Чужая, родная кровь

Чужая, родная кровь

Рассказ.

Так случилось, что у меня в жизни стал главным жилищный вопрос. В той жизни, мне тогда, казалось, была самая гуманная народная Советская власть. Возможно, так оно и был? За эту власть погиб в войну в Польше мой старший брат Николай. Уйдя на фронт добровольцем в семьнадцать лет, приписав себе в метрике год. За эту же власть дважды воевал в конной армии мой отец и два моих дяди. Казалось, что они для нас, своих детей завоевали пусть не хорошую, но хотя бы сносную жизнь. А люди в войну познавший голод и холод, думалось, стали добрей и справедливей. Но не тут то было... Даже родные обижали нас позже и здевались над нами. Когда мы, после смерти отца от ран, приехали из Иркутска к ним на родину в Бийск. Матери, родной брат дядя Иван, не пустил нас даже на порог своего нового добротного дома. Хотя приехали мы по его приглашению в село Новая Чемровка. И где тотчас поняли, что зря приехали. Когда его жена, теткой Евдинья, скрестив руки на груди, на крыльце дома, и сжав в куриную гузку тонкие губы, ехидно сказала. "Явились не запылились? Кто вас тут ждал?". А дяде Иван,у выглянувшему из синей, сказала. "Не пущу в дом! Куда хочешь веди их. И даже сам можешь убираться вместе с ними!". Так закричала тетка Евдинья, узнав, что мы не богатые, а бедные. А они думали, что от нас им что то перепадёт. Ведь отец мой под Иркутском был директором совхоза.
"Вот что Аниська!" - сказал выходя из сеней дядя Иван. "Идите к Сережиной родне, он у них был любимцем. В домах отцовской родни нас тоже не приютили. Там тоже разочаровались, что мы, имея знаменитого отца, оказались бедными и не могли иметь даже своего угла. Точнее не могли купить. Вырученные от продажу в Иркутске дома деньги, у нас украли Новосибирске, в чём была и наша вина, имевших неосторожность везти деньги в одном из чемоданов с вещами. Этот чемодан грабителя и выхватили у матери из рук, когда она выходила из вагона. В дороге, видимо, воры заметили, что она больше заботилась об этом в чемодане. Или ехали намеренно за нами еще из Иркутска. Володька и милиционер целых полчаса гнались за грабителями, но не смогли догнать. Словом, приехали мы на родину голы, как соколы, вовьсе не по вине отца. Дом, который мы продали, он построил собственными руками, и обставил его мебелью, но ничего больше из ожидаемых родственниками богатств, у нас не было. Ничем другим нас отец, до своей смерти, не успел обеспечить. Потому от нас родственникам ничего не могло перепасть.
Был отец старом и честным коммунистом, не воровал, не пользовался своим положением. А вот дядя Иван, под Бийском, был всего лишь завхозом в колхозе. Сумел наворовать на много лет вперёд хлеба и выручить за него деньги. Выстроил новой пятикомнатный дом. Был зажиточным и в авторитете. Презирал теперь таких без серебренников, как мой отец, а вместе с ним и его жену - свою сестру и нас детей. Дал нам отворот поворот. И мы пошли к отцовым родственникам. Долго скитались по квартирам. Жили в сараях, спали на сеновале. Пока колхоз нам не дал маленькую избушку - точнее, старожку у колхозных амбаров. Которые Володька и мать стали охранять. Когда же я немного подрос и стал матери помогать. Володька уехал в Бийск, закончил курсы шоферов, устроился в посёлке Новом, в автоколонне шофером. Затем, услыхав о хорошей жизни на Балхаше в Казахстане уехал туда работать в Чарджоу. Мать, сходила в поселке Новый на завод ЖБИ, устроилась сторожем. И мы переехали в поселок. Где нам дали комнату. Выделил её нам новый директор завода, Николай Яковлевич Шульц, из своей трехкомнатной квартиры, войдя в наше положение, что нам негде жить. Поскольку в колхозе из сторожки нас выгнали, после того, как уехал Володька. Больше не доверили охрану колхозного добра. Шульц уступили нам позже и кухню, а сами, с женой Надей, готовили на электроплите у себя в зале. Вскоре у них родился ребенок. Мать помогать Наде нянчить ребенка. Надя была шумоватая белорусская женщина. Тоже, нередко, предъявляя мужу претензии, что он не пользуется, как и мой отец, своим положением. Нередко ругала его. Называя в гневе Шульца "фашистом", поскольку он был по национальности немцем с Поволжья.
