Фридрих Дюрренматт. Авария

Фридрих Дюрренматт

Авария

Потенциальная история

Перевод с немецкого Романа Эйвадиса

Часть первая

Существуют ли еще потенциальные истории, истории для писателей? Если ты не хочешь рассказать о себе, романтически, поэтически обобщить свое «я», если ты не испытываешь непреодолимой потребности правдиво, искренне поделиться своими надеждами и поражениями, показать свою манеру ласкать женщин, — так, чтобы правдивость описания трансформировала все это в некое обобщение, а не увела в область физиологии или, в лучшем случае, психологии; если ты вместо всего этого хочешь стыдливо отступить в тень, скрыть от чужих глаз свою частную жизнь, стоя перед своим материалом, как скульптор перед куском глины или каменной глыбой, работая над ним, развиваясь через него и, как классик, стараясь не впадать в отчаяние даже перед лицом чистого абсурда, который заявляет о себе на каждом шагу, то творчество становится более трудным и одиноким, более бессмысленным: положительная оценка в истории литературы — не самый лучший стимул. Кому не доводилось получать хорошие оценки? Какие только бездарные россказни не отмечались литературными премиями? Требования дня важнее. Но и здесь мы тоже сталкиваемся с дилеммой и неблагоприятной конъюнктурой рынка. Голое развлечение предлагает сама жизнь — вечером кино, на последней полосе ежедневной газеты — стихи; для более взыскательного вкуса (но при желании начиная уже с одного франка) требуется душа, откровения, то есть упомянутая правдивость, на прилавке приветствуются более высокие ценности, мораль, полезные сентенции, преодоление или утверждение чего-либо — то христианства, то модного отчаяния, одним словом — литература. А если автор отказывается производить подобный товар, все чаще, все упорней? Сознавая, что причина его сочинительства заключается в нем, в его сознании и подсознании — в зависимости от ситуации в той или иной пропорции, — в его вере и сомнениях, но считая, что как раз это совершенно не касается публики, что с нее довольно и того, что он пишет, конструирует, отображает что-то, что достаточно просто аппетитно показывать поверхностную, внешнюю сторону явления или образа и не более того, работать лишь в этом направлении, в остальном же помалкивать, воздерживаясь от комментариев и прочей болтовни? Что тогда? Заняв такую позицию, он неизбежно придет к кризису, впадет в нерешительность, растерянность. Им овладеет чувство, что писать больше не о чем, все навязчивей станут мысли об отставке, добровольном уходе на покой; еще несколько более или менее успешных попыток, а потом неизбежен крутой поворот в биологию, чтобы хоть мысленно противопоставить что-нибудь грядущему взрыву человечества, миллиардам и миллиардам новых жизней, непрестанно извергаемым бесчисленными матками, или в физику, в астрономию, чтобы для порядка определить основные параметры той трапеции, на которой мы болтаемся в Космосе. Остальное — для иллюстрированных журналов вроде «Лайф», «Матч», «Квик», «Он и она»: президент в кислородной палатке, дядюшка Булганин в своем саду, принцесса со своим пилотом, лихим асом, кинозвезды и финансовые тузы, все на одно лицо, которые выходят из моды, не успев в нее войти. А рядом — будничная жизнь рядового обывателя, точнее, западноевропейского (в моем случае швейцарского), скверная погода и конъюнктура, заботы и проблемы, частные потрясения, никак не связанные с общепланетарным контекстом, с калейдоскопом смысла и бессмыслицы, с вращением катушки, на которую намотана цепь необходимостей. Судьба покинула театральные подмостки и притаилась за кулисами, за пределами общепринятой драматургии, на авансцене же все кончается травмой, аварией, катастрофой — болезни, кризисы. Даже война зависит от того, подтвердят ли электронные мозги ее рентабельность. Впрочем, это, по мнению специалистов, не случится до тех пор, пока электронно-вычислительные машины работают исправно; математически предсказуемы лишь поражения. Правда, фальсификации и несанкционированное внедрение в искусственные мозги представляют определенную опасность, но и это не так страшно, как вероятность того, что ослабнет какой-нибудь винтик, разладится какой-нибудь механизм или неверно выполнит команду какой-нибудь манипулятор. Конец света по техническим причинам — короткое замыкание, сбой системы. Таким образом, угрозой для нас становится уже не Бог, не высшая справедливость, не фатум, как в Пятой симфонии , а дорожно-транспортные происшествия, прорывы плотин вследствие конструктивных недостатков, взрывы на заводах по производству ядерного оружия, вызванные рассеянностью какого-нибудь лаборанта, неверно запрограммированные инкубаторы. В этот мир аварий и ведет наш путь, на пыльной обочине которого, рядом с рекламными щитами «Обувь от Балли», «Студебекер», «Мороженое» и памятниками жертвам автодорожных катастроф, еще попадаются потенциальные истории — то посредственность вдруг расцветет человечностью, то чья-то маленькая личная трагедия приобретет масштабы обобщения, то восторжествуют правосудие и справедливость, а может, и милосердие, случайно схваченное, отразившееся в монокле пьяного прохожего.
;
Часть вторая

Вот и здесь все началось с маленького дорожно-транспортного происшествия, точнее, с вполне безобидной аварии. Некто Альфредо Трапс, мелкий текстильный коммерсант сорока пяти лет, приятной наружности, еще не располневший, с приличными манерами, выдающими, впрочем, определенную дрессировку, которая так и не смогла до конца вытравить примитивную закваску уличного торговца, просвечивающую сквозь относительный внешний блеск, — этот господин только что благополучно двигался по одной из оживленных трасс страны на своем «студебекере» и через час надеялся уже быть дома, в довольно крупном городе, как вдруг автомобиль вышел из строя, перечеркнув его планы. Мотор заглох, и вновь запустить его не удавалось никакими средствами. Красный лакированный красавец-автомобиль беспомощно застыл у подножья небольшого холма, который огибала дорога; на севере клубилось огромное облако, а на западе все еще не по-вечернему высоко стояло солнце. Трапс выкурил сигарету, безрезультатно поковырялся в моторе. Механик, в конце концов отбуксировавший машину в мастерскую, объявил, что до завтра устранить неисправность не удастся: что-то с бензопроводом. Выяснить, говорит ли он правду или лукавит, не представлялось возможным, а любые попытки сделать это были чреваты еще большими осложнениями: в автомастерской чувствуешь себя таким же беспомощным пленником, как в логове рыцаря-разбойника или, как в древнем мире, — в руках олимпийцев и демонов. Поленившись тащиться полчаса до железнодорожной ближайшей станции и ехать, хоть и коротким, но довольно сложным маршрутом домой, к жене и детям — четырем мальчишкам, Трапс решил заночевать здесь. Было шесть часов вечера солнце все еще припекало, день — почти самый длинный в году — казался бесконечным, приветливая деревушка, на краю которой стояла мастерская, раскинулась по лесистым склонам холмов вокруг церкви, дома священника и древнего, могучего дуба, ствол которого, стянутый железными обручами, подпирали жерди; все солидно, аккуратно — даже навозные кучи перед домами имели опрятный и почти нарядный вид. Довершали картину крохотный заводик на окраине и несколько трактиров и постоялых дворов. Об одном из них Трапс не раз слышал много лестного, но все комнаты в нем оказались заняты в связи с конференцией местных животноводов, и текстильного коммерсанта направили на одну виллу, где время от времени принимали на ночлег приезжих. Трапс задумался. Еще не поздно было поехать домой по железной дороге, но в нем вдруг проснулась надежда на какое-нибудь маленькое любовное приключение: в деревнях ведь иногда встречаются девушки, благосклонно отвечающие на знаки внимания проезжих коммерсантов, как, например, недавно в Гросбистрингене. И, вновь воспрянув духом, он отправился на виллу. Навстречу ему не спеша двигалось стало мычащих коров. От церкви донесся колокольный звон. Вилла, двухэтажный деревенский дом под плоской крышей, расположенный в глубине довольно обширного сада, сверкал ослепительно белыми стенами, оживляемыми зелеными ставнями; он был почти скрыт от глаз кустами, буками и елями, от дороги его отделял палисадник засаженный цветами, большей частью розами; маленький пожилой мужчина в кожаном фартуке, вероятно, сам хозяин, был занят какой-то незатейливой садовой работой.
Трапс представился и попросил ночлега.
— Ваша профессия? — спросил старик, с сигарой в зубах подойдя к калитке, из-за которой его почти не было видно.
— Коммерсант. В текстильной отрасли.
Старик смерил его с ног до головы внимательным взглядом, глядя поверх маленьких очков без оправы, как это делают дальнозоркие.
— Конечно, вы можете у меня переночевать.
Трапс спросил о цене.
Он не берет платы за постой, ответил старик. Он живет один, сын в Соединенных Штатах, о нем самом заботится экономка, мадемуазель Симон, так что он всегда рад гостям.
Трапс поблагодарил. Тронутый необычным гостеприимством, он выразил удовлетворение тем, что в этих краях жители, очевидно, еще не утратили нравы и обычаи свих предков. Калитка отворилась. Трапс огляделся. Дорожки, посыпанные гравием, уютные тенистые уголки, солнечные полянки.
Сегодня вечером к нему придут несколько господ, сообщил старик, когда они поравнялись с цветами и он принялся заботливо обстригать розовый куст. Это все друзья, живущие по соседству — кто в деревне, кто дальше, у тех холмов, пенсионеры, как и он, перебравшиеся сюда из-за мягкого климата, а еще потому, что здесь не так чувствуется фён, все одинокие вдовцы, большие охотники до новых людей, свежих новостей и интересных рассказов, так что он рад пригласить его на ужин, чтобы потом провести вечер в веселой мужской компании.
Трапс смутился. Он собирался поужинать в деревне, в том самом, известном на всю округу трактире, но отказаться от приглашения не решился. Он чувствовал себя обязанным. Он ведь согласился переночевать бесплатно, и ему не хотелось показаться городским невежей. Поэтому он сделал вид, что его обрадовало приглашение на ужин. Хозяин проводил его на второй этаж. Приветливая, уютная комната, водопровод, широкая кровать, стол, удобное кресло, на стене картина Ходлера , на полке книги в старинных кожаных переплетах. Трапс открыл саквояж, умылся, побрился, подушился, подошел к окну, закурил сигарету. Огромный солнечный диск медленно катился вниз по склону холма, заливая буки предсумеречным сиянием. Он мысленно пробежал все сделанное за день — заказ Ротахского акционерного общества (недурно!), трудные переговоры с Вильдхольцем (Этот жулик потребовал пять процентов! Так бы и свернул ему шею!). Потом в голову полезли разные обрывочные мысли и заботы: заранее спланированный адюльтер в отеле «Туринг», вопрос покупки электрической железной дороги для младшего, любимого сына, необходимость позвонить жене, в общем-то элементарный долг вежливости — сообщить о своей вынужденной задержке в пути. Но он пренебрег этим долгом. И далеко не в первый раз. Она уже к этому привыкла, да и вряд ли поверила бы. Зевнув, он потянулся за второй сигаретой. К дому по гравиевой дорожке протопали три пожилых господина; двое из них шли под руку, за ними лысый толстяк. Приветствия, рукопожатия, объятия, разговоры о розах. Трапс отошел от окна и принялся изучать книжную полку. Судя по названиям книг, его сегодня ожидал скучный вечер: «Умышленное убийство и смертная казнь» Хольтцендорффа , «Современное римское право» Савиньи , «Практика допроса» Эрнста Давида Хёлле. Ясно. Его хозяин — бывший юрист, возможно, адвокат. Значит, нужно настраиваться на длинные заумные речи — что еще можно ожидать от ученого буквоеда? Что он может понимать в практической жизни? Ничего. Потому что его законы ничего общего с ней не имеют. Еще хуже будет, если они заговорят об искусстве или о чем-нибудь подобном. Тут он легко может сесть в лужу. Что поделаешь — если бы ему не приходилось каждый день стоять насмерть на передовой линии коммерческого фронта, он бы тоже неплохо ориентировался в высоких материях. И он без особого энтузиазма отправился вниз, на открытую, все еще освещенную солнцем веранду, где собрались гости и по соседству с которой, в столовой, экономка, дюжая особа, накрывала стол. Увидев ожидавшее его общество, он смутился. К счастью, навстречу ему уже спешил хозяин, выглядевший почти франтом в своем слишком широком сюртуке, с тщательно причесанными редкими волосами. Трапса почтили краткой приветственной речью. Ему не без труда удалось скрыть свое удивление и растерянность; пробормотав, что весьма польщен и рад знакомству, он сдержанно, сухо поклонился, изображая светского льва-текстильщика и с тоской думая о том, что остался в этой деревне исключительно с целью развлечься с какой-нибудь девицей. Но ничего не вышло. Перед ним восседали три старца, ни в чем не уступавшие чудаковатому хозяину. Они, словно огромные вороны, заполнили собой всю по-летнему светлую веранду с ее плетеной мебелью и тонкими занавесками, дряхлые, черные, потрепанные, — хотя сюртуки у них были отменного качества, это он сразу отметил, — за исключением лысого толстяка (Пиле, семьдесят семь лет, как сообщил хозяин, обстоятельно представляя присутствующих), гордо, с достоинством сидевшего на неудобной скамеечке, хотя вокруг хватало нормальных стульев, одетого с подчеркнутой тщательностью, с белой гвоздикой в петлице, то и дело поглаживавшего свои черные крашеные усы, очевидно, уже давно вышедшего на пенсию, возможно, случайно разбогатевшего бывшего причетника или трубочиста, а может, машиниста. Тем неряшливей на его фоне казались двое других. Один (господин Куммер, восемьдесят два года), тот, что сидел в кресле-качалке, был еще толще Пиле, — необъятная туша, словно состоящая из складок жира; багровое лицо, огромный нос пьяницы, веселые глаза навыкате за стеклами золотого пенсне, белая, видимо, по рассеянности надетая ночная сорочка под черным пиджаком и карманы, оттопыренные газетами и какими-то бумагами. Второй (господин Цорн, восемьдесят шесть лет), напротив, длинный и тощий, с моноклем в левом глазу и шрамами на лице; нос крючком, седая львиная грива, запавший рот, в неправильно застегнутой жилетке и разных носках, казалось, явился прямо из прошлого столетия.
