Своя комната

Славик знал, что съёмки для телепередачи ничем ему не помогут: никто его в семью не возьмёт, и сколько бы Алла Григорьевна его ни расхваливала, никому он, хромой мальчик, не нужен. Уже в третий раз он надеялся и разочаровывался. В первый, когда детей смотрели иностранные тётя и дядя, во второй, когда их всех, по одному конечно, фотографировали на компьютерный сайт, и теперь он не хотел даже на капельку надеяться. Да, он отлично учился, его даже направили с ещё одной девочкой в городской лицей, каждый день отпускали одних туда и обратно, он побеждал в олимпиадах по математике, участвовал и во всех других, его хвалили учителя за знания и поведение, но никто не любил, кроме Аллы Григорьевны.
Как-то они разговорились, когда Славик болел, и воспитательница пришла его навестить. Она тогда сказала эту фразу: «Тебя все в детском доме любят». Славик горько усмехнулся.
— Не любят, просто уважают.
— Почему ты так решил?
— Потому что помню, меня мама любила.
— Ты помнишь маму?
— Нет, – снова тяжело вздохнул Славик, – я только помню, что она меня любила.
— Конечно, любила. Она тебя растила, заботилась о тебе до четырёх лет, а потом спасла.
Славик знал свою историю, помнил её. Они жили с мамой вдвоём в их комнате на третьем этаже, теперь из разговора директрисы с Аллой Григорьевной он понял, что комната была в общежитии,  что нет у него наследственного жилья, и в его четырнадцать лет надо будет подавать документы на обеспечение его жилплощадью к выходу из детдома. Алевтина Глебовна, директор, называла его маму «мать-одиночка», а Алла Григорьевна – «мать-героиня». Она рассказала, что в соседней с ними кухне общежития начался пожар, их комната загорелась от входной двери, огонь понёсся вдоль коридора с линолеумными полами и бумажными обоями, и мама схватила Славика, завернула его в матрац, завязала простынёй и выбросила из окна на ветки дерева. А сама погибла – отравилась  ядовитым дымом, которого наглоталась, пока спасала сына. Славик сломал левую ногу в нескольких местах, она срослась неправильно, и он теперь прихрамывал. Но он жил, а мамы не было.
Он помнил мамину любовь: её нежные руки, прикосновения к волосам и лицу, её постоянную заботу, свою скуку и тоску без неё в детском саду, радость от встречи с ней, её гостинцы и подарки, вернее не их, а радость от них. А лица мамы он не помнил. Сгорели все фотографии, письма, документы... На маминой работе отдали только маленькое фото из личного дела, где глядела на Славу неузнаваемая напряжённая тётя, а мама не вспоминалась.
Раза три, точно, именно три раза, Славе снился один и тот же сон: он ждёт маму в детдомовском коридоре, знает, что она придёт, но не знает когда. Он томится, нетерпеливо трёт рукой о стену, стучит по ней кулаком... И вот в конце коридора, на фоне освещённого проёма двери, вырисовывается хрупкая женская фигура, приближается к нему, и он протягивает к ней руки, шепчет восторженно "мама". Она наклоняется к нему... И тут он просыпается. Он знает, что видел во сне её лицо, но не может вспомнить его. Закрывает глаза, вызывает в воображении картинку сна, но тут в спальне непременно кто-то засопит или всхрапнёт, и всё, сон окончательно рассыпается, как смятый в руке чуть влажный песок. Нет, не помнит он маму. Алла Григорьевна, которой одной он рассказал эти свои сны, покачала головой и объяснила, что, видимо, моральная травма заблокировала его память.
Дяденька спонсор подарил детскому дому компьютерный класс. В лицее Слава уже освоил многие программы, учитель говорил, что у него очень большие способности. Мальчик, хоть это и странно, не увлекался компьютерными играми, поиграет разок, и больше его игра не интересует. Ему интересно было познавать разные разделы компьютерного пространства, разбираться во всё новых программах, а потом придумывать что-то своё.
