Ленинградская блокада глазами мальчишки

                НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО               
                высечено на камнях Пискарёвского кладбища,               
                где лежат жертвы Ленинградской блокады.
   
   75 лет прошло со дня окончания Ленинградской блокады – уникального эпизода во Второй мировой войне, да, в определённой степени, и во всей мировой истории. О Ленинградской блокаде написано много, да и до сих пор, по мере открытия архивных документов, историки приводят дополнительные факты.
   Время неумолимо, всё меньше и меньше остаётся в живых непосредственных участников той блокады, и я один из них. А на закате жизни воспоминания тех событий, временно отодвинутых из памяти под воздействием текущих жизненных ситуаций, наступают на тебя вновь. И хочется рассказать следующим после тебя поколениям о тех трагических, пускай и героических, событиях, хотя бы для того, чтобы они  постарались предотвратить нечто подобное в будущем.
   При изложении своих воспоминаний я старался избегать с одной стороны героического пафоса и показного патриотизма, с другой – открывшихся отрицательных фактов действия тогдашнего руководства. Мне хотелось рассказать  о той блокаде глазами простого восьмилетнего питерского мальчишки, каким я был  тогда.

1. НАЧАЛО ВОЙНЫ И БЛОКАДЫ

   Начавшаяся война принесла мне - ребёнку первые большие огорчения. Во-первых, мне не справили День рождения (25 июня) и я остался без ожидаемых подарков. Во-вторых, мне исполнилось восемь лет, возраст по которому в то время начиналось школьное обучение. Я мечтал об этом дне и готовился к нему, т.к. очень хотел учиться, и умел уже немного читать и писать. Но, если раньше ожидание этого события было одним из главных в семье, то теперь о нём почти забыли.
   Отца призвали в первый же день войны и вызвали в Петропавловскую крепость (как видно там был какой-то мобилизационный пункт) и поручили собрать отряд для отправки на фронт. Как я был горд, когда он пришёл оттуда домой в военной форме с наганом в огромной кожаной кобуре на поясном ремне. В течение короткого времени он, в соответствии с поручением, собрал команду и отбыл на фронт.
   А мы остались. Мы – это я, мама, и моя старшая сестра Зина, 11-ти лет, а также переехавшие к нам с окраины младшая сестра матери (тётя Маня) с трёхлетней дочкой (Танечкой) и бабушкой. Муж тёти ушёл на фронт добровольцем (он воевал ещё и Финскую войну). Наш дом находился в самом центре города, на улице «Большая морская» (тогда «Улица Герцена»). Начиналась наша улица от Дворцовой площади (тогда пл. Урицкого), пересекала Невский проспект (тогда пр. 25 Октября) и Исаакиевскую площадь (тогда пл. Воровского), а из окон нашей квартиры просматривался знаменитый Юсуповский дворец (тогда «Дом учителя»). Можно ещё добавить, что дом наш был самый большой из близлежащих, имел П-образную форму и выходил ещё на две улицы: Коногвардейский пер. и Почтамтскую (тогда ул. Союза Связи).
    От предприятия, в котором работал отец, нам предлагали эвакуироваться, но мама отказалась. Основной причиной этого являлось нежелание матери оставить семью сестры, а эвакуироваться предлагалось только нашей семье. Но главное, надежда, что война не продлится долго и "непобедимая" Красная Армия быстро разгромит фашистов. Ведь мы идеологически воспринимали, как истину, слова бравурного марша, что «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».
   1-го сентября мама повела меня в школу (№ 255), 1-й класс всё же, но учёба продлилась только порядка недели, т.к. в школу  попала то ли бомба, то ли снаряд, и учёбу, во всяком случае в начальных классах, прекратили. С этого месяца (сентября) начались не только бомбёжки с самолётов, но и обстрелы из дальнобойных орудий, т.к. к этому времени город был почти полностью окружён вражескими войсками, и началась так называемая Ленинградская блокада.
   В начальной стадии блокады я, да и другие дворовые мальчишки, воспринимали всё происходящее, как большую игру. После объявления «тревоги» мы бежали в бомбоубежище, располагавшееся в подвальном помещении нашего дома, а после «отбоя» первыми выбегали и искали осколки разорвавшихся бомб и снарядов, нахождение которых являлось причиной большой гордости. А ещё я гордился тем, что был официальным связным от нашей домовой конторы в пределах микрорайона, и у меня даже был соответствующий документ с подписью управдома и печатью.    
   Дело в том, что с начала войны государственными органами у населения были изъяты все телефоны и радиоприёмники, находящиеся в личном пользовании, и большая часть, находящаяся в общественных организациях. Например, в нашем огромном доме был только один телефон, установленный в помещении самой домовой конторы, а в некоторых мелких домах телефона не было вообще. Поэтому, когда управдому или другим сотрудникам конторы (бухгалтеру, руководителям разных дружин и пр.) нужно было связаться с кем-либо, где нет телефона, посылали посыльного. Для обеспечения этого я, и несколько таких же пацанов, крутились в конторе и около неё.
   Кроме этого в наши мальчишеские обязанности входила помощь в оборудовании мест на чердаке и во дворе, предназначенных для тушения «зажигалок».  Так назывались небольшого размера зажигательные бомбы, сбрасываемые немцами в больших количествах с самолётов, и предназначенные для возникновения пожаров. В отличие от них большие бомбы, предназначенные для разрушения, назывались «фугасками». Непосредственной борьбой с «зажигалками» и другими вопросами ПВО занимались, конечно, старшие ребята и девушки, и взрослые. Но и мы считали себя знатоками этого дела.
