СВВ. 43. Марсианские коровы

Никто из вас не задумывался, сколь нелепо выглядят галифе? Эти уши на мужских бедрах, заправленные мочками в сапоги? Да-да, если вы кавалерист и тому подобное, в духе монгольских воинов сутками скачете на спине у несчастного существа со взглядом ангела и норовом сумасшедшего – от них вам сплошная польза. Но на кой они пешему милиционеру, подпирающему пыльную липу у тротуара? На ком скачет этот заспанный толстопят, какие степи пересекает? Впрочем, сдаюсь-сдаюсь! Вообще, всякие там писаки и звонари последнее время берут на себя слишком много…

В переулке близ Крестьянской заставы в шлеме и галифе стоял постовой, имя которого затерялось, а фамилия дошла до нас с медицинской картой из архива старого госпиталя в Лефортово.

Фамилия постового была Чудинов, которая вам ничего не скажет – мало ли проживало в СССР Чудиновых, Чудаковых, Чудницких? В сводке о ночном происшествии он фигурирует под табельным номером 6354, который интересен лишь нумерологам, давая суммой крайних пар по девятке, но в честном повествовании бесполезен.

Нам же любопытна отметка, оставленная в карте дежурным фельдшером – тем, кто первым, так сказать, в профессиональном плане обследовал пострадавшего (после разнорабочего Непотребко, нашедшего его без сознания и стащившего из кармана червонец): «Множественные закрытые травмы конечностей и грудины, сочетанные со сдавливанием оных».

Как показывают последующие записи, хирурги, вооруженные дипломами и рентгеном, мало что добавили к первой по ее сути, кроме уточнения о двух сломанных ребрах и еще какой-то рекомендации, связанной с застарелой пупочной грыжей, не имеющей к делу отношения.

Чудинов этот, согласно Anamnesis morbi[1], пробыл в госпитале неделю, счастливо избежал осложнений и, к слову, не стал разбираться с грыжей, хотя имел к тому преотличный шанс. Ни предшествующий тому, ни дальнейший жизненный путь постового нам не известны, кроме того отрезка, что он числился пациентом госпиталя. Зато уж этот – во всех подробностях терапии, вплоть до пульса и температуры под мышкой. Не имея аргументов в пользу иного, будем считать Чудинова образцом доблести, порядочным семьянином и вообще цельным благополучным человеком (хотя зря он, конечно, запустил с грыжей).

Дело же в ту ночь обстояло так.

Пустой переулок, давно распрощавшийся с пешеходами, подсвеченный лишь луной и одинокой лампочкой на углу, был грязен и неуютен. От каждой стены в нем веяло безнадежностью. Окна домов, боками навалившихся друг на друга, светились холодно как в мертвецкой. И лампочка то мерцала скупо, выхватывая унылый кусок пейзажа, то вовсе гасла, оставляя луне трудиться в одиночку.

В доме 17, где ранее жил мельник с семьей, а теперь какие-то заводские, скрипела от ветра ставня, донимая пса за худым забором. Пес этот, вторя ей, поскуливал гадским образом, ни на минуту не затыкаясь, но на лай не переходил, ученый поленом брехать за полночь. Очень скоро от такой симфонии начинало казаться, что вам медленно пилят уши суровой нитью.

Постовой Чудинов стоял напротив по долгу службы, мучаясь скукой и сквозняками, и так бы простоял до утра, если бы в конце переулка вдруг не мелькнула тень в сопровождении какого-то хлюпающего звука, будто о мостовую кидали блин.

За оградой придушенно гавкнул пес – инстинкт пересилил страх получить по ребрам.

Чудинов встрепенулся и напряг зрение, но ничего не увидел. Он уже расслабился и зажег папиросу, когда тень, исчезнувшая было, вновь всплыла у тесной будки башмачника – нищей части городского устройства, которую вменено охранять милиции наряду с кремлевскими парадизами.

Бросив папиросу и думая: свистеть – не свистеть, сей Чудинов, держась за кобуру, рысью кинулся к будке, чтобы разъяснить обстановку и пресечь злонамеренные деяния. Но не пробежал он и полпути, как хлюпанье уже раздалось у него за спиной.