Он же умный, сдержанный мужчина, чтобы не ссориться с женой, выходил на улицу возле дома, где мы со Славкой играли на лавочке. Садился, успокаиваясь, брал у меня из рук тетрадь со стихами. Читал улыбаясь, хвалил или критиковал. На ЖБИ, где работала мать, устроился и я (когда подрос) бетонщиком. Дела на заводе шли ни шатко, ни валко. Однажды, выйдя на лавочку, неожиданно спросил меня: "Скажи, сосед, почему вы бетонщики плохо работаете? Заливайте только по три элеваторных кольца?". "Да, потому, Николай Яковлевич", - ответил я, давно уже из разговоров товарищей поняв, что к чему. Продолжил: "Во первых, тарифы не соответствуют такой тяжелой работе. Сколько ни вкалывай, всё равно получишь девыносто рублей... У начальства же оклады в пять раз больше. То, что рабочим мало платят им пофигу - (все равно будет оклад). Вот и сидят все, и всем всё равно!" - закончил свой монолог. "Ты, вот, что!" - встал вдруг Шульц. "Поговори с ребятами. Я обещаю договориться в тресте, чтобы пересмотрели тарифы. Пока вам из своего фонда будут доплачивать ещё по десять рублей за каждое кольцо. Только вы тоже мобилизуйтесь, заливайте хотя бы по семь - восемь за смену". Я поговорил с ребятами.
За этот месяц мы впервые впервые заработали каждый по двести пятьдесят рублей. Преизжал из теста плановик, провёл фотографию рабочего дня. Ттарифы пересмотрели. Завод ожил и мы даже в соревновании по краю получили переходящее красное знамя. На лавочку возле дома, ко мне подсел вновь Николай Яковлевич и сообщил: "Трест за хорошую работу у нас для рабочих решил построить дом". "Николай Яковлевич!" - обрадовался я. "А мне дадите квартиру?". "Обязательно", - пообещал мне Шульц. И помолчав добавил: Я никогда не забуду, что ты мне здорово помог". Но радовался, как оказалось, я преждевременно. И вот почему... Вскоре как мы с матерью от ЖБИ получили комнату, к нам неожиданно пришла из Чемровки племянница отца Таня Сергачёва. (В селе, когда мы приехали, она и её родители, тетя Матрёна и дядя Гриша, не очень то роднились.) У Таньки, как я её просто назвал в селе, мы в одном классе учились. Было у нее два старших брата: Иван и Михаил. Третьим был младший братишка, белоголовый, как одуван, Петька. Жили они хоть небогато, но гораздо лучше чем мы. В своём доме. Танька, едва войдя к нам в комнату, сразу бросилось моей матери в ноги: "Тётя Онь! Я вышла замуж! Пусти нас, хоть временно, на квартиру". "Да, куда же я вас пущу?" - развела мать руками, почему то глядя на меня. "У нас в комнате всего двенадцать квадратов. Славка даже со мной спит валетом". "Мам! Я могу перейти на раскладушку на кухню, а Танька с Вовкой пусть спят на моей койке", - пришел на выручку я молодоженам. Мать пустила на квартиру, на мою койку их. Я радовался, что помог однокласснице и родственнице.