   К своим «мужским» подвигам могу ещё отнести сцены, которые можно назвать «Охота на крыс». Дело в том, что по мере уменьшения продуктов для населения, уменьшалось и количество отходов, которыми, как видно, питались крысы. И они стали выходить наружу из своего «подполья», и настолько обнаглели, что иногда даже бегали по комнате при нашем присутствии. И под визг своих сестёр я кидал в них ножницы, т.к. другого оружия у меня не было. Я, конечно, не одной из них не убил, а вскоре они исчезли и сами, как исчезли и кошки, и собаки, и даже птицы. 
   Постепенно, с усилением бомбёжки и обстрелов, а главное, холода и голода, активность моя поуменьшилась. Мама всё реже выпускала меня одного на улицу. Да, честно сказать, постоянное недоедание и большое количество напяливаемой одежды не вызывало большого желания поиграть и побегать. Вполне достаточно было того, что приходилось часто спешить в бомбоубежище.
   Маме, кроме забот о семье, приходилось заниматься и общественными делами. Дело в том, что с самого начала войны вокруг Ленинграда стали строиться оборонительные сооружения: противотанковые рвы, различного рода заграждения и т.п. Для помощи в этом строительстве привлекалось гражданское население, а т.к. подавляющее число мужчин было в армии, основными строителями, главным образом при рытье рвов и окопов, были женщины. От этих работ освобождались только женщины, имеющие малолетних детей. Но зато, они были обязаны выполнять различные общественные работы вблизи от места жительства.
   Мама была в сандружине, в обязанность которой входило осматривать после «отбоя», да и в другое время, близлежащую от дома территорию с целью обнаружения убитых, раненных и других фактов, сообщать об этом и, при необходимости и возможности, оказывать первую помощь. Но однажды, 19 декабря 1941 года, во время такого обхода разорвался запоздалый снаряд, и осколок от него попал маме в сердце.
   Обычно, когда человек погибал, то первые люди, оказавшиеся поблизости, искали у него не драгоценности, не дорогие вещи, а продуктовые карточки, т.к. именно они позволяли продлить существование. У мамы при себе были продуктовые карточки всей семьи. В то время все взрослые всегда держали при себе удостоверение личности и продуктовые карточки, а главы семейств ещё и карточки всех остальных недееспособных членов своей семьи. В нашей семье главой была мама, т.к. тётя была весь день на работе, а остальные – это старая бабушка и трое детей.
   Одним словом, когда на следующий день тётя отыскала труп мамы, карточек при ней не было. Тётя подвезла на детских саночках труп мамы к месту, откуда собранные трупы отвозили в общие («братские») могилы, и оставила там без оформления документов о смерти. Это давало возможность в последующем получать продуктовые карточки и на неё.
   Но, это в будущем, а сейчас надо было как-то прожить без карточек 12 дней и не умереть. И тётя повела меня к родственникам, жившим на Васильевском острове, на улице «10-я линия», с просьбой прокормить меня эти дни, и обещала придти за мной перед Новым годом. Но, когда она прощалась со мной, я почувствовал, что она не придёт за мной. Это чувство было наподобие чувства собаки, понимающей, что её привезли куда-то, чтобы избавиться от неё. Именно так собаку гладят на прощание, как бы винясь перед ней, за то, что бросают.
   В то блокадное время было довольно обычным явлением, когда в семье жертвовали одним из её членов, как правило, наиболее слабым, чтобы спасать остальных. В нашей квартире жила семья Свистуновых – мать, две дочери и сын Павлик, с которым я дружил (у нас даже есть общая фотография). Мать пожертвовала им, спасая дочерей. Способ жертвования был несложный – достаточно было отправить слабого ребёнка зимним морозным вечером за водой. Я тоже был самым слабым и хилым в семье, поэтому соответствующая аналогия и приходила мне в голову.
   Родственники, у которых я остался, это старая женщина и её дочь, возрастом от тридцати до сорока лет. Обе они работали в госпитале, дочь - медсестрой, мать – санитаркой, и имели там некоторый прикорм, поэтому и согласились на мое временное пребывание у них. Они уходили рано утром, перед уходом будили меня, помогали одеться, хотя спал я практически одетым, т.к. было очень холодно, кормили меня и что-то немного оставляли. Приходили поздно вечером, очень усталые, кормили и укладывали меня спать. Разговаривали они со мной очень мало.
   Весь день я был один, в квартире была ещё одна соседка, но довольно неприветливая, не обращавшая на меня никакого внимания. В бомбоубежище я не ходил, даже не знал, где оно находится. Иногда слышал доносившиеся с улицы отдельные взрывы, но не реагировал на них. Так проходили день за днём, я потерял им счёт. Но 31 декабря соседка сказала мне, что это последний день этого года, и мне стало очень тоскливо. Я чувствовал, что тётя Маня не придёт за мной, а мне очень хотелось домой, и я решил идти сам.
   Я закрыл дверь своей комнаты, передал ключи соседке, и сказал, что ухожу домой. Она с сомнением спросила: сумею ли я дойти сам. (Общественный транспорт в городе уже не функционировал) Я ответил, что постараюсь, т.к. очень хочу домой. Она пожалела меня, и довела до набережной Невы к Благовещенскому мосту (тогда мост Лейтенанта Шмидта), ну а дальше я сам знал путь хорошо. Я поблагодарил соседку и пошёл по мосту. Она некоторое время смотрела мне в след, покачивая головой.
   Я очень спешил и старался идти как можно быстрее, сколько позволяли силы довольно слабого восьмилетнего ребёнка. Становилось всё темнее, уличного освещения не было, не светились даже окна, т.к. они были тщательно занавешены, потому что даже слабый свет от коптилок мог стать ориентиром для немецких самолётов. Едва просматривались только силуэты домов, и вот, ориентируясь по ним, я шёл, не останавливаясь. Как видно, чувствовал, что если остановлюсь, то замёрзну и упаду, и на помощь мне никто не придёт.
   Уже затемно я добрался до дома, замёрзший, усталый, но счастливый. Как ни странно, но, пройдя такой путь, в такую погоду, и в таком состоянии, я ничего не отморозил, не заболел, даже не простудился. Остаётся верить только в чудо.

