Полдня из жизни служивого

                Посвящается офицерам-ракетчикам, даже мирные будни которых
                подчас являются никем неоцененным подвигом

   Спать Степану хотелось мучительно. Весь его организм, натренированный и давно приспособленный к физическим перегрузкам, за последнее время совершенно вымотался и теперь едва справлялся даже с самыми простыми, самыми естественными движениями. Степан через силу, через не могу, тащил свои ноги домой, подчиняясь той бесконечной мятежности, которая намертво въедается в само существо войсковых офицеров.
   - А сегодня к тому же в караул заступать, – пощипывала душу неприятная мысль.
Остальные мысли Степана странным образом путались, не выдавая определенного результата, съезжали куда-то в сторону со всякой темы или просто рассыпались, хотя размышлять о чем-то существенном он сейчас даже не пытался.
   - Спать, спать, спать! Только бы выдержать, выдержать, выдержать! – стучал в его мозгу приказ самому себе.
   Этот приказ отзывался в пасующем от усталости мозгу странным эхом, метался по нему, словно летучая мышь в огромной пещере, хаотично отражался от стенок черепа и никак не унимался. Он прямо-таки долбил изнутри мозги, стремящиеся скинуть с себя давление неугомонной воли и забыться в спасительном сне. Однако какой-то, особенно настырный участок коры мозга, видимо, ответственный за эту самую волю, стоял намертво, как Брестская крепость, и не разрешал Степану покидать воображаемые позиции.
   Истязание продолжалось.
   Мозгу, бесконечно уставшему в последние месяцы от множества бессонных ночей и волнений, требовался продолжительный отдых, но повседневное существование Степана, подчиненное служебному долгу, переполненное непосильными для большинства людей физическими и эмоциональными нагрузками, редко дарило подряд хотя бы две спокойные ночи.
   По нынешнему разумению Степана, счастьем для него оказалась бы любая возможность всего-то проспать в своей постели с вечера и до утра. Чтобы не вскакивать в холодном поту от кошмаров – прошлых или грядущих. Проспать, оставив где-нибудь давящую ношу ответственности за служебные дела, за своё подразделение, за результаты последних учений, контрольных занятий, дисциплину подчиненных, вполне обоснованные претензии командиров и начальников, и вечную спешку во всяком деле, спешку, спешку.
   Но покой, как немыслимое блаженство, приходил к нему лишь в отпуске. Да и то, в самые первые его денечки. А потом опять обязательно возникала и мощно давила незатихающая тревога, садистски призывающая поскорее вернуться в знакомую до боли действительность. И беспокойство уже не оставляло Степана, едва окунувшегося в безмятежность. В конце концов, он, бурно осуждаемый собственной супругой, своей единственной и ненаглядной Ольгой, всякий раз выходил на службу раньше срока. И как по команде его тут же покидала гнетущая неопределенность праздного бытия и странное, необоснованное, но прямо-таки невыносимое ощущение собственной ненужности в непонятном ему мире неги и спокойствия. А на службе душа Степана опять забывалась, и впредь всё в ней оказывалось на своих местах и в привычном порядке.
   - Ну, что вы за люди такие, неприкаянные, эти военные! – взывала к его разуму жена. – Будто без тебя там всё рухнет?! Ничего же не случится! И на гражданке ведь встречаются чудаки, которые вершат великие дела за счет здоровья и семьи, но скажи мне, зачем тебе надо повседневную работу превращать в непрерывный подвиг? Ну, скажи, зачем? Можно же работать спокойно, размеренно, как все! Вы же себя изводите! Не остается вас, по большому счету, ни для службы, ни для семьи! Ни для чего! Да что я обо всех! Ты нам нужен! Понимаешь, только ты?! Мне и сыну нашему! А ты со своим империализмом что ни день по лесам и пустыням состязаешься! Для заклятого врага у тебя больше времени находится, нежели для родных людей! И кто твой подвиг вознаградит, кто и когда оценит твое бескорыстие?
   Степан упорно отмалчивался. Он знал, что Ольга в каждом подобном порыве не роптала и не просила его о помощи – она переживала за мужа всей душой, старалась во всём помочь, даже угодить, но просто не имела для этого никаких разумных средств. Разве что некоторых, сугубо бытовых, хозяйственных, для которых у Степана редко оставалось время. И Ольга уже давно подобные заботы взяла на себя, однако по-прежнему всё то, что скрывалось от нее за армейским забором, представлялось ей непонятным и враждебным. Потому-то в трудные моменты жизни, когда от безысходности руки, бывало, сами собой опускались, и сопротивляться превратностям судьбы не оставалось сил, именно служба мужа казалась ей причиной всяких семейных неурядиц.
