Консилиум на льдине

На холодном операционном столе апрельского полудня бездумно лежал голый город, курчавясь седой шевелюрой заводских дымов. Над ним из белёсого вазелинового неба с  разбросанными там и сям клочками гигроскопической ваты ГОСТ-81 сияла бестеневая лампа весеннего солнца. На его запрокинутом и оплывшем лице, среди морщин дорог белой кирпичной слезой поблёскивала окнами ведомственная больница. Весенние ветры запутались в шторах ординаторской и трясли их, как игривые котята, поднимая белёсую пыль с запахом пенициллина натриевой соли.

Я сидел внутри скачущих пятен  солнечного ультрафиолета за испачканным чернилами нестерильным столом ординаторской, вперясь красными после ночного дежурства глазами в предусмотрительно неразборчивую историю болезни. Кругом на волнистой поверхности расположились стопки листов назначений, куда плохим почерком были вписаны таблетки, уколы и физиопроцедуры для пациентов, впустую растрачивающих свои молодые годы в нашем стационаре. Преклонившись через край, печально глядя в давно не меняный жёлтый линолеум, тяжёлой стопкой лежали похожие на амбарные книги истории болезни. Цветным акцентом возвышался самодельный органайзер, склеенный из: спичечных коробков, коробочек от цветной фотопленки «Орвохром», упаковок от тест-систем. В нём размещались стальные, но ржавые скрепки, разнозагнутые кнопки, типографским способом сделанные направления на анализы и многое другое, что можно было выбросить без малейшего сожаления, но – не выбрасывается. На середине стола без спешки нагнаивался в стакане кипятка пакетик китайского чая «Великий слон», вынутый за нитку из общей продуктовой тумбочки, где столовались деликатесами больничные тараканы. В упавшем из настенного светильника луче света желтел надетый на меня халат с торчащей из него шеей, переходящей в голову с очками в оправе тёмной пластмассы. Композицию завершал наброшенный на плечи худой чёрный удав фонендоскопа. В морские ушные раковины, перекатывая их с места на место, мерно плескал занудный «анамнез морби» (что в переводе с латыни означает воспоминания о болезни) очередного больного с хроническим бронхитом.

Я вёл допрос пациента.
- А одышка вас беспокоит?
- Кого? Меня?
- А тут ещё кто-то есть? Конечно, вас.
- Одышка? Нет, одышка не беспокоит. Меня это, как сказать? - задышка беспокоит.
- И что, часто она вас беспокоит? Задышка ваша?
- Каждое утро, доктор, кроме выходных.
- А почему это кроме выходных?
- Почему-почему! Я только по рабочим дням утром за автобусом бегу, чтобы не опоздать, по выходным-то мне куда бежать? Понимать надо! А ещё доктор.
- Так. Ещё что беспокоит?
- Карты…
- Диагностические? Вас?
- Нет, вы что? Это старшая медсестра шмон, извините, порядок в палате наводила, карты из-под подушки сныкала, простите, забрала, теперь хоть книги читай – скучно.
Скучно, согласен. Если сидеть прямо. Но если повернуть голову ровно налево и выглянуть из распахнутого в бесконечную сухую апрельскую степь расшторенного окна ординаторской, то вдалеке, за пятиэтажками, можно увидеть блестящий водяной глазурью весенний Алей, режущий тонкую вену русла стальной иглой ледохода. В запахе подгоревшей молочной лапши, сочившемуся из-под закрытой двери, я различил аромат илистой реки, берегов, пропахшим рыбьим жиром в желатиновых капсулах, терпкий привкус прошлогоднего высохшего чабреца, костяными черепками ломающегося под ногами. В пятнах света на стене возникли глыбы льда, которые громоздились друг на друга, а набегающий на  них поток воды так и разливался, выплёскивался за края сухого и полусладкого жёлтого песка, и весь затор… И весь затор? Запор?
- Запоры, говорите?
- Кто, я? Я нет. Я кашель с харчками.
- С мокротой, так надо произносить это слово. А знаете ли, больной, что дисфункция пассажа каловых масс в тонком, а особенно в толстом кишечнике, приводит к патологическому всасыванию диспергированных продуктов катаболизма, оказывающих отрицательное, и, не побоимся этого слова, разрушительное действие на мерцательный эпителий ваших легких, а из них особенно бронхов. Таким вот образом, скажу ответственно, в результате нашей с вами беседы прорезались этиологические корни вашей, прямо скажем, нерядовой нозологической единицы.
- Корни? У меня? Вы меня пугаете…
- Поэтому к проводимой терапии, направленной на эрадикацию этиологического фактора, как бы первопричины, понимаете, и усиление экссудации, снижение вязкости и повышение продуктивности кашлевого толчка… о, это идея! - толчка.…Так, назначаю вам десяток очистительных клизм. И на толчок.
- В туалет, вы хотите сказать?
- Именно! А то практикантки из медучилища всю неделю скучают. И тут вы! Как будто случайно, и в то же время так неожиданно и долгожданно. Отнесите, пожалуйста, лист назначений на пост. А то мне самому лень слушать, как там взвоют, - говорю я уже в закрытые двери.

Выглядываю в дразнящее обоняние и другие виды чувств наполненное весной окно. Из внешнего мира несёт куревом и трихлорметилдихлорфенилметаном. Не уверен, конечно, на все сто, но будто бы им. Три. Хлор. И так далее, второй раз не повторю. Внизу, в больничном дворе, заросшем небритой щетиной прошлогодней травы, загорают несколько нескальпированных бледнолицых легкобольных. Выставив широкие спины в множественных чёрных кружочках от присасывающихся к ним по утрам кровососных банок, они впитывают тепло нашего светила, но не медицинского, а астрономического. Впрочем, имеющему свой медицинский диагноз: жёлтый карлик. Представьте маленького симпатичного китайца, висящего в небе. Это и будет наша звезда. Поодаль от бледнолицых поднялся из земли серый бетонный забор с прижавшимися к нему вплотную пятиэтажками, где потоки света полощут на ветру забалконное бельё. А уже дальше, там, в светлой пыльной дымке пересохшего кислорода, в первой бриллиантовой зелени просыпающихся примет весны, виднелась река. Вот, смотрите, холодным металлическим зондом нависла она над глинистым разрезом рыжих почв. И будто издалека слышно, как крошится отливающий всеми цветами зимы промозглый лёд в крепких зубных протезах старика Мороза. Словно грубый санитар в приёмном покое с тёмным от глины лицом, река легко переворачивает скользкие, покрытые угольной сажей льдины, нагромождает на берегу грязные предметные стёклышки микроскопов, стряхивает градусники в подмышках прибрежных кустов. И будто бы зовет, не так ли? Мне даже послышались голоса!

На соседнем столе ленивой чёрной кошкой разлёгся видавший и не такие виды старинный телефонный аппарат тяжёлого сталинского эбонита. Поднимаю трубку, и под комариный аккомпанемент гудка набираю номер.
- Детское инфекционное отделение.
Это поднял далёкую трубку заведующий отделением Олег Михайлович, склонный к путешествиям худощавый доктор с чеховской бородкой без пенсне. Представив бородку без пенсне, я сразу раскрыл все карты.
- Михалыч, тут за окном такое! Алей тронулся. И я вслед за ним тронулся. А ты не хочешь к нам присоединиться? Тронемся втроем.
- Ты что, там же сплошная инфекция! На планёрке утром сказали, что в реке санэпидемстанция выловила бледные трепонемы. Бледные, ты понимаешь? Так вот, они были жёлтые от гепатита А. Хотя, если подумать… У меня для выполнения плана по здоровым больным за апрель как раз не хватает двух человек. Так что жди. Еду.
- Жду.

Не прошло и пятнадцати тикающих на стене минут, как вздувшиеся молочнокислые палочки высыхающих в лучах солнца торсов больных эмфиземой лёгких расползлись по обе стороны от центральной аллеи. Во двор, шевеля набрякшими венозной кровью мигалками, вползла «скорая». Михалыч приехал.

