Мандатная комиссия. Нулевой курс

I. 1972 г. Красное Село. Мандатная комиссия.

В одном из писем моя 11-летняя сестрица, находясь в пионерском лагере и узнав, что мне для поступления в академию осталось пройти только мандатную комиссию, наивно и по-детски спрашивала родителей: «А это не страшно?»

Решение комиссии представителей II-го факультета носило, в общем-то, формальный характер и зависело, прежде всего, от объективного показателя – проходного балла, а также от оценки политико-морального состояния поступающего. Последний субъективный критерий сокращённо назывался «полиморсос» – это слово меня всегда веселило, а разного рода начальники напротив воспринимали его очень серьёзно.

Для многих, кто чувствовал себя уверенно, мандатная комиссия была скоротечна и не вызывала неприятных эмоций. Мне не удалось даже запомнить её состав, кроме, пожалуй, начальника факультета Сухова и его заместителя Веретенко. Помню только: кто-то зачитал выдержки из моего личного дела, объявил баллы вступительных экзаменов, заключение медкомиссии на какой факультет годен, и мне официально сообщили, что я поступил. Не буду скрывать – это был один из счастливейших дней моей жизни, так как к нему я стремился почти два года.

Я, как и многие другие, сразу же направился в Красное Село, чтобы телеграфировать: «Поступил». На другом конце почты уже ждали этого известия и находились в приподнятом возбуждённом состоянии. Для отца и матери это был самый лучший приз за их предыдущий родительский труд. Их переполняла гордость и удовлетворение, что они не напрасно лепили из сына «по образу и подобию», как им казалось, «настоящего человека». Вы не представляете, как мне хотелось доставить им эту радость. Эту телеграмму с одним только словом они хранили всю оставшуюся жизнь, как подтверждение не напрасно потраченных на сына усилий.

Для отдельных поступающих мандатная комиссия нежданно-нагадано стала камнем преткновения и по этой причине запомнилась надолго. Особого внимания был удостоен мой друг Михаил Веселовский из-за того, что он поступил в ВМА из стройбата. Наверное, это был единственный случай в истории академии, по крайней мере, за последний десяток лет – это точно. Как известно, строительные батальоны комплектовались за счёт неспособных к получению строевых воинских специальностей рекрутов, вплоть до дебилов легкой степени, а также имевших до армии приводы в милицию, судимости, и других неблагонадёжных призывников.

Веселовский формально и фактически под эти категории не подходил, то есть он не был олигофреном, не был он и уголовником, поэтому его личность вызвала такое пристальное внимание и недоумение у членов мандатной комиссии. Помните ставшее классическим, у некоторых, принимающих то или иное решение, сомневающихся чиновников: «то ли он шинель украл, то ли у него украли», – лучше перестраховаться. Все понимали, что военный строитель Веселовский никакого отношения к «шинели» не имеет, но… всякое бывает, а вдруг здесь что-то другое?! Ничто не обладает такой разрушительной силой как подозрение – и появившиеся сомнения у членов комиссии оставались.

Веселовскому задавали разные каверзные вопросы, а он, несмотря на это, оставался в рамках универсального ответа: «сам не понимаю почему». Не мог мой друг рассказать комиссии: что он, сын главного инженера одного из крупных Горьковских заводов, интеллигентный мечтательный юноша с богатым воображением, под влиянием уличной романтики участвовал в драках, иногда жестоких, и поэтому состоял на учёте в милиции; в своё время поступил в Горьковский мединститут, но был отчислен, что тоже было против него; затем, отождествляя себя с джек-лондонскими героями, уехал из родительского дома на Север, мечтая стать моряком, а может даже «морским волком»; и около двух лет военкомат не мог призвать его в Советскую армию, а когда это случилось, – он оказался в строительной части. Об этом рассказывать на комиссии точно не стоило.

Разве кто-нибудь из членов комиссии понял бы, что в строительной части, в которую он попал, наш Веселовский оказался на самом дне. Здесь преобладали иноверцы с окраин, знавшие по-русски только хорошо зарифмованное: «Меня зовут Мирза, работать мне нельзя, пускай работает Иван и выполняет план». В таких условиях надо было просто выживать, и наш романтик отправил в нокаут одного из сослуживцев, пытавшегося его нагнуть, и только после этого, завоевав авторитет у военных строителей, стал подумывать о поступлении в Военно-медицинскую академию. Рассказав это, разве можно было рассчитывать на понимание?

На мандатной комиссии высказывались разные мнения, в большинстве не в пользу моего друга. Особенно в последнем усердствовал полковник медицинской службы Веретенко. И это несмотря на то, что Миша, по моим представлениям, блестяще справился с вступительными экзаменами, получив две «пятерки» и две «четверки», а может и три «пятерки», сейчас уже не помню, не хотелось бы умалять его заслуг. Да и к его здоровью не было никаких претензий, по заключению медкомиссии он был «годен в ВДВ».

Ситуация заходила в тупик, и тогда всё отвернулись от Веретенко и обратили свои взоры на председателя мандатной комиссии начальника 2 факультета генерал-майора медицинской службы Сухова Константина Осиповича, который, вытирая платком больные слезящиеся глаза, сказал:
– Нам такие военные строители, – здесь он сделал паузу, – нужны!
И только после этого все, в том числе и мой друг, облегчённо вздохнули.

