Глава 9. Четвёртый

Один, два, три…
Тьма кралась сумеречной тварью, лапищами хваталась за каждый бетонный угол. И мордой своей лезла в окна, дыханием пасти зажигала квартирные лампы. В городе, где для меня никогда не наступит полночь. На небе с краснеющими прожилками светила звезда из чёрного бархата. И день не уходил, и ночь не наступала. Тени шелестели плащами, плечи толкая, мешали пройти. Я тяжело перебирал ногами, в них каждый сосуд был заполнен застывшей сталью. По пятам плёлся дух неразделённости за руку с одиночеством. Вилась аллея до выхода бесконечной лентой. Она не пришла и сегодня, как и в любой другой день её не было здесь. Если бы разбил её на сотни осколков золотой листопад, тут же я возненавидел бы осень. Если бы холод сковал её тело, а стужа душила её тонкую шею, тут же я возненавидел бы зиму. Проклинал себя, проклинал свой язык, что тогда не смог вымолвить ни единого слова. Услышав бы мои мысли, Римма расхохоталась мне прямо в лицо. Начав задыхаться от смеха, произнесла бы, что такая красота не моего полёта, что у меня даже нет киля и крыльев. Я словно лежал в своей яме эстетики, чья земля была пропитана, как пирог, кровавым и гнойным вареньем, под спиной кости и черви служили жёсткой периной, а тени бродили по кругу надо мной, из-под ног их падал чернозём на глаза и засыпался в рот, а на дне лежал я в обнимку с Риммой и тварями. Незнакомка читала мне книгу, сидя высоко на облаке. Её голос вниз планировал снежной птицей и таял, не достигнув моих ушей. Я проваливался вглубь перины и земной мякоти, и всё что хотел – забрать этот большой кусок воздушной ваты с собой. Одноглазая богиня говорила, что невозможно облакам ласкать землю, а я бы назвал такую возможность туманом.
На следующий день я не пошёл в бар, посетив заведение с неоновой вывеской хоть через неделю, я мог найти там завтра. Мой уютный домашний цирк был рад всем, но не пускал время даже на порог. Вот прошёл мимо колонн на выходе парка. Томной походкой я двинулся в бар. Я знал и тогда, кто меня ждал и хотел познакомиться. (Но ведь и ты тоже уже тогда его знал).
Снег падал и прятал грязь в толще сугробов. Полностью износились кеды, и в дырки залетали ледяные кристаллы воды. Куртка висела мешком, я мог бы прокрутиться в ней как шарпей в своей шкуре. Воздух холодный под ней не грелся от тела. Мне ещё не было и тридцати, а кровь лениво блуждала по венам, как у старика.
***
– Коша!!! Кхм… – кажется, она хотела мурлыкнуть таким способом. Объятья были недолгими, Римма взяла меня под руку, до её захвата я сделал всего пару шагов в бар, – пойдём же.
Но не дошли мы до ближайшего столика, как под вторую руку меня схватил Томсон, вырвал у Риммы и потащил к барной стойке. В своих действиях он не был так нежен, как она.
– Послушай. Его зовут Артур. Ударение на «а», ни в коем случае не наоборот. Можно, пожалуйста, бутылочку джина и стопок на всех. Не улыбайся, это важно. Он бесится, когда неправильно произносят его имя.
– Не переживай, я знаю.
(Я сегодня не собираюсь спать, поэтому можно ещё пару чашечек кофе. В моём рассказе не всё, так сказать, правда. Я должен и обещал тебе рассказать про друзей, но ничего не помню. В памяти остался только факт, что они водили меня в эту кофейню. Да и о верфиках, как оказалось, Томсон обманул. Их боги канули в бездну, но не все, идолов для поклонения было много, но в оконцове остался один. Со временем и он перестал заботиться о своих покорных. Да, Артуру мало было до них дела).
Дверь рядом с баром распахнулась. В свет потолочных свечей попало существо на голову ниже человека. По пояс голый, а ниже – классические брюки, заправленные в берцы. По бокам, начиная с висков спускалась вниз красная чешуя. Длинные волосы свисали с темени и прикрывали половину головы. Два жёлтых змеиных глаза блестели, отражая огонь. Он сел к нам за столик и несколько минут прошли в полной тишине.
– Мы сюда молчать пришли? А? – Артур.
– А ты куда-то торопишься? – откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки Томсон.
– Есть пара делишек.
– Это какие такие у тебя дела? Собираешься выжрать весь эль из бара?
– Аргш…– то ли зарычал, то ли зашипел Артур.
– А ну-ка прекратите! – Римма ударила ладонями по столу, как будто рассекая пространство между ними.