— Кампари? — спросил хозяин.
— С удовольствием, — ответил Трапс и опустился в кресло под пристальным взглядом длинного, тощего, с интересом разглядывавшего его в монокль.
— Может, господину Трапсу угодно будет принять участие в нашей игре?
— Разумеется. Я люблю разные игры.
Старцы улыбнулись, покачали головой.
— Наша игра, возможно, покажется вам несколько необычной, — осторожно, почти нерешительно заметил хозяин. — Суть ее в том, что мы играем в свои прежние профессии.
Старцы опять улыбнулись, вежливо, деликатно.
Трапс удивленно поинтересовался, как ему следует это понимать.
— Видите ли, — пояснил хозяин, — я был когда-то судьей, господин Цорн прокурором, а господин Куммер адвокатом. Вот мы и играем в суд.
— Ах, вот как, — сказал Трапс.
Идея показалась ему занятной. Может, вечер все же не совсем загублен.
Хозяин торжественно взирал на текстильщика. Они здесь разыгрывали уже много исторических судебных процессов, сообщил он задушевным тоном, например, суд над Сократом, суд над Иисусом Христом, суд над Жанной Д’Арк, дело Дрейфуса; одно из последних заседаний было посвящено поджогу рейхстага, а однажды они признали невменяемым Фридриха Великого.
Трапс удивленно покачала головой.
— И вы играете в эту игру каждый вечер?
Судья кивнул. Лучше всего, конечно, строить игру на живом материале: это иногда приводит к интереснейшим результатам. Не далее, как позавчера роль подсудимого у них сыграл один член парламента, выступивший в деревне с предвыборной речью и опоздавший на последний поезд. Они приговорили его к четырнадцати годам лишения свободы за шантаж и взяточничество.
— Суровый суд, — весело заметил Трапс.
— Еще какой суровый! — просияли старцы.
Какую же роль они намерены предложить ему, поинтересовался он.
Снова улыбки. Почти смех.
Судья, прокурор и защитник у них уже имеются; к тому же, это роли, требующие определенных профессиональных навыков и знания правил игры, ответил хозяин. Свободна лишь роль обвиняемого. Впрочем, господин Трапс вовсе не обязан соглашаться на участие в игре; это он хотел бы еще раз подчеркнуть.
Перспектива стать участником столь необычной игры развеселила Трапса. Вечер был спасен. Ему не придется помирать от скуки, слушая ученые речи, все, напротив, обернулось веселым развлечением. Он был человеком простым, не отличавшимся особым умом и склонностью к глубокомыслию, коммерсантом, умудренным опытом и в своем деле способным на определенную широту и размах; при этом ему не чужды были земные радости: он любил хорошо поесть и выпить, любил крепкие шутки.
Он согласен, заявил Трапс, для него это честь — занять вакантную должность обвиняемого.
— Браво! — одобрительно каркнул прокурор и захлопал в ладоши. — Браво! Это по-мужски. Вот она, настоящая смелость!
Текстильщик с любопытством осведомился о преступлении, которое ему инкриминируется.
Это не имеет значения, ответил прокурор, протирая монокль. Был бы обвиняемый, а преступление всегда найдется.
Все рассмеялись.
Господин Куммер встал.
— Прошу, господин Трапс, — произнес он почти отеческим тоном. —Отведайте прежде портвейна, которым здесь угощают. Он многолетней выдержки, вы просто должны попробовать его.
Он провел его в столовую. Большой круглый стол был уже празднично сервирован. Старинные стулья с высокими спинками, темные картины на стенах, всё старомодное, солидное. С веранды доносились оживленные голоса старцев, в открытые окна струился закатный свет, в саду щебетали птицы; на маленьком столике и на камине пестрели этикетками бутылки, в корзинках покоилось бордо.
Защитник взял трясущейся рукой старую бутылку, медленно, аккуратно наполнил до краев две рюмки, и осторожно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость, чокнулся с гостем за его здоровье, коснувшись его рюмки.
Трапс попробовал вино.
— Превосходный портвейн! — похвалил он.
— Я ваш защитник, господин Трапс, — произнес господин Куммер. — Так что нам отнюдь не помешает выпить за дружбу!
— Что ж, за дружбу!
— Будет лучше, если вы сразу сообщите мне о содеянном, — сказал адвокат, приблизив к нему свое красное лицо с пенсне на багровом носу забулдыги и коснувшись собеседника неприятной, мягкой массой своего огромного брюха. — Тогда я могу гарантировать вам оправдательный приговор. Ситуация, правда, не опасна, но не стоит и недооценивать ее. С длинным, тощим прокурором шутки плохи, он еще в хорошей форме, а судья, к сожалению, всегда отличался строгостью и, пожалуй, даже педантичностью, и эта его черта с годами только обострилась — ему ведь семьдесят восемь. Тем не менее, я как защитник выиграл большинство процессов или, по крайней мере, добился значительного смягчения приговора. Только однажды, в деле об убийстве с целью ограбления, мне не удалось спасти подзащитного. Но в вашем случае, господин Трапс, насколько я могу судить, убийство с целью ограбления исключается? Или я ошибаюсь?
— К сожалению, я пока не совершил ничего противозаконного! — рассмеялся текстильщик. — Прозит!
— Признайтесь мне, — подбодрил его защитник. — Вам нечего стыдиться. Я хорошо знаю жизнь и уже давно ничему не удивляюсь. Перед моими глазами, господин Трапс, проходили такие судьбы, разверзались такие бездны! Можете мне поверить.
— Мне очень жаль, — ухмыльнулся текстильщик, — но я должен вас огорчить: на этот раз вам достался обвиняемый, которому не в чем признаваться. А вообще-то это забота прокурора — найти преступление, он ведь сам сказал, вот пусть и поищет. Игра есть игра. Интересно, что у него получится. И что же, будет настоящий допрос?
— А как же!
— Как интересно!
Защитник сделал задумчивое лицо.
— Вы чувствуете себя невиновным, господин Трапс?
— Абсолютно! — рассмеялся текстильщик.
Его очень забавлял этот разговор.
Защитник принялся протирать пенсне.
— Зарубите себе на носу, мой юный друг: виновен или невиновен — это вопрос тактики! Настаивать на своей невиновности, представ перед нашим судом, — мягко выражаясь, непростительное легкомыслие! Самая мудрая позиция — это, наоборот, сразу же сознаться в совершении какого-нибудь преступления. Для коммерсантов, например, удобнее и безопаснее всего — мошенничество. Во время допроса вполне может выясниться, что обвиняемый преувеличивает свою вину, что, в сущности, речь идет не о мошенничестве, а всего лишь о безобидном искажении фактов в рекламных целях, как это часто бывает в торговле. Путь от вины к невиновности иногда бывает тернистым, но не невозможен. А вот упорное стремление доказать свою невиновность — крайне вредное и безнадежное дело, и результаты могут оказаться самыми плачевными. Вы потеряете свой шанс победить и, вместо того чтобы самому выбрать себе вину, будете вынуждены довольствоваться той, которую вам навяжут.
Текстильщик с улыбкой пожал плечами.
— Увы, при всем желании ничем не могу вам помочь. Я не помню за собой ни одного противоправного деяния.
Защитник надел пенсне.
— Да, с вами мне придется нелегко, — произнес он задумчиво. — Борьба пойдет не на жизнь, а на смерть. Главное — прошу вас обдумывать каждое свое слово, не болтайте что попало, иначе не успеете оглянуться, как отхватите длительный срок заключения, и уже ничего нельзя будет изменить.
Пришли остальные. Все расселись за круглым столом. Веселое застолье, шутки. Сначала подавали всевозможные закуски, мясное ассорти, яйца по-русски, улитки, черепаховый суп. Настроение за столом царило великолепное, гости бойко закусывали, по-домашнему непринужденно, громко прихлебывали суп.
— Итак, обвиняемый, в чем вы намерены нам признаться? Надеюсь, вы не станете мелочиться и выложите какое-нибудь внушительное, солидное убийство? — прокаркал прокурор.
Защитник протестующе поднял руку:
— Мой подзащитный настаивает на своей невиновности! Так сказать, редкий случай в судебной практике — обвиняемый без преступления.
— Настаивает на своей невиновности? — удивился прокурор.
Шрамы на его лице покраснели, монокль выпал из глаза и, чудом не угодив в тарелку, закачался над ней, как маятник, на черном шнурке. Карликовый судья, крошивший хлеб в суп, на секунду замер и с упреком уставился на текстильщика, потом покачал головой; лысый с белой гвоздикой, выделявшийся своей молчаливостью, тоже изумленно вскинул брови. Воцарилась зловещая тишина. Ни скрежета ложек по дну тарелок, ни стука вилок, ни сопения, ни чавканья. Только тихое хихиканье мадемуазель Симон в углу.
— С этим надо разобраться, — пришел наконец в себя прокурор. — Не бывает того, чего быть не может.
— Разбирайтесь на здоровье! — рассмеялся Трапс. — Я к вашим услугам!
К рыбе подали вино — легкое, игристое «невшатель».
— Ну что ж, — произнес прокурор, разделывая свою форель, — посмотрим. Вы женаты?
— Одиннадцать лет.
— Дети?
— Четверо.
— Профессия?
— Работаю в текстильной отрасли.
— Стало быть, коммерсант, дорогой господин Трапс?
— Генеральный представитель.
— Очень хорошо. Так говорите, у вас небольшая поломка?
— Да. Редкий случай. В первый раз с прошлого года.
— Вот как. А в прошлом году?
— Ну, в прошлом году я ездил еще на старой машине, — пояснил Трапс. — На «ситроене» тридцать девятого года выпуска, а сейчас у меня «студебекер», специальная модель, красный лак.
— Что вы говорите! Как интересно! И вы, наверное, только недавно на него пересели? Вы ведь не всегда были генеральным представителем?
— Да, до этого был простым торговым агентом.
— Конъюнктура, — понимающе кивнул прокурор.