Пес во всю заливался лаем, кидаясь на забор. Выше по переулку поднялись его собратья. Творилось что-то неладное.

Ладони постового похолодели. Хватая на ходу револьвер, он обернулся, но не успел ничего увидеть, поваленный кем-то навзничь на асфальт переулка. Затылок тюкнулся об него, глаза наполнились фейерверком, а над самым лицом, проступая сквозь зеленые и коричневые бутоны, возникла неожиданная фигура… Лучшее сравнение для нее – трехглазая бычья морда с нависающими бровями. Морда была лиловой и с нее текло в три ручья, так что вид постовому сразу заволокло, а сверху, не дав вскочить, навалилась тяжесть.

Лай и топот заполнили переулок. Со всех сторон раздавалось что-то среднее между вздохом, рыком и мыком – как мог бы вокалировать бегемот, обманутый любимой супругой.

В ушибленной голове Чудинова сам собою мелькнул параграф из уложения о прогоне скота, в коем запрещалось его водить по московским гужевым улицам. Нарушение было вопиющим и очевидным – потому как, что это еще могло быть, как не запрудившее переулок коровье стадо? Ясно, что злоумышленники воспользовались покровом ночи, чтобы сэкономить на извозе скота. К тому же коровы были явно породистые, «голландские», хотя и с лишним глазом во лбу. Чистая контрабанда, как ни крути.

Тем паче постовому было обидно гибнуть под коровьим копытом, когда впереди могло быть отмеченное начальством геройство – прояви он большую осмотрительность и не поддайся на провокацию, хитро исполненную злодеями!

Силясь что-нибудь предпринять, он нашарил опустевшую кобуру и выругался от отчаяния матом, обвинив неизвестных в скотоложстве. О свистке, болтавшемся на шнуре под кителем, нечего было думать, потому что диковинные коровы неслись по нему галопом, вминая служителя закона в асфальт как ветошь.

Вскоре сознание оставило постового, и седой фельдшер, еще при Императоре Николае правивший вывихи у армейских, принял воина в свои многоопытные руки, записав известный нам диагноз круглыми улыбающимися буквами (в то время работники медицины еще умели писать понятно).

***

М., тяжело дыша, повалился на взвизгнувший диван. Руки его дрожали, лоб и крылья носа покрывала испарина, будто только что ему пришлось взобраться бегом на гору. На полу была разбросана груда листов и несколько увечных карандашей, не поспевших, видно, за судорожной рукой. Секунду еще в подвальчике раздавался гул. Затем все внезапно стихло.

– О боже… – простонал М., закрывая ладонями глаза. – Это невыносимо.

Шатаясь, он прошел в переднюю, и там долго устало пил из-под крана воду, глядя как черный коротконогий паук возится в шелковой западне, пристроенной к краю раковины. М. никогда не убивал пауков, считая, что это грех, однако и не поощрял их. Квартирант был пойман и выдворен за порог, где ему положено быть природой.

– Теперь спать! Спать, спать, спать. Скоро опять начнется – ни одно, так другое, наверняка. Что-то часто оно теперь…

Отломив лист алоэ, росшего на подоконнике, он достал из буфета бумажный сверток с горбушкой хлеба, посыпал его солью и жадно съел, хрустя зеленью.

Волосы М. отрасли и были взъерошены. Он долго приглаживал их перед зеркалом, откуда на него смотрел человек лет на десять старше, чем было на самом деле. Затем нашел обрывок шнура и стянул их сзади в косичку. В результате его голова стала похожа на несвежую луковицу – так бы выглядел пожилой Чиполино.

Сквозняк из открытой двери шевелил бумагами на полу и тащил в переднюю засохшие листья с улицы. Поежившись, М. закрыл ее, собрал и сжег в печи писанину, смел ногой листву в угол, взял со стула халат, расстелил на полу и лег, подложив под затылок том Брокгауза и Ефрона – тот, что от «Конкорда» до «Кояловича»[2]. Глаза его закрывались и кровь билась накатами о виски, превращая голову в неподъемный тигель, в котором застыл свинец. Но сон не шел к нему, перебиваемый образами, которые трудно описать и в которые еще труднее поверить.

