Би-жутерия свободы 308

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 308
 
  О дегенераторе сексуальной энергии, подвергнутом заболеванию мачизмом (Т. Дивиди), можно было бы говорить бесконечно. Казанова не шёл с ним ни в какое сравнение. А тех, кто осмеливался дать ему определение бабника, он, не будучи привередой, вежливо просил называть его (по культурному обмену морфологией слов и музыкальными нотами с Францией) жуиром. И кто  знал, что у него лунный камень с сердца свалился и случайно ударил с ним по рукам. С диагнозом: «Перелом предплюсны» и поредевшими волосами Толик попал в больницу.
Операцию на оттяпанной стопе произвёл нейрохирург Люсьен Волдырь. После его вмешательства ножом стало ясно, что если бы кому-то взбрело в голову гипотетически взять полк солдат и заставить их пересчитать пальцы на руках и ногах, то вряд ли бы хватило шаловливых, чтобы приблизительно составить себе впечатление о количестве женщин в его безостановочной (non-stopping) половой деятельности. Поклонник океанского сёрфинга, неустанный прихлебатель морской воды и вульгарных приёмов в любви Толик Дивиди, окончивший кулинарные курсы «Тушите свет» желал всех надувных кукол подряд и сразу вне зависимости от цвета крема на коже, румян и национальной принадлежности окружавших их предметов домашнего обихода. Последовательный борец за независимость от жён, по пятницам появлявшийся в консервативной арабской газете «Аль-монах», в пятый раз добивал Энтерлинка одним и тем же: – Я устал от скандалисток. Немедленно сведите меня с куколками. Я страдаю обострением герпеса и докучливым резонёрством в обществе однообразных людей. Второе не подлежит лечению, а о первом и говорить не приходится, хотя и поглощаю «Завиракс» пригоршнями. Сколько можно тянуть резину! Если куколок не дозовёшься или они не готовы, давайте прорепетируем на каучуковой женщине, а то подпирает.      
 Мало кто из присутствующих знал, что Толик Дивиди постоянно ломал комедию «Маршрутное ап-чхи» и подворачивающиеся под руку юбки, залезая в долги всем попадавшимся на его пути девушкам, нисколько не заботясь о гигиенической тампонаде нанесённых им душевных ран и наложении швов на соответствующие места. Выслушав его наглые претензии, изголодавшийся по инсулину и спокойствию Арик Энтерлинк дипломатично ответил:
– Назначение кукол угождать, но сейчас они в приспущенном состоянии. Надувать их будете без посторонней помощи. Нянек здесь нет. В наш век технического прогресса любовь приходит внезапно, раздеваясь как дерево осенью, так что уже пора научиться правильно пользоваться дальнобойным орудием «туда».
Толик в шестой раз обиженно надул губы и отошёл к окну шумно и внезапно, как воды у роженицы. Он лишний раз убеждался, что родная сторона нужна, чтобы вовремя перебежать на другую – к кадушке с кактусом, застывшем в позе лотоса, и это делало его  йогом, подверженным клизменным вливаниям. Погрузившись в нерадостные размышления, торопыга Дивиди исподволь намечал в гостиной для обмена составных мозаичных мнений новую жертву своих капризов, которыми мог бы поделиться по поводу и без него.
– А вы что думаете по этому поводу, любезный? – заискивающе спросил Толик у Садюги, схватив его за наружный карманчик у лацкана, и пытаясь хоть как-то скоротать время, не свернув себе шею до появления куколок в проёме занавески.
– По какому? – не понял его, занявший призовое место в соревновании буклетов Садюга и вскинул бровки-домики к облачкам продольных морщин на сократовском лбу. Пунцовый закат, кося багряными лучами, скатился с дряблых щёк к взъерошенной эспаньолке, пристроившейся на квадрате подбородка. Амброзий тяжело задышал, отчаянно подражая свирепствующей свирели.
