Александр Македонский. Начало. Часть I. Глава 2

      Глава 2.

      День выдался очень холодным. Всё вело к тому, что обычные вечерние посиделки на открытом воздухе не затянутся надолго: и умственные занятия выдались чертовски нудными и утомительными, и уроки верховой езды изрядно измотали класс. Благородные отроки сидели, тесно сгрудившись у костра, которому одному не было дела до холодного воздуха, обволакивающего тело. Пламя то рассыпа'лось снопами искр, весело треща, то тихонько покряхтывало и спокойно струило вверх змеиные языки. Гефестион с горьким удовлетворением думал о том, что усталость возьмёт своё и усыпит натруженный организм, не измучивая его печальными думами о претворении в жизнь так и не дающейся в руки сладкой мечты. Он специально выбрал место у костра напротив Александра: если бы он сел рядом с ним, то пришлось бы постоянно поворачивать голову и лицезреть при этом только гордый профиль, а так — вот он, напротив, голубые глаза кажутся тёмно-синими в сгущающемся сумраке, отсветы костра озаряют нежную кожу лица и, счастливцы, пробегают по ней и гладят её сколько им захочется…

      Воздух становился всё студёнее, и волнительно было отдаваться фантазии о том, что сзади подбираются страшные чудовища и лишь в самый последний момент Александр спасёт друга от их когтей, возьмёт на руки и унесёт в свои покои, где они останутся наедине… Или сам Гефестион спасёт от страшных тварей Александра. Нет, лучше броситься к ногам царевича в поисках защиты, прильнуть щекой к боку, слегка задирая подол и без того короткого хитона, положить ладонь на внутреннюю поверхность бедра. Она должна быть белой: ведь это место почти не загорает… Такой нежный участок кожи… Глаза Гефестиона против воли стали томными: нельзя было не продолжить прекрасное воображаемое касание, не скользнув рукой вверх. Как же хочется ощутить всего Александра, всё, что для Гефестиона пока является запретной зоной, провести рукой по его естеству, тому, что делает его мужчиной и что всё ещё глухо к терзаниям верного стража рядом…

      — На сверкающее облако философии, как говорит почтенный Аристотель, нельзя подняться, когда голова одержима тем, что находится у желанного гораздо ниже… Гефестион, если тебе ещё не ясно, я о тебе говорю.

      — Помолчи, Полидевк! Я вижу, что неудача с Олимпиадой заставила тебя в каждом отыскивать сотоварища по великим страданьям. Это твоя голова только и одержима тем, что находится у неё под хитоном, — лениво огрызнулся Гефестион.

      — Полидевк, неужели ты покусился на покой моей матери? — поинтересовался Александр, тоже спокойно и размеренным тоном.

      — Это вовсе не твоя уважаемая родительница, а Олимпиада, живущая через три дома от нашей школы. Рыженькая такая, — сдал Полидевка Фемистокл. — Не встречал?

      — Нет, — равнодушно ответил Александр. — Если и думать о внимании Олимпиады, то лишь той, которая увенчивает лаврами голову победителя в беге, борьбе и стрельбе. А рыженькими пусть занимается Полидевк.

      — Тебе милее золотые венки…

      — Ребята! — вдруг раздался удивлённый возглас Леонида. — Смотрите: снег!

      Все задрали головы вверх. Редкий и тающий высоко над костром, снег на самом деле шёл.

      — Так вот почему с самого утра было так холодно! Ведь мы ждали его через две луны, осень ещё и свою середину не миновала. Вы как хотите, а я иду к себе. — И Александр решительно поднялся с места.

      Следом за ним встали и остальные; костёр сиротливо догорал на поднимавшемся вместе с непогодой ветру.

      Гефестион шагал в свою комнату, немного подотстав от других ребят. Слова о его чувстве к Александру ещё не сорвались с его уст, он замкнул их на засовы своей воли. Что ещё оставалось? Играть самому с собой, испытывать свою выдержку на прочность и хвалить — себя и её, если она окажется достаточной. В самом деле, что нужно от него вечно капризной Афродите, что нужно Александру? Он уже достаточно открылся, влюблённый взгляд говорил красноречиво, Гефестион вручал бразды правления своему возлюбленному — действуй сам, прими или оттолкни. «Или ты тоже играешь в свою игру? Забавляешься моим нетерпением, знаешь, что я жду, и, как и я, тоже определяешь меру моей стойкости? Ты же царевич, ты же власть! Я сказал достаточно, пусть и глазами, — дело за тобой. Твой шаг, твоё слово, твой ответ — где они? Или ты не догадываешься, что желание и томление легко перерастают в мучение, что истома становится изныванием, а ожидание — разочарованием и злостью? А потом всё это осыпается, и первый же дождь тушит тлеющие уголья, бывшие когда-то вздымающимся до небес пламенем. Как сегодняшний костёр…»