   Нет! Не подумайте плохого! Работу своего супруга Ольга уважала. По-своему. Уважала уже потому, что это была его работа, часть жизни любимого ею человека, но и ненавидела её, как могла, за то, что подолгу отнимала у нее Степана! Ольге всегда хотелось быть рядышком, хотелось чувствовать его заинтересованное участие, его нежность. Хотелось поболтать с ним о своем, поделиться чем-то интересным. Ведь он же - её муж, наконец! Или уже нет?! Ну почему всякий вечер он является домой, выжатый как лимон, и, хотя крепится, не жалуется, даже шутит, но ей уже не помощник, не опора – где прислонится, там и засыпает.
   Впрочем, даже в таком состоянии Степан возвращался домой не всякий вечер – то, видите ли, наряды у него, то тактические учения батареи, потом тактические учения дивизиона, потом учения бригады, потом полевой выход, и снова бесконечные наряды и учения, наряды и учения… Сколько же можно? За что жизнь такая? И почему на одного человека можно навалить столько обязанностей, ответственности, забот, тревог? Зачем и ей приходится всё это чувствовать, терпеть, переживать, переносить?
   Но Ольга по-настоящему любила своего Степана. Любила той высокой и верной любовью, которой позавидовала бы любая книжная Джульетта. Впрочем, этому сказочному персонажу, думала Ольга, не пришлось в полной мере познать настоящих трудностей, которыми переполнена семейная жизнь каждой жены офицера-ракетчика. Но, несмотря на это, у Ольги и в самых укромных уголках души не возникло сожаления, что пять лет назад она связала свою жизнь со Степаном. Даже не помышляла она никогда поддаваться разлучающим их обстоятельствам, чтобы у них не случалось. Не смогла бы она своему Степану и изменить. Не то, чтобы закрутить по-женски с кем-то лихой романчик, но даже с собственной слабостью, леностью или тревогами считала сделать это невозможно. Поддаться, значит оставить любимого человека наедине с его трудностями. Потому-то Ольга считала, что во имя Степана, во имя их семьи, нет у неё права уставать, капризничать или выпрашивать то, что не допускает строгая и неумолимая служба мужа.
   Вот так, сражаясь с одиночеством, усталостью, обидами, Ольга постепенно стала той – настоящей по своей сути, – идеальной женой офицера, которая воплотила в себе самоотверженность и бесконечную преданность, ответственность за мужа, за все его дела, за своё семейное поприще, за их маленького сына.
Незаметно для неё гипертрофированная ответственность, которую она искренне осуждала в своём Степане, в полной мере стала главной чертой и её характера. Ведь так всегда случается с любящими людьми, которые не мыслят своего существования без родной половинки, хотя и понимают, что и он, и она не могут во всём принадлежать только себе, только своим мечтам, только своим желаниям. Большой мир людей, в котором всё сложнейшим образом переплетено самыми различными делами, обязанностями, заботами, ответственностью и даже случайностями, требует и от них каких-то, иногда очень болезненных жертв.
   Едва Степан повернул дверной ключ, как на него обрушилась бурная радость супруги:
   - Степушка! Какой же ты всё-таки молодец, что появился в эту минутку! А то уж я и не знала, как быть – мне бы в поликлинику сбегать, пока ещё принимают… Ты же знаешь… А для тебя уже всё приготовлено. Ты ведь сможешь сам пообедать? И Сереженьку покорми, пожалуйста, да спать уложи. А я постараюсь вернуться до твоего ухода. Хорошо? Ну, я побежала?
   Жена умчалась, а Степан сориентировался на кухне, умыл сына, основательно намочив ему рукава, и стал заботливо кормить. Завершить это дело удалось минут через двадцать, после чего Сережка принялся играть в кубики, а Степан лишь чуток ковырнул что-то вилкой в тарелке. Аппетит заглушало сильнейшее желание спать, которое от монотонности действий за столом ещё больше затупляло сознание. Но даже теперь, когда, вроде бы, всё уже сделано, но сын ещё не спит, свой сон был не во власти измученного Степана.
   - Папа! А почему мой кран падает и падает?
   - Возможно, и ему пора спать! Как и тебе! Пошли, сынок, приляжем? Я тебе спинку пощекочу.