– Двое на корте натягивали рыболовную сеть в сумерках. Она не возражала. Упоительная вечеринка завершилась изящным выпадом матки  фехтовальщицы, – загадочно пояснил Дивиди и испытующе заглянул в осоловелые глаза писателя-эрота.
– Уберите этого маньяка! – взвыл Амброзий Садюга, и неожиданно для себя ответил, – Думаю, у белок пушистый хвост и поэтому предстоит холодная зима. К сожалению, мне придётся отказаться от кремльВовской диеты, в которой рекомендуется не яйцезреть чужие... и научиться завязывать галстук на собственных Фаберже. И вообще, отвяжитесь от меня все и не превращайте праздничный вечер виселицы качелей любви в аттракцион «Колесо с меха».
В гостиной один вальс сменился другим – «Вальсом кружевных накидок на шею жирафа при игре в Серсо», а это лучше, чем перебрасываться пустыми или идиотскими фразами на манер авторских. Когда танец закончился, безброво бравировавший эксгибиционист Горазд сольно задёргался в вальсе «Канцлерские товары Коля». Заражённый его примером Тенгиз Ловчила (по метрикам Адольфус Аушвиц, прошедший проверку, как по проволоке натянутой между небоскрёбами), передвигался по периметру помещения, нетерпеливо поглядывая на плотно затянутый занавеской альков. Там находились приспущенные куклы, успокаивал он себя, полностью разделяя нетерпение безумца Толика Дивиди и тщательно маскируя чуждые, навязанные ему дружбаном Василием Плевком, имевшим гадкое обыкновение растираться его полотенцем, эмоции от посторонних глаз. Озвученную тишину прорвал нарывный голос многоопытного Амброзия Садюги:
– Разрешите, господа, почитать что-нибудь собственного производства, у меня были приличные оценки по гимнастике в ФЗУ.
Его предложение было встречено коллажем из подозрительных и осуждающих улыбок, адресованных не прорисованному пейзажу.
– Сделайте одолжение, если по теме, учитывая, что все мы отдаём в наём свои таланты. И не забудьте про расточительность – она не лучше скаредности, – ревниво сдобродушничал Опа-нас.
– Вы, отвернитесь. С тех пор как я вас отслеживал и раскусил,  боюсь сглазу и притворяющихся дверей.
Поэт-эрот Садюга самозабвенно завыл с признаками помешательства в протекающем котелке для кипячения всевозможных мыслей, и с видом прирученного человека покрылся  цветными пятнами из приливших к лицу красок, имитируя романтичное облако, облокотившиеся на склон горы.

Город сгинул в тумане, не видно ни зги.
И за мной наблюдают всенощно враги.
Так давай, мой куклёнок, плотней подоткнём
Одеяло в цветочках не ночью, а днём.

Не пристало стыдиться любовных проказ.
Заглядеться позволь на нефрит твоих глаз.
Пусть завидуют Кузя, Гастон, Пересох.
Я тебя надуваю – не колесо.

Никому не отдам тебя, не отпущу.
Захочу – поднадую, невмочь – так спущу.
Нежно гладит тебя не холодный Утюг,
А влюблённый король пародистов-садюг.

– Браво! Бра-во пер-вой но-чи гени-таль-но! – разбивая слова на слоги, захлебнулся от восторга инсулинщик Арик Энтерлинк, почувствовав, как сахар заскакал в нём иноходцем – какой из моих любимиц вы посвятили неотредактированный стихотворный перл?
– Ещё не решил. Но вы не будете нас томить и представите им собравшихся. Мне надоело ждать. Вы превращаете мою жизнь, эту кудахчущую несушку под откос, в сексуальную каторгу.
– На вас как будто столбняк напал, успокойтесь, не нервничайте, вы прекрасный поэт. С чего вы вдруг на меня так ополчились, Амброзий? Вы звучите почти как Луи Блажь.