      «Может быть, в нём слишком много от мальчишки и слишком много от царевича? — продолжал думать Гефестион, укладываясь на ночь. — Как отрок, как отпрыск царствующего рода, он утверждает себя в центр Вселенной, ему нужно поклонение, ему нужно лидерство, нужно обожание, нужна любовь — это всё идёт ему в зачёт, увеличивает собственную значимость. Корона — лишь украшение на голове, Александр не хочет быть одним из династии — он хочет быть признанным, заслуженным, боготворимым и без разбору поглощает всё, что только может охватить взглядом, что может сослужить ему славу. Любого рода. Победа, ещё одна победа. Если не на войне, то пока на ристалище или вот так — над сердцем случайно попавшего в сеть, пленённого. Но была ли простым случаем, совпадением наша встреча? Разве может быть такая любовь, как моя, быть принесена в жертву одному лишь честолюбию и не получить ответ? Что она стоит, что стою я в таком случае? Нет, это провидение нас столкнуло, это не может пройти бесследно, осыпаться пеплом, истлеть от времени и несвершения… Как хорошо, что после утомительного дня быстро засыпаешь и не бродишь во сне в чаще вопросов без ответов! У меня есть цель: не изводить себя мыслями о неразрешающейся страсти — я буду изматывать своё тело, чтобы оно не помышляло о животном, и усыплять свой дух, потому что уставшее тело и его погружает в беспамятство, в крепкий сон без сновидений. Но когда после этого забвенья я снова вижу Его, эта цель изничтожается, ей на смену приходит сотня других: встать рядом, удивить его умным ответом Аристотелю, блеснуть сочинением — выделиться, чтобы поразить, чтобы уважал и ценил. Что ещё можно сделать? Прекратить раздавать тумаки направо и налево — трижды дурак, что начал, пусть лучше все, и Он прежде всего, думают, что мне глубоко безразличны и сплетни, и подозрения — я выше всего этого. Попробовать возбудить ревность? Плохой ход: разгадает тотчас и станет презирать, да и мне самому неприятно актёрствовать и как бы отличать того, к кому я ничего не испытываю. К чему? Первый же истинный вздох меня выдаст, и я вновь возвращусь к тебе, как провинившаяся собака, продолжу свою каждодневную игру: сколько раз я тебя коснулся, сколько моих невинных ласк ты принял, сколько раз и как на меня посмотрел, сколько раз мы сплелись в объятиях во время тренировок в гимнасии. Много? Значит, день успешен. Мало? Значит, я проиграл его. Этот день… нет — его… тело, руки… да… вот так… поверхность твоего бедра… внутренняя… белая-белая… как снег… холодный снег… там на улице… а мне тепло… и…» - и Гефестион заснул.



      Зима пришла рано и выдалась необычайно суровой. С самого начала года, с первых дней диоса*

-----------------------------------
      * Диос — первый месяц года по македонскому календарю, соответствует октябрю.
-----------------------------------

живописные пейзажи обесцветились и сменили свои богатые краски на чёрно-белые тона, под снежным покровом спряталась трава, последние листья, облетающие с деревьев, обнажали чёрные ветви, давно убранный хлеб осиротил поля, вскоре и они задремали под белым одеялом. Холодно было всем, мёрзли и люди в домах, и скотина в хлевах, и зверьё в лесах. Рабам приходилось с утра до ночи бегать из комнат во двор и обратно с жаровнями тлеющих углей, ледяная вода утомительно долго подогревалась, прежде чем могла быть употреблена для умывания и приготовления пищи. Нормы хорошего вкуса в Македонии были, конечно, не такими строгими, как в высокомерных Афинах, и выход на люди в одной, а то и в двух парах тёплых носков не считался верхом неприличия (поговаривали даже, что и сам Аристотель грешил этим, — впрочем, что можно было разглядеть под длинным одеянием и закрытыми ботинками?), но, несмотря на это, бронхиты и сильные простуды гуляли с улицы на улицу. Будущее, которым во все времена и для всех народов являются дети, надо было сберегать в первую очередь — и уже на ближайшем совещании школьного совета учёные мужи пришли к выводу, что во избежание переохлаждения одноклассников следует объединить в пары и поселить по двое в одной комнате. Хлопоты с обогревом помещений и их уборкой таким образом уменьшатся вдвое; два тела, лежащие вместе, медленнее остынут и быстрее согреются под двумя одеялами; один мальчик на глазах у другого не будет зябко ёжиться и жаловаться на холод: гордость не позволит, да и успеваемость вырастет, когда конкурент в течение всего дня будет находиться в шаговой доступности. Что же касается шалостей, на которые могут соблазниться не особо пекущиеся о своём целомудрии, — пусть: в такую студёную пору дополнительный подогрев не помешает.

