Остоженка. Марьино. Толкиен

1.
*
В Москве на Остоженке рядом с нашим домом располагался Зоомагазин. Я его очень любила за то, что его лестница вела с асфальтового уровня улицы вниз, в полуподвал, и этим напоминала мне такие же лестницы в подвалы в Алма-Ате на Розыбакиева, на которых лестницах на Розыбакиева, как правило, кучковались коты. Здесь котов не было, но лесенка вниз всё равно была замечательна. Кроме Розыбакиева, она почему-то напоминала мне "Денискины Рассказы". В зоомагазине продавали рыб, змей и черепах. Мне казалось, что именно такой зоомагазин неподалёку - признак Москвы и твоего настоящего дома.

*
По случаю в какой-то торговой точке мне маленькой купили по дешёвке две роскошные шубы. Одна была под леопарда, вся пятнистая, а другая под медведя, бурая и мохнатая, и вместо пуговиц на ней были клёвые пушистые бурые помпоны, а вместо петель - тянущиеся резинки, которые на эти помпоны одевались. Я очень гордилась и радовалась на эти шубы.

*
Вообще, пейзаж из окна Остоженки хоть и был часто унылый и тоскливый, но в то же время какой-то родной и обжитой.

Ничего не помню больше,
Нет и не было покоя,
Нет и не было покоя,
Детство билось о края.
Няня, что это такое?
Няня, что это такое?
“Детка, что ж это такое?
Это Сретенка твоя”.

             Вероника Долина

*
Когда я бывала летом в Казахстане, три месяца соответственно летних, то первый месяц я отдыхала от бесконечной истерики, строгости и затаённой, во внутреннюю пружину скрученной боли в родительском доме (мне представлялось, эту боль и истерику беспрерывно ощущают все члены семьи), а примерно со второго месяца я начинала скучать по родителям. Под купленными дедом Виталием и мной бабушке Нине на день рождения любимыми мной коричневыми настенными часами, рядом с сервантом, висела свадебная фотография родителей - когда они не то собираются расписаться в ЗАГСе, не то только что расписались. Папа был молодой, усатый, подтянутый, родной, в тёмном костюме и белой рубашке; мама была очень красивая, в своём коротком крепдешиновом тёмно-синем, с чёрными цветами по нему, платье, которое сшила ей бабушка. Я подолгу смотрела на эту фотографию и думала, какие же всё-таки родители у меня замечательные.

*
В Алма-Ате периодически бывали землетрясения, несильные, посуда звенела друг о друга в шкафу, и иногда падала. Все знали, что в случае сильного землетрясения надо хватать документы и выбегать на середину улицы, подальше от грозящих рухнуть домов. Я ни одного такого сильного землетрясения не застала, но бабушка рассказывает, что однажды при ней оно было; дед Виталий выскочил из спальни и обнаружил бабушку Нину, удерживающую сервант, чтобы в нём не побился сервиз.

-Ты чё делаешь; рявкнул дед Виталий, - хватай ребёнка и документы и давай на улицу!!

*
Позже, уже в 2000х, я была в музее Церетелли, и там был экспонат, скульптурная группа в человеческий рост, два еврея оставили свои расхлябанные дипломаты-портфели тут же у ног и о чём-то разговаривают. Чувствовалась никогда не виденная мною кривая жаркая улочка Иерусалима или Казахстана, я смотрела и видела не изваянные заросли урюка в палисадниках домов и казахстанские арыки вдоль улиц.

 Долгая зима, суетливый век, бесконечное лето.
Радио бубнит, из приличных слов составляя ложь.
Это не планета, вращаясь, летит - мелкая монета.
Но надежда есть, потому что в Хайфе пошёл дождь.

Значит, до сих пор вопреки всему небеса открыты.
Свежая вода от молочных рек до медовых почв.
Значит, подставляйте скорей тазы, вёдра и корыта -
Пригодится всё, потому что в Хайфе идёт дождь.

                Юрий Лорес

Я смотрела на скульптурную группу, вспоминала эти стихи, и, хоть в Алма-Ате дожди и не были редкостью, но как-то всё не так было у нас в семье... А всё-таки, вопреки всему, мы друг друга любили, эта любовь и была дождём. Я представляла себе, что это мой дед Виталий поставил на асфальт кривой жаркой улочки свой портфель с документами, и общается с каким-то своим знакомым мужиком.