Защитник сидел рядом с Трапсом.
— Осторожно! — шепнул он.
Текстильщик или генеральный представитель, как нам теперь известно, в безмятежном спокойствии принялся за татарский бифштекс: капнул на него — по собственному рецепту — несколько капель лимонного сока, немного коньяку, добавил перца и соли. Более приятного ужина он не припомнит, сообщил он своим новым знакомым с лучезарной улыбкой. Самым веселым и остроумным развлечением, какое только может позволить себе человек его круга, ему всегда казались вечера в «Шлараффии», но сегодняшний суаре — гораздо более интересный аттракцион.
— Ах, так вы член клуба «Шлараффия», — отметил прокурор. — И какое же у вас там прозвище?
— Маркиз де Казанова.
— Замечательно, — каркнул прокурор радостно, как будто это факт имел особое значение, и вновь вставил монокль. — Мы все рады слышать это. Вы позволите сделать из этого некоторые выводы относительно вашей частной жизни, мой юный друг?
— Осторожно! — прошипел защитник.
— Разве что условные, сударь, — ответил Трапс. — Если со мной и случаются любовные приключения на стороне, то они очень непритязательны и носят эпизодический характер.
Не будет ли господин Трапс столь любезен вкратце рассказать присутствующим о своей жизни, спросил судья, подливая в бокалы «невшателя». Поскольку они решили провести в честь дорогого гостя и грешника судебное заседание и, возможно, упечь его на пару лет за решетку, у них имеется вполне оправданное желание побольше узнать о его личной жизни, услышать парочку альковных историй, желательно поострее, с перцем.
— Расскажите, расскажите! — хихикая, поддержали коллегу остальные члены суда.
Как-то раз они судили одного сутенера, так тот рассказывал им увлекательнейшие и пикантнейшие истории из своей жизни и отделался всего лишь четырьмя годами заключения.
— Ну, ей-богу, господа, мне нечего рассказать о себе! — рассмеялся Трапс. — Я живу самой что ни на есть обыкновенной, заурядной жизнью, в чем вы сейчас и убедитесь. Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Генеральный представитель поднял бокал, растроганно посмотрел в застывшие птичьи глаза четырех старцев, которыми те впились в него, словно он был особым, экзотическим лакомством, и они чокнулись.
Солнце за окном наконец закатилось, смолк и оглушительный птичий гомон, но пейзаж был еще полон света — сады и красные крыши среди деревьев, лесистые холмы, предгорье и ледники вдали, разлитый повсюду мир и покой сельской местности, осиянной торжественным ореолом счастья, Божьей Благодати и космической гармонии.
Ему достались суровые детство и юность, рассказывал Трапс. Мадемуазель Симон тем временем, убрав грязные тарелки, водрузила на стол огромное дымящееся блюдо с шампиньонами «а-ля крем». Отцу, фабричному рабочему, пролетарию, ставшему жертвой лжеучения Маркса и Энгельса, угрюмому, озлобленному человеку, никогда не было дела до единственного ребенка в семье, мать-прачка рано состарилась.
— Восемь классов средней школы — вот и все образование, выпавшее мне на долю, — со слезами на глазах, с горечью и жалостью к своей нелегкой судьбе, произнес он, подняв бокал с «Резерв де марешо» и чокаясь со старцами.
— Поразительно! — откликнулся прокурор, — Поразительно! Восемь классов!.. Можно лишь позавидовать вашей целеустремленности и работоспособности, почтеннейший.
— Не могу с вами не согласиться, — просиял тот, разгоряченный «марешо», окрыленный веселым и оригинальным пиршеством, растроганный красотой и величием Божьего мира за окнами. — Тут вы совершенно правы. Еще десять лет назад я был всего-навсего нищим коммивояжером, таскавшимся от порога к порогу со своим чемоданчиком. Тяжелая работа, кочевая жизнь, ночевки в сараях, дешевых сомнительных гостиницах. Я начинал с самых низов, с нуля. А теперь, господа, видели бы вы мой банковский счет! Не хочу хвастаться, но имеет ли кто-нибудь из вас «студебекер»?
— Будьте осторожны! — с тревогой прошептал защитник.
— Как же вам удалось добиться таких успехов? — с любопытством спросил прокурор.
— Не увлекайтесь! Следите за своими словами и вообще, лучше поменьше говорите! — предостерегал защитник.
Он сумел стать эксклюзивным представителем компании «Гефестон» в Европе, гордо провозгласил Трапс и обвел общество торжествующим взглядом. Только Испания и Балканы пока еще в чужих руках.
Гефест — это греческий бог, хихикнул судья-коротышка, накладывая себе на тарелку шампиньонов, искуснейший кузнец, сумевший сковать такую тонкую невидимую сеть и поймать в нее богиню любви и ее любовника, бога войны Ареса, что остальные олимпийцы пришли в полный восторг от такого улова, а вот что такое гефестон, эксклюзивным представителем которого сумел стать почтеннейший господин Трапс, — это для него загадка, так сказать, слишком тонкая материя.
— Вы гораздо ближе к ее разгадке, чем думаете! — рассмеялся Трапс. — Вы сами сказали: «тонкая материя», а не известный мне греческий бог, почти одноименный с моим товаром, по вашим словам, сковал тончайшую и невидимую сеть. Если нейлон, перлон, мирлон — это синтетические ткани, о которых высокий суд, вероятно, слышал, то гефестон — это король синтетических тканей. Высокопрочный прозрачный материал, широко применяемый и в промышленности, и в мире моды, так сказать, и в военных, и в мирных целях, находка для людей страдающих ревматизмом. Из него изготавливают идеальные парашюты и в то же время такой пикантный товар, как ночные сорочки для прекраснейших дам; в этой области я даже провел свои собственные исследования.
— Надо же! Смотри-ка! — заквакали старцы. — Собственные исследования — это хорошо.
Мадемуазель Симон опять заменила тарелки и подала жаркое из телячьих почек.
— Роскошный ужин! — одобрительно улыбнулся генеральный представитель.
— Я рад, что вы способны оценить это, и вы совершенно правы! —ответил прокурор. — Нас потчуют лучшими блюдами, не говоря уже об обильности порций. Сегодняшнее меню поистине достойно прошлого века, когда люди еще знали толк в еде. Да здравствует мадемуазель Симон! Да здравствует хозяин этого дома! Он ведь сам закупает продукты, старый гном и гурман, а что касается вин, то это заслуга нашего Пиле, трактирщика из соседней деревни. Да здравствует Пиле! Однако вернемся к вашему делу, дорогой подвижник текстильного бизнеса. Продолжим расследование. С жизнью вашей мы разобрались; приятно было познакомиться с вами поближе. Относительно вашей профессиональной деятельности тоже все ясно. Хотелось бы только уточнить одну незначительную деталь: как вам удалось получить такое доходное местечко? Одним лишь трудом? Неиссякаемой энергией?
— Осторожно! — прошипел защитник. — Дальше уже действительно опасно.
Это было не так легко, ответил Трапс, жадно глядя, как судья нарезает жаркое. Сначала ему пришлось убрать с дороги Гигакса, а это оказалось очень непростой задачей.
— Так, так. А господин Гигакс — это кто?
— Мой бывший шеф.
— То есть вы хотели сказать, что его нужно было сместить?
— С ним нужно было покончить, раз и навсегда, выражаясь грубым языком коммерции, — ответил Трапс, поливая свое жаркое соусом. — Господа, надеюсь, вы простите мне мою откровенность. В бизнесе свои, жестокие законы — око за око и зуб за зуб, и тот, кто хочет остаться джентльменом, быстро вылетит в трубу. Я гребу деньги лопатой, но я и вкалываю, как лошадь, вернее, как десять лошадей. Я каждый день наматываю на спидометре свои шестьсот километров. Так что когда пришел момент приставить Гигаксу нож к горлу, а потом всадить ему этот нож по самую рукоятку в грудь, мне было не до щепетильности. Что поделаешь — мне надо было делать карьеру, бизнес есть бизнес.
Прокурор отвлекся от жаркого и с любопытством посмотрел на Трапса.
— Покончить раз и навсегда, приставить нож к горлу, всадить нож в грудь по самую рукоятку — всё это довольно страшные выражения, дорогой Трапс.
Генеральный представитель рассмеялся:
— Разумеется, это в переносном смысле.
— Надеюсь, господин Гигакс в добром здравии, почтеннейший?
— Он умер в прошлом году.
— Вы в своем уме?.. — прошипел защитник. — Вы что, спятили?
— В прошлом году… — печально повторил произнес прокурор. — Какая жалость! Сколько же ему было лет?
— Пятьдесят два.
— Совсем молодой. И от чего же он умер?
— От какой-то болезни.
— После того, как вы заняли его место?
— Незадолго до этого.
— Хорошо, пока вопросов больше нет, — сказал прокурор. — Нам везет, господа: появился труп, а это главное.
Все рассмеялись. Даже лысый Пиле, который сосредоточенно, почти торжественно ел, методично, неутомимо заглатывая несметные количества пищи, поднял голову.
— Прекрасно, — произнес он и, пригладив черные усы, снова принялся за еду.
Прокурор торжественно поднял бокал.
— Господа, — сказал он, — за эту находку не грех выпить и «Пишон-Лонгвиля» тридцать третьего года. К хорошей игре полагается хорошее вино!
Все чокнулись и выпили.
— Черт побери, господа! — изумленно воскликнул генеральный представитель, залпом осушив бокал и протянув его судье. — Вот это вино!.. С ума сойти!
Сумерки сгустились, лица пирующих уже лишь смутно белели в полумраке. В окнах забрезжили первые звезды. Экономка зажгла свечи на трех больших, тяжелых подсвечниках, и пламя их мгновенно начертало на стенах незримой кистью темные силуэты, напоминающие лепестки какого-то фантастического цветка. Теплая, дружеская атмосфера, всеобщая взаимная симпатия, непринужденность и простота жестов и речей.
— Прямо как в сказке! — восхищался Трапс.
Защитник вытер салфеткой пот со лба.
— Дорогой Трапс, — сказал он, — сказка — это вы. У меня еще никогда не было подзащитного, который бы с такой невозмутимостью делал такие неосторожные заявления.
Трапс рассмеялся:
— Не беспокойтесь, дорогой сосед! Когда начнется допрос, я сумею сохранить холодную голову и буду предельно осторожен в своих высказываниях.
Опять мертвая тишина. Ни чавканья, ни прихлебывания.
— Несчастный! — сочувственно воскликнул защитник. — Что значит «когда начнется допрос»?
— А что, он разве уже начался? — ответил генеральный представитель, накладывая на тарелку салат.
Старцы заухмылялись, захихикали, хитро переглядываясь. Лысый молчун весело хрюкнул:
— Он даже не заметил!
Трапс смутился, ему стало не по себе от этого плутовского мальчишеского веселья, но неприятное впечатление быстро рассеялось, и он тоже рассмеялся:
— Прошу прощения, господа, но я представлял себе игру немного иначе — более торжественной, солидной, официальной, более похожей на настоящее судебное заседание.
— Дорогой мой господин Трапс, — изрек судья, — ваше удивленное лицо — просто бальзам на душу! Похоже, наш способ вершить правосудие кажется вам странным и чересчур веселым. Дело в том, драгоценнейший, что мы, давно вышедшие в отставку старики, освободились от кучи ненужных формальностей, бесконечной писанины, от всех этих протоколов, статей и прочего хлама, заполонившего наши суды. Мы судим без оглядки на все эти жалкие кодексы и параграфы.
— Смело! — одобрительно произнес Трапс уже слегка отяжелевшим языком. — Смело! Господа, мне это по душе. Без параграфов — это отважное решение.
 Защитник грузно поднялся с места. Он, пожалуй, выйдет немного подышать, прежде чем приступить к жареным цыплятам и прочим деликатесам, заявил он, отдуваясь. Маленький освежающий моцион и сигарета не помешают. И он просит господина Трапса составить ему компанию.