Через голову стягиваю белый, но если быть точным, бело-серый халат с обязательными чернильными пятнами на каждом кармане от протёкших авторучек, бросаю в ящик стола тонометр, на подоконник взгромождаю тяжёлую череду папок с историями болезней. Жёлтыми прокуренными зубами скрипит дверь ординаторской. Никто не появляется, но раздаётся шелестящий слабый голос, принадлежавший высохшим крылышкам осенней стрекозы неопределяемого пола:
- Доктор, давление можно померить?
Изо всех приятных вещей быстротекущей жизни артериальное давление – любимый параметр комфортности всех без исключения больных. После того, как повышение тонуса артериальных стенок возвели в ранг отдельной нозологии, сиречь болезни, то оно  стало навязчивым неврозом практически всех, лежащих в стационаре. Независимо от конфессии и приписки к лечащему врачу. Из простого симптома многих состояний гипертония превратилась чуть ли не в единственное событие в жизни организма, которым интересуются и больные, прожигающие жизнь в палатах, и здоровые, живущие там же, и родственники, приходящие к ним с авоськами, полными кефирами в бутылочном стекле и коробками папирос. Хотя, как известно, могилу для себя люди копают ложками и вилками.


- Уже покопали? То есть поели? А медсёстры вышли из пищеблока?
- А? Чё? Я померить у вас хотелось. Давлением узнать. Может чем повышено, самочувствие кактус у меня. Не такое.
- Какой кактус самочувствие?
- Как-то я говорю. Не такое. По-другому. Давление надо думать.
- На посту у сестры меряйте, чего хотите, можете даже к плотнику в подвал спуститься, он вам рост померит. Написано на двери, видите – для измерения давления обратитесь к медсестре. Вот и обратитесь.
Недовольно хлопнула дверь, и шлёпанцы зашаркали, удаляясь по коридору, жалуясь на доктора, впустую занимающего место в больнице. Ведь другой доктор мог бы и давление измерить, и о жизни поговорить, и даже вселить надежду, да что там – уверенность на выздоровление. 

Затягиваю по номиналу распущенный серый галстук, надеваю серый же венгерский плащ на молниях, хватаю кожаный чемоданчик типа дипломат, и тороплюсь вниз по пахнущей хлоркой лестнице. Косые лучи солнца, пробивая пыль на стёклах, сверкают в пенициллиновой пыльце, разносимой сквозняками из разоткнутых по случаю тепла окон. Рабочий день закончен, начинаются приключения.

Подскакивая в асфальтовых аффектах, выехали из больничного двора. Город высыхал после зимы, под колёса бросались лужи стаявшего снега: в отчаянии они плескали ладошками, из которых вылетали солнечный зайцы. Можно было сказать, что зайчики, но нет, солнце этим днём порождало именно зайцев. По дороге в дипломате, кроме шариковой ручки, шинированной липким и грязным лейкопластырем, да пачки чистых рецептов, перехваченных перчаточной резинкой, запасного фонендоскопа и личной печати, поместился бумажный пакет местного кефира, батон поджаристого хлеба, отрез «докторской», естественно, колбасы, зелёный казахский ренет Симиренко (ренетом у ботаников называются умопомрачительно вкусные яблоки), и железная банка братской китайской тушёнки «Великая стена». «Скорая» спешит по городу, порёвывая сиреной, машины уступают дорогу. Олег, который Михалыч, сидит рядом с водителем, курит в форточку, провожая взглядами голые коленки распустившихся по весне студенток. Я расположился в мягком от накиданных, некогда списанных подушек, салоне. Мне ничего не видно за крытыми матом стеклами. Завидую зрячим.

Высаживаемся там, где кончается асфальт. Окраина города, заросшая сорняками и прочими кустами, которые никогда не знали стрижки, и домами, утонувшими в этой окраине по бельма окон и в свою очередь приютившие в провалах крыш сорные травы и растрёпанные деревца. До реки километра два, если торопится, а не спеша, так пяток где-то выходит. Горячее солнце вытапливает апрельскую воду из мягкого жира осевших снегов. От них пахнет, как от печи, на которую выплеснули заваренный полгода назад травяной настой: ноты плесени, водяного пара, ромашки, душицы и чабреца щекочут спрятанные в носу вумероназальные органы, провоцируя на лёгкий и беззаботный чих. Птицы разных пород радуются весне громкими криками, свистами, мальчишескими играми в догонялки. Мы так же по-птичьи прыгаем по весенней липкой грязи, с кочки на кочку. Жидкая дикорастущая бородёнка  Михалыча подрагивает при каждом прыжке в предвкушении приключений. В руке его зажат портфель дипломат, профессиональный атрибут врача мужеского полу. Удобно от собак отбиваться на вызовах. Приезжаешь по адресу, открываешь калитку, и входишь в дом с вцепившимся жёлтыми зубами в клочьях пены в твёрдую кожу чемоданчика злобным кабысдохом. Лучше бы, конечно, ходить на работу с тростью, но трости уже сто лет как вышли из обращения. В тонких губах Олеговых мерцает цигарка, попыхивает серым дымом в речной озон. Я одет скромно: в плащ, брюки, и самоспадывающие забрызганные йодом туфли. Не самая лучшая одежда для экстрима.

Путь нам преградила, будь она засыпана, бездонная промоина с бегущей чёрной водой. С нашей стороны в грязь вбит основательный кирпич, противоположный же берег, напротив, желтеет зыбкой мелко нарванной глиной, за которой сияет нетронутой белизной кусок оставшегося от вьюги снега. Будем прыгать. Глина мне кажется неэстетично грязной, потому я после разбега и отрыва как птичка легко перелетаю через неё и пятками приземляюсь на нежно искрящийся аэродромчик. Снежок нежным касторовым маслом тут же расступается под ногами, я мягко проваливаюсь в воду. Не очень глубоко. Вам по пояс будет. Подытожу – провалился по колени в промороженную полугодичным северным содержанием чёрную жидкость, которая тут же костлявой рукой зимы жадно охватила голени и длинными пальцами льда залезла в туфли. Михалыч поддерживающе и добродушно ржёт позади, и советует срезать дорогу до реки по воде – всё равно терять мне уже нечего, кроме личной печати. Самое разумное из предложений нашего собрания звучало так: а не потащить ли мне Олега на спине, так как он и сухой, и стерильно чистый, и вообще у него костюм новый. Хоть и китайский, как и всё в этом мире, но все равно денег стоит. Гениально, соглашаюсь я, и возвращаюсь к кирпичному старту. Дальше он с двумя дипломатами в руках и сигареткой в зубах едет на моей спине, я же бреду по протокам, как бурлак на великой русской реке, название придумайте сами.

Солнце пригревает голову, но с каждой сотней шагов всё меньше чувствуются  промёрзшие ноги, которые начинают звенеть, как мартовские утренние сосульки. Приблизился твёрдый  речной берег, покрытый язвами костров, коркой «пластикокковой» посуды и жидким гноем весенних проталин. Я как слон опускаюсь и становлюсь коленями в песок, а спрыгнувший  Михалыч по-джентльменски за шиворот вытаскивает меня на материк. Ласковый теплый ветер - он налетает из-за прибрежных ракит, проводит сочным языком по волосам, холодит мокрые и вероятно посиневшие ноги, после чего уносится прочь, взвивая в воздух обрывки оставленной некими лицами некогда туалетной бумаги и перья ворон или голубей, сказать трудно.

А вот и сама река Алей. Потрясающая, видимая только весной ширь! Противоположный берег тонкой линией затопленных кустов отмечает горизонт. Местами из него торчат садовые домики горожан, цепляясь корнями за будущие грядки, да кое-где высоковольтные столбы, в свою очередь, цепляются за небо. У ног бежит река жёлто-зелёного цвета, и фарватер её заполнен обломками февраля. Льдины толкаются локтями, спеша к Ледовитому океану. Самые наглые с шумом вырываются из общей очереди и подрезают жёлтые берега, подобно зелёным осколкам стекла. Их трески разносятся в пространстве, как перестуки испанских кастаньет. Шум, плеск, шипение кустов в потоке реки наполняют окружающий солнечный мир звуками ледохода.
Некоторое время мы ждем подходящей льдины, зная из прежнего опыта, что она должна быть толстой, треугольной и небольшой – такие не ломаются, и ещё без снега – тогда мы увидим трещины.

Олег философствует:
- Умные учатся на чужих ошибках, дураки на своих. То есть умные учатся всё равно у дураков, ничего не поделаешь! А мы? Что мы? Зачем мы?
- Мы для того, чтобы бессмысленные льдины обрели смысл!
- Пройдите к психиатру!
Мы же свои ошибки приумножаем, подумал я, превращая их в приключения на, казалось бы, пустом месте.