*
...Дождь хлестал ливнем, приходя то ли со стороны гор, то ли со стороны степей, а я в такие моменты любила сидеть на даче под Алма-Атой в дедовой Жигули-Копейке. На даче не было крытого гаража, а был такой загон для машины под открытым небом, весь ограждённый виноградом с удлинёнными белыми ягодами, называвшимся "Дамские пальчики". Дождь шумел по крыше машины и по разлапистым фигурным виноградным листьям, а я сидела и слушала.

2.
*

В 1990м году нашу коммуналку на Остоженке принялись расселять в связи с её аварийным состоянием. То ли её собирались реставрировать, то ли сносить. Мама кормила грудью маленького Арса, а папа ездил по адресам, по которым предлагались новые квартиры. Квартиры тогда, в нелюбимое родителями советское время, предлагались бесплатно. У папы был кошачий неслышный шаг, он имел обыкновение, которое продолжил и на новой квартире, вдруг неслышно вырастать у меня за спиной, когда я занималась чем-нибудь за рабочим столом. Я всякий раз пугалась и вздрагивала. 

Мы мечтали семейно о том, что у нас будет не комната, а СВОЯ квартира, и я обещалась, ради такого случая, добровольно в этой новой квартире мыть посуду.    

*
Наконец папа остановился на трёхкомнатной квартире на окраине Москвы, в строющемся районе Марьино. Вскоре мы туда переехали. Комнаты были абсолютно пустыми и гулкими, я ходила по самой большой из них и, крича "Эге-гей!", слушала многократно отзывающееся мне эхо. В этой самой большой из комнат потом поселились родители с маленьким Арсом. В комнате установили мой бывший остоженский диван, который, раскладываясь, занимал половину комнаты и давал возможность спать маме, папе и маленькому Арсу. Ещё в комнате установили стеллажи, а к потолку привесили авангардную люстру с Остоженки. Я квартировалась в другой комнате, поменьше, и спала на бывшем родительском диване, который очень полюбила. Диван был обит красной тканью с бесконечными катышками шерсти на нём, и я, лёжа днём на этом диване, вдумчиво эти катышки от дивана отдирала - но меньше их не становилось. Ещё в комнате располагался мой ещё остоженский письменный стол из тёмного натурального дерева, и куча игрушек и игр, в которые мы играли с подрастающим Арсом. Родительская с Арсом комната у нас называлась Зал, комната, где квартировалась я, была "моей комнатой", и была ещё так называемая "третья комната", в которой надолго расположились не распакованные коробки с Остоженки. Днём я лежала в зале на диване с маленьким Арсом и читала ему книжки: сказки Пушкина; какую-то кошмарную историю в стихах про волчка (маленького волка), который превратился в волчок (юлу). Кроме того, я бесконечно пересказывала Арсу на память стихи из "Властелина Колец", на что мама фыркала "сама на этом Толкиене рехнулась, теперь ещё брата с ума сводишь". Там у Толкиена была история про Эарендила, который снарядил кораблю к Благословенному Западному Краю, чтобы попросить у богов помощи людям против надвигающейся на материк Тьмы, и были в этой истории такие слова:

В Заморье от седых холмов
у кромки Торосистых льдов
Эарендил на юг поплыл,
в мерцанье северных светил;
Но вот ночные небеса
перечеркнула полоса
пустынных, мертвых берегов,
проглоченных Бездонной Мглой

                Дж.Р.Р.Толкиен

Моему ещё не говорившему брату особенно нравился этот отрывок, он оживлялся и резко по диагонали перечёркивал пространство перед собой: "Перечеркнула полоса". Что до меня, то мне больше всего нравились в этой песне две первых строфы, о том, как Эарендил готовился к своему морскому походу. Я очень хотела постичь что-то такое божественное и мистическое, но не знала, как и что делать - а вот Эарендил знал, как к походу готовиться:

В Арверниэне свой корабль
сооружал Эарендил;
на Нимбретильских берегах
он корабельный лес рубил;
из шелкового серебра
соткал, сработал паруса
и серебристые огни
на прочных мачтах засветил;
а впереди, над рябью волн,
был лебедь гордый вознесен,
венчавший носовой отсек.

На запад отплывает он,
наследник первых королей,
в кольчуге светлой, со щитом,
завороженным от мечей
резною вязью древних рун;
в колчане — тяжесть черных стрел,
упруг и легок верный лук—
драконий выгнутый хребет,—
на поясе—заветный меч,
меч в халцедоновых ножнах,
на голове — высокий шлем,
украшенный пером орла,
а на груди — смарагд. 