А через неделю пожалел. Лежал как-то я днём после ночной смены. Матери и Славки в комнате не было там на моей койке лежали и разговаривали Танька, со своим мужем. Володька явно ревновал её ко мне. Зло выговаривала ей: "Не крути задом перед Эдькой! Убью!". А когда она сказала ему, что я для нее еще не мужчина, а пацан, у которого еще материнское молоко не обсохло на губах. Довольно рассмеялся, но на всякий случай посоветовал: "Ты, если станет приставать, поленом его по рогам!. Танька пообещала. А мне стало обидно. Выходило, что я для них место своё уступил, а сам на кухне сплю на раскладушке. А Танька,, вместо того, чтобы за это сказать спасибо, хочет ударить меня поленом по голове, хотя я и не думал к ней приставать, считая ее своей родственницей. Я встал и подойдя к открытой двери, сердито сказал, выходя из кухни: "Вот, что родственнички! Я из-за вас тут верчусь на раскладушке, а вы мне собираетесь ещё дать по рогам... Лучше вы найдите второго такого дурака, как я, чтобы вас готов был терпеть с вашей ревностью и неблагодарностью". Володька и Танька молча встали и быстро куда-то ушли. А, вечером ушли совсем к кому-то другому. Забрать свои манатки. Володька устроился плотникам на завод, а Татьяна - в арматурный цех. Уже через год, полгода проявила себя там профсоюзной активисткой. И её избрали членом профкома. А ещё через год, у нас в посёлке трест построил новый дом. В красном уголке собрался профком, распределяя квартиры. Сидя перед самым столом с профкомом в переднем ряду, на стуле, я радовался. Был уверен, что мне предоставить квартиру. Профком целый час составлял списки нуждающихся в квартирах. Потом перебираяя в руках заявления, выступила Татьяна и заявила: Список будущих новоселов, как говорится, утвержден. А вот бетонщику Рыбкину, мы решили перенести пока оченредь в следующий дом". "Как?!" - изумленно и огорченно воскликнул я. Но мне никто не ответил, возбужденно обсуждают список новоселов. Я молча и измученно встал и вышел в коридор. Тотчас вышла Татьяна, усмехнулась, глядя на меня. Повесила, прикрепив кнопками список на дверь красного уголка. Разозлившись, я рванул дверь в предбанник кабинета Шульца. Открыл его дверь. Николай Яковлевич, сидел чему-то благодушно улыбаясь. Вскинул на меня глаза: "Ты, что сосед?". "Николай Яковлевич! Вы обещали мне квартиру, а профком только что отказал мне!" - пролепетал я. "Вон и списки вывесили на красном уголке". "Ну-ка, пойди и принеси мне, этот список", спокойно сказал Шульц. Я, сорвавшись с места, пулей сбежал к красному уголку. Принёс список. Шульц, взяв ручку, зачерпнул первую в списке фамилию. Сказал: "Пусть её белоголовый Петюнчик, поработает с твоё". Вписал вместо фамилии брата Татьяны, Петра Сергачёва, недавно устроившегося на ЖБИ. Вписал мою фамилию. Расписался и пристукнул своей печатью. Велел мне пойти и повесить на место списки. Там уже ждала молча Татьяна. Увидев, что её Петюнчика вычеркнули, сердито пошла к выходу. Теперь злорадно ухмыльнулся я. Порадовавшись, что на этот раз восторжествовала справедливость, что Шульц оказался человеком слова. Таких людей, я больше не встречал в своей жизни. Чужой человек стал мне роднее родного. Но квартирный вопрос меня догнал в жизни еще раз. Впрочем, как я работал, и, как сказал Шульц: "Так, что дай Бог так работать другим". И не зря. В этой квартире я прожил полжизни, женился. Здесь у меня с женой родились сын и дочь. Но все же мне из неё пришлось уйти. Не сложилась у нас с женой дальше жизнь. Не смогло остановить даже двое наших детей. Мы разошлись. Дети остались с женой. Мне пришлось молча уйти из кровью и потом заработанной квартиры к матери, которая до сих пор жила в той же комнатушке. (Шульц вдруг умер от рака). Дом со временем разрушился, протекала крыша. Туалет был на улице. Воду брала мать из колонки. Возвращать с водой, однажды, запнулась, упала и сломала ребро и ногу. И мне вновь пришлось сражаться, сильнее прежнего, за квартиру. Моей матери, за погибшего на фронте сына, государство обязано было предоставить благоустроенную квартиру. Собрав все документы. Похоронку брата, его медали и ордена, с наградными листами, я пошёл в райисполком. Не сразу, но всё-таки смог поставить её на очередь, на получение этой квартире. Два года мы жили с матерью ожиданиями и хотьбой по чиновникам. Наконец, пришло уведомление. Что на Зелёнке, нам с матерью, выделили в пятиэтажном доме квартиру. Так как я уже два года был прописан у матери, ухаживал за ней. (Она не могла ходить).
