Фридрих Дюрренматт. Обещание

Фридрих Дюрренматт

Обещание

Реквием по детективному жанру

Перевод с немецкого Романа Эйвадиса

В марте этого года по приглашению Общества имени Андреаса Дахиндена я приехал в Кур, чтобы прочитать доклад об особенностях детективного жанра в литературе. Был уже почти вечер, когда я вышел из поезда; на обледеневшем перроне, под мрачными тучами, клубилась снежная вьюга. Народу в конференц-зале Коммерческого союза, где проходило мероприятие, было негусто, потому что в это же самое время в актовом зале гимназии Эмиль Штайгер читал доклад о позднем творчестве Гёте. Я говорил без особого воодушевления, публика тоже была далека от восторга, и многие покинули помещение еще до окончания доклада. Пообщавшись несколько минут с членами правления Общества, двумя-тремя учителями гимназии, которые тоже предпочли бы моему выступлению доклад о Гёте, и некой дамой, подвизавшейся на ниве благотворительности, почетной попечительницей Восточно-швейцарского Союза домработников, и расписавшись в получении гонорара и суточных, я отбыл в отель «Козерог» неподалеку от вокзала, где мне был забронирован номер. Но там тоже царила тоска. Другого чтения, кроме какой-то немецкой экономической газеты и старого выпуска «Вельтвохэ», в номере не нашлось, тишина казалась поистине зловещей, о сне не могло быть и речи — из-за страха уснуть и не проснуться. А вокруг — ночь, безвременная и призрачная. Снегопад кончился, все стихло, замерло, уличные фонари больше не качались — ни порыва ветра, ни прохожего, ни кошки, ни собаки; только со стороны вокзала донесся одинокий пронзительно-протяжный гудок. Я спустился в бар выпить виски. Кроме немолодой барменши, там был единственный посетитель, который сразу же представился, едва я успел сесть. Это был доктор Х., бывший префект цюрихской кантональной полиции, высокий грузный мужчина в старомодном костюме; из кармана жилета торчала золотая цепочка от часов, — зрелище в наше время довольно редкое. Несмотря на преклонный возраст, ни его черный ежик на голове, ни пышные усы еще не были тронуты сединой. Он сидел у стойки на высоком стуле, пил красное вино, курил сигару «Баианос» и обращался к барменше по имени. Его грубоватая непринужденность — громкий голос и оживленная жестикуляция — и привлекали меня, и отталкивали. Около трех часов ночи, когда вместо одного «Джонни Уокера» я пропустил целых пять, доктор Х. предложил мне поехать вместе с ним утром до Цюриха на его «опель-капитане». Окрестности Кура, да и вообще эта часть Швейцарии были мне малознакомы, и я согласился. Он приехал в Граубюнден по делам, как член какой-то федеральной комиссии, и, застряв в Куре из-за непогоды, тоже слушал мой доклад, но впечатлениями делиться не стал, ограничившись коротким замечанием:
— Докладчик вы, прямо скажем, не самый искусный.
Утром мы тронулись в путь. Вернувшись из бара, я, чтобы хоть немного поспать, принял две таблетки медомина и теперь чувствовал себя, как парализованный. Мгла за окном никак не могла рассеяться, хотя день давно уже наступил. Где-то вдалеке тускло поблескивал клочок неба, с трудом пробившись сквозь тяжелые, медленно ползущие над самой землей тучи; зима явно не торопилась покидать эту местность. Город плотным кольцом обступили горы, в которых не было ничего величественного — они скорее напоминали высокие земляные насыпи или груды земли из свежевырытой гигантской могилы. Сам же Кур казался сплошь каменным, серым, состоящим из одних казенных домов. Трудно было себе представить, что здесь растет виноград. Мы попытались въехать в старый город, но тяжелый, неуклюжий автомобиль с трудом продирался сквозь путаницу узких улочек; мы то и дело попадали в тупики и на дороги с односторонним движением, пятились задом по обледеневшей булыжной мостовой и с облегчением вздохнули, выбравшись наконец из города. Я так ничего толком и не увидел в этой древней епископской резиденции. Это было похоже на бегство. Я сидел в полудреме, ощущая во всем теле свинцовую тяжесть. Мимо все ползла и ползла под низкими тучами покрытая снегом, окоченевшая от холода долина. Не помню, сколько времени это продолжалось. Потом впереди показались дома — не то большая деревня, не то маленький городишко. Они медленно, как бы осторожно надвигались на нас, и вдруг хлынуло солнце: все было мгновенно залито таким ослепительным, яростным светом, что снег начал таять на глазах. Над заснеженными полями стал подниматься белый туман, опять отделивший от меня долину призрачной завесой. Все это казалось зловещим сном, в котором меня заколдовали, чтобы я так и не увидел ни этих гор, ни этой равнины.
Опять навалилась усталость, к ней прибавилось раздражение от треска гравия, которым была посыпана дорога, мелкой дробью барабанившего по днищу машины. У какого-то моста нас слегка занесло. Потом навстречу нам попалась воинская автоколонна. Ветровое стекло так залепило грязью, что дворники уже не справлялись. Х. молчал, мрачно крутил руль, весь поглощенный этим тяжелым автокроссом. Я уже жалел, что принял его предложение, и проклинал виски и медомин. Но постепенно поездка становилась все более приятной. Долина опять появилась из мглы и ожила. Повсюду видны были фермы, кое-где попадались фабрики, все имело скромный и опрятный вид. Дорога пошла нормальная, хотя и мокрая, но без снега и гололедицы, и можно было наконец ощутимо повысить скорость. Горы расступились, стало просторней, и вскоре мы остановились на автозаправочной станции.
Она производила странное впечатление. Возможно, потому, что своей нешвейцарской убогостью и запущенностью резко диссонировала с окружающей чистотой и опрятностью. Со стен полукаменного, полудеревянного строения, казавшегося насквозь промокшим, ручьями лилась вода. Обращенная к дороге деревянная стена этого полусарая была сплошь, в несколько слоев заклеена плакатами,: «Табак „Буррус” для модных трубок», «Пейте тоник „Canada Dry”!», «Мятные таблетки „Спорт Минт”», «Витамины», «Молочный шоколад „Линдт”» и т.п. На торцевой стене гигантскими буквами были написано: «Шины Пирелли». Обе бензоколонки стояли напротив каменной половины здания, на бугристой, плохо вымощенной площадке. Все здесь вызывало ощущение запущенности и унылости, несмотря на солнце, которое светило все ярче, все агрессивней.
— Выйдем! — предложил бывший префект полиции, и я послушно вышел из машины, еще не зная, зачем, но радуясь возможности подышать свежим воздухом.
У открытой двери на каменной скамье сидел старик. Небритый и немытый, из-под светлого рабочего халата, грязного, в жирных пятнах, выглядывали темные засаленные брюки от смокинга. На ногах у него были старые шлепанцы. Он тупо таращился в пустоту неподвижным взглядом, и я еще издали почувствовал запах водки. Абсента. Земля вокруг скамейки была усеяна окурками сигар, плававшими в лужах талой воды.
— Добрый день, — произнес префект вдруг немного смущенно, как мне показалось. — Заправьте, пожалуйста. Девяносто пятым. И протрите стекла. Войдемте внутрь, — обратился он ко мне.
Я только теперь заметил над единственным окном в поле зрения вывеску дорожного трактира в виде красного металлического круга, а над дверью надпись: «Роза». Мы вошли в грязный коридор, провонявший водкой и пивом. Префект, судя по всему, не раз бывавший здесь, первым прошел вперед и открыл какую-то дверь. В полутемном убогом зале стояло несколько грубых деревянных столов со скамьями, по стенам были расклеены вырезанные из журналов фото кинозвезд. Австрийское радио передавало тирольский торговый бюллетень. За стойкой смутно маячила фигура тощей женщины. В пеньюаре. Она курила сигарету, ополаскивая бокалы и рюмки.
— Два крем-кофе, — заказал префект.
Женщина, ничего не ответив, занялась приготовлением кофе, а из соседней комнаты вышла неряшливого вида, растрепанная и нечесаная официантка лет тридцати.
— Ей всего шестнадцать, — буркнул префект.
Девушка, светловолосая, как когда-то, по-видимому, и женщина за стойкой, подала нам кофе. На ней была черная юбка и белая, надетая на голое тело полурасстегнутая блузка, из которой торчала грязная шея.
— Спасибо, Аннемари, — сказал префект и положил деньги на стол.
Та тоже не ответила и даже не поблагодарила за чаевые. Мы молча пили кофе. На редкость отвратительный. Префект закурил сигару. Восточно-австрийское радио перешло к уровню воды в реках. Девушка убралась в соседнюю комнату, где что-то смутно белело, — очевидно, неубранная постель.
— Пошли, — произнес перфект, поднимаясь из-за стола
Взглянув на колонку, он рассчитался со стариком. Тот заправил полный бак и протер стекла.
— До скорого! — сказал префект, и мне опять бросилась в глаза его растерянность.
Старик и в этот раз ничего не ответил. Он уже опять сидел на своей скамейке, уставившись в пустоту тупым, погасшим взглядом. Подойдя к машине, мы еще раз оглянулись. Старик тряс сжатыми кулаками и произносил отрывистым полушепотом, с просветленным лицом, освещенным изнутри непоколебимой верой:
— Я дождусь его! Дождусь! Он обязательно придет!

2

— Если честно, — начал доктор Х., когда мы подъехали к горному перевалу Керенцерберг (дорога между тем опять покрылась тонкой коркой льда, под нами раскинулось озеро Валензее, враждебно поблескивавшее своим огромным ледяным оком; а на меня опять навалилась свинцовая тяжесть медомина, опять вернулось неприятное послевкусие от виски и странное чувство бессмысленности и бесцельности скольжения куда-то в каком-то нескончаемом сне), — если честно, я всегда скептически относился к детективным романам и считаю, что вы напрасно тратите на это силы и время. В вашем вчерашнем докладе, конечно, были интересные мысли… С тех пор как политики таким преступным образом проявили свою беспомощность — а уж я-то знаю, что говорю; в конце концов, я и сам политик, как-никак член Национального совета, как вам, вероятно, известно…
Мне это было неизвестно; его голос доносился до меня откуда-то издалека, но я внимательно слушал его, как затаившийся в норе зверек.
— …люди надеются, что хотя бы полиции удастся привести мир в чувство. Правда, на мой взгляд, — глупее надежды не придумаешь. Но во всех этих криминальных историях насаждается еще один, совершенно особый вид лжи. Я имею в виду даже не то, что все ваши злодеи получают свою заслуженную кару. Без этой прекрасной сказочки, вероятно, не обойтись, с точки зрения морали. Она из тех лживых постулатов, на которых зиждется государство, как и наивная чушь о том, что «зло невыгодно». Достаточно взглянуть на человеческое общество, чтобы понять всю несостоятельность данной теории. На все это я готов закрыть глаза — хотя бы из чисто деловых соображений: ведь любая публика, любой налогоплательщик имеет право на своих героев и на счастливый конец, и тут мы с вами — и полиция, и ваш брат-сочинитель — в равной мере призваны обеспечить ему эту услугу. Меня злит в ваших романах другое — действие! Вот тут вранье становится уже слишком откровенным и наглым. Ваше действие всегда построено на логике; все выглядит, как в шахматной партии: вот преступник, вот жертва, вот сообщник, а вот выгодоприобретатель. Сыщику, знающему правила игры, достаточно разыграть партию, — и преступник изобличен, справедливость торжествует. Меня бесит эта профанация профессии следователя. Логика — далеко не панацея от всех зол. Хотя, должен признать, мы, полицейские, и сами вынуждены следовать логике, применять научный подход в раскрытии преступлений. Однако коэффициент помех, иногда сводящих на нет наши усилия, настолько высок, что своим успехом — или неудачей — мы чаще всего обязаны исключительно профессиональному везению — или невезению — и случаю. Но в ваших романах случай не играет никакой роли, а если что-то и похоже на случайность, то это сразу же оказывается у вас судьбой или Божьим промыслом; правда обычно приносится вами, писателями, в жертву законам драматургии. Когда вы уже наконец пошлете к черту эти законы? Расследование нельзя рассматривать как математическую задачу уже хотя бы потому, что нам никогда не известны все необходимые данные; мы располагаем лишь немногими, чаще всего второстепенными фактами. К тому же случайные, непредвиденные, исключительные обстоятельства играют слишком важную роль. Наши законы основаны на вероятности, на статистике, а не на причинности, и годятся лишь для общих, но никак не для частных случаев. Единичное находится за рамками всех расчетов. Наши криминалистические методы слишком несовершенны, и чем больше мы их развиваем, тем они бесполезней. Но вам, сочинителям, нет до этого никакого дела. Вы не пытаетесь ухватить за хвост реальность, которая то и дело ускользает от нас, вы конструируете собственный, подвластный, подконтрольный вам мир. Возможно, это совершенный, идеальный мир, но он — фикция, ложь. Если вы хотите докопаться до истины, до сути вещей, прикоснуться к действительности, — будьте мужчинами, плюньте на совершенство! Иначе вы так и останетесь бесплодными графоманами, упражняющимися в стилистике. Однако перейдем к делу.
Сегодня вы, наверное, то и дело удивлялись. Прежде всего, я думаю, моим странным речам: бывшему начальнику кантональной цюрихской полиции следовало бы придерживаться более умеренных взглядов. Но я уже старик, и мне незачем себя обманывать. Я знаю, насколько мы беспомощны, как мало можем, как часто ошибаемся. Но я знаю и то, что мы, тем не менее, должны действовать, — даже рискуя впасть в заблуждение.
Еще, я думаю, вас удивило, что я заехал на эту убогую автозаправку, и я сразу же открою вам причину: этот насквозь проспиртованный живой труп, который заправил нашу машину бензином, когда-то был моим лучшим сотрудником. Я, видит Бог, тоже кое-что смыслил в своем ремесле, но Маттеи был гением, которому ни один из ваших сыщиков и в подметки не годится…
— Эта история началась почти девять лет назад, — продолжил господин Х., завершив обгон автоцистерны фирмы «Шелл». — Маттеи был одним из моих комиссаров, вернее, обер-лейтенантов, потому что у нас в кантональной полиции все имеют воинские звания. Он, как и я, был юристом по образованию. Будучи уроженцем Базеля, он закончил Базельский университет и вскоре получил прозвище Гроб с крышкой — сначала в определенных кругах, с которыми, так сказать, имел дело «по долгу службы», а потом и у нас. Он был бирюк, волк-одиночка. Всегда аккуратно одетый, корректный, нейтральный, формально-безличный, никаких вредных привычек, но в работе жесткий и безжалостный, насколько эффективный, настолько же ненавидимый. Для меня он всегда был загадкой. Я был единственным человеком, относившимся к нему с симпатией — потому что вообще люблю людей, — хотя полное отсутствие юмора у него часто действовало мне на нервы. Ум у него был выдающийся, но прекрасно отлаженная бюрократическая машина нашего государства вытравила из этого ума последнюю искру чувства. Он был сама организованность и полицейским аппаратом пользовался, как логарифмической линейкой. Женат он не был и никогда не говорил о своей личной жизни, которой, скорее всего, и не существовало. Его не интересовало ничего, кроме работы, и он выполнял ее виртуозно, но без страсти. Несмотря на всю его целеустремленность и неутомимость, ему, казалось, было скучно, пока на него неожиданно не свалилось одно дело, которое пробудило в нем азарт.
Занятно, что доктор Маттеи тогда находился на пике своей карьеры. В департаменте в связи с ним возникла довольно щекотливая ситуация. Мне пора было уходить на пенсию, и в федеральном совете встал закономерный вопрос о моем преемнике. Маттеи был, собственно, единственной подходящей кандидатурой. Но принятию решения мешали некоторые серьезные обстоятельства. Во-первых, он не принадлежал ни к одной партии, да и многие коллеги встретили бы его назначение в штыки. С другой стороны высшее начальство явно не решалось столь демонстративно обойти такого эффективного сотрудника. Поэтому просьба иорданского правительства прислать в Амман специалиста для помощи в реорганизации тамошней полиции пришлась как нельзя кстати. Цюрих предложил кандидатуру Маттеи, и ее одобрили как в Берне, так и в Аммане. Все уже с облегчением вздохнули. Он и сам обрадовался этому решению, и не только в плане работы. Ему тогда было пятьдесят, так что немного жаркого южного солнца ему бы не повредило. Он радовался предстоящему путешествию, полету на Альпами и Средиземным морем; возвращаться на прежнее место службы он, по-видимому, не собирался, судя по его намекам, что после командировки он намерен переехать в Данию, к сестре, одинокой вдове, и уже разбирал свой рабочий стол в управлении на Казернен-штрассе, когда вдруг поступил этот звонок из Мэгендорфа, крохотного местечка неподалеку от Цюриха.

3

— Позвонил один из старых «клиентов» Маттеи, уличный торговец, разносчик товаров, по фамилии фон Гунтен, — продолжил доктор Х. после небольшой паузы. — Тот ничего толком не понял из его путанного сообщения. Да и заниматься этим делом в последний рабочий день у него не было никакого желания. У него уже был на руках билет на самолет, вылет через три дня. Но меня в тот момент в управлении не было, я сидел на совещании у высшего начальства в Берне, и вернулся бы только к вечеру. А действовать надо было оперативно и главное — грамотно. Любая ошибка могла все испортить. Маттеи связался с полицейским участком в Мэгендорфе. А дело было в конце апреля, там как раз шли дожди, фён добрался уже даже до города, но это противное, удушливое тепло, от которого нечем было дышать, не уходило.
— У вас в Мэгендорфе тоже льет? — задал Маттеи риторический вопрос и помрачнел, услышав ответ Ризена, местного полицейского.
Дав указание тайно вести наблюдение за Гунтеном, сидевшим в трактире «Олень», он повесил трубку.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Феллер, помогавший шефу упаковывать его обширное хозяйство, целую библиотеку, накопившуюся за несколько лет.
— В Мэгендорфе тоже льет как из ведра, — ответил комиссар. — Поднимите по тревоге оперативную группу.
— Убийство?
— Еще и дождь — вот паскудство! — пробормотал вместо ответа Маттеи, не обращая никакого внимания на обиженного Феллера.
Прежде чем сесть в машину, в которой его уже с нетерпением ждали прокурор и лейтенант Хенци, он перелистал дело фон Гунтена. Тот уже имел судимость. За растление четырнадцатилетней девочки.

4

Приказ взять фон Гунтена под наблюдение стал первой ошибкой, которую нельзя было предусмотреть. В Мэгендорфе, крохотной деревушке, жили в основном крестьяне, хотя кое-кто и работал внизу, в долине, или на расположенном неподалеку кирпичном заводе. Было там, правда, несколько «городских», перебравшихся жить на природу, — два-три архитектора, один скульптор, — но они не играли в деревне никакой роли. Все друг друга знали, большинство состояли в родстве. С городом эта деревня находилась в состоянии конфликта — не официального, а скорее скрытого. Потому что окрестные леса принадлежали городу — факт, который никогда не признавал ни один уважающий себя мэгендорфец, что в свое время доставило немало хлопот управлению лесничества. Оно и добилось много лет назад, чтобы в Мэгендорфе было открыто отделение полиции, чему способствовало и то обстоятельство, что по воскресеньям Мэгендорф заполоняли толпы горожан, а «Олень» и по ночам пользовался большой популярностью. Принимая все это во внимание, там, конечно же, давно уже нужен был полицейский, хорошо знающий свое дело. С другой стороны, к местным жителям требовался особый, неформальный подход. Участковый инспектор Вегмюллер, которого туда направили, очень скоро это понял. Он вырос в крестьянской семье, был большой любитель выпить и крепко держал своих земляков в узде, хотя и давал им так много поблажек, что мне следовало бы вмешаться, но я — не в последнюю очередь из-за нехватки кадров — видел в нем меньшее из зол. Проблема была решена, и я не докучал Вегмюллеру излишним вниманием. Но коллегам, замещавшим его на время отпуска, приходилось несладко. Что бы они ни сделали, в глазах мэгендорфцев все было неправильно. Хотя браконьерство и порубки в городском лесничестве, как и драки в деревне, с началом подъема в экономике отошли в прошлое, традиционная вражда местного населения с властями по-прежнему не угасала. Особенно тяжело пришлось Ризену. Это был простодушный парень, обидчивый, напрочь лишенный чувства юмора и вообще слишком чувствительный даже для нормальных условий, не говоря уже о постоянных насмешках мэгендорфцев. Из страха перед своими подопечными он старался не показываться им на глаза и совсем забросил ежедневные обходы и проверки. В таких условиях скрытое наблюдение за фон Гунтеном, конечно, оказалось невыполнимой задачей. Появление полицейского в «Олене», который он обычно обходил за три версты, стало сенсацией. Ризен так демонстративно уселся напротив фон Гунтена, что посетители мгновенно умолкли и навострили уши.
— Кофе? — спросил хозяин.
— Нет, — ответил Ризен. — Я здесь по служебным делам.
Все с любопытством уставились на фон Гунтена.
— А что он натворил? — спросил какой-то старик.
— Это вас не касается.
Небольшой зал с низким потолком — мрачная деревянная пещера — был насквозь прокурен, стояла духота, но хозяин не включал свет. Посетители сидели за длинным столом, пили белое вино, а может, пиво и казались призраками в тусклом свете серебристых оконных стекол, по которым струилась вода. Из одного угла доносился стук настольного футбола, из другого — звяканье и улюлюканье американского игрового автомата.
Фон Гунтен пил вишневку. Ему было страшно. Он сидел сгорбившись в углу, облокотившись на ручку своего короба с товаром, и ждал. Ему казалось, что он сидит здесь уже целую вечность. Вокруг царили зловещий мрак и тишина. Небо за окнами постепенно прояснялось, дождь стихал, и вдруг выглянуло солнце. Только ветер все еще завывал, сотрясая стены. Когда к трактиру наконец подъехали машины, фон Гунтен облегченно вздохнул.
— Пошли! — сказал Ризен и встал.
Они вышли на улицу. Перед трактиром уже стояли темный лимузин и микроавтобус оперативной группы; к ним подъехала машина скорой помощи. Деревенская площадь была залита ярким солнцем. У колодца стояли двое детей, пяти или шести лет, девочка с куклой под мышкой и мальчик с хлыстиком.
— Садитесь рядом с шофером, фон Гунтен! — скомандовал Маттеи через окно лимузина, а когда тот почти с радостью, как будто только что избежал смертельной опасности, сел в машину, а Ризен в микроавтобус, прибавил: — Ну, покажите нам, что вы там нашли в лесу.

5

Пройдя к лесу по мокрой траве, поскольку дорожка раскисла от дождя и превратилась в непроходимое болото, они вскоре увидели маленький труп, лежавший в кустах, неподалеку от опушки. Все молчали. С шумящих деревьев все еще падали крупные капли, сверкающие, как алмазы. Прокурор бросил на землю сигару и смущенно растоптал ее. Хенци испуганно отвернулся. Маттеи сказал:
— Хенци, настоящий полицейский никогда не отворачивается.
Эксперты-криминалисты приготовили свои инструменты.
— Да, нелегко будет найти следы после такого дождя, — сказал Маттеи.
Среди полицейских вдруг очутились те самые дети, что стояли у колодца, девочка все еще с куклой, а мальчик все еще с хлыстиком. Они с любопытством уставились на труп.
— Уведите отсюда детей!
Один из полицейских взял детей за руки и отвел на дорожку. Там они и остались стоять.
Из деревни уже спешили первые зеваки; среди них — хозяин трактира, которого можно было издалека узнать по белому фартуку.
— Оцепить место преступления! — приказал комиссар.
Одни полицейские заняли посты, другие прочесывали окрестности. Потом засверкали первые вспышки фотокамер.
— Вы знаете эту девочку, Ризен?
— Нет, господин комиссар.
— А в деревне вы ее видели?
— Кажется, видел, господин комиссар.
— Вы закончили съемку?
— Сейчас сделаем еще два снимка сверху.
Маттеи терпеливо ждал.
— Ну что, следы есть?
— Ничего. Все смыло.
— Пуговицы осмотрели? Есть отпечатки?
— Бесполезно. После такого ливня…
Маттеи осторожно наклонился вперед.
— Бритвой, — констатировал он. Потом собрал рассыпанное печенье и осторожно положил в корзинку.
— Кренделя.
Тут ему сообщили, что кто-то из деревенских хочет с ним поговорить. Маттеи выпрямился. Прокурор смотрел в сторону опушки. Там стоял седоволосый мужчина с зонтом, висевшим у него на левой руке. Хенци прислонился к стволу бука. Он был бледен. Фон Гунтен сидел на своем коробе и тихо твердил:
— Я проходил здесь совершенно случайно, совершенно случайно!
— Приведите его сюда!
Седоволосый мужчина прошел сквозь кусты и в ужасе застыл на месте.
— Боже мой! — пробормотал он. — Боже мой!
— Могу я узнать ваше имя? — спросил Маттеи.
— Лугинбюль, учитель, — тихо ответил седоволосый и отвернулся.
— Вам знакома эта девочка?
— Это Гритли Мозер.
— А где живут ее родители?
— В Мосбахе.
— Это далеко отсюда?
— Минут пятнадцать.
Маттеи перевел взгляд на убитую. Он был единственный, кто мог спокойно смотреть на труп. Все молчали.
— Как это случилось? — спросил наконец учитель.
— Преступление на сексуальной почве, — ответил Маттеи. — Девочка училась в вашей школе?
— Да. В третьем классе, у фройляйн Крумм.
— У Мозеров еще есть дети?
— Нет, Гритли была единственным ребенком.
— Надо сообщить родителям.
Все опять замолчали.
— Может, вы, господин учитель? — спросил Маттеи.
Лугинбюль долго не отвечал.
— Не сочтите меня трусом… — произнес он затем нерешительно, — но я бы не хотел… Я не могу… — тихо прибавил он.
— Понимаю, — сказал Маттеи. — А господин пастор?
— Он в городе.
— Хорошо, — спокойно произнес Маттеи. — Вы можете идти, господин Лугинбюль.
Учитель пошел назад к дорожке. Там собиралось все больше и больше народа.
Маттеи посмотрел на Хенци, который все еще стоял, прислонившись к дереву.
— Пожалуйста, комиссар, только не я! — произнес он тихо.
Прокурор тоже отрицательно покачал головой. Маттеи еще раз взглянул на труп, потом на разодранную красную юбочку, пропитанную кровью и дождем, лежавшую поодаль, в кустах.
— Ну, значит, пойду я, — сказал он и поднял с земли корзинку с кренделями.