– Могла и поэлегантней войти в разговор, не зря же сегодня платье надела, – Артур.
– Ну ты и… – Римма.
– Продолжай, уже перебила. Что ты хотела сказать, говори, – Артур.
– Ничего.
– Вот как. Смелости хватает только устаивать вомит-гор в парках. Ты же у нас художница, творец, но всё твоё искусство – это блевотня овсянкой с вареньем.
– Замолчи, – нижняя губа Риммы подрагивала, она перекатывала глаз меж пальцев.
– Что такое? Я наступил в бабочку поэтиного сердца? Прости… не заметил.
– Да пошёл ты, – дрожащим голосом со слёзным сопением произнесла она, отодвинулась на стуле, чьи ножки простонали протяжный скрип.
Почти срываясь на бег, Римма вышла из бара. Томсон с тяжестью вздохнул, ладонями помассировал морщины на лбу, затем пригладил по направлению зачёсанные волосы:
– Она хотела сказать «ну ты и мудак».
– Что же она молчала? – Артур.
– Да пошёл ты.
Лицо Томсона посерело и стало ещё больше похоже на скалу, он ушёл успокаивать творца. Змеелюд пялился ему в спину хищным взглядом, водил кончиком языка по верхним зубам и раскачивался на стуле. Неожиданно передняя пара дубовых ножек врезалась в пол. Артур повис над столом, его чешуйки встрепенулись как от ветра, проступили сосуды, которые не могли скрыть цвет ярко-красной крови:
– Олежа… Коша, а что же ты не ушёл как все, а остался сидеть с нами за столом-то? Точно… Ты же со мной не разлей вода, мы с тобой всегда ходим парой. Справедливый праведный гнев. Да, Олежа?
– Тебе не удастся вывести меня из себя, Артур. Может у нас и одна тропинка, но это не значит, что мы похожи.
– В этом и весь фарс. Как ты сочетаешь в себе хладную рассудительность и жажду бескомпромиссной справедливости?
– Ни малейшего понятия, – Олег пожал плечами и скинул очки на стол.
– Мда уж, вид у тебя всё хуже и хуже, – Артур опять облизал зубы и вёл себя уже намного спокойнее, – Вероятно, ты думаешь, какой я подонок, и ничего кроме ненависти во мне нет. Да, так и есть, но кто ты без меня?
– Что? Не понимаю, – я был застан врасплох от неожиданного перехода к моей персоне.
– Конечно, ты благодарен Римме, этой, с одним глазом, да и то навыкате. Великая богиня эстетики вдохновляет, даёт сил тебе. Да только хер там плавал. Что бы ты делал без меня? Что же, а? Когда твои рассказики никому не нужны, да и сам ты никому не нужен. Я, я заставляю тебя дальше писать, что аж слёзы злостью разъедают чернила на бумаге. Признай, злость и ненависть – то, чем ты живёшь. Давай, признайся, что кроме них ничего уже не чувствуешь.
– Это не так, – я знал, что это было так.
– Конечно, ха-ха, – Артур смеялся немного с покашливанием, – после очередного дерьма чёрный человек Есенина заливает бутылку в глотку. Всё внутри вскипает, твердеет, застывает белок. И вот зелёный паж преподносит людям яйцо пашот.
– Ненавижу французскую кухню.
– Предпочитаешь шотландскую?
– При чём она здесь?
– И я о чём.   
Стук входной двери. Римма курила самокрутку Томсона, но важнее было, что повязка закрывала только одну глазницу, во вторую был вставлен глаз с бирюзовой радужкой.
– Пшшш… Успокоилась наша… – Артур.
– Завали! – цокая каблуками, Римма приближалась к нему, указывая ему в лицо двумя пальцами, зажавшими сигарету, – Ещё раз скажешь что-то про меня или про то, что я делаю, я превращу все твои связки в червей, под стать тебе. Не забывай, кто создал тебя.
Она потушила сигарету в пепельнице. Окурки в ней перевоплотились в мелких белых червей, один из них был с поцелуем красной помады.
Артур прокашлялся в кулак:
– Почти все в сборе, где ещё двое и Томсон?
– У Томми опять дела, – Римма смотрела сквозь столешницу в никуда, – Одного ты сам прогнал. Ну а Рощеву с нами скучно.
– Пшшш… Всё не так плохо. Нехер эгоисту Рощеву и трусу сидеть здесь. Больно они нужны. Ладно, как я и сказал, у меня тоже дела, и заскочил я сюда только немного повидаться, – Артур посмотрел на меня, – Встретимся дома.
Его глаза приняли бронзовый оттенок, такие же смотрели на меня дома из-за окон. Он ушёл.