Я в то время работал на железке. Перед курсами проводников, я, не желая без денег сидеть и ждать начала занятий, устроился вагонное ДЕПО слесарем по резке металлолома с бензорезчиком и погрузки металла в вагоны. Продолжал работать и по окончании курсов, когда уже ездил в прицепке летом на Москву. Но между поездками, в дни отдыха, для того чтобы иметь приработок, что нам с матерью было было не лишним. Когда же нам нам с ней райисполком выделил квартиру на Зеленом Клину. Я пришел по привычке к начальнику ДЕПО Шинману, чтобы попросить грузовой автомобиль для перевозки мебели к матери на квартиру. К тому времени я знал (Шинману предложили перейти на руководящую работу в Приобский райисполком, где матери выделили квартиру). Не пришел я, уточняю, к Шинману, а приехала на своем Жигулёнке. И поставил его, не подумав, перед окном кабинета Шинмана. Это, я заметил, Шинману сразу не понравилось. Что на автомобиле приехал просить на перевозку автомобиль. Он криво усмехнулся выглянув в окно и сказал: "А за какие такие заслуги получаешь квартиру ты?". Автомобиль для перевозки он тоже мне отказал, сославшись на то, что свободных нет. В следующую поездку, когда я пришёл в отстой, к своему вагону, чтобы ехать в Москву. Так и не переехав ещё в свою новую квартиру с матерью, хотя имел уже на руках ключи. Неожиданно, у своего вагона встретил секретаршу Шинмана. Она принесла от него записку.
"Товарищ Рыбкин, вам в квартире на Зеленом Клину решено отказать. Сдайте ключи". Прочитав записку. Я прямо при секретаршДЕПО сказал: "Ну, я так этого не оставлю. В Москве зайду в "Прожектор перестройки"! Пусть бюрократы получит по заслугам". В тот же день, ещё не успел уехать в своём своём вагоне в Москву. Ко мне пришла вновь всё та же секретарша, и принесла новую записку, где говорилось, что виду необходимости усилить обслуживание казахстанской ЖД, меня решено перенаправить в состав Лениногорского направления. Я растерялся. Затем, взяв себя в руки, решил вообще никуда не ехать. Пошел к руководству города и в народный контроль. С боем прорваться через заслоны охраны секретаря райкома в виде милиционера. Рассказал, показав награды брата и отца, и документы больной матери. Винограденко, помолчав, долго тяжело дышал, переваривая услышанное. Наконец, вызвал с кабинета ниже находящийся народный контроль. Велел разобраться и позже доложить.
На следующий день мы с матерью пришли райисполком. Сотрудница жилищного отдела оказалось дочь бывшего лучшего главы города Бийска, Гарькавого. К сожалению, я уже через минуту понял, что она далеко не в отца. Почему-то с первой же минуты, хмурилась и сердилась на меня. "Получите ордер на квартиру", - нехотя цедила она, пронизывая насквозь злыми глазами. Наконец, вручив мне ордер, дав расписаться в журнале, презрительно сжав губы, быстро встав бросила мне гневно в лицо: "Жалобщик!". Вышла вперед меня в коридор. Но мне радость уже было ничем не омрачить. В коридоре, мы с матерью, радовались как дети. И в тот же день, наняв машину, переехали в новую квартиру. В которой до сих пор и живу на Зеленом Клине. Там, где сейчас строят много домов и происходит много новоселий. Радуюсь новоселам. Но слышал, не в нашем, совсем другом районе. Вроде бы построили дома непригодные для жизни. И вода там, где не надо, текла, и замыкало электричество. Огорчаюсь вместе со всем городом, что не обошлось тут дело без мошенников и продажных чиновников. Прожив трудную жизнь, знаю, и тут они нашли свою выгоду. Осчастливливать простых людей, это не для них. Как говорится, богатый бедного не разумеет. Это я знаю не со слов, а фактов и историй, не только на коммунальные вопросы. Скорее, это выстраданный итог, всей моей жизни.