В первое время, после установки, бывали сбои в работе, то один, то другой компьютер «зависал», и тогда приходил длинный, худой и взъерошенный парень с толстой и широкой книгой с замусоленными краями страниц, налаживал прибор, частенько заглядывая в книгу и приговаривая «ты так, а мы так». И вот в последний свой приход он забыл книгу, положил в стол и не вспомнил, уходя. Слава украдкой забрал её в свою комнату и два дня тайно читал, завернув в газету. Потом не выдержал, пришёл к Алле Григорьевне.
— Алла Григорьевна, я совершил плохой поступок.
— Да? Какой?
Славик всё рассказал. Воспитательница молчала.
— Алла Григорьевна, я теперь вор?
— Нет, не думаю. Ты же возвратишь книгу?
— Конечно. Вот, я принёс её.
— Ты без спроса воспользовался чужой вещью, это нехорошо. Программист, может быть, волнуется, переживает, что потерял книгу, возможно, без неё у него что-то с работой не ладится... Но мы её вернём ему.
— Он подумает, что я вор. Это такой позор!
Алла Григорьевна вздохнула.
— Придётся сказать, что мы только что обнаружили её в столе. Но, пойми, Слава, я не тебя выгораживаю, мне не хочется, чтобы человек подумал, что в детском доме плохо воспитывают детей.
— Я понял. Спасибо вам, Алла Григорьевна. Никогда больше так не сделаю.
Слава не знал, что компьютерщик уже звонил и просил посмотреть книгу в столе, а ему ответили, что её нет. Не знал, как оправдывала своего воспитанника Алла Григорьевна, рассказывая о его увлечении техникой и раскаянии в своём поступке. На что парень, повеселев, пообещал, что принесёт Славе другую книгу, как он выразился, «чуть менее продвинутую». И принёс. Спросил громко: «Кто из вас больше всего любит и понимает компьютер?», на что все в классе крикнули: «Славик!» Он и подарил книгу Славе. 
Всё, кончилось детство. Выпускники детдома разлетались по разным сторонам, должны были войти в самостоятельную жизнь. Уже работала программа, позволявшая получить собственное жильё, а дальше, как хочешь, как можешь. Многие сразу шли работать, им помогали устроиться, и только двое поступали в институт – Слава и Маша. Они поступили на разные факультеты, Маша получила квартиру своих погибших родителей, и Славик почувствовал себя одиноким, неприкаянным. Он временно жил в общежитии института с двумя незнакомыми парнями, смотревшими на него свысока и с недоверием. Слава, не теряя ни дня, начал работать в маленькой компьютерной фирме, позволявшей выполнять многие работы в выходные дни. Ему помог устроиться туда Володя, компьютерщик, подаривший ему ту самую, очень полезную книгу. Он охотно помогал пареньку освоиться на работе, и Слава очень старался. А в свободное время приходилось ходить по учреждениям,  оформлять документы.
Наконец ордер получен. В городе построен высотный дом для одиноких и малосемейных: семиэтажка с малогабаритными квартирами. Туда селили ветеранов, детдомовцев, инвалидов – льготников, как их называли. Непросто было добиться такой квартиры, но Алла Григорьевна обошла всех начальников, от которых это зависело, и директор детского дома хлопотала… 
 Была предпоследняя неделя августа. Ещё стояли жаркие, солнечные, сухие дни, но по вечерам веяло прохладой. Слава шёл по бульвару, дышал полной грудью и пытался унять волнение. Утром он был занят на работе, старался сделать как можно больше, потому что теперь надо было переезжать в свою квартиру. И он намеревался посвятить этому весь следующий день. Конечно, он уже не раз побывал «у себя», обошёл небольшую комнату, постоял в крохотной кухне, отделённой от комнаты только аркой. Стены были оклеены красивыми обоями в орехово-зелёных тонах, линолеум свежо блестел паркетным рисунком, сверкали краны, белели рамами окна... Он уже вымыл стёкла, помыл полы и раковины, но пусто было – не на что сесть, не на чем спать. Им выдали при выходе из детдома «подъёмные» – деньги на первое время, на работе две недели назад он получил аванс и решил в первую очередь купить диван-кровать, чтобы раскладывать на ночь и собирать утром. В мебельном он нашёл нужную вещь: всё, как мечталось, только цена высока. Потому и не переезжал пока, не хотел приобретать что-то случайное и боялся кредита. А сегодня в фирме выдали зарплату, и Славик шёл в магазин за своим диваном.