– И не Блажь, а Рюи Блаз. Я здесь записной доброволец, а не ополченец! – обиделся поэт (в куклах его интриговали запястья и щиколотки, точнее то, что их обхватывало). – Видал я вас всех... извращенцев, небось рады возложить на меня всю ответственность, а за ней венки! Вы напоминаете мне сборище плебеев и пьяниц, сравнивающих охладевшую любовь с водкой в морозильнике.
– Плохого вы о нас мнения. А я-то относил вас к приверигированному классу, – съязвил Арик и прошёл за занавеску к надувным, которых поджидал сдержанный и элегантный Витька Мышца, побивший все рекорды сексуального долготерпения (о его угрызениях совести которого заявляли зазубрины покусанных ногтей).
Сейчас красавицы беспорядочно валялись за полупрозрачной портьерой в алькове, то и дело, посматривая сквозь неё на атлетическую фигуру Примулы со всеми её предпосылками.
Для виновниц бала вечерние костюмы собравшихся постепенно превращались в ночные туалеты. Красотки раздевали участников вечера широко раскрытыми в ближайшее будущее кукольными глазами в бархатистых ресницах. В особенности их привлекал six pack приплюснутого таксистского живота, на фоне которого вырисовывался... Куколки видели, как у Витька буквально руки чешутся от желания поскорее заступить на сексуальную вахту, чтобы она прогнулась, мечтая о нечленораздельной любви, когда он уткнулся в её задний бампер. Откуда им было знать, что Витёк десять лет назад произвёл ревизию ералаша в голове и, к своему изумлению разглядел в ней зияющие пустоты. Не произнеся ни слова, он игрушкой повесился на первой же попавшейся Новогодней ёлочке (так он впоследствии называл безукоризненно раздетую жену).
И всё же в Примуле сказывалось неподконтрольное прошлое, когда он, чемпион по вольной борьбе с невзгодами, ударился в бега от недоказуемых алиментов и не ушибся. Тогда же, чтобы побить рекорд идиотизма, он приобрёл боксёрские перчатки. Принюхиваясь к запахам, проникающим в комнату из алькова, он ностальгически вспоминал, как на плацу школы прапорщиков проходила смена застиранного белья, и Примула прыскал парфюмом и прошлогодним смехом на лошадей. Однажды наш квазиспортсмен проснулся востребуемым шофером такси под пустые звуки опечаленного пианино и будильника с кулачным боем. До этого Витёк три года оттарабанил профсоюзным руфером на крутых остроконечных крышах Конфеттэна. А Карлсона, как поговаривают, жившего в народных сердцах и окружённого решётчатой оградой из добрых слов, под надёжной крышей, устланной лепестками роз и трупами братанов, он в глаза не видел.
Я не оборотень! Я – удачливый превращенец, подумал таксист, вспомнивший, как братва в машине пристегнулась безопасными бритвами, когда за окном проплывал отёчный пейзаж. Вероятно от круговорота стрелок у ребятушек вскружились долларовые кочаны. Тогда Витёк Примула, не знающий, доживёт ли он до плавающих осцилографов при низкой самооценке, воспользовался телефонной карточкой «Матрёшка», мотивируя свой поступок тем, что у баб той же деноминации никогда не знаешь, что первично внутри, а что вторично снаружи – в процессе раздевания абонентов интриговало матрёшечное явление телекоммуникационной утрусской диаспоры.
Гомериканцев, не оставлявших ему чаевых за проезд, Витя интенсивно презирал скопом и по отдельности, безжалостно подвергая ничего не подозревающих лохов выработанному с годами тесту. Его излюбленным был преднамеренно заковыристый вопрос: «Какая страна отказалась от поставок пушечного сала в Ирак?» Правильно ответившим пассажирам Примула, совсем недавно опрометчиво поступивший на курсы усовершенствования шоферов, великодушно прощал их безчаевые упущения, но не осуждения. А так как таковых не оказывалось (он уже был осведомлён, что Географию и Мировую Историю в гомериканских школах, наводнённых криминальными элементами, не преподают), то ему приходилось прибегать к жесточайшим мерам наказания.