   - Нет! Я сплю с мамой! Ты не умеешь меня засыпать…
   Вот те раз, подумал Степан. Довоевался, солдат! Он глядел на играющего сына, но глаза слезились, наполняясь липким туманом, и, как не крепился Степан, он всё же провалился в подобие сна. Мышцы расползлись как повидло, не в силах напрягаться, мозги, будто оплавились, отказываясь соображать. И Степан, наконец-то, сдался на милость ситуации, однако через минуту его руку интенсивно затеребил сын.
   - Ты не спи, папка! Мне так страшно. Ты очень громко храпишь!
   Степан встрепенулся, решительно сгреб наследника в охапку и перенес его на диван.
   - Давай-ка здесь полежим немного, маму подождем, – предложил он, едва выговаривая слова непослушным языком, клеящимся к нёбу. – Слушай сказку, сынок…
Но сказка продолжалась недолго: сознание Степана опять с тошнотворным головокружением куда-то провалилось. Неизвестно, сколько бы продолжался этот мучительный отдых, но сын повторно его нарушил:
   - Папуля! Давай с тобой рисовать!
   Степан, пробормотав что-то невнятное, предложил сыну начать самому и пообещал присоединиться позже, даже зажал в свой руке какой-то фломастер.
   - Нарисуй, сынок, голубя. И нашу маму - с бо-о-ольшими крыльями! Пусть она скорее к нам прилетит…
   Сын на некоторое время угомонился, занявшись акварельными красками, а Степан провалился в прежнее полузабытье. Ему вдруг почудилось, будто будильник остановился, и из-за этого Степан безнадежно проспал. Через силу раскрыв глаза и, щурясь от света, он мучительно следил некоторое время за минутной стрелкой, идет ли будильник, поскольку шуструю секундную давно уничтожил Сережка. Такое же время показывали и наручные часы, поэтому измученный Степан незамедлительно вернулся в свой сон.
   Когда старый будильник всё же добросовестно закряхтел, что следовало воспринимать как назначенное время подъема, Степан наугад, не открывая глаз, шлепнул его рукой, сразу попал, куда требовалось, и опять успокоился во сне.
Повторно он проснулся от ощущения, что будильник с ускорением помчался в обратном направлении. Во сне Степан долго и бесполезно пытался понять, как такое возможно, и что из этого следует, но вдруг сообразил – да он же проспал!
   Дальнейшие действия подчинялись самым стремительным сборам. Китель, галстук, фуражка, ремень с портупеей, кобур…
   Взгляд в сторону, походя: Сережка мило спал на корточках, прямо на полу, смешно задрав кверху попку. Подушкой ему служил альбом для рисования. Степан не посмел перенести сына в его кроватку, опасаясь, что он некстати проснется. Теперь вся надежда только на супругу – скорее бы вернулась – уходить придется, очевидно, без нее. Как же спящего Сережку оставить одного? Да ещё на полу. Очень плохо, но иначе нельзя - опоздает. А это не просто плохо, а хуже того - полный кошмар! Даже представить страшно, что произойдет в части, когда вовремя не появится заступающий сегодня начальник караула! Это он, Степан, не появится! Нет-нет! Только не это! Тогда его не только командование подвергнет обструкции, но и товарищи спасибо не скажут, ибо кому-то из них придется внезапно его подменять.
Так и не дождавшись Ольгу, Степан вылетел из квартиры и рванул вниз по лестнице. Он мчался, даже не глядя на часы, ведь каждый метр пути многократно вымерен; понятно и без часов, что для личного спокойствия следует наверстать хотя бы минут десять. Как это сделать на маршруте, который обычным шагом Степан преодолевал за тридцать восемь минут? Трудная задачка, если, конечно, не бежать во весь опор! Но бежать днем в черте города как-то неудобно. Ещё прохожие подумают, что война началась, мысленно пошутил Степан.
   Погода третий день подряд баловала горожан тем сказочным этапом осени, умерено теплым, стабильным и сухим, который для Прибалтики всегда кажется подарком. Но приближение холодов и затяжных, бесконечно нудных дождей интуитивно всех напрягало, и теперь горожанам предоставлялась, пожалуй, последняя возможность слегка отогреть душу вдогонку нежаркому лету. Впрочем, это невинное блаженство могли себе позволить лишь избранные, к которым Степан теперь не относился. Но медлительные старушки с хозяйственными сумками и молодые мамаши с колясками или с малышами, уже самостоятельно вышагивающими, это чудное время напрасно не теряли, специально подставляясь остывающим солнечным лучам.
