Глава 2. Велоспорт и его разновидности

Как же это, собственно, бывает в нашей жизни – что движет нами, что управляет? А чем, в свою очередь, управляем мы?
 
Вот возьмем, к примеру, меня и мой дорогой моему сердцу велопарк, коим, само собой, управляю я сам. Кросс и гоночный – здесь, у меня в гараже, даунхилл, за малоприменимостью - времени на него нет, да и приткнуть негде - плющится себе у родителей, и езжу я на нем теперь крайне редко.

И вроде бы все предельно ясно. Пока все хорошо и все здоровы, то все - зашибись. Но стоит мне, к примеру, грохнуться с одного из них, попав под машину, и сломать себе что-нибудь малоприятное, допустим, руку, как вот теперь, да еще во второй раз ту же самую, что когда-то в детстве – и становится понятно: топаю я уже вторую неделю пешком да в гипсе, как дурень. И ничего-то мне не подвластно, потому как уподобился я жалкой особи, именуемой «пешеходом», пинаемой абсолютно всеми, а посему безмерно и бесконечно мной же самим презираемой. И если бы было еще из-за чего в аварию попадать. Так - по дурости да утренней загруженности улицы.

***

Тогда-то, в детстве, я на Йети с лестницы пытался съехать – ну, безответственно, опасно, понимаю, но как же в итоге охрененно тогда получилось! До сих пор вспоминаю - дух захватывает. У нас же там везде подъемы-спуски были и лестниц – хренова туча.

И, казалось бы, пара ступенек – что тут такого для начинающего суперкрутого МТБ-шника, каким считал я себя тогда. Нет, дернул меня черт съехать именно возле башни «Конкордия». Это та, что «на горе». А гора-то – скалистая, в рытвинах кое-где, вся поросла хвойником, кустарниками жесткими, колючими-колючими, собака. А лестница – сорок хреновых ступенек вниз по хреновому спуску, узеньких, мать их, «пачками» по пять, а между ними – маленькие такие площадочки. Не было бы этих площадочек – оно бы вроде и ничего, чем больше ступенек, тем проще, как ни парадоксально. Накатом идет, а если скорости хватает, то ступенек в конце не замечаешь. Но это не катит, если тебя постоянно прерывают гребаные площадочки, не давая разогнаться как следует.

И все-таки, я съехал. Спрыгивая. И даже в первый раз повезло дураку, все без потерь обошлось и смотрелось наверняка вполне круто – это мне так говорили. Видеокамер или соток с таковыми тогда еще, естественно, ни у кого не было.

Но я ведь потом повторить захотел, а сам по дороге за ветку зацепился, что ли. Ё-о-о, вот и пошла дальше жесть. Хорошо, башкой не сильно долбанулся. Хорошо и, что не что-нибудь гораздо-гораздо-гораздо хуже. Но руку сломал. А, ну, и сотрясение мозга. Вот так.


Нет, я не больной какой-то, не нарик адреналина отнюдь. И возможно, именно тот случай мне это раз и навсегда доказал. И я понял тогда, лестницы – не моё это. И экстрим - тоже не мое. Увы, не сигать мне в песчаных вихрях по раскаленным калифорнийским солнцем, колюче-каменистым спускам Мохавской пустыни, с упоением ощущая красновато-желтую дурь, норовящую пробиться в нос, рот, глаза даже сквозь защитную маску. Не-а. Мне хорошо и на вполне традиционных велопробегах, когда путь к достижению преодолевается выносливостью, техничностью – ну, иногда и смекалкой кое-где. И что же с того, что до Тур-де-Франса не доездил. А даунхилл у меня для безобидных развлечений.


Тогда же - не могу сказать точно, что дернуло меня это сделать. Но теперь меня, опытного, неизменно прошибает холодный пот, когда вспоминаю то свое пацанячье безрассудство. А наравне с этим потопрошибанием корежат меня еще и отголоски того ощущения дикого кайфа. Ныне отголоски эти – лишь малозаметные вибрации, легонечко щекочущие спинной мозг – и только. Когда я понял в тот первый и единственный удавшийся раз, что проканало, что вот я скачу и полностью рулю лестницей, и Йети делает все, что мне заблагорассудится, что я и чувствую ступеньки, и в то же время не чувствую их, словно шаги семимильные отмеряя, да, что я крут, я, мать вашу, зашибись, как крут…


Меня после лестницы зауважали даже те пацаны, которые до этого мало были со мной знакомы, не тусовались и относились потенциально враждебно. Подкалывали меня за этот велосипедный мой спорт, который среди наших русаков был не то, чтобы в моде. Вот они и нашли в легкую, к чему прикопаться. Так обычно и бывает - кто ты без своей толпы? А я как-то особнячком больше, хоть с виду и компанейский. Друзей, кроме Санька, особо не было. Тоха, брат, потом только подрос, еще – Деня, на год младше, троюродный, кузен по-здешнему. Приехали они из Казахстана только несколько лет спустя.