                Дж.Р.Р.Толкиен

*
Заканчивая вторую половину 1го класса и плавно переходя в класс 2й, я пошла в школу 1042. Номер этой школы читался как "Десять Сорок Два", и была эта школа в пяти минутах ходьбы от нашего нового дома: следовало обогнуть видимый из окон Детский Сад, и школу можно было увидеть на прямой линии собственного следования. Тем не менее, я, со своим географическим кретинизмом, запоминала путь до школы что-то около месяца.

В школе нам непостижимым для меня способом уменьшали стресс от плохих оценок: вместо оценок схематически рисовали разные значки. Помню, как я получила "улитку" вместо тройки. В каком смысле "улитка" - это меньший стресс, чем тройка - я так никогда и не поняла.   

Я держалась в первых классах особняком, и в раздевалке напевала себе под нос, на один и тот же мотив, песни из "Властелина Колец". На меня косились какие-то старшие парни, явно определяя, что я тово немного с приветом.

Очень нравилась песня Бильбо из "Хоббита" Толкиена, хотя сам "Хоббит" не нравился:

В поход, беспечный пешеход!
Уйду, избыв печаль,
Ведёт дорога от ворот
В заманчивую даль.
Свивая тысячи путей
В один, бурливый, как река,
Хотя куда мне плыть по ней,
Не знаю я пока.

                Дж.Р.Р.Толкиен

Кроме моей мечты бесконечно идти в ночной темноте по обочине асфальтовой автомобильной дороги, под моросью дождя, куда-то туда в сливающиеся в одну бесконечную полосу фонари, песня напоминала Казахстан и казахстанскую дачу.
Там за дачным посёлком, за тополями в ряд, раскрывалось громадное ковылевое поле с протоптанной в нём пыльной дорогой, с которым я связывала позже, уже в старшей школе, полюбившееся мне стихотворение Набокова:

  Сейчас переходим с порога мирского
     в ту область... как хочешь ее назови:
     пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,
     иль, может быть, проще: молчанье любви.

     Молчанье далекой дороги тележной,
     где в пене цветов колея не видна,
     молчанье отчизны - любви безнадежной -
     молчанье зарницы, молчанье зерна.

                Вл.Набоков "Поэты"
               
А тогда, в первых классах на каникулах на даче в Казахстане я ещё не знала этих Набоковских стихов. Я только видела бескрайнюю, поросшую сухим звенящим ковылём в голубых крапинах цикория степь и изгибающуюся в ней проезжую дорогу в две колеи. Иногда где-то на дальнем конце этой степи мелькал казах на чёрной лошади. Я собирала дома на даче в тряпку кусок лаваша, помидор и соль. Тряпку я связывала узелком и надевала на конец палки. Так, с заброшенной за плечом палкой с провиантом я в сопровождении деда Виталия либо бабушки Нины - смотря кого удавалось сманить - выдвигалась, как я это называла, "в поход". Мы шли по жаре, по извивающейся в ковылях дороге, час или два (а казалось, полдня) и доходили до громадного раскидистого старого сухого одиноко стоящего в степи дерева. В тени под деревом мы устраивали привал. Разворачивали мой провиант; как всегда, кусок от имеющегося лаваша невдалеке от себя бросали мухам, чтобы они не лезли в нашу трапезу; и обедали. Где-то на горизонте виднелась маленькая огороженная белой стеной мечеть. Мне очень хотелось до неё дойти, а вот деду Виталию тащиться в такую даль не хотелось, и он отговаривался от меня тем, что женщин близко к мечетям не пускают. Может быть, он говорил не женщин, а девочек, но теперь, вспоминая о том времени, хочется писать "женщин".

И ещё очень долго казалось,
Что нет никого меня меньше,
И все свои юные годы
Я жила, свою щуплость кляня.
Вот, например, моя мама -
И большинство прочих женщин -
Были гораздо больше,
Гораздо больше меня.   

И теперь я, наверное, вздрогну,
Когда детское чьё-то запястье,
Обтянутое перчаткой,
В троллейбусе разгляжу.
Эта женщина много тоньше,
Эта женщина много моложе,
И потом, она ещё едет,
А я уже выхожу.