   И всё-таки прохожие попадались удивительно редко, хотя Степана безлюдье вполне устраивало – не хотелось демонстрировать отчаянную спешку, как явный признак личной неорганизованности. Его сапоги звонко цокали по мелкому булыжнику тротуара, затейливо и любовно выложенному сотни лет назад аккуратными немецкими рабочими. В ту пору этот старинный прусский городок ещё назывался Инстербургом, и лишь после войны он вошел во вновь образованную Калининградскую область России под названием Черняховск. В честь достойнейшего генерала армии Ивана Даниловича Черняховского, командующего фронтом и смертельно раненного неподалёку от этих мест.
   Степану город нравился – всё-таки подлинная западная Европа! А многие его однокашники, почти все, отправились служить в дремучее Забайкалье или в пустынно-степную Монголию – чтобы китайские «друзья» не строили на наши просторы своих коварных планов. И потом друзья-офицеры Степана в каком-нибудь захолустном Нерчинске спрашивали друг друга с безнадежным ехидством:
   - Понятно, что Декабристы в этой ссылке на всю жизнь оказались за неудавшийся дворцовый переворот! А мы-то за что?
   Странно, но за прошедшие века главная улица уютного городка не претерпела существенных изменений. Она и сейчас полого спускается к прямоугольной городской площади, а старинные, весьма мрачные здания, расположившиеся с обеих сторон улицы, слегка прихорашиваются разлапистыми и могучими каштанами, стойко сопротивляющимися неизбежному листопаду.
   Старинная проезжая часть, выложенная из крупного, тщательно отполированного еще до укладки булыжника, ничуть не изношена и свято хранит средневековые секреты немецкого дорожного строительства, почему-то известные всем, даже самым маленьким населенным пунктам Германии. К бордюрам проезжей части плотно притерлись приподнятые на вершок велосипедные дорожки – милая экзотика для российских граждан. И они, эти дорожки, конечно же, тоже выложены красивым мелким каменным узором. А уже на периферии, вплотную к домам, примкнули достаточно широкие тротуары, также набранные с большим вкусом и любовью мозаикой из разноцветного гранита.
   Ожидание автобуса, дабы сэкономить несколько минут, Степан посчитал авантюрой. И это вполне соответствует правилам небольших российских городков, в которых доверяться можно лишь собственным ногам. Правда, иной раз жители Черняховска до сих пор обсуждают историю этого, столь маленького немецкого городка, и тогда кое-кто, особо осведомленный, с подчеркнутым удивлением обязательно вспоминает, что до войны в городке было четыре троллейбусных маршрута. И это притом, что троллейбусы тогда себе позволял лишь столичный Берлин. Потому все замолкали, не понимая, как это немцам удавалось при пятнадцати-то тысячах населения. Нам этого, кстати, и теперь не понять!
   Потому-то теперь и Степан без помощи городского транспорта, никогда не проявлявшего должной активности в перевозке безлошадных граждан, энергично приближался к цели. Поначалу ему льстили приветливые улыбки встречных женщин, но потом насторожило, почему улыбаются все они, без исключения. Тогда он привычно прошелся рукой сверху вниз – фуражка в порядке, галстук на месте, воротник не задрался, пуговицы застегнуты, пряжка ремня посредине…
   - Всё в норме, значит, полный вперед! И без мешающих сомнений! – зафиксировал результаты проверки Степан, не замедляя напряженного ритма ходьбы.
   Спустя минуту он свернул в покатый переулок, быстро преодолел очередные сто двадцать шагов и запрыгал по крутой лестнице вниз, пропуская для скорости сразу по четыре истертых гранитных ступени. Затем, не снижая темпа, вылетел на вершину роскошной арки горбатого моста и, сбежав с его покатой половинки, устремился вдоль убранного недавно поля и берега реки Анграпы, без устали закручивающей свои воды в замысловатые черные омуты. На этом отрезке пути вряд кто-то повстречается, поэтому Степан поднажал ещё активнее, временами переходя на спортивный шаг и чередуя его с короткими перебежками. Под плотным кителем и форменной синтетической рубашкой давно стекала струйка пота.
   Вспомнилось, что в ближайшее воскресенье на этой дорожке ему предстоит очередной кросс. Три километра. Впрочем, военные говорят иначе – три тысячи метров, ибо преодоление каждого из этих метров - это тяжелая работа, требующая незаурядной физической выносливости и предельного напряжения воли. Только спортсмены-стайеры, пожалуй, понимают особенности столь мучительной борьбы на дистанции с самим собой. Каждый раз после старта всё начинается, вроде бы, совсем неплохо, даже весело, но лишь пока через сотню метров не начинаешь задыхаться из-за предельной нагрузки и мучительной нехватки кислорода. И с этого времени где-то в глубине сознания в работу обязательно вступают предательские настроения, изощренно убеждающие сдаться, прекратить этот садистский бег.