6

Мосбах находился в маленькой болотистой низине неподалеку от Мэгендорфа. Маттеи оставил служебную машину в деревне и пошел пешком. Он сознательно тянул время. Еще издалека увидев дом, он остановился и оглянулся назад. Ему послышались чьи-то шаги. Это опять оказались мальчик с хлыстиком и девочка с куклой, только теперь с раскрасневшимися лицами. Они явно срезали путь, прибежав напрямик, — по-другому их появление было не объяснить.
Маттеи пошел дальше. Дом был низкий — белые стены с темными балками под гонтовой кровлей. За домом виднелись фруктовые деревья и чернела голая земля в саду. Перед домом мужчина колол дрова. Подняв голову, он заметил приближающегося комиссара.
— Что вы хотели? — спросил мужчина.
Маттеи медлил с ответом, не зная, как себя вести, затем спросил, чтобы выиграть еще несколько секунд:
— Вы господин Мозер?
— Да, это я. Что вы хотите? — еще раз спросил мужчина.
Он подошел ближе и остановился перед Маттеи с топором в руках. Ему было лет сорок на вид. Худой, с морщинистым лицом и пытливым взглядом серых глаз, впившихся в комиссара. В дверях появилась женщина. На ней тоже была красная юбка. Маттеи все еще не знал, что сказать. Он всю дорогу думал об этом, но никак не мог придумать. Ему пришел на помощь Мозер. Он заметил у него в руках корзинку.
— С Гритли что-нибудь случилось? — спросил он, пристально глядя в глаза Маттеи.
— Вы куда-нибудь посылали Гритли? — спросил комиссар.
— К бабушке в Ферен, — ответил Мозер.
Маттеи на секунду задумался. Ферен была соседняя деревня.
— А часто Гритли ходила туда? — спросил он.
— По средам и субботам, — ответил Мозер и вдруг со страхом в голосе произнес: — Зачем вам это все знать? И откуда у вас эта корзинка?
Маттеи поставил корзинку на пень, на котором Мозер колол дрова.
— Гритли наши мертвой в Мэгендорфском лесу, — ответил он.
Мозер не шелохнулся. Как и его жена, все еще стоявшая на пороге в своей красной юбке. Маттеи видел, как по белевшему лицу Мозера ручьями заструился пот. Он хотел отвести взгляд, но не мог оторваться от этого зрелища, от этого залитого потом лица, и они несколько секунд молча неотрывно смотрели друг на друга.
— Ваша дочь убита, — услышал Маттеи свой голос как будто издалека и разозлился, что в нем, как ему показалось, не прозвучало ни капли сочувствия.
— Не может быть!.. — прошептал Мозер. — Такие изверги на земле не водятся…
Его рука, сжимавшая топор, задрожала.
— К сожалению, водятся, господин Мозер, — ответил Маттеи.
Тот неотрывно смотрел на него.
— Я хочу видеть своего ребенка, — произнес он почти беззвучно.
Комиссар покачал головой.
— Не надо, господин Мозер. Я понимаю, это жестоко — то, что я говорю, но лучше вам сейчас туда не ходить.
Мозер подошел к комиссару. Он подошел так близко, что они смотрели друг другу прямо в глаза.
— Почему мне лучше туда не ходить? — крикнул он.
Комиссар молчал.
Мозер покачал рукой с топором, словно взвешивая его, прежде чем ударить непрошеного гостя, но потом повернулся и пошел к жене, все еще стоявшей в дверях. Так же неподвижно, так же молча. Маттеи ждал. От его внимания не ускользнула ни одна деталь, ни один жест, и он вдруг понял, что уже никогда не сможет забыть эту сцену. Мозер судорожно обнял жену и, уткнувшись ей лицом в плечо, затрясся от беззвучных рыданий, в то время как она застывшим взглядом смотрела в пустоту.
— Завтра вечером вы сможете увидеть вашу Гритли, — растерянно произнес комиссар. — Девочка будет выглядеть так, как будто она спит.
Женщина вдруг заговорила.
— А кто убийца? — спросила она таким спокойным и деловитым голосом, что Маттеи стало страшно.
— Я обязательно найду его, фрау Мозер.
Она посмотрела на него властно, угрожающе.
— Вы обещаете?
— Обещаю, фрау Мозер, — ответил он и почувствовал вдруг непреодолимое желание поскорее уйти прочь.
— Поклянитесь спасением своей души!
Комиссар на секунду опешил.
— Клянусь спасением души! — сказал он наконец.
Ничего другого ему не оставалось.
— Ну, тогда ступайте! — сурово произнесла она. — И помните: вы поклялись спасением души!
Маттеи хотелось сказать им еще что-нибудь утешительное, но в голову не приходило ничего подходящего.
— Мне очень жаль… — произнес он тихо и, повернувшись, медленно пошел обратно той же дорогой.
Впереди был виден Мэгендорф, дальше темнел лес. А над ним сияло безоблачное небо. Он снова увидел детей, сидевших на краю дороги. Они потрусили вслед за ним, когда он устало прошел мимо. Потом он услышал позади душераздирающий, звериный крик. Он ускорил шаги и так и не узнал, кто это кричал — Мозер или его жена.

7

Вернувшись в Мэгендорф, Маттеи сразу же столкнулся с первыми трудностями. Автомобиль оперативной группы въехал в деревню и ждал комиссара. Место преступления и прилегающие к нему участки леса были тщательно обследованы и оцеплены. Трое полицейских в штатском остались в лесу для скрытого наблюдения за прохожими. В надежде, что может быть, удастся выйти на след преступника. Остальные члены оперативной группы должны были вернуться в город. Небо прояснилось, но дождь не принес облегчения. Фён все еще носился над землей, время от времени обрушиваясь на деревни и леса мягкими, упругими волнами. От неестественной духоты люди становились нервными, раздражительными, агрессивными. На улицах уже горели фонари, хотя вечер еще не наступил. Жители деревни собрались на площади. В одной из машин они заметили  фон Гунтена и решили, что он и есть убийца. Уличные торговцы, особенно разносчики товаров, всегда подозрительны. Мэгендорфцы, в твердой уверенности, что его уже арестовали, окружили машину оперативной группы. Фон Гунтен, дрожа всем телом, тихо сидел внутри, между двух неподвижно застывших полицейских. Толпа все плотнее обступала машины, многие заглядывали внутрь, прижимаясь к окнам. Полицейские не знали, что делать. Машина, в которой сидел прокурор, тоже была заблокирована. Как и машина приехавшего из Цюриха судебно-медицинского эксперта и белый санитарный автомобиль с красным крестом, в котором лежал маленький труп. Мужчины стояли с угрожающим видом, но пока молчали; женщины жались к стенам домов. Они тоже не произносили ни слова. Дети взобрались на закраину колодца. Ни у кого из собравшихся не было ни планов, ни определенных намерений, их пригнала сюда глухая злость. Они жаждали справедливости. Маттеи попытался пробиться к микроавтобусу, но это оказалось невозможным. Разумнее всего было отыскать бургомистра. Он спросил, где его найти, но никто не отвечал. Вместо ответа послышались тихие угрозы. Маттеи направился в трактир. Он не ошибся: бургомистр сидел в «Олене». Это был маленький грузный человечек болезненного вида. Поглядывая в низкие окна, он бокал за бокалом пил фельтлинское.
— А что я могу сделать, комиссар? — сказал он. — Народ тут горячий, с норовом. По их разумению, полиция в этом деле — не указ, они сами должны восстановить справедливость. — Он тяжело вздохнул. — Гритли была славный ребенок. Мы все любили ее.
На глаза у него навернулись слезы.
— Фон Гунтен невиновен, — сказал Маттеи.
— Почему же вы его арестовали?
— Он не арестован. Он нужен нам как свидетель.
Бургомистр мрачно посмотрел на Маттеи.
— Это все отговорки, — ответил он. — У меня своя голова на плечах имеется, и я сам знаю, что мне делать.
— Вы, как бургомистр, должны обеспечить следственно-оперативной группе беспрепятственный выезд из деревни— вот что вы должны делать.
Тот вместо ответа осушил очередной стакан красного.
— Итак? — произнес Маттеи сердито.
Но бургомистр не сдавался.
— Пусть этот тип получает что заслужил! — пробурчал он.
— Тогда мы будем вынуждены открыть огонь, господин бургомистр!
— Вы будете стрелять в людей из-за какого-то насильника и убийцы?..
— Виновен он или нет — закон есть закон, и никто не позволит вам его нарушать.
Бургомистр в гневе расхаживал взад-вперед по залу. Поскольку за стойкой никого не было, он сам налил себе еще вина и выпил его так поспешно, что половину вылил на рубашку, которая покрылась темными широкими потеками. Толпа за окном пока вела себя относительно спокойно. Но когда шофер микроавтобуса попытался тронуться с места, ряды сомкнулись плотнее.
Через минуту в трактир вошел уже сам прокурор. Ему с трудом удалось пробиться сквозь толпу. Вид у него был слегка помятый. Бургомистр заметно испугался. Появление прокурора вывело его из равновесия. Эта зловещая профессия внушала ему, как всякому нормальному человеку, нечто вроде суеверного страха.
— Господин бургомистр, — сказал прокурор. — Жители вашей деревни, похоже, намерены устроить самосуд. Мне не остается ничего другого, как вызвать подкрепление. Это быстро приведет вас всех в чувство.
— Давайте еще раз попытаемся поговорить с людьми, — предложил Маттеи.
Прокурор ткнул указательным пальцем в грудь бургомистра и сердито пробурчал:
— Если вы немедленно не убедите своих земляков выслушать нас, пеняйте на себя!
Снаружи послышался набатный звон церковных колоколов. Толпа разрасталась на глазах. Даже пожарная команда выехала на площадь и заняла боевую позицию. Раздались первые ругательства. Пока еще отдельные, резкие выкрики.
— Легавые! Костоломы!
Полицейские приготовились к бою. Они каждую секунду ожидали нападения толпы, которая становилась все беспокойней, но были так же беспомощны, как и мэгендорфцы. Они привыкли выполнять простые задачи, связанные с поддержанием общественного порядка, и отдельные конкретные задания; здесь же они столкнулись с чем-то совершенно необычным. Но толпа вдруг опять стихла и застыла на месте. Из «Оленя», на каменную лестницу с чугунными, перилами вышли прокурор, бургомистр и Маттеи.
— Мэгендорфцы! — крикнул бургомистр. — Прошу вас выслушать господина прокурора Буркхарда!
Никакой реакции не последовало. Люди, как и до этого, неподвижно стояли в зловещем молчании. Небо над их головами уже подернулось предзакатным блеском; фонари, как бледные луны, покачивались над площадью. Мэгендорфцы были исполнены решимости добиться выдачи человека, которого они считали убийцей. Полицейские машины казались какими-то огромными темными морскими животными посреди грозных волн людского моря. Они то и дело пытались вырваться из плена; моторы, взревев, тут же покорно умолкали. Напрасные усилия. Все словно было пропитано растерянностью и безысходностью перед лицом трагедии этого дня: фасады домов, площадь, толпа — как будто мир был отравлен совершенным здесь убийством.
— Люди! — начал прокурор неуверенно и тихо, но слышно было каждое слово. — Мэгендорфцы! Мы все потрясены чудовищным преступлением. Убита Гритли Мозер. Мы не знаем, кто совершил это преступление…
На этом речь прокурора закончилась: ее оборвали крики и свист, над головами всколыхнулся лес кулаков.
— Отдайте его нам!
Маттеи, как зачарованный, смотрел на толпу.
— Скорее, Маттеи! — приказал прокурор. — Позвоните в управление! Вызовите подкрепление!
— Фон Гунтен и есть убийца! — крикнул длинный тощий мужчина с черным от загара лицом, заросшим густой щетиной. – Я видел его, кроме него в распадке никого не было!
Это был крестьянин, работавший на поле.
Маттеи выступил вперед.
– Люди! – крикнул он. – Я комиссар Маттеи. Мы готовы выдать вам фон Гунтена!
От изумления все замерли. Наступила гробовая тишина.
– Вы что, спятили?.. – сердито прошипел прокурор.
– В нашей стране преступники испокон века предстают перед судом, и суд определяет, виновны они или невиновны, и выносит обвинительный или оправдательный приговор, – продолжал Маттеи. – Вы решили взять правосудие в свои руки. Насколько ваше решение правомерно – пусть этот вопрос пока остается открытым. Менять свое решение, насколько я понимаю, вы не собираетесь.
Он говорил четко и ясно. Толпа слушала его внимательно. Он принял ее всерьез, и она ответила ему тем же.
– Но кое-что я должен потребовать от вас, как и от всякого другого суда, – продолжал Маттеи. – Справедливости! Я думаю, вы понимаете, что в противном случае мы не можем выдать вам фон Гунтена. Итак, вы хотите справедливости?
– Хотим! – выкрикнул кто-то.
– Ваш суд – если это справедливый суд – должен выполнить одно условие. А именно: он должен исключить несправедливость. Вы согласны?
– Согласны! – крикнул рабочий с кирпичного завода.
– Значит, вы должны разобраться, справедливо или несправедливо предъявленное ему обвинение в убийстве. Скажите, как возникло подозрение, что именно он – убийца?
– Он уже один раз сидел! – ответил какой-то крестьянин.
– Это повышает вероятность того, что он мог совершить убийство, но это еще не доказательство, что он и в самом деле – убийца, – возразил Маттеи.
– Я видел его в распадке! – еще раз крикнул крестьянин с загорелым небритым лицом.
– Пройдите сюда! – пригласил его комиссар.
Тот медлил.
– Иди, Хайри! – крикнули ему из толпы. – Не дрейфь!
Хайри неуверенно поднялся на крыльцо. Бургомистр и прокурор отступили назад, в коридор трактира, чтобы освободить место, и Маттеи с крестьянином остались вдвоем на крохотной площадке. Мэгендорфцы во все глаза смотрели на них.
– Чего вам от меня надо? – спросил крестьянин. – Меня зовут Хайри Бенц.
Полицейские, уже убравшие свои резиновые дубинки, затаив дыхание, следили за происходящим. Деревенская молодежь вскарабкалась на выдвинутую наполовину пожарную лестницу.
– Вы видели разносчика товаров фон Гунтена в распадке, господин Бенц, – начал комиссар. – Он был там один?
– Один.
– А что вы в это время делали, господин Бенц?
– Мы всей семьей сажали картошку.
– С какого времени?
– С десяти часов. Мы и обедали в поле.
– И вы никого, кроме фон Гунтена, не видели?
– Никого, могу побожиться.
– Не болтай ерунду, Бенц! – крикнул рабочий. – В два я проезжал мимо твоего поля на велосипеде!
Потом еще двое рабочих заявили, что тоже проезжали в два часа по распадку на велосипедах.
– А я проезжал там на телеге, дурья твоя башка! – крикнул какой-то крестьянин. – Но ты же всегда вкалываешь, как ишак, не разгибая спины, тебе же все мало! И семью заставляешь горбатиться. Да мимо тебя хоть сто баб голых прогони – ты и не заметишь!
Послышался смех.
– Следовательно, фон Гунтен был в распадке не один, – подытожил комиссар. – Идем дальше. Параллельно лесу проходит шоссе, ведущее в город. Кто-нибудь там был?
– Фритц Гербер! – крикнул кто-то.
– Да, я проезжал по этой дороге, – подтвердил неуклюжий крестьянин, сидевший на пожарном насосе.
– Когда?
– В два.
– От этой дороги к месту преступления ведет лесная дорожка. Вы никого там не заметили, господин Гербер? – спросил комиссар.
– Нет, – буркнул крестьянин.
– Но может, видели какой-нибудь припаркованный автомобиль?
Тот удивленно раскрыл глаза.
– Кажись, был, – произнес он неуверенно.
– Это точно?
– Что-то там стояло.
– Может, красный спортивный мерседес?
– Может, и мерседес.
– Или серый фольксваген?
– Может, и фольксваген.
– Ваши ответы, прямо скажем, не отличаются определенностью, – заметил Маттеи.
– Так я же дремал, – признался крестьянин. – В такую жару кого хочешь разморит в телеге.
– В таком случае позвольте вам напомнить, что на транспортных магистралях спать не полагается никому из участников движения.
– Так лошади же сами знают дорогу, – ответил крестьянин.
Все рассмеялись.
– Ну вот, вы сами видите трудности, с которыми вы уже столкнулись как судьи, – констатировал Маттеи. – Преступление было совершено отнюдь не в пустыне. Всего каких-нибудь пятьдесят метров отделяли место трагедии от работавшей на поле семьи. Если бы эти люди были повнимательней, ничего бы не случилось. Но они вели себя совершенно естественно, поскольку им и в голову не могло прийти, что такое возможно. Они не видели ни девочки, ни других прохожих. Они заметили только фон Гунтена – и это все. Но и господин Гербер дремал в своей телеге и не может сообщить ни единого факта с необходимой достоверностью. Такова ситуация на данный момент. И по-вашему, вина фон Гунтена доказана? Подумайте сами. Наконец, в пользу подозреваемого говорит и то, что он позвонил в полицию. Я не знаю, что намерены предпринять вы, как судьи, но могу сказать, как действовали бы мы, служащие полиции.
Комиссар сделал паузу. Он снова стоял один перед мэгендорфцами. Бенц смущенно вернулся в толпу.
– Мы бы тщательнейшим образом проверили каждое подозрительное лицо, не взирая на его положение в обществе, отработали бы каждый, даже самый незначительный след. Более того, в случае необходимости мы бы подключили к расследованию полицию других федеральных земель… Как видите, в распоряжении вашего суда слишком мало средств для установления истины, у нас же – неограниченные возможности. А теперь – решайте, как нам быть.
Молчание. Мэгендорфцы призадумались.
– А вы и в самом деле выдадите нам фон Гунтена? – спросил рабочий.
– Даю слово, – ответил Маттеи. – Если вы будете настаивать на выдаче.
Мэгендорфцы молчали. Слова комиссара произвели на них впечатление. Прокурор нервничал. Ему все это казалось авантюрой. Поэтому он с облегчением вздохнул, когда раздался крик:
– Забирайте его с собой!
Мэгендорфцы молча расступились, образовав коридор. Прокурор на радостях закурил очередную «бриссаго».
– Это была довольно рискованная затея, Маттеи, – произнес он. – Представьте себе, что вам пришлось бы сдержать слово…
– Я знал, что до этого дело не дойдет, – небрежно ответил комиссар.
– Дай Бог, чтобы вам никогда не пришлось выполнять подобное обещание, – сказал прокурор, еще раз чиркнув спичкой и прикурив не разгоравшуюся сигару, затем кивнул бургомистру и направился к автомобилю.
8

Маттеи поехал не в легковой машине с прокурором, а в микроавтобусе с фон Гунтеном. Полицейские потеснились и освободили ему место. В салоне было жарко. Они пока не решались открывать окна. Хотя проезд и освободили, но мэгендорфцы все еще стояли на площади. Фон Гунтен сидел за водителем. Маттеи сел рядом с ним.
– Я никого не убивал, – тихо произнес фон Гунтен.
– Конечно, – ответил Маттеи.
– А мне никто не верит, – прошептал фон Гунтен. – И полицейские тоже.
Комиссар покачал головой.
– Вам показалось.
– И вы тоже мне не верите, господин комиссар, – не унимался тот.
Машина тронулась. Полицейские молчали. За окнами было уже темно. Уличные фонари бросали золотистые блики на неподвижные лица. Маттеи почти физически ощущал страшное подозрение, сидевшее внутри у каждого из присутствующих по отношению к фон Гунтену. Ему стало жалко его.
– Я вам верю, фон Гунтен, – сказал он, чувствуя, что и сам не уверен в его непричастности к убийству. – Я знаю, что вы невиновны.
Впереди показались предместья Цюриха.
– С вами должен еще поговорить начальник полиции, фон Гунтен, – сказал комиссар. – Вы же наш главный свидетель.
– Понимаю, – побормотал тот. – И вы тоже мне не верите.
– Вздор.
– Я знаю, – не слушая его, почти беззвучно произнес фон Гунтен, широко раскрытыми глазами глядя на красные и зеленые рекламные огни, струившие свой призрачный свет в темный салон микроавтобуса.
;
9


Обо всем этом мне доложили на Казернен-штрассе, когда я в девятнадцать тридцать прибыл скорым поездом из Берна. Это было уже третье убийство, совершенное при схожих обстоятельствах: пять лет назад с помощью бритвы была убита девочка в кантоне Санкт-Галлен, а два года назад в кантоне Швиц. Убийца как сквозь землю провалился. Я велел привести фон Гунтена. Это был сорокавосьмилетний мужчина маленького роста, с жирной кожей, нездорового вида, в обычных условиях, судя по всему, нагловатый и болтливый, а теперь перепуганный и зажатый. Показания его сначала не вызывали вопросов. Он прилег отдохнуть на опушке, поставил короб с товаром на траву, снял ботинки. А шел он в Мэгендорф продавать свои щетки, подтяжки, бритвы, шнурки и прочие мелочи, но по дороге узнал от почтальона, что Вегмюллер в отпуске, а замещает его Ризен. Поэтому он и решил не торопиться и устроить привал – мол, наши молодые полицейские часто проявляют излишнее рвение, он уже успел изучить их повадки. Одним словом, он лежал себе на травке. Перед глазами – распадок, поросший лесом, по нему проходит дорога. Неподалеку на поле работает целая семья, возле них крутится собака. В Ферене он плотно пообедал в трактире «Медведь», – мясное ассорти по-бернски с белым тваннским. А до этого выпил еще пару кружек пива. Он вообще любит хорошо поесть, да и средства позволяют. То, что внешность у него сомнительная – небритый, неухоженный, помятый, – еще ничего не значит, это обманчивое впечатление; на самом деле он из тех уличных торговцев, которые неплохо зарабатывают и даже умудряются кое-что скопить на черный день. Так вот его здорово разморило; к тому же он съел еще целых две плитки шоколада, уже здесь на опушке. А надвигающая гроза и теплый ветер совсем его усыпили. Но потом он проснулся – как ему показалось, от звонкого детского крика. Как будто кричала девочка. И когда он, заспанный, поднял голову и тупо посмотрел по сторонам, работавшие на поле крестьяне тоже как будто все как один уставились в сторону леса, но тут же опять продолжили прерванную работу. Наверное, какая-нибудь птица, подумал он. Может чибис или еще кто. Это объяснение показалось ему вполне убедительным, и он опять уснул, но потом, удивленный внезапно наступившей мертвой тишиной, снова проснулся, вспомнил этот странный, зловещий крик птицы и, обратив внимание на тревожное черное небо, с досадой встал, обулся, повесил через плечо свой короб и решил, что сегодня ему, пожалуй, лучше не встречаться с Ризеном, тем более что этот Мэгендорф все равно, с точки зрения коммерции – дыра дырой. Он хотел вернуться в город и пошел к станции лесом, чтобы сократить путь. Наткнувшись на труп девочки, он помчался в Мэгендорф и из «Оленя» позвонил Маттеи. Местным жителям он ничего не сказал, боясь, что они заподозрят его самого. Таковы были его показания. Я приказал увести его, но пока не отпускать. Возможно, я был не совсем прав. Прокурор не дал бы санкции на его арест. Но времени на сантименты у нас не было. Его рассказ показался мне правдивым, но он требовал проверки, а кроме того, фон Гунтен был ранее судим. Настроение у меня было скверное. Мне не нравилось, как началось следствие: все сразу пошло как-то не так. Я не мог объяснить, что именно меня не устраивало, но чувствовал, что мы на ложном пути. Устроившись в так называемом «бутике», небольшой прокуренной комнате рядом с моим кабинетом, я велел принести из ресторана, расположенного у моста через Зиль, бутылку Шатонеф-дю-Пап, выпил несколько бокалов. Надо сказать, в этой комнате постоянно царил жуткий хаос: повсюду валялись книги и папки с бумагами. Правда, это был «сознательный беспорядок», так сказать, из принципа; потому что, по моему мнению, каждый гражданин просто обязан вносить свою посильную лепту в создание маленьких островков беспорядка в нашем зарегулированном государстве – пусть хотя бы тайно. Потом я попросил показать мне фотографии. Качество – хуже не бывает. Затем я изучил карту района. Более неудачного для нас места преступления и придумать было нельзя. Был ли убийца мэгендорфцем, жителем одной из окрестных деревень или горожанином, пришел ли он пешком или прибыл на пригородном поезде, – установить теоретически не представлялось возможным. Нельзя было исключить ни одной из трех версий.
Пришел Маттеи.
– Мне очень жаль, что вам пришлось заниматься этой печальной историей в своей последний рабочий день, – сказал я.
– Работа у нас такая, шеф.
– Фотографии с места убийства – прямо хоть сразу выбрасывай в мусорное ведро! – произнес я, засовывая снимки обратно в конверт.
Я злился и с трудом скрывал эмоции. Маттеи был моим лучшим комиссаром -- вы видите, я предпочитаю это не совсем правильное, но более симпатичное слово, – и его уход в такой неподходящий момент был крайне нежелателен.
Он, похоже, угадал мои мысли.
– Мне кажется, вам следует поручить это дело Хенци, – сказал он.
Я медлил. Если бы это не было убийство на сексуальной почве, я бы, не колеблясь, так и поступил. С обычными преступлениями гораздо проще. Достаточно лишь определить мотив – материальная заинтересованность, ревность, – и круг подозреваемых сразу же резко сужается. Но при расследовании преступлений на сексуальной почве этот метод не работает. Это может быть кто угодно – увидел девочку или мальчика, вышел из машины… Ни свидетелей, ни очевидцев. А вечером он уже как ни в чем ни бывало сидит дома, в Лозанне, в Базеле или еще где-нибудь, а мы топчемся на месте, не имея ни одной улики, ни одной зацепки. Нельзя сказать, чтобы я недооценивал Хенци; он был толковым оперативником, но ему, как мне казалось, не хватало опыта.
Маттеи не разделял моих сомнений.
– Хенци проработал под мои руководством три года, – сказал он, – и многому у меня научился, так что лучшего преемника для себя я бы при всем желании не нашел. Он все задачи будет решать так, как это делал бы я. А кроме того, завтра я еще буду здесь, – прибавил он.
Я вызвал к себе Хенци и приказал ему вместе с вахмистром Тройлером возглавить следственную группу. Он обрадовался: это было его первое «самостоятельное дело».
– Скажите спасибо Маттеи, – буркнул я и поинтересовался настроением в отделе.
Мы пока, что называется, работали вслепую – ни зацепок, ни тем более результатов, поэтому было важно, чтобы подчиненные не почувствовали нашей растерянности.
– Все уверены, что убийца уже у нас в руках, – ответил Хенци.
– Фон Гунтен?
– Это подозрение нельзя сбрасывать со счетов. Он ведь уже был осужден за растление несовершеннолетней.
– Четырнадцатилетней, – вставил Маттеи. – Это совсем другое.
– Надо подвергнуть его перекрестному допросу, – предложил Хенци.
– Не будем торопиться, – возразил я. – Я не думаю, что он имеет отношение к убийству. Он неприятен, поэтому подозрение напрашивается само собой. Но это причина субъективная, господа, и мы не пойдем на поводу у своих эмоций.
На этом мы и расстались. Настроение мое от нашего разговора не улучшилось.
10