2. ХРОНИКА БЛОКАДЫ
 
   Продолжу описание своей блокадной жизни, но уже без мамы. Для того, чтобы не запутаться в своих воспоминаниях, и не растягивать повествование, попробую изложить всё по отдельным составляющим той жизни.
   
Питание.
   После смерти мамы «отоваривание» продуктовых карточек в магазинах, да и ряд других хозяйственных дел легли на плечи тёти Мани. Правда, когда ей было некогда, т.к. она продолжала работать в госпитале, то поручала нам с Зиной, сходить с карточками за хлебом.  Булочная находилась на нашей же улице в следующем квартале.
   Помню, как я заворожено смотрел на продавщицу, отрезавшую широким ножом, похожим на тесак, тёмное вещество под названием хлеб и клала его на весы. Как все ждали наступления равновесия чашек весов, и как она отрезала и клала довески хлеба, чтобы это равновесие наступило. Потом мы несли, нигде не задерживаясь, эту драгоценность домой, и в своей парадной, иногда не выдержав искушения, съедали довесочек, разделив его по братски. Я назвал этот хлеб "тёмным веществом", потому, что, как стало известно, конечно потом,  собственно муки разных злаков в том составе было порядка половины, а остальное разные добавки, в том числе и не пищевые, для придания веса и объёма. Но тогда, этот хлеб был для нас вкуснее пирожных в мирное время.
   Добавкой к карточному рациону были иногда покупаемые на рынке, или где-то ещё, жмых и дуранда, являющиеся отходами при обработке различных семян. Помню, что "жмыха", как мы говорили, имела серо-асфальтовый цвет и рассыпчатый состав, а "дуранда" была в виде твёрдых толстых пластин коричневого цвета. Жмыха была вкуснее дуранды. Был такой случай, когда купленная на морозе дуранда оказалась после оттаивания скотским дерьмом. Был также случай, когда купленный где-то кусочек якобы кролика, оказался, по мнению тёти и бабушки, мясом собаки. Запомнился ещё случай, когда от купленной каким-то образом луковицы, бабушка отделяла кусочки и тёрла нам детям дёсна, для борьбы с цингой. А при желании проглотить этот кусочек, шлёпала "желающего" по щекам. И при всём этом мы вряд ли бы выжили, если бы тётя Маня не приносила из госпиталя разные пищевые остатки и отходы.
   