Диван привезли за счёт магазина, и у Славы ещё остались деньги на жизнь даже «с хвостиком». Этот «хвостик» он тут же спрятал в конверт и закрыл на молнию в отделении своего парусинового портфельчика, с которым не расставался. Алла Григорьевна учила его быть бережливым, удерживаться от напрасных трат, продумывать свои возможности. Как он был ей благодарен! Теперь он мечтал так подготовить своё жильё, чтобы можно было пригласить любимую воспитательницу в гости.  И вот он сидит на своём диване в своей комнате, в открытую форточку залетает вечерняя прохлада с чуть заметным запахом увядающей листвы. Это тополя на углу улицы начали терять, ещё  не пожелтевшие как следует, листья. А в окне только небо. Если встать и подойти к подоконнику, увидится верхушка берёзы с золотистыми прядями в причёске кроны, редкотравный газон внизу, начинающий зарастать. Справа, возле соседнего дома – детская площадка, сверкающая новым, лаковым разноцветьем ярких сооружений. Славик доволен, что жить будет на седьмом этаже, хоть лифт пока и не работает. Он долго, лет до десяти, боролся со страхом высоты, видимо наполнившим его после падения из окна во время пожара. Но он дал себе слово не быть трусом и, преодолевая свою слабость, влезал на верхотуру: то на каштан во дворе детдома, то на устройства на детской площадке... У него получилось, теперь даже нравилось смотреть на землю с некоторой высоты, и он очень хотел когда-нибудь полетать на самолёте. Но никогда ещё он не бывал на такой высоте, не видел  сущий мир с точки зрения птицы. Да, хромать по лестнице приходится долго, но зато дома он имеет возможность ощутить состояние полёта.
Слава достал из лёгкой плетёной сумки с вещами, упакованный в нераспечатанный полиэтиленовый пакет,  комплект постельного белья. Им в детдоме подарили и эти сумки, и бельё, и комплекты одежды, а вот подушки не было, но он решил использовать диванную, хотя и громоздкую. «Ничего, постепенно всё куплю. Но сколько же всего надо!» Он стал думать о самом необходимом, но растерялся – почти всё было нужно сразу. Да, стол в комнату подождёт, заниматься можно за кухонным, вот он необходим в первую очередь, и стул к нему. Одну кастрюльку он уже купил и маленькую сковородку, но пить чай из суповой кастрюли – сомнительное удовольствие. Ел и пил он из «разовой» посуды, которую не выбрасывал, а мыл раз за разом.
Славику  с трудом верилось в своё счастье, оно казалось ему сказочным, нереальным, и всё было замечательно, только… У Аллы Григорьевны были новые воспитанники, новые заботы, это понятно, Маша сразу нашла подруг, она умела знакомиться и общаться, а он… Ему было одиноко.
В дверь позвонили. Слава вздрогнул от неожиданности, и гордость переполнила его: звонили в его дом! Он открыл и увидел перед собой маленькую, сухощавую старушку.
— Здравствуй, сынок. Я слышу, к тебе тащили вещь тяжёлую, а я твоя соседка, дай, думаю, зайду, познакомлюсь с соседями. Ты один или семейный?
— Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Я один, из детдома.
Слава сразу сказал правду, кто он есть, зная предвзятое отношение многих к своему статусу. Пусть соседка решит, нужен ли ей такой знакомый.
— А... свела нас судьба. Я сама бывшая детдомовка, родителей первая война забрала, а сама на второй, Отечественной, была в партизанском отряде. Видал, и на верхотуру мы оба залезли. Ты, вижу, прихрамываешь, так тебе, наверное, другой этаж предлагали?
— Ага, первый. А я не захотел.