Вода, подобно закипающему чайнику жёлтой эмали, гудит в красных ветках полузатопленного прибрежного тальника. Небесная конфорка запекает мой нос, который вскоре начинает покрываться картофельной шелухой апрельского загара. А неторопливая река так же по-стариковски кряхтит льдинами. Мы внимательно всматриваемся в их серый бег, но пока ничего интересного.  В очереди кандидатов вступления в северное войско не встречается ни одной заготовки, способной удерживать в течение нескольких часов на своей спине двух безбилетных пассажиров.  Пройдя по берегу, мы выбрали из свалки изломанных дерев и заборов, отдыхающих близ воды, два длинных надёжных дрына, которые могут пригодиться в навигацию. Тягучие минуты подкрашиваем разговором, точно так же, как молоко забеливает крепкий чёрный чай.

- Недавно сутки дежурю, сплю в ординаторской. Весна, с крыш капает, на улице всю ночь хлюпанье, бульканье, изредка шелестит лужами машина. Слышу звук льющейся воды в коридоре…Хрустальный такой звук. Ну, думаю, потолок потёк. Приоткрываю дверь, и вижу. Не потолок. Открыта дверца больничного холодильника, в котором пациенты хранят свои продукты: банки с супом и остывшими пельменями, пакетики с маслом и сыром, и чёрствый хлеб, намазанный вышеперечисленным. И прочее, близкое по духу. Перед ней, освещенный яркой холодильниковой лампочкой, упершись в металл головой, стоит дед. Вернее сказать, спит. И между делом мочится в открытый холодильник. На всё, что там хранилось, лежало и стояло.
- Разбудил деда-то?
- Не стал я его будить. Мне представилось вдруг, что когда я подойду и окликну его, то, не перестав мочиться, он повернется ко мне. Повернется ко мне, и… не стал будить, в общем. Ну а дед постоял немного, закрыл дверцу и ушел. Восвояси…. Смешное слово. Пришлось санитарку будить. Она от широты душевной отправилась будить деда. Дед разбудил палату. Палата..
- Разбудила страну?
- Меня. Пришлось заново всех усыплять, начиная с санитарки.

Через полчаса ожидания, сияя неровными краями, выворачивает она! Та, которую мы ждали. Могучее тело необъезженного моряками кита рвётся к нам по головам более мелких собратьев, в труху расцарапывая  встающие из мутной воды кусты. На каждой её алмазной грани лучистое солнце  вскипает маленьким взрывом, а глубины её синеют новогодними метелями. Льдина, как нож, режет песчаный берег у наших ног, скрежещет мелкими камушками. Михалыч внимательно вглядывается в её телодвижения. Он в школьные годы увлекался зимним плаванием, и в ледоход, и ледостав переплывая могучую сибирскую реку Обь, поэтому я доверяю ему больше, чем себе. Пинок сзади, как известно, причина шага вперед. И вот Олег стоит на палубе, постепенно осознавая стремительность перемещения на толстобокое судно. Отмечу, что льдина даже не вздрогнула. По всему видимо, это тот вариант, который нам и был нужен. Итак, первый всадник готов к началу пути.

Побросав на лёд наши деревянные инструменты управления ситуацией (наивные пожелания управления, скорее), следом после короткого разбега прыгаю я. О чём думается в короткие доли секунды свободного полёта, когда внизу остаётся пусть рыхлый, но надёжный берег, а под едва не спадающими туфлями в замедленной съёмке движется узкая полозка зачумленной разливом воды? О том, чтобы приледенение завершилось короткой полосой торможения, иначе есть большая вероятность проскользить по аэродрому и плюхнуться в бездну, которая более чем полчаса всматривалась в нас.

Секундой позже, стоя на шероховатой палубе айсберга, я отталкиваюсь от мелкого в этом месте дна неровным, заструганным и ободранным льдинами шестом, и наш запыхавшийся обломок зимы вплетается в вереницу таких же бродячих животных, идущих кильватерной колонной по стремнине. Наступает время восторга от удачно начавшегося путешествия. Действительно, как не восхититься: весенняя мутная река без берегов, посередине реки на мелкой волне покачивается крепкая льдина, на которой, в свою очередь, стоит, крепкими ногами попирая опасность, пара путешественников в белых рубашках с развевающимися ветром галстуками. Распахнутые плащи выразительно бросают серые тени на зелёный лёд, рядышком стоят наши врачебные чемоданчики, наполненные тайной, и бездна свободного времени кружит наши головы.

Главное в нашем нелёгком деле мореплавателя правильно выстроить стратегию, иначе это называется - проложить нитку маршрута. Впрочем, она уже проложена без нас, шумит, пытается завязаться в узлы.
- Помнишь изгиб в районе «сельмашской больницы»?
- Не боись, Михалыч, мы его спокойно пройдём, может быть, немного времени потеряем.
По прежнему опыту путешествий нам известна коварная речная петля, где лёд собирается в огромное медленное стадо и останавливается, глыбы становятся на дыбы, трещат, и погодя по одной выскакивают на простор. Самое время готовиться к лёгкому душу, а может даже и к горячей ванне.

Пиликает мобильный. Старшая медсестра, в каждой ложке бочка дёгтя.
- Владимир Владимирович, заведующий просил напомнить, что ровно в пятнадцать конференция. Вы сейчас где?
Стоит ли объяснять, что я сейчас на льдине плыву по паводку? – нет, рискованно. Завтра же дадут пару дополнительных палат по пятеро больных в каждой, раз дурак – то и работай. Работа, как известно, любит исключительно дураков. А дурак – это навсегда. Придётся работать много и долго. Но если бы заведующий захотел узнать моё мнение, то я предпочёл вместо работы показаться психиатру. Психиатр не однажды просил взять его с собой в путешествие на льдинах, но пока что он недостаточно остро переносит весеннее сокодвижение внутри головы. 
- Э-э-э, видите ли…
- Не вижу! Я была в ординаторской, вас там нет!
- Так правильно! - Михалыч пальцем показывает на себя, потом на живот, и поднимает глаза к небу. - Меня вызвали на консультацию, в инфекцию, у них дизентерийный больной с ателектазом правого легкого, а ординатор, я вижу, с шизофренией, вот сидим, чай пьем. Передайте шефу, что опоздаю, э-э, минут на сорок.
А на самом деле вовсе не приду, думаю про себя. Весна ведь. Кровь цыганская бродит, и в жилах кипит. Ледоход – он не каждый день. Больные бессмертны, а весна заканчивается лишком быстро. Через три дня и одно ночное дежурство наша водолечебница опустеет, и льды вначале схуднут, как пациенты первого диетического стола, а потом и вовсе выпишутся, кроме самых толстых, которые ещё недели две будут валяться на берегу, покрытые травой и илом, и медленно разлагаться в струях горячего мая.

Один поворот сменяется другим поворотом. Река петляет по городу, открывая новые речные виды, то спеша, то неспешно пронося нас поочерёдно мимо свалок бытового мусора в виде гнилого оттаявшего картофеля, раздавленных бурых помидоров и прокисших огурцов в кучах поседевшей печной золы, то мимо железно-промышленного, где какие-то чугунные бабы лежали вперемешку с такими же чугунными мужиками. Делюсь наблюдением с Михалычем. Это все весна, говорит, гиперсексуальность, гормоны там всякие, тестостероны. Самые сильные галлюциногены. Какие ж такие бабы чугунные, это же чушки. Я, конечно, не согласен с зоологическим взглядом на раскинувшийся вокруг промышленный катаклизм.

Река делает плавный поворот налево, и что там нас ждёт, одному Нептуну ведомо, но барабанные перепонки в изнеженных фонендоскопами ушах придавливает доносящийся оттуда грохот. От рёва, нарастающего с каждой проплывающей мимо проталиной, подрагивают пузырьки воздуха в нашем ледяном корыте, извините, бригантине.  Заранее расстегиваем запахнутые на все запашки из-за свежего речного ветра плащи – это  чтобы скинуть неудобную для плавания одежду в случае нештатной ситуации. Хотя тут надо отметить, что одежда не является помехой при плавании в холодной воде. Наоборот, вода, проникая к телу, немного согревается, и, если нет её излишней циркуляции, получается нечто вроде мокрого гидрокостюма. Главное заправить брюки в носки и затянут потуже галстук. Да не настолько! Чтобы дышать можно было! 