Витёк Примула спросонья заставлял пассажирок выслушивать, записанный им, порнорассказ полнометражного негра о предыстории неудавшегося брака, имевшего место в местной кунтцкамере курьёзов: «Однажды Студёную-Зимнюю в пору...» Прослушивание не являлось залогом пользования женским телом, и не исключало начало судебного дела против самого Витька.
Энтерлинк – разведчик, затесавшийся в финскую кампанию 1940 года в Хельсинки, и бултыхнувшийся в люди в Петрозаводске, бывало, журил вплотную опекаемого им Виктора Мышцу за таксикозную заносчивость: «Ты дружок, с пассажиру бесишься. Не ломай себе голову, могут объявиться ретивые помощники, склонные к непростительным поступкам. Поверь мне, перед факельными шествиями они это делают с большим усердием, чем ты сам».
На что Примула, не моргнув серо-голубым помутневшим от житейских забот взглядом, отвечал с нескончаемой обидой в голосе: «Понимаш, старик, у всех в Нью-Порке свои национальные праздники в наличии имеются, а у нас ни хрена. Мы сюда, понимаш, голыми-босыми приехали. Так давайте в откровенном виде на парад на Пятое авеню в пресловутом гламуре выйдем в сопровождении Бентли, Мерседесов и Роллс-Мойше, чтоб показать оголтелым буржуям, во что мы по ихней вине превратились».
Скаредный и жадный, ничего себе не наживший, кроме неприятностей, Арик Энтерлинк бесцеремонно схватил Витька за лацкан и оттащил в нужную сторону подальше от игривых куколок за тюлевой занавеской. Там, у окна за столиком на двоих, между ними, как лужа под лошадью, образовалась беседа по существу.
Арик по праву хозяина вступил в разговор первым, время от времени смахивая пену, скапливающуюся в уголках рта.
– Я заметил, у тебя, Витёк, в семейной жизни проявляются все черты перелётной птицы, и меня это не радует, потому что ты всё больше и больше ведёшь себя как великовозрастный дитятя. Может, надувные куклы помогут тебе приземлиться.
– С твоей помощью, Энтерлинк, буду уповать на это. По крайней мере в отличие от настоящих краль у них, твоих подопечных, не нафаршированные пестицидами тела. Не помню уже, от кого я слышал, будто лихорадочный секс наподобие учащённого дыхания расширяет помещение вкладов – от кукольного до прорезиненного, при условии, если настиг, конечно, свою жертву.
– Приятно, что ты наивно веришь в моё начинание, хотя настиг – это не значит – постиг, особенно здесь, когда имеешь дело с государством с высокоразвитыми нюхательными органами на местах и низким образовательным цензом федерального правительства.
– А не может ли, в связи со сказанным тобой, оказаться, что все твои куколки, Арик, выеденного Фаберже не стоят?
– Всё в этом мире относительно, Витёк, разве можно по кругам на воде определить какой из них избранный? Считай, что я этого не расслышал. Когда-то ты сам говорил, что у твоего отца с внебрачной матерью было три дочери и два с половиной сына, один из них не состоялся как личность. Будем считать, что неудачник – не ты.
– Арик, ты не в своём уме, скажи, за сколько ты рентуешь этого обалдуя? – возмутился Витя, почувствовавший себя взбесившимся калейдоскопом в руках манипулятора. – Ты путаешь меня со старшим братом – у него уличная репутация бабника. Его выпуклые глаза располагались таким странным образом, что даже в картинной галерее братишка рассматривал произведения искусства, развешенные на противоположных стенах. Уместно заметить, его и до посещения галереи не относили ни к микельанжелистам, ни к рафаэлитам, а уж после всё как нельзя плохо закрутилось, когда выяснилось, что он был летописцем, квалифицировавшимся на описании каждого месяца своей многострадальной жизни.
– Надо же! Таким экземплярам личит оперение оперного певца.