Они шагнули с крыльца веранды прямо в ночь, теплую и величественную, которая уже окончательно вступила в свои права. От окон столовой на газон ложились золотые полосы света, протянувшиеся до клумб с розами. Безлунное небо было усыпано звездами, деревья стояли темной массой, и Трапс с защитником едва различали гравиевые дорожки, по которым шагали. Изрядно захмелевшие, они шли под руку, тяжело переставляя ноги и покачиваясь, но изо всех сил стараясь идти прямо. Огоньки их сигарет — «паризьен» — краснели в темноте.
— Ну и ну! — тяжело дыша, произнес Трапс. — Вот это веселье! — Он махнул рукой в сторону освещенных окон, в которых как раз показался широкий силуэт экономки. — С вами и в самом деле не соскучишься.
— Дорогой друг, — начал защитник, покачиваясь и опираясь на Трапса. — Прежде чем мы вернемся к столу и займемся цыпленком, позвольте мне сказать вам несколько слов — несколько важных слов, — которые я прошу вас хорошенько запомнить. Вы мне симпатичны, молодой человек, я испытываю к вам теплые чувства и скажу вам прямо, как сказал бы отец своему сыну: если так пойдет и дальше, мы с треском проиграем процесс!
— Жаль, — ответил генеральный представитель и осторожно направил защитника по дорожке вокруг черного, шарообразного массива какого-то кустарника. Потом показался пруд; они различили в темноте каменную скамью и сели на нее. Звезды отражались в воде, от пруда веяло прохладой. Из деревни доносились звуки гармоники и пение, потом протрубил даже альпийский горн — это развлекались участники конференции, члены объединения местных животноводов.
— Вы должны взять себя в руки, — увещевал Трапса защитник. — Врагу уже удалось овладеть стратегически важными пунктами. Тень покойного Гигакса, так некстати всплывшего, благодаря вашей легкомысленной болтовне, зловеще нависла над нами и не предвещает ничего хорошего. Всё это очень печально; неопытный защитник уже давно сложил бы оружие, но я — при условии полной мобилизации сил и максимального использования всех наших ресурсов, а главное — при условии величайшей осторожности и дисциплины с вашей стороны — еще могу спасти положение.
Трапс рассмеялся.
— Да, это и в самом деле — занятнейшая и необыкновенно веселая игра, — заметил он. — Надо будет обязательно ввести ее в репертуар «Шлараффии», на первом же заседании клуба.
— Правда? Вам понравилось? — радостно откликнулся защитник. — Чувствуешь себя лет на двадцать моложе! Я просто помирал от тоски, когда ушел в отставку и в одночасье оказался без дела, без своей привычной работы, здесь, в этой деревне, один на один со старостью. Что здесь хорошего? Ничего. Не так чувствуется фён? Здоровый климат? Смешно — когда нет пищи для ума, для интеллекта! Наш прокурор уже лежал на смертном одре — у него подозревали рак желудка; Пиле мучился с диабетом, у меня были проблемы с давлением. Вот вам результат безделья. Не жизнь, а каторга. Мы время от времени собирались, с тоской рассказывали друг другу о своей бывшей работе, о своих успехах, и это была наша единственная маленькая отдушина. И тут вдруг прокурор придумал игру. Судья предоставил для этого свой дом, я — свои деньги. Понимаете, я холостяк, а за многие годы работы адвокатом — причем клиентами моими были, так сказать, сливки общества, — можно сколотить приличный капиталец, дорогой мой. Вы и представить себе не можете масштабы благодарности какого-нибудь высокопоставленного головореза-финансиста, вышедшего с моей помощью сухим из воды, — их щедрость в таких случаях, что называется, не знает границ. Так вот эта игра стала для нас целебным источником: гормоны, желудки, поджелудочные железы — всё снова пришло в норму, скука исчезла, энергия, молодость, подвижность, аппетит вернулись. Вот посмотрите! — Он, несмотря на свой живот, сделал несколько гимнастических упражнений; каких именно, Трапс в темноте не разобрал. — Мы играем с постояльцами судьи, которые выступают в роли обвиняемых, — продолжил защитник, вновь усевшись на скамейку. — Это и мелкие торговцы, и отдыхающие, а два месяца назад нам даже посчастливилось приговорить к двадцати годам тюрьмы одного немецкого генерала. Он был здесь проездом со своей супругой. Только благодаря моему искусству, ему удалось избежать виселицы.
— Потрясающе! — воскликнул Трапс. — Настоящая судебная контора! Только вот насчет виселицы я что-то сомневаюсь, тут вы явно немного увлеклись, уважаемый господин адвокат, смертную казнь ведь давно отменили…
— Это в государственной юстиции, — возразил защитник. — А у нас здесь своя, частная юстиция, и мы вновь ввели высшую меру. Как раз наличие смертной казни и делает игру по-настоящему острой и необычной.
— И что, у вас есть и палач? — рассмеялся Трапс.
— Разумеется, — гордо ответил защитник. — Пиле.
— Пиле?
— Что, не ожидали?
Трапс судорожно глотнул.
— Но он же всего-навсего трактирщик и отвечает за вино.
— Да, трактирщиком он был всегда, — довольно улыбнулся защитник. — А палачом служил, так сказать, по совместительству. И почти бескорыстно. Кстати, был одним из лучших специалистов в своей области. В соседней стране. Правда, уже двадцать лет как на пенсии, но навыки свои еще не утратил.
По улице проехала машина и на секунду высветила фарами дым от их сигарет. Трапс успел увидеть и самого защитника, эту тушу в грязном сюртуке, жирное, довольное, благостное лицо. Его вдруг охватила дрожь. На лбу выступил холодный пот.
— Пиле…
Защитник удивленно уставился на него.
— Что это вдруг с вами, мой славный Трапс? Я чувствую, как вы дрожите. Вам нехорошо?
Тот мысленно увидел перед собой Лысого, чье участие в этом оригинальном суаре заключалось, в сущности, лишь в тупом и почти безмолвном поглощении пищи. С таким и за стол-то садиться стыдно. Хотя если рассудить — этот бедолага не виноват, что ему досталась такая профессия! Мягкая, ласковая ночь, еще более мягкое вино настроили Трапса на лирический лад, пробудили в нем гуманность, терпимость, заглушили предрассудки; в конце концов, он человек бывалый, всякого повидал на своем веку и хорошо знает жизнь; не какой-нибудь там ханжа и филистер, а солидный коммерсант; более того — ему вдруг пришло в голову, что без палача игра не была бы такой веселой и острой, и он уже предвкушал свой рассказ об этом приключении в «Шлараффии», куда, конечно же, тоже надо будет пригласить палача, за небольшой гонорар и суточные. Он с облегчением рассмеялся:
— Как вы меня купили! Я ведь и вправду испугался! Игра становится все веселее!
— Откровенность за откровенность! — сказал защитник, когда они под руку, почти наощупь отправились назад, к дому, жмурясь от света из окон. — Как вы прикончили Гигакса?
— С чего вы взяли, что я его прикончил?..
— Ну, если он умер!
— Я его не убивал.
Защитник остановился.
— Мой дорогой юный друг, — произнес он сочувственно. — Я понимаю ваши сомнения: из всех преступлений труднее всего сознаваться в убийстве. Обвиняемому стыдно, он не желает признаваться в содеянном, старается забыть об этом страшном факте, вытеснить его из сознания, и вообще предвзято смотрит на свое прошлое, мучает себя преувеличенным чувством вины и никому не верит, даже своему по-отечески преданному другу, защитнику, а это уже совсем никуда не годится, потому что настоящий защитник любит убийство, ликует, берясь за дело об убийстве. Так что выкладывайте, дорогой Трапс! Я чувствую в себе подъем сил, только когда передо мной стоит настоящая задача, как альпинист перед неприступным четырехтысячником, если вы позволите мне, старому скалолазу, такое сравнение. Тут только мозги и включаются и котелок начинает варить сам по себе! И ваше недоверие ко мне — это большая, чтобы не сказать роковая ошибка! Так что не стесняйтесь, старина, сознавайтесь!
— Но мне и правда не в чем сознаваться, — заявил генеральный представитель.
Защитник опешил. Ярко освещенный светом из окна, где все громче звучал смех и звенела посуда, он уставился на Трапса.
— Ну что ты будешь делать! — пробурчал он неодобрительно. — Вы опять за свое? Вы все еще не хотите отказаться от этой пагубной линии поведения и намерены по-прежнему разыгрывать невиновного? Неужели до вас еще не дошло, что признаваться надо, хотите вы этого или нет? А признаться всегда есть в чем, пора бы вам уже уяснить это! Итак, дружище, прочь стеснение и робость! Как на духу — как вы убили Гигакса? Наверняка в состоянии аффекта, верно? Надо быть готовым к обвинению в умышленном убийстве при отсутствии отягчающих обстоятельств. Держу пари, прокурор именно к этому и клонит. Есть у меня основания предполагать это. Я знаю его как облупленного.
Трапс покачал головой.
— Дорогой мой господин защитник, — сказал он, — особая прелесть нашей игры состоит в том, — если, конечно, вы позволите мне, новичку, высказать свое субъективное, ни к чему не обязывающее вас мнение, — чтобы у обвиняемого и в самом деле затряслись поджилки. Такое ощущение, что игра вот-вот превратится в действительность. Поневоле вдруг спрашиваешь себя: а может, ты и вправду преступник? Может, ты и в самом деле убил Гигакса? Мне во время вашей речи стало вдруг по-настоящему не по себе. Поэтому, как вы говорите, откровенность за откровенность: я не виновен в смерти Гигакса. Честное слово!
На этом их переговоры закончились, и они вошли в столовую, где уже подали цыплят, а в бокалах горело рубиновым огнем «Шато пави» урожая 1921 года.
Трапс, под впечатлением разговора в саду, направился к лысому угрюмому молчуну и пожал ему руку. Узнав от защитника о его бывшей профессии, сказал генеральный представитель, он хотел бы подчеркнуть, что для него честь сидеть за одним столом с таким мужественным человеком, что он свободен от предрассудков. Пиле, покраснев, пригладил черные крашеные усы и смущено пробормотал на чудовищном местном диалекте:
— Очень рад, очень рад, буду стараться…
После этого трогательного братания цыплята показались всем еще вкуснее. Рецепт мадемуазель Симон, возвестил судья, секрет фирмы. Старцы чавкали, причмокивали, ели руками, облизывая соус с пальцев и нахваливая шедевр кулинарии, пили за здоровье каждого из присутствующих, и в этой душевной атмосфере судебное заседание успешно продолжилось. Прокурор, с салфеткой на груди и цыпленком перед жирным, чавкающим клювом-хоботом, выразил надежду получить в качестве гарнира признание обвиняемого.
— Бьюсь об заклад, почтеннейший и драгоценнейший господин обвиняемый, что вы отравили Гигакса.
— Ничего подобного! — рассмеялся Трапс.
— Ну, значит, застрелили?
— И не застрелил.
— Устроили ему автомобильную катастрофу?
Все рассмеялись. Только защитник снова зашипел:
— Осторожно! Это ловушка!
— Не угадали, господин прокурор, не угадали! — весело воскликнул Трапс. — Гигакс умер от инфаркта, и это был не первый инфаркт, перенесенный им за последние годы инфаркт. Ему следовало быть осторожней: он хотя и изображал несокрушимое здоровье, но на самом деле, каждый раз, волнуясь, серьезно рисковал жизнью. Я это знаю точно.
— Что вы говорите! От кого же, интересно?
— От его жены, господин прокурор.
— От его жены?
— Ради Бога! Осторожно!.. — шептал защитник.
«Шато пави» 1921 года превзошло все ожидания. Трапс пил уже четвертый бокал, и мадемуазель Симон поставила рядом с ним отдельную бутылку.
— Вот вы удивляетесь, господин прокурор, — ответил Трапс, чокаясь со старцами. — Но чтобы высокий суд не подумал, что я пытаюсь что-то утаить от него, я решил говорить правду и только правду, и пусть господин защитник шипит себе на здоровье свое «осторожно!». Конечно, у меня была любовная интрижка с фрау Гигакс. Что поделаешь — этот старый мошенник постоянно был в разъездах и проявлял преступнейшее равнодушие к своей хорошенькой и чертовски аппетитной женушке. Вот мне и пришлось время от времени утешать ее, на диванчике в гигаксовской гостиной, а потом и в его супружеской спальне… Дело, как говорится, житейское, с кем не бывает?