…огромную пылающую спираль сменило чье-то лицо, не похожее ни на одно из виденных наяву – вытянутое, с маленькой нижней челюстью и бородкой в три волоска. С бледной узкой ладони на пустой стол упала горсть черных кубиков – все остановились на «6». Слева от него до самого горизонта плескалось алое, будто сердцевина арбуза море с длинным и узким мысом; справа – вязкая с наплывами темнота, в которой зрело что-то кошмарное…

Незыблемое пространство, основа основ всего, оказалось податливым как прибрежный ил – кучей слежавшихся лепестков, преющих в черной яме бытия. Когда что-то срывалось с одного, падая на соседний, тот мучился и рвался от неподъемной для него ноши. Таковы были законы этого мира. Знать бы, кто их придумал…

М. дернулся и открыл глаза. Виденное явно не предназначалось для человека, было слишком сложным для его плоского восприятия, как статуя Афродиты для инфузории.

Что за существа ворвались в наш мир сегодня? Откуда они, с каких чужеродных прерий? Что будет, если он упустит нужный момент, и они останутся?

И опять этот идиот, обвешанный голубями, попытался прорваться в щель! Из всех виденных М. тварей, Кэ единственный, кто являл такую настойчивость. Однажды они даже обменялись словами:

– Пу-сти… – сказал собранный из кусков пришелец.

– Отвали! – сказал М. и закрыл «кротовую нору».

Сон не шел и руки продолжали дрожать. Глаза мучительно искали чего-то, какого-нибудь дефекта пространства – признака назревающего разрыва. Но комната выглядела обычно – бедно, просто и тесно. Вся мистика из нее исчезла.

Семь часов труда, едва не оказавшегося бесплодным, когда они все-таки прорвались… До этого момента М. не представлял, с кем точно имеет дело – оказалось, что сущие коровы, хотя и необычного вида. Хорошо, не какой-нибудь саблезубый тигр или крыса размером с велосипед, которые бы весьма обогатили городские легенды.

Обезумевшее стадо ринулось в ночной переулок где-то на востоке Москвы – он так и не разобрал где именно. Прореху между мирами едва удалось закрыть, пока твари не разбежались по всему городу. Переполох, следующий за этим, не хотелось даже воображать! Впрочем, отдадим должное зловредной человечьей природе, ситуация была не лишена юмора. Например, этот ошарашенный постовой, кувырком полетевший на мостовую.

– Надеюсь, его не слишком заслюнявили мои случайные визитеры.

М. мысленно подчеркнул «мои». Где-то глубоко в сердце он гордился своим исключительным положением и весьма эффектными штуками, что ему открылись, сколь бы они ни тяготили его.

– Как жестоко я наказан за любопытство! Кошмар всевластия, оказавшегося в слабых руках. Нужна целая армия таких как я, чтобы перенести все это, – причитал он, лелея свою хандру. – Что будет, когда моих сил не хватит?

Ему хотелось посетовать на что-нибудь еще, и он даже выбирал – одиночество и отвратительность социума – когда в дверь кто-то забарабанил.

– Кого еще принесло?.. – слабым голосом спросил он, повернув голову.

– Открывайте немедленно!!!

Да, социум являл себя отвратительно, не давая побыть в одиночестве.

Голос за дверью показался знакомым. М. встал, для света приоткрыл печь, накинул халат и отодвинул щеколду, впустив в подвальчик волну холодного воздуха.

Ну конечно! На пороге стоял жилец сверху – низкий и черноглазый, с изумительно густой шевелюрой, жесткой как кабанья щетина, которого называли Бердых. М. никогда не заговаривал с ним, только сдержанно кивал при случайной встрече.

Тот был редкой породы скандалистом, упорным и глухим в споре, убежденным в собственной правоте настолько, что готов был препираться с кротами о темноте. Теперь ноздри Бердыха раздувались, и вся фигура говорила о крайней степени возмущения.