– Вот именно. В эмиграции братень стал страдать докторофобией и адвокатонеприятием, потому что презирал их нетрудовые доходы, которые во много раз превышали благотворительные дотации, получаемые им от подозрительных лиц, пока он бился над выведением пятнистой породы коров, дающей порошковое молоко. А какие-то бездушные типы, возможно завистники, подняли его на смех. Братишка не на шутку разозлился и крикнул обидчикам: «Жаль, прошли времена, когда танками подавляли смех».
– Какой смелый и беззащитный!
– Да, но всё обернулось не так, как нам в семье этого хотелось. Братишку забрали в психушку, и затею с порошковыми коровами с выдающимися надоями пришлось похерить. Отец занялся лошадьми. Сёстры разъехались на заработки, кто в Турцию, кто на Мадагаскар, а третья, лесбиянка, сбежала с серийным кровопийцей. Через несколько лет братан загнулся, объявив голодовку плохо обслуживавшему его после отбоя ко сну женскому персоналу.
– Он оставил после себя сколько-нибудь стоящие фундаментальные работы или сокровенные дневники?
– Да, но есть стиль написания, который никогда не понять угрюмому человечеству, поэтому семья решила не опубликовывать его труды в ближайшее столетие. Но насмешников мы всё же привлекли к суду. В ходе процесса оказалось, что они принадлежали к поразительному племени – они строили козни и в них же влачили своё существование в течение нескольких поколений.
– Удивительно, как слепа и несправедлива судьба с теми, кем она так жестоко распоряжается. Прости, Витёк, если невзначай чем-то травмировал светлую память о брате. И не забывай, дружище, всегда к твоим услугам есть я – слуга попкорна.
– Спасибо, иногда я чувствую, Арик, твоё подспорье ранним нутром, особенно на Драйтонском пляже, но сегодня я ощутил его вечером, когда ты столь любезно порекомендовал мне надувную красотку. Её разбухший кукольный живот, приближённый к действительности меридианами растяжек от родов, ассоциировался у меня с переспелым крыжовником на нашем  приусадебном участке. Мне нравились контральто её храпа и безукоризненно скроенные ягодицы с румянцем во всю щеку. В руках очаровательная надувашка держала всамделишного котяру терракотового покраса.
– Приятно слышать твоё нестандартное отношение к окружающему миру, Витёк, а ведь было время, когда ты пытался стать другим человеком, но каким именно, видно, ещё не решил. Понятно, что таксизм – хорошо поставленное на ноги, точнее на колёса, дело, но не стоит забывать о внешнем государственном долге и собственном обогащении внутреннего мира.
– Прежде всего я выступаю за Свободу, Равенство и Братство, но как быть с женщинами, страдающими водкобоязнью и самоуправством собственными телами – ума не приложу.
– В суповом наборе предрассудков традиция занимает особое положение. Думаю, ты, Витя, всё-таки тёмный человек.
– Это ты что-то темнишь, смотри,  не запиши меня в негры! Боюсь, как бы меня не просифонило от излишней информации, исходящей от спятившего подкаблучника, – после этих слов Витёк нахмурился, поставил локти на стол, а сам мысленно ушёл в себя.
Арик Энтерлинк встал и, не оборачиваясь, прошёл к куколкам, подумав, что стоит ли удивляться, что у проходящих мимо стрёмного Витька непроизвольно дёргались головы, хотя сам он принимал это за приветствия, одаривая их сдержанной улыбкой, прекрасно зная, что покончить со многими заблуждениями Витёк может одним ударом, поздравив печень, а это уже попахивает убийством.
Признанный всеми Босх от юмора – преуспевающий настройщик смеха Арик Энтерлинк, прикусил нижнюю обветренную губу, вспомнив, что он потерял инфракрасный ключ к сейфу.  Он знал – накладывать на себя руки – избитый коллаж. Не потому ли он оставался один, что старался избегать встающей за него горой женщины-исполина, на которую никто ещё до него не осмелился забираться? А это почти равносильно тому, чтобы оставаться корректным в политической прачечной, боясь назвать Чёрную дыру в космосе афро-американкой из Привозных одесситок.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #309)