От этих слов старцы на несколько мгновений замерли, потом громко взвизгнули от восторга, а лысый молчун закричал, подбросив вверх свою белую гвоздику:
— Признание! Признание!
Один лишь защитник в отчаянии стучал себе кулаками по вискам.
— Какое безрассудство! — воскликнул он. — Мой подзащитный сошел с ума, и его показаниям нельзя верить безоговорочно!
Это вызвало протест Трапса и очередной взрыв бурного восторга пирующих. За этим последовала продолжительная дискуссия между защитником и прокурором, ожесточенная перепалка, полукомическая, полусерьезная, сути которой генеральный представитель не понял. Все вертелось вокруг непонятного ему слова «dolus» . Их спор становился все более страстным, громким и непонятным. Вмешался судья и тоже быстро вошел в раж, и если вначале Трапс еще прислушивался к разговору, пытаясь извлечь из него хоть какую-нибудь информацию, то при виде поданного экономкой сырного ассорти, — камамбер, бри, эмменталер, грюйер, тет-де-муан, вашрен, лимбургский, горгонцола — он с облегчением плюнул на «dolus» и, подняв бокал в сторону лысого, который один молчал и, судя по всему, тоже ничего не понимал, принялся было за сыр, когда к нему вдруг неожиданно вновь обратился прокурор:
— Господин Трапс, — спросил он с багровым лицом и всклокоченной львиной гривой, держа монокль в руке, — вы все еще поддерживаете отношения с фрау Гигакс?
Все уставились на Трапса. Тот, сунув в рот кусок камамбера с белым хлебом, невозмутимо принялся жевать. Затем сделал глоток «Шато пави». Где-то тикали часы, а из деревни опять донеслись звуки гармоники и песня «Трактир „Швейцарский клинок“» в исполнении нескольких мужских голосов.
Он не был у вдовы с тех пор, как Гигакс умер, ответил наконец Трапс. Он не хотел повредить ее репутации.
Эти слова, к его удивлению, тоже вызвали взрыв какого-то необъяснимого, зловещего веселья. Все пришли в еще большее возбуждение, чем в первый раз. Прокурор кричал: «Dolo malo! Dolo malo!» , глушил собеседников латынью и греческим, цитировал Шиллера и Гёте, в то время как судья, задув свечи и, оставив лишь одну, устроил театр теней: манипулируя двумя руками перед пламенем свечи, он изображал на стене, как на экране, коз, летучих мышей, чертей и леших, сопровождая живые картины блеяньем и шипением. Пиле барабанил по столу, так что бокалы, тарелки и блюда скакали и звенели, и кричал:
— Дело пахнет смертным приговором! Дело пахнет смертным приговором!
Только защитник не принимал участие в этом шабаше. Придвинув блюдо с сырами к Трапсу, он предложил ему угощаться, так как ничего другого им теперь не остается.
Принесли бутылку «Шато Марго» урожая 1914 года, и вновь воцарилась тишина. Все взоры устремились к судье, который принялся осторожно откупоривать бутылку, покрытую толстым слоем пыли, пользуясь старинным штопором, позволяющим извлечь пробку из лежащей бутылки, не вынимая ее из корзинки. За этой сложной процедурой следили, затаив дыхание, ведь пробку надлежало вытащить по возможности целой и невредимой: она была единственным свидетельством того, что вино и в самом деле было разлито в 1914 году, поскольку четыре десятилетия не оставили и следа от этикетки. Верх пробки отломился, но в нижней части ее, которую все же удалось извлечь, была отчетливо видна дата. Ее передавали из рук в руки, осматривали, нюхали и в конце концов тожественно вручили генеральному представителю на память о незабываемом вечере, как выразился судья. Тот продегустировал вино, восторженно почмокал, наполнил бокалы, и остальные тоже принялись нюхать, чмокать, издавая возгласы восхищения и славя щедрость хозяина. Блюдо с сырами пошло по кругу, судья предложил прокурору замолвить наконец свое «обвинительное словечко». Тот попросил сначала зажечь новые свечи, заявив, что это особый, торжественный момент, который требует от всех присутствующих благоговейного внимания и внутренней концентрации. Мадемуазель Симон исполнила его просьбу.
Все с нетерпением ждали речи прокурора. Генеральному представителю опять стало немного не по себе, его знобило, но всё происходящее, тем не менее, по-прежнему казалось ему удивительным приключением, и он ни за что на свете не отказался от продолжения игры. Один лишь защитник, похоже, был недоволен.
— Ну что ж, Трапс, — сказал он, — послушаем обвинительную речь. Вы даже не представляете себе, что вы натворили своими неосторожными ответами, своей в корне ошибочной линией поведения. То, что вначале казалось просто неудачей, обернулось катастрофой. Но ничего, не падайте духом, я вытащу вас из этой мышеловки. Только не теряйте голову — вам придется не сладко, но надо потерпеть, если хотите спасти шкуру.
Торжественный момент наступил. В зале судебных заседаний — ерзание, покашливание; присутствующие еще раз чокнулись, и прокурор под смешки и ухмылки начал свою речь.
— Самое приятное в нашем сегодняшнем заседании, — произнес он, подняв бокал, но не вставая с места, — самое удачное — это то, что нам удалось обнаружить следы убийства, совершенного настолько виртуозно, что оно естественным образом и с невероятной легкостью ускользнуло от внимания государственной юстиции.
Трапс удивленно вскинул брови и вдруг разозлился.
— Вы хотите сказать, что я совершил убийство?.. — возмущенно воскликнул он. — Ну, знаете, это уж слишком! Мало того, что ваш защитник прожужжал мне все уши этими бреднями… — Но тут он вдруг опомнился и дико расхохотался. — Умора! — сказал он, с трудом успокоившись. — Вот это забава! Я понял: вы шьете мне дело! Подохнуть со смеху! Я — уголовник!..
Прокурор с достоинством посмотрел на него, протер монокль и вновь вставил его.
— Обвиняемый сомневается в своей вине, — произнес он затем. — По-человечески это вполне понятно. Кто из нас может утверждать, что знает себя, знает свои преступления и скрытые злодеяния? Одно можно сказать с уверенностью уже сейчас, прежде чем наша игра продолжится и страсти разгорятся с новой силой: если Трапс — убийца, в чем я практически не сомневаюсь и чего искренне желаю, то для нас с вами пробил особенно торжественный и радостный час. И это неудивительно. Выявление убийства — всегда радостное событие, которое настраивает нас на возвышенный лад, возлагает на нас сладостное бремя новых задач, обязанностей и решений. Поэтому позвольте мне прежде всего поздравить нашего дорогого предполагаемого преступника, ведь без преступника нельзя раскрыть убийство, нельзя восстановить справедливость. Итак, да здравствует наш друг, наш скромный Альфредо Трапс, которого послала нам благосклонная фортуна.
Всеобщее ликование, все встают и пьют за здоровье генерального представителя, который благодарит со слезами на глазах и уверяет, что это самый лучший вечер в его жизни
— Самый лучший вечер в его жизни, говорит наш почтеннейший обвиняемый! — тоже прослезившись, продолжил прокурор. — Слова, поистине заслуживающие восхищения, потрясающие слова! Вспомним времена, когда мы, состоя на службе у государства, вынуждены были исполнять тягостное ремесло. Обвиняемый был нам не друг, а враг. Мы отталкивали от себя того, кого теперь смело можем прижать к груди. Позвольте мне вас обнять, дорогой мой!
С этими словами он вскочил, рывком поднял Трапса со стула и горячо обнял его.
— Прокурор… дорогой, дорогой мой друг!.. — лепетал генеральный представитель.
— Обвиняемый, дорогой Трапс! — всхлипнул прокурор. — Перейдем на «ты»! Меня зовут Курт. За твое здоровье, Альфредо!
— За твое здоровье, Курт!
Они поцеловались, обнялись, чокнулись друг с другом и выпили; их сердца переполняло умиление, благоговейная радость рождающейся дружбы.
— Как все изменилось! — ликовал прокурор. — Раньше мы неслись, как гончие псы, от дела к делу, от преступления к преступлению, от приговора к приговору, а теперь спокойно, не спеша, в свое удовольствие беседуем, анализируем, полемизируем, взвешиваем все за и против, изучаем личность обвиняемого, отдаем должное его положительным качествам, проникаемся к нему любовью, он отвечает нам взаимностью. А когда между судьей и преступником есть такое братство, то им все по плечу — преступление кажется легким, как пушинка, приговор звучит как песня. Так позвольте мне выразить свое восхищение совершённым убийством…
— Доказательства, Куртхен, доказательства! — вставил Трапс, уже снова в лучезарном расположении духа.
— …с полным на то основанием, ибо мы имеем дело с безупречным, я бы даже сказал с элегантнейшим убийством. Наш дорогой преступник, возможно, усмотрит в моих словах некий веселый цинизм и совершенно напрасно — мне чужд какой бы то ни было цинизм. Определение «элегантнейший» я позволил себе применительно к двум аспектам его преступления: философскому и техническому. Дело в том, дорогой мой Альфредо, что я и мои здешние коллеги расстались с этим предрассудком —привычкой видеть в преступлении нечто безобразное, ужасное, а в правосудии, напротив, нечто прекрасное или, скажем, устрашающе-прекрасное; нет, мы и в преступлении признаем красоту как необходимую предпосылку, которая и делает возможным правосудие. Это что касается философской стороны. Теперь давайте воздадим должное и технической красоте преступления. «Воздать должное» — думаю, я выбрал правильное выражение, ведь моя обвинительная речь — отнюдь не акт устрашения, призванный смутить нашего друга, вызвать в нем чувство стыда, а скорее дань восхищения красотой и оригинальностью его преступления — только на чистом фундаменте познания можно воздвигнуть незыблемый, монолитный памятник правосудия.
Восьмидесятишестилетний прокурор в изнеможении умолк. Несмотря на преклонный возраст, он произнес свою речь громким, скрипучим голосом, сопровождая слова энергичными жестами, а перед этим много выпил и съел. Заляпанной соусом салфеткой он вытер пот со лба, промокнул морщинистую шею. Трапс был растроган. Объевшись и осовев от вина, он едва мог пошевелиться на своем стуле. Хотя он уже давно был сыт, ему не хотелось отставать от старцев, за которыми ему, впрочем, как он уже понял, все равно было не угнаться. Он и сам никогда не страдал отсутствием аппетита, но с таким жизнелюбием и такой прожорливостью ему еще не доводилось сталкиваться. Польщенный сердечностью внимания, которым его окружил прокурор, он с сонным удивлением таращился на своих новых знакомых. Башенные часы церкви торжественно пробили полночь, затем вновь грянул ночной хор местных животноводов:
— «Наша жизнь — кремнистая дорога…»
— Прямо как в сказке… — бормотал генеральный представитель. — В самом деле — как в сказке… Ну надо же — оказывается, я совершил убийство… Интересно — как.
Тем временем судья откупорил очередную бутылку «Шато Марго» 1914 года, и прокурор, вновь воодушевившись, продолжил свою речь: 
— Что же произошло? Как я установил, что наш дорогой друг удостоился чести совершить убийство? Да не простое, а виртуозное, без всякого кровопролития, без ядов и пистолетов?
Он прочистил горло. Трапс, не сводил с него глаза, забыв про кусок вашрена во рту.
