Все оттенки от юдо- до гомофобии

Все оттенки от юдо- до гомофобии, или, если заговорил о евреях, не зарекайся от неприятностей.

   Приближалось 60-летие Великой Октябрьской Социалистической революции. В клубе академии состоялся торжественный концерт для слушателей младших курсов. Я, как всегда, был ведущим и, выйдя на сцену, объявил в микрофон:
– Песня Булата Окуджавы в исполнении слушателя 6 курса Воликова Сергея.

   Воликов с гитарой вышел на сцену к другому микрофону и запел. А когда он дошёл до слов: «Я всё равно паду на той, на той единственной гражданской, / И комиссары в пыльных шлемах», я не выдержал и шёпотом добавил в свой микрофон: «Драпкин и Розенгольц». «Склонятся молча надо мной», – закончил Воликов, как мне показалось, сделав акцент на слове «молча», и подозрительно посмотрел в мою сторону. Впрочем, никто этого не заметил, кроме меня. Лицо Сергея выражало недоумение, так как мой шёпот не репетировался заранее.

   На следующий день меня вызвали в комитет комсомола. Секретарь ВЛКСМ академии Климченко сразу перешёл к делу:
– Это что за комиссары у тебя, Десимон, в пыльных шлемах, вчера на концерте были тобой озвучены?

   Представляя уже заранее зачем меня вызывают в комитет и подготовившись к подобному вопросу, я просто ответил:
– Драпкин и Розенгольц.
– Кто? – переспросил секретарь, лицо его сморщилось, а глаза сузились.
– Розенгольц и Драпкин, – повторил я.
– Ты что, издеваешься? Я думал это неправда, что мне доложили. Ты что у нас юдофоб?

    «Слово «юдофоб» ему тоже доложили», – пронеслось у меня в голове.
– Ну, во-первых, юдофобия – это ненависть или неприязнь к еврейскому народу, сопряженная со страхом, – оправдываясь начал я, трактуя слово в самом расширительном смысле, – во-вторых, я совсем по-другому отношусь к евреям и совсем их не боюсь, и, вообще, комиссары Вайнштейн и Кац прибыли из-за границы вместе с Лениным в запломбированном вагоне, – проявил я свою осведомлённость. Хотя, если честно, сам я сомневался, были ли эти двое в одном поезде с Ильичом и, вообще, были ли они. 
– Что??? Ой, мля, – схватился за голову секретарь, – Иди отсюда, чтобы я тебя больше не видел. Ты мне ничего не говорил – я ничего не слышал.

   Мне показалось, что секретарь смотрит на меня по гомофобски: с ненавистью, неприязнью и, определённо, со страхом.
– Иди, и запомни, я тебя не вызывал, и ты ко мне не приходил. И молись Богу, чтобы о твоих комиссарах больше никто не узнал. Пользуясь тем, что секретарь на меня больше не смотрит, я бесшумно покинул кабинет …

   Эта история имела продолжение. Когда меня принимали в КПСС, секретарь ВЛКСМ академии, после того, как я уверенно ответил на все вопросы, не выдержал:
– Вы его про комиссаров гражданской спросите.
Все недоуменно посмотрели на секретаря, словно он неуместно пошутил. Мне же показалось тогда, что все поняли, что и этот вопрос я знаю отменно.