В приближении раздольных рокочущих музык рождаются видения могучих порогов и водопадов.  Вдруг там Ниагара? Или обрывистый ледяной затор, в котором льдины падают с огромной высоты, и куда вскоре попадём и упадём мы? Был однажды в наших плаваниях такой затор, в котором пришлось сидеть весь день до наступления сумерек. Пока нас динамитом не освободили. А в больнице ужин дают, - грустил Михалыч. К нашему счастью, единственной крепкой льдиной тогда оказалась та, которую мы выбрали после долгих творческих мук. Все остальное – какая-то каша с рыбой. Затем произошло радикальное решение проблемы пробок. Вот у кого надо учиться автодорожникам. Приехал «уазик», группа людей произвела узконаправленный взрыв, и река тронулись. Не более чем через  час льдина послушно тюкнулась в начавшие замерзать берега, и с радостью, разрешившись от бремени двумя оболтусами, отправилась одна по извилистой дороге к Ледовитому океану. В страну Гандвика.

Из-за затопленного бурой водой берега нам открывается ещё один изумительный вид весеннего разлива. Грохот, не сдерживаемый стенами тальника, приобретает торжественные ноты. Свод черепа приподнимает прилизанные речным ветром волосы:  неизвестно где берущая начало огромная чёрная труба предстаёт нашим изумлённым органам зрения. Она в метрах трёх нависает над рекой будто из самого синего неба. Словно какие-то там небожители проложили совершенно необычный  путь на землю. Из синевы, из огромной пасти чёрного туннеля  с невообразимым ревом изливался радужный пенистый поток с характерным запахом хлорки и фекалий. Вот где дизентерия, говорю, Михалыч, точка приложения сил как КИЗа – кабинета инфекционных заболеваний, так и всего твоего отделения. Дилетант, возражает Михалыч, дизентерия – это когда ложные позывы на стул и ректальный плевок с примесью крови и слизи, как каша вот, к примеру, которую на завтрак в больнице едят, а это называется диарея. Если не веришь, зачерпни-ка этой живой водицы моим складным стаканчиком и испей, как в сказке по Иванушку. Кстати, именно такие эксперименты на себе ставили великие умы прошлого. А через часов этак шесть, если сможешь, ко мне обращайся. Только обязательно статталон в регистратуре возьми. Без статталона в наше время даже кошки не родятся.

Не только мы, но и даже наша льдина пугается столь мрачной перспективы досрочного завершения своего мокрого пути. Крадучись по рябому от ветра мелководью, мы огибаем фонтан с неба, и река нас подхватывает своими мускулистыми конечностями.  Поток воды уносит в сторону от трубы всю вереницу промёрзших путешественников, от поднятых водопадом волн, от беспокойных небожителей, всё ниже и ниже по течению на север, туда, где постепенно стихает шум, превращаясь в едва различимое бормотание. И спустя каких-то пять минут в полной тишине раздаются только гортанные окрики осёдлых ворон, да покряхтывает наш утлый корабль, стукаясь бортами о соседей.

Наступает блаженная пауза ничегонеделания. Мы присаживаемся на наши чемоданчики, и наблюдаем бесконечную сцену смены декораций, когда одни кусты уменьшаются до размеров травы в отдалённой перспективе, а их место занимают другие, подрастающие из сиреневого тумана будущего.

Михалыч под несколько глотков кефира, пару печений и конфет рассказывает:
- У нас вчера во время тихого часа прямо под «кирпич» на территорию инфекционного отделения въехала машина, из неё стали сигналить, кричать – Ванька! Всех на ноги подняли. Мы с заведующим взрослой инфекцией Алексеем Дмитриевичем сделали им замечание, так они нас обматерили, и вообще ещё больше охамели. Алексей Дмитриевич обиделся, да и позвонил своим бывшим пациентам.  Минут через пять возник  майор ГАИ и указал водителю, что тот проехал под «кирпич», а потом забрал у него документы. Прибывший начальник санэпидотдела СЭС показал хулиганам документ о нарушении санитарно-эпидемиологических требований по обращению с медицинскими отходами и приказал дезинфекторам провести санитарную обработку транспорта, что и было сделано. Машину внутри и снаружи залили хлоркой под одобрительные аплодисменты персонала, больших и маленьких пациентов, и майора ГАИ. Железо после хлорки – сам знаешь, и вообще будут уважать инфекцию.

Бетонный автомобильный мост выныривает из-за поворота бурым рыбаком в дырявом плаще. К его могучим опорам, называемым в народе «быками», припали несколько льдин, напоминая струпья на подсохшей ране, присыпанной рыбьей чешуёй. Потоком воды их то и дело поднимало на дыбы, и они с шумом валились навзничь. Нас несло ровно посередине, и скупыми мазками йода по гипсу вырисовывалась перспектива парохода Титаник с точки зрения айсберга.
- Олег, похоже на то, что нас прижмёт к среднему быку передним срезом, как считаешь?
- Согласен. Расколоться посудина не должна, давай как воткнёмся, так и будем держать своим весом правый край. Хотя какой у нас вес?
- Не знаю как ты, но я завтракал. Удержим.
Мы в предыдущие плавания заметили, что треугольная льдина практически не раскалывается на куски. Пятиметровая, с хорошей осадкой, она прочна и не склонна переворачиваться. Нам с самого первого полярного дрейфа повезло, и как раз с треугольной льдиной. Позже сколько раз мы наблюдали, как квадратные, прямоугольные, круглые суда бьются, колются, дробятся, переворачиваются при столкновениях с мостами и друг с другом. Не зря треугольник считается самой устойчивой тригонометрической фигурой.

Мост медленно вырастает из мутной весенней воды, заполняя собой небо, и сумерки в его тени пахнут пескарями и снегом. Горячий ветер степей, проходя под ним, становится ледяным сквозняком. Нас немного тревожит перспектива продолжить плавание без ставшей привычной скользкой палубы, но не настолько, чтобы драться за место в шлюпке. Узким носом льдина летит в опору. Олег протирает галстуком ручку дипломата – профессиональная привычка инфекциониста - и так, зажав в зубах чемоданчики, руками вцепившись в край льдины по линии предполагаемого удара, присев на корточки, на полном ходу мы сталкиваемся с железобетонной конструкцией. Удар по инерции проволакивает наши согнутые тела на несколько сантиметров по ходу движения, скрюченные пальцы  царапают ледяную кромку. Льдина приподнимается, белея от натуги, фантики и крошки от нашего перекуса пёстрой стайкой стряхиваются в воду и начинают автономное плавание, весело подмигивая в волнах. Корабль наш вырастает из воды, будто собирается осмотреть окрестности своими ледяными глазами – всё же мы слишком невесомые для удержания многотонной глыбы. Но ловкий Олег Михалыч упирается худыми и крепкими руками в шершавую опору моста и поначалу пробует оттолкнуть наш крейсер, преодолевая течение реки. Я пытаюсь прийти ему на подмогу, но ноги мои скользят, и не выходит ни уцепиться, ни оттолкнуться. Но недаром Михалыч чемпион больницы по гимнастике, а может быть даже неоднократный призёр всего горздрава! Он извернулся, и, практически раскинув ноги в шпагате над головой, которыми он упирался в быки, ухватился двумя посиневшими руками за край льда. Болтая в воздухе третьей и четвертой, с портфелем в зубах, Михалыч сдвинул льдину, и со словами «уш-ш-ш-шли, гады» опора моста выпустила нас из своих железобетонных объятий. Льдина плюхнулась в воду согласно штатному регламенту, и вновь просторы, водовороты и стремнины закружились перед нами кадрами буро-жёлтого кинофильма, каждым новым поворотом начиная новый эпизод.

Какое-то время мы обсуждаем перипетии столкновения с мостом, но спящие полуденной сиестой окрестности навевают успокоение и дремоту. Широкой дугой река уходит в поля, прочь от города, от моста, от высоких заводских труб, выдыхающих в небо рабочий день наших пациентов.

Плавание в холодной воде в течение короткого времени безопасно, как мы не раз убеждались на своей шкуре, начиная купаться в первых весенних ручьях в конце марта, и продолжая до ноября, пока босой пяткой перестаёт разбиваться лёд и в воду, как бы ни хотелось, уже не попадёшь. А какое это божественное чувство: выбираешься из расколотой ледяной воды на мокрый берег под совместными потоками снега и дождя, и подставляешь этому катаклизму красную, обожжённую водой кожу лишь для того, чтобы свирепые атмосферные осадки остудили этот невыносимый жар. Непередаваемое чувство всемогущества, которое не раз загоняло нас в октябре и ноябре в самую ненастную погоду поплавать среди засыпающей природы.
За очередным витком, на высоком берегу в купах позапрошлогодней жёлтой и зеленеющей молодой травки, сидят местные приречные пацаны, свесив с обрыва тощие ноги, и, никого не стесняясь, курят. Синий дымок струится в прозрачных солнечных лучах, подхватываемый рекой, стремится вслед за льдинами. Первые люди, встреченные нами в плавании, приветственно машут руками. А может быть и не приветственно, а напротив – пытаются отогнать видение, явно не вписывающееся в их представление о мироустройстве.
- Санёк, что это на льдине?
- Дядьки какие-то.
- Спроси, чего они делают!
- Сам спроси!
- Дяденьки, вы куда плывёте?
- Домой, в Ледовитый океан! Я снеговик, а этот, с бородой, дед Мороз. Пацаны, а где там подвесной мост? Видите его? Далеко он? Сколько плыть?
 - Да вот он, дяденька, рядом, видим, минут пять до него.