— Как специалист, — продолжал прокурор, — я просто обязан исходить из того, что преступление может таиться за каждым событием или происшествием, а преступник живет в каждом человеке. Первой своей догадкой о том, что в лице господина Трапса мы имеем дело с избранником судьбы, удостоившимся особой чести совершить преступление, я обязан тому обстоятельству, что наш многоуважаемый генеральный представитель еще год назад ездил на старом «ситроене», а теперь является гордым обладателем «студебекера». Я, разумеется, делаю поправку на то, что мы живем в эпоху экономического подъема. Благоприятная конъюнктура. Поэтому моя догадка была скорее предчувствием, интуитивным предвкушением радостного события — открытием убийства. То, что наш друг занял место своего шефа, что ему пришлось сместить его, что его шеф умер, — все эти факты еще не доказательства, они всего лишь поддерживали голос моей интуиции, подтверждали его правоту. Подозрение — логически обоснованное — возникло, когда стало известно, отчего умер этот пресловутый шеф: от инфаркта. Тут уже потребовались аналитический подход, комбинаторное мышление, проницательность, чутье, тонкость, умение незаметно подобраться к истине, способность распознать экстраординарность в ординарности, увидеть определенность в неопределенности, уловить четкие контуры в тумане, предположить убийство, поверить в убийство именно там, где это кажется абсурдом. Рассмотрим имеющийся в нашем распоряжении материал. Набросаем образ покойного. О нем нам известно не много, и то, что мы знаем, мы почерпнули из слов нашего обаятельного гостя. Господин Гигакс был генеральным представителем фирмы «Гефестон», производящей синтетические ткани, в замечательные свойства которых мы охотно верим, полагаясь на компетенцию нашего дорого Альфредо. Следовательно он был человеком, который во всем шел до конца, который бессовестно использовал своих подчиненных, который умел вести дела, но руководствовался принципом «цель оправдывает средства», а средства, к коим он прибегал, чаще были более чем сомнительными.
— Точно! — восторженно воскликнул Трапс. — Именно таким он и был, этот мошенник!
— Далее мы можем заключить, — продолжал прокурор, — что он старательно разыгрывал роль здоровяка, силача, преуспевающего коммерсанта, которому по плечу любые трудности, стреляного воробья, поэтому тщательно скрывал свои проблемы с сердцем; здесь мы тоже ссылаемся на Альфредо. Ведь он наверняка воспринимал свою болезнь как наказание, как тяжелый удар по его престижу, она просто бесила его.
— Потрясающе! — опять не удержался генеральный представитель. — Это просто какое-то волшебство! Такое впечатление, что Курт был лично знаком с покойником!
— Да замолчите же вы! — прошипел защитник.
— Для полноты картины, — продолжил прокурор, — следует отметить и то обстоятельство, что покойный не уделял должного внимания своей, как мы слышали, очень хорошенькой и аппетитной женушке. Во всяком случае, приблизительно так нам представил ситуацию наш друг. Для Гигакса имели значение только успех, коммерция, внешняя сторона жизни, фасад, и мы с большой степенью вероятности можем предположить, что он был убежден в верности своей супруги и считал себя настолько ярким явлением с точки зрения мужского обаяния и сексуальной притягательности, что не мог допустить даже мысли о возможности измены с ее стороны, поэтому известие о ее романе с нашим Казановой из «Шлараффии» должно было стать для него тяжелым ударом.
Все рассмеялись.
— Так оно и было! — с сияющим видом воскликнул Трапс и хлопнул себя по ляжке. — Это известие его доконало!
— Вы и в самом деле спятили! — простонал защитник.
Прокурор встал и со счастливой улыбкой посмотрел на Трапса, ковырявшего ножом тет-де-муан.
— Как же он узнал, этот старый греховодник? — спросил он. —Неужели его аппетитная курочка сама во всем созналась?
— Нет, для этого она слишком труслива, — ответил Трапс. — Она боялась своего муженька-гангстера, как огня.
— Значит, Гигакс сам догадался?
— Нет, он был слишком самодоволен и глуп.
— Дорогой мой дон-жуан, неужели это твоя работа?
Трапс покраснел.
— Ну, что ты, Куртхен, нет! Как ты мог такое подумать? Этого бандита просветил один из его верных друзей-партнеров.
— Зачем?
— Чтобы навредить мне. Он меня недолюбливал.
— Ай-яй-яй! Ну и люди! — воскликнул прокурор. — Но как же этот благороднейший джентльмен узнал о твоей связи с женой шефа?
— Я сам ему рассказал.
— Сам рассказал?..
— Да. Чего не расскажешь за бокалом вина!
— Это верно, — кивнул прокурор. — Но ты ведь, кажется, только что сказал, что друг и партнер господина Гигакса тебя недолюбливал. А может, ты рассказал ему это в твердой уверенности, что старый мошенник обо всем узнает?
Тут энергично вмешался защитник. Он даже встал, обливаясь потом, — воротник его сюртука можно было уже выжимать — и заявил:
— Я хотел бы обратить внимание своего подзащитного на то, что он не обязан отвечать на данный вопрос!
Однако Трапс был другого мнения.
— А почему бы и не ответить? — сказал он. — Это же вполне безобидный вопрос. Мне было плевать, узнает Гигакс или нет. Этот бандит всегда обращался со мной по-свински, так что у меня не было ни малейшего желания разыгрывать великодушие.
На мгновение в комнате опять повисла гробовая тишина, после чего разразился настоящий ураган веселья — радостные вопли, ликование, гомерический хохот. Лысый молчун обнял Трапса, поцеловал его, защитник от смеха потерял пенсне.
— Нет, на такого обвиняемого просто невозможно сердиться! — воскликнул он.
Судья с прокурором плясали вокруг стола, топоча так, что стены дрожали, пожимали друг другу руки, вскакивали на стулья, били об пол бутылки, стараясь перещеголять друг друга в дурачествах.
— Обвиняемый сделал повторное признание! — радостно прокаркал прокурор, взобравшись с ногами на стул и усевшись на спинку. — Наш дорогой гость превзошел все ожидания! Он превосходно освоил правила игры и блестяще справился со своей ролью!
Его фигура на качающемся стуле напоминала обветшавший барочный монумент.
— Дело окончательно прояснилось, — продолжил он. — Обратимся к нашему многоуважаемому, нашему дорогому Альфредо! Он был беззащитной жертвой своего шефа, настоящего бандита с большой дороги, и ездил на стареньком «ситроене». Еще год назад! Он по праву мог бы гордиться своей карьерой, наш друг, этот замечательный семьянин, отец четырех маленьких деток, сын фабричного рабочего. Еще совсем недавно, во время войны, он был простым уличным торговцем, разносчиком товаров, не имевшим даже лицензии, — бродягой, незаконно торгующим тряпками, жалким спекулянтом, ездил на пригородных поездах от деревни к деревни или топал пешком, полями и лесами, к отдаленным хуторам, с грязным кожаным мешком или коробом на спине, старым, растрескавшимся чемоданом в руке. И вот он поднялся на следующую ступеньку, устроился в фирму, вступил в Либеральную партию, в отличие от своего родителя-марксиста. Но кто успокоится на достигнутом, то есть на ветке, на которую наконец посчастливилось вскарабкаться, когда над головой, в пышной кроне, выражаясь языком поэтов, еще столько других веток, дразнящих более сладкими плодами? Он, правда, и так уже недурно зарабатывал, ездил себе на своем «ситроене» от фирмы к фирме; машинка была не так уж плоха, но наш дорогой Альфредо видел вокруг гораздо более привлекательные и презентабельные автомобили, которые стремительно мчались мимо, обгоняли его, неслись навстречу. Уровень жизни в стране быстро возрастал, а кому охота отставать от сограждан?
— Вот именно! — подтвердил сияющий Трапс. — Все именно так и было.
Прокурор блаженствовал, чувствуя себя в своей стихии и сияя, как ребенок, осыпанный подарками.
— Однако одного желания было недостаточно, — продолжал он разглагольствовать, все еще восседая на спинке стула. — Нужно было действовать! Его шеф не давал ему расти, жестоко, безжалостно эксплуатировал его, пришпоривая и закабаляя его все новыми пустыми посулами!
— Точно! — возмущенно воскликнул генеральный представитель. — Вы себе и представить не можете, господа, как он выжимал из меня все соки, этот старый лис!
— Поэтому полумерами тут было не обойтись, — заявил прокурор. — Нужен был решающий удар.
— Еще как нужен! — подтвердил Трапс.
Возгласы обвиняемого еще больше воодушевляли прокурора. Он уже стоял на стуле, размахивая залитой вином салфеткой, как флагом; на жилете пестрели следы салата, томатного соуса, мясной подливки.
— Сначала наш дорогой друг боролся с ним, так сказать, в коммерческой плоскости. Прибегая в том числе и к запрещенным методам, как он сам признается. Нетрудно себе представить, каким. Он тайно связывался с поставщиками шефа, зондировал почву, обещал более выгодные условия, сеял раздор, вел переговоры с другими торговыми агентами, заключал союзы и контрсоюзы. Но потом ему пришла в голову идея: он нашел еще один путь к цели.
— Еще один путь? — удивился Трапс.
Прокурор кивнул.
— Этот путь привел его к дивану в гостиной Гигакса, а затем — прямо в его супружескую постель.
Все — и в первую очередь Трапс — рассмеялись.
— Точно! — подтвердил тот. — Хорошую свинью я ему подложил, этому старому головорезу! Как сейчас помню — все получилось довольно забавно. Правда, до сегодняшнего дня мне, честно говоря, было неловко вспоминать эту историю: кому охота копаться в собственных грехах? А мы ведь все не без греха. Но с такими понимающими и отзывчивыми друзьями, как вы, стыдиться смешно, да и незачем. Странно! Я чувствую, что вы меня понимаете, и сам начинаю понимать себя, — как будто я встретился с человеком, с которым меня раньше связывало лишь шапочное знакомство и о котором я знал только, что он — генеральный представитель фирмы, ездит на «студебекере» и что у него где-то есть жена и дети.
— Итак, мы с радостью можем констатировать, — задушевно, потеплевшим голосом произнес прокурор, — что у нашего друга потихоньку открываются глаза. Давайте же поможем ему окончательно прозреть. Внимательным, жадным оком исследователя-энтузиаста рассмотрим мотивы его поступков, и нам откроются алмазные россыпи скрытых от правосудия преступлений. Он завел роман с фрау Гигакс. Как же это получилось? По-видимому, все началось с того, что он увидел аппетитную женушку шефа. Возможно, это было однажды вечером, скажем, зимой, этак часиков в шесть…
— В семь, Куртхен, в семь! — опять не удержался Трапс.
— Город был по-вечернему красив и уютен — горящие фонари, светящиеся витрины, киноафиши, зеленые и желтые рекламные вывески, манящие, навевающие романтическую тоску, пробуждающие желания… Он поехал на своем «ситроене» по скользким, обледеневшим улицам в фешенебельный квартал, к шикарному особняку своего шефа…
— Да, да, шикарный особняк! — восторженно вставил Трапс.
— …Под мышкой — папка с заказами, образцами тканей… Необходима была срочная консультация или просто санкция шефа в связи с неким важным решением, но лимузин Гигакса не стоял на своем привычном месте перед воротами. Несмотря на это, он прошел сквозь темный сад, позвонил в дверь, ему открыла фрау Гигакс — мужа сегодня не будет, он в отъезде, а горничную она уже отпустила. Мадам была в вечернем платье — или нет, лучше в махровом халате. Тем не менее, она приветливо пригласила Трапса в дом, предложила гостю аперитив, и они мило поболтали в гостиной.
Трапс не переставал удивляться.
— И откуда ты все это знаешь, Куртхен? Прямо ясновидец!
— Практика, — ответил прокурор. — Человеческие судьбы развиваются в принципе по одному и тому же сценарию. Это даже нельзя назвать злым умыслом: никто никого не соблазнял, — ни Трапс фрау Гигакс, ни она его; это был всего лишь удобный случай, которым наш герой и воспользовался. Она была одна и не знала, чем себя занять, ни о чем таком не думала, а просто была рада с кем-нибудь пообщаться. В доме было тепло, под халатом с пестрыми узорами из цветов, у нее была лишь ночная сорочка, и, сидя рядом с ней, глядя на ее белую шею, на открытую грудь и слушая ее речи, в которых она почти не скрывала своей злости на мужа, своего разочарования супружеской жизнью, Трапс даже не успел подумать о том, что неплохо было бы поставить на эту лошадку, как лошадка оказалась в его объятиях. И вскоре он уже все знал о Гигаксе, о его опасном возрасте, о том, как плохо у него со здоровьем, о том, что любой сильный стресс может убить его, о его грубом и безжалостном обращении с женой, о его твердой уверенности в том, что она по гроб жизни будет ему верна, — чего не узнаешь о человеке от его жены, горящей желанием отомстить мужу! И он уже сознательно и целенаправленно продолжил этот роман, решив во что бы то ни стало, любыми средствами уничтожить шефа. И вот настал момент, когда в его руках было всё — деловые партнеры, поставщики, белокожая, пухленькая, аппетитная жена врага, и он затянул петлю, спровоцировал скандал. Намеренно. Это нам тоже известно. Опять вечерний час, уютные сумерки, наш друг сидит в ресторане, скажем, в винном погребке в старом городе; в зале жарко, обстановка солидная, национальный колорит, окна с толстыми цветными стеклами под старину, цены соответствующие, представительный хозяин…
— В погребке ратуши, Куртхен! — уточняет Трапс.