                Вероника Долина

*
Чуть в сторону от дороги на одиноко стоящее сухое дерево и, дальше, на мечеть, были громадные совершенно особенные арыки для полива полей. Это были не прокопанные в земле и выложенные асфальтом небольшие ложбины, как в городе, а громадные полукруглые бетонные конструкции над землёй. Вода в арыках была ледяная, горная, как и везде в Казахстане, и бурлила в жёлобе небольшой речушкой. Мы с моими дачными друзьями Глебом и Машей раздевались - может быть, одевали плавки и купальники, старшая Маша-то уж точно бывала в купальнике - и уговаривали большую взрослую бабушку Нину сесть для нас посреди арыка и таким образом арык запрудить. В запруде вода в арыке набиралась по края, и мы плескались там и ныряли.

*
Толстый представительный дед Виталий очень уважал пиво Жигулёвское, другого не покупал. В этом его не понимал папа Серёжа, как это, говорил, можно пить эту дрянь. Переехав в 90е под Воронеж и попробовав Жигулёвское в России, дед Виталий тоже не смог пить эту дрянь. Весь фокус оказался в чистейшей, вкуснейшей казахстанской воде, на основе которой, естественно, производят в Казахстане тоже и пиво Жигулёвское.

*
Что до бесконечных дорог и Толкиена, смерть мне, начитавшейся этого самого Толкиена, а позже Цветаевой, казалась освобождением от мешающей плоти и бесконечной дорогой от Земли куда-то вникуда. У Толкиена в "Сильмариллионе" было написано, что сначала был Эру, Единый, это что-то вроде христианского Бога. Единый создал Айнуров - не то Ангелов, не то (что скорее) Демиургов, чтобы они творили для него Музыку. Из Музыки Айнуров была сотворена Арда - Земля. Она была сотворена плоской, с Благословенным Краем на крайнем Западе. Айнуры, особенно влюбившиеся в Арду, воплотились на ней, и стали называться Валар. Земля, создавшись, развивалась, как развивалась когда-то музыкальная тема, и Валар очень ждали, когда же на земле появятся дети Эру, или, как его ещё называли, Илуватора. Старшими детьми Эру были эльфы, они пришли в мир первыми и были бессмертны. Младшими детьми Эру стали люди, и смерть была им дарована в качестве подарка, смысл которого извратил своей клеветой местный Дьявол, и люди стали бояться смерти. А бояться там было нечего: смерть означала только то, что люди не привязаны к тварному миру навечно и, окончив свой жизненный путь, идут дальше сквозь пространство, постигая новое. Мне этот путь казался аналогом ночного пути вдоль проезжей части под дождящей моросью, в размытых пятнах фонарей - бесконечного пути, по мере которого приноравливаешься к ритму шага и больше своего шага не чувствуешь, а чувствуешь только, как постепенно тебе всё легче и глубже дышать, и отпускает тебя московская постоянная истерика, скрученное в истерическую пружину распорядка дня время - как будто, скажем, волосы были забраны в сложную причёску и заколоты шпильками, а тут вдруг ты все шпильки вынула, уставшие сложно держаться волосы распустила, и тебе теперь легко и бездумно. И блоковского то тоскливого, то восторженного, то жуткого, с перепадами состояний, вдохновения тоже нет, есть свобода и спокойствие, и чем дальше уходишь по дождящей фонарной дороге, тем того и другого больше.

И вот расстались у ворот.
Пусть будет как завещано -
Сегодня птица гнёзд не вьёт
И девка косу не плетёт -
Сегодня Благовещенье.

Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу -
Друг друга отпустили мы.