Забегая вперед, второй раз довольно скоро я услышал о полковнике Веретенко от какого-то слушателя 5-го курса на инструктаже смен, заступающих в наряд по академии. Тогда полковник предупреждал дежурных, что спящих слушателей, находящихся в состоянии алкогольного опьянения, необходимо обязательно поворачивать набок, чтоб они не захлебнулись в рвотных массах. Эти слова полковника медицинской службы старшекурсник сразу же и прокомментировал:
– Это говорит доктор Веретенко, и это единственная тонкая пуповина, которая связывает его с медициной.

И ещё, чтобы закончить с заместителем начальника факультета, приходилось слышать о нём от слушателей разных курсов зарифмованное мнение: «Кто кричит так громко, громко – это доктор Веретенко». Рифма конечно посредственная, не ахти какая, и поэтическая правильность и красота строк явно принесены в жертву неприукрашенной реальности, и, главное, обратите внимание, везде сочетание несочетаемого, «замначфака – доктор Веретенко», вызывало у всех скептические улыбки. Впрочем, не могу понять, почему я относился к Александру Николаевичу с некоторой симпатией, видимо, у него, как и у всякого человека были и положительные качества, которые подсознательно мною воспринимались по отдельным мелким штришкам его поведения и формировали соответствующее к нему отношение.

После того как состоялась мандатная комиссия нашу молодежь, не служившую в армии, оставили в Красном Селе для прохождения так называемого «нулевого курса молодого бойца», а нас, военнослужащих срочной службы, отправили в академию для использования в строительных и хозяйственных работах.

II. Жаркое лето 1972, «нулевой курс»

Не буду описывать, как проходил у наших после-школьников «курс молодого бойца», они сами лучше рассказали бы об этом. Скажу только, что в последующие годы во время комсомольских или других собраний, прежде чем обсудить кого-то из однокурсников, вставал такой же, прошедший «нулевой курс», и как мантру повторял: «Я знаю слушателя, например, Мишу Серого с Красного Села», а далее следовало произвольное изложение сути. Но начало, с упоминанием Красного Села, оставалось традиционно неизменным и звучало как пароль красносельского братства.

И ещё: им, не служившим в армии, во время «курса молодого бойца» приходилось, прямо скажем, тяжеловато. Об этом можно судить по некоторым строчкам песни этого периода, написанной Шустовым на мотив «Последнего троллейбуса». Но прежде напомню окуджавский вариант по памяти: «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный».

У нашего курсового поэта, измученного муштрой, в периоды перекуров, родились следующие строчки на этот мотив:
 ...И все разошлись, мы идём поболтать / В курилке, в курилке /,Здесь очень свежо, здесь  всегда сквозняки / Здесь можно задать все вопросы /, Глубокая ночь и четыре руки, и две папиросы.

Далее обратите внимание на «смятение» и трансформацию «сомнений» нашего однокашника: 
Вот так с Беломором проходит не час / На свежих обломках смятенья /, Простой разговор, всё про них и про нас / Уходят сомненья /.

В Красном Селе наша молодежь перезнакомилась между собой и «две папиросы» принадлежали, вне всяких сомнений, Шустову и Вульфию. Несмотря на разницу в возрасте, их объединяла общая любовь к песенному творчеству и ещё кое-какие слабости, кроме курения. Несмотря на то, что мы с Вульфием были одногодки, в армии он не служил, и у него начисто отсутствовал практический армейский опыт, и в голове в то время ещё гулял ветер юношеской наивности и книжной романтики. Достаточно вспомнить его песню доакадемического периода, которая рассказывала о нем лучше всяких слов:

Когда я был поэтом, мне было восемнадцать,
И всё хотелось драться и всё тянуло в бой.
Я мог зимой и летом в одной рубашке шляться,
Могло ж такое статься, что был я сам собой.
 
Когда я был поэтом, за тонким силуэтом
Весь день я мог гоняться по людной мостовой.
С разбитою гитарой «Корсара» пел на пару
И с этой песней старой входил я в дом любой.
 
Когда я был поэтом, я не просил советов,
Я рисовал рассветы, закаты рисовал,
Но пролетели птицы, пролистаны страницы –
И лишь порою снится, что я поэтом стал.

Потом он, как мне кажется, стеснялся этих своих юношеских стихов, но они остались в памяти и, как говорится, из песни слов не выкинуть. Пока наша молодёжь под строгим взором наших сержантов и офицеров кувыркалась в Красном Селе, мы, военнослужащие срочной службы, трудились в академии.

Нас временно разместили в просторной комнате на первом этаже общежития на Карла Маркса, где были установлены двенадцать двухъярусных кроватей. Именно в это время я познакомился с Михаилом Веселовским. Вот как это произошло. Вместе с нами в группу попал москвич младший сержант Жека Андрианов, парень высокого роста, по столичному и по сержантски нахальный. Тогда мы ещё только притирались друг к другу.

В какой-то момент между ним и моим вновь обретённым другом разгорелся спор, уже и не помню из-за чего, кажется они не поделили место на двухъярусных кроватях. Я понял, что Веселовский заводится, и оказавшись рядом, вмешался в нарастающий конфликт на стороне стройбатовца. Жека отступил, понимая, что с двумя он точно не справится. Так началась наша дружба с Веселовским, которая продолжается уже почти 45 лет, и до недавних пор наши судьбы странным и удивительным образом пересекались, так что в этих воспоминания я о нём ещё не раз расскажу…