Несбывшееся чудо

I
Так бывает порою, что день начинается с горя. Вот и у Матвея Григорьевича этот четверг дебютировал с подкосившего наповал всё земное существование героя известия - прискакавший засветло Аркадий Игнатьевич, завсегдашний слуга дома Филипповых, суетно, но безэмоционально и сухо доложил: "Беда нас постигла, а стало быть, и вас тоже. Анна Евгеньевна померла. Пошла на речку купаться, и только платьишко и осталось. Я с телегой возился, крики услышал, подбежал, да уж нет никого. Да и куда я с хромой ногой. Вам не передать не мог, раз уж в истории ваше подельником в неком смысле устроился. В доме траур. Туда, разумеется, нельзя. Я через пару недель заеду. Привезу что-нибудь с поминок. Может, и тело к тем дням объявится."
Матвей Григорьевич бесчувственно сполз по стене и зажмурил глаза: "На что теперь мне жизнь? На что он я здесь есть отныне?"
"Вы, главное, глупостей не творите, в помешательство не упрятывайтесь. Ведь пропащее это дело - отрешённость принять, мглой отчаяния обездуметься. Такие то лихости добром не сказываются, не выбираются обычно из обрывов сих, напрочь падают, навзничь, замертво. Апатия - штука жадная, раз объяла, то всё, не отвертишься. Не поспоришь с ней. А коль в пропасть пал, то и нет тебя, вновь не явится, не сваяется."
"Да разве ж я теперь останусь, разве я жилец отныне... Труп, труп, уж стынущий, неуместный, бессмысленный труп. Жалкий и опустевший. Ветошь я, зола."
"Вы и так сколько бед хлебнули, ещё в совместности, а теперь и вовсе в гроб лезете, к мёртвым проситесь."
"Средь них то теперь и место. Всё исчерпано, что давалось. Да и с вами теперь видеться смысла большого нет. Приезжать через две недели тоже не надо, меня здесь уже не будет. А за пособничество спасибо. Без вашего содействия и эта бы неуклюжая временность никакой жизни не получила. И печальных то страниц не предстало бы. А теперь уж и финиш их. Да и мой заодно тоже занавес."
"Поостеречься бы вам - грех так судьбою, едва отпущенною, разбрасываться. Не к добру сие, не к спокойствию."
"Да за оградой вроде не суетно, в благоденствии то летаргическом. Там на век вперёд беззаветности хватит. Всем и каждому."
"Несуразно то - брать и в лихо лезть, что свой близить крах? Самому ж при чём."
"Крах мой - дело теперь лишь формальное. Да и слёз по нему не ведро прольют."
"Воля ваша тут, но не здраво то - под откос хотеть, под растерзанности полог."
"И державы падали. И эпохи сгорали. Мой пепел в мурашки точно не повергнет, уверьтесь. И ступайте уже. Отыграл романс."
Аркадий Игнатьевич покладисто развернулся и, не прощаясь, зашагал восвояси.
Матвей Григорьевич поднялся и вышел в сад.
Облачённая пеленою уныния осень монотонно разливает горчащее равнодушие. Угрюмо стынущие стволы помрачневших деревьев безразлично избавляются от пожухлого одеяния посохших листьев. Тают контуры безжизненных теней. Сонно блестят помутневшие серые лужи. Хаотично ютятся грустные безвольно увлекаемые к горизунту облака. Сиротливо скользит безутешный покров удручённого тусклого тумана. То и дело всхлипывают единичные поскрипывания веток. Вдалеке отрешённо белеет неприметное пятно солнца. Изредка роняемые лучи безучастно ласкают невзрачные окрестности. Исподволь опускается леденящая безнадёга.
"Какой кошмар, какая гиблая яма меня постигла. А я и не знал, что всё может так в раз и кончитьсякак всю жизнь мою раскололи вдоль да ипоперек надтреснули. ни золы от души не оставивши. Столько времени, столько ожиданий... И одни руины теперь - от всего."