— …представительная хозяйка, как нам подсказывает наш друг, в окружении портретов почивших в бозе завсегдатаев заведения, продавец газет обходит столики, предлагая свой товар, Армия спасения исполняет «Откройте двери, впустите солнца свет», несколько студентов, профессор; на столике в углу два бокала и бутылка далеко не самого дешевого вина (для хорошего дела не жалко!), бледный, жирный, потный, с расстегнутым воротником, в предынфарктном состоянии, как жертва палача на эшафоте, — упомянутый верный друг и партнер шефа, недоумевающий по поводу внезапной любезности и щедрости Трапса, внимательно слушающий его откровения о супружеском вероломстве, чтобы уже через час или два — как и следовало ожидать и как верно рассчитал наш Альфредо — броситься к шефу, из чувства долга, из дружеских чувств, из соображений порядочности, и поведать бедолаге обо всем услышанном.
— Лиса двуличная! — воскликнул Трапс, который жадно, с широко раскрытыми глазами слушал прокурора, словно был счастлив узнать наконец правду — гордую, смелую, долгожданную правду.
— Так свершился рок, — продолжал прокурор, — грянул точно рассчитанный миг, когда Гигакс все узнал. Старый бандит еще успел проделать тяжелый путь домой; нетрудно представить себе, в каком состоянии — в бешенстве, обливаясь холодным потом, с тупой болью в области сердца, с трясущимися руками, на огромной скорости, под яростные свистки возмущенных полицейских, не обращая внимания на дорожные знаки, — прошел, с трудом передвигая ноги, от гаража к двери дома, рухнул без чувств на пол, возможно, прямо в коридоре, на глазах у супруги, спешившей ему навстречу, нарядной, аппетитной курочки… Все произошло довольно быстро: врач дал ему морфий и — прощай, Гигакс! Навсегда. Краткая агония, предсмертный хрип, всхлипывания супруги… Трапс, в кругу семьи, снимает трубку телефона — удивление, растерянность, затем жгучая радость, блаженное чувство достигнутой цели, и через три месяца — «студебекер».
Снова смех. Трапс, едва успевавший переваривать сюрпризы, которые преподносил ему прокурор, смеялся вместе со всеми, хоть и не без некоторого смущения, озадаченно почесывал затылок, одобрительно кивая оратору, но не испытывал особого дискомфорта. Напротив, у него было прекрасное настроение. Вечер, по его мнению, получился более чем удачным. Правда, его немного беспокоило и смущало то обстоятельство, что его изобразили убийцей, но в этом чувстве было и что-то приятное, оно навевало мысли о высоких материях, о справедливости, о преступлении и наказании, он с интересом и удивлением прислушивался к себе. Страх, сдавивший ему сердце в саду и потом еще раз вернувшийся во время необычных взрывов веселья его новых знакомых, теперь казался ему необоснованным и смешным. Все было исполнено такой трогательной человечности. Его разбирало любопытство — что будет дальше? Благородное общество со спотыкающимся защитником во главе перебралось в гостиную — заставленную вазами и утопающую в безделушках комнату, где уже дымился черный кофе. На стенах пестрели огромные гравюры — городские пейзажи, исторические сцены, «Клятва Рютли» , битва при Лаупене , гибель швейцарской гвардии , «Отряд семерых отважных» , лепнина на гипсовом потолке, рояль в углу, удобные кресла — низкие, огромные, с вышитыми на спинках благочестивыми сентенциями: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых» , «Чистая совесть — лучшая подушка для сна». В открытых окнах смутно виднелась, или, скорее, угадывалась, дорога, призрачно-сказочная, уходящая во тьму, с желтыми, размытыми пятнами фонарей и длинными щупальцами фар редких в этот час машин — было уже около двух часов ночи. Ничего более увлекательного, чем речь Куртхена, он в своей жизни не слышал, заявил Трапс. А главное — все именно так и было, если, конечно, не считать некоторых мелких неточностей. Например, верный друг и партнер был маленький и тощий, и никакой не потный, никакого расстегнутого воротника, и фрау Гигакс встретила его не в махровом халате, а в кимоно; правда, с глубоким вырезом, так что можно сказать, почти в буквальном смысле — с открытым сердцем (это была одна из его характерных шуток, образец его юмора); а этот чемпион по бандитизму схватил инфаркт не дома, а у себя на складе, во время фёна; его еще успели отвезти в больницу, а уж там — разрыв сердца и старт на тот свет. Но это все, как он уже сказал, не существенно, важно то, что его закадычный друг прокурор попал в самую точку: он и вправду спутался с фрау Гигакс только для того, чтобы добить старого мошенника. Да, он хорошо помнит, как лежа в его кровати, на его супруге, таращился на его фото, на эту противную, жирную, лупоглазую физиономию в роговых очках, и как его вдруг охватила дикая радость от мысли, что этой своей веселой, бурной забавой он цинично и весьма оригинальным способом выпускает кишки своему шефу.
Все уже сидели в мягких креслах с назидательно-нравоучительными сентенциями на спинках и, слушая откровения Трапса, попивали горячий кофе, помешивали ложечками в чашках и потягивали из больших пузатых бокалов «Роффиньяк» 1893 года. Таким образом, остается лишь определить меру наказания, возгласил прокурор, развалившись поперек в исполинском вольтеровском кресле и закинув на подлокотник ноги в разных носках (один в серо-черную клетку, другой — зеленый). Действия Альфредо следует квалифицировать не как «dolo indirecto», то есть косвенное преступление, случайно ставшее причиной смерти пострадавшего, а как «dolo malo» — преднамеренное убийство, о чем говорят такие факты, как то, что он, с одной стороны, сам спровоцировал скандал, а с другой, после смерти шефа-головореза больше не встречался с его аппетитной женушкой, из чего неизбежно следует, что он воспользовался ею как инструментом, как средством осуществления своих кровавых планов, как своего рода изящным орудием убийства. Поэтому налицо убийство, совершенное психологическим способом, так что, кроме нарушения супружеской верности, на первый взгляд, ничего противозаконного не произошло, — но это лишь иллюзия, обман зрения, и поскольку эта иллюзия рассеялась — после того как дорогой обвиняемый сам любезно во всем сознался, то он, как прокурор, имеет честь — и на этом он завершает свою хвалебную речь — просить у судьи смертной казни для Альфредо Трапса в качестве награды за преступление, заслуживающее глубокого уважения и восхищения и по праву могущее быть причисленным к самым ярким преступлениям века.
Все рассмеялись, зааплодировали и набросились на торт, который торжественно внесла мадемуазель Симон. Финальный аккорд ассамблеи, как она выразилась. За окнами — как дополнительный, пиротехнический бонус — взошел месяц, тонкий серебряный серп; деревья шелестели листвой, еще больше подчеркивая тишину, по пустой дороге изредка проезжала машина или нетвердым шагом, выписывая зигзаги, проходил какой-нибудь запоздалый гуляка. Генеральный представитель испытывал чувство радости и покоя. Он сидел рядом с Пиле на мягком, пушистом диване, украшенном вышитой надписью: «Как часто в кругу разлюбезных друзей, в душистых лугах отдыхал я» , обняв за плечи молчуна, который лишь время от времени, пришепетывая, произносил: «Прекрасно!», и прижимаясь к его элегантной туше. Нежно. Душевно. Щека к щеке. От вина его члены налились свинцовой тяжестью, а душа преисполнилась миром и радостью. Он наслаждался радушием и пониманием своих новых друзей, возможностью быть самим собой, отбросить все тайны, потому что отпала необходимость хранить их, наслаждался тем, что его уважают, любят, понимают, восхищаются им, а мысль о том, что он совершил убийство, становилась все более привычной, вызывала в нем умиление, преображала его жизнь в собственных глазах, повышала ее ценность, придавала ей героический характер. Эта мысль приводила его в восторг. Он спланировал и совершил убийство, чтобы возвыситься, — именно так теперь представлялась ему ситуация, — но не столько в материальном плане, не столько ради карьеры, денег, «студебекеров», сколько ради того, чтобы стать более значительным, — вот правильное слово! — более глубоким человеком, как ему казалось сейчас, на грани его мыслительных возможностей, человеком, достойным почитания, любви серьезных, солидных людей с университетским образованием, казавшихся ему теперь (даже Пиле!) древними магами, о которых он однажды читал в «Reader's Digest» и которые, к тому же, знали не только тайну небесных светил, но и тайну юстиции (он смаковал про себя это завораживающее слово), бывшую для него в его жалкой текстильно-коммерческой жизни всего лишь неким абстрактным понятием, казуистикой, а теперь вдруг воссиявшую гигантским, непостижимым солнцем над его крохотным горизонтом в виде не очень понятной идеи, которая приводила его в благоговейный трепет. И поэтому, потягивая янтарно-золотистый коньяк, он сначала с изумлением, а затем с возрастающим возмущением слушал разглагольствования толстого защитника, отчаянно пытавшегося багателизировать его подвиг, представить его какой-то мелкой, будничной, прозаичной, мещанской пакостью. Он с удовольствием выслушал яркую, остроумную речь господина прокурора, заявил господин Куммер, вознося пенсне над красным, бугристым, бесформенным оковалком своего лица и подкрепляя слова мелкими, геометрическими жестами. Да, этот старый бандит Гигакс мертв, его клиент, вдоволь настрадавшись от него, невольно проникся к нему чувством вражды, попытался свергнуть его, никто этого не отрицает — это вполне понятное и широко распространенное явление. Непонятно лишь одно — как можно пытаться представить смерть коммерсанта с больным сердцем как убийство?..
— Но я же убил его! — не выдержал Трапс.
В отличие от прокурора он считает обвиняемого невиновным, продолжал господин Куммер, игнорируя гневно-возмущенное восклицание своего подзащитного, и даже не способным на совершение подобного преступления.
— Но я же виновен!.. — не унимался Трапс, все больше возбуждаясь.
Генеральный представитель компании «Гефестон» — это типичный случай. Утверждая, что господин Трапс неспособен совершить подобное преступление, он вовсе не хотел сказать, что его не в чем упрекнуть. Напротив. Трапс отягчил свою совесть разного рода неблаговидными действиями и поступками — он блудил, врал, жульничал на каждом шагу, порой даже проявлял определенное коварство, но сказать, что его жизнь состояла только из распутства и жульничества было бы большим преувеличением. Нет, в нем немало положительного, ему вовсе не чужды многие добродетели. Его отличают трудолюбие, упорство, верность друзьям, он стремился обеспечить своим детям счастливую жизнь, он политически благонадежен — одним словом, личность его заслуживает положительной оценки; он просто слегка подпорчен — своими же собственными недостатками, подвергся, так сказать, легкой коррозии, как это часто бывает — вернее, как это неизбежно происходит — с людьми заурядными. Но именно поэтому ему не по плечу настоящее, чистое, гордое зло, дерзкий вызов закону, тяжкое преступление…
— Клевета! Чистая клевета! — вставил Трапс.