Но после лестницы все «сомневавшиеся» оставили в покое. Тусоваться не арканили, но и не докапывались, раз и навсегда закрепив за мной бесившее меня уменьшительное, но не ласкательное погоняло. Дюха. Да, знаю его, это тот, который велосипедист. И точка.


***

Итак, чем же все-таки мы в этой жизни реально управляем? Неужели все – иллюзия? Неужели даже и те наши убеждения, что кажутся нам столь незыблемыми и непоколебимыми, лишь навеваются нам неким мимолетным воздействием, и мы даже не всегда вполне и до конца распознаем источник сего воздействия? А пошатнуть их, разбавить, растворить – как же просто…


Вот что, например, или кто был способен покорежить, видоизменить, фактически стереть мою только зарождавшуюся тогда запалость на одну не совсем ординарную девчонку? Да ничто. И никто. Кроме нее самой.


***

Спустя некоторое время после знакомства с ней я активно начал заниматься велоспортом в ферайне, то есть, спортивной ассоциации. Скоро стал участвовать в разных соревнованиях и тренировочных выездах практически каждые выходные, а матушка – усиленно жаловаться на горы стирки из моей спортивной одежды. И я стал реже приезжать в общагу, пока мои визиты туда окончательно не сошли на «нет».

Однажды я ехал вдоль Лана, возвращаясь домой с выезда. Проходило дело по очень узкой и подъемистой междугородней трассе к великому удовольствию авто водителей, также двигавшихся по таковой. Но даже это было ничто по сравнению с мотоциклистами. Короче, физическая нагрузка и нагрузка на уши - по дороге местным эквивалентом мата нас не крыл только ленивый. Я устал, как черт, и тупо хотел поскорее добраться до дома.

И тут мое умотанное состояние мигом рассеялось: смотрю - Оксанка. Верхом на велике. Хе-хе, держите меня семеро. Вот ржач. Старье-то какое и телепала она на нем куриным шагом, еле-еле крутила педали, подрагивала рулем. Учится или только-только научилась.

Так ведь сразу и подскочило настроение, как только узрел ее там. Да, это воздействие ее на меня я уже заметил. Стоило мне увидеть ее нескладную фигурку, только увидеть – и словно оборотов прибавлялось, переключалась скорость. Хотелось сразу ринуться к ней и подкалывать, докапываться и радоваться. Просто радоваться, что она есть.

Не ощущая более усталости, не заморачиваясь своим не самым свежим видом, подрулил к ней:

- Привет велосипедистам!

Затем выпалил первое, что мне в голову пришло:

- А ты чего это так медленно?

Вот и поговорили. Каждое слово, нет, звук, могут быть и будут использованы против вас, если вы общаетесь с Оксанкой. Потому что сейчас ее одолели комплексы, и ей стало неловко, что я счел ее неспортивной. Скривилась:

- Нормально, мне хватает. На фига вообще быстро ездить? - потом потянулась дальше.

Зачем сразу так обижаться-то? (Вопрос в Оксанкином случае абсолютно праздный). И сколько я ее ни нагонял и ни пытался разговорить - ее это явно бесило. А меня веселило жутко разглядывать ее глаза, ее стиснутые зубы, хмурую физиономию. Хорошенькую, вообще-то. Глазки большие, томные, мечтательные - это если не вредничает, а значит – редко. А когда так, как сейчас – ну прямо тебе ух, страшные делаются, на ведьму похожие.

Тут меня осеняет:

- А как ты без очков-то ездишь? Не видишь же ни фига. А ну как во что-нибудь врежешься? Или собьешь кого?

Это уже форменно пинает ее в зад, и она, даже не попрощавшись (а когда она меня, собственно, баловала такой роскошью, как прощание или приветствие?) соскакивает с велика, чтобы руками развернуть его, пускается обратно, теперь старается побыстрей.

Я, качая головой, ржу, кричу ей вдогонку:

- Полегче, ты, метеор без очков!


Еще, чего доброго, навернется. А, ну ее.

Она рвет в сторону общаги. А мне – в другую сторону.

***


Моя рука потихоньку заживает. Скоро снимут гипс и снова начну ездить. Одной рукой решил не рисковать – вернее, клятвенно пообещал матери по телефону, что пока не снимут гипс, буду «беречься».

Рука – это не нога. Но разрабатывать ее - приятного мало.