Обогрев.
   Зима 1941-1942 г.г. была очень холодная, мороз доходил до минус 25 и больше градусов. Нагрев помещений раньше осуществлялся топкой дровами стационарных печей. Для этого покупались дрова, складываемые в отведённых для каждой семьи подвальных помещениях, сараях. Но запас дров быстро иссяк, а новое, организованное их снабжение не осуществлялось. Каждый доставал топливо, как мог. Для более экономного его использования было налажено, по-видимому частным образом, производство маленьких печурок из жести. Такая печурка, названная почему-то "буржуйкой", была и у нас. Труба от неё, тоже жестяная, встраивалась в стационарную печь. Топили мы её всем, что удавалось добыть, в т.ч. мебелью и книгами. Неплохо давали жар толстые книги из папиной библиотеки, особенно, тома Маркса, Энгельса, Ленина и Плеханова. У нас был старинный дубовый буфет ручной работы, вся поверхность которого была выполнена из рельефных изображений мифических животных. С огромным трудом мы сумели выломать одну дверцу, на большее у нас сил не хватило. Тонкая жестяная печка давала тепло только когда топилась, а потом опять наступал холод. Поэтому на нас всегда было много одежды.
   
Освещение.
   Электричества не было, соответственно не было и электрического освещения. Но зимой световой день короткий, а для того, чтобы что-то делать и как-то передвигаться, необходим хоть какой-нибудь свет. Наилучший свет в тех условиях давала классическая керосиновая лампа со стеклянной колбой, которая была и у нас тоже. Но такая лампа потребляла относительно много дефицитного керосина, поэтому в основном использовалась так называемая "коптилка". Данный источник света состоял из баночки с крышечкой, в которой проделывалась дырочка. В эту дырочку вставлялся фитилёк, длинная часть которого опускалась в баночку, а кончик высовывался наружу. В баночку наливался керосин, или его смесь, наружный кончик фитилька поджигался, проникающий по фитильку керосин поддерживал горение, что и обеспечивало небольшое окружающее освещение. Время от времени фитилёк было необходимо вытягивать. Такой источник света освещал меньшую территорию, чем упомянутая керосиновая лампа, но был значительно экономичней её, что имело решающее значение.
   Ходить за керосином входило, в основном, в мои и Зинины обязанности, его тоже выдавали по каким-то талонам. Керосиновая лавка находилась рядом с булочной. За керосином ходили и вместе, и по отдельности. Я и сейчас хорошо помню густой запах керосина, когда продавец ставил жестяную воронку в нашу посудину и наливал эту драгоценную жидкость. А эта жидкость действительно была жизненно нужной, т.к. обеспечивала не только  свет, как уже было описано, но и нагрев кипятка и какой-то пищи с помощью "керосинки".
   К описанию вопросов освещения надо добавить, что при пользовании даже теми слабыми источниками света, необходимо было обязательно зашторивать окна. За несоблюдение этого могли быть большие неприятности, т.к. свет в окне мог стать ориентиром для вражеских самолётов. В отношении окон могу добавить, что все стёкла были оклеены полосками бумаги для предохранения разлетания их осколков от воздушной волны при близком взрыве. 
   
