они молча не шли даже, а как-то вразнобой тащились, горбясь и глядя в землю, и так добрели до парка, а дальше пошли цепочкой, потому что тропинка через парк узкая. И вдруг... запели. Пели он тоскливо, жалобно. Пение это облегчало, видно, тяжесть на их душах, тяжесть их горького, беспросветного существования. Пели женщины про то, что на побывку едет молодой моряк. Грудь у моряка была в медалях, а ленты – в якорях. Эту песню они вымучивали из себя, песня обрывалась, спотыкалась, стонала… Да, это был тот самый некрасовский стон. Только что подававший голос ворон на верхушке ели замолчал. А Николаич тогда подумал: вот что принесут они, эти такие хорошие и такие жалкие простые русские женщины в свои дома?.. А утром – обратно, на работу...
Николаич постарался взять себя в руки, «стряхнуть» это воспоминание как наваждение и вернулся за стол, выпил стопку коньяка и сказал себе, что все в порядке.

Он заметил, что Марина не подпевала бабушкам, когда они пели «Катюшу» и «Калинку». Не получалось у них ни «Катюши», ни «Калинки». Воз-можно, впрочем, так виделось только Николаичу, а всем остальным за столом было и хорошо и весело...
Не проходит, однако, по жизни такая деревенская идиллия. Пение бабушек неожиданно прервало лошадиное ржание. Но это была не лошадь, на острове давно уже не осталось лошадей. Это ржал из-за забора Федя Зоб.
«Только этого здесь не хватало».
Федю третий день как выпустили под подписку. Вел он себя на удивление хорошо, за все это время ни разу не преступил. Но с братухой он (жаль пацанов) так и не встретился. Разошлись в один день...

...Губернаторская доля не так легка, как многие думают. Особенно под выборы.
Из Москвы, из партийного штаба по выборам вице-губернатор по социалке привез тридцать медалей. Их следовало раздать многодетным матерям.
Вице зашел к самому.
– Отдай курьеру. Пусть развезет.
– Предписано вручить. С трансляцией.
– Прямой?
– Можно пару минут в новостях.
– Слава Богу. Ну, передай все это Людмиле. Пусть организует.
Людмила зашла через день. Сказала, что все готово, но нужно просмотреть список, может, к кому-то при награждении придется обратиться, а у них трудные имена-отчества...
Губернатор заглянул в список.
– Ты чего, русских не могла подобрать?
– А где я их раздобуду? Наши бабы не рожают. К следующим выборам берем обязательство.
– Так не пойдет. Отыщи хотя бы парочку наших.
Людмила постаралась. Нашла отставную учительницу с пятью приемными. А еще одной оказалась Зобиха, Зобова. Восемь детей.
При награждении женщины, как и научила их Людмила, благодарили за заботу. Это вошло в трансляцию. Но (кто уж их подговорил?) все (кроме учительницы, та попросила не закрывать сельскую школу) просили улучшить их жилищные условия, некоторые прямо просили квартиру в Москве. Цыганка почему-то попросила мебель. «Зачем ей мебель?» – подумал губернатор. И решил, что наверно им там нечем разжигать костры.
Все эти просьбы в трансляцию не попали. Попала только просьба Зобихи.
– Я сама-то как сирота. Все дети при деле. На нарах чалятся. А ныне и младшенький попал в беду. Не по своей вине. Пока там идут разборки, гражданин начальник, освободили бы пацана под подписку...
В заключение губернатор сказал, что все просьбы будут внимательно рассмотрены, и перешли к шампанскому. А когда всех отпустили, губернатор сказал вице:
– Цыганке завезите камаз хвороста, а этой, у которой «младшенький», отпустите пока пацана, долго-то, видать, не набегается.

– Шмары кладбищенские, слабо «Таганку»?
Одна из бабушек взяла со стола немного недопитую бутылку и метнула в Зоба. Пролетев около полуметра, бутылка упала в траву.
– Маринка, тебе надо было бросать, ты бы попала, – сказала бабушка.
А Федя разоржался еще больше. Откуда ни возьмись, рядом с ним нарисовался Вовиков.
– Николаич, плесни малость, я его успокою.
Николаич налил полстакана водки и поднес Вовикову. Тот взял Зоба сзади за шею, как-то приподнял, пнул и выбросил в кусты. Федя затих. Застолье продолжилось.
Всё закончилось, когда уже начало темнеть. Мужики разошлись. Василий с напарником пошли на свой плавкран. Надька с майором тоже больше не появлялись. А бабушки и Марина помогли Николаичу с уборкой, перемыли посуду. Кто-то из бабушек предложил Марине ночлег.
– Утром вызовешь деда Васю.
На ночлег Марина могла остаться у многих, да хоть и у Николаича, но это был не ее случай.
Последней уходила бабушка Маруся. Она подошла к Николаичу, махнула рукой и сказала:
– Ну и пусть.
Что она имела в виду? Николаич только подтвердил:
– Да конечно.

А Марина и Николаич прошли на причал. Они стояли на причале и смотрели на воду, на проходящие суда. Суда шли уже с огнями, и эти огни отражались в воде столбами света. С больших круизных кораблей неслась музыка, всё как в предвыборном рассказе губернатора. На большом острове тоже уже горели огни, и ближние к воде огни тоже отражались в потемневшей воде столбами света.
– Николаич, вот жизнь моя не удалась. А ведь как все равно хорошо. Как красиво-то кругом...
Катера всё не было, и они пошли берегом в соседнюю деревню. Разговаривали мало. В этой прогулке уже под звездами каждый думал о своем.
«Как же это удивительно, – думал Николаич. – Среди руин, развалин жизни – такой шарм. Шарм ведь не нуждается ни в объяснениях, ни в доказательствах, он просто очевиден. Сколько же столичных самодовольных штампованных теток демонстрируют нам постоянно, эти куклы успешны (в пределах их понимания), у них есть всё (по их, опять же, арифметике), а будет еще больше, их жизнь «удалась», но ни в одной из этих марионеток не было, нет и никогда не будет такого простого и такого естественного обаяния...»
Вовиков будто ждал. Он сидел на берегу, а когда подошли Николаич с Мариной, сразу все понял, встал и пошел к лодке заводить мотор.
– Николаич, пожалуйста, ничего мне не желай, всё прозвучит банально. А я тебе желаю задержаться с отъездом в этом году до листопада. Ты ведь никогда не видел настоящего листопада...
Между ними давно уже были превосходные дружеские отношения, а с его стороны была еще и очевидная влюбленность, но впервые Марина обращалась к Николаичу на «ты»...
Марина уже пошла к лодке, а потом вдруг вернулась и, аккуратно приобняв Николаича, поцеловала его в губы.
Вовиков вытаращил глаза. Марина показала ему кулак, а Вовиков пожал плечами и кивнул головой, мол, не бойтесь, никому не скажу. Это, впрочем, было безразлично и Марине и Николаичу...

До листопада Николаич задержался. Лето было очень жарким, а потом как-то вдруг пришли холода, и бабье лето проскочило незаметно.
Бури на острове – не редкость, и вот случилась одна из них. С западной стороны к участку Николаича почти примыкает небольшая липовая роща, она хорошо защищает дом от ветра со своей стороны. И вот могучим порывом налетел западный ветер. Николаич был в это время в саду. Липы стонали, а листву они сбросили враз.
Это был фантастический шквал осеннего разноцветья листьев. Николаич стоял весь в этих листьях с головы до ног, а на земле их было по колени... Душа пела от красоты...