      И в конце очередного школьного дня оглашение великих перемен состоялось.

      — А отстающих подселят к успевающим, чтобы сильные помогали слабым? — спросил Полидевк — несомненно, он к чему-то подбирался.

      — С чего бы? — изо всех сил стараясь сохранить равнодушие, возразил Гефестион. — Минус на плюс даёт ноль. Подсели тихоню к любящему утверждать своё превосходство — и последний закоснеет в своих чванстве и мании величия, а неприметный будет вообще затюкан и никогда ни в чём не преуспеет; объедини умного с глупым — большие мозги потратят кучу времени на то, чтобы втиснуть крупицу знаний в убогие вместо того, чтобы с гораздо большей пользой для общества обогатить себя, причём оба останутся при своём: умный не поумнеет больше, а приобретения глупого будут мизерны. А два драчуна хорошенько подумают, стоит ли выяснять отношения и ежедневно залечивать синяки и шишки, тихие в компании друг друга раскрепостятся, у умных на благо всем обострится конкуренция.

      — О мудрая Афина, сколько предисловий! Скажи лучше, что ты умираешь от желания разоблачиться перед Александром, столь же мало прикрытым.

      — Как будто я не видел его обнажённым, когда мы играли в мяч или соревновались в беге…

      — На виду у всех при свете дня — совершенно одно, — продолжал гнуть своё Полидевк, — а в ночной тиши при свете ночника… наедине… — последние слова парень почти что пропел.

      Несмотря на всё своё самообладание, Гефестион не мог не улыбнуться, когда чужими устами было высказано то страстно желаемое, что он ещё час назад считал совершенно несбыточным.

      — В ночной тиши в умные головы обычно приходят умные мысли — тем более ценно, что у нас с Александром одна работа по логическому доказательству Платоном существования бога.

      — Ну да, только сдаётся мне, что в вашем общении бедная скромная Афродита-Урания будет без долгих проволочек изгнана похотливой Пандемос.

      — Понимаю, как страдает твоя, когда Олимпиаду третьего дня, несмотря на начавшийся снегопад, заметили уходящей за речку с Аристоклом…

      — Хорошо, эти животрепещущие темы вы будете обсуждать без меня, — Аристотель откровенно улыбался. — А пока объявляю, что Гефестион победил: подобное объединим с подобным.

      Гефестион вышел из схватки удовлетворённым своей победой, слегка покрасневшим и чуточку растрёпанным и только под слова ученика Платона, распределяющего ребят по парам, понял, что ему предстоит. Александр в одной комнате с ним, в то время года, когда хороший хозяин и собаку во двор не выпустит, Александр в зоне доступа ежечасно, Александр, ежевечерне разоблачающийся перед ним и еженощно приникающий к нему в жаркой постели, — искушение должно было стать титаническим, а что же сам коварный искуситель? Вот он, смотрит голубыми глазами — поди угадай, что в них: забава, интерес, предвкушение, игра, чувство?

      «Я пропал, — с гибельным восторгом подумал Гефестион. — Не променяю свою долю ни на что на свете, это только моё».