Водоснабжение и канализация.
   Через некоторое время после начала блокады и начавшихся бомбёжек и обстрелов начались нарушения с водоснабжением и канализацией, а с наступлением зимы и вовсе прекратилось и то и другое. Понятными причинами этого являлись физические разрушения элементов системы и замерзание труб. К счастью, если можно так сказать, территорию города пересекает множество рек. Это, в основном, река Нева с её разветвлениями, а также многие малые реки (Фонтанка, Мойка, Карповка, Пряжка и др.) и каналы (Грибоедова, Крюков, Обводный и др.).  Население, соответственно, стало брать воду из наиболее близко расположенных от их места жительства рек и каналов. Были прорублены во льду проруби, и люди, как кто умел, зачерпывали оттуда воду, заполняли ею принесённые с собой вёдра, бидоны и т.п. сосуды и несли, или везли на саночках, их домой.   
   Мы жили на набережной реки Мойки и, соответственно, брали воду из неё.  Вода в этой реке считалась хуже невской, но Нева была от нас значительно дальше, и не в наших силах было идти до неё. А обязанности доставлять воду лежали на Зине и мне, что мы и делали вместе или по отдельности. Иногда за водой я ходил один, с небольшим бидоном, который я был в состоянии дотащить.
   Путь за водой был короче, чем в магазин, но труднее. Надо было перейти улицу, по которой хоть редко, но ездили машины, спуститься по каменой лестнице архитектурного спуска на лёд и подойти по протоптанной тропинке к проруби. Присев на корточки, или опустившись на колени, начерпывать из проруби воду кружкой (или поварёжкой) и переливать её в бидон. Зачерпнуть воду самим бидоном у меня не было сил. Затем предстоял обратный путь, самая трудность которого заключалась  в необходимости подняться по обледенелым ступенькам лестницы.
   Об этой лестнице можно рассказать особо. Из-за того, что по ней поднимались с водой, она разбрызгивалась на ступени и леденела. Падающий снег завершал «злое дело» и лестница превращалась в каток. Взрослые женщины с помощью каких-то кухонных инструментов время от времени чистили эти ступеньки, возвращая возможность пользоваться ими. Но в промежутках между этими чистками подняться по ступенькам было весьма затруднительно. К тому же, поручней вдоль лестницы, за которые можно было ухватиться руками, не было.
   Я иногда по несколько раз сползал, перед тем как подняться. Когда ещё был кто-нибудь из взрослых, то помогали ребёнку подняться. А когда я был один, то выбираться приходилось ползком, упираясь ногами о какой-нибудь ледяной выступ, и, царапаясь о лёд свободной рукой. В другой руке была зажата ручка бидона с водой. Бидон был алюминиевый с цилиндрической крышкой, которая почти сразу же примерзала к бидону, благодаря чему вода не выливалась.
   Я не помню, чтобы испытывал особый страх, всё было рутинно обычно, хотя, мог бы и замёрзнуть. И если бы даже через какое-то время Зина или тётя Маня пошли бы меня искать, было бы уже поздно.
   Однажды при хождении за водой мне пришлось преодолеть ещё дополнительное препятствие. Когда я подошёл к проруби, она частично была перегорожена отрубленными детскими ножками. По размеру это были ножки младенца или очень маленького ребёнка, тем более что на них были «пинетки» (мягонькие тапочки), одеваемые самым маленьким. Отрублены они были выше колен. Они мешали мне набирать воду, и я пытался сбить их бидоном. Я каким-то образом всё же набрал воды.
   Увиденная картина не вызвала у меня – восьмилетнего ребёнка испуга или каких-либо угнетённых чувств, только чувство неудобства набирания воды. Такая инфантильность стала результатом ежедневного соприкосновения со смертью. Рядом с нашим домом, как раз под нашими окнами была  небольшая огороженная треугольная площадка. Раньше на ней обычно играли дети. Этой зимой на ней складывали найденные поблизости трупы погибших людей и постепенно их накапливалось несколько слоёв. Идя на Мойку за водой, мы проходили мимо них и перестали обращать на это внимание.
   Относительно канализации можно сказать, что справляли мы свои естественные надобности в горшок или ведро, которые выливали затем в некотором удалении от дома.
   