Мы задействовали всех свободных сотрудников. Еще ночью мы начали опрашивать владельцев гаражей, не были ли обнаружены в машинах следы крови, потом то же самое проделали в прачечных. Проверили алиби тех, кто был осужден по соответствующим статьям. Наши люди с собаками и даже с миноискателями прочесали мэгендорфский лес и его окрестности, внимательно осмотрели все кустарники и перелески на предмет следов и прежде всего в поисках орудия убийства. Они систематически обследовали каждый квадратный метр, спускались в ущелье, проверили дно ручья. Найденные предметы были собраны и доставлены в отдел.
Я и сам участвовал в опросах жителей Мэгендорфа, хотя это не в моих правилах. Маттеи тоже нервничал. Был на редкость приятный весенний день, легкий, без всякого фёна, но настроение у нас было мрачное. Хенци опрашивал в «Олене» крестьян и фабричных, а мы отправились в школу. Чтобы сократить путь, мы пошли прямо по лугу, засаженному фруктовыми деревьями. Многие из них уже расцвели. От школы доносилось пение. Пели хорал «Возьми меня за руку и веди...». Спортивная площадка перед школой была пуста. Я постучал в дверь класса, из которого доносилось пение, и мы вошли.
Пели мальчики и девочки, шести-восьми лет. Ученики начальной школы. Учительница дирижировала. Когда мы вошли, она опустила руки и настороженно посмотрела на нас. Дети замолчали.
– Фройляйн Крумм?
– Да.
– Гритли Мозер была вашей ученицей?
– Что вы хотели?
Фройляйн Крумм была худая большеглазая женщина лет сорока с горечью во взгляде.
Я представился и обратился к детям:
– Здравствуйте, дети!
– Здравствуйте! – ответили они, с любопытством глядя на меня.
– Какую красивую песню вы пели!
– Мы разучиваем хорал для похорон Гритли, – сообщила учительница.
В песочнице был построен остров Робинзона. На стенах висели детские рисунки.
– А что вы могли бы сказать о Гритли? – спросил я нерешительно. – Что это был за ребенок?
– Мы все любили ее, – ответила учительница.
– Как у нее было с интеллектом?
– У нее была необыкновенно богатая фантазия.
Я опять помедлил.
– Мне бы хотелось задать детям несколько вопросов.
– Пожалуйста.
Я вышел вперед и встал перед классом. Большинство девочек было с косичками и в пестрых фартуках.
– Вы, наверное, уже слышали, что случилось с Гритли Мозер, – сказал я. – Я из полиции. Начальник главного управления. Это примерно то же, что у солдат – командир. И моя задача – найти того, кто убил Гритли. Я сейчас хотел бы поговорить с вами не как с детьми, а как со взрослыми. Мужчина, которого мы ищем, болен. Все мужчины, которые совершают такие поступки, больны. И поскольку они больны, они пытаются заманить детей в какое-нибудь укромное место, чтобы причинить им боль, – в лес, в подвал или еще куда-нибудь, где им никто не может помешать. И такое происходит очень часто. В нашем кантоне за год происходит более двухсот подобных случаев. И иногда они причиняют детям такую боль, что те от этого умирают, как это случилось с Гритли. Поэтому мы должны сажать таких людей в тюрьму. Они слишком опасны, чтобы жить на свободе. Вы спросите, почему мы не сажаем их за решетку до того, как случится несчастье, как с Гритли? Потому что этих больных трудно распознать. Это болезнь скрытая, и по человеку не видно, что он болен.
Дети слушали, затаив дыхание.
– Вы должны нам помочь, – продолжал я. – Нам обязательно нужно найти человека, который убил Гритли, иначе он убьет еще какую-нибудь девочку. – Я стоял уже посредине класса. – Гритли не рассказывала кому-нибудь из вас, что с ней заговорил чужой мужчина?
Дети молчали.
– А вы не заметили ничего необычного в поведении Гритли в последнее время?
Дети ничего не могли вспомнить.
– А не было ли у Гритли в последнее время каких-нибудь предметов или вещей, которых вы раньше у нее не замечали? Кто был самой близкой подругой Гритли?
– Я… – почти шепотом ответила какая-то кареглазая кнопка с каштановыми волосами.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Урсула Фельман.
– Значит, Гритли была твоей лучшей подругой, Урсула, верно?
– Мы сидели за одной партой.
Девочка говорила так тихо, что мне приходилось наклоняться к ней.
– И ты тоже не заметила ничего необычного? И Гритли ни с кем не встречалась?
– Встречалась…
– С кем же?
– Это был не человек.
– А кто же? – удивился я.
– Великан, – тихо произнесла девочка.
– Великан?
– Да.
– Ты хочешь сказать, что это был мужчина очень высокого роста?
– Нет. Мой папа – высокий, но он не великан.
– А какого роста был это мужчина? – спросил я.
– Высокий, как гора, – ответила девочка. – И весь черный.
– И что, этот великан что-то подарил Гритли?
– Да.
– Что же он ей подарил?
– Маленьких ежат.
– Ежат?.. – переспросил я удивленно. – Каких ежат? Ты уверена, что ничего не напутала?
– Нет, у этого великана за пазухой было полно ежей, – стояла она на своем.
– Но это же вздор, Урсула, – возразил я. – Таких великанов не бывает! Откуда у него могут взяться ежи?
– Это был великан-ежатник!
Я вернулся к фройляйн Крумм, стоявшей за учительской конторкой.
– Вы правы, фройляйн Крумм, – сказал я. – У Гритли, похоже, и в самом деле была богатая фантазия.
– Это была поэтическая натура, – ответила учительница, печально глядя куда-то вдаль. – Извините, мне нужно продолжить репетицию. Похороны уже завтра, а у детей пока еще неважно получается…
Она задала тон, и дети снова запели:
– «Возьми меня за руку и веди...»
11


Опрос мэгендорфцев в «Олене», где мы оставили Хенци, тоже ничего не дал, и под вечер мы не солоно хлебавши поехали назад в управление. Молча. Я за целый день накурился до одури и выпил много местного красного вина. Знаете, эти сомнительные местные вина. Маттеи тоже сидел мрачный, как туча, рядом со мной на заднем сиденье и заговорил, лишь когда мы подъехали к Рёмерхофу.
– Я не думаю, что это сделал кто-нибудь из местных. Очень похоже, что все три убийства – в Санкт-Галлене, Швице и Мэгендорфе – дело рук одного и того же преступника. Один почерк. Возможно, он живет в Цюрихе.
– Возможно, – ответил я.
– И ездит на автомобиле. Может быть, его работа связана с командировками. Гербер же видел машину, стоявшую на опушке леса.
– Гербера я допрашивал лично, – возразил я. – Он признался, что спал и вряд ли мог на самом деле что-нибудь видеть.
Мы опять замолчали.
– Мне очень жаль, что я вынужден покинуть вас в самом начале расследования, – начал он затем неуверенно. – Но договор с иорданским правительством подписан, и я должен его соблюдать.
– Вы улетаете завтра? – спросил я.
– Да, в три часа. Лечу через Афины.
– Я завидую вам, Маттеи, – искренне признался я. – Я бы тоже предпочел служить начальником полиции у арабов, чем в Цюрихе.
Я высадил его у отеля «Урбан», где он квартировал, сколько я его помнил, а сам отправился ужинать в «Кроненхалле» под картиной Миро. Мое насиженное место. Я всегда там ужинаю «с тележки» .
12


Когда около десяти я еще раз зашел на Казернен-штрассе, то, проходя мимо кабинета Маттеи, встретил в коридоре Хенци. Он уехал из Мэгендорфа еще в обед, и меня это удивило, но поскольку я поручил ему ведение дела, то не стал приставать к нему с расспросами – таков мой принцип. Хенци был родом из Берна, честолюбивый малый, но коллеги его любили. Женился он на девице из семейства Хоттингеров , из социалистической партии перешел к либералам, и у него были все шансы сделать хорошую карьеру. Это я так, между прочим; теперь-то он член Независимой партии.
– Уперся и не хочет сознаваться! – сказал Хенци.
– Вы о ком? – удивленно спросил я. – Кто не хочет сознаваться?
– Фон Гунтен.
Я изумленно уставился него.
– Конвейер?
– Да. Начали после обеда, – ответил Хенци. – И будем трясти его всю ночь, если понадобится. Сейчас с ним работает Тройлер. Я вышел немного подышать.
– Любопытно. Я, пожалуй, тоже посмотрю, – сказал я и вошел в бывший кабинет Маттеи.
13

– Торговец сидел на табурете, а Тройлер, закинув ногу на ногу, на стуле у старого письменного стола, облокотившись на него и подперев голову ладонь. Он курил сигарету. Феллер вел протокол. Мы с Хенци остановились у двери. Фон Гунтен сидел к нам спиной и не видел нас.
– Я никого не убивал, господин вахмистр, – пробормотал фон Гунтен.
– А я этого и не утверждал. Я сказал, что теоретически ты мог это сделать. Так это или нет, мы разберемся. Давай-ка еще разок сначала. Значит, ты устроился на опушке?
– Да, господин вахмистр.
– И уснул?
– Совершенно верно, господин вахмистр.
– А зачем ты там разлегся? Ты же шел в Мэгендорф.
– Я устал, господин вахмистр.
– А зачем ты расспрашивал почтальона о полицейском в Мэгендорфе?
– Просто так, наводил справки, господин вахмистр.
– И что же ты хотел узнать?
– У меня просрочена лицензия. Ну, я и хотел выяснить, как там в Мэгендорфе насчет полиции.
– И как там было на счет полиции?
– Почтальон сказал, что местный полицейский в отпуске, а вместо него какой-то заместитель. И я испугался, господин вахмистр.
– Я тоже заместитель, – сухо заметил Тройлер. – Значит, ты и меня боишься?
– Да, господин вахмистр.
– И по этой причине ты решил не ходить в деревню?
– Да, господин вахмистр.
– Ну что ж, неплохая версия, – одобрительно произнес Тройлер. – А может, есть еще одна версия? Лучше, чем эта, потому что правдивей?
– Я сказал правду, господин вахмистр.
– А может, ты расспрашивал почтальона просто, чтобы узнать, есть ли в деревне полицейский или он отсутствует?
Фон Гунтен недоверчиво посмотрел на Тройлера.
– Что вы хотите этим сказать, господин вахмистр?
– Я хочу сказать… – невозмутимо ответил тот, – что ты хотел удостовериться в отсутствии полицейского в распадке, потому что поджидал девочку… Так мне кажется.
Торговец в ужасе уставился на Тройлера.
– Да я совсем не знал эту девочку! – в отчаянии закричал он. – А если бы даже и знал – я не мог этого сделать! Я же был не один в распадке – в поле работали люди. Я не убийца, поверьте!
– Я верю, верю, – произнес Тройлер. – Но пойми: я должен проверить твои показания. Ты сказал, что после привала пошел лесом к станции, чтобы вернуться в Цюрих, так?
– Надвигалась гроза, – пояснил фон Гунтен. – Поэтому я решил пойти коротким путем, господин вахмистр.
– И в лесу ты наткнулся на труп?
– Да.
– И не прикасался к нему?
– Совершенно верно, господин вахмистр.
Тройлер молчал. Хотя я не видел лица фон Гунтена, я почувствовал его страх. Мне стало жаль его. Но я все больше убеждался в его виновности. Может, просто потому, что мне так хотелось наконец найти виновного.
– Мы изъяли твою одежду, фон Гунтен, а тебе выдали другую. Как ты думаешь, зачем? – спросил Тройлер.
– Не знаю, господин вахмистр.
– Чтобы произвести бензидиновую пробу. Ты знаешь, что такое бензидиновая проба?
– Нет, господин вахмистр, – растерянно произнес торговец.
– Это химический анализ с целью установления следов крови, – объяснил Тройлер с зловещим добродушием. – Мы обнаружили следы крови на твоей одежде, фон Гунтен. И это кровь девочки.
– Да, потому что... потому что я споткнулся об труп, господин вахмистр!.. – простонал фон Гунтен. – Это было ужасно!
Он закрыл лицо руками.
– А умолчал ты об этом, конечно же, только из страха?
– Да, господин вахмистр.
– И ты хочешь, чтобы мы опять тебе поверили?
– Я не убийца, господин вахмистр! – в отчаянии твердил фон Гунтен. – Поверьте мне! Спросите господина Маттеи – он знает, что я говорю правду. Прошу вас!
– Господин Маттеи уже не имеет к расследованию никакого отношения, – ответил Тройлер. – Он завтра улетает в Иорданию.
– В Иорданию… – почти шепотом повторил фон Гунтен. – Я не знал…
Он замолчал, уставившись в пол. В комнате воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и приглушенным шумом мотора редких автомобилей за окном.
Тройлера сменил лейтенант Хенци. Он не спеша закрыл окно, сел за стол, приветливо глядя на фон Гунтена, но при этом направив на него свет лампы.
– Вы не волнуйтесь, господин фон Гунтен, – дружелюбно произнес он. – У нас нет ни малейшего желания вас мучить, мы просто хотим узнать правду. Поэтому и обращаемся к вам. Вы наш главный свидетель. И должны нам помочь.
– Да, господин лейтенант, – ответил фон Гунтен, в котором, по-видимому, снова затеплилась слабая надежда.
Хенци набил трубку табаком.
– Что вы курите, фон Гунтен?
– Сигареты, господин лейтенант.
– Дайте ему сигарету, Тройлер.
Фон Гунтен отрицательно покачал головой и снова уставился в пол. Его слепил свет лампы.
– Вам мешает свет? – приветливо осведомился Хенци.
– Она мне светит прямо в глаза.
Хенци немного повернул лампу.
– Так лучше?
– Да, – тихо ответил фон Гунтен. В его голосе звучала благодарность.
– Скажите, фон Гунтен, а чем вы торгуете? Салфетками для уборки?
– Да, салфетками тоже… – нерешительно произнес тот. Он не понимал, куда клонит следователь.
– А еще чем?
– Шнурками, господин лейтенант, зубными щетками, зубной пастой, мылом, кремом для бритья…
– Лезвиями для бритв?
– Да, и лезвиями, господин лейтенант.
– Какой марки?
– Жилетт.
– Это все, фон Гунтен?
– Вроде все, господин лейтенант.
– Прекрасно. Но мне кажется, вы кое-что упустили, – заметил Хенци, возясь с трубкой. – Не раскуривается, – пояснил он и продолжил как бы между прочим: – Можете смело перечислить остальные вещички, фон Гунтен. Мы внимательно осмотрели ваш короб.
Фон Гунтен молчал.
– Итак?
– Кухонные ножи, господин лейтенант… – произнес фон Гунтен тихо и печально.
На шее у него блестели капли пота. Хенци выпускал одно облачко дыма за другим, спокойный, добродушный, приветливый молодой человек – само дружелюбие.
– Дальше, фон Гунтен. Что еще, кроме кухонных ножей?
– Опасные бритвы.
– Почему вы так неохотно об этом сообщаете?
Фон Гунтен молчал. Хенци как бы машинально протянул руку вперед, словно хотел опять изменить положение лампы, но тут же отдернул ее, заметив, что фон Гунтен от этого жеста вздрогнул. Вахмистр, не сводил глаз с торговца. И курил сигарету за сигаретой. В комнате было уже не продохнуть от дыма. Я бы давно уже открыл окно. Но закрытые окна были частью «сценария».
– Кстати, девочка была убита опасной бритвой, – сообщил Хенци, словно только что вспомнил об этом.
Молчание. Фон Гунтен неподвижно сидел, опустив плечи и повесив голову.
– Дорогой фон Гунтен, – произнес наконец Хенци, откинувшись на спинку стула. – Поговорим как мужчина с мужчиной. Какой смысл ходить вокруг да около? Я знаю, что это вы совершили убийство. И что вы так же потрясены содеянным, как и я, как все мы. Все произошло помимо вашей воли, вы вдруг словно превратились в дикого зверя, вы напали на девочку и убили ее. Вы совсем не хотели этого делать, но были не властны над собой. Это оказалось сильнее вас. И когда вы пришли в себя, вас охватил неописуемый ужас. Вы бросились в Мэгендорф, чтобы сдаться полиции, но в последний момент передумали, вам не хватило мужества сознаться. Теперь вам нужно набраться смелости, фон Гунтен, и сделать признание. И мы хотим вам в этом помочь.
Хенци умолк. Фон Гунтен покачнулся на своем табурете. Казалось, еще миг – и он во всем сознается.
– Я ваш друг, фон Гунтен, – продолжал Хенци. – Не упускайте этого шанса облегчить свою участь.
– Я устал… – простонал фон Гунтен.
– Мы тоже устали, – ответил Хенци. – Вахмистр Тройлер, организуйте нам кофе, а чуть попозже пива. И для нашего гостя фон Гунтена тоже. У нас в кантональной полиции законы гостеприимства распространяются на всех.
– Я не убивал, господин лейтенант, – хриплым полушепотом произнес фон Гунтен. – Я не убивал…
Зазвонил телефон. Хенци снял трубку, внимательно выслушал сообщение, положил трубку и улыбнулся.
– Скажите, фон Гунтен, а что вы вчера днем ели? – спросил он приветливо.
– Мясное ассорти по-бернски.
– Очень хорошо. А еще что?
– Сыр на десерт.
– Эмментальский? Грюйер?
– Тильзитский и горгонцолу, – ответил фон Гунтен и вытер пот, заливавший ему глаз.
– Смотри, как хорошо стали питаться уличные торговцы! – воскликнул Хенци. – А больше вы ничего не ели?
– Ничего.
– Подумайте как следует, – многозначительно посоветовал Хенци.
– Шоколад, – вспомнил фон Гунтен.
– Ну вот, видите, а вы говорите «ничего»! – одобрительно произнес Хенци. – А где вы его ели?
– На опушке, – ответил фон Гунтен, с недоверием глядя на него усталым взглядом.
Лейтенант выключил лампу. Теперь прокуренную насквозь комнату освещал лишь слабый свет плафона на потолке.
– Я только что получил заключение судебно-медицинской экспертизы, фон Гунтен, – с сожалением произнес Хенци. – При вскрытии в желудке девочки был обнаружен шоколад.
Теперь и я убедился в виновности фон Гунтена. Его признание было вопросом времени. Кивнув Хенци, я вышел из комнаты.
14

Я не ошибся. Хенци позвонил мне в семь часов утра. Это была суббота. Фон Гунтен сознался. В восемь я уже был в управлении. Хенци все еще был в кабинете Маттеи. Он смотрел в открытое окно. Когда я вошел, он устало повернулся ко мне и поздоровался. На полу стояли пустые пивные бутылки, на столе переполненные пепельницы. Кроме него в комнате никого не было.
– Подробное признание? – спросил я.
– Это он еще успеет сделать, – ответил Хенци. – Главное, что он сознался в убийстве.
– Надеюсь, вы не перегнули палку, – пробурчал я. – Допрос длился двадцать часов. Это, конечно, нарушение. Но, в конце концов, в нашей работе иногда бывает трудно держаться за букву устава.
– Нет, шеф, других нарушений не было, – ответил Хенци.
Я пошел в «бутик» и приказал привести фон Гунтена. Тот едва стоял на ногах; его поддерживал полицейский. Но когда я предложил ему сесть, он отказался.
– Фон Гунтен, – произнес я, к своему удивлению, теплее, чем собирался. – Мне доложили, что вы сознались в убийстве Гритли Мозер.
– Да, это я убил девочку… – глядя в пол, ответил он так тихо, что я с трудом расслышал его слова. – Только оставьте меня наконец в покое.
– Идите спать, фон Гунтен, – сказал я. – Поговорим потом.
Его вывели из комнаты. В дверях он столкнулся с Маттеи. Остановившись, он открыл рот, тяжело дыша и как будто собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказал, только посмотрел на него, когда тот смущенно посторонился, пропуская его.
– Ну давай, проходи! – сказал полицейский и увел его.
Маттеи вошел в «бутик» и закрыл за собой дверь. Я закурил сигару.
– Ну, что вы скажете, Маттеи?
– Бедный фон Гунтен! Его допрашивали более двадцати часов?
– Этот метод Хенци перенял у вас. Вы тоже были беспощадны на своих допросах, – ответил я. – Но согласитесь, он неплохо справился со своим первым самостоятельным делом? Как вы считаете?
Маттеи не ответил.
Я велел принести нам кофе и булочки.
Мы оба чувствовали угрызения совести. Горячий кофе не поднял нам настроения.
– Боюсь, что фон Гунтен откажется от своего признания, – произнес наконец Маттеи.
– Возможно, – мрачно откликнулся я. – Ну, значит, нам придется еще раз как следует с ним поработать.
– Вы считаете его виновным? – спросил он.
– А вы разве нет?
Маттеи ответил не сразу.
– Да в общем-то... тоже… – произнес он неуверенно.
В окно матовым серебром струилось утро. С набережной Зиля доносились звуки просыпающегося города. Из ворот казармы вышел строй солдат.
В этот момент пришел Хенци. Он вошел, не постучавшись.
– Фон Гунтен повесился, – сообщил он.
15


Камера находилась в конце длинного коридора. Мы бросились туда. Двое полицейских уже возились с лежавшим на полу фон Гунтеном. Волосатая грудь под разорванной рубашкой была неподвижна. На окне еще болталась подтяжка от брюк.
– Ничего уже не сделать, – сказал один из полицейских. – Он мертв.
Я снова прикурил погасшую сигару, Хенци достал сигарету.
– Итак, дело Гритли Мозер можно считать закрытым, – мрачно констатировал я и устало поплелся по бесконечно длинном у коридору в свой кабинет. – А вам, Маттеи, я желаю приятного полета в Иорданию.
16


– Но когда Феллер после обеда, около двух часов, заехал за Маттеи на служебной машине в «Урбан», – в последний раз, – чтобы отвести его в аэропорт, и когда чемоданы уже были загружены в багажник, тот заявил, что времени еще достаточно, и что они сделают небольшой крюк и заедут сначала в Мэгендорф. Феллер подчинился и поехал лесной дорогой. Они добрались до места, когда похоронная процессия уже вышла на деревенскую площадь – длинная колонна людей, в гробовом молчании шествовавших на кладбище. Это были жители окрестных деревень и даже горожане, приехавшие на похороны. В газетах уже сообщили о смерти фон Гунтена; все с облегчением вздохнули. Справедливость восторжествовала.
Маттеи и Феллер вышли из машины и стояли в толпе детей напротив церкви. Гроб стоял на повозке посреди белых роз; в повозку были запряжены две лошади. За гробом, вместе с учителями и священником, попарно шли дети с венками в руках, девочки были в белых платьях. За ними – две черные фигуры: родители Гритли Мозер. Мать увидела комиссара и остановилась. У нее было бесстрастное лицо и пустые глаза.
– Вы сдержали слово. Спасибо вам, – сказала он тихо, но отчетливо, и пошла дальше. Гордая, несгибаемая, рядом со своим за несколько часов состарившимся, сломленным мужем.
Маттеи дождался, когда мимо пройдет вся процессия – бургомистр, представитель кантонального правительства, крестьяне, рабочие, домохозяйки их дочери; все в своих лучших, праздничных нарядах, безмолвные, в тишине, нарушаемой лишь звоном колоколов, постукиванием колес траурной повозки и шагами сотен людей на булыжной мостовой, залитой полуденным солнцем.
– Поехали, – сказал Маттеи и они сели в машину.
17


В Клотене , попрощавшись с Феллером и пройдя паспортный контроль, он купил в зале ожидания свежий номер «Нойе Цюрхер цайтунг». В нем был напечатан снимок фон Гунтена, уже объявленного убийцей Гритли Мозер. А еще – фото его самого с сообщением о его новом, почетном назначении. Фото человека, достигшего пика своей карьеры. Уже выйдя на взлетно-посадочную полосу с плащом на руке, он увидел на террасе здания аэровокзала толпу детей. Это были школьники, приехавшие на экскурсию по аэропорту, – девочки и мальчики в пестрой летней одежде. Они оживленно махали флажками и носовыми платочками, с восторгом наблюдая за взлетом и посадкой огромных серебристых лайнеров. Комиссар растерянно остановился при виде этой пестрой толпы, но потом пошел дальше, к стоявшему на старте самолету компании «Свисс Эйр». Когда он подошел к трапу, все пассажиры уже были на борту. Сопровождавшая их стюардесса протянула руку за его посадочным талоном, но комиссар опять повернулся к зданию аэропорта и посмотрел на детей, которые, радуясь за пассажиров и завидуя им, махали в сторону готового к вылету самолета.
– Фройляйн, – сказал он, – я не лечу.
Вернувшись в здание аэропорта, он прошел под террасой с толпами восторженных детей к выходу.
18