Я знаю что и нынешние богатые хозяева жизни не прозреют и не дадут простым людям хорошо же жить. То же самое и чиновники. Выходит, отцы и деды, пройдя сквозь войну голод и холод, не смогли даже передать нынешнем поколении любовь к Родине, честность и справедливость. Что даже женщины, любят теперь, больше  плохих мужчин. От плохого семени, как известно, не получить хорошего племени. Я лично убедился, что не спасает нас и родная кровь. И именно родные, порой, нам делают зла больше, как мои - по материнской и отцовской линии. У которых, я с тех пор, больше не был. А вот чужих, таких как Николай Яковлевич Шульц, до сих пор вспоминаю добрым словом и почитаю как родных хороших людей. (Хотя Шульца нет уже в живых). А также помню моего первого секретаря горкома партии, Виноградинко. Люди не дали окончательно потерять мне веру в хороших людей. Друзей теперь ищу не за рюмкой водки, а по душе, потому видимо и стал писателем. Хочу хоть своих детей научить добру. Хотя напрасно, возможно, тешу себя надеждой, что передам им хоть частицу своей души. А людей теперь ценю не по словам, а по делам. Не только родных и чужих. Плохими бывают и хорошими, и те, и другие. Самому не стать плохим. А посмотрев хронику недавно по телевидению, как в Польше и на Украине, из- за обыкновенной русофобии сносят памятники нашим героем. Меня обожгла вдруг страшная и тревожная мысль и боль: "Это ведь сносят памятник моему брату, сложившему свою голову за свободу Польши!".
Выходит по пословице - не делай людям добра, оно вернется тебе злом. А хотелось бы, чтобы было наоборот. И как писатель, я смогу внести свою лепту. Не оттеняя, что чужая кровь только плохая, а родная лучше. Плохая кровь бывает та и другая. А мне роднее та, что добрее. По этой категории и ценю людей.
Эдуард Рыбкин.




























За двумя зайцами

Рассказ.

Больше всего, за последнее время меня поразило, вдруг, весть о том, что в Сирии погиб в авиакатастрофе Краснознаменный ансамбль песни и пляски имени Александрова, к которому я имел когда-то косвенное отношения на службе в армии в городе электросталь, в тридцати километров от Москвы. Куда тогда, иногда, приезжали некоторые члены ансамбля, вышедшие из сводного хора воинской части 3270, в которой в 1960 году начал служить я. К Краснознаменному ансамблю, я лично никакого отношения, вначале, не имел, да и к сводному хору в Электростали, воинской части МВД. Поскольку, как я ранее думал, певческого таланта не имел. В этом убедил меня еще на гражданке мой старший брат Володька. В семье у нас, нам от отца, имевшего, как говорили все наши родственники, имел могучий бас, как у Шаляпина. Пели в нашей семье хорошо старший брат и младший, и даже мать. Пытался иногда подпевать и я. Володька сходу останавливал меня морщась, как от зубной боли: "Не порть нам песню". И я перестал петь. Он считал, что у меня нет слуха, я поверил ему, говорящему мне: "Не гонись за двумя зайцами. Пишешь стихи, вот и пиши". И добавлял: "Погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь".