Защита.
   С начала сентября 1941 года Ленинград стал подвергаться бомбёжкам с самолётов и артиллерийским обстрелам. И если аккуратные немцы бомбили приблизительно в одинаковое время, да и воздушную тревогу можно было объявить ещё на подлёте самолётов, то с артиллерийскими обстрелами  дело обстояло иначе. Крупнокалиберными снарядами немцы стреляли из дальнобойных пушек, расположенных на окраинах города, почти прямой наводкой. Произойти обстрел мог в любое время и без каких-либо предварительных признаков, и поэтому тревога объявлялась только после разрыва первых снарядов. Хотя и здесь немцы придерживались относительного временного порядка.
   От бомбёжки и обстрелов мы прятались в бомбоубежище, расположенном в подвальном помещении нашего дома. Бомбоубежище надёжно защищало от осколков разрывающихся даже поблизости бомб и снарядов. Над нами было несколько этажей, да метровые каменные стены, а небольшие окна были заделаны кирпичами, или прикрыты стальными плитами. Только при прямом попадании фугасной бомбы нас могло засыпать.
   Первое время, особенно когда ещё была жива мама, мы все довольно интенсивно и быстро спускались в бомбоубежище, Зина, я, бабушка и мама с Танечкой на руках. Но постепенно, тем более уже без мамы, мы уже не так спешили, а иногда вообще не спускались. Бомбёжка и обстрелы становились обыденным явлением, а люди привыкают ко всему, да и подгонять нас было  некому. Нас, это коллектив, состоящий из полуглухой старухи 70-ти с лишним лет, а тогда это считалось глубокой старостью, двух девочек 11-ти и 4-х лет и мальчика 8-ми лет. Бабушка очень плохо слышала, говорили, что она повредила слух, когда плакала по умершему мужу, оставшись одна с шестью детьми.
   Помню такой случай. Объявили тревогу, когда уже стали слышаться взрывы. Значит, это был артиллерийский обстрел. Мы стали торопить бабушку, которая обычно не очень спешила, т.к. не слышала звуков дальних взрывов. Но когда мы вышли в коридор, то в прихожей, за поворотом от нас, раздался сильный взрыв, и нас даже немного обсыпало штукатуркой. Когда же мы вступили в прихожую, то увидели засыпанный кирпичами и прочим пол, и среди этих обломков полузасыпанную, но ещё шевелящуюся соседку -  тётю Раю с развороченными внутренностями. Если бы мы вышли хотя бы на минуту раньше, то могли погибнуть тоже. Как-то обойдя убитую, мы спустились в бомбоубежище.
   Как оказалось, снаряд попал в узкую комнату тёти Раи со стороны окна. Там он взорвался, разрушил стену с дверью, выходящую в прихожую, и воздушной волной швырнул израненную тётю Раю с кирпичами и остатками мебели в эту прихожую. Между комнатой тёти Раи и нашей было ещё три комнаты, поэтому, благодаря капитальности дома, в нашей комнате никаких разрушений не произошло.
   
Огороды.
   Зима заканчивалась, подступала весна, уменьшились холода, погода теплела. Но вместе с потеплением возникла опасность возникновения болезней из-за таяния нечистот и завалявшихся трупов. Уцелевшие взрослые принялись за очистку дворов и улиц. Дети помогали в чистке своего жилища. Увеличились нормы выдачи хлеба, теперь иждивенцы и дети получали его, аж по 300 грамм. Но с приходом весны у людей, кроме истощения, как такового, из-за полного отсутствия в рационе овощей, усилился авитаминоз, который усугублял  возникновение соответствующих болезней. Например, у меня кровоточили дёсна, у Зины появились на ногах красноватые пятна. Выше я уже описывал случай, как однажды бабушка лечила нас от цинги, натирая наши дёсны кусочками случайно приобретенного лука. 
   Руководство Ленинграда для некоторого улучшения этого положения приняло решение на землях городских парков, садов, скверов, бульваров создать огороды. Промышленные предприятия, располагающие какими-либо свободными территориями, вспахали и засеяли их в организованном порядке, создав тем самым, так называемые "подсобные хозяйства". Снимаемый на них урожай шёл на питание работников предприятия. Отдельным гражданам, не работающим на таких предприятиях, выделяли небольшие участки земли в близлежащих от их домов, уже упомянутых, садов, скверов и т.п.
   Вдоль набережной реки Мойки тянулась узкая, порядка полутора метров, полоска земли, на которой через некоторые промежутки росли деревья. Так вот, на этой земле, как раз напротив наших окон, нам выделили участок, скорее кусочек, длиной порядка двух-трёх метров. Занимались этим "огородом", в основном мы с Зиной. Тётя Маня доставала какие то семена и рассаду, но, что мы сеяли и собрали ли какой-либо урожай, я не помню. Помню ещё, что мы с Зиной ходили по ничейным земельным участкам нашего микрорайона и собирали некие травянистые растения, имеющие название "лебеда". В нормальные времена эти растения считались сорняками, но оказывается, они содержат некоторые полезные питательные элементы. Бабушка вспомнила, что в голодные послереволюционные годы в Белоруссии, они употребляли лебеду в пищу. Вместе с лебедой мы приносили и несъедобную траву, но бабушка отсортировывала и что-то варила из лебеды.