Задули свечи на потолке, только мягкий неоновый свет остался. Стулья ногами кверху сидели на столах. Римма уснула, положив свои тоненькие ручки под щёку, её бирюзовый глаз катался по дну стеклянного стакана. А мы с Олегом решили напоследок выпить по кружечке.
– Не понимаю, почему старуха, по совместительству бармен, ненавидит меня. Дала кружку с дыркой в дне. Сижу, как дурак, затыкаю снизу ладонью. Посуды у неё другой, видите-ли, нет, – Олег.
– Томсон сказал ей, что ты был за облачных корсаров при битве за Кислое ущелье.
– Что?
– Она же была коком у Томсона на корабле «Виктория Монро», что бороздил моря. Ну там пенная волна - моя колыбель, соль - услада моя. Все дела.
– Мог бы и сам догадаться, не первый раз он так шутит надо мной.
– Знаешь, чего я не понимаю? Искусство.
– А что с ним не так?
– В целом, всё так. Только современное не понимаю.
– Хорошо, с ним что не так?
– Всё начиналось хорошо. Протест против наскучившей классики. Но тебе не кажется, что мы свернули куда-то не туда?
– Немного. Думаешь, что пора восстать против нового?
– Не знаю. Сильно всё ушло в бессмысленную абстракцию. Ты смотришь на картину, и не можешь понять, о чём она, пока не прочитаешь описание от автора, а может даже целый манифест. Должны ли быть такими картины? Раньше я понимаю, это был вызов. Вызов на дуэль. Но нужно ли это сейчас?
– Хммм… Думаешь, пора кидать перчатку? Вообще, я согласен, в галереях просто кошмар. Если бы я увидел это где-то в другом месте, посмеялся или даже не обратил бы внимания. Знаешь, что я думаю? Если искусство должно быть в галерее, чтобы быть искусством, это не искусство.
– Дело не только в картинах. Писатели тоже измельчали. Одна написала «Её чёлка была неровно подстрижена, словно её обкусали пьяные кошки». Какие кошки? Почему пьяные? И её читают. Много кого читают. Пишут бессмысленно. Экспозиция есть, а смысла нет. Даже нельзя понять, что сподвигло автора это написать, его мотивацию. Не видно ни боль, ни мысль, ни злобу внутри строки. Любовь не в счёт, её давно превратили в приторную глупость и абсурд.
– Так и живём. Читаем прошлое, пишем как в прошлом. Мы как дети, а искусство – как ком сахарной ваты. Мы копошимся в ней, ищем, едим, зажираемся, она липнет, пачкает. Вот мы дошли до сердцевины, добрались до сути. Сначала радуемся, а это оказывается полая пластиковая палочка.
– Я бы сравнил это с гелиевым шариком. Да, пожалуй, именно с шариком. Его покупают детям, чтобы не ревели. Он рано или поздно сдуется. Или можно ускорить – лопнуть его. Не помню, кто сказал, что если искусство – зеркало, отображающее действительность, то я молоток.
– Именно поэтому ты пишешь?
– Думаю, да. А ещё в двадцатом веке появился стиль функционализма в архитектуре. Отсекалось всё, что не пригодиться в использовании. Теперь у нас куча коробок, исполняющих функцию. И люди сейчас исполняют только функцию. Эль уже не лезет, пойду и я.
– Тебе не кажется, что  мёрзнуть и бесконечно считать до ста не совсем разумно?
– Много чего мы делаем, не следуя здравому смыслу.
– Например, принимать решение повесить кресты над уснувшими детьми?
– Не понимаю, о чём ты.
– Пока не понимаешь. До встречи.
***
Бродить по парку как в роще без дорожек и краёв или тонуть в болотной топи. Мир сливается, сгущается в мерзкое пятно. Мысли разрываются, лоскутами на кляксу падают. Куда направляться, когда нет дороги правильной. Бараньими рогами дверь отпереть пытаешься, во дворец, во святыню, но для всех внутри ты животное. Но и Рим когда-то раздутый, пыхавший похотью был разрушен звероподобным варваром. Не нужна корона голодранцу с улицы. Я всего лишь быть светом хотел для людей беззвёздной ночью. Это тоже не могу, как гореть правильно не знаю я. Бросить всё – не выход из этого тёмного леса, так как чувствую, как остывает Вселенная, без моего и тысячи таких же горящих сердец. Остаётся только шагать по извилистой тропке вдоль Фемид, раскинувших ветвистые плечи. От незнания, безысходности на лавке часами просчитывал сотню-другую, чтобы в темноте вечером пасмурным услышать:
– Привет.