   - Остановись, тяжело ведь только сегодня! Следующий раз бежать будет легче. Остановись, передохни, ничего же не случится! Переживешь!
   Если коварные соблазны всё же преодолены, если сразу не сдался, то немного погодя, когда становится жаль уже потраченных сил и времени – ведь придется когда-то опять перебегать эту дистанцию заново - станет чуток легче. И тогда уже ничто не мешает бежать, только рви вперед! Только не сдавайся, не ищи и капельки отдыха до финиша, только нажимай. И на каком-то этапе напор воли и физическая сила начинают-таки действовать заодно. Но столь желанная идиллия продолжается обычно недолго, ибо с какого-то момента все мышцы, так долго изнуряемые беспредельным напряжением, взывают к немедленной пощаде, поскольку больше не в состоянии выдавать свою прежнюю мощь. И приходится чудовищным усилием воли заставлять их работать сверх возможного предела, несмотря на реальную физическую боль, остро режущую каждую клеточку организма, жестоко насилуемого во имя весьма странной, как многим представляется, цели.
   А перед финишем, когда уже и сам бы рад неистово рвануть, чтобы закончить разом все эти мучения, сил для рывка-то и не остается. И сапоги, которые, как говорят шутники, нужно только разогнать, чтобы дальше они сами тебя понесли, вдруг становятся неправдоподобно тяжелыми, едва отрываемыми от, как кажется, раскалившейся под натруженными ступнями земли. Да и самые последние секунды этого чудовищного напряжения вдруг кажутся странно короткими, будто предательски сжались, мешая уложиться во временной норматив…
   После состоявшегося финиша ещё долго и мучительно пылают натруженные легкие, судорогами схватывает уставшая поясница, едва держат дрожащие ноги, но какое же счастье непростого преодоления, победы над собой чувствуется в душе! Как радостно сознавать, что всё выдержал, несмотря ни на что, не сошел с дистанции, не увильнул, не сдался! Ей богу, это ощущение стоит того, чтобы повторять его ещё не раз!
   Степан всегда отлично выполнял любые нормативы, как бы тяжело это не давалось. Но в ходе прошлого кросса - месяц назад - он едва дотянул до финиша. Да и то, лишь за счет воли. И впервые заработал тогда позорную тройку, поскольку голова на дистанции непривычно раздулась, невыносимо разболелся затылок, и походу даже вырвало. Впервые перед собой он увидел спины удаляющихся товарищей. Но командир батареи тот срыв заметил сразу:
   - Ты с похмелья, что ли?
Степан тяжело дышал, опершись от бессилия на придорожное дерево и, наклонившись всем телом вперед, словно опять готовился вырвать, осуждающе мотнул головой. Мол, мог бы и не спрашивать, сам знаешь, что пьяным я не бываю даже в праздники. И даже после тактических учений, когда уже всё-всё благополучно закончилось, нервное напряжение спало и, как говорится, сам бог велел принять «по чуть-чуть», и мало кто из офицеров себе в этом отказывает, Степан алкоголю не поддается! Душа не терпит!
   - Если заболел, так сходи к врачам! Вообще-то армии офицеры нужны здоровые! – донимал его комбат.
   - Где же здоровых взять, если остались лишь здорово замученные? – вытираясь платком, огрызнулся Степан.
Но и комбат не смолчал, будто нет рядом никого, к кому ещё можно прицепиться. Ему-то сейчас проще – он-то не бежал рядом, надрывая жилы.
   - Ты, старлей, не огрызайся, а служи стране на совесть! Хотя и не надрывайся! А то ведь так и до пенсии не дотянешь. Не каждому офицеру это удается! Иные счастливчики ее всего несколько раз и увидят… А потом для них почетный караул пальнет три раза! Так что сходи-сходи, Степан, к врачам, пока не поздно! Пусть проверят, какой предохранитель тебе заменить. В санаторий путевку возьми, наконец…
   - Спасибо, товарищ майор! Я попробую заняться…
Никуда он, конечно же, не пошел и не занялся. Не смог, даже если бы стремился изо всех сил. Просто нет никакой возможности выкроить на эти цели время. И без врачей немало дел, от которых не отмашешься - вмиг задушат! Да еще накануне проверки! Но агентство ОБС (одна бабка сказала) сработало исправно, и сведения о последнем кроссе без промедления достигли ушей Ольги. В отличие от супруга, она встревожилась не на шутку.