Условия выживания.
   Мы – дети, несмотря на все невзгоды, конечно, радовались наступившему лету. Стало теплее, светлее, можно было подольше побыть на улице, не напяливая на себя кучу одежды, погреться на солнышке, встретиться со сверстниками. Но, к сожалению, с улучшением погоды увеличился артиллерийский обстрел города. Рациональные немцы, как видно, подсчитали, что при таком близком их расположении к окружённому городу, тем более, с удлинением светового дня, стрельба снарядами из пушек выгоднее и эффективнее сбрасывания бомб с самолётов. А для жителей города обстрел был даже опаснее бомбардировки, т.к. летящий снаряд не увидишь заранее и не собьёшь зениткой, и от него не спрячешься предварительно в бомбоубежище.
   Но, главная беда заключалась даже не в обстрелах и бомбёжках, а в недоедании, голоде. Получаемые по карточкам продукты, без какой-либо добавки к ним, не могли обеспечить существование жизни. Поддерживать свои жизненные силы могли, более или менее, работники некоторых государственных предприятий, получающих дополнительное питание. К таким предприятиям относились: заводы, выпускающие военную продукцию, госпитали, детские учреждения, партийные и управленческие организации, и им подобные. Семьи, не связанные с таковыми предприятиями, были обречены на голодную смерть.
   Даже наша семья, состоящая из пяти человек, в которой только один её член – тётя Маня, работая на какой-то третьестепенной должности в госпитале, могла поддерживать наши жизненные силы, за счёт приносимых оттуда остатков и объедков пищи. Поэтому, когда она серьёзно заболела и ей сделали операцию, после которой она была не в состоянии продолжать работу, для нас наступили тяжелые времена. Особенно это сказалось на самом слабосильным члене семьи – мне. Моё здоровье значительно ухудшилось, ослабло зрение, появилось заикание, возник энурез.
   К концу лета и началу осени стало ясно, что следующей зимы мы не переживём. Как видно этот вопрос был актуальным не только для нашей семьи. Стало известно, что в городе готовится последняя эвакуация, в основном, для групп населения, имеющих малые шансы самостоятельно выжить. К тому же, такое население, ставшее бесполезным для обороны города, оттягивало на себя какую-то часть пищи, которая могла пойти на более полезных для этого людей. Думаю, что последняя причина была основополагающей для проведения данной эвакуации.