                С.Я.Парнок

Бывшие заодно с эльфами и Валар в войне против Великой Тьмы люди получили за это от Валар очень благоприятный для жизни край на морском берегу, на крайнем западе материка (дальше были Моря, а за Морями - Благословенный Край, куда, в случае насильственной "смерти", уходили эльфы - в отличие от людей, в смерти покидавших Арду). Край, дарованный людям, именовался Нуменор. Но постепенно люди в Нуменоре возгордились и озлобились, возжелали себе эльфийского бессмертия и снарядили боевую захватническую армаду к Благословенному Краю, думая взять у Валар эльфийское бессмертие силой. Увидев такое безобразие, Эру оторвал от Арды Благословенный Край и унёс его куда-то в космическое пространство, малым результатом чего оказалась громадная волна цунами, снёсшая, сначала, армаду, а потом и весь прибрежный Нуменор. Большим результатом отрыва от Арды Благословенного Края стало то, что Арда, не выдержав потрясения, свернулась и стала шаром. Много смелых людей отправлялось после этого на Запад искать Благословенный Край. Они уплывали на своих мощных гордых кораблях на Запад, сильные и амбициозные, похожие на Эарендила, который совершил своё путешествие ещё в то время, когда Арда была плоской и Благословенный Край на Западе существовал. Спустя годы и десятилетия эти воины-мореплаватели возвращались с Востока поседевшие, разбитые и оборванные, и говорили, что отныне все дороги в мире искривлены, и Благословенного Края на Западе нет. Но ходила легенда, что где-то в Западных Морях есть остров, на котором жили люди (а может, и не люди), которые то ли по собственной праведности, то ли по помощи свыше вставали на прямую воздушную дорогу в Благословенный Край, и земля у них за спиной становилась всё меньше, а вдали начинали проглядывать огни эльфийского града Тириона. Только тела из плоти не выдержит эта дорога...

Олег Митяев, "Воскресенье", посв. Юрию Визбору:

Он сойдет на безлюдный перрон,
На прощанье кивнув проводнице,
Оживятся вокзальные птицы,
По походке узнав - это он.

Сколько раз через этот вокзал
Он опять к суете возвращался,
Сколько раз там же шумно прощался
И в вечерних огнях отбывал.

Но сегодня никто нас не ждет,
В лужах лед и пока не светает,
И никто на планете не знает,
Где он нынче гостит и живет.

В стылой бане затопим мы печь
И, болтая, налепим пельмени,
И земля свою скорость изменит,
Не давая событиям течь.

Из окна - лес, за лесом поле,
Падает снег на озерную гладь
И еле слышен звон колоколен,
И воскресение, и благодать.

И от белых березовых дров
Станет каменка жаром томиться,
И попробуй поверь, что не снится
Мне cпокойная вязь его слов.

Как же вышло, что не довелось?
Мы ни разу вот так не сидели
И не пили, и песен не пели,
Но сегодня все вдруг удалось.

И подойдут наши пельмени,
Он все расспросит - кто да чего,
А со двора стылая темень
Будет глядеть в наше окно.
       
И, прощаясь, он двери толкнет,
Разомлевший от пара и водки,
И пойдет потихонечку к лодке,
И домой между звезд поплывет.

А я останусь стоять на ветру -
Босиком в белоснежном исподнем,
Я поехал бы с ним, хоть сегодня,
Но, наверно, пока не могу.

Вот и все. А кому рассказать -
Как в психушке примерить рубашку,
Два стакана и дверь нараспашку,
И опять воскресения ждать...

                Олег Митяев

3.
*
Рядом со школой 1042 (Десять Сорок Два), впритык, находилась школа 1142 (Одиннадцать Сорок Два). Почему-то в 3й или в 4й класс меня в эту школу 1142 перевели. Больших изменений это в моей школьной жизни не вызвало, всё было так же, как в прежней школе, разве что с какого-то момента стали ставить не улиток и других позабытых мною теперь зверей, а настоящие оценки цифрами. Школы, обе (одинаковой архитектуры и планировки) были жёлто-белые, с клёвыми держащимися на колоннах арками при входе. На Большой Перемене нас выводили на прогулку, и мы на этих прогулках катались с перил, расположенных вдоль лесенок, ведущих со школьной территории вниз на улицу. Перила были полые внутри, так что можно было по ним переговариваться, если один человек находился вверху лесенки, а другой внизу. "Переговорная трубка" изменяла голос, он становился глухой и какой-то милицейский.   

На спуске с насыпной заасфальтированной большой площадки, на которой находились школы, зимой катались с горки. Это была маленькая горка, а чуть подальше у Районной Детской Поликлиники была горка большая, и мы с маленьким детсадовским Арсом часто ходили туда, к поликлинике. Гора у поликлиники была метра 3, и так хорошо она была укатана, что с неё можно было съезжать не только на санках, но и, чуть присев для равновесия, на ногах. Соответственно времени суток публика на горке менялась, с наступлением темноты расходились дети на санках, снегокатах,  маленьких - и больших полноценных - лыжах, и появлялась молодёжь, старшеклассники, которые скатывались прямо на ногах, стоя. Я тоже часто каталась стоя, хотя и в детское время. Лет через пять после появления горки у поликлиники снизу пространство поликлиники оградили забором. Привыкшие к месту катающиеся ещё какое-то время поврезались мордой в этот забор, а потом сменили место своей дислокации.