   - Стёпушка, что-то мне страшно… У тебя же все симптомы гипертонического криза. Ну, сходи, пожалуйста, в госпиталь! Ну, ради нас с Сережкой! Сходи! И путевку тебе ведь предлагали – знаю!
   - Не волнуйся ты так, Оль! Ну, не доспал я прошлый раз… Помнишь, всю ночь Сережка тогда выдавал? Да наряды подряд шли... Отдохну немного и снова стану сильным, как лось! А насчет путевки - забудь. Во-первых, я без вас никуда не поеду. А семейную путевку, да еще с ребенком, не дадут нам даже на январь! А во-вторых, мы же в отпуске опять к родителям поедем. К твоим - в Ленинград, и к моим, в Сумы. Просто обязаны. Иначе у нас и не получится.
   - Можно один раз и пропустить. Я всем объясню, они не станут обижаться!
   - Ну и когда мы поедем? Зимой?
   - Стёпушка! А ты попроси, не гордись, может в теплое время путевку дадут, а тогда тебя и со службы отпустят. С путевкой-то!
   - Просил уже я как-то… Будто для баловства отпрашивался! Словно каждому обязан, а меня только пожевали и выплюнули! Комбат еще и поиздевался:
   - Смотрите на него, ребенок у него маленький! А потому, видите ли, отпуск ему летом нужен! А ты сразу бы большого сына родил, как у меня!
И засмеялся.
   - Я, конечно же, взбрыкнул, а он мне в ответ – подумаешь, какой обидчивый! И пошутить нельзя! Я же знаю, подрастет твой Сережка, ты опять придешь ко мне за летним отпуском, чтобы школу не пропускать! Выходит, что тебе отпуск всегда летом нужен? А планировать отпуска положено равноме-е-е-рно, чтобы не подрывать боевую готовность! Всем же нужно летом, но если на дворе январь холодный – едет в отпуск Ванька взводный; если на дворе июль палит – едет в отпуск замполит! То есть, как я понимаю, не ты, Степан Петрович! А у тебя в октябре отпуск уже был! И в марте, насколько я помню, был! А в прошлом году ты вообще в мае отдыхал, как буржуй! Значит, сам бог тебе велел готовиться на январь-февраль! И, пожалуйста, без обид! Всё же по справедливости!
   Дорожка, оттесняемая излучиной реки, вильнула вправо и тут же окунулась в жиденький перелесок. Степан продолжал нажимать, зная, что впереди вот-вот появится просвет – выход на улицу Ленинградскую, а уж она и есть заветная финишная прямая, протянувшаяся на тысячу триста сорок шагов до самого КПП (контрольно-пропускной пункт), то есть, до конечной цели. Шаги, конечно, считаются плюс-минус, ибо абсолютной точности всё равно не достичь, хотя трудно вспомнить, сколько раз он пытался! То, возвращаясь в совершенно одуревшем от усталости состоянии после завершения учений, то с перегрузки ракет – и то, и другое всегда приходится на ночь - то после проведения вечерней поверки в казарме...
   В таких случаях от усталости и сонливости думать совсем не хочется. Да и не получается как-то. Всякая клетка измученного организма мечтает сию секунду – промедление есть истинная пытка - оказаться в постели. Под легким, но теплым одеялом. И чтобы супруга до поры не приставала, и чтобы сын своим криком не беспокоил. Однако достается это благо не сразу – к нему ведет изнурительная дорога через мирно спящий город. И придется ещё долго, почти смирившись с безнадежной реальностью, монотонно проталкивать потяжелевшие сапоги к заветной цели. И тупо считать свои шаги, чтобы морально облегчить тягостный путь и наполнить его хоть каким-то практическим смыслом.
   И всё же, случается, силы и нервы сдают настолько, что так бы и сел, казалось, где придется, прямо на дороге, и мгновенно отключился бы от бесконечной и опостылевшей суеты столь несправедливого к нему мира! Но ведь не сел ни разу, а всякий раз продолжал настойчиво, хоть и уныло, почти с физической болью в душе, брести всё дальше и дальше от части, и всё ближе и ближе к дому, к жене, к нормальной человеческой жизни, которая, как известно, войсковым офицерам недоступна в полной мере.