Соскучился я по Нидде, хоть времени в последние субботы все равно не было. Я тут замутил кое-что, посмотрим, что из этого выйдет. Но надо и руку до ума доводить. Хотя врач и сказал мне, что потребуется время на восстановление и не всегда можно с точностью гарантировать полную функциональность. Меня удивил этот прогноз, потому что к травме этой я, признаться, отнесся с порядочной долей пофигизма.

Чего нельзя сказать о парне, что сбил меня на своей Тесле – на нем лица не было. Тут же как – если пешехода или велосипедиста сбил, то лох в первую очередь ты, сбивший. Полиция, скорая, вся байда.

Я уже ему хотел сказать, мол, ладно, чувак, тебе на работу, мне на работу. Давай-ка разъедемся и каждый – при своих. Но его трусило прямо. Попросил проверить еще раз, все ли со мной в порядке. Да вот, блин, рука че-то как-то болит, говорю, но, может, фигня? В больницу меня отвез, оказалось – закрытый перелом. Вот те раз. Я как в лужу сел.

И не успели из меня вывалиться фразы протеста, что мне нельзя болеть, и что менее того можно мне сидеть на больничном, как я очутился в специальном кабинете, где какой-то врач-костоправ приладил и загипсовал мою руку.

Вот ведь насколько мы иногда в первый момент не в состоянии, да попросту не желаем мириться с тем, что что-то резко изменилось к худшему. И шок, накрывающий нас, поначалу оказывается чем-то большим, нежели нам дано постичь. Шок способен вогнать нас в ступор и посторонним кажется, что мы либо остро нуждающемся в профессиональной помощи врача-психиатра, либо же просто далеко отъехали.

И лишь спустя некоторое время мы постигаем. И тогда приходят отчаяние и опустошение.

***

Откуда же возникают, как развиваются наши чувства? Тогда я, конечно, над этим не задумывался. Выяснение отношений между людьми меня не интересовало ни в общем, ни в частности.

Да разве это волнует в четырнадцать лет? Тебе движения хочется, экшна, развлечений. Особенно, когда погода такая обалденная. Когда так жарко, что тянет к речке освежиться прохладой, да уже самим воздухом, ветерком, гуляющим под кронами каштанов на берегу. И плевать на то, что с этой недели - начало учебного года, что сегодня – воскресенье, которое уже тогда не любил.

Все резко хорошо, когда вдруг встречаешь на берегу Лана одну небезынтересную тебе юную особу, неспешно прогуливающуюся в обрамлении Наташки и Вали, двух басовитых сестриц.

- Привет, пешкодралом! - обратился к Оксанке, официально так, как к самой старшей из всей честной компании. - А велик где? В ремонте, что ли? Во заездила бедненький, а…

Она вся как-то покоробилась. В очередной раз не смотрит мне в глаза. Вот же привычка ее дурацкая – не смотреть в глаза при разговоре. Опять в бутылку залезла. Тогда я четко уяснил себе, что это очень даже бывает, что когда одному хорошо, то другому вполне может быть ну просто из рук вон плохо.

Она шла, левой рукой держась под руку с Наташкой, а правой вела Валю. Наташка была на год моложе ее, Валя – годика на три-четыре. Тетя Неля - родоначальница и прародительница их басовитости. Ее голосище, даже если она его не повышала, мощными раскатами грохотал по общаге и частенько был слышен через закрытые двери. Сегодня она отпустила дочек с Оксанкой, подразумевая, что та присмотрит. Что с ней можно отпускать, потому что она – взрослая.

Я катился рядом и, сам того не осознавая, тоже пытался втиснуться туда, в этот милый кружок, втереться в него и стать там своим.

Да, станешь тут, как же. Вот ведь характер ее идиотский. Что ей ни скажешь – огрызается.

- Куда идете?

А она презрительно так, сквозь зубы:

- А тебе надо? Катаешься – и катайся себе дальше.

«Отвали», «достал», «иди…» туда-то или туда-то… М-да-а-а-а-а-а… Крепкий орешек – так можно было бы выразиться, если бы она подавала мне хоть какие-то надежды. Она же их просто вырубала на корню. И меня взбесило это ее поведение. Слышь, ты, мымра, ты на себя-то посмотри. Кого из себя строишь… Но по своей натуре я не грубиян и никогда им не был. Нет, я не стал вестись на ее отстойное поведение, оскорблять ее или посылать.