В районе были пруды, большие и маленькие - эти, в отличие от находившихся на возвышении школ, были метра на три или больше ниже, чем основной асфальтовый уровень района. Соответственно, тоже получались горки для катания, и, когда на прудах хорошо замерзал лёд, мы с Арсом ходили кататься уже туда. Там бывало людно, почему-то, в отличие от горки при поликлинике, дети детсадовского возраста катались там на своих санках до глубокой ночи, под мелкими московскими звёздами. Мы с Арсом уходили оттуда с катаний часов в 7 - 8 вечера самое позднее.

*
Летом, вернее, поздней весной, когда я ещё не уезжала на каникулы в Казахстан, а также ранней осенью, гоняли там на асфальтовых возвышениях вокруг двух школ на велосипедах. У меня было, один за другим, три велосипеда, и каждый из них крали из нашего коридора перед входной дверью в квартиру. Мой последний велосипед папа приковал к трубе центрального отопления цепью, а на цепь повесил хитрый кодовый электронный замок. Так никто не стал разбираться с этим замком, а просто срезали цепь. Взбешённый папа бегал по всему району, по каким-то чёрным рынкам, но моего велосипеда так и не нашёл. Больше мне велосипедов не покупали.

*
Однажды летом, не помню, на велосипеде ли я была, я встретила свою старую, по прежней школе, знакомую - Ленку Лебедеву. у Лебедевой были густо накрашены губы, осветлены распущенные по плечам жёсткие прямые волосы, она хвасталась, что курит и гоняет со своим парнем на байке. Домашней девочке мне всё это было дико, я смотрела на Лебедеву, как на какого-то заморского зверя в кунсткамере.

*
Минутах в 20ти от нашего дома была ещё одна школа, не бело-жёлтая, а бело-коричневая, и другой планировки, чем 10-42 и 11-42. Про эту школу глухо ходили какие-то страшные слухи, что там не то курят, не то пьют, не то колются, не то всё вместе.

*
Все завучи, которых я помню по моим многочисленным школам, были невысокие пожилые женщины с химической завивкой, иногда покрашенной в светло-фиолетоватый цвет. Одна такая завуч то ли в школе 10-42, то ли в школе 11-42, вручала мне у себя в кабинете грамоту за победу на Олимпиаде по русскому языку, я сияла как начищенная сковородка и всё вставляла в свои благодарности слова "ёлки-палки", а завуч делала мне замечания, чтобы я не ругалась.

*
Наверное, в школе 11-42, я в первый раз пришла в класс не то в выходной день, не то просто после занятий, исправлять свою оценку по какому-то предмету, с четвёрки на пятёрку. Зашла другая, не по этому предмету, учитель, и попеняла нам, что вот начинается, и что высокие оценки надо получать сразу, чтобы исправлять их не приходилось.

До 5го класса я была круглой отличницей, а потом отвязалась, и в итоге в аттестате у меня полно троек. Я заметила, что с круглыми отличниками, которые отличники с первого класса, часто так получается; наоборот бывшие троечники к старшим классом берутся за ум, и получают гораздо лучшие аттестаты.
 
*
На задних дворах обеих школ занимались физкультурой, когда погода позволяла делать это не в зале. Мне, вообще, не нравилась физкультура, мне казалось, что в спортивном костюме я выгляжу ещё хуже, чем обычно.

С первых классов раздражали уроки физкультуры, на которых мы ходили на лыжах. Собственно, этот задний двор, это было средних размеров футбольное поле, на котором в тёплое время года мальчишки гоняли в футбол после школы. По периметру этого поля зимой проходила лыжня. Пальцы примерзали к железным, покрытым инеем креплениям лыж, и, пока их наденешь и застегнёшь, отморозить себе эти пальцы была реальная возможность. Но это ещё не всё; когда уже пригревало и снег сходил, заледенелая лыжня среди прораставшей сквозь мёрзлую землю зелени оставалась, и мы всё равно ходили на лыжах. Я тащила эти детские лыжи - в два моих детских роста - утром в школу по абсолютно просохшей асфальтовой дороге, и встречные прохожие шарахались от меня, как от помешанной. Позже, в Лицее, мы тоже ходили на лыжах. В Лицей приходилось полчаса ехать на общественном транспорте в утренний час пик, и была реальная возможность кого-нибудь этими лыжами с острыми, хоть и замотанными в мешок палками, покалечить. Кроме того, лыжи носились с собой с урока на урок, и постоянно забывались в каком-нибудь кабинете, так что по вечерам я, уже шальная от дневных происшествий, как фурия врывалась в кабинеты, в которых у нас в этот день проходили уроки, и искала там проклятые лыжи.