Он не преступник, невозмутимо продолжал защитник, а жертва эпохи, западной цивилизации, увы, год за годом, шаг за шагом все более явно отступавшей от веры (от того, что от нее осталось!), от христианства, от общечеловеческих ценностей, жертва этого суетного, темного мира, в котором для человека погасла последняя путеводная звезда и воцарились хаос, дикость нравов, кулачное право и безнравственность. Что же сегодня произошло? Этот заурядный, совершенно неискушенный в подобных делах человек попал в лапы опытному прокурору. Его текстильно-коммерческие подвиги, его частная жизнь, все перипетии его бытия — бесконечные командировки, борьба за кусок хлеба и более или менее безобидные удовольствия — были просвечены, рассмотрены под микроскопом, анатомированы; разрозненные, никак не связанные друг с другом факты и события были сшиты в одно целое белыми нитками, хитро препарированы под некий общий логический контекст, отдельные события представлены мотивами, хотя всё с таким же успехом могло получить совершенно иное развитие, случайность была объявлена умыслом, бездумные действия вдруг оказались преднамеренными, и в конце допроса перед нами предстал убийца — словно кролик из цилиндра фокусника…
— Это неправда! — опять подал голос Трапс.
Если рассматривать дело Гигакса трезво, объективно, продолжал защитник, не поддаваясь на мистификации прокурора, то неизбежно приходишь к выводу, что старый мошенник, в сущности, обязан своей смертью самому себе, своей беспорядочной жизни, особенностям своего организма. Всем хорошо известны причины «профессиональной болезни менеджеров» — постоянный стресс, шум, суета, расстроенные нервы, крах семейной жизни, но непосредственной причиной инфаркта пострадавшего стал фён, упомянутый Трапсом — для сердечников фён представляет собой особую опасность…
— Смешно! — выкрикнул Трапс.
Так что налицо, без всяких сомнений, обыкновенный несчастный случай. Конечно, его клиент действовал довольно жестко, но ведь он живет по законам коммерции, как он это сам неоднократно подчеркивал, и вынужден эти законы соблюдать. Конечно, были случаи, когда ему и в самом деле хотелось убить своего шефа, — мало ли какие мысли приходят человеку в голову! Чего не сделаешь в мыслях! Да-да, именно в мыслях! Преступления же за пределами этих мыслей в данном случае нет и быть не может. Утверждать противное — абсурд! Однако еще большим абсурдом является то, что его клиент сам вообразил, будто совершил убийство! Потерпев автомобильную аварию, он тут же попал в душевную, психологическую аварию, и на этом основании он, защитник, просит оправдать Альфредо Трапса и т.д., и т.п.
Генерального представителя все больше злил этот туман, напускаемый из добрых побуждений, скрывающий, размывающий красоту его преступления. В этом тумане оно искажалось, растворялось, становилось нереальным, призрачным, сводилось к голым показаниям барометра. Он чувствовал себя обделенным, недооцененным, и едва защитник умолк, он дал волю этим чувствам. Держа в правой руке тарелку с тортом, а в левой бокал с «Роффиньяком», он встал и возмущенно заявил, что прежде чем огласят приговор, он хотел бы еще раз самым решительным образом выразить свое полное согласие с речью прокурора (на глаза его навернулись слезы), это было убийство, умышленное убийство, теперь он сам окончательно в этом убедился, а вот речь защитника его, напротив, глубоко разочаровала и даже привела в ужас, ведь именно у него он в первую очередь надеялся найти понимание, и поэтому он просит обвинительного приговора, более того — наказания! Не из подхалимства, а от восторга, потому что только в эту ночь он наконец узнал, что значит подлинная жизнь (тут наш славный, расхрабрившийся оратор сбился с курса, и его понесло), для чего нужны высшие идеи правосудия, преступления и наказания — как те химические элементы и соединения, из которых производится его синтетическая материя, если воспользоваться терминологией из его области. И это открытие переродило его, во всяком случае, — к сожалению, его скудный словарный запас вне сферы его профессиональной деятельности, увы, не позволяет ему выразить то, что он, собственно, хотел сказать, и он просит прощения за свое косноязычие, — во всяком случае, слово перерождение кажется ему подходящим выражением для того счастья, которое в настоящий момент, как штормовой ветер, пронизывает его насквозь, будоражит, обжигает…
Наконец, дело дошло до вынесения приговора, который пьяный вдрызг судья объявил под хохот, визг, улюлюканье и тирольское пение (вернее, попытки Пиле исполнить йодлер), причем процедура эта стоила ему немалых усилий, поскольку он взгромоздился на рояль, а точнее — залез в него, подняв крышку; с речью у него тоже возникли определенные трудности: язык решительно отказывался повиноваться хозяину. Он спотыкался об слова, выворачивал их наизнанку, калечил их, начинал фразу и не мог закончить ее, привязывал ее к другим фразам, смысл которых уже успел забыть, однако ход мыслей в общем и целом был понятен. Исходным пунктом был вопрос, кто же прав — прокурор или защитник, совершил ли Трапс одно из ярчайших преступлений века, или он невиновен. Ни с одной из этих двух точек зрений он не мог согласиться безоговорочно. Да, Трапс и в самом деле оказался легкой добычей для прокурора и потому на допросе признал многие факты, свидетельствующие против него, хотя в действительности все выглядело иначе, но с другой стороны он все же совершил убийство — пусть не злонамеренное, умышленное, а вызванное лишь тем обстоятельством, что он успешно усвоил бездумность сегодняшнего мира, в котором он как генеральный представитель компании «Гефестон» имеет несчастье жить. Он убил, потому что для него загнать человека в угол, безжалостно разделаться с ним ради своих целей, не думая о последствиях, есть нечто совершенно естественное. В этом мире, по которому он беззаботно разъезжает на своем «студебекере», с их дорогим Альфредо ничего бы не случилось — и не могло бы случиться, — если бы он не оказал им любезность, явившись на эту тихую белую виллу (тут судья растрогался и все последующие слова были произнесены сквозь умиленные всхлипывания, перемежаемые оглушительным, громоподобным чиханием, после которого его маленькая головка каждый раз на некоторое время исчезала под огромным носовым платком, а публика разражалась одобрительным хохотом), к четырем старикам, заглянувшим в его жизнь и осветившим ее изнутри чистым лучом правосудия, которое, правда, носит несколько странный характер, этого нельзя не признать — оно таращится на обвиняемого мутными глазами четырех старцев, подмигивает ему моноклем дряхлого прокурора или пенсне толстяка-защитника, улыбается беззубым ртом пьяного и уже с трудом ворочающего языком судьи, приветливо поблескивает красной лысиной отставного палача (публика, недовольная этими поэтическими отступлениями, завопила: «Приговор! Приговор!»); да, это странное, чудаковатое, вышедшее на пенсию правосудие, но, тем не менее — правосудие (публика, скандируя хором: «При-го-вор! При-го-вор!»), именем которого он и приговаривает дорогого, незабвенного Альфредо к смерти (прокурор, защитник, палач и мадемуазель Симон: «Ура! Юху!», Трапс, тоже всхлипывающий от умиления: «Благодарю, дорогой судья, благодарю!»), хотя, с юридической точки зрения, приговор основан исключительно на признании обвиняемого. Но в конце концов, это — главное. И он рад, что обвиняемый горячо, всей душой принял этот приговор; достоинство человека не нуждается в пощаде, и их почтеннейший гость с радостью воспринимает церемонию вручения ему первой премии в номинации «Убийство века», которая, как он надеется, проходит при не менее приятных обстоятельствах, нежели само убийство. То, что у простого обывателя, у заурядного человека обычно имеет форму случайности, наступает в виде несчастного случая, физической неизбежности, болезни, закупорки кровеносного сосуда, эмболии, злокачественного новообразования, здесь предстает неизбежным нравственным итогом, логическим завершением жизни как своего рода произведения искусства, человеческая трагедия находит свое подлинное выражение, высвечивается, как на экране, приобретает безупречный, идеальный образ, достигает совершенства (публика: «Довольно! Довольно!»), можно даже без преувеличения сказать: только в результате торжественного акта вынесения приговора, превращающего обвиняемого в осужденного, происходит нечто вроде посвящения в рыцари, свершается таинство правосудия, нет ничего более возвышенного, благородного, величественного, чем смертный приговор. И это только что произошло. Трапс, которого, пожалуй, можно лишь условно назвать счастливчиком, поскольку на его долю выпал, в сущности, условный смертный приговор, на чем он не хотел бы акцентировать внимание, дабы не портить настроение дорогому гостю, — одним словом, Альфредо как виртуозный игрок заслужил честь стать равноправным членом их коллегии и т.д. (публика: «Шампанского!»)
Вечер достиг апогея. Пенилось шампанское, веселье было безмятежным, бурным, братским, даже защитник вновь был принят в лоно всеобщей симпатии. Свечи догорали и гасли одна за другой, тьма за окнами, слабо искрящаяся меркнущими звездами, побледнела, предвещая скорый рассвет, свежесть и росу. Трапс, в полном восторге, но смертельно уставший, попросил проводить его в отведенную ему комнату, стал прощаться, припадая то к одной груди, то к другой. Членораздельную речь уже давно сменило невнятное бормотание, все были пьяны, мощные хмельные волны раскачивали салон, диалоги перешли в монологи, поскольку никто никого уже не слушал. Старцы, распространяя крепкий запах красного вина и сыра, гладили генерального представителя по голове, ласкали и целовали утомленного счастливца, напоминавшего ребенка в кругу дедушек и дядюшек. Лысый молчун повел его наверх. Лестница оказалась для гостя и провожатого серьезным испытанием, они ползли вверх на четвереньках, застряли посредине пути, запутавшись друг в друге, и никак не могли двинуться дальше. Сверху, из окна струился серый, как асфальт, предутренний свет, перемешиваясь с белизной стен, снаружи доносились первые звуки нарождающегося дня; откуда-то издалека, с крохотной железнодорожной станции послышались свисток паровоза и лязганье вагонов — как напоминание о его несостоявшемся возвращении домой. Трапс никогда еще не был так счастлив в своей обывательской жизни. Бледные образы возникли в его сознании — мальчишеское лицо, наверное, младшего сына, его любимца, потом расплывчато деревушка, в которую он попал из-за своей поломки, светлая лента шоссе, огибающего невысокий холм, церковь, стянутый железными обручами дуб-исполин, шумящий листвой, весь в подпорках, лесистые холмы, сияющее небо, безбрежное, бесконечное, всеобъемлющее. Но тут лысый молчун рухнул ничком на ступеньки, пробормотал: «Спать… хочу спать… что-то я устал… устал…» и уснул, успев лишь услышать, как Трапс пополз дальше наверх. Потом раздался грохот опрокидываемого стула, лысый молчун на секунду проснулся, еще весь в обрывках снов и воспоминаний о каких-то полустершихся в памяти ужасах и кошмарах, мимо, переступая через него, протопали вверх по лестнице, его собутыльники. Гомоня, наперебой визжа и каркая, они нацарапали в гостиной на листе пергамента смертный приговор, больше напоминающий хвалебный гимн, изобилующий остроумными оборотами, учеными словечками, щедро сдобренный латынью и эффектными архаизмами, и поспешили наверх, чтобы положить продукт совместного творчества на кровать спящего генерального представителя, на память о грандиозной пирушке, чтобы тот, проснувшись утром, порадовался. За окнами уже было светло, сад оглашали первые птичьи голоса, звонкие и нетерпеливые. Старцы поднялись по лестнице, чуть не затоптав безмятежно храпевшего Лысого, держась друг за друга, опираясь друг на друга, качаясь, не без задержек, особенно на повороте лестницы, где неизбежны были пробуксовка, дополнительные маневры, в том числе и задний ход. Наконец, они остановились перед дверью комнаты для гостей. Судья открыл ее, и все застыли на месте, как скульптурная группа (у прокурора за воротом все еще торчала салфетка): в проеме окна висел Трапс. Неподвижно. Темный силуэт на фоне матово-серебристого неба, в облаке тяжелых благовоний цветущих роз — образ, исполненный такой неумолимой окончательности и необратимости, что прокурор, в монокле которого отражался могучий триумф наступившего утра, несколько мгновений хватал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, прежде чем ему удалось с болью и скорбью о потерянном друге воскликнуть:
— Альфредо! Дружище Альфредо! Что же ты натворил? Как же тебя угораздило испортить нашу лучшую ассамблею!..