— То-то ж и я. Не люблю, когда над головой стучат. Мне внушали, мол, ветеранка, восемьдесят девятый год, как наверх всходить, если лифт сломается? А я и слушать не хотела, мечтала около неба поселиться.
— Хорошо вы сказали – около неба! А как вас зовут?
— Во, видал, склероз или маразм напал! Знакомиться пришла, а зубы заговариваю. Я Наталья Ивановна, можно бабка Наташа, а ты?
— Я Славик. Вячеслав. Мне только что восемнадцать исполнилось. Студент я и работаю.
— Так, молодец. Это ты, видать, диван купил? Хороший и красивый. А подушка... Погоди-ка, я на минутку домой схожу.
Она быстрыми мелкими шажками понеслась к двери и ушла. Славик прилёг на диван, гадая, вернётся ли Наталья Ивановна. Прошло с полчаса, и она снова позвонила в дверь.
— Вот, сынок, принесла тебе кое-чего. Это у меня излишки. Мы в такой тесноте жили с сыном и его семьёй! Шесть человек в однокомнатной «хрущёвке»! Так, когда мне квартиру дали, они меня в мгновение ока собрали, погрузили и вывезли! Напихали мне чего надо и не надо.
Возбуждённо и весело говоря, она стала разбирать большую, похожую на Славикову, сумку, перед тем поставив её на принесённую табуретку.
— Табуреточка старая, тебе на пока, потом выкинешь на помойку. У меня их четыре. А на кой мне четыре? Я две в кухне держу, одну на балконе. Вот точно моя квартира, как у тебя, только обои другие – синеватые. Твои красивше. Так, не побрезгуй, подушка тебе перьевая. Никто на ней не спал, это у меня из деревни самоделанная. Им не нравится перо, на синтепоне спят... А вот чайник – не новый, но не битый. Иди, налей и поставь, будем чай пить. Вот две чашки, тут ложки, вилки, на табуретке стол накроем, на диване сядем. Я вареньице принесла, травку для заварки, печенье сама испекла... Я сильно людей угощать люблю, так что завтра ты ко мне в гости приходи.
Они пили чай, разговаривали о том, о сём, во всём сходясь мнениями, словно родные и сжившиеся за многие годы бабушка с внуком. Провожая гостью, Слава поблагодарил её, искренне, тепло, и попросил, если ей понадобится помощь, непременно обращаться к нему.
Он постелил на диване, утонул головой в мягкой подушке и всё смотрел в верхнюю фрамугу окна на разноцветные капельки звёзд. Они мерцали, переливались и, ему казалось, что-то обещали прекрасное.
Снова ему приснился сон, волнующий и пронзительный. Он, уже большой, как сейчас, стоит в коридоре института и смотрит вглубь, на входную дверь. Вот-вот дверь открывается и впускает маму. Та же хрупкая фигурка, та же лёгкая походка и тот же костюм с узкой юбкой, не разглядеть какого цвета, потому что сзади – освещённая дневным светом дверь. Слава протягивает к маме руки и вдруг уменьшается до своего четырёхлетнего роста, смотрит снизу вверх. Он тихо, в непередаваемом волнении шепчет: «мама, мамочка!», мама наклоняется к нему, берёт его маленькие руки в свои, тёплые и нежные, и Слава открывает крепко зажмуренные на секунду глаза. Он видит родное, самое прекрасное в мире лицо, серые глаза проникают в его глаза и, кажется, в душу. Он обводит взглядом  овал её лица, любуется тёмными, курчавящимися на висках волосами, не может наглядеться на милые ямочки на щеках... Слава плачет от счастья и от горя потери, слёзы заливаются в уши и он просыпается.
Меленькая, пронзительная луна смотрит в его лицо. Совершенная тишина наполняет его комнату – ни шороха, ни вздоха. Он задерживает и своё дыхание, стараясь удержать в воображении видение сна. Но вот вздыхает, проснувшись окончательно. Лунный свет сделал воздух в комнате серебряным, звенящим. Слава вытирает ладонями глаза, закрывает их и ясно видит мамино лицо, не стёртое пробуждением. Теперь он не забудет его, мама вернулась.