 Проходит час. За это время мы успели отобедать, и легкие фантики конфетных оберток, подхваченные речным ветром, плывут рядом, раздувая цветные паруса. Но подвесного моста, чуда местной архитектуры, нет. Выносимся из-за поворота и уходим в другой крутой изгиб в гуще разноцветных струй и в пузырьках жёлтой пены. Олег курит, я сижу на дипломате. Опять какая-то голоштанная стайка человечьих мальков прыгает по высокому берегу с уступа на уступ, стремясь подобраться поближе к воде, к самому водовороту, где в бесконечном танце весны кружится множество разных интересных вещей – от резиновых ограничителей роста населения до разовых источников удовольствия с инсулиновыми иглами.

- Пацаны, эй, пацаны, вы не видите подвесного моста? Нам какие-то гады час назад сказали, что он рядом. Но никаких следов…
- Дяденьки, так это мы были! Вот он мост, рядом, как был рядом, так и есть!
Вот в чем дело! Парадокс теории относительности! Река делает огромную петлю, уходя далеко в поля, и возвращается на то же место! Для пацанов прошло минут десять, и они перешли на другое место в пределах каких-то двадцати метров. У нас же минул час, а проплыли мы километров пять. Смирившись, ждём моста, и наслаждаемся горячим солнцем на подгорающих лицах, а кругом шуршит ледоход, и только изредка одна льдина взбирается на плечи другой и соскальзывает, громко хлюпая своей плоской ладошкой по холодной воде.

Олег рассказывает.
- На днях привозит мне фельдшерица из района ребёнка по «скорой»: рвота, температура, голова кружится. Посмотрел, послушал, сижу, историю заполняю. Она меня спрашивает, что это я за диагноз ребёночку записал. Токсикоинфекция, говорю ей. Та глубоко задумывается – а вот и неправильный вы, доктор, ребёночку диагноз поставили. Какой же надо, возмущаюсь я молча, вот ни фига себе, фельдшерица задвигает, наверное большую медицинскую «энциклопию» прочитала. Нет, доктор, это просто желудочек яичком засорился, и всё… промыть надо вам желудочек, и ребёночка домой отправить. Ну, дает фельдшерица! Это вы еще должны были в своей деревне сделать, кричу на неё, тогда бы все рвотой и обошлось. А теперь же он к утру уже запоносит. А мне расхлёбывать! Вот оставайтесь, хлебайте сами, понос этот. Ну а та попожимала-попожимала плечами и уехала в свою деревню, рассказывать, какой остолоп ей попался. Ребёночек-то? Да продристался, и дома уже, яичком желудочек засоряет.

Я тоже вспоминаю.
- А у меня, Михалыч, позавчера ночное дежурство было, двух тяжёлых по скорой привезли, двое сами декомпенсировались да заумирали, пока спасали, пока то-сё.. В шесть утра лег, в семь утра встал. Не выспался, короче, а утром в поликлинику на приём пошёл. Я сижу в кабинете, в коридоре очередь ругается, половине больничные пишу, другим рецепты от лиху, все путём. Заходит бабка, шалью перевязанная, садится. Что с вами, спрашиваю, бабулечка-барабулечка? А вот, сыночек, засыпаю я плохо. Как плохо? Ну так, плохо. Ложуся я в постельку, а подушечка-от мягенькая, одеялком из фаберхр.. хр.., короче, тёпленьким, укрываюсь, ножки-то! - холодненькие, а потом согреваются потихонечку, глазки закрываю, и все так плывет, всё кружится, мне все теплее и теплее, мысли путаются, обрывки пятен да ленточек цветных успокаиваются, слова всякие затихают, и мне так тепло, так хорошо-о-о. Я вслед за бабкой потихонечку тоже куда-то уплываю, голос звучит как из погреба, постепенно затихая. Она журчит - и вот, доктор, как будто горяча я вся, да тёпла. Так горяча, так спать хочу, что все мелькает, мелькает. И одеяло из хр-фрабер, ну его, и подушечка, и коечка моя мякенькая, все вертится, крутится, и исчезает, уплывает, затихает, А ПОТОМ Я КАК ВЗДРОГНУ!!! Крик бабки совпал с распределением по угасающим полям зрения каких-то цветных кругов и арок. От вопля старухи я подпрыгнул, ноги мои дернулись с такой страшной силой, что стол мимо бабки отскочил на середину кабинета, посыпались ручки, карточки, органайзеры мои самоклееные, флаконы с глистами, которые по распоряжению КИЗа  - кабинета инфекционных заболеваний - стоят на каждом столе, чтоб спрашивать: а у вас из жопы такой червячок не выглядывал? А такой? Бабка тоже запуталась то ли в юбке, то ли в одеялке и грохнулась на пол, кушетка врезалась в стенку, и вообще, был такой грохот, как будто танк выстрелил. Из щелей поднялась пенициллиновая дымка. Один невролог на шум зашёл, говорит, я подумал, что вы застрелились. Вот так, Михалыч, и живем. Если сами больных не попереубиваем, то ни от чего умереть им больше не грозит.

Поворот реки. Наезжая друг на друга, толкаясь и выстраиваясь в очередь, затрещали льдины. Вздохнул ветер, мы привстали с чемоданчиков, занавес кустов разошёлся в стороны, и глазам явилась сияющая солнцем перспектива, делимая на две части подвесным мостом! Он вздымается на берегах высокими пилонами ржавого железа, стальные канаты выгнули спины, удерживая дощатый настил меж двух заваленных продуктами жизнедеятельности берегов.

На одном из них расположилась районная поликлиника, чудо кирпичной архитектуры, на боку которой выбита чеканкой алюминиевая женщина с раскинутыми в стороны руками, будто ловит алюминиевые же куски непонятной бумаги, растаскиваемой алюминиевым ветром. На другом же длился вниз по течению скромный городской пляж с несколькими хмурыми мухоморами, или даже поганками. Грибками, в общем. На мосту стояли разновеликие горожане, свысока взирающие на ледоход. В основном пёстрого пошива дети и однообразные пенсионеры серой плащёвки. Михалыч на всякий случай поднял воротник пиджака и отвернулся. Что он завтра родителям скажет? Не своим, конечно, а тем, которые приведут к нему на приём малышей. Вы ли тот чёкнутый посреди реки, которого мы видели вчера, милый доктор? Да, это я, скромно ответит он.

Мост приблизился, повис над головами, плеск воды и шумы реки усилились, по его щелястым доскам бегали блики и жуки. Недолгая прохлада ажурной тени, и вновь берега разбежались, и вдали заголубел водный простор.
Вдоль полосы прибоя примостилась группа речных алкашей, пьющих из стеклянной трёхлитровой посуды нечто мутное.
- Э, мужики, причаливайте к нам, бухнуть дадим!
Один из них с наполовину опорожнённым стаканом некоторое время бежит, не отставая, по жёлтому песку, и даже пытается допрыгать до нас, заскочив на какую-то подвернувшуюся льдину и причалив к другой. Но первая грозно наклоняется, другая хмурится, третья показывает кулак. Друзья его вежливо окликают:
- Ты чё, Миха, е…ся, куда прешь, в натуре! Пущай эти долбобои плывут, а ты, блин, единственный стакан утопить хочешь? Козёл ты, Миха! Быстро вернулся!
Одумавшийся Миха, поблёскивая лысым черепом, так же быстро ускакал к приятелям и уселся среди них на корточки. Группа любителей природы начала уменьшаться в размере, и ещё некоторое время различались коллективные судорожные движения, примерно такие, какие мы наблюдаем у морского омара, отправляющего к себе в рот съедобные кусочки окружающего мира шевелениями мелких ручек, растущих по краям рта. Перерыв на обед или нечто подобное продолжился без нас.