Я принял Маттеи только в воскресенье утром, но не в «бутике», а в своем кабинете с казенным, так сказать, видом на набережную Зиля. На стенах висели картины известных Цюрихских художников – Гублера, Моргенталера, Хунцикера. Я был зол: на меня свалилась куча неприятностей. Звонили из министерства, некий господин, пожелавший говорить непременно по-французски; иорданское посольство заявило протест, и федеральный совет потребовал от меня объяснений, которых я дать не мог, поскольку не понимал мотивов своего бывшего подчиненного.
– Садитесь, господин Маттеи, – сказал я.
Мой официальный тон, по-видимому, его огорчил. Мы сели. Я не курил и даже не выказывал ни малейшего желания уступить привычке. Это еще больше обеспокоило его.
– Швейцарская Конфедерация, – начал я, – заключила с Иорданией соглашение о предоставлении ей опытного специалиста для помощи в реорганизации иорданской полиции, затем вы, господин Маттеи, подписали договор с Иорданией. Своим отказом выехать на место своего нового назначения вы перечеркнули оба документа. Я думаю, вам как юристу не надо объяснять возможные последствия вашего поступка.
– Не надо, – ответил Маттеи.
– В таком случае я предлагаю вам как можно скорее вылететь в Иорданию.
– Я не полечу, – заявил Маттеи.
– Почему?
– Убийца Гритли Мозер еще не найден.
– Значит, вы считаете фон Гунтена невиновным?
– Да.
– Но ведь есть же его признание.
– У него, скорее всего, просто сдали нервы. Длительный допрос, отчаяние, чувство обреченности… И я в этом тоже виноват, – прибавил он тихо. – Он надеялся на меня, а ему не помог. Я уже собрался в Иорданию.
Ситуация была довольно странная. Еще вчера мы общались свободно и непринужденно, а теперь сидели друг против друга в воскресных костюмах как совершенно чужие люди.
– Шеф, я прошу вас опять передать это дело мне, – сказал вдруг Маттеи.
– Не имею права, – ответил я. – Это абсолютно исключено. Вы у нас больше не служите, господин Маттеи.
Он изумленно уставился на меня.
– Я уволен?
– Вы были выведены из состава кантональной полиции в связи с вашим намерением продолжить службу в Иордании, – спокойно ответил я. – То, что вы нарушили условия договора, дело ваше. Но если бы мы снова взяли вас на работу, это означало бы, что мы одобряем ваш поступок. Надеюсь, вы понимаете, что это невозможно.
– Вот как… Понятно.
– К сожалению, я уже ничего не могу сделать.
Мы помолчали.
– Когда по дороге в аэропорт я заехал в Мэгендорф, там было столько детей… – тихо произнес Маттеи.
– Что вы хотите этим сказать?
– Чуть ли не вся похоронная процессия состояла из детей.
– Это вполне понятно.
– А потом и в аэропорту были целые толпы детей – школьников.
– И что же?
Я с удивлением смотрел на него.
– Если предположить, что я прав и что убийца Гритли Мозер жив, то получается, что всем этим детям грозит опасность?
– Конечно, – спокойно ответил я.
– Если такая опасность существует, – взволнованно продолжал Маттеи, – то долг полиции – защитить детей, предотвратив новое преступление.
– Так вы для этого и остались в Цюрихе... – медленно произнес я. – Чтобы защитить детей?
– Да.
Я ответил не сразу. Мне вся эта история теперь представилась в ином свете, и я все лучше понимал Маттеи. Да, вероятность того, что опасность для детей все еще сохраняется, пожалуй, отрицать нельзя, сказал я затем. Если он прав в своем предположении, то остается лишь надеяться, что настоящий убийца рано или поздно себя обнаружит или – в худшем случае, – совершая очередное преступление, оставит наконец существенные следы или улики. Это, конечно, звучит цинично, но это не цинизм, а всего лишь страшная правда. Власть полиции не безгранична, и это правильно. Все возможно, даже самое невероятное, но мы должны исходить из того, что вероятно. Мы не можем – да, в сущности, и не могли – сказать, что фон Гунтен несомненно виновен; но мы можем сказать, что он, вероятно, виновен. Если не придумывать некоего мистического, неизвестного убийцу, то фон Гунтен был единственным реальным подозреваемым. У него была судимость по сходной статье, у него были опасные бритвы и шоколад, на его одежде обнаружили следы крови, и наконец, ему по работе доводилось бывать и в Санкт-Галлене, в Швице, то есть там, где были совершены два других убийства. К тому же, он сознался и покончил с собой. Сомневаться теперь в его виновности – чистое дилетантство. Здравый смысл говорит, что убийца – фон Гунтен. Конечно, тут есть определенный риск, этот здравый смысл может ошибаться, ибо человеку свойственно ошибаться. Тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, убийство Гритли Мозер, к сожалению, – не единственное преступление, которым мы должны заниматься. Только что оперативная группа выехала на место происшествия в Шлирен. Плюс четыре серьезных квартирных кражи за одну только эту ночь. Мы не можем позволить себе такую роскошь – проводить повторное расследование – уже хотя бы по чисто техническим причинам. Мы можем сделать лишь то, что в наших силах, и мы сделали это. А дети всегда в опасности. За год совершается более двухсот преступлений на сексуальной почве. В одном только нашем кантоне. Мы можем вести разъяснительную работу с родителями, с детьми, и мы все это делаем, но мы не можем поставить на каждом углу и посадить за каждым кустом полицейского, чтобы исключить преступления. Преступления были, есть и будут – не потому, что полицейских мало, а потому, что они вообще существуют. Если бы мы были не нужны, то не было бы и преступлений. Не следует об этом забывать. Мы должны исполнять свой долг, тут он прав, но наш долг – держаться в рамках дозволенного, иначе это было бы уже полицейское государство.
Я умолк.
Снаружи послышался колокольный звон.
– Я понимаю всю сложность вашей личной ситуации. Вы оказались между двух огней… – вежливо прибавил я наконец.
– Благодарю вас, господин префект, – ответил. – Я пока займусь делом Гритли Мозер. В частном порядке.
– Оставьте вы эту затею, – посоветовал я.
– И не подумаю.
Я не выказал своей досады.
– Могу я вас попросить хотя бы не обременять нас своими проблемами по этому поводу? – спросил я, встав.
– Как вам будет угодно, – ответил он.
И мы попрощались, даже не пожав друг другу руку.
19


Нелегко было Маттеи, покидая пустое здание управления, проходить мимо своего бывшего кабинета. Табличку на двери уже поменяли. Феллер, который попался ему в коридоре и который вечно торчал в управлении и по воскресеньям, смутился и пробормотал что-то невнятное вместо приветствия. Маттеи уже и сам себе казался призраком, но больше всего его огорчало то обстоятельство, что у него больше не было служебной машины. Он решил как можно скорее попасть в Мэгендорф, но осуществить это намерение теперь было не так-то просто: путь туда был не длинный, но сложный. Сначала нужно было ехать на восьмом трамвае, потом пересесть на автобус. В трамвае он встретил Тройлера, который ехал с женой к теще и тестю. Тот уставился на комиссара, как баран на новые ворота, но спрашивать ни о чем не стал. И вообще, Маттеи в тот день как назло то и дело попадались знакомые – профессор из ВТШ , художник... Он уклончиво отвечал на вопросы о своем несостоявшемся отъезде. Одним словом, ситуация была щекотливая – после того как все отпраздновали его «повышение» и отъезд. Он и в самом деле сам себе напоминал призрака – словно воскрес из мертвых.
В Мэгендорфе как раз только что закончилась месса. Народ в воскресных костюмах и платьях толпился на площади перед церковью; многие уже потянулись в «Олень». В последние дни ощутимо похолодало, стаи густых облаков неслись на восток. У Мосбаха парни уже играли в футбол; ничто не напоминало о трагедии, произошедшей в этих местах всего несколько дней назад. Вокруг царило веселье, где-то пели «У колодца за воротами». Перед большим фахверковым домом с мощной крышей дети играли в прятки. Какой-то мальчик громко считал до десяти, остальные бросились врассыпную. Маттеи остановился и стал наблюдать за игрой.
– Дядя! – тихо окликнул его кто-то сзади.
Он обернулся. Между изгородью и штабелем дров стояла маленькая девочка в синей юбке. Кареглазая, темноволосая. Урсула Фельман.
– Чего тебе? – спросил комиссар.
– Загороди меня! – шепотом попросила девочка. – Встань сюда, чтобы меня никто не заметил.
Комиссар выполнил ее просьбу.
– Урсула, – обратился он к ней.
– Тихо! – шепотом откликнулась та. – А то он увидит, что ты с кем-то говоришь!
– Урсула! – тоже перешел он на шепот. – Я не верю в эту историю с великаном.
– Во что ты не веришь?
– В то, что Гритли Мозер видела великана, высокого, как гора.
– А он все равно есть!
– Ты его видела?
– Нет. А Гритли видела. Тихо!
Со стороны крадучись приближался рыжеволосый веснушчатый мальчишка, который только что считал. На секунду остановившись перед комиссаром, он двинулся дальше, к другой стене дома. Девочка тихо хихикнула.
– Он меня не заметил!
– Гритли все выдумала, – шепотом сказал комиссар.
– Нет, не выдумала! – ответила девочка. – Великан ждал Гритли каждую неделю и дарил ей ежат.
– Где?
– В Роткельском распадке. Она его даже нарисовала. Значит он есть. И ежата – тоже.
Маттеи удивленно уставился на нее.
– Она нарисовала великана?
– Да. Ее рисунок висит в классе. Отойди-ка в сторонку!
Девочка протиснулась между комиссаром и поленницей, бросилась к дому и с радостным криком добежала до дверного косяка, которого нужно было коснуться, на несколько секунд опередив мальчишку, уже мчавшегося из-за дома.
20


Новости, которые я получил в понедельник утром, были странными и тревожными. Сначала позвонил бургомистр Мэгендорфа. Он пожаловался, что Маттеи проник в здание школы и похитил рисунок убитой Гритли Мозер. И потребовал, чтобы я положил конец проискам полицейских ищеек, мол, людям нужен покой после всех этих ужасов. В заключение он далеко не самым вежливым тоном заявил, что спустит на Маттеи собак, если тот еще раз появится в деревне. Потом Хенци рассказал, что у него с Маттеи вышла серьезная размолвка, причем, как на грех, прямо в «Кроненхалле»; его бывший начальник был явно пьян, чуть ли не залпом выпил целый литр «Резерв дю Патрон», а потом потребовал еще и коньяку, после чего назвал его, Хенци, «судебным убийцей». Его жена, Хоттингерша, была шокирована и крайне возмущена. Но это еще не все. Закончив утренний доклад, Феллер довел до моего сведения – и что особенно досадно – со слов какого-то типа из городской полиции, что Маттеи видели в разных барах и что он теперь проживает в отеле «Рекс». А ко всему прочему, еще и курит. Сигареты. «Паризьен». Его словно подменили. Он словно за одну ночь стал совершенно другим человеком. Опасаясь, что после всего случившегося, у него может произойти нервный срыв, я позвонил одному психиатру, который не раз проводил по нашей просьбе экспертизу.
К моему удивлению, он ответил, что Маттеи уже сам записался к нему на прием, после обеда. Я вкратце изложил ему ситуацию.
Потом я написал письмо в иорданское посольство. Сообщив им, что Маттеи болен, я попросил предоставить ему отпуск, мол, через два месяца комиссар прибудет в Амман.
21


Частная психиатрическая клиника находилась далеко от города, рядом с деревней Рётен. Маттеи поехал на пригородном поезде, а от станции пошел пешком. У него не хватило терпения дожидаться почтовой машины, которая, к его досаде, вскоре и промчалась мимо него. Дорога вела через крестьянские хутора и усадьбы. На обочинах играли дети, на полях работали крестьяне. Небо было обложено серебристо-серыми тучами. Опять похолодало, температура резко упала, но к счастью, пока еще не до нуля. Маттеи прошел вдоль холмов и повернул в сторону Рётена, на дорожку, ведущую по равнине к клинике. Первым, что он увидел еще издали, было желтое здание с высокой трубой. Его можно было принять его за мрачный фабричный корпус. Но по мере приближения картина становилась все более приветливой. Правда, главный корпус по-прежнему скрывали буки и тополя. Но потом среди них показались кедры и поистине исполинская веллингтония. Маттеи вошел в парк. На развилке дорожки он увидел табличку: «Администрация» и направился в указанном направлении. Сквозь деревья и кусты сквозило маленькое озеро. Хотя, возможно, это была всего лишь полоса тумана. Вокруг стояла гробовая тишина. Маттеи слышал лишь скрип своих шагов на гравиевой дорожке. Потом до него донесся звук грабель – какой-то молодой человек приводил в порядок дорожку. Движения его были медленными и ровными. Маттеи в нерешительности остановился. Он не знал, куда идти дальше: табличек больше не было.
– Вы не скажете, как мне пройти в дирекцию? – обратился он к парню.
Тот не ответил. Он продолжал работать, спокойно, размеренно, как машина, словно не слышал вопроса, словно рядом вообще никого не было. Его лицо ничего не выражало, и поскольку его занятие мало соответствовало его недюжинной силе, которая видна была невооруженным глазом, у комиссара появилось ощущение, что ему грозит опасность. Что этот парень в любую секунду может ударить его граблями. Ему стало не по себе. Он нерешительно двинулся дальше и вскоре вышел на какой-то двор, а через него попал в следующий, более обширный двор. С обеих сторон его охватывали крытые галереи, как в монастыре, с той лишь разницей, что двор замыкало здание, похожее на загородную виллу. Здесь тоже не было ни души; только откуда-то доносился чей-то голос, высокий и жалобный, непрестанно повторявший одно и то же слово. Маттеи опять растерянно остановился. Его вдруг охватила какая-то необъяснимая печаль. Такого упадка духа он в своей жизни не испытывал. Он нажал ручку старинной, потрескавшейся двери, обильно украшенной резьбой, но дверь не поддалась. А голос все твердил и твердил все то же слово. Маттеи, как во сне, прошел по галерее. В больших каменных вазах стояли тюльпаны, в одних красные, в других желтые. Но вот наконец послышались чьи-то шаги. По двору медленно, с достоинством шел пожилой господин высокого роста с отрешенным, слегка удивленным взглядом. Его сопровождала сестра.
– Добрый день, – сказал Маттеи. – Я хотел бы видеть профессора Лохера.
– Вы договаривались о встрече? – спросила сестра.
– Да, меня ждут.
– Ну, тогда проходите в салон, – сказала сестра и указала на двустворчатую дверь. – К вам выйдут.
Она пошла дальше, поддерживая за руку безучастного ко всему старика, отперла ключом какую-то дверь, и оба исчезли за ней.
Голос все еще не умолкал. Маттеи вошел в салон, большое помещение со старинной мебелью, креслами и огромным диваном, над которым висел портрет мужчины в тяжелой золотой раме. По-видимому, основателя клиники. На стенах висели и другие картины, отображавшие жизнь в каких-то тропических краях, может быть, в Бразилии. Маттеи показалось, что он узнал окрестности Рио-де-Жанейро. Он направился к двустворчатой двери. Она вела на террасу. На каменной балюстраде стояли большие кактусы. Но парка уже почти не было видно: его скрыл сгустившийся туман. Из этой полумглы смутно проступали очертания обширной территории с каким-то монументом или надгробным памятником и зловещий, призрачный силуэт серебристого тополя. Комиссар, которого уже начинало раздражать затянувшееся ожидание, закурил сигарету; эта новая привычка успокаивала его. Он вернулся в комнату, к дивану, перед которым стоял старый круглый стол со старыми книгами. Гюстав Боннье, «Flore compl;te de France, Suisse et Belgique» . Маттеи полистал их; тщательно прорисованные цветы, травы, всё очень красиво, успокаивающе. Но комиссару это было неинтересно. Он закурил еще одну сигарету. Наконец пришла сестра, маленькая, энергичная особа в очках без оправы.
– Господин Маттеи? – спросила она.
– Он самый.
Сестра осмотрелась.
– Вы без вещей?
Маттеи покачал головой, удивившись вопросу.
– Я просто хотел задать господину профессору несколько вопросов, – ответил он.
– Прошу, – сказал сестра и через маленькую дверь провела его в другую комнату.
22