– Что вы тут себе допускаете?! – закричал он вместо приветствия.

– Что? – не понял М.

– Прекратите это немедленно! Штукатурка сыпется с потолка! Я не могу спать! – прокаркал сосед, словно соскребая слова с гортани.

Опешивший от нападок М. попробовал пошутить, заметив, что живет в подвале и уже к чему-чему, но к соседскому потолку не имеет ни малейшего отношения. Помянул даже вектор гравитации, стрелой обращенный вниз, но щетиноголовый сарказм не понял и застыл в негодующем ожидании, сверля взглядом грудь оппонента.

Не зная, что добавить еще, М. скис и уставился поверх зловредного карла на ступени лестницы, присыпанные листвой.

– Пьянствуешь тут! Я знаю! Знаю! – продолжил гнуть свое коротышка, делая полшага вперед.

Пахло от него перепревшей хвоей. Но не так, как это бывает свежо в лесу, а так, словно лапник закис в болоте. М. брезгливо отстранился.

– Ответишь по советским законам! – молотил пришелец, округлив рот.

– Послушайте… Я в квартире один, уже лег спать, вы меня разбудили. И вообще не понимаю, в чем дело. Отстаньте, пожалуйста, от меня. Прекратите обвинять меня в чем попало!

– Не дури мне тут! Я тебя предам в руки милиции!

Тут что-то щелкнуло в сознании М., и он резко с чудовищной силой схватил верхнего жильца, бросив его как тюк через всю прихожую. Затем встал над ним, уперев руки в бока, с таким лицом, что незваный гость решил за лучшее проглотить подоспевшее ругательство и остался сидеть на энциклопедии, служившей подушкой М.

– Я. Не. Шумел. Ясно? Убирайтесь вон! Иначе я сам позову милицию! – взревел он, с удовольствием ощущая, как гнев очищает разум. – У меня вообще бронь от просветкомиссии! – выпалил М., решив добить противника, сам не представляя, какая-такая у него бронь.

Однако угроза подействовала, потому что Бердых, поджав губы, встал и молча пошел вон из квартиры.

– Утром напишу заявление. Ожидайте вызов, – тихо, но внятно произнес М., с удовольствием отметив, как дернулись плечи скандалиста, будто в загривок ему угодило камнем.

Выпроводив бесноватого жильца сверху, он сел на табурет, чтобы успокоиться.

За окном светлело. По улице с шумом пронеслась конка – лихач присвистнул, натянув вожжи. Раздался собачий лай. Совсем скоро заскребут дворники – хоть беги: он терпеть не мог всех этих скребуще-шуршащих звуков, наматывающих на кулак нервы.

Он встал и с силой захлопнул форточку.

Как это бывает у людей нервического склада натуры, чувства опустошенности и крайнего измождения сменились у М. жаждой срочного действия, которому первый выход – в словах. Он вбежал в переднюю, снял и вновь повесил пальто, замер, собрался с мыслями и убедительно выдал мойке, провожая взглядом каплю воды:

– Затеряться во времени проще, чем еще где-нибудь! Ибо, – вздел он указательный палец, – времени больше, чем суши и моря совместно взятых. Больше любого мыслимого пространства!

На этом мысль прервалась. Монолог, достойный Римского Форума, прекратился, смусоленный в самокрутку нищенского подвальчика. Тени проезжавших машин волочились и вздрагивали на стенах.

Постояв с одухотворенным лицом минуту, он продолжил, расхаживая туда-сюда, словно маятник, отрастивший ноги:

– Секунда сильнее и вместительнее всего! Она, даже невесомая ее часть, исчезающе-крохотный осколок, отражает все как в гигантском зеркале. Это…

Тут он снова сбился. Невидимый собеседник пытливо всмотрелся в его лицо, а затем, не дождавшись продолжения речи, занялся своими делами, плюнув на философские измышления явно сумасшедшего человека.

М. выдохнул, раздувая щеки, и вышел вон из квартиры, оставив открытой дверь.

___________________________________

[1] История болезни. (лат.)

[2] Том XVI издания 1898 г.