   - Боже мой! – накатывало иной раз на Степана. – Да любой же штатский, изнеженный правами на труд и отдых, о которых офицеры и вспоминать-то не имеют права, с ума бы съехал, если бы пришлось отработать несколько суток подряд! И днем, и ночью, непрерывно! И без сна, и без нормальной еды, в холоде или в поту, и мокрым насквозь… А ещё нервишки насколько всё усложняют... Они натянуты до собственного стона. И всё оттого, что конечный результат всей твоей непростой работы, а также действия подчиненных тебе людей, и миллион нелепых случайностей, всё это способно в любой миг и с легкостью поломать твою карьеру, самоощущение и всю последующую жизнь…
   Но и потом, когда все испытания (не последние, разумеется!) благополучно завершились, когда налицо чистая победа, и отличная оценка уже в кармане - долгожданного отдыха всё равно не видать! Так всегда бывает! Ведь «закручивать гайки» после всяких тактических учений, после решения любой, мало-мальски важной задачи, именно в то время, когда люди, честно исполнившие свой долг, получают веские основания почувствовать себя победителями, – это же традиционная армейская практика поддержания дисциплины. Чтобы, знаете ли, не расслаблялись, чтобы не задурили ненароком, чтобы не возомнили о себе лишнего! И потому любому войсковому офицеру бесконечное изнурение вместо заслуженного отдыха, можно сказать, гарантируется после каждого трудного, но преодоленного этапа! И потому, едва появляется возможность слегка перевести дух, немедленно ставятся новые задачи, подразумевающие, что о старых заслугах следует забыть – теперь оценивать вас будут уже по новым результатам! А какими они будут – зависит от вашего умения и самоотверженности!
   Впрочем, в противовес войсковым, бывают и иные офицеры. В войсках их презрительно называют паркетными. И пусть среди них непременно встречается немало людей, также беззаветно преданных общему делу – не будем сейчас вспоминать других
   – только их служба всё равно напоминает рай. Она - сродни штатской! Обед у них по жесткому распорядку, обязательные выходные по субботам и воскресеньям, сапоги не сношены, поскольку в них нет надобности, а вместе с тем и нервишки прекрасно сохранились, незнакомые с неимоверным напряжением изматывающих войсковых будней. А со стороны, для всех штатских, они, по внешним признакам, такие же офицеры, как и войсковые. И мало кому понятно, что форма одежды у них вполне настоящая, да только офицеры они - паркетные. Потому-то настоящих, войсковых офицеров, им в обиду, люди несведущие из общей среды никак и не выделяют! А зря!
   Между тем, время идет, потому ещё чуток, и Степан окажется на месте. И прибывает он, несмотря ни на что, кажется, вовремя. Надо же, все-таки наверстал упущенное! Правда, раньше, всегда и всюду, он появлялся заранее, имея в запасе хотя бы минут десять или двадцать, но теперь, и так хорошо! Никого же не подвел и себя не опозорил!
   Пролетев мимо дневального, Степан не успел понять причину его растерянности и начатого, но так и незавершенного армейского приветствия: поднятая рука дневального странно зависла в воздухе. Степан пулей ворвался в канцелярию батареи. Комбат его, видимо, давно ждал:
   - А я уж слегка занервничал, Степан Петрович! Ты ведь всегда с ефрейторским зазором прибываешь, а теперь… Ладно! К слову пришлось! Караул я проинструктировал, ведомость оформлена, оружие у личного состава в порядке – я проверил! Так что, расписывайся за патроны... Впрочем, без меня всё знаешь, и – бегом на развод! Вот только объясни мне, будь добёр, зачем тебе этот маскарад? У нас ведь такое творчество не все поймут!
   - И я не понял! – удивился Степан.
   - Намазался-то зачем?
Степан стремительно оглядел сапоги, китель… но ничего необычного не обнаружил. На его лице отразилось недоумение.
   - Да ты что, Степан Петрович, под наркозом побывал? – будто специально накручивал его комбат. – Ты к зеркалу-то подойди, подойди!
   В зеркале Степан себя не узнал. На него уставилась странно-агрессивная физиономия, на две трети безжалостно разукрашенная неизвестным художником. Очевидно, творец не очень строго придерживался определенного направления в живописи. Тем не менее, в своем стиле он, пожалуй, более всего тяготел к модерну. Крупные и бесформенные мазки акварели густо легли на лицо. Преобладали ярко-желтые, коричневые и синие тона, но имели место и черные, и красные пятна, неплохо оттененные естественным цветом здоровой кожи лица. Оно сильно напоминало палитру – непременный инструмент любого художника, на котором он, смешивая различные краски, добивается желаемого оттенка. Особенно досталось усам. Казалось, они с трудом поддавались неведомому замыслу мастера, и он потратил уйму времени, чтобы сделать усы абсолютно неузнаваемыми. Надо признать, в итоге затея удалась ему в полной мере.
   Струйка пота ощутилась меж лопаток Степана, лоб покрылся испариной, от чего некоторые элементы художественного шедевра стали расплываться и терять четкость линий.