Я просто начал спокойно и непринужденно болтать с Наташкой, черноволосой смуглянкой. С первых Наташкиных слов, огонька, вспыхнувшего в черных бусинках ее глаз, простодушных, бесхитростных ответов я почувствовал, что она – человечек хороший, простой и необремененный комплексами. Она рассказывала мне про школу, про их недавно купленную машину, про то, как вчера родители раскошелились и повели их в бассейн (Оксанка при этих словах только хмыкнула, от зависти или презрения - не знаю), как она там каталась с горки с Валей. «Школа? Да не будет с нее толку. Она такая же тупая, как я», - любовно басила о ней тетя Неля. А я болтал с ней и отдыхал душой. И Оксанкины выкрутасы меня не колыхали, потому что та вдруг резко как-то стушевалась, склонив свою упрямую башку еще ниже над сутулыми плечами, лишь молчанием выдавая свое недовольство. А ведь бесило ее, что мы с Наташкой так мило спевались. Ничего, пусть знает, что на ней свет клином не сошелся. И что достало терпеть ее грубости. Пусть позлится.

Под колесами у себя я заметил какой-то булыжник и слегка подался в сторону, чтобы объехать его. Тогда-то Оксанка и толкнула Валю прямо мне под колеса. Для этого она, не меняя темпа ходьбы, не делая никаких лишних движений телом, лишь резко дернула руку, в которой находилась ручка Вали. Не ожидавший ничего подобного, я больно врезался толстым, жестким, рифленым МТБ-шным колесом в тоненькую ножку Вали и сбил ее с ног.

Никогда, ни за что, ни за что в жизни не ожидал я от нее такого. Это резкое движение руки было столь очевидным, хладнокровным и наглым, что становилось ясно фактически сразу: было сработано с расчетом на неожиданность, собственную самоуверенную дерзость и недалекую детскую наивность сестер, с которыми ее уже успели связать покровительственные отношения. А ей лишь нужно было сохранять спокойствие и невозмутимость.

Детский плач от боли звучит всегда жалобно, испуганно, и лишь впоследствии – смутно-обиженно. Обидно-то всегда, когда больно, но на кого обижаться, ребенок разберет не сразу. Если вообще разберет. Когда заплакала Валя, басок ее звучал жалобно и испуганно. Покорно.

В дальнейшем события разворачивались вязко и гадко. Все произошло неожиданно, и в самом начале, в течение каких-то секунд я тоже пребывал в непонятках. Но мою первую реакцию поспешил предвосхитить Оксанкин наезд:

- Ты чего – вообще не видишь ни фига?!! Смотри, куда прешь! На ребенка наехал…

Сказала она это сквозь зубы, холодным, твердокаменным тоном, не глядя мне в глаза, склонившись над Валей. Зараза.

- Так это ж ты ее толкнула!!! - скорее опешив, но уже с некоей долей возмущения воскликнул я.

Да, это было совершенно очевидно, да передо мной она и не пыталась шифроваться. Она была уверена в своей безнаказанности. Среди взрослых за ней уже успел закрепиться некий авторитет правильности, начитанности, серьезности и – ума, что ли? Бросься я что-либо утверждать наперекор ее словам, поверили бы ей, ясный перец. Наташку же, как старшую из сестер, но и более недалекую, она тупо брала своей невозмутимостью.

Она в чем-то убеждала Валю, успокаивала ее, и бедная Валя, наивный ребенок, покорно соглашалась, затихала. И чувствовалось, что испуг ее так и не сумел перерасти в удивление, возмущение, которое заглушили, задавили, не дав даже поднять головку. Вряд ли поняла она тогда, что стала жертвой вспыльчивости неуравновешенной дуры, возомнившей, что она вправе сделать ребенка жертвой произвола, зародившегося где-то в закоулках ее собственной, запутанной башки.

Но все же - зачем? Зачем она это сделала? Вот вопрос, который я потом неоднократно задавал себе. Подставить меня хотела? Не сильно, слегка. Так, чтобы никого не покалечить, но меня привести, как минимум, в замешательство. Одернуть. Выпустить злобу. И настроение испортить – и мне, и девчонкам. Ее-то уже было на нуле. Сука.

В состоянии легкого недоумения я брел к мосту. Постепенно я начинал осознавать, что отныне все изменится. Уже изменилось. Так уж видно мы устроены – порой неспособны сразу понять всю значимость происходящего, особенно если его внезапность и быстрота определяются толчком, рывком, одним резким движением, которому навсегда будет суждено разделить время на «до» и «после».

Какой была она для меня до, какой после ее тупой выходки, жестокой в своем хладнокровии? Тогда у меня на этот счет не сформировалось никаких мыслей, поменялся лишь общий фон, на котором видел ее.

Да, вот то, что меня особенно вырубало и расстраивало: она играла ею, Валей, играла, словно мячиком, объектом, случайно подвернувшимся под руку и сгодившимся для ее низменных целей. Играла, испытывая при всем этом ноль целых, ноль десятых угрызений совести. Не ожидал я, что она окажется такой.

Я поехал домой. Сегодняшний выезд отменили, и впереди было еще полвоскресенья. Надо было чем-то заняться.

***

Саундтрек-ретроспектива:
Наутилус Помпилиус – Дыхание