Стоит внести ясность, поведав, что Анна Евгеньевна уже последние два года пребывала самой заветной целью и единственным смыслом всего здешнего существования безвозвратно надломленного теперь Матвея Григорьевича. Приходясь представительницей сословия, весьма не бедного, твёрдо сколотившего крепкое и внушительное состояние на фабричном деле и ростовщичестве, дама была вынуждена сохранять дистанцию и непрерывно оставаться в стороне, деля взаимность лишь редкими случаями - украдкой и строго вне огласки. Как жила Анна Евгеньевна, чем занимала своё времяпрепровождение и как строила быт, герой, само собою, не знал. Лишь слышал со слов самой избранницы, что обитала та в собственном поместьи вместе с сестрой. Поместье было оставлено родителями и являлось детищем этой самой сестрицы и её мужа, который и главенствовал на доставшейся от родителей Анны Евгеньевны соляной фабрике. Все нечастые встречи сбывались исключительно в гостевом доме и в арендованной каморке Матвея Григорьевича. В имении же он не появлялся, знал лишь приблизительный адрес и приезжавшего с письмами Аркадия Игнатьевича, представленного слугой и одновременно пособником по любовным делам. Наведываться таковому в дальнейшем приходилось не раз. Вся линия романа Матвея Григорьевича и Анны Евгеньевны собственно и сводилась в основном лишь к таинственности и хрупкости, беспросветности и ожиданиям, безнадежности, неопределённости и разлуке. Всякая встреча несла лишь размытость, непродолжительность и тревогу, страх за будущее, бессвязность и настороженность. Хаотичный и ломкий их мир, беззащитный и деликатный, неустанно трепыхался в безвестности, в не исчисляемых капканах обстоятельств и извечной незадачливости, разбитости и зыбкости, невесомости и тумане. Хотелось некой стабильности, упразднённости неурядиц и безвольности, прекращения нестерпимой фобии за сохранность обескровленной взаимности и отмены несуразной нужды в переживаниях и раздумьях. Хотелось осознанного покоя, не придуманных истинных гарантий и достоверной сплочённости, долгосрочной перспективы и нерушимости единства, его незыблемости, правомочности, серьёзности и полноты. Хотелось избытка возможностей и полноценного наличия беспечности и реалистичности счастья, его обилия и прочности. Добиться сего благополучия посильным, увы, не представлялось. Окончательных шансов было крайне мало для хотя бы сколько-то состоятельной надежды. Всё отдавало лишь отчаянием, неизвестностью, неотступно ютящимся страхом и жадно кишащей неуверенностью ни в чём. Так шли день за днём, не давая ни ответов, ни утешения. А потом и вовсе настало сегодня, сообщившее, что всё кончено. Смутно волочившаяся взаимность беспомощно развалилась на бездыханные осколки.
И вот теперь Матвей Григорьевич плёлся по пустынному осеннему парку, медленно осознавая ныне случившееся. Одиноко блуждающий ветер томно стонал в беспросветности содрогаемых крон. Шелестела сходящая прочь листва. Темнело.
"Растворился я. Расплавился. Ещё вчера был жив, а теперь лишь угли. Жалкая горстка останков судьбы. Что он я..."
Некогда в самом начале, поверив, встретив, выбрав ту одну из всеобщего хаоса и посвятив всего себя, герой поклялся Анне Евгеньевне принадлежать лишь ей одной - всегда, весь отпущенный век и что бы ни случилось. И вот теперь эта клятва резко застыла неизгладимым проклятием. Будущего нет. Его просто нет отныне и уже не будет.
"Теперь лишь прочь. Теперь уезжать. Далеко и в никуда. И бесстрастно. Отыграл мой инструмент." - Матвей Григорьевич огляделся: "Всё. Больше тут не погуляю."

II
По постылой и серой улице шли двое - Матвей Григорьевич, только что приехавший в город Хвойный, и Олег Савельевич, любезно встретивший его персону на городской площади агент по недвижимости, уже подыскавший устраивающую героя по своим параметрам комнату.
"Нынче от вокзала так быстро не добираются." - заметил проводник: "Вы таки прямо везунчик."
"Попадать куда любо подобает теперь только к вечеру?" - отозвался Матвей Григорьевич.
"Или к ночи. Так что без зазрения величайте свой случай за чудо, за минимальный акт неподдельной и самой что ни на есть идеалистичной магии."
"Вопиющий случай. Просто беспрецедентный. Удивлён, как в газетах ещё не написали. Напридумываете же тоже! Что хоть за вариант то подыскали? Подходящий?"
"Самое толстое предложение. Идеально добротное. Ступаем глядеть?"
Матвей Григорьевич кивнул.
Для чего он приехал в Хвойный было вопросом неизбежности - неизгладимой необходимости куда-либо податься, скрыться, абстрагироваться и отстраниться. Так бывает, что люди едут прочь от мыслей, воспоминаний или, что чаще, и от самих себя. Это редко рискует увенчаться хоть скольким-то утешением. Пусть даже и смотрясь на первый взгляд краткосрочным избавлением. Человек вообще сам по себе не прост - местами слишком противоречив, местами избыточно однороден. Ему присуще делать ненужное и отказываться от необходимого, идти без цели и останавливаться перед уже почти готовым результатом, многократно повторять ошибки и с трудом соглашаться на что-либо стоящее. Нам привычно желать недостижимого и отказываться от вполне посильного и осуществимого, искать лишнее и разбрасываться ценным, уповать на пустое и игнорировать истину, подчиняться суете и противиться здравомыслию. В этом вся наша суть, вся содержательность.
Вот и Матвей Григорьевич, соответственно призывам собственной потерявшейся натуры, переместился из прежней локации в расположенный в паре сотен вёрст Хвойный, где теперь и стоял в новообретённых покоях и рассчитывался с приведшим его Олегом Савельевичем, не более двух минут назад благополучно представившим ему сие помещение.