      Весь день после окончания занятий Гефестион провёл в мучительных раздумьях и сомнениях. С одной стороны, он очень хотел услышать реакцию Александра на то, что им предстоит, — здесь Гефестион боялся и молчания, изобличающего равнодушие, и чересчур лёгкого отношения, уничижающего значимость перемен, и излишне серьёзного, на которое и он мог ответить откровенно и зайти в этом слишком далеко. Трудно было сохранять хладнокровие, склоняться над пергаментами и не бросать постоянно пытливые взгляды на царевича. Может быть, лучшим выходом было бы убежать, оставить Александра наедине со своими мыслями и заставить его тем самым прийти к какому-нибудь заключению и его озвучить? С другой стороны, и самому Гефестиону молчать и делать вид, что ничего экстраординарного не случилось, значило врать — врать любимому! «Почему мне всегда с ним так сложно? — отчаивался Гефестион. — Ведь я уверен, что другие пары сейчас обмениваются фривольными замечаниями или даже деловито обсуждают, как будут проводить ночь в одной постели. Ну скажи, скажи же, что я для тебя что-то значу, что ты рад нашему вместежительству!»

      Когда всё было выучено, написано и собрано для завтра, когда всё необходимое было переделано и мальчикам осталось только раздеться, лечь в постель и заснуть, Гефестионом овладел жуткий стыд. Ему было невыразимо неудобно разоблачаться перед Александром, невыносимо неприлично смотреть не то что на то, сколь многое ему откроется, но и на само лицо царевича, на его возможную реакцию на то, что он увидит. Растерянный и смущённый, он попытался отойти подальше от и без того слабого света ночника и, повернувшись боком, стал стаскивать с себя одежду. «Одно хорошо, — промелькнуло в сознании, — в таком ступоре у меня ничего не выйдет, даже если он и позволит». Гефестион в самом деле не был возбуждён, хотя сердце глухо билось намного чаще обычного. «И ещё одно хорошо: чем меньше я испытаю сейчас, чем больше у меня останется на потом. Тихо, тихо, Гефестион, спокойно, надо только быстрее лечь и заснуть». Он не мог знать, что Александр кинул на соседа быстрый, как молния, взгляд и, только когда отвёл его, осознал, что Гефестион не смотрит в его сторону. Ободрённый этим, наследник снова поднял глаза на друга — на этот раз надолго. Гефестион раздевался, стоя вполоборота к нему — более целомудренной позы нельзя было найти; нельзя было понять, дрожат ли его руки, складывающие одежду, или это только кажется, потому что подрагивает язычок пламени ночного светильника. Взгляд Александра стал пристальнее, почему-то возникла острая необходимость в том, чтобы Гефестион обернулся и явил сожителю поневоле, нет, не тело — просто свои синие озёра, чтобы смутился, восхитился, стал скоро-скоро говорить какие-то глупости или, наоборот, не разомкнул уст, словно в рот воды набравши. Но надеждам не суждено было сбыться: Гефестион не обернулся, не посмотрел — так же, как раздевался, бочком опустился в постель и отворотил голову к стенке. Александр вздохнул, сбросил всё то, что на нём ещё оставалось, и юркнул к приятелю — Гефестион тотчас обернулся:

      — Что застрял?

      — Ждал, когда ты постель нагреешь.

      — Эгоист! Ну иди сюда! — Мальчишки сплели руки и, сблизившись, потёрлись друг о друга носами.

      — Холодные…

      — Как у собаки…

      — А ты во сне храпишь? — поинтересовался Гефестион, радуясь, что самая пикантная минута миновала.

      — Не знаю. А ты?

      — Тоже. Ладно, притрёмся. — И Гефестион тут же покраснел. — То есть я имел…

      — Не имел, — рассмеялся Александр. — Понятно: «притрёмся» значит привыкнем.

      — Да. А зубами не скрипишь?

      — Не замечал. Это со стороны надо смотреть… то есть слушать, — царевич снова широко улыбнулся. — В крайнем случае можешь меня легонько в челюсть двинуть.

      — Обещано! А ты на меня смотрел, когда раздевался?

      — Смотрел. А ты что не смотрел?

      — Чтобы ты смотрел. Мне нужно. Я что — похудел или потолстел?

      — Какая забота о собственной красе! Не то и не то, всё в норме.

      — А как ты разглядел, когда свет такой слабый?

      — А я долго смотрел.

      — Значит, я тебе нравлюсь?

      — Да. — И Александр подышал на ещё не отогревшиеся пальцы Гефестиона.

      — И ты мне. Очень-очень. Спокойной ночи!

      И Гефестион, к своей великой радости, быстро заснул, а Александр смотрел на его пушистые ресницы и думал о том, как красив его верный страж, и о том, что в их отношениях когда-нибудь обязательно случится что-то важное. Только так трудно было понять, что гнездится в собственном сердце и может ли быть такой большой именно дружба…