Поэтому в Электростали я проявил себя, как поэт. Мои стихи начали печатать в московской окружной газете "Красный воин". Как выходец из песенной семьи, я продолжал интересоваться и песенным творчеством, особенно после того, как к нам в часть из Москвы, однажды приехал лучший запевала Краснознаменного ансамбля Александрова. Рассказывали, что он когда-то, пел в нашем сводном хоре части. Теперь стал лучшим тенором всего Советского Союза, его "Калинку" день и ночь готов был слушать стар и млад. Хотя пел он её уже два десятка лет. Имел воинское звание майор, а также в возрасте за сорок. Чувствовал, что с возрастом голос у него стал давать сбой. Он объездил всю Россию пытаюсь найти себе смену. Но, увы, не нашел. А нашел ее неожиданно в нашей родной и его части в лице ротного запевалы по соседству со мной рядового Савельева. Он пел, подражая краснознаменному запевале и тоже "Калинку, да так, что едва московский гость услыхал его в нашей части со сводным хором исполнение, прослезился и вышел, чтоб обнять Савельева на сцену.
Вскоре он уехал, но прислал письмо Савельеву для того, чтоб его взяли в краснознаменный ансамбль и заставил поступить Савельева на дирижерский факультет. Савельев поступил туда. И вот, когда я сейчас услыхав о гибели краснознаменного ансамбля в Сирии огорчился, но вскоре услыхал и увидел по телевизору, что вместо погибшего ансамбля был создан на его базе другой. И даже показали его исполняющего песню. Новым ансамблем дирижировал моих лет седоватый полковник. Ансамбль пел также, как и старый, здорово. Но когда полковник вдруг повернулся лицом к залу и запел вдруг, как только умел он "Калинку". Я ахнул и в полковнике, тотчас узнал Савельева. Узнал и вспомнил тотчас, как после слышал, что он в конце службы закончился договор, оставаясь на сверхсрочную в армию, потому что учился на дирижёрском факультете, чтоб потом работать в военных ансамблях. Я тогда позавидовал ему и пожелал, что имея такую талантливую семью, как моя, оказался бездарным и безголосым. Представил себе, что у меня вдруг прорезался такой тенор, как у Савельева. И я выхожу на стену, чтоб как он спеть "Калинку", горестно вздохнул. Стихов, напечатанных в  "Красном войне" мне было уже мало. И я, казалось, в сравнении с Савельевским пением, просто ничтожным.
Но вскоре оказалось, что голос у меня был хоть не такой как у Савельева, но был. В новом пополнении воинской части 3270 приехал со мной из Алтайского края рядовой Костин. Маленький, белобрысый, но бойкий. Сразу покорил всех тем, что под баян, так сбацал цыганочку, что у всей нашей роты в казарме пооткрывались рты. Неплохой оказлся у него и голос - тенор, хоть не такой, как у Савельева, но вполне приличный и он стал запевать в роте. Правда, когда Костин плясал, я от души хлопал ему, что было сил. А вот когда запевал. Я, избалованный талантами своей семьи, нередко, как мой брат Володька, невольно начинал морщится. Запевал Костин своим тенором в какой тональности, что начинающие вместе с ним петь баритоны, басы в роте начинали хрипеть и кашлять, а потом, смолкали. И рота замолкала. Однажды, не выдержав Костинского надсадного запева, я не довольно сказал ему: "Костин, ты тональность не ту берёшь. Учти, в роте только ты тенор. Возьми тональность чуть пониже". "Вот ты и возьми свою тональность. Посмотрим, как это у тебя получится". Рассердился Костин, заранее уверенный, что я не умею петь. "А, что? Вот возьму и покажу, как надо! -  рассердился я, вспоминая, как запевали братья солдатскую песню:
"Путь далек у нас с тобою
Веселей, солдат, гляди"...