3. ЭВАКУАЦИЯ

   И вот, наступил день отъезда, холодный осенний день. Наша семья, в описанном выше составе, оказалась на Финляндском вокзале. Как мы добрались до вокзала, я не помню. Вроде бы ехали в открытом кузове полуторки.
   На вокзале было много народа, такого же состава, как и наша семья: дети, старики, женщины. Суматоха, плач детей, крики организаторов. На вокзале производился учёт людей и распределение их по вагонам. Нас даже немного покормили и дали что-то с собой в дорогу.
   Наконец мы как-то погрузились в вагоны. Доехали до станции со странным названием – "Борисова Грива", на которой был специальный эвакопункт. Здесь мы выгрузились из вагонов и, после некоторой суматохи, погрузились в открытые кузова грузовых машин. Доехали до пристани "Каботажная", расположенной на берегу Ладожского озера.
   Вдоль линии пристани стояли суда, похожие на катера и баржи. Все они были с открытой палубой и самоходные. На одно из таких судов погрузились и мы. Все семьи сгруппировались кучками около своих вещей. На поверхности  палубы торчали, закреплённые на ней детали, имеющие форму скоб или стержней, за которые можно было держаться. Меня, да, наверное, и других, таких же слабых, не способных удержать себя при качке, привязали к этим скобам.
   Наконец, когда уже начинало темнеть, мы тронулись в плавание. Я думаю, что наступление темноты ждали специально, чтобы ухудшилась видимость цели для немецких самолётов. А самолёты их, как коршуны, уже крутились над озером. То здесь, то там поднимались фонтаны воды, иногда настолько близко, что нас обдавало холодной водой. Всё это сопровождалось шумом двигателя, гудением самолётов, треском стреляющих зениток, свистом падающих бомб и плачем и криком "пассажиров".
   Водитель или капитан, не знаю, как правильней назвать, нашего катера, как видно, имел достаточный опыт, потому, что вёл наше судно зигзагами. Может быть, это и спасло нас. Хотя, те суда, в которые попали бомбы, может быть вели не менее опытные водители. А что попадания были, можно было судить по плавающим на поверхности озера чемоданам и тому подобным предметам. Плавающих людей увидеть было нельзя, так как никто не был снабжен спасательными средствами. Попадание человека в воду в результате бомбёжки или смывания волной приводило к его неизбежной гибели, т.к. спасти его  не было ни технической, ни физической возможности.
   Вообще, картина нашего плавания была достойна кисти Айвазовского. Огромное как море Ладожское озеро, маленькое, по сравнению с окружающим водным пространством, судёнышко, выделывающее несвойственные ему пируэты, столбы воды от падающих бомб, изможденные старики и дети, привязанные на открытой палубе и находящиеся в полубессознательном состоянии, некоторых из которых рвёт. Думаю, что такая картина могла бы поспорить с "Девятым валом".   
   Наконец, мы пристали к пирсу Кобоно-Кареджского порта, специально построенного для целей эвакуации. Как мы выгрузились с катера, как дотащились с вещами до  стоящих недалеко вагонов поезда, как влезли в  него, не помню. Кстати, железнодорожная ветка, подходящая близко к пристани, тоже была специально проложена для целей эвакуации.
   Поезд состоял из товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей. Товарный вагон представлял собой коробку, по длине значительно меньше пассажирского вагона. В нём имелись два небольших оконца, почти под самым потолком, и огромная дверь, скорей ворота, расположенная в середине вагона и тяжело отодвигающаяся вдоль него. Обычно в таких вагонах перевозят различные товары (откуда и название), всевозможное оборудование и скот. Модернизация этих вагонов для перевозки людей заключалась, в основном, в пристройке широких полок вдоль периметра вагона. На этих полках можно было сидеть, лежать, держать багаж. В холодное время для обогрева в вагоне устанавливалась металлическая печка, что обусловило их второе название – "теплушки".
   В такой-то вагон мы и ещё несколько семей, тоже с детьми, влезли. Поезд двинулся в сторону одной из узловых станций, Вологду или Ярославль. Началось путешествие, длившиеся порядка недели, тоже достойное описания романиста, или хотя бы журналиста.
    В дороге нас бомбили, загоняли в тупики, находящиеся вдали от станции, на неопределённое время. Но отлучиться, чтобы дойти до станции, было чревато отставанием от поезда. А на станциях и полустанках надо было добыть кипяток и, при возможности, обменять или купить какие-то продукты, т.к. выданного перед отъездом небольшого количества сухого пайка, было явно недостаточно.
    Кстати о питании. После преодоления Ладожского озера нас покормили и дали немного сухим пайком на дорогу. Несмотря на предупреждения, а уже был немалый опыт, чтобы воздерживаться при еде, люди съедали большее количество пищи, чем было допустимо после длительного голодания. Это приводило к сильным болям и резям в животе, кровавым поносам, и отдельным смертям, причём мучительным.
   И вот, ещё перед отъездом, а затем в пути многие корчились и стонали от болей в животе, на любой остановке все способные ходить выскакивали из вагона, чтобы опорожниться. Дети справляли свою нужду в вагоне на горшке, из которого выливали на остановках, или прямо из вагона на ходу. При длительных перегонах, или когда было невтерпёж, горшком или ведром пользовались и взрослые. Особенно страдали и плакали маленькие дети. Я видел какие кровавые попки были у детей, когда матери поднимали их с горшков, а у некоторых вылезала оттуда кровавая кишка и матери вправляли её обратно. Всё это сопровождалось криками, руганью, плачем и большой вонью. А потому, как на некоторых станциях из вагонов выносили что-то на носилках, можно было догадаться, что живыми доехали не все. 
   Ну, а живые, преодолев описанные мытарства, доехали до узловой станции.  Была ли это Вологда или Ярославль, я не помню. Опять вылезание из вагона, выгрузка багажа, перетаскивание его в здание вокзала, выяснение и оформление дальнейшего пути к месту эвакуации. Но это уже хлопоты, хотя и не лёгкие, но несравнимые с блокадными условиями, которые пришлось пережить.
   Так закончилась для меня эпопея Ленинградской блокады. Мне повезло, я один из немногих её участников оставшихся в живых. Впереди было тяжелое сиротское детство, трудовая юность, армейская служба, параллельно с работой учёба в техникуме, институте, аспирантуре. Я прошёл нелёгкий трудовой путь от ученика-слесаря до руководителя научной лаборатории и лектора университета, женился, стал отцом и дедушкой. И многие трудные жизненные ситуации мне помогало преодолеть чувство того, что в блокаду было трудней. Человеческий мозг, в том числе, и мой, защищаясь от перегрузки, фильтрует запоминание различных событий, но то, что было в Ленинградскую блокаду, я забыть не могу.
                НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО

                Бывший питерский мальчишка,
                в последующем профессор, Феликс Сромин.