   - Боже мой! И в таком виде через весь город! Еще и радовался, когда встречные девушки улыбались! Да в нашем городке через пять минут все будут дружно хохотать! Ну, Сережка! Ну и удружил, ваятель доморощенный!
   Степан поспешно вылетел из канцелярии, но по дороге к казарменному умывальнику, куда он устремился, поневоле продемонстрировал все художественные достоинства своего приобретения всему составу своего караула, ожидавшему в неспешных разговорах построения на развод. Солдаты и сержанты, расступившись перед Степаном, среагировали по-разному, но не это беспокоило его, а то, что на долгое время он станет посмешищем в глазах очень многих незнакомых людей, которым ничего ни объяснить, ни оправдываться. А они всякий раз, едва завидев Степана в городе, будут перешёптываться, вспоминая эту историю, и посмеиваться между собой.
   Он решительно зачерпнул холодную воду в ладони и окунул в них лицо. Когда сквозь пальцы просочились цветные разводы, Степан вдруг вспомнил незабвенного Воробьянинова, будь он неладен, с его радикально черными усами. Вспомнил и облегченно рассмеялся:
   - Да, шут с ними, с усами! Я и в более серьезные переплеты попадал! И ничего! Время всё сравняет! А теперь – вперед! За орденами!
   Степан торопливо получил пистолет, почти окончательно успокоившись, снаряжая холодными желтыми патронами черные обоймы, и стремительно вернулся в канцелярию. По пути привычно велел дневальному объявить построение состава караула перед казармой, скрутил в трубочку караульную ведомость и на выходе услышал от комбата:
   - Так что это было?
   - Пустяки! Мазь какая-то! Против аллергии! – нашелся Степан.
   - Надо же! – усмехнулся комбат. – Ты, Степан Петрович, в карауле найди время, чтобы своему Голтвенкову мозги прочистить. Опять его старшина в столовой уличил: снова он молодежь третирует!
   - Его уже не воспитывать следует - это давно не помогает. Его бы в чучело превратить, а мозги не нравоучениями заполнить, а соломой!
   - Сам набрал себе москвичей, вот и мучайся!
Степан не стал возражать, вспоминая, каким образом ему достались все московские оболтусы этого призыва. Ведь он тоже знал не хуже остальных офицеров, что призывник из Москвы для любого подразделения, что чума. Причем, все они такие, как на подбор. Все надменны, все болтливы, все готовы бесконечно бороться за какие-то мнимые свои права, в то время как за них вкалывают нормальные парни из глубинки. Но москвичей призывами к совести не исправишь! Нет ее у них, не зародилась! И как это ни удивительно, и как это ни обидно их землякам, только ни одного по человеческим меркам нормального москвича в их дивизионе за долгие годы не объявлялось! Среди призывников всякие чудаки случаются, что уж говорить, но если этот призывник москвич, то уж получи, взводный, как говорят, свою гранату!
Комбат молчание Степана принял в качестве запоздалого раскаяния и добавил:
   - С заряжанием-разряжанием будь там внимательнее. Сегодня после обеда второй дивизион опять отличился. Снова, сдуру, пальнули при разряжании! Хорошо ещё, что только в пулеулавливатель! Теперь полгода будут полоскать их на каждом совещании! Смотри там в оба!
   - Будет сделано, товарищ майор! А кто у них начкаром сегодня стоит?
   - Кажется, Варламов...
   - Надо же, как Валерка прокололся! Достанется теперь, будто сам стрелял. Не повезло!
   - Ты это брось, насчет везения, – в сердцах оборвал его комбат. – Следовало свои обязанности добросовестно выполнять! Разряжание очередной сменой, небось, проспал, не проконтролировал. Или доверился разводящему, вот и заполучил! Ну, иди, иди!
   - Я еще Топоркова хотел увидеть… Когда из дома уходил, то жена из поликлиники не вернулась. Пришлось мне Сережку одного дома оставлять. Спящего. Теперь сутки душа будет не на месте. Может, товарищ майор, вы Топоркову передадите, чтобы он вечером к моим заскочил, да узнал, что к чему?
   - Не волнуйся, Степан Петрович! Я всё сам организую. А под утро, часа в четыре, когда неожиданно к тебе с проверкой заявлюсь, так и доложу всё, как есть. И не бери заранее дурное в голову! Вечером же зайду к твоей Ольге, помогу, в чём надо, да привет от тебя передам! Может, чай заодно с ней попьем, если не приревнуешь! Ну, выдвигайся же на развод, не тяни резину за хвост!