Грянул неожиданно я звонким чистым баритоном. Рота тотчас легко поддержала меня голосами и озорным посвистом. Песня получилась на славу. После чего старший лейтенант Криворучко, ведущий роту в баню, сказал: "Рядовой Рыбкин, отныне запевать будете вы. Костин пусть лучше пляшет". Так я стал ротным запевалой. А еще через месяц, на смотре строя и песни, наша рота завоевала первое место. Ко мне подошел на перекуре хормейстер части подполковник Смолин и сказал: "Вам, рядовой Рыбкин, непременно нужно, если есть желание, стать солистом хора части. Для этого нужно каждую субботу и воскресенье приходить в хор на репетицию. На эти дни, я уже распорядился, чтоб освобождали вас от занятий в роте". Чему я очень обрадовался, думая, что сразу стану запевать в хоре части. Но не тут то было. Когда я пришел на первую репетицию, хормейстер указал мне место в  последнем ряду хора, то есть, стать рядовым хористом. Вместо Савельева в хоре запивал теперь сержант Карасёв, тучноватый, невысокого роста  сержант из Чувашии. Карасёв до армии успел закончить музыкальное училище. Пел правильно, знал ноты. И пел неплохо. Но хормейстер, было видно, часто оставался почему-то недовольным им. И говорил: "Ты, сержант, соберись, прочувствуй песню, добавь в песню любовь свою и волнение в тему песни". Особенно часто он останавливался пение Карасёва, когда тот запевал песню о России:
"Когда иду я Подмосковьем,
Где пахнет мятою трава,
Природа шепчет мне с любовью,
Свои заветные слова".
"Вот именно, природа шепчет мне с любовью, свои заветные слова", - вновь останавливал подполковник Карасёва.  "А у тебя не чувствуется никакой любви в голосе. Ведь это же песня о нашей родине, о России", - недовольно говорил он. И вдруг приказал: "Постой пока сторонке". И отыскав в хоре меня глазами, поманил к себе рукой. Когда же я вышел из заднего ряда, поставил меня на место Карасёва. И велел запеть о России.
Мне эта песня нравилась и волновал даже одним текстом. Волнуясь еще и от того, что я впервые запиваю в хоре части. Я постарался как можно старательнее, запел. Когда я допел первый куплет и припев, хормейстер распорядился: "Песню о России отныне будет запевать рядовой Рыбкин, а все остальные, из репертуара хора, как прежде, сержант Карасёв". И распустил хор на перекур.
На перекуре ко мне подошёл хмурый Капасёв и недовольно проговорил: "Ну, что выскочка? Доволен, что подставил меня? Еще петь-то не умеешь".  "Я то тут причём? Я вовсе не просился в запевалы. Подполковник сам вызвал меня", орпавдывался я. "Ты, вот что, чётче выпевай окончания. А то у тебя в слове Россия, получается окончания с буквой "ль"- Россияль", - примирительно посоветовал Карасёв. "Я же ведь консерватории не кончал", - пожал я плечами.
Так мы с Карасёвым и запевали на концертах, выступая в соседних воинских частях. Я уже мечтал, как Савельев, поступить в консерваторию на дирижёрское отделение и остаться в армии на сверхсрочную службу. Но этому не суждено было сбыться. Уже на третьем году службы в Электростали. К нашей роте, подкатила санитарная машина, и дежурный по роте, возле тумбочки с телефоном, крикнув, назвал несколько фамилии из рядового состава, в том числе назвал и мою фамилию. И велел нам всем выйти из казармы и сесть в санитарную машину. Мы гуськом, несколько человек, недоумевая, подошли к машине и сели в неё. Сопровождающий нас санитар сказал, что недавно у нас в роте была очередная годичная комиссия. Эта комиссия у нас, сидящих в машине военнослужащих, выявили какие-то болезни. У меня тотчас от нехорошего предчувствия, сразу заняло сердце. И оказалось - не напрасно. Глав врач больницы, куда привезли нас на повторную комиссию, заглянув перед ним, лежащий список, назвав мою фамилию, объявил, что у меня, на рентгене, нашли затемнения на левом легком - это значит, что у меня туберкулёз. Я чуть не закричал от огорчения - это означало, что пришёл конец всем моим мечтам и желаниям. После трехмесячного лечения меня комиссовали из армии и еще на четыре месяца послали в санаторий МВД "Борок", а оттуда на гражданку.