Он вошел в маленькое помещение и удивился его убожеству. Никаких признаков медицинского учреждения не наблюдалось. На стенах тоже висели картины, похожие на те, что были развешены в салоне, кроме того – фото серьезных бородатых мужчин в очках без оправы, жуткие физиономии. Очевидно, предшественники доктора. Письменный стол и стулья были завалены книгами; свободным оставалось лишь старое кожаное кресло. Доктор сидел в белом халате над своими бумагами. Это был маленький, худощавый человечек, похожий на птицу и тоже носивший очки без оправы, как сестра и бородачи на стенах. Может, это был своего рода знак или атрибут какого-нибудь тайного общества, как, например, тонзура у монахов, – кто его знает, подумал, наверное, комиссар.
Сестра удалилась. Лохер встал из-за стола, поздоровался с Маттеи.
– Добро пожаловать, – произнес он немного смущенно. – Присаживайтесь. Обстановка, конечно, довольно убогая. Мы – организация, существующая на пожертвования, так что средств постоянно не хватает.
Маттеи сел в кожаное кресло. В комнате было так темно, что доктору пришлось зажечь настольную лампу.
– Вы позволите закурить? – спросил Маттеи.
Лохер удивленно посмотрел на него.
– Пожалуйста, – ответил он и пристально посмотрел на Маттеи сквозь свои мутные очки. – Но вы ведь, кажется, раньше не курили?
– Нет. Никогда.
Доктор взял лист бумаги и принялся что-то строчить. Вероятно, какие-то заметки. Маттеи ждал.
– Вы родились одиннадцатого ноября 1903 года, не так ли? – спросил доктор, не прерывая свое занятие.
– Совершенно верно.
– А живете по-прежнему в «Урбане»?
– Нет, сейчас в «Рексе».
– Так-так, сейчас в «Рексе». На Вайнбергер-штрассе. Стало быть, вы всегда живете в гостиничных номерах, мой дорогой Маттеи?
– Кажется, это вас удивляет?
Доктор поднял голову, оторвав взгляд от бумаг.
– Послушайте, дружище, вы уже тридцать лет живете в Цюрихе. Другие создают семьи, производят на свет потомство, заботятся о будущем… А вы... Неужели у вас вообще нет никакой личной жизни? Простите, что я так в лоб спрашиваю.
– Все ясно, – ответил Маттеи, который вдруг наконец понял смысл происходящего, в том числе и вопрос сестры, удивившейся тому, что он явился без вещей. – Шеф, похоже, уже успел ввести вас в курс дела.
Доктор аккуратно отложил ручку в сторону.
– Что вы имеете в виду, почтеннейший?
– Вас попросили меня освидетельствовать, – произнес Маттеи и погасил сигарету. – Потому что в кантональной полиции меня сочли «ненормальным».
Они помолчали. За окнами повис туман – глухая, безликая, серая мгла, сочащаяся в комнату, забитую книгами и пухлыми канцелярскими папками. Холодную, со спертым воздухом, пропитанным запахом какого-то лекарства.
Маттеи встал, подошел к двери и открыл ее. За порогом стояли два санитара в белых халатах, скрестив на груди руки. Он закрыл дверь.
– Два санитара. На случай, если я вздумаю воспротивиться вашим намерениям.
Лохер оставался невозмутим.
– Послушайте меня, Маттеи, – произнес он спокойно. – Я обращаюсь к вам уже как врач.
– Как вам будет угодно, – ответил Маттеи и сел.
Ему сообщили, начал Лохер и вновь взялся за авторучку, что он в последнее время совершил ряд поступков, которые вряд ли можно назвать нормальными. Поэтому и возникла необходимость откровенного разговора. У него, Маттеи, суровая профессия, и ему, несомненно, приходится проявлять суровость по отношению к людям, попадающих в сферу его деятельности; следовательно он должен с пониманием отнестись к тому, что и он как врач порой вынужден быть предельно откровенным и жестким – этого требует от него не менее суровая профессия психиатра. Да, жесткости и недоверия. Ведь если посмотреть на поведение комиссара Маттеи со стороны, это и в самом деле странно – внезапно, вот так, с бухты-барахты, перечеркнуть такую уникальную возможность карьерного роста, как Иордания. В сочетании с навязчивой идеей искать убийцу, который уже найден. Плюс внезапное решение начать курить и такая же неожиданная тяга к пьянству – четыре рюмки коньяка после целого литра «Резерв дю Патрон»! Господь с вами, старина! Такие резкие перемены характера! Ведь это же все чертовски попахивает симптомами серьезного заболевания! Поэтому в его же интересах пройти основательное обследование, чтобы получить объективную клиническую картину его психического состояния, и он предлагает ему провести несколько дней в Рётене.
Доктор умолк и вновь застрочил что-то в своих бумагах.
– У вас бывает повышенная температура?
– Нет.
– Нарушения речи?
– Тоже нет.
– Голоса?
– Чушь!
– Потливость?
Маттеи покачал головой. Полумрак в комнате и болтовня доктора все больше раздражали его. Он принялся шарить по карманам в поисках сигарет. Наконец нашел их. Но когда взял протянутую ему доктором горящую спичку, его пальцы тряслись. От злости. Ситуация была глупейшая. Он должен был все это предвидеть и обратиться к другому психиатру. Но он любил этого врача, которого они скорее из симпатии иногда приглашали на Казернен-штрассе; он предпочитал иметь дело с ним, потому что другие врачи смотрели на него свысока и считали его чудаком и фантазером.
– Возбужден! – почти радостно отметил доктор. – Может, пригласить сестру? И она проводит вас в вашу палату?
– Еще чего! С какой стати? – ответил Маттеи. – У вас есть коньяк?
– Давайте я лучше дам вам успокоительное, – предложил доктор и встал из-за стола.
– Мне не нужно успокоительное! Мне нужен коньяк! – грубо ответил комиссар.
Доктор, по-видимому, нажал какую-то сигнальную кнопку, потому что на пороге вдруг вырос санитар.
– Принесите из моей квартиры бутылку коньяка и два бокала! – приказал доктор и потер руки, вероятно, от холода. – Да поживее!
Санитар исчез.
– В самом деле, Маттеи, – сказал доктор. – Я считаю, что вам просто необходима срочная госпитализация. Если, конечно, вы не задались целью довести себя до полного нервного и физического расстройства. Мы же можем этого избежать, верно? И если поторопиться, – это вполне выполнимая задача.
Маттеи не ответил. Доктор тоже замолчал. Зазвонил телефон. Лохер снял трубку и сказал:
– Я занят.
За окном уже почти ничего не было видно, день вдруг как-то резко перешел в темный вечер.
– Включить свет? – предложил доктор, просто чтобы нарушить тягостное молчание.
– Нет.
К Маттеи вновь вернулось самообладание. Когда пришел санитар с коньяком, он сам налил себе и выпил и тут же налил еще.
– Лохер, – сказал он. – Оставьте вы эти фокусы – «Господь с вами, старина!», «Поживее!» Эти игры в человечность. Вы – врач. В вашей практике, наверное, тоже были случаи, когда вам не удавалось решить стоящую перед вами задачу?
Доктор удивленно посмотрел на Маттеи. Он был неприятно поражен вопросом, растерялся, почувствовал беспокойство и не знал, что сказать.
– В моей практике чаще всего приходится иметь дело как раз с неразрешимыми задачами, – ответил он, наконец, честно, понимая, что ни в коем случае не должен был говорить это пациенту, каковым считал Маттеи.
– Охотно верю вам, такая уж у вас профессия, – произнес Маттеи с иронией в голосе, от которой доктору стало грустно.
– Вы только для того сюда и приехали – чтобы задать мне этот вопрос?
– И для этого тоже.
– Что же с вами все-таки, черт побери, происходит? Вы же были само благоразумие! – смущенно спросил доктор.
– Не знаю… – неуверенно произнес Маттеи. – Эта убитая девочка…
– Гритли Мозер?
– Я все время думаю о ней.
– Она не дает вам покоя?
– У вас есть дети? – спросил Маттеи.
– Нет. У меня и жены нет, – так же смущенно и тихо ответил доктор.
– Ясно, – мрачно произнес Маттеи и помолчал несколько секунд. – Понимаете, Лохер, – продолжил он затем, – я смотрел на этот маленький изуродованный труп посреди листьев и не отворачивался, как мой преемник Хенци, в поведении которого нет ничего ненормального. Нетронуто было только лицо, детское лицо. В кустах, посреди рассыпанного печенья, лежала красная юбка. Но не это было самое страшное.
Маттеи опять умолк. Словно испугавшись своих слов. Он никогда не говорил о себе, а теперь вынужден был это делать: ему нужен был этот маленький человечек, похожий на птицу в своих смешных очках, потому что только он один мог ему помочь, а он за это должен был открыть ему душу.
– Вы совершенно справедливо удивились тому, что я все еще живу в отеле. Я хотел быть «вне системы», над жизнью, знать ее как свои пять пальцев, но не участвовать в ней, не влачить вместе с другими ярмо ее тягот. Я хотел смотреть на нее свысока, сохранив трезвую голову и овладев всеми ее хитростями и тонкостями, как техник овладевает своими механизмами и устройствами. Я стойко выдержал страшное зрелище изуродованного детского трупа, но зрелище убитых горем родителей оказалось страшней, и мне захотелось поскорее унести ноги от этого проклятого дома в Мосбахе, я поклялся спасением своей души, что найду убийцу, только чтобы не видеть больше их лиц, не заботясь о том, что не смогу исполнить свое обещание, потому что на следующий день должен был лететь в Иорданию. А потом, Лохер, я вновь «включил» свое равнодушие. Это было так мерзко. Я не стал отстаивать этого несчастного торговца фон Гунтена. Я поплыл по течению. Я снова стал тем, чем был раньше – воплощенной нейтральностью, Маттеи Гроб с крышкой, как меня называет весь Нидердорф . Я трусливо предпочел свой покой, свое превосходство, свою верность букве закона, превратился в бессердечного робота. Но тут вдруг увидел в аэропорту детей...
Доктор отодвинул свои записи в сторону.
– И я вернулся, – продолжил Маттеи. – Остальное вам известно.
– И что теперь? – спросил доктор.
– Теперь я здесь. Потому что не верю в виновность фон Гунтена и должен сдержать свое обещание.
Доктор встал, подошел к окну.
В дверях появился санитар, за ним второй.
– Идите в отделение, – сказал доктор. – Вы мне больше не понадобитесь.
Маттеи налил себе коньяка и рассмеялся.
– Хорошая вещь этот «Реми Мартен».
Доктор все еще стоял у окна, глядя в окно.
– Чем я могу вам помочь? – беспомощно произнес он. – Я ведь не криминалист. – Он повернулся к Маттеи. – А почему вы, собственно, так уверены в невиновности фон Гунтена?
– Вот, смотрите.
Маттеи положил на стол листок бумаги и разгладил его. Это был детский рисунок. Подписанный справа внизу неуклюжим почерком: «Гритли Мозер». На рисунке цветными карандашами был изображен мужчина в черной шляпе и в черном костюме. Очень высокий – выше окружавших его елей, больше похожих на какие-то диковинные травы. Нарисован он был так, как обычно рисуют дети – точка, точка, запятая, вышла рожица кривая. Из его правой руки, представлявшей собой кружок с торчавшими в разные стороны черточками-пальцами, на крохотную девочку – еще меньше, чем ели, – сыпались маленькие кружочки, утыканные иголками и похожие на звездочки. В верхней части рисунка, уже почти в небе, стоял черный автомобиль, а рядом с ним – необычный зверь со странными рогами.
– Это рисунок Гритли Мозер, – пояснил Маттеи. – Я взял его в классе.
– И что же этот рисунок изображает? – беспомощно глядя на листок.
– Великана-ежатника.
– Как это понимать?
– Гритли рассказывала, что какой-то великан дарил ей в лесу маленьких ежат. – И на рисунке как раз представлена эта встреча.
Он показал на утыканные иголками кружочки.
– И из этого вы сделали вывод…
– Вполне обоснованное предположение – что Гритли изобразила здесь своего убийцу.
– Вздор, Маттеи! – сердито возразил доктор. – Этот рисунок – всего лишь плод фантазии и не более того. Так что советую вам не обольщаться на этот счет.
– Возможно, – ответил Маттеи. – Зато автомобиль имеет уж слишком конкретные формы. Я бы даже сказал, что это американская машина, одна из старых моделей. Да и великан изображен довольно живо.
– Какие великаны? – раздраженно ответил доктор. – О чем вы говорите? Все это сказки!
– Высокий тучный мужчина вполне мог показаться маленькой девочке великаном.
Доктор удивленно уставился на Маттеи.
– Значит, вы полагаете, что убийца – мужчина высокого роста?
– Это, конечно, всего лишь предположение, – уклончиво ответил комиссар. – Если это так, то убийца разъезжает на черном американском автомобиле.
Лохер, сдвинув очки на лоб, взял рисунок и принялся внимательно разглядывать его.
– Ну, и чего вы от меня ждете? – спросил он неуверенно.
– Если исходить из того, что у меня нет никакой информации об убийце, кроме этого рисунка, – сказал Маттеи, – то получается, что это единственный реальный след. Но для меня этот рисунок – все равно что рентгеновский снимок для дилетанта. Мне его не расшифровать.
Доктор покачал головой.
– Тут нечего расшифровывать. Из этого детского рисунка невозможно извлечь какую бы то ни было информацию об убийце, – ответил он и положил рисунок на стол. Можно лишь кое-что узнать о самой девочке, нарисовавшей эту картинку. Гритли, судя по всему, была умным, живым и веселым ребенком. Дети ведь рисуют не только то, что видят, но и то, что при этом чувствуют. Фантазия и реальность сливаются в одно целое. На этом рисунке кое-что отражает реальность – высокий мужчина, автомобиль, девочка; остальное – своего рода ребус: ежата, странный зверь с большими рогами. Одни загадки. А ключ к ним… Гритли унесла с собой в могилу. Я всего лишь медик, а не заклинатель покойников. Заберите свой рисунок. Я ничем не могу вам помочь.
– Вы просто не решаетесь.
– Я терпеть не могу тратить время попусту.
– То, что вы называете пустой тратой времени, может быть, всего лишь – старый метод, – возразил Маттеи. – Вы ведь ученый и знаете, что такое рабочая гипотеза. Представьте себе, что мое предположение – будто на рисунке изображен убийца, – ваша рабочая гипотеза. Поучаствуйте в моей фикции, и посмотрим, что из этого выйдет.
Лохер несколько секунд задумчиво смотрел на комиссара, потом еще раз вгляделся в рисунок.
– А как выглядел торговец?
– Невзрачный.
– А как у него с интеллектом?
– Неглуп, но ленив.
– Он ведь, кажется, уже был осужден за растление несовершеннолетней?
– Да, четырнадцатилетней девочки.
– У него были отношения с другими женщинами?
– Ну, как бродячий торговец, пошаливал, конечно, в окрестных деревнях.
Лохер оживился. Что-то тут было не то.
– Жаль, что этот дон-жуан признался и повесился, – пробурчал он. – По мне так он совсем не похож на сексуального маньяка-убийцу. Однако вернемся к вашей гипотезе. Этот великан-ежатник на рисунке по своим внешним характеристикам вполне может быть сексуальным маньяком. Высокий, грузный. Люди, совершающие половые преступления в отношении детей, в большинстве случаев – существа примитивные, в той или иной мере слабоумные, имбецилы или дебилы, как мы их называем, грубые, склонные к насилию и страдающие комплексом неполноценности по отношению к женщинам или импотенцией.
Он резко замолчал. Ему явно пришла в голову какая-то идея.
– Странно, – произнес он.
– Что странно?
– Дата на рисунке.
– Почему?
– Больше чем за неделю до убийства. Если ваша гипотеза соответствует действительности, Маттеи, то получается, что Гритли Мозер видела убийцу задолго до смерти. Странно, впрочем, что она облекла свой рассказ об этой встрече в форму сказки.
– Дети есть дети.
Лохер покачал головой.
– Дети тоже ничего не делают без причины, – возразил он. – Вероятно, этот черный великан запретил Гритли рассказывать кому бы то ни было о их тайной встрече. И бедняжка послушалась и вместо правды рассказала эту сказку. Будь иначе, кто-нибудь, возможно, заподозрил бы неладное, и ребенка удалось бы спасти. Должен признать, история довольно зловещая, если все так и было. Девочка была изнасилована? – спросил он вдруг.
– Нет.
– То же самое ведь произошло и с девочками, которые были убиты несколько лет назад в Санкт-Галлене и Швице?
– Совершенно верно.
– И тоже опасной бритвой?
– Да.
Доктор тоже налил себе коньяку.
– Мы имеем здесь дело не с убийством на почве полового извращения, а со своего рода актом мести. Преступник – будь то фон Гунтен или великан-ежатник – мстил женщинам.
– Маленькая девочка – это же не женщина.
– Да, но может олицетворять женщину у людей с болезненными отклонениями, – уверенно возразил доктор. – Не решаясь нападать на женщин, убийца нападает на маленьких девочек. Он убивает их вместо женщин. Поэтому он обычно выбирает один и тот же тип девочек. Если вы поинтересуетесь, как выглядели все три жертвы, скорее всего окажется, что они были очень похожи друг на друга. Не забывайте: речь идет о примитивном человеке, будь то врожденное слабоумие или развившееся в результате какой-то болезни. Такие люди не способны контролировать свои инстинкты. Сопротивляемость внезапным импульсам у них практически нулевая. Для срыва им нужно чертовски мало: незначительное нарушение обмена веществ, несколько деградировавших клеток – и он уже не человек, а зверь.
– А причины мести?
Доктор задумался.
– Возможно, сексуальные конфликты, – сказал он затем. – Возможно, преступника подавляла или эксплуатировала женщина. Или его жена была богата, а он беден. Или имела более высокий социальный статус, чем он.
– Все это не подходит к фон Гунтену, – заметил Маттеи.
Доктор пожал плечами.
– Ну, значит, к нему подходит что-то другое. Причины конфликтов между мужчиной и женщиной могут быть самыми нелепыми.
– Следовательно, если убийца не фон Гунтен, то опасность новых преступлений сохраняется? – спросил Маттеи.
– Когда произошло убийство Санкт-Галлене?
– Пять лет назад.
– А в Швице?
– Да года назад.
– Промежутки между рецидивами явно сокращаются, – констатировал доктор. – Возможно, это признаки прогрессирования болезни. Сопротивляемость мозга в отношении аффектов, похоже, ослабевает, и больной, вполне вероятно, совершит очередное убийство уже через несколько месяцев, а может, и недель, если ему подвернется подходящий случай.
– А что вы можете сказать о его поведении в промежутках между рецидивами?
– Вначале он чувствует как бы некоторое облегчение, – неуверенно произнес доктор. – Но вскоре у него вновь начинает копиться чувство ненависти, вновь возникает потребность мести. Его тянет к местам скопления детей, например, к школам или игровым площадкам. Потом он опять потихоньку начинает разъезжать на машине в поисках очередной жертвы, и когда находит ее, старается установить с ней контакт. И наконец – трагический финал.
Лохер замолчал.
Маттеи взял со стола рисунок, сложил его и сунул в нагрудный карман пиджака, глядя в окно, за которым уже стояла ночь.
– Пожелайте мне удачи в поисках великана-ежатника, Лохер, – сказал он наконец.
Доктор удивленно посмотрел на него. До него не сразу дошел смысл его слов.
– Кажется, этот великан для вас – больше, чем просто рабочая гипотеза, Маттеи, верно?
– Верно, – признался Маттеи. – Я нисколько не сомневаюсь, что он и есть убийца.
Доктор, злясь на себя за то, что позволил ввести себя в заблуждение и не сразу понял, куда клонит Маттеи, заявил: все, что он ему сказал, – не более чем умозрительные рассуждения, простая игра ума, не имеющая никакой научной ценности. Он всего лишь указал на одну из тысячи версий. С таким же успехом он мог бы доказать, что на роль убийцы подходит кто угодно – почему бы и нет? Представить себе и логически обосновать можно любой вздор, и Маттеи прекрасно это знает; он, Лохер, по доброте своей принял участие в его фикции, но теперь настоятельно советует ему снять розовые очки и посмотреть правде в глаза, без всяких «гипотез», и найти в себе смелость признать неоспоримость доводов, доказывающих вину фон Гунтена. Детский рисунок – это всего лишь плод фантазии, или же он отражает встречу девочки с человеком, который не имеет – и даже теоретически не может иметь – никакого отношения к убийству.
– Предоставьте мне самому решать, насколько достоверной я должен считать вашу версию, – ответил Маттеи, допив свой коньяк.
Доктор ответил не сразу. Он уже опять сидел за своим рабочим столом, окруженный книгами и протоколами, заведующий клиникой, которая давно уже устарела, которой катастрофически не хватало средств, даже на насущные нужды, и на которую он попусту растратил все свои силы.
– Маттеи, – сказал он, заканчивая разговор, и в голосе его звучали усталость и горечь. – Вы решили взвалить на себя непосильную ношу. Я не хотел бы сейчас произносить высокопарных речей. Вы волевой, честолюбивый, гордый человек, вы не любите останавливаться на полпути. Все это я могу понять, я и сам такой. Но ваше маниакальное желание искать убийцу, которого, по всей вероятности, нет и которого вы никогда не нашли бы, даже если бы он и был, поскольку таких, как он, – не убивающих лишь потому, что нет подходящего случая, – слишком много, более чем сомнительно. Безумство как метод – возможно, это смело, согласен; экстравагантность у нас сегодня в почете, но если ваш метод не приведет к цели, боюсь, как бы вы не остались в итоге один на один с этим безумством.
– Прощайте, господин Лохер, – ответил Маттеи.
23

Лохер прислал мне письменный отчет об этой беседе. И как всегда, его микроскопический, словно выгравированный, немецкий почерк невозможно было расшифровать без посторонней помощи. Я вызвал Хенци. Тот, изучив документ, заявил, что доктор и сам находит версию Маттеи безосновательной. Я не разделял его уверенность: мне показалось, что Лохер боится собственной смелости. Теперь и я усомнился в однозначности ситуации. У нас ведь не было подробных признательных показаний фон Гунтена, которые мы могли бы проверить; мы располагали всего лишь общим признанием. К тому же, до сих пор не было найдено орудие убийства. Ни на одной из бритв, лежавших в коробе фон Гунтена, эксперты следов крови не обнаружили. Это тоже говорило не в пользу выводов следствия. И хотя это вряд ли могло послужить посмертным оправданием фон Гунтена (уж очень много было серьезных поводов для подозрения), я все же не на шутку встревожился. Да и в поведении Маттеи я видел больше логики, чем признавал вслух. Дошло до того, что я, к досаде прокурора, приказал еще раз прочесать Мэгендорфский лес, но это ничего не изменило. Орудия убийства так и не нашли. Очевидно, оно все же лежало на дне ущелья, как полагал Хенци.
– Ну что ж, – сказал он, закурив свою отвратительную, ароматизированную сигарету. – В расследовании этого дела мы больше ничего сделать не можем. Кто-то из нас сумасшедший – либо Маттеи, либо мы. И сейчас нам надо решить, кто именно.
Я показал ему запрошенные в архиве фотографии. Все три убитые девочки были похожи друг на друга.
– Это тоже аргумент в пользу великана-ежатника.
– Совсем не обязательно, – хладнокровно возразил Хенци. – Просто этот тип девочек соответствует вкусу фон Гунтена. – Он вдруг рассмеялся. — Интересно, что же будет делать Маттеи? Не хотел бы я быть в его шкуре.
– Вы его недооцениваете, – пробурчал я. – Он может все.
– И даже найти убийцу, которого нет?
– Возможно, – ответил я и положил фотографии в папку. – Я знаю одно: Маттеи не отступится.
И я оказался прав. Первые известия я получил от начальника городской полиции. После очередного совещания, посвященного вопросу о разграничении сфер компетенции. Прощаясь, этот зануда заговорил о Маттеи. Явно чтобы позлить меня. Я узнал, что того несколько раз видели в зоопарке, а еще он приобрел в гараже на площади Эшер-Вис старенький «Нэш» . Вскоре до меня дошла еще одна новость. Она меня совершенно ошеломила. Это было в «Кроненхалле», в субботу – как сейчас помню. В зале собрался весь цвет города – все, у кого есть имя, вес и аппетит; между столиками сновали официантки, сервировочные тележки дымились всевозможными яствами, а с улицы доносился шум транспорта. Я сидел себе под своим Миро, вкушая суп с фрикадельками из печени, и, казалось, ничто не могло испортить мне настроение, как вдруг ко мне обратился сотрудник одной крупной фирмы по продаже горючего. Он уже был навеселе и жаждал общения. Бесцеремонно усевшись за мой столик и заказав себе рюмку виноградной водки, он со смехом сообщил, что мой бывший обер-лейтенант сменил профессию и теперь трудится на бензоколонке в Граубюндене, неподалеку от Кура, которую их фирма уже собиралась закрывать ввиду ее полной нерентабельности.
Вначале я ему не поверил. Уж очень нелепой, дикой и неправдоподобной показалась мне эта история.
Но он стоял на своем. Стал хвастать, что, мол, Маттеи и на новом поприще проявил незаурядность. Дела на бензоколонке резко пошли в гору. Клиентов у Маттеи – хоть отбавляй. Почти исключительно кадры, с которыми он уже имел дело, – в другом качестве. Мол, слух о том, что Маттеи Гроб с крышкой дослужился до чина заправщика мгновенно разнесся по округе, и его бывшие «клиенты» поспешают к нему со всех концов кантона на своих разнокалиберных транспортных средствах – от допотопных колымаг до шикарных мерседесов. Бензозаправочная станция превратилась в своего рода место паломничества для представителей преступного мира всей восточной Швейцарии. Выручка растет невиданными темпами. Фирма только что установила еще одну колонку – для высокооктанового бензина. И изъявила готовность построить новое здание на месте развалюхи, в которой Маттеи сейчас живет. Тот вежливо отказался. Как и от помощника, которого ему предлагали. Машины и мотоциклы часто выстраиваются в длинную очередь, но никто не возмущается. Видимо, их примиряет с этим неудобством особое удовольствие – гордое сознание того, что их обслуживает бывший обер-лейтенант кантональной полиции.
Я не знал, что и сказать. Мой собеседник наконец откланялся, и когда «тележка» причалила к моему столику, у меня уже пропал аппетит. Я съел самую малость, заказал пиво. Потом, как обычно, пришел Хенци со своей Хоттингершей, мрачный, потому что голосование по поводу моего преемника прошло не в его пользу. Выслушав мой рассказ о Маттеи, он заявил, что теперь тот уже, без всякого сомнения, сошел с ума, что он всегда и предрекал. Настроение у него вдруг резко улучшилось. Он съел целых два стейка, пока его супруга, не закрывая рта, говорила о городском драматическом театре. По ее словам, у нее там есть знакомые.
Потом, еще через несколько дней, у меня зазвонил телефон. Во время совещания. Конечно же, опять с коллегами из городской полиции. Позвонила заведующая сиротским приютом. Старая дева взволнованно рассказала мне, что у нее был Маттеи, в черном парадном костюме, с явным желанием произвести солидное впечатление, и спросил, не может ли он удочерить одну девочку из числа ее подопечных, как она выразилась. Причем, ему нужен именно этот ребенок и никакой другой. Он, мол, всегда хотел иметь детей, и вот теперь, когда он заведует автомастерской в Граубюнденском кантоне, ему вполне по силам воспитать приемную дочь. Она, разумеется, вежливо отклонила эту более чем сомнительную просьбу, сославшись на устав заведения, но мой бывший сотрудник произвел на нее такое странное впечатление, что она сочла своим долгом проинформировать меня о его визите. Закончив на этом свой отчет, она повесила трубку. Выслушав ее, я озадаченно пыхтел сигарой. Все это, конечно, было довольно странно. Но совершенно немыслимым нам на Казернен-штрассе показалось поведение Маттеи в связи с другой историей. Мы тогда вызвали в управление одного в высшей степени сомнительного субъекта: официально дамского парикмахера, а неофициально – сутенера, который весьма недурно устроился на роскошной вилле в одной воспетой многими поэтами деревушке у озера. Местечко это было излюбленным маршрутом таксистов и владельцев частных машин. Не успел я приступить к допросу, как он гордо выложил свои козыри. Он просто весь светился от радости, что может оглушить нас такой сенсационной новостью: Маттеи живет на своей бензоколонке вместе с небезызвестной нам мадам Хеллер. Я сразу же позвонил в Кур, потом связался с тамошним участковым инспектором – все подтвердилось. Я не знал, что сказать. Новость лишила меня дара речи. Дамский парикмахер сидел передо мной с торжествующим видом, перемалывая во рту свою жевательную резинку. У меня пропало желание заниматься им. Я приказал отпустить этого старого греховодника с Богом. Он переиграл нас.
Это маленькое происшествие всех переполошило. Я был потрясен, Хенци возмущен, прокурор брезгливо морщился, а в федеральном совете, где тоже очень скоро обо всем узнали, назвали это «позором». Хеллерша была нашей бывшей «клиенткой». Одну ее «коллегу» – тоже известную на весь город особу – нашли убитой, и мы подозревали, что Хеллерша знала об этом больше, чем рассказала нам. Чуть позже ее без долгих церемоний выдворили за пределы кантона, хотя у нас на нее, собственно, ничего не было, кроме ее приверженности своему ремеслу. Но в управлении всегда найдутся люди с предрассудками. Я решил наведаться к Маттеи и прояснить ситуацию. Я чувствовал, что его поведение как-то связано с Гритли Мозер, но не мог понять, как. И эта неизвестность злила и смущала меня. К тому же, меня разбирало профессиональное любопытство. Как человек порядка я должен был докопаться до сути и понять, что там на самом деле происходит.
24