Поток воды набрал силу, часть реки рукавами ушла в поля, а на фалдах его в окружении кипящих бурунов и водоворотов стояли мы, и смотрели в апрель. Ветер пах дымом горящей травы, рыбой, плещущей в заилинных струях, и солнцем, прыгающем ровно там же.
- Неделю назад положили ко мне деда в палату, тихий такой дед, бледный, аж светится как воск, всех на Вы называет, некурящий, малопьющий, держатель огорода и оттого мечта лежачих и ходячих бабок. Но что ты думаешь?
- Я ничего не думаю, вместо этого есть справочники.
- Правильно! Когда наступала ночь, и засыпали все домовые и медсёстры, он просыпался и ходил в туалет.
- Так они всю ночь ходят туда-обратно.
- Этот дед в туалет ходил по-особенному. Иногда не выходя из палаты, а бывало, и не доходя до санузла. Кроме того частенько его маршрут завершался более оригинально.  Поскольку его кровать стояла направо от дверей, то в своих блужданиях в сумеречном ночном коридоре его слабые глаза периодически различали двери. Любые. Куда он входил и ложился в кровать направо для погружения в царство Морфея. Пищеблок, где спала буфетчица, медсестринская с медсёстрами, женская палата со старушками и мужская со старичками – без лишних раздумий. В койку, под одеяло, отодвигая того, кто там уже был и давно спокойно спал. Поднимался шум. Блеяли куры и мычали собаки, я мог бы сказать, но нет. Трёхэтажные и большей этажности маты озаряли сполохами высокую паутину потолков, и восставший из беспамятства дежурный врач, которому персонал поднимал веки для лицезрения катаклизма, вольной борьбой восстанавливал ночной палатный порядок. Вот как раз третьего дня, то есть ночи…
- Смотри! Затор!

Городской водозабор питьевых потребностей создал для нас очередное препятствие. В этом месте река расширяется, углубляется, делает крутой поворот вокруг прибрежных санитарно-технических сооружений. Будто бы в час пик, тут столпилось множество льдин. И похоже, в этой очереди на простор нам придется стоять слишком долго. До утра. Отталкиваясь припасёнными палками, мы начинаем нагло протискиваться среди друзей по дрейфу, безо всякой, очереди по правой обочине, прости нас Господь и инспектор водного движения. Там, справа, ещё осталось какое-то шуршистое движение льда и шебуршащее воды. Я упираюсь в соседнюю льдину, в самый оскал её зубастой пасти, Олег другую пихает в бок, оставляя белые борозды на зелёной спине. Те в свою очередь злобно ворчат, кряхтят, выпрыгивают из воды, пытаются напугать нас стеклянным треском. Всё как в обычной пробке - кто наглее и толще, тот и двинется дальше.

Мы увидели, как поперёк речного движения по-кавалерийски лихо развернулась и застряла огромная бурая туша, через которую побежали потоки грязи. Она пригнулась ниже, заняла правую полосу движения до самых кустов, заворчала, но не тронулась с места. М-да.. Ловкий, как обезьяна, Олег решительно  перескочил на голову этого слона. От толчка льдина выходит из сцепления с другими подружками, глинистые ладони воды выдавливают громадину в фарватер, и Олег начинает медленно удаляться от меня. Неожиданно он опускается на четвереньки, потом кладёт палку на лёд, и становится на неё руками и ногами. Как какой-нибудь гиббон на ветке эвкалиптовой сосны, он печально глядит в мою сторону испуганными глазами. Дымящая сигаретка вот-вот выпадет из его кислых губ, и даже дымок от неё перестаёт подниматься вверх, а стелется по воде. Не хватает только выгнутого дугой мохнатого хвоста. Я понимаю, что дело начинает пахнуть, и пока всего лишь керосином. Доносится нежный треск, как будто рвётся бумага. Это означает одно - что льдина, на которой застрял Михалыч, решила размножаться делением, и надо начинать спасательную операцию.

Я налегаю на шест, который не находит дна, и мне приходится отталкиваться от других льдин. Палка соскальзывает, многотонная глыба не слушается моих нескольких килограммов, я для неё как муха на крыше сарая. Но через три карканья вороны, наблюдающей кораблекрушение, при помощи течения и разнообразных заклинаний скорость куска льда возрастает, и я приближаюсь к Олегу. Как железный крейсер, я врезаюсь в его гнилое болото. По льдине с располагающимся на ней Олегом бежит даже не трещина, а полоса ровной воды, которая расширяется и подрагивает от силы пробуждающейся весны. Концентрические волны судорог скачут по неровной поверхности льда, как по мягкой бумаге. Судно его начинает крошиться. Олег, напоминая ракету с ногами, наподобие чемпиона по бегу на короткие дистанции, срывается с шеста бешеным галопом, и, молотя по рассыпающемуся крошеву лакированными ботинками, приближается ко мне. Ноги мелькают в воздухе с такой скоростью, что даже спиц не видно. И вот под грохот фанфар он падает коленями на прочный, уверенный, промёрзший край нашей посудины. Канава, заполненная водой с мелким колотым льдом, отмечает путь его быстрых ног.
- Палка!
Наш инструмент для управления непослушным стадом осталась в развалинах зимы, и плывет среди обломков, кивая появляющейся из воды головой. Пытаюсь дотянуться до нее, но тщетно, течение нас разводит по разные берега ринга. Штрафные очки тебе, Олег, за потерю снаряжения.

У Олега Михалыча  под замком плаща запела мобила. Выуживает из кармана пенальчик. Звонит его третья первая жена:
- Лёнечка, как дела, ты еще работаешь, бедненький?
Лёнечка – это производное от лени.
- Да вот, неудобно даже, работаю.
- А я с Костиком сейчас пойду, погуляю, на Алей сходим. Там, говорят, такой ледоход страшный! Всё гремит, льдина на льдину лезет, ломается! Красиво, говорят, и страшно! Говорят, какие-то придурки на льдинах катаются, совсем у людей мозгов нет.
Мы оглянулись вокруг – тихо, ленивая вода гонит белых овец и шелестит под волнами их беленькая шкурка.
- А где это так гремит-то всё?
- Да перед Большим мостом.
- Ну, тогда пусть гремит, мы уже не там.
- Кто не там?
- Да нет, это я больному. Иди, смотри. Конечно, красиво. И гремит всё, и лёд крошится, и придурки.

Мы стоим на мерно раскачивающейся палубе, у наших ног прямо на льду расположилась открытая банка с консервированными сосисками. Как рыбаки, вылавливаем их по одной, накалывая на деревянный шпатель, служащий в миру для осмотра горла. Розовые соевые палочки китайского ширпотреба кладём на кусочки хлеба, намазанные тут же согретой на солнце горчицей. Вкусно! Свежий воздух по-особенному окрашивает вкус еды, немного уступая в силе глютамату натрия. Чай в термосе, заваренный в больничном буфете с добавлением микстуры от кашля, пахнет анисом и ещё раз анисом – этот аромат забивает любой кашель, простите, запах, даже присутствующего в микстуре не менее ударного чабреца.

Пили Самбуку Молинари или французский Абсент? Именно этот чудесный запах витал среди широты разлива, притягивая зелёные взгляды окружающих льдин. Вот такой он, обед с видом на паводок. Это когда медленно жуёшь брызжущие куриным соком свиные сосиски, потягивая анисовый отвар, и между делом смотришь на близкий горизонт, и тебе кажется, что льдина неподвижно замерла в космосе, а вся планета с низкими, едва торчащими из воды берегами, с полусферой клочковатого неба как вязкий мёд, свисающий с ложки, движется мимо нас. Воздушным пузырьком в тягучей патоке появляется город с его пятиэтажными домами и улицами, по которым бегают чумазые машины. Мимо проплывают подъезды, тротуары, утонувшие в грязных лужах, фыркающие усатые троллейбусы выбрасывают фонтаны жижи, похожей на расплавленный шоколад.

Тем временем неостановимое течение вновь увлекло нас за поворот, и город остался позади, вгрызаясь в дымное небо гнилыми клыками заводских труб.
Цыгане появились неожиданно. На берегу стояли две тётки в цветастых платках и шубами до полу, из-под которых торчали блестящие сваровскими алмазами и юбки. Кооператив «Будулай»: «Мы обуем всю вашу семью». Сами-то они исчезли бы в неведомо чём, как и появились, но их вредные черномазые детишки запустили в нас пару-другую стеклотары.
- Бути-и-лки-и-и!
Это Олег вспомнил начало эпической перестройки, когда цыгане ездили на повозках по городу и собирали посуду, оглашая окрестности громкими призывами. Потом они на вырученные деньги купили героин, и, как это называется, поднялись. Вместо гнедых лошадей у них чёрные джипы, а золочёные офисы берегут от ущерба правоохранительные органы. 