*
В первых классах школы родители оставляли меня после уроков в продлёнке. Нас выгуливали на этом футбольном поле за школой, там мы однажды с девочками строили маленькую ледовую горку для кукол. Для этой цели мы по очереди отпрашивались в туалет и набирали там из-под крана у раковин в рот холодной воды, которую несли во рту к месту строительства горки и там на горку выплёвывали. Я была тогда деятельна и инициативна, собрала формочки для снега и пошла отпросилась у воспитателей не в туалет, а конкретно за водой для горки. Я, конечно, не сказала, что, кроме как в формочках, я принесу воду ещё во рту; и меня отпустили.

*
В школе дразнили случайно вместе попавшиеся в раздевалке или где там парочки "тили-тили-тесто, жених и невеста", а я это глухо не одобряла, потому что над любовью смеяться нельзя. Мне пытались объяснить, что никто никого не любит, а это просто такой прикол, но я про себя думала "а вдруг всё-таки любят". Меня в первый раз дразнили тестом в детском саду. Там был нелюдимый, какой-то отбившийся от коллектива тихий мальчик Кирилл, и я назло отвергнувшему Кирилла коллективу всегда вставала с ним в пару, когда шли парами на прогулку или на обед.

*
Во втором или третьем классе я влюбилась. По этому случаю я, переполненная радостью, кружилась, раскинув руки и распугивая окружающих, во дворе школы, а по ночам мечтала, как мой избранник въезжает ко мне в окно на третий этаж на белом коне. Засыпать под мечтания было чудесно; но хреново было после двух выходных в понедельник появляться в школе. За время выходных я в своих мечтах так приукрашивала своего избранника, что встреча с реальным человеком всегда приносила разочарование.

*
У меня было, для того, чтобы мечтать перед сном, одно достаточно неожиданное место из "властелина Колец" Толкиена. Там в первый раз встречаются друг с другом воины Арагорн и Эомер, и между ними происходит диалог. Я представляла себя то Арагорном, то Эомером, мы шли друг к другу, раскинув руки для объятия, по зеленеющей степи. Непонятно, почему мы так шли, в книге встреча происходила гораздо более скупо на проявления чувств. Ещё мне очень нравилась речь к ристанийцам мага Гэндальфа: "Добро вам, что я понимаю ваш язык. Но странники знать его не обязаны. Почему вы не обращаетесь к путникам на всеобщем языке, как это принято во всём цивилизованном мире?" (Дж.Р.Р.Толкиен) Позже, уже в ВУЗе, я связала эту речь Гэндальфа со стихами Бродского "Слух различает в ропоте листвы жаргон, которым пользуются души, общаясь в переполненном аду". Эти души, в своей осатанелой гордыне, живя в кошмарных условиях и практически умирая, общаются там в аду о балах и погоде...

 В саду, где М., французский протеже,
     имел красавицу густой индейской крови,
     сидит певец, прибывший издаля.
     Сад густ, как тесно набранное "Ж".
     Летает дрозд, как сросшиеся брови.
     Вечерний воздух звонче хрусталя.

     Хрусталь, заметим походя, разбит.
     М. был здесь императором три года.
     Он ввел хрусталь, шампанское, балы.
     Такие вещи скрашивают быт.
     Затем республиканская пехота
     М. расстреляла. Грустное курлы

     доносится из плотной синевы.
     Селяне околачивают груши.
     Три белых утки плавают в пруду.
     Слух различает в ропоте листвы
     жаргон, которым пользуются души,
     общаясь в переполненном Аду.

                И.Бродский "Гуернавака"


Классе в 3м у меня в портфеле расквасилась сочная, буквально истекавшая соком груша, непоправимо испортившая жёлтыми пятнами тетради и учебники. С этим ощущением я почему-то жила постоянно, с ощущением какой-то страшной и неопрятной беды, вроде того, как вот открываешь портфель - а там у тебя всё в ошмётках и соке груши.

                16-07-2019