И вот я отправился в Кур. Один. На своей машине. Это опять было в воскресенье, и теперь, когда я вспоминаю всю эту историю, у меня такое впечатление, как будто многие важные события в ней вообще произошли именно в воскресные дни. Представьте себе: повсюду колокольный звон; казалось, вся страна гудит и звенит от этих колоколов. К тому же, где-то в Швице я угодил в какую-то процессию. На дороге – машина за машиной, по радио – проповедь за проповедью. Потом в деревнях чуть ли не одновременно началась пальба – из местных тиров доносились свист пуль, треск и грохот! Все было охвачено какой-то дикой, почти зловещей суетой; казалось, вся Восточная Швейцария пришла в движение. Где-то шли автогонки, плюс нашествие автомобилистов из Западной Швейцарии – они ехали целыми семьями и компаниями, и когда я наконец добрался до известной вам заправочной станции, я был уже совершенно оглушен этой воскресной «идиллией». Бензозаправка тогда не производила такого тягостного впечатления, как сегодня, она выглядела вполне ухоженной, всюду чистота и порядок, на окнах герани. Кабачка при ней тогда еще не было. На всем была печать бюргерского благополучия и благочиния. К тому же повсюду бросались в глаза предметы, указывавшие на присутствие детей: качели, кукольный дом на скамейке, игрушечная детская коляска, деревянная лошадь-качалка. Маттеи как раз только что обслужил очередного клиента, владельца фольксвагена, который тут же умчался, когда я вылез из своего опеля. Рядом с Маттеи стояла девочка лет семи-восьми с куклой в руках. Белокурая, в красной юбочке. Она показалась мне знакомой, и это меня немного удивило, потому что никакого сходства с Хеллершей я в ней не заметил.
– Это ведь, кажется, был Рыжий Майер, – произнес я, показав рукой на удаляющийся фольксваген. – Год как вышел на свободу.
– Девяносто пятый? – равнодушно спросил Маттеи, одетый в синий рабочий комбинезон.
– Да.
Маттеи залил полный бак и протер лобовое стекло.
– Четырнадцать тридцать.
Я дал ему пятнадцать франков.
– Сдачи не надо, – сказал я, видя, что он полез в кошелек за мелочью, и покраснел. – Простите, Маттеи, это у меня вырвалось случайно …
– Ничего, – ответил он, сунув деньги в кошелек. – Я уже привык.
Чувствуя себя неловко, я посмотрел на девочку.
– Славный ребенок, – сказал я.
Маттеи открыл мне дверцу машины.
– Счастливого пути.
– Да я, собственно… – пробормотал я, – хотел с вами поговорить. Черт побери, Маттеи, что это все означает?
– Шеф, я обещал не обременять вас своими проблемами в связи с делом Гритли Мозер. Сделайте и вы мне одолжение: оставьте меня в покое.
Он отвернулся.
– Послушайте, Маттеи, ну к чему эти детские капризы?
Он молчал. Тут вдруг вся округа огласилась треском и грохотом выстрелов. По-видимому, где-то поблизости тоже находился тир. Было уже около одиннадцати. Я смотрел, как Маттеи обслуживает «Альфа Ромео».
– Этот тоже отсидел свои три с половиной года, – заметил я, когда машина уехала. – Может, войдем внутрь? Мне эта пальба действует на нервы. Я ее терпеть не могу.
Он повел меня в дом. В коридоре мы столкнулись с Хеллершей, которая несла из погреба картошку. Она все еще была хороша собой. При виде ее я смутился, меня мучили угрызения совести. Она вопросительно и как будто с тревогой посмотрела на нас, но приветливо поздоровалась со мной и вообще произвела на меня приятное впечатление.
– Это ее ребенок? – спросил я, когда она исчезла в кухне.
Маттеи кивнул.
– А где вы ее откопали? – спросил я.
– Поблизости. Она работала на кирпичном заводе.
– И зачем она вам здесь понадобилась?
– Ну, должен же мне кто-то помогать здесь по хозяйству, – ответил Маттеи.
Я покачал головой.
– Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз, – сказал я.
– Аннемари, иди в кухню, – приказал Маттеи.
Девочка вышла.
Комната была довольно убогая, но чистая. Мы сели за стол у окна. Снаружи все еще трещали выстрелы. Залп за залпом. Один оглушительнее другого.
– Маттеи, что это все означает? – повторил я свой вопрос.
– Ничего особенного, шеф, – ответил мой бывший комиссар. – Это называется охота.
– Что вы имеете в виду?
– Обычное занятие сыщика.
Я раздраженно закурил сигару.
– Послушайте, я хоть и не новичок в нашем деле, но я ничего не понимаю.
– Не угостите меня сигарой?
– Прошу, – ответил я и протянул ему портсигар.
Маттеи поставил на стол бутылку вишневки. Мы сидели на солнце; окно было полуоткрыто, снаружи, за геранями, стоял теплый июньский день, оглашаемый пальбой. Когда на заправку въезжала очередная машина – что происходило все реже, потому что время было обеденное, – ее обслуживала Хеллерша.
– Лохер же вам рассказал о нашем разговоре, – сказал Маттеи, не спеша прикурив сигару.
– Нам это ничего не дало.
– Зато мне кое-что дало.
– Что именно?
– Рисунок Гритли соответствует действительности.
– Вот как. И что же означают ежи?
– Этого я пока не понял. Зато я уже знаю, что означает зверь со странными рогами.
– И что же он означает?
– Это козерог, – не спеша ответил Маттеи и, затянувшись, выпустил облако дыма.
– И поэтому вы ходили в зоопарк?
– Не просто ходил, а торчал там целыми днями, – ответил он. – А еще я просил детей нарисовать горного козла. И то, что у них получалось, было очень похоже на зверя с рисунка Гритли Мозер.
До меня наконец дошло.
– Козерог – это герб Граубюндена, – сказал я. – Герб кантона.
Маттеи кивнул.
– Герб на номерном знаке машины привлек внимание Гритли.
Все оказалось очень просто.
– Как нам это сразу не пришло в голову! – пробурчал я.
Маттеи разглядывал свою сигару, растущий столбик пепла, легкий дымок.
– Мы исходили из того, что убийца – житель Цюриха, – сказал он наконец. – Это и была наша главная ошибка – ваша, Хенци и моя. На самом деле он живет в Граубюндене. Все три места убийства находятся поблизости от трассы Граубюнден – Цюрих. Я проверил.
– А ведь вы правы, Маттеи, – сказал, обдумав его слова. – В этом действительно что-то есть.
– Это еще не все.
– А еще что?
– Я пообщался с юными рыболовами.
– Рыболовами?..
– Ну, с мальчишками, которые любят удить рыбу.
Я удивленно уставился на него.
– Понимаете, после этого открытия я поехал в кантон Граубюнден, – сказал он. – Следуя логике. Но очень скоро убедился в бессмысленности этой затеи. Непросто найти человека, о котором известно лишь, что он высокого роста и ездит на старом американском автомобиле, – в таком огромном кантоне, как Граубюнден. Более семи тысяч квадратных километров, сто тридцать тысяч жителей, разбросанных по бесчисленным долинам – это утопия! И вот я сидел однажды холодным днем в полной растерянности на берегу Инна, в Энгадине, и смотрел на мальчишек, собравшихся у самой воды. Я уже хотел встать и пойти дальше, как вдруг заметил, что они обратили на меня внимание. Вид у них был испуганный и смущенный. У одного из них была в руках самодельная удочка. «Ну что же ты? – сказал я ему. – Давай, лови дальше». Мальчишки смотрели на меня с недоверием и опаской. «Вы не из полиции?» – спросил какой-то рыжеволосый веснушчатый мальчуган лет двенадцати. «А что, я похож на полицейского?» – ответил я. «Не знаю...» – пробормотал он. «Нет, я не из полиции», – успокоил я их. Потом я смотрел, как они бросали в воду наживку. Их было пятеро, страстных рыболовов. «Все равно никто не клюнет!» – разочарованно заявил через какое-то время рыжий и подошел ко мне. «Не угостите сигареткой?» – спросил он. «Ну, ты даешь! – ответил я. – В твоем-то возрасте!» — «А что такого? – не смутился он. – Вы не похожи на жадину». — «Ну, значит придется угостить тебя», – сказал я и протянул ему пачку «Паризьен». «Спасибо, – ответил он. – Спички у меня есть». Он закурил и выпустил дым через нос. «Хорошо покурить после такой рыбалки, когда ни черта не клюет!» – заявил он с видом супермена. «У твоих дружков, я смотрю, терпения побольше. Они рыбачат себе и в ус не дуют. И наверняка скоро что-нибудь поймают». — «Ничего они не поймают! – возразил Рыжий. – Разве что хариуса». — «А ты хотел бы поймать щуку?» – решил подразнить я его. – «Щуки меня не интересуют, – ответил он. – Мне нужна форель. Но тут без денег не обойтись». — «Почему это? – удивился я. – Мальчишкой я ловил их руками». Рыжий презрительно покачал головой. — «Это вы ловили мелюзгу. А попробуйте поймать голыми руками взрослого хищника! Форель ведь хищная рыба, как и щука. Только ее трудней поймать. Надо покупать лицензию, а она дорого стоит», – прибавил он. — «Но вы же все равно ловите!» – рассмеялся я. — «Так ведь к рыбным местам нас же никто не подпустит, – пояснил он. – Там сидят те, у кого есть лицензия». — «А где они, эти рыбные места?» – спросил я. — «Вы, я вижу, ничего не смыслите в рыбалке», – заметил Рыжий. – «Ты угадал», – признался я. Мы уселись с ним на береговом откосе. — «Вы, небось, думаете, забросил удочку где попало – и лови себе на здоровье»? – продолжал он разглагольствовать. Я удивился, мол, а что же нужно еще? Так рассуждают новички, заявил он, опять выпустив дым через нос. В рыбалке важны две вещи: место и наживка. Я внимательно слушал. — «Допустим, вы хотите поймать форель, – объяснял он. – Крупную рыбину. Сначала надо прикинуть, где ей больше всего нравится. Конечно, там, где ей не мешает сильное течение, но чтобы оно было, это течение, потому что там мимо несется много всякой живности. Значит, где-нибудь за большим камнем или еще лучше – за опорой моста. Но такие места, понятное дело, уже заняты этими, с лицензией!» — «Значит, нужно найти какую-нибудь помеху течению...» – повторил я. — «Ну вот, поняли наконец?» – гордо кивнул он. — «А наживка?» – спросил я. — «Вот тут как раз все зависит от того, что вы хотите поймать – крупную форель или какого-нибудь вегетарианца: хариуса или угря. Эти клюют даже на вишню. А вот хищную рыбу – форель или окуня – нужно ловить на живца, тут нужны комары, черви или мелкая рыбешка...» — «Значит, говоришь, на живца? – задумчиво произнес я и встал. – Вот, держи. – Я протянул мальчишке целую пачку «Паризьен». – Ты ее честно заработал. Теперь я точно знаю, как мне поймать рыбу, которая мне нужна. Надо найти подходящее место и грамотно подобрать наживку».
Маттеи умолк. Я тоже долго не произносил ни слова. Потягивал свою вишневку, глядя в окно, где уже почти по-летнему синело небо и все еще трещали выстрелы, потом вновь раскурил погасшую сигару.
– Маттеи – сказал я наконец. – Я понял, что вы имели в виду, рассказывая мне о тонкостях рыбной ловли. Ваша автозаправка – это и есть самое удобное место, а дорога – река, верно?
На его лице не дрогнул ни один мускул.
– Каждый, кому из Граубюндена нужно попасть в Цюрих, должен ехать этой дорогой. Если, конечно, он не хочет делать огромный крюк через перевал Оберальп, – спокойно ответил он.
– А наживка – это девочка… – произнес я и сам испугался.
– Ее зовут Аннемари, – сказал Маттеи.
– И я вспомнил, на кого она похожа – на убитую Гритли Мозер…
Мы опять оба умолкли. За окном потеплело, горы мерцали в прозрачной дымке. Пальба все еще продолжалась. По-видимому, это был какой-то праздник стрелков.
– Вам не кажется, что все это – опасная и к тому же нечестная игра? – спросил я наконец нерешительно.
– Возможно, – ответил он.
– Значит, вы собираетесь ждать здесь убийцу в надежде на то, что он проедет, увидит Аннемари и попадет в ловушку, которую вы ему устроили?
– Он должен здесь появиться, – упрямо произнес Маттеи.
– Хорошо, – сказал я после небольшой паузы. – Предположим, вы правы, и этот убийца существует. Не исключено, что так оно и есть. В нашем деле все возможно. Но не кажется ли вам, что ваш план слишком рискован?
– Другого плана нет и быть не может, – ответил он и выбросил окурок в окно. – Я ничего не знаю об убийце и не могу его искать. Значит, я должен искать его следующую жертву, девочку, и использовать ее в качестве приманки.
– Замечательно. Но это тактика рыболова, и она не совсем совпадает с тактикой сыщика. Вы же не можете постоянно держать ребенка как наживку на автозаправке, ей же нужно ходить в школу, и вообще – не сидеть же ей здесь, как на привязи, на этой проклятой дороге!
– Скоро начинаются летние каникулы, – упрямо возразил Маттеи.
Я покачал головой.
– Боюсь, что ваша идея – это вредная утопия. Вы что же, хотите сидеть здесь безвылазно, дожидаясь, пока произойдет то, что может и не произойти? Допустим, что убийца рано или поздно проедет здесь и, возможно, даже не раз. Но это вовсе не означает, что он клюнет на вашу приманку, если уж пользоваться вашей терминологией. А вы все будете ждать и ждать…
– Рыбак должен уметь ждать, – не сдавался он.
Я выглянул в окно и посмотрел, как Хеллерша обслуживала Оберхольцера. Этот в общей сложности отсидел в Регенсдорфе  шесть лет.
– А Хеллерша знает, зачем вы здесь, Маттеи?
– Нет, – ответил он. – Я сказал ей, что мне нужна экономка.
Мне стало не по себе. Этот человек внушал мне симпатию, он придумал необычный, но грандиозный план. Я почувствовал даже что-то вроде восхищения и пожелал ему успеха – уже хотя бы для того, чтобы поставить на место этого противного выскочку Хенци. И все же его затея казалась мне безнадежной, риск был слишком велик, а шансы на успех ничтожны.
– Маттеи, – попытался я напоследок вразумить его. – Еще пока не поздно отправиться в Иорданию, к месту нового назначения, иначе бернцы пошлют туда Шафрота.
– Пусть себе посылают.
Я все еще не оставлял надежды переубедить его.
– А может, вы хотите остаться в управлении?
– Нет.
– Поработали бы пока офицером внутренней службы, на прежних условиях.
– Не хочу.
– Вы можете перейти и в городское управление. Тут уже вопрос чисто материального порядка.
– Как владелец бензоколонки я зарабатываю не меньше, чем на государственной службе. Однако мне пора: я вижу, подъехал клиент, а у фрау Хеллер хватает дел и у плиты: жаркое ждать не будет.
Он встал и вышел из комнаты. Заправив подъехавший автомобиль, он принялся за следующего клиента – красавчика Лео. Когда он закончил работу, я уже сидел в машине.
– Маттеи, – сказал я ему на прощанье. – Вам и в самом деле уже ничем не поможешь.
– Вот именно, – ответил он и жестом дорожного инспектора подал мне знак «движение разрешено».
Рядом с ним стояла девочка в красной юбочке, а на пороге показалась фрау Хеллер в кухонном фартуке. В ее глазах я опять прочел недоверие.
25

И он ждал. Упорно, неумолимо, страстно. Обслуживал клиентов, работал, заправлял бензином, доливал масло, воду, протирал стекла – одни и те же привычные механические манипуляции. Аннемари, вернувшись из школы, всегда была рядом – бегала, прыгала в своей красной юбочке, с любопытством глазела на клиентов, занималась своим кукольным домиком, беседуя сама с собой, или качалась на качелях, развевая косички и напевая что-нибудь вполголоса. А Маттеи все ждал. Мимо проезжали машины всех марок и расцветок, старые, новые. Он ждал. Записывал номера граубюнденских машин, находил фамилии их владельцев в реестре, справлялся о них по телефону в деревенских и городских канцеляриях. Фрау Хеллер работала на маленькой фабрике при деревне, у подножия гор, и возвращалась лишь к вечеру, пешком, по дороге, ведущей через холм позади дома. С продуктами и авоськой, набитой хлебом. По ночам вокруг дома иногда бродили разные типы, призывно посвистывая, но она не открывала. Потом наступило лето, горячее, бесконечно долгое, с дрожащим над плавящимся асфальтом воздухом, с мощными грозами – долгожданная пора для Маттеи. Аннемари теперь постоянно была рядом, на виду у всех, кто проезжал мимо. Он играл с девочкой, рассказывал ей сказки – братьев Гримм, Андресена, «Тысячу и одну ночь», выдумывал свои собственные, делал все, чтобы привязать ее к себе, к этой дороге, на которой ей надлежало играть роль живца. Она охотно исполняла его волю, радуясь сказкам и историям. Автомобилисты смотрели на эту семейную идиллию с удивлением и восторгом, угощали девочку шоколадом, болтали с ней. Маттеи жадно ловил каждое слово. Не этот ли толстый верзила – убийца? У него граубюнденский номер. Или вон тот длинный, тощий тип, который как раз заговорил с Аннемари? Владелец кондитерской в Дизентисе, как он уже давно выяснил. Масло в норме? Подлить? Пожалуйста! Пол-литра. С вас двадцать три десять. Счастливого пути! Он ждал и ждал. Аннемари любила его, ей с ним было хорошо. У него же в голове было только одно – поскорее бы появился убийца! Для него уже не существовало ничего, кроме этого страстного ожидания, этой отчаянной надежды, этой веры. Он представлял себе появление долгожданного хищника, огромного, неуклюжего, по-детски наивного и простодушного и в то же время кровожадного; как тот зачастит на заправку, в воскресном костюме, с приветливой улыбкой, какой-нибудь вышедший на пенсию железнодорожник или отставной чиновник; как он, втершись в доверие к девочке, заманит ее в расположенный неподалеку от бензоколонки лес, а он, Маттеи, затаив дыхание, будет красться за ними по пятам, выскочит в решающий момент из своего укрытия и будет бороться с убийцей один на один не на жизнь, а на смерть, до победного конца, до счастливой развязки, и как убийца потом будет лежать у его ног, избитый, скуля и каясь. Но потом, спохватившись, говорил себе, что это невозможно, потому что он слишком явно следит за ребенком, что, если он хочет добиться результата, надо предоставить Аннемари больше свободы. Он отпускал ее погулять, крался за ней, оставив на произвол судьбы бензоколонку, где вскоре выстраивалась очередь машин, оглашающих окрестности сердитым тявканьем клаксонов. Девочка спешила вприпрыжку в деревню, расположенную в получасе ходьбы от бензозаправочной станции, играла там с детьми на улице или на опушке леса, но обычно скоро возвращалась. Она привыкла к одиночеству и была пуглива. К тому же, другие дети сторонились ее. Маттеи вновь менял тактику, придумывал новые игры, рассказывал новые сказки, опять старался привязать Аннемари к себе. И ждал. Терпеливо, с маниакальным упорством. Ничего не объясняя своей экономке. Между тем, Хеллерша давно уже заметила то внимание, которое он уделял ее дочери. Она с самого начала не верила в то, что Маттеи нанял ее в экономки исключительно из альтруизма. И догадывалась, что у него есть какие-то другие мотивы, но ей было с ним спокойно, она чувствовала себя как за каменной стеной – может быть, впервые в жизни; а может, он заронил в ее душу какие-то надежды – кто знает, что происходит в сердце бедной одинокой женщины? Во всяком случае, интерес, который Маттеи проявлял к ее ребенку, она истолковала как искреннюю привязанность, хотя иногда в ней просыпались прежняя подозрительность и реальный взгляд на жизнь.
— Господин Маттеи, — сказала она однажды. — Это, конечно, не мое дело, но… начальник кантональной полиции приезжал не из-за меня?
— Ну что вы! — ответил тот. — С какой стати?
— В деревне про нас с вами ходят всякие разговоры.
— Ну и пусть себе болтают.
— Господин Маттеи, а то, что вы перебрались сюда, имеет какое-то отношение к Аннемари?
— Вздор! — рассмеялся он. — Я просто привязался к ней, как к родной дочери, вот и все, фрау Хеллер.
— Вы очень добры к нам с Аннемари. Хотелось бы понять, почему…
Потом летние каникулы кончились, наступила осень, долина окрасилась в красные и желтые тона, а линии стали резкими, отчетливыми, как под толстой лупой. У Маттеи появилось чувство, будто он упустил свой шанс, и все же он продолжал ждать. Упрямо и отчаянно. Девочка ходила в школу, он обычно встречал ее пешком, в обед и вечером, или приезжал за ней на машине. План его становился все более безнадежным и бессмысленным, шансы на успех все более ничтожными, он прекрасно понимал это. «Сколько раз убийца уже побывал на автозаправке? — думал он. — Может, он приезжал каждый день; раз в неделю уж точно!» Но до сих пор ничего не произошло, он по-прежнему блуждал в потемках, у него по-прежнему не было ни следа, ни зацепки, ни тени подозрения. Только непрерывная череда автомобилистов, которые приезжали, уезжали, иногда болтали с девочкой, непринужденно, естественно, ненавязчиво. Кто из них был поджидаемый им «хищник»? И был ли он вообще среди них? Может, причиной его невезения была его профессия, о который знали многие? Тут он уже ничего изменить не мог. Но он не отступался от своего замысла, он ждал и ждал. У него не было пути назад, ожидание было единственным методом и средством, которым он располагал. Хотя иногда у него уже появлялось острое желание собрать чемоданы и уехать, сбежать — хоть в ту же Иорданию. Потому что он иногда уже боялся сойти с ума. Бывали часы и даже целые дни, когда он впадал в апатию и цинизм и, махнув на все рукой, сидел на скамейке и пил водку, рюмку за рюмкой, бросая на землю окурки сигар. Потом он брал себя в руки, встряхивался, но вскоре снова скатывался в прежнее состояние, все глубже погружался в тупое оцепенение, прожигая дни и недели в нелепом, убийственном ожидании. Потерянный, измученный, отчаявшийся и все же полный надежды. И вот однажды, сидя на скамейке, небритый, усталый, в грязном промасленном рабочем халате, он вдруг испуганно вздрогнул, вспомнив, что Аннемари до сих пор не вернулась из школы. Он встал и пошел ей навстречу. Грунтовая, пыльная дорога за домом сначала поднималась в гору, затем вела вниз, по засохшей равнине, пересекала лес, с опушки которого видна была деревня — старые дома, сгрудившиеся вокруг церкви, синий дымок над крышами. Отсюда хорошо просматривалась и дорога, по которой должна была возвращаться Аннемари. Но та не показывалась. Маттеи снова повернулся к лесу; всю его расслабленность и усталость как рукой сняло. Он был весь внимание. Низкие ели, кустарник, шуршащий ковер из красных и бурых листьев на земле, стук дятла где-то в чаще, там, где в небо вонзались высокие ели, между которыми повисли косые лучи солнца. Маттеи сошел с дороги, стал продираться сквозь заросли, ветви хлестали его по лицу. Через несколько минут он вышел на незнакомую поляну и с удивлением огляделся. Раньше он этой поляны не замечал. С другой стороны леса к ней вела довольно широкая дорога, которую жители деревни, похоже, использовали для вывоза мусора и отходов: на поляне высилась гора пепла, а по краям валялись консервные банки, ржавая проволока и прочий хлам, усеявший спуск к небольшому ручью посреди поляны. И тут Маттеи вдруг увидел Аннемари. Она сидела на берегу тихо журчавшего серебряного ручья, рядом лежали ее кукла и школьный рюкзак.
— Аннемари! — окликнул он ее.
— Иду! — ответила она, но не тронулась с места.
Маттеи осторожно перелез через кучу мусора и подошел к девочке.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Жду.
— Кого?
— Волшебника.
У нее на уме были одни сказки. То она ждала фею, то волшебника — ему это казалось чем-то вроде карикатуры на его собственное ожидание. На него вдруг опять навалилось отчаяние, горькое осознание бессмысленности всей этой затеи и в то же время парализующая мысль, что он должен ждать, потому что это единственное, что он мог — ждать, ждать, ждать…
— Ну ладно, пошли, — равнодушно произнес он и, взяв девочку за руку, вернулся с ней лесом на бензоколонку.
Сев на скамейку, он снова впал в уже привычное состояние оцепенения, застыл, тупо глядя в пустоту. Надвинулись сумерки, наступила ночь; ему все было безразлично, он сидел, курил и ждал, ждал, механически, упрямо, отчаянно, лишь изредка шепотом, сам того не замечая, как заклинание, произносил: «Ну, приезжай! Приезжай! Приезжай! Приезжай, наконец!..» Облитый белым лунным светом, он неподвижно сидел, пока вдруг не заснул. Проснувшись уже на рассвете и продрогнув до костей, он завалился в постель.
На следующий день Аннемари вернулась из школы раньше, чем обычно. Маттеи как раз встал со скамейки, чтобы отправиться за ней, и вдруг увидел ее — с рюкзаком на спине, с куклой в руке; она в припрыжку приближалась к станции, что-то тихо напевая. Ноги куклы волочились по земле и приплясывали в такт ее шагам.
— Много уроков задали? — поинтересовался Маттеи.
Аннемари отрицательно покачала головой, продолжая напевать: «Мария сидела на камне» , и вошла в дом. Он не стал ее удерживать: он был слишком оглушен отчаянием, растерянностью, усталостью, чтобы рассказывать ей новые сказки, приманивать ее новыми играми.
Но тут пришла Хеллерша и спросила:
— Ну как себя вела Аннемари?
— Она же была в школе, — ответил Маттеи.
— Как в школе? — удивилась та. — Сегодня же они не учатся! У них там какая-то учительская конференция или что-то вроде того…
Маттеи навострил уши. Горечь разочарований последних дней как ветром сдуло. Он хребтом почувствовал, что заветный, вожделенный миг исполнения его надежд совсем рядом. Ему с трудом удалось совладать с собой и не выдать волнения. Он не стал больше ни о чем расспрашивать Хеллершу, не стал допытываться у Аннемари, где она была. Но на следующий день поехал в деревню и оставил машину в тихом переулке. Он решил тайком проследить за девочкой.
В четвертом часу из окон школы послышалось пение, потом крики, дети высыпали во двор, поднялся обычный шум и гвалт, полетели камни, мальчишки боролись и дрались, девочки шли под ручку. Но Аннемари среди них не было. Мимо с неприступным видом прошествовала учительницахен, смерив Маттеи строгим взглядом. Аннемари не было в школе, сообщила она; не заболела ли она? Позавчера после обеда она тоже пропустила занятия и не приносила объяснительную записку от родителей. Маттеи ответил, что девочка и в самом деле больна, попрощался и, бросившись, к машине, как сумасшедший, помчался в лес. На поляне и у ручья ее не было. Запыхавшись, усталый, в кровь исцарапанный шипами и колючими ветками, он вернулся к машине и поехал назад к заправке, но еще издали увидел впереди на дороге Аннемари, вприпрыжку возвращавшуюся по обочине домой. Он остановился.
— Садись, Аннемари! — приветливо сказал он, открыв дверцу.
Он протянул ей руку, и девочка залезла в машину. Маттеи удивился, почувствовал, что у нее липкая рука. Взглянув на свою собственную ладонь, он увидел следы шоколада.
— Кто же это тебя угостил шоколадом? — спросил он.
— Одна девочка.
— В школе?
Аннемари кивнула. Маттеи промолчал. Они приехали на заправку, девочка вылезла из машины и села на скамейку. Маттеи тайком наблюдал за ней. Она что-то сунула в рот и принялась жевать. Он не спеша подошел к ней.
— Покажи-ка, — сказал он и разогнул ее маленький кулачок.
На ладони у нее лежал надкусанный шоколадный шарик в колючей обсыпке. Трюфель.
— А еще у тебя есть? — спросил Маттеи.
Девочка покачала головой. Комиссар сунул руку в карман ее юбки, достал из него носовой платок и развернул его. В нем лежали еще два трюфеля.
Девочка молчала.
Комиссар тоже ничего не говорил. Его захлестнуло ощущение безграничного счастья. Он сел рядом с ней на скамейку, держа на ладони колючие трюфели.
— Аннемари, — произнес он наконец дрожащим от волнения голосом. — Тебе ведь дал их волшебник?
Девочка молчала.
— И он запретил тебе рассказывать о вашей встрече, верно?
Она не отвечала.
— Вот и не рассказывай. Все правильно. Это добрый волшебник. Так что можешь завтра опять пойти к нему.
Девочка вдруг просияла, в глазах ее вспыхнула жгучая, безудержная радость, она порывисто обняла Маттеи и побежала наверх, в свою комнату.
;
26