Быстрое течение превращает рома в мелкие чёрные точки над жёлтой глиной, и утаскивает нас вместе с вереницей льдин вниз по течению. Олег рассказывает:
- Неделю тому взад поздним вечером доставили в приёмный покой бабушку. Сын привёз со снохой. Рассказали, что жалуется она на понос, рвоту, высокую температуру и такую слабость, что хоть ложись да помирай. Бабушка по виду была при смерти и ничего не могла объяснить, кроме того, что  ей совсем плохо. Ну а раз понос, то и положили в инфекцию. Через некоторое время подходят ко мне медсёстры, и говорят, что у бабушки никаких намёков на инфекционное заболевание нет. Понос дома только один раз был, да и то под вопросом. А кроме того бабушка что-то прячет в постели, и явно боится показать. Сходите вы, просят сёстры, поговорите с ней. Оказалось, что у бабушки эти самые сын со снохой вымогали сбережения, отложенные на похороны: им машину покупать приспичило. Даже поколотили её немного, для острастки. «Вот и сдезертировала я в больницу», пояснила бабушка причину болезни. Деньги мы официально изъяли, пересчитали, бумагу составили, положили в сейф с сильнодействующими и дорогостоящими препаратами. Я предусмотрительно позвонил знакомому милиционеру, который в это время был, так же как и я, на дежурстве. Он посоветовал уговорить бабушку написать на этих сына со снохой заявление, иначе житья ей от них не будет, что мы и сделали. А ещё она рассказала, что в другом городе живёт её второй сын, хороший и порядочный человек. А ближе к утру нагрянули её родственники. В отделение вломились, как разбойники, оттолкнув медсестёр, открывших дверь. Ворвались в палату, бабушку с койки скинули, вывернули всё в кровати наизнанку, да и саму старушку тоже: - Где, сука, деньги? Тут и мой милиционер подоспел с нарядом. К заявлению бабушки приложилось заявление сотрудников о бандитском вторжении с обыском, оскорблениями и угрозами, больные свидетелями согласились быть. По дороге в отделение заехали к ним домой, а в бабушкиной комнате всё вверх дном. Наказали их, нет ли – не знаю, но вчера за бабушкой сын приехал из Новосибирска, забрал к себе жить. Обломались они и с деньгами старушкиными, и заодно с квартирой, где все проживали. Квартира бабкина была, а они там даже не прописаны. Вот такая весёлая история с хэппи эндом.

Начинается пригород, а с ним и бесконечная помойка. Блестящие зубы битого стекла скалятся из рваных пакетов вперемешку с гнилой картошкой и сморщенными палками зеленых огурцов. Местами ржавые остовы автомобилей вжимают в грязь готовые взорваться вздувшиеся трупы бездомных кошек, и тут же два диковатого вида бомжа подручными палками выковыривают из грязи что-то мелкое и съестное, вероятно, ошмётки компота из чьей-то зимы.
- Чёт мы давно не ели, Михалыч! Бомжи вон, и те питаются регулярно, овощами фруктами. Сосиски остались?
Олег заглядывает в раскрытую пасть своего портфеля, и отрицательно разводит руки. И как раз кстати. Аппетит наш тает подобно грязному снегу, попавшему в луч операционного лазера. Смрад очистных сооружений, этого бриллианта в оправе каждого города, заполняет пространство между берегами. Льдины вздрагивают, подают назад, кружатся, зажав рты рваными газетами, но несколько вдохов – и мертвой цепью они исчезают в пластиковой гари. Причаливать и тем более выходить на берег здесь не рекомендуется – потом часа два идти по этой зоне, где проржавевшие автомобили служат опорой подрастающим мёртвым деревцам. Олег что-то говорит, но голос его гулок, и нет эха, и дым вырывается из его ноздрей. Исчезли тени и отражения в воде. Весеннее половодье затихает, замирают облака в небе, и только неподвижно висят в небе чёрные птицы.
- Эй, очнись, - говорит Олег. – О чём задумался?

Налегаю на шест, чтобы оттолкнуться от стенок кишечника, но дна нет, и только на конце вытащенной палке висит комок перьев неизвестного животного. Пахнет аммиаком, в просторечии нашатырным спиртом, тс-с, на ухо скажу – мочой воняет, сил нет.

Я припомнил, как еще во время учебы в институте с другом отправились на ледовые альпинистские занятия. Как раз в эти дни стояли морозы до минус пятидесяти, и солнце едва пробивало марево печных дымов. На берегу Оби, крутом и высоком, неожиданно обнаружили настоящий горный ледопад! Светло-зелёный лёд опускался гладким языком откуда-то сверху и расплывался по промёрзшему берегу. При сильном морозе в наших широтах царит абсолютное безветрие, потому при достаточно тёплой одежде холод не настолько сильный, каким становится при потеплении до минус сорока, когда начинают дуть ветры. Мы же были одеты в пуховые куртки, а на лицах у нас были маски, сшитые из простыней – специальная походная защита от мороза, ветра и пурги. Часа два мы вкручивали ледовые крючья, выдалбливали ледорубами ступени – ни шагу назад – кричали «выдай-выбери», и учились передвигаться на только что заточенных передних зубьях стозубых кошек. Так не спеша мы постепенно поднимались к синему морозному небу. Немного удивились, что всё чаще нам стали попадаться вмерзшие в лёд обрывки газет и резинотехнические изделия, да и прочие разнообразные нечистоты. Аромат окружающей нас среды не осквернял наших закрытых тряпкой ноздрей – мороз. Поднявшись на самый верх и шагнув внутрь горизонта событий, мы и обнаружили что? – конечно же, очистные сооружения: размороженные, лопнувшие бетонные стены, и потоки льда из трещин соответствующего цвета и состава. Наверху, где синел дымкой близкий город, смотали веревки, уложили в рюкзак железо, и минут через двадцать стояли на остановке трамвая. В трамвае было немного теплее, и к нам уже принюхивались. Но страшное началось в общаге, где была плюсовая температура. Мы даже ледовые крючья в стиральном порошке замачивали.
- Вот это настоящий экстрим, – похвалил Олег. – Такое даже по телевизору никогда не показывали. А руки потом помыли?

Льдина как собака встряхивается на фарватере, начинает кружиться вокруг оси – сели на невидимую в речной мути мель. Тут же в корму, или как там назвать у льдины? -  в зад шхуны врезаются другие белые блины, углы, квадраты и оси симметрии, и сталкивают нас на глубину. Михалыч только посоветовать успел – готовь фотоаппарат, мол, сейчас расколемся, отличные кадры будут, как все опять стало сонным и неспешным.