Ехал со своим земляком Аксёновым (двухметрового роста парнем) тоже больным туберкулезом и сразу пошли становиться на учет в тубдиспансер. Заведующая тубдиспансера, принявшая нас полуседая худая женщина предупредила нас с Аксеновым. "Если хотите вылечиться, бросайте вредные привычки курить и выпивать". Яс  серьезностью отнесся к её словам. Но вот Аксёнов, выходя из диспансера, криво усмехнулся: "Мой дед и пил, и курил, и баб ни одну не пропускал, дожил до девяноста лет. Доживу и я, без всяких этих умников", - кивнул на больницу. Я же в этот же день выбросил сигареты, а пить до армии ещё не научился, благодаря моей матери, презирающий алкоголь и алкоголиков. Правда, у Аксёнова была до армии приобретена профессию токаря. А у меня и того не было. Я долго растерянно искал работу, стесняюсь признать себя инвалидом. Работал грузчиком, бетонщиком, украдкой сплёвывая кровью. Попытался стать журналистом, попрежнему увлекаясь поэзией и художественной прозы. Но меня тянуло петь, несмотря на мою болезнь. Но я запретил себе об этом и мечтать.
Каждый год в отпуск и без него, тубдиспансер постоянно отправлял меня в санаторий. Лишь через восемь лет, меня порадовала всё та же седовласая заведующая тубдиспансера. Когда я только что приехал из санатория Лебяжьего Егорьевского района, сказала, уважительно глядя мне в глаза. "Эдуард Сергеевич отныне вы здоровы и можете жить полной жизнью. Исполнить свои жизненные задумки и мечты". И похвалила меня: "Вы Эдуард молодец! Всегда выполняли все наши предписания, и потому вот она - победа! Вы победили вашу болезнь". И горестно вздохнула: "А вот ваш друг Аксёнов недавно умер, хотя был куда здоровее вас, но сильно выпивал и не берёг себя".
Вышел я из тубдиспансера с одной стороны радостный, что здоров, и я мог бы заняться свой своей мечтой. Но тут же понял, что поздно. Время моё ушло. Я не мог ни вернуться в армию, ни поступить в консерваторию. Правда я до сих пор не переставал заниматься поэзией и художественной прозой, и меня в Москве приняли в Российский союз писателей. Но почему-то от этого особой радости я не почувствовал. Почему, пока не понимал. Я понял все только позже, когда увидел своего старого сослуживца Савельева на экране телевизора, когда он вышел в Москве на сцену во главе нового, Краснознаменного ансамбля имени Александрова, сформированного вновь после гибели в Сирии старого коллектива. Я тотчас понял, что всю свою сознательную жизнь, как говорил когда-то мой старший брат Володька - гонялся за двумя зайцами. Потому не поймал ни одного, и даже не стал хорошим писателем. Понял я. Виновата была в том не только моя болезнь, которую я преодолел, и хоть хвалил меня за мой характер главврач городской больницы, не хватило явно его стать настоящим писателем. Понял я, написав и издав свои десять книжек. Я, тем не менее, не заработал на этом ни копейки, раздавая книги даром, это постоянно теперь мучит меня. Ведь бесплатный труд, понимал я, значит никому не нужный. А увидев вновь во главе ансамбля, своего старого друга Савельева, вовсе растерялся, подумал: "Вот же Савельев добился своего. Не то, что я . Теперь и зарабатывает хорошо. А я по прежнему на мели, хотя могло быть не хуже. Сам мог жить хорошо и содержать семью, но не смог и потому ныне и семья вовсе не ценит меня и моё писательство с умением хорошо петь". Этим, я им и теперь ничем помочь не могу, не заработав, когда-то мной презренных денег. Нынче не платят за моих мелькнувших в поле заек.
Эдуард Рыбкин