На следующий день, в восемь утра, — я как раз только что пришел в управление — Маттеи, едва поздоровавшись со мной, весь дрожа от возбуждения, выложил передо мной на стол свои трюфели.
Он был в своем прежнем костюме, но без галстука, и небрит. Взяв предложенную мной сигару из ящичка, он закурил.
— Ну, и что означает этот ваш шоколад? — растерянно спросил я.
— Это и есть ежики, — ответил Маттеи.
Я удивленно посмотрел на него, повертел в руках шоколадные шарики.
— Не понимаю.
— Все очень просто. Убийца давал Гритли Мозер трюфели, а для нее это были маленькие ежата. Вот вам и ключ к разгадке рисунка.
Я рассмеялся.
— И как вы намерены это доказать?
— То же самое произошло с Аннемари, — ответил он и кратко сообщил о своем открытии.
Его рассказ сразу же убедил меня на все сто процентов. Я вызвал Хенци, Феллера и четырех полицейских, дал им указания, проинформировал прокурора, и мы поехали в Граубюнден. Бензозаправочная станция была закрыта. Фрау Хеллер отправила ребенка в школу и ушла на фабрику.
— Хеллер знает о случившемся? — спросил я.
Маттеи покачал головой.
— Она ни о чем не подозревает.
Мы отправились в лес, тщательно обследовали поляну, но ничего не нашли. Мы рассредоточили по лесу. Время близилось к полудню. Маттеи вернулся на заправочную станцию, чтобы не возбуждать подозрения. Всё складывалось очень удачно: четверг, у Аннемари после обеда нет уроков; Гритли Мозер тоже была убита в четверг, мелькнуло у меня в голове. День выдался солнечный, жаркий, сухой. Жужжали и гудели пчелы и осы, щебетали птицы, откуда-то издалека доносился стук топора. Деревенский церковный колокол отчетливо пробил два часа, и тут наконец появилась Аннемари. Она легко, без труда, вприпрыжку пробралась сквозь заросли кустарника, прямо напротив меня, устремилась к ручью со своей куклой, и села на камень. Она явно кого-то ждала, неотрывно глядя в лес, внимательным, напряженным взглядом. Нас она видеть не могла: мы спрятались за деревьями и кустами. Через какое-то время вернулся Маттеи. Он тихо, крадучись, приблизился ко мне и замер, прислонившись, как и я, к стволу дерева.
— Я думаю, он скоро придет, — прошептал он. — Полчаса. А может, и раньше.
Я кивнул.
Все было тщательно спланировано и организовано. Подходы к лесу со стороны дороги я велел взять под наблюдение. Все были вооружены пистолетами. Мы захватили с собой даже рацию. Девочка все сидела у ручья, спиной к свалке, почти неподвижно, как зачарованная, в каком-то напряженном, робком, восторженно-удивленном ожидании, то ярко освещенная солнцем, то осеняемая одной из высоких раскидистых темных елей. Ничто не нарушало тишину, кроме гудения насекомых и щебета птиц. Лишь изредка девочка напевала тоненьким голоском «Мария сидела на камне», каждый раз повторяя одни и те же слова одного и того же куплета. Вокруг камня, на котором она сидела, пестрели ржавые консервные банки, канистры и обрывки проволоки. Время от времени ветер колыхал ветви деревьев, шуршал листвой, потом все снова стихало. Мы ждали. Для нас не существовало ничего на свете, кроме этого заколдованного осенью леса и маленькой девочки в красной юбке, сидящей на камне у ручья. Мы ждали убийцу. Полные решимости, жаждущие справедливости, расплаты, возмездия. Полчаса давно уже прошли. Прошел час, второй. Мы все ждали и ждали — как Маттеи ждал день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Пробило пять часов, проступили первые тени, надвинулись сумерки, приглушив, погасив яркие краски дня. Девочка вприпрыжку поскакала домой. Никто из нас не произносил ни слова. Даже Хенци.
— Завтра мы продолжим, — сказал я. — Переночуем в Куре, в «Козероге», и продолжим.
Мы ждали его в пятницу и в субботу. Мне, собственно, следовало бы привлечь местную полицию, но это было наше дело. Мне не хотелось никому ничего объяснять, не хотелось никакого вмешательства. Прокурор позвонил еще в четверг вечером, возмущался, протестовал, грозил принять меры, называл все это глупой затеей, метал громы и молнии, требовал прекратить операцию. Я стоял на своем, добился разрешения остаться; отослал назад только одного полицейского. Мы ждали и ждали. Думая уже не столько о девочке и убийце, сколько о Маттеи: он должен был доказать свою правоту, должен был достичь своей цели, иначе ему грозила беда; мы все чувствовали это, даже Хенци, который с готовностью участвовал в операции и даже в пятницу вечером заявил, что убийца наверняка придет в субботу, у нас же, мол, есть неопровержимая улика — «ежики»; к тому же девочка вновь и вновь приходит в лес и ждет, неподвижно сидя на одном и том же месте — видно же, что она кого-то ждет! И мы продолжали торчать в своих укрытиях, за деревьями и кустами, неподвижно стояли, часами, уставившись на девочку, на консервные банки, куски проволоки, на горы пепла, молча курили, не разговаривая друг с другом, не двигаясь с места, слушая это бесконечное «Мария сидела на камне». В воскресенье наше положение осложнилось: лес вдруг наполнился отдыхающими и туристами, привлеченными хорошей погодой. Какой-то смешанный хор во главе с дирижером шумно оккупировал поляну; певцы, разгоряченные ходьбой, с шутками и смехом выстроились полукругом и грянули во всю мощь своих глоток: «В движенье мельник жизнь ведет». К счастью мы были в штатском. «Хвала и слава будь Тебе, Владыко, Боже мой!», «А наши дела — чем дальше, тем хуже», гремело в лесу. Потом на поляну заявилась любовная парочка и вела себя довольно раскованно, несмотря на присутствие ребенка, который по-прежнему неподвижно сидел, проявляя какое-то непостижимое терпение, поглощенный каким-то необъяснимым, маниакальным ожиданием, уже в четвертый раз. Мы ждали и ждали. Трое полицейских с рацией тоже уехали в Цюрих. Теперь нас оставалось четверо — кроме нас с Маттеи, только Хенци и Феллер, хотя и этого было вполне достаточно, чтобы обвинить меня в превышении служебных полномочий. Строго говоря, с реальными шансами на успех мы ждали всего три дня — в воскресенье убийца вряд ли решился бы появиться в лесу: слишком много свидетелей; тут Хенци был прав, поэтому мы продолжили операцию и в понедельник. Во вторник утром Хенци уехал. Кому-то надо было заниматься делами и на Казернен-штрассе. Но, уезжая, Хенци по-прежнему был твердо уверен в успехе. И мы ждали и ждали, караулили и караулили, теперь уже каждый сам по себе, потому что втроем было трудно обеспечить четкое и надежное взаимодействие. Феллер, обосновавшись вблизи дорожки, за кустами, дремал, разморенный по-летнему жарким осенним солнцем, и однажды вдруг так громко захрапел, что даже мы его услышали. Это было в среду. Маттеи занял позицию на той стороне поляны, которая была ближе к автозаправке, а я стоял на противоположном конце «зоны боевых действий». Мы ждали убийцу, великана-ежатника, каждый раз вздрагивая от шума мотора. А девочка сидела у ручья, день за днем, с непостижимым упорством, в задумчиво-мечтательном оцепенении, без конца напевая «Мария сидела на камне». Нас уже мутило от ее вида, мы уже начали тихо ее ненавидеть. Иногда она, правда, долго не появлялась, бродила со своей куклой вокруг деревни, опасаясь, однако, подходить слишком близко, поскольку прогуливала школу, что тоже стоило нам немало хлопот, так как сделало необходимым конфиденциальный разговор с учительницей во избежание ненужных розысков со стороны школы. Я предъявил свое удостоверение, осторожно обозначил цель нашего приезда и получил нерешительное согласие не мешать нашим действиям. Время от времени девочка бродила и вдоль опушки леса, и мы наблюдали за ней в бинокли. Но каждый раз возвращалась на поляну. Кроме четверга, когда она, к нашей досаде, почему-то осталась на автозаправке, так что нам поневоле пришлось поставить крест на своих надеждах, связанных с четвергом, и настраиваться на пятницу. Мне пора было на что-то решаться. Маттеи давно уже молчал. Молча, угрюмо стоял он за своим деревом и на следующий день, когда прибежала Аннемари, вприпрыжку, в своей красной юбочке, со своей куклой, и села на камень, как в предыдущие дни. Стояла изумительная погода — сочные, яркие краски, пьянящий воздух; последний всплеск жизни перед увяданием. Но прокурор не выдержал и получаса посреди этих красот. Он приехал с Хенци на машине около пяти часов, вырос словно из-под земли, подошел ко мне, стоявшему тут с часу дня и уж не чуявшему под собой ног, уставился на девочку, багровый от злости. «Мария сидела на камне», — пела та своим тоненьким голоском. Я уже не мог слышать эту песню и не мог видеть эту девчонку с ее противным, беззубым ротиком, с ее жиденькими косичками, с ее пошлой красной юбчонкой; она казалась мне отвратительной, примитивной, глупой маленькой плебейкой, я готов был прибить ее, задушить, растерзать, только чтобы не слышать больше этой идиотской песенки. У меня уже было такое ощущение, что я схожу с ума. Все было, как и прежде, глупо, бессмысленно, безнадежно; только ковер из листвы становился все толще, порывы ветра все прохладнее, а солнце светило все ярче над этими идиотскими кучами мусора. Все это превратилось уже в невыносимую пытку, когда прокурор вдруг ринулся вперед, топая, как слон, с треском продираясь сквозь заросли, направляясь прямо к Аннемари, не обращая внимания на то, что шагает по щиколотку в золе и пепле. Это было как освобождение, и мы, увидев его, идущего прямо к ней, тоже бросились вслед за ним. Пора было положить этому безумию конец.
— Кого ты ждешь? — закричал он на девочку, которая испуганно уставилась на него, прижав к груди куклу. — Я спрашиваю: кого ты ждешь? Ты будешь отвечать, паршивка ты этакая?..
Мы все тоже подошли и окружили ее плотным кольцом. Она с недоумением и ужасом смотрела на нас.
— Аннемари, — сказал я дрожащим от гнева голосом. — Неделю назад тебя угостили шоколадом. Ты ведь хорошо помнишь — круглые шоколадные конфеты, похожие на маленьких ежат. Тебе ведь дал их мужчина в черном костюме?
Она не отвечала, а молча смотрела на меня полными слез глазами. Маттеи присел перед ней на корточки и взял ее за хрупкие плечики.
— Пойми, Аннемари, — сказал он. — Ты должна нам сказать, кто тебе дал эти конфеты. Ты должна точно описать этого человека, рассказать нам, как он выглядел. Я знал одну девочку, — продолжал он энергично, стараясь во что бы то ни стало достучаться до ее сознания, ведь на кону стоял успех всей операции. — Вот в такой же красной юбочке, как ты. И один человек высокого роста в черном костюме тоже дал ей шоколад. Такие же колючие шоколадные шарики, как были у тебя. А потом эта девочка пошла с этим человеком в лес, и этот человек убил ее там ножом.
Он замолчал. Аннемари не отвечала. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Аннемари! — закричал Маттеи. — Ты должна мне сказать всю правду! Я просто хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.
— Ты всё врешь! — произнесла она наконец тихо. — Ты всё врешь!
Тут прокурор опять потерял самообладание.
— Ах, ты, поганка! — заорал он и, схватив ее за руку, принялся трясти. — Ты будешь говорить или нет?..
Мы все тоже закричали, непонятно зачем; у нас просто сдали нервы. Мы тоже принялись трясти девочку, толкать и бить. Мы в ярости, совершенно обезумев, крича что-то невнятное, лупили это маленькое тельце, валявшееся посреди пепла, рыжей листвы и консервных банок.
Девочка молча терпела это сумасшествие, продлившееся, конечно же, считанные секунды, но показавшееся мне вечностью, потом вдруг закричала так дико и жутко, что мы застыли на месте.
— Ты все врёшь! Врёшь! Врёшь! — кричала она.
Мы от этого крика мгновенно пришли в себя и не знали, куда девать глаза от стыда и ужаса.
— Мы же звери!.. Звери! — произнес я, тяжело дыша.
Девочка вскочила на ноги и помчалась к опушке леса.
— Ты все врёшь! Врёшь! Врёшь! — закричала она опять, да так пронзительно и страшно, что мы подумали, не сошла ли она с ума.
Но она через миг угодила прямо в объятия Хеллерши, которая как раз на нашу беду тоже появилась на поляне. Только ее нам в этот момент и не хватало. Она была уже в курсе дела; учительница, конечно же, проболталась, увидев мать маленькой прогульщицы, проходившую мимо школы; я сразу понял это по ее лицу, можно было ни о чем не спрашивать. И вот эта несчастная женщина стояла со своим ребенком, который с плачем уткнулся ей в живот, и смотрела на нас таким же взглядом, как и ее дочь несколько секунд назад. Она, разумеется, знала каждого из нас — и Хенци, и Хеллера, — к сожалению, включая и прокурора. Ситуация была нелепая и постыдная, мы выглядели смущенными и жалкими. Все происходящее было похоже на глупейшую, пошлейшую и дешевейшую комедию.
— Он всё врёт! Врёт! Врёт! — все еще кричала девочка сквозь слезы. — Он всё врёт!
Маттеи подошел к ним с неуверенным, виноватым выражением лица.
— Фрау Хеллер, — начал он вежливым, почти униженным тоном, что тоже было глупо, потому что в тот момент не было ничего важнее, чем поскорее поставить в этой истории жирную точку, покончить с ней раз и навсегда, закрыть дело, независимо от того, существовал убийца или нет. — Фрау Хеллер, я выяснил, что некий неизвестный мужчина недавно угостил Аннемари шоколадом. И у меня есть основания предполагать, что это тот самый мужчина, который несколько месяцев назад шоколадом заманил в лес девочку такого же возраста и убил ее.
Он говорил так четко, таким казенным тоном, что я чуть не расхохотался.
Хеллер спокойно смотрела ему в глаза. Потом тихо произнесла таким же вежливым, казенным тоном:
— Господин Маттеи, вы взяли нас с Аннемари на автозаправочную станцию только для того, чтобы поймать этого мужчину?
— У меня не было другого выхода, — ответил комиссар.
— Вы подлец, — спокойно, с неподвижным лицом сказала фрау Хеллер и, взяв дочь за руку, пошла с ней в сторону автозаправки.
;
27

Мы стояли на поляне, уже почти в сумерках, посреди консервных банок и проволоки, по щиколотку в пепле и опавшей листве. Все было кончено, все оказалось бессмысленным, глупым фарсом. Полный крах, катастрофа. Один только Маттеи сохранил присутствие духа. Он в своем синем рабочем халате казался воплощением достоинства и самообладания. Величественно поклонившись прокурору — я просто глазам своим не поверил! — он сказал:
— Господин доктор Бурхард, теперь главное — не отступать. Нам не остается ничего другого как ждать. Ждать, ждать и еще раз ждать! Если бы вы предоставили в мое распоряжение шесть полицейских с рацией, думаю, этого было бы вполне достаточно для успешного завершения операции.
Прокурор с ужасом смотрел на моего бывшего подчиненного. Он мог ожидать чего угодно, но только не этого. Еще минуту назад он был готов, не стесняясь в выражениях, сказать нам, что он обо всем этом думает, но после этих слов он судорожно глотнул, провел рукой по лицу, резко развернулся, пошел вместе с Хенци в сторону опушки и через минуту исчез из вида. По моему знаку ушел и Феллер.
Мы остались с Маттеи одни.
— А теперь слушайте меня внимательно! — крикнул я, твердо решив наконец привести его наконец в чувство, и злясь на себя за то, что сам поддержал эту бредовую акцию, да еще и участвовал в ней. — Операция провалилась, вы не можете этого не признать! Мы прождали здесь больше недели, и никто не пришел.
Маттеи не отвечал. Он озирался по сторонам, внимательно, прищурив глаза. Потом направился в сторону опушки, обошел поляну и вернулся назад. Я все еще стоял на куче мусора, по щиколотку в пепле.
— Девочка ждала его, — сказал он.
Я покачал головой.
— Она приходила сюда просто, чтобы побыть одной, чтобы сидеть у ручья со своей куклой и мечтать. И петь «Мария сидела на камне». То, что она якобы кого-то ждала — ошибочная версия, плод нашей фантазии.
Маттеи внимательно слушал меня.
— Он давал Аннемари «ежат», — твердо произнес он затем.
— Да, кто-то угостил ее шоколадом, это верно. Кто не угостит ребенка шоколадом! А то, что трюфели означают ежат на рисунке, это тоже — всего лишь ваша трактовка, Маттеи, и фактов, подтверждающих вашу правоту, нет и быть не может.
Он опять ничего не ответил, опять сходил на опушку, еще раз обошел поляну, принялся что-то искать в куче листвы, но тут же оставил эту затею и вернулся ко мне.
— Это место убийства, — заявил он. — Я чувствую это. И буду ждать дальше.
— Но это же чушь! — ответил я и вдруг почувствовал ужас, отвращение, холод и усталость.
— Он придет, — сказал Маттеи.
— Чушь! Бред! Идиотизм! — заорал я на него вне себя.
Он, похоже, меня не слышал.
— Пошли на заправку, — сказал он невозмутимо.
Я был рад наконец покинуть это проклятое место. Солнце уже клонилось к горизонту, тени выросли до гигантских размеров, долина была охвачена золотым сиянием, а над ней горела жгучая синева. Но мне все опротивело, у меня было такое ощущение, как будто меня вырезали из бумаги и наклеили на какую-то тошнотворно-пошлую, аляповатую открытку. Потом впереди показалось шоссе, по которому мчались автомобили, открытые кабриолеты с людьми в пестрых платьях — кричащая роскошь посреди унылой, серой обыденности. Это напоминало театр абсурда. Мы пришли на заправку. Феллер ждал меня в моей машине, стоявшей у одной из колонок. Он и здесь уже успел задремать. На качелях сидела зареванная Аннемари и пела дребезжащим голоском свою «Марию на камне», а в дверях, прислонившись к косяку, стоял какой-то парень в расстегнутой на волосатой груди рубахе, по-видимому, рабочий с кирпичной фабрики, с сигаретой в зубах и наглой ухмылкой. Маттеи, не обратив на него никакого внимания, прошел в ту комнату, где мы с ним уже однажды сидели за столом; я поплелся за ним. Он поставил на стол бутылку водки и принялся пить рюмку за рюмкой. Я не стал ничего пить — настолько мне все опротивело. Хеллерша не показывалась.
— Да, нелегко мне придется, — произнес Маттеи. — Задача не из простых. Но лес не так уж далеко отсюда. Или мне все же лучше ждать его здесь, на заправке? Как вы считаете?
Я не ответил. Он ходил взад-вперед по комнате, пил; мое молчание его, похоже, ничуть не смущало.
— Жаль во только, что Хеллерша и Аннемари теперь все знают, — сказал он. — Ну ничего, что-нибудь придумаем.
С улицы доносились шум машин и гнусавое пение зареванной Аннемари.
— Ну, я поехал, Маттеи, — сказал я наконец.
Он выпил очередную рюмку и даже не взглянул на меня.
— Я буду ждать и здесь, и в лесу, — решительно произнес он.
— Прощайте, — сказал я и, выйдя из комнаты, поспешил прочь, мимо парня с кирпичной фабрики, мимо Аннемари.
Феллер, увидев меня и испуганно встрепенувшись, подъехал к крыльцу и, выскочив из кабины, открыл мне дверцу.
— На Казернен-штрассе, — приказал я.
;
28

Такова история этого расследования, вернее часть этой истории, в которой бедняга Маттеи был действующим лицом, — продолжал бывший —начальник кантональной Цюрихской полиции.
(Тут, пожалуй, пора сообщить читателю, что, во-первых, мы со стариком к тому моменту, разумеется, уже давно закончили свое путешествие из Кура в Цюрих и сидели в его любимом и не раз упомянутом  ресторане «Кроненхалле» — под картиной Гублера, сменившей полотно Миро, и обслуживала нас, конечно же Эмма, то есть все было в полном соответствии с привычками старика, — а во-вторых, что мы уже пообедали, «с тележки», то есть успели разделаться с «bollito milanese»; это тоже было одной из его слабостей,  которую я охотно разделил с ним, чтобы уважить старика. И около четырех часов пополудни, после «кофе Партагас», как старик называл свою страсть — пить эспрессо с гаванской сигарой, — он к «Резерв дю Патрон», логическому продолжению церемонии, угостил меня второй порцией шарлотки. Кроме того, следует добавить — для справки и справедливости ради, чтобы, так сказать, соблюсти писательские приличия и прояснить один чисто технический момент, — что я не всегда передавал услышанный от словоохотливого старика рассказ так, как он звучал в его устах; причем я имею в виду вовсе не то обстоятельство, что мы, само собой разумеется, говорили на швейцарском немецком: я говорю о тех частях этой истории, где он рассказывал не со своей точки зрения, передавал не свои впечатления, а как бы воспроизводил объективную картину действия, как, например, в той сцене, где Маттеи дает матери убитой девочки клятвенное обещание найти преступника. В таких местах я не мог не внедриться в текст, не внести свои более или менее существенные коррективы, хотя в меру сил старался не извратить, не фальсифицировать события и факты, а лишь обработать этот предоставленный мне стариком материал в соответствии с законами писательского ремесла, приготовить его, так сказать, к печати.)
— Конечно, я еще не раз ездил к Маттеи, — продолжил он свой рассказ, — все больше убеждаясь в том, что его версия о невиновности фон Гунтена была ошибкой, потому что новых убийств не последовало ни через месяцы, ни через годы. Ну, я думаю, мне нет нужды подробно расписывать его дальнейшую жизнь: он опустился, спился, растерял последние остатки своего былого интеллекта. Никакая помощь, никакие перемены там уже не были возможны. Местные кобели уже небезрезультатно свистели и бродили по ночам вокруг заправки; там скоро начался настоящий шабаш, граубюнденской полиции приходилось периодически устраивать облавы. Я был вынужден рассказать курским коллегам всю правду, и после этого они старались смотреть на все сквозь пальцы. Они всегда были благоразумней наших, то есть более умеренными в плане служебного рвения. Одним словом, дальнейшие события стали развиваться по печальному сценарию. Ну, а результат вы видели сами. Все это довольно прискорбно, тем более что бедняжка Аннемари тоже покатилась по наклонной плоскости. Может, потому, что ее спасением усердно занялись сразу несколько организаций. Ее помещали в какие-то приюты, но она каждый раз убегала на свою автозаправку, где Хеллерша два года назад открыла эту жалкую забегаловку. Черт его знает, как она умудрилась получить разрешение; во всяком случае, это и доконало девчонку. Она стала достойной преемницей своей мамаши. Во всех смыслах. Четыре месяца назад она вышла из-за решетки, отсидев в Хиндельбанке свой первый срок: один год. Но никаких уроков из этого не извлекла, как вы, вероятно, заметили. Тут обсуждать нечего. Вас, вероятно, уже давно мучит другой вопрос: какое отношение имеет эта история к моей критике вашего доклада и почему я назвал Маттеи гением? И это вполне понятно. Вы скажете: экстравагантная идея далеко не всегда оказывается идеей гениальной. Это верно. Я даже могу себе представить, что вы там сейчас выдумали в своем хитром писательском мозгу. Мол, стоит лишь изобразить все так, чтобы Маттеи оказался прав и поймал убийцу, — и получится роскошный роман или киносценарий; ведь задача сочинительства, в конце концов, в этом и состоит — с помощью определенного трюка сделать вещи «прозрачными», чтобы сквозь них просвечивала, угадывалась некая возвышенная идея. Например, с помощью такого трюка — удачи Маттеи — моего деградировавшего сыщика можно превратить не просто в интересного героя, но чуть ли не в библейский образ-символ, в этакого современного Авраама, столп веры и надежды, а бессмысленной истории — о том, как некто, поверив в невиновность виновного, ищет несуществующего убийцу, — придать глубокий смысл. Обвиненный в убийстве бродячий торговец полностью реабилитирован в царстве высокой поэзии, несуществующий убийца обрел существование, а из цепочки событий, призванных посрамить силу веры и силу разума человека, наоборот, получилась история, прославляющая эти силы; неважно, как сложились факты на самом деле, главное — что такое развитие событий тоже кажется вполне возможным. Вот так приблизительно я представляю себе ход ваших мыслей, и я бы не удивился, если бы именно этот, второй вариант моей истории — гораздо более позитивный и жизнеутверждающий — вскоре появился бы в виде романа или фильма. Вы бы в целом рассказали все так же, как это попытался сделать я, — только лучше и ярче, вы ведь профессионал; и только в конце и в самом деле появился бы убийца, и оправдались бы надежды, и восторжествовала бы вера, и история стала бы приемлемой и удобоваримой для христианского мира. Можно было бы даже еще больше смягчить ее. Например, я предлагаю такой вариант: Маттеи, узнав про трюфели и осознав, какая опасность грозит Аннемари, отказывается от дальнейшего использования ее в качестве живца — будь то из гуманных соображений или из родившейся в нем отцовской любви к ребенку — и, отправив Аннемари с матерью в безопасное место, сажает на камень у ручья куклу-манекен. И вот из леса выходит убийца — зловеще-торжественный образ, долгожданный волшебник в лучах закатного солнца, и устремляется к муляжу своей жертвы, дрожа от сладостного предвкушения очередной кровавой оргии. Увидев, что попал в западню, он приходит в ярость, в бешенство; далее следует сцена борьбы с Маттеи и с полицией, а потом, в конце — вы уж простите мне мои литературные фантазии — трогательный разговор раненого комиссара с ребенком, пусть короткий, всего несколько фраз, почему бы и нет; девочка, допустим, сбежала из-под маминого надзора, чтобы встретиться с любимым волшебником и вкусить неслыханного, сказочного счастья, и тогда после всех ужасов мягким, поэтичным аккордом прозвучит тема человечности и самопожертвования. Или — что еще вероятнее — вы сфабрикуете что-нибудь другое; я ведь вас уже немного знаю, хотя, если честно признаться, Макс Фриш мне как-то ближе. Возможно, как раз именно эта бессмысленность и показалась бы вам более соблазнительной, этот абсурд, когда сыщик, веря в невиновность виновного, ищет несуществующего убийцу — так ведь, кажется, мы с вами сформулировали ситуацию? Так вот вы бы, соревнуясь с реальностью в жестокости, ради удовольствия и чтобы уж окончательно превратить нас, полицейских, в клоунов, представили бы все так, будто Маттеи и в самом деле нашел убийцу, какого-нибудь ходульного праведника, которых вы так любите, какого-нибудь пастора-сектанта, добрейшей души человека, конечно же, абсолютно невиновного и вообще не способного никому причинить зла, на которого вы в своей иезуитской изобретательности именно поэтому и навесили бы все подозрения и улики. Маттеи угробил бы этого невинного простака, все неопровержимые доказательства вины преступника были бы налицо, удачливого сыщика объявили бы гением и вновь с распростертыми объятиями приняли бы в управление кантональной полиции. Такая версия тоже возможна. Вы видите, я знаю все ваши фокусы. Однако, я надеюсь, что вы не станете приписывать мою словоохотливость действию «Резерв дю Патрон» — хотя мы и выпили уже почти по литру, — и скорее всего, догадываетесь, что я собираюсь еще рассказать вам конец этой истории, чего мне, признаться, делать совсем не хотелось бы. Вы ведь понимаете, что у этой истории, к сожалению, есть некая развязка и что это, как вы уже, наверное, почувствовали, довольно неказистая развязка, — настолько неказистая, что совершенно не годится для мало-мальски приличного романа или фильма. Она настолько нелепа, глупа и тривиальна, что любому автору пришлось бы ее попросту опустить или заменить другой. При этом надо честно признать, что как раз именно эта развязка говорит в пользу Маттеи, показывает его в правильном свете, свидетельствует о его гениальности, о том, что он интуитивно так верно нащупал невидимые для нас факторы действительности, что пробил окружавшую нас стену гипотез и предположений и приблизился к тем законам, которые обычно нам недоступны, к законам, управляющим миром. Но только приблизился. Потому что именно из-за этой проклятой развязки, из-за этого фактора непредвиденности, случайности, если хотите, вся его гениальность, все его намерения, действия и поступки задним числом представляются гораздо более абсурдными, чем были на самом деле, до этой развязки, тогда, когда на Казернен-штрассе все были уверены, что он заблуждается. Нет ничего ужаснее, чем гений, который ломает себе хребет, споткнувшись о какую-то идиотскую нелепицу. Но тут все зависит от того, как гений относится к нелепице, о которую он споткнулся, — может он принять ее как факт или нет. Маттеи не смог этого сделать. Он непременно хотел, чтобы его расчет оправдался и в действительности. Поэтому ему не оставалось ничего, кроме отрицания действительности, и это привело его в пустоту. Так что у моего рассказа на редкость унылый финал: развязка оказалась чуть ли не самой банальной из всех, какие только можно вообразить. Ну что ж, бывает и такое. Иногда все идет по худшему сценарию. Мы — мужчины и должны быть готовы к этому, должны учитывать такую возможность, а главное, четко уяснить себе, что мы не рискуем размозжить себе голову о все более явно и грозно проявляющийся абсурд и мало-мальски уютно устроиться на этой грешной земле лишь в том случае, если смиренно примем его как данность и включим в свое мышление. Наш разум скудно освещает лишь часть окружающего мира. На границе же этой зоны, в таинственной полутьме, прячется все парадоксально-иррациональное. И если мы боимся признать этих призраков «вещами в себе», существующими за пределами человеческого духа, или, еще хуже, хотим избежать заблуждения — рассматривать их как предотвратимую беду, — что могло бы привести нас к искушению судить мир с позиций некой упрямой морали, это означает, что мы пытаемся утвердить непогрешимый разум, ведь как раз в его непогрешимости и совершенстве заключались бы его смертоносная ложь и признак чудовищной слепоты. Вы уж простите мне этот комментарий, которым я прервал свою увлекательную историю; я знаю, с философской точки зрения он далеко не безупречен, но будьте снисходительны к старику, которому пришла охота высказать пару мыслей о том, что ему самому довелось пережить; пусть это не очень зрелые мысли, но я, хоть и бывший полицейский, все же стараюсь быть человеком, а не ослом.
;
29