Год назад в зимнем походе отсутствие готового фотоаппарата было небольшой ложкой мазута в бочке приключений.
Пригибаясь к земле под тяжестью рюкзаков и придерживая ногами убегающие нарты, мы с крутого берега спустились к незамёрзшей чёрной реке, плутающей среди белых сугробов. Вездесущие вороны одобрительно каркали с низких веток – ждали пищу, и не для размышлений. На лыжах прошли с километр по зелёным скользким наледям в поисках снежного моста. Серое метельное небо выгодно подчёркивало свежесть холодных простыней матушки-зимы. Среди беспорядочно сваленных в общую кучу сугробов попался снеговой перемёт с одного берега на другой, жестяным гребнем воткнутый в седые космы пурги.
- Не обвалится? - спрашивает Олег.
- Запросто, - после недолгого раздумья отвечаю я, - Думать будем...
- Что думать, прыгать надо! – вспоминает  Олег старинный анекдот.
Но как прыгнуть – непонятно.  Мостик – как  мы решили, снежно-ледяной, – впечатления капитального не производит. Или, если точнее, производит, но  отталкивающее впечатление. После короткого размышления, а дольше  пяти минут мы не можем это делать в силу склада ума, хотя склада – громко сказано, вернее скромного прилавка, если быть справедливым, или даже маленькой корзинки ума,  решаем следующее. Олег, как наименее тяжелый и наиболее дистрофичный, переползает первым. Затем подстраховывает переправу нарт и меня в завершение эпизода.
Михалыч снял лыжи, лёг в белую пудру зимы, и без колебаний пополз по мостику, видимо не совсем понимая, что он делает. На середине его вне¬запно осенила мысль, которой он сразу же со мной поделился.
- А может мостик не снежно-ледяной?
- А какой же?
- Снежный! - трагически просипел Олег.
Не зря говорят, что мы мыслями определяем судьбу.
- Бултых! - сказал Олег, определив свою судьбу. Вода бесшумно расступилась, обнажая намерзший срез изумрудного льда. Я стремглав, взметая бахилами снежные вихри, бросился к рюкзакам за фотоаппаратом, думая о том, что надо было всё приготовить заранее и наблюдать за ним через видоискатель с пальцем на кнопке. Фотоплёнка, заряженная в аппарат, отличная немецкая цветная обратимая плёнка UT-18, порвалась при перемотке кадра и затрещала безнадёжно испорченной перфорацией. Я вернулся к Олегу. Он сидел на краю льдины и болтал ногами в воде.
- Ну как, сфотал? - его голос был полон нетерпения.
- Да нет же, пленка порвалась, и затвор замерз. Всё пропало!
- Снимай с моей "Вилии", пока я мокрый, - сказал Олег, соскальзывая в протоку и протягивая мне фотоаппарат с выбегающей из него струйкой воды. Я покрутил пальцем у виска, намекая на несколько стесненные обстоятельства для фотосессии – закат, разрезанный пополам багровой раной уходящего солнца, весь в серых бинтах текучего снега, не вполне профессионально ставил свет на наблюдаемую сцену.
В виду неудачи с предприятием на речке осталось только запалить костёр и немного добавить тепла в этот неприветливый мир. Я ногами в брезентовых бахилах наломал сушняка, плеснул из примуса с летним именем «Шмель» бензина АИ-72 в дрова и чиркнул спичкой. Бензин взревел, костёр взвился к небу, оранжевым фонтаном выбрасывая искры в сумеречную синеву. От Олега повалил пар, и он стал раздеваться. Олег, не пар. Любители стриптиза навсегда бы приобрели отвращение к этому зрелищу. Мурашки разбегались в разные стороны с его спины, смахивающей на синий огурец. А солнце в это время торопливо скатывалось за горизонт вслед убегающим облачкам, и кромка земли налилась малиновым соком. В свою очередь непоседливые серебристые облачка подкрасились в разноцветные весёлые тона, стремясь вселить в нас хорошее настроение. Снега окрасились плотным ультрамарином. Пролетают редкие снежинки, они вначале красные в свете заката, приближаясь к костру, наливаются золотом. Цианотичное лицо Олега согревается розовыми проплешинами проталин, и вот уже с носа закапали первые весенние сосульки, и по всему телу щедро распустились подснежники.

А мы всё дрейфуем. Вода, кругом вода. Как в песне поётся, если кто помнит эту песню. Ноги уже устали, хочется прилечь на ровную холодную поверхность ортопедического матраса и уснуть послеобеденной сиестой, так ведь нельзя - может смыть волной. Останется Летучий Голландец без экипажа, с чемоданами и конфетами.
- Сгинем мы тут, Олег, в ректуме отчизны. А сфинктер был так близок…
Но отчаиваться рано. Шумя незрелыми деревцами, пролетел первый порыв чистого кислорода. Галстук подхватывается упругим вестом, очки обшаривают окрестности. В кустах грохочет, с обрыва в речку летит мусор, в клубах пыли проявляется ломовая бабка с мешком.
- Михалыч,  узнаешь?
- С чего? Я что, тоже письмо президенту писал, чтоб мусорные баки пониже сделали, а то в них влазить неудобно?
- Да нет же, это твоя пациентка. Которой ты говорил, что ей надо на лыжах кататься, а она сказала, что с ее комплекцией это неприлично, на что ты сказал, что такая комплекция – неприлично, а на лыжах прилично, и она в жалобе главному врачу написала, что ты дурак.
- Так я разве спорю?
- Она ещё в коридоре орала под твоей дверью – сюда сидите? Уходите! Там дурак сидит!
- И под твоей дверью тоже. Вы знаете чего мне это дурак спросил? Скивиродка дома есть? Я говорю, есть скивиродка. А в каком доме скивиродки нет? А хворточка есть, спрашиват? Хворточка? Есть! Вот он и говорит – возьмите скивиродку и выкиньте в хворточку! Не дурак ли опосля этих слов?

Вездесущие Черёмушки замелькали в сухой траве прошлого лета. Речную тишь оживили крики ребятни, играющей у воды, зашумели по дорогам машины, пятиэтажки и редкие девятиэтажки близоруко пялили на нас заросшие паутиной бельма. Промелькнул над головами ещё один подвесной мост,  берега поднялись вверх, сжимая перемолотыми льдом руками горло синего неба. Течение ускорилось рывком набирающего скорость поезда. Всё ближе конечная точка нашего пути. Мы ждём по окончанию микрорайона  Черёмушки крутого поворота реки, где инерция ледяных глыб бьёт их в берег, как шары бильярда. После столкновения они отскакивают и продолжают свой путь по степям, лесам, тундрам, но уже облегчившись от беспокойного медицинского балласта. Через два поворота река выгнула спину на 360 градусов, нас потащило на парковку. Началось тихое место омута с водоворотом в центре, где льдины слепыми котятами поочерёдно бьются о глинистый обрыв, сглаживая его изломанные весной очертания. Как самолёт, приближаясь к аэродрому, идёт на ближний привод, так и мы проходим в развилке веток давно упавшего гигантского древа, о которое чесали спину ещё динозавры. Прямая линия, мысленно проведённая по глиссаде, завершится – мы уже видим – жёлтым песком ледолома.

- Приготовится к посадке! Подтянуть шнурки!
Льдина летит вдоль левого берега, распустив закрылки, Михалыч вытягивает вперёд одно шасси, обутое в царапаную об лёд туфлю, красным огоньком светится его посадочная фара, запасная дымится в пальцах – ведь известно, что самое опасное – приземление. Удар, ещё удар, и острый край нашего дредноута вспарывает рыжее брюхо весеннего луга. Прибрежные прутья ударная волна утаскивает в воду, и они выскакивают позади, разбрызгивая зайчики капель. Вот и короткий разбег, вот и прыжок, под ногами мелькнули светляки отражений, вслед раскрылись жующие берег стариковские дёсны разлива. Долгожданный плюх! – и я по щиколотку увяз в кашицеобразном, с примесью слизи и грязи, береге. Земля! Сердце радостно бьется в низкий свод черепной коробки, выламывая косяки. Пока я, приподняв пальцами ног носки штиблет, чавкаю в жиже к твердому берегу, покрытому прошлогодней щетиной кукурузной ботвы, Михалыч провожает взглядом наш верный корабль. Он удаляется, покрытый обёртками от конфет, в крошках от хлеба, в окурках от Михалыча, и в консервной банке от Великой Стены.

Олег рассуждает:
- Всё-таки корабль неправильно называют судном. Слово судно несёт в себе больничные интонации, звучит как репрезентация какого-нибудь мочеприёмника. Ты бы назвал свой крейсер или авианосец судном, или более того -  мочеприёмником?
- Олег, не все же люди вокруг нас погружены в маточный раствор хлорной извести. Для многих слово судно звучит без заднего смысла. Стоп! Не надо говорить про судно с задним смыслом!
Для одних людей вечерняя дымка наполняется розовым киселём заката, в котором увязли выгнутые ложки фонарей, для других погружающееся в горизонт солнце представляется оплывающей свечой уходящего дня, для нас иное: грязь до горизонта, до горизонта грязь. Своенравные туфли растягивают путы шнурков, тонут и жалко хлюпают носами в сырой воде. На наше счастье мимо нас согнутой цепью к далёкому городу маршируют одноэтажные гаражи, по гудроновым крышам которых мы ещё около часа и хрустим подмерзающими лужицами.

Вечер. Я на кухне, пропитанной сахарным светом лампы, пью чай с лимоном, мёдом, хлебом и вазелиновым маслом. Олег в это время, словно чёрные бинты, отмачивает туфли от ступней в ванной. Не захотел с мозолями отрывать. М-да, не хирург. За окнами вечер налился тяжёлой синевой, как цветущая гематома под глазом хулигана.
Так славно закончилось наше возвращение с работы домой.

Впоследствии реку перегородили гораздо выше по течению бетонной дамбой, чтобы создать водохранилище для насыщения водяным паром от тающих водных зеркал бездонных просторов небес над полями и огородническими экзерцициями. Нерегулярные многоснежные зимы насыщали весенними потоками сморщенное лицо постаревшей реки не каждый год, от того и наши водные путешествия как-то незаметно уредились, пока вовсе не сошли на нет. Лишь изредка я открываю альбом со старыми фотографиями, где вместо жёлтых страниц блестит под солнцем река без берегов, в небе над которой висят чёрные птицы.