Да, так вот, это было в прошлом году и, конечно же, опять в воскресенье. Мне позвонил один католический священник и попросил приехать в кантональную больницу. Я в то время дослуживал последние дни в своей должности и одной ногой уже был на пенсии, мой преемник уже, собственно, приступил к своим обязанностям; не Хенци — тот, к счастью, не смог добиться назначения, несмотря на свою Хоттингершу, — а другой офицер, гораздо более масштабная фигура, с более внятными и четкими профессиональными качествами и, к тому же, наделенный чисто человеческими свойствами, очень полезными для этой должности. Звонок застал меня дома. Я согласился приехать только потому, что какая-то умирающая больная хотела, по его словам, сообщить мне нечто очень важное. Такое иногда случается в нашей практике. Дело было солнечным, но холодным декабрьским днем. Город казался голым, унылым и мрачным. В такие дни хочется взвыть от тоски. А если в перспективе еще и встреча с умирающей, то это и вовсе запредельное душевное испытание. Поэтому я несколько раз угрюмо обошел вокруг эшбахеровской «Арфы» , прежде чем заставил себя войти в здание больницы. Фрау Шротт, частное отделение. Палата, окна которой выходили в сад, утопала в цветах — розах, гладиолусах. Сквозь полузадернутые шторы на пол падали косые лучи солнца. У окна сидел священник, огромный мужчина с грубым красным лицом и седой, неухоженной бородой, на кровати лежала маленькая старушка; лицо покрыто густой сетью мелких морщин, жидкие белые как лунь волосы, в глазах выражение необыкновенной кротости. Судя по обстановке, одна из тех пациенток, у которых денег куры не клюют. Рядом с кроватью поблескивал какой-то сложный медицинский агрегат, к которому из-под одеяла протянулись резиновые трубки разной толщины. Сестра то и дело проверяла работу хитроумного устройства, через равные промежутки времени молча входя в палату с внимательным, сосредоточенным лицом и каждый раз прерывая разговор на несколько секунд — чтобы уж сразу упомянуть это обстоятельство.
Я поздоровался. Старушка внимательно посмотрела на меня необыкновенно спокойным взглядом. Ее лицо казалось каким-то ненастоящим, сделанным из воска, но было при этом странно живым. В желтых морщинистых руках она держала маленькую книжечку с золотым обрезом, вероятно, молитвенник, но, глядя на нее, трудно было поверить, что она скоро умрет, — столько жизненной, еще не сломленной силы заключал в себе весь ее облик, несмотря на все эти трубки, торчавшие из-под одеяла. Священник, не вставая с места, величественным и в то же время беспомощным жестом указал на стул рядом с кроватью. Его мощный силуэт отчетливо выделялся на фоне окна.
— Садитесь, — прогудел он басом, и когда я сел, обратился к умирающей: — Фрау Шротт, расскажите господину префекту все, что вы хотели ему сообщить. В одиннадцать нам нужно совершить последнее помазание.
Фрау Шротт улыбнулась.
— Мне очень жаль, что я причиняю вам неудобства… — галантно произнесла она тихим, но очень внятным и чуть ли не бодрым голосом.
Я, уже почти не сомневаясь в том, что старушка сейчас объявит мне о намерении пожертвовать некую сумму на нужды бедной полиции или что-то в этом роде, лживо уверил ее, что этот визит меня ничуть не затруднил.
Это, в общем-то, ничем не примечательная и безобидная история, продолжала старушка, такое, вероятно, случается в каждой семье, поэтому она давно уже забыла о ней, а теперь вот перед лицом вечности, во время генеральной исповеди, вспомнила этот эпизод, совершенно случайно, потому что незадолго до этого к ней приходила внучка ее единственного крестного сына, с цветами, в красной юбочке, и пастор, господин Бекк, отчего-то вдруг так разволновался и сказал, что она непременно должна рассказать эту историю мне, она и сама не понимает, почему, ведь дело прошлое, но если Его Преподобие так считает…
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте! — прогудел от окна пасторский бас.
В городе глухо, как бы издалека зазвонили колокола, возвещая начало проповеди. Ну что ж, она попробует, взяв новый «разбег», залопотала старушка. Давно ей не доводилось рассказывать истории, последним ее слушателем был Эмиль, сын от первого брака; он умер от чахотки, они не смогли его спасти. Сейчас ему было бы столько же лет, сколько мне, вернее, сколько господину пастору Бекку; хотя ей нетрудно представить себе своими сыновьями нас обоих, потому что потом у нее вскоре после смерти Эмиля родился Маркус, но он прожил всего три дня. Преждевременные роды. Он родился шестимесячным, и доктор Хоблер сказал, что так для всех будет лучше, а для него, бедняжки, тем более.
Она еще какое-то время болтала что-то в том же духе.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте! — призвал ее пастор своим басом перейти наконец к делу. Он сидел неподвижно, лишь изредка приглаживал ладонью свою косматую седую бороду, напоминая праотца Моисея и распространяя при этом запах чеснока. — Нам скоро уже пора приступать к последнему помазанию!
Тут она вдруг приняла гордый, чуть ли не величественный вид, вскинула головку, насколько это возможно для лежащего на подушках, глазки ее заблестели. Она урожденная Штенцли, заявила она, ее дед был полковник Штенцли, во время Гражданской войны он командовал отступлением на Эшольцмат, а ее сестра вышла замуж за полковника Штюсси, который в Первую мировую служил при Цюрихском главном штабе, был закадычным другом генерала Вилле и лично знаком с самим кайзером Вильгельмом, как это, вероятно, мне известно.
— Конечно, — ответил я, изнывая от скуки, — разумеется.
«Какое мне дело до твоего Вилле и даже до кайзера Вильгельма, — думал я. — Давай, старая, выкладывай уже, наконец, свои пожертвования!» Если бы еще можно было закурить! Сигара «Суэрдик» была бы сейчас в самый раз — чтобы перебить больничный дух и чесночную вонь ароматом тропического леса. А пастор упорно, неутомимо гудел, словно подгоняя умирающую:
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте!
Да будет мне известно, продолжала фрау Шротт, и ее лицо вдруг исказилось злобой, даже ненавистью, что во всем виновата ее сестра со своим полковником Штюсси. Сестра старше ее на десять лет, ей сейчас девяносто девять, и она уже сорок лет как овдовела. У нее вилла на Цюрихберге, акции компании Браун Бовери, и она уже прибрала к рукам чуть ли не всю Банхоф-штрассе . И тут из уст умирающей старицы хлынул мутный поток, или, вернее, низвергся целый водопад неприличных ругательств, повторить которые у меня не поворачивается язык. Она приподнялась со своих подушек, резво замотала маленькой сухонькой головкой в белой тоненькой шапочке седых волос, словно придя в восторг от своего неожиданного приступа ярости. Но потом так же неожиданно успокоилась, потому что в палату опять вошла сестра — ну, ну, ну, фрау Шротт, успокойтесь, не стоит так волноваться. Та покорно умолкла, а когда мы вновь остались одни, сделала слабое движение рукой в сторону цветов. Все эти цветы, сказала она, сестрица прислала ей только для того, чтобы позлить ее, прекрасно зная, что она не любит цветов, что она терпеть не может бесполезные траты денег. Но если я подумал, что они враждуют друг с другом, то это не так: они никогда не ссорились, всегда были приветливы и ласковы друг с другом, — конечно же, из вредности; Штенцли, к счастью, всегда отличались этой куртуазностью поведения, хотя вечно жили друг с другом как кошка с собакой. А вежливость была всего лишь средством зверски мучить и истязать друг друга. Если бы не эта их семейная дисциплина, они бы давно уже перегрызлись насмерть.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте, — терпеливо твердил пастор. — Не забывайте: последнее помазание…
А я уже мечтал не о маленькой «Суэрдик», а о большой «Баианос».
В девяносто пятом она вышла замуж за дорогого Галузера, Царство ему Небесное, журчал дальше неиссякаемый ручей ее болтовни, доктора медицины, жившего в Куре. Уже этим она не угодила сестрице, он, видите ли, был для нее недостаточно родовит, и она еще как дала ей это почувствовать. А когда ее полковник умер от гриппа, сразу же после Первой мировой, сестра и вовсе стала невыносима и сделала настоящий культ из своего покойного вояки.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте, — не отставал от нее пастор, не проявляя, однако, ни малейших признаков нетерпения, а только кротко огорчаясь путанности ее речей. Я между тем пребывал в полудреме и лишь изредка испуганно включал внимание. — Время идет. Последнее помазание…
Но его призывы не помогали. Старушка неутомимо, многословно, вещала что-то со своего смертного одра писклявым голоском, несмотря на трубки, торчавшие из-под одеяла, перескакивая с пятого на десятое. Я думал, — если я в тот момент вообще способен был думать, — что вот-вот наконец последует какая-то несуразная, смехотворная история о некоем бравом полицейском, пришедшем на помощь, а за ней сообщение о пожертвовании нескольких тысяч франков, — чтобы насолить девяносто девятилетней сестре, — и уже формулировал про себя слова «теплой» благодарности, решительно подавив несбыточное желание покурить и, дабы не взвыть от тоски, мечтая о привычном аперитиве и традиционном обеде в «Кроненхалле» с женой и дочерью. Потом она поведала, что вскоре после смерти мужа, покойного Галузера, вышла замуж за также ныне покойного Шротта, который служил у них и шофером, и садовником, да и вообще выполнял всю мужскую работу по дому — топил печи, чинил ставни и тому подобное; дом-то ведь большой. И хотя сестра ничего не говорила и даже приехала в Кур на их свадьбу, она, конечно, злилась на нее из-за этого замужества, это чувствовалось, но опять же, чтобы отравить ей радость, не подавала и вида, что недовольна. Так она стала фрау Шротт.
Она вздохнула. Откуда-то из коридора послышалось пение. Это пели сестры. Предрождественские песни.
— Да… Это был счастливый брак, — продолжила старушка, послушав с полминуты пение. — Царство ему Небесное, моему Альбертхену… Хотя ему, может быть, жилось со мной труднее, чем мне казалось. Ему ведь было двадцать три года, когда мы поженились — он ведь родился в девятисотом году, — а мне уже пятьдесят пять. Но для него это был лучший выход, он же рос сиротой, мать его была — не хочу даже говорить, кем, а отца никто и в глаза не видел, не знали даже, как звать. Мой первый муж подобрал его в свое время, шестнадцатилетнего мальчика, с учебой в школе у него совсем не ладилось, ему трудно давались и письмо, и чтение. Женитьба и вправду была для него единственным спасением. Да и мне, как вдове, тоже лишние пересуды ни к чему, людям же только дай посплетничать, хотя у меня с Альбертхеном никогда ничего не было, даже после свадьбы — при нашей-то разнице в возрасте! Просто состояние у меня было небольшое, надо было как-то управляться с хозяйством, чтобы прожить на скудные доходы от моих домов в Цюрихе и Куре. И Альбертхену с его слабоумием тоже не сладко пришлось бы одному — суровая борьба за кусок хлеба не для него. Он просто пропал бы без меня. Долг христианки обязывал меня позаботиться о нем. Вот мы и жили вместе честь по чести, он хлопотал по дому, работал в саду, видный мужчина, должна вам сказать, высокий, сильный, всегда прилично и строго одет; мне за него никогда не было стыдно, хотя он почти ничего говорил — «да, мама» или «конечно, мама», но был послушным и тихим, мало пил, правда, любил поесть, особенно макароны и вообще мучное. Да еще шоколад. Это была его страсть. А так был славный малый, всю жизнь, таким и помер. Куда послушней и милей этого шофера, за которого через четыре года вышла сестра, несмотря на своего полковника, и которому тоже было всего тридцать.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте, — бесстрастно-неумолимо прогудел пастор, когда старушка сделала продолжительную паузу, видимо, все же почувствовав усталость.
Я все еще простодушно ждал вспомоществования бедным полицейским.
Фрау Шротт кивнула.
— Понимаете, господин префект, — заговорила она вновь. — В сороковые годы у Альбертхена стало совсем плохо с головой, уж не знаю, какая муха его укусила; что-то у него там, верно, разладилось. Только он становился все тише и глупее, таращился в одну точку и за целый день иной раз не произносил ни слова. Работал, правда, исправно, так что мне не приходилось на него кричать. А в свободное время все ездил на своем велосипеде. Часами. Может, он от войны умом тронулся, или оттого, что его не взяли в солдаты — кто знает, что у мужчины в голове, особенно у такого! Зато он становился все прожорливей. Хорошо еще, что у нас были свои куры и кролики. Вот тут-то с покойным Альбертхеном и случилось то, о чем пастор велел мне вам рассказать. В первый раз — в конце войны.
Она умолкла, потому что в палату опять вошла сестра, на этот раз в сопровождении доктора. Они занялись отчасти старушкой, отчасти аппаратурой. Доктор был немец — хрестоматийный: белокурый, веселый, бойкий, во всеоружии обычных шуточек врача на воскресном дежурстве — «Как самочувствие, фрау Шротт? Вижу, вижу — как огурчик! Шикарные результаты! Вы меня просто поражаете! Так держать!». Он так же бодро удалился, сестра последовала за ним.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте! В одиннадцать — последнее помазание, — напомнил пастор.
Эта перспектива, казалось, ничуть не волновала старушку.
— Он каждую неделю возил яйца этой милитаристке, моей сестрице, в Цюрих, бедный покойный Альбертхен, — невозмутимо продолжила она, и, судя по всему, до конца ее повествования было еще далеко. — На велосипеде. Привязывал корзинку к багажнику и ехал и к вечеру обычно возвращался, потому что выезжал рано, в пять или в шесть. Всегда нарядный, в строгом черном костюме и в шляпе-котелке. Все приветливо здоровались с ним, когда он ехал по Куру к выезду на шоссе, насвистывая свою любимую песенку «Люблю свою отчизну, Швейцарию мою». В тот раз день выдался жаркий, через два дня после Национального праздника, и он вернулся домой за полночь. Мне показалось, что он слишком долго моется, я пошла в ванную, а там — все в крови! А сам Альбертхен, и вся его одежда. Я говорю, боже мой, Альбертхен, что случилось? А он уставился в одну точку и молчит. Потом говорит: я упал и поранился, мама, ничего, пройдет. Иди спать, мама. Ну, я и пошла. Хотя и удивилась, потому что никаких ран на нем не было. А утром, за завтраком, когда он ел свои яйца — как всегда, четыре штуки — и хлеб с маслом и повидлом, я прочитала в газете, что в Санкт-Галлене убили маленькую девочку, зарезали бритвой, и тут я вспомнила, что он же вчера ночью мыл свою бритву, хотя всегда бреется утром, и меня вдруг осенило, у меня как будто вдруг глаза открылись, и я очень строго спросила его: Альбертхен, ведь это ты убил девочку в Санкт-Галлене, верно? Он перестал есть свои яйца с солеными огурцами и хлеб с повидлом и говорит, да, мама, так надо было, мне, мол, был голос с неба, и опять принялся за еду. Я так растерялась и расстроилась, что он, оказывается, совсем больной; и так жалко было девочку, я уже подумала вызвать доктора Зихлера, не старого Зихлера, его сына, он тоже толковый и обходительный врач; но потом вспомнила про сестру — то-то она обрадовалась бы, это был бы ее самый счастливый день, и тогда я просто отчитала Альбертхена как следует, очень строго и решительно, и сказала, мол, не смей никогда больше делать этого, никогда! А он говорит, хорошо, мама. Как же это случилось, спрашиваю я его. Он говорит, мама, мне каждый раз попадалась по дороге девочка в красной юбочке и с белокурыми косичками, когда я ехал в Цюрих через Ватвиль, это большой крюк, но с тех пор как я ее увидел, я всегда ездил через Ватвиль — голос с неба, мама, и этот голос приказывал мне играть с девочкой, а потом велел угостить ее шоколадом, а потом мне пришлось убить девочку — это всё голос с неба, мама. После я поехал в другой лес и пролежал там под кустом до ночи, а потом вернулся к тебе, мама. Альбертхен, говорю я, больше ты не будешь ездить на велосипеде к моей сестре, мы будем посылать яйца по почте. Хорошо, мама, сказал он, намазал себе еще кусок хлеба повидлом и пошел во двор. Надо все же сходить к господину пастору Бекку, подумала я, и пусть он построже поговорит с Альбертхеном, но потом выглянула в окно, смотрю — Альбертхен так славно, так усердно трудится на солнышке, такой тихий и даже немного грустный, чинит кроличьи клетки, а двор уж так чисто выметен — ни соринки! Нет, думаю, что было, то было, а Альбертхен — хороший человек, добрая душа, к тому же, это больше не повторится…
В палату опять вошла сестра, проверила аппаратуру, трубки. Старушка, казалось, опять выбилась из сил и неподвижно лежала на своих подушках. Я боялся вздохнуть, пот ручьями лился у меня по лицу, но я не обращал на это никакого внимания; меня вдруг стало знобить. А я-то, осел, ждал от старушки пожертвований! И смех, и грех. Да еще эта уйма цветов — красные и белые розы, пламенные гладиолусы, астры, циннии, гвоздики, Бог знает, откуда это все наволокли! Целая ваза орхидей! Глупая, кичливая роскошь! Солнце из-за штор, пастор перед окном неподвижной глыбой, чесночный дух… Мне вдруг захотелось вскочить, заорать, арестовать старую перечницу. Но все это уже было бесполезно — за несколько минут до последнего помазания, — и я сидел, как истукан, в своем воскресном костюме, и зачем-то ждал продолжения.
— Рассказывайте, фрау Шротт, рассказывайте, — терпеливо повторял пастор.
И она рассказывала.
— Альбертхен и в самом деле вел себя хорошо, — продолжала она своим спокойным, кротким голосом, как будто рассказывала детям сказку, в которой, как водится, с добром часто соседствуют и зло и абсурд, изображаемые с таким же восторгом, как и добро. — Он больше не ездил в Цюрих. Но после войны нам опять пригодилась наша машина, которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль покойного Галузера к тому времени уже давно совсем вышел из моды, так что Альбертхен снова возил меня, как раньше, теперь на «бьюике». Однажды мы ездили даже в Аскону  и жили в «Тамаро», и я подумала, раз ему так нравится водить машину, пусть себе снова ездит в Цюрих, на «бьюике» это не так опасно, ему же надо внимательно следить за дорогой, так что никаких голосов с неба он слушать не будет, и он снова стал возить сестре яйца, а иногда и кролика, исправно и честно, как всегда. Но потом вдруг однажды, к сожалению, опять вернулся только за полночь. Я тут же пошла в гараж, я сразу почувствовала неладное, потому что он в последние дни то и дело таскал трюфели из бонбоньерки. Смотрю — он и вправду моет машину внутри, а там все в крови. Альбертхен, спрашиваю я строго, ты опять убил девочку? А он говорит, мама, успокойся, не в Санкт-Галлене, а в Швице, так приказал голос с неба, это опять была девочка в красной юбочке и со светлыми косичками. Но я не успокоилась, я наоборот, рассердилась еще больше, чем в первый раз, даже разозлилась. Я на целую неделю запретила ему даже подходить к машине и совсем собралась было сходить к Его Преподобию, господину Бекку, но уж очень мне не хотелось, чтобы сестра злорадствовала, и я решила просто не спускать с него глаз, и два года все было хорошо, а потом он опять это сделал, мой Альбертхен, ему, мол, приказал голос с неба. Он и сам был страшно расстроен и даже плакал, а я сразу все поняла — по недостающим трюфелям в бонбоньерке. На этот раз девочка была из Цюрихского кантона, тоже в красной юбочке и со светлыми косичками. Как матери могут так неосторожно одевать своих детей — просто уму непостижимо!
— Девочку звали Гритли Мозер? — спросил я.
— Да, ее звали Гритли. А других двух Соня и Эвели, я запомнила их имена. С Альбертхеном мне с тех пор было все трудней, он стал рассеянным, приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, я целыми днями ругалась на него, как на маленького мальчишку, а в сорок девятом году — а может, в пятидесятом, я уж не помню точно, это было через несколько месяцев после Гритли, — он опять стал беспокойным и нервным; работу совсем запустил, даже в курятнике начался беспорядок, а куры кудахтали, как бешеные, потому что он забывал им насыпать корма, и все ездил куда-то на машине, каждый день уезжал после обеда на несколько часов, говорил, мол, просто катается. А я вдруг опять заметила, что из бонбоньерки пропадают трюфели. На этот раз я его подкараулила, когда он крался в гостиную, а бритву сунул в карман, как авторучку, и сказала ему: Альбертхен, ты опять нашел девочку! Голос с неба, мама, говорит он, пожалуйста, разреши мне в последний раз сделать, как велено, приказ, мол, есть приказ, и девочка опять в красной юбочке и со светлыми косичками. Альбертхен, говорю я строго, этого я допустить не могу. Где девочка? Недалеко, отвечает он, на бензоколонке, пожалуйста, пожалуйста, мама, разреши мне выполнить приказ! Тут я рассердилась не на шутку. Альбертхен, говорю, никаких приказов, ты обещал, сейчас же иди чистить курятник и накорми кур как следует! Тут Альбертхен страшно разозлился, в первый раз за всю нашу совместную жизнь, закричал, мол, я для тебя всего лишь батрак, — вот до чего дошел, совсем из ума выжил. Схватил трюфели и помчался со своей бритвой к машине, а через пятнадцать минут мне позвонили и сказали, что он столкнулся с грузовиком и погиб. Пришли Его Преподобие и полицейский, вахмистр Бюлер, очень отзывчивый человек, он очень мне сочувствовал, потому-то я и оставила в завещании пять тысяч франков Курской полиции, а пять тысяч я завещала Цюрихской полиции, у меня ведь там дома, на Фризе-штрассе, ну, и конечно, сестрица приехала со своим шофером, чтобы позлить меня, — испортила мне похороны.
Я молча смотрел на старуху. Вот тебе и пожертвование, которого ты все это время ждал, подумал я. Получилось, что после этого страшного открытия мне суждено было еще и стать посмешищем в собственных глазах.
Но тут, к счастью, пришел профессор с ассистентом и двумя сестрами, и нас попросили удалиться.
— До свидания, фрау Шротт, всего вам доброго, — произнес я смущенно и бездумно, с одним-единственным желанием: поскорее унести отсюда ноги.
Старуха захихикала, а профессор странно посмотрел на меня. Почувствовав себя идиотом, я был рад наконец оставить старуху, священника, профессора с его свитой и поспешил в коридор. Мне то и дело попадались навстречу посетители с пакетами и цветами, пахло больницей. Я ускорил шаги. Выход был уже близок, мне не терпелось поскорее оказаться в парке, но тут впереди показался мужчина огромного роста с круглым детским лицом, в строгом черном костюме и в шляпе, кативший в кресле-коляске морщинистую, трясущуюся древнюю старушонку в норковой шубке с огромными букетами цветов в руках. Наверное, это и есть ее девяностодевятилетняя сестра со своим шофером, подумал я, с ужасом глядя им вслед, пока они не повернули в частное отделение, после чего уже почти бегом бросился к выходу, понесся через парк, мимо больных в инвалидных колясках, мимо выздоравливающих и посетителей и только в «Кроненхалле» немного пришел в себя. За супом с фрикадельками из печени.
;
30

Сразу же после «Кроненхалле» я поехал в Кур. К сожалению, мне пришлось взять с собой жену с дочкой, я пообещал им, что мы вместе проведем воскресенье, а объяснять им истинную цель этой поездки у меня не было никакого желания. Я всю дорогу молчал, ехал, грубо нарушая скоростной режим. В наивной надежде, что Маттеи все же еще можно спасти. Но моей семье не пришлось долго ждать меня в машине на заправке. В кабачке кипела бурная жизнь. Аннемари только вернулась домой после очередной отсидки в Хиндельбанке, и вокруг все кишело сомнительными типами. Маттеи, несмотря на холод, сидел в рабочем халате на своей скамье и курил маленькую сигару, от него разило абсентом. Я присел рядом с ним, коротко сообщил ему о том, что узнал. Но он был уже недосягаем. Мне даже показалось, что он вообще меня не слушал. Я в нерешительности постоял перед ним еще с минуту, потом вернулся к машине, и мы поехали в Кур. Жена с дочерью проголодались и проявляли явные признаки нетерпения.
— Это не Маттеи там сидел, на скамейке? — спросила жена.
— Маттеи.
— А я думала, он в Иордании.
— Нет, он не поехал в Иорданию, дорогая.
В Куре мы изрядно намучились в парковкой. В кондитерской было полно народу, в основном цюрихцы, которые, обливаясь потом, усердно набивали желудки, со своими горластыми детишками, но мы все же нашли свободное местечко, заказали чай и булочки. Но потом жена еще раз подозвала официантку.
— Фройляйн, принесите нам, пожалуйста, еще двести граммов шоколадных трюфелей.
И все удивлялась, почему я наотрез отказался их даже попробовать.

Ну, вот, сударь, теперь вы можете делать с этой историей все, что хотите. Эмма! Счет, пожалуйста!
;
Послесловие

Предлагаемый читателям роман связан с кинофильмом, который, к сожалению, получил название «Это случилось среди бела дня». Весной 1957 года продюсер Лазарь Векслер заказал мне киноновеллу на тему «сексуальные преступления в отношении детей». Целью создания фильма было привлечь внимание общественности к этой все более острой проблеме. Я предоставил ему такой рассказ, предварительную версию романа, которую мы затем вместе с режиссером Ладиславом Вайдой переработали в сценарий, воплощенный в кинофильм. Считаю важным подчеркнуть, что фильм в значительной мере соответствует моему замыслу. То, что роман получил несколько иное развитие, ни в коей мере нельзя рассматривать как несогласие с трактовкой режиссера или критикой его выдающейся работы. Причина данного несоответствия состоит исключительно в том, что после завершения работы над сценарием я еще раз вернулся к его литературной основе. Я заново переосмыслил и развил сюжет, выйдя за рамки заданной педагогической направленности. Дело конкретного сыщика превратилось в дело о сыске вообще, анализ одного из характернейших образов XIX века, и у меня поэтому поневоле получился «перелет»: моя цель оказалась чуть дальше той, которую ставили перед собой создатели фильма.

Дюрренматт