"Да, всё верно - ни нареканий, ни идей." - отрапортовал Матвей Григорьевич и протянул засаленную деньгу: "Спасибо за участие, складное сооружение выискали, как с картинки красочной. Без слов хвалебных и немой не оставит."
"Первозданный вид. Как и при позапрошлом царе, всё точь в точь. Шарм. Тон. Всё, как встарь."
"Знатно. Достопримечательностно даже. Рай для классицистов."
"Для всех рай. И для вас не преисподняя. Обживайтесь. Всего благополучного."
Гость удалился.
Матвей Григорьевич застыл в повисшем уединении: "Кем нынче жизнь представилась... Гостьей тёмною, сникшей полностью, злой, беспомощной. Смысл утратившей, воском стёкшею. Нет в ней пламени. Нет в ней прежнего. И меня тут нет. Горемычного. Бесполезного. Никчемушного. Убежало добро."
Герой захлопнул дверь и спустился по шаткой извилистой лестнице. Разменял крыльцо.
Вокруг обезличенный пасмурный городской массив. Блёклый фонарный свет непринуждённо роняет милую желтизну и с прилежанием первоклассника тщательно заполняет ею поредевшие просторы. Протянувшийся ровным контуром небосвод плавно окрашивается в безучастную пепельную серость тусклого волокнистого тумана, плотно смыкающегося пергаментно-седым безжизненным пологом. Постройневшие грани сиротливых осунувшихся зданий, монументально замерших в застенчивой растерянности, то тут, то там горделиво возвышаются взмытыми вверх заострёнными тонкими шпилями. Кровоточащий ливнями небесный купол молчаливо и бесстрастно сквозит равнодушной безжизненной печалью. Окружившиеся пасмурной безвестностью пределы покорно вдаются в обездвиженный робкий, бережно сохранённый меланхолией пейзажа покой. Обнищавшие разобщённые картины податливо упираются в безграничный заволоченный горизонт, вяло и беспечно тающий в белесоватой, медленно густеющей пелене. Быстро увядшая и ещё не успевшая облететь листва беспомощно трепыхается в горемычном немом умирании. Оголённые задумчивые окрестности утомлённо погружаются в повсеместное уныние. Грустно тлеют единичные разбросанные мозаикою окна.
Матвей Григорьевич протяжно вздохнул: "Безучастна припозднившаяся мокрая осень, прискорбна... Да и я весь пуст. Пуст и мёртв. А дорожки темны, смутой спутаны. Вот и моя в бездну леты устремлена, в пропасть адову. Вот и сложена тропка вменённая, сочтена. И уж совсем то всё то, что случится, и не волнует, и не трогает. Жизнь распадается на вакуум. На тщетность, на золу. И уж ничто и не усугубит её, и не излечит. Мало что теперь осталось. Тлен один. Ни огня, ни изысканий, ни хоть искр. И миража то от заветного нет, даже робкого. Всё прошло, всё разрушилось. Всё и вся. Где он, рай былой..."
Герой посмотрел вдаль извитой удручающей улицы: "Со тьмой смешаюсь, и готово - считай, забылся. Поскользнуться бы, сломаться, пропасть. Самое то. А завтра ещё и на работу проситься ходить... Да, всё одно к одному. Без петли не спасёшься."
Матвей Григорьевич поёжился и ускорил шаг.
Силуэт потерялся.
_________________________________________________________

III
Не бывает отрадного в тревоге. Вот и это утро отдавало лишь холодностью и мглой, горестностью и эмоциональным обнищанием. Матвей Григорьевич ютился на рынке, выбирал сапоги и подходящие для не громкого ужина продукты. За прилавками суета. Увлечённые процессом покупатели беспрепятственно толкаются и ютятся, совещаются и смотрят, спорят.
Матвей Григорьевич сделал шаг вперёд и случайно столкнулся с задумчивым молодым человеком.
"Ну что за бездна заставила меня забыть кошелёк! Как болван сюда притащился, вот же участь то." - взвыл незнакомец.
"Бездны они такие..." - вздохнул герой и поспешил справиться: "Вы за продуктами? Коль так, то могу одолжить оставшиеся у меня гроши - потом вернёте. Я сам тут четвёртый день всего, работу только отыскал, по сему на одном авансе пока что околачиваюсь. Но вашу долю разделяю - сам больше часа и четверти сюда влачился, повторного такого крюка и карателю пожелать не смогу."
"Вас запомнить надо, в книгу реликтовую увековечить. Подобной доброты нынче диковинно мало оказывают."
"Да станет ли кто, морды моей радючи, так бесцельно бумагу марать. Не допустят сего попустительства, не простят. Так вы за продовольствием?"
"Да, за самым скромным его спектром, так что нуждаюсь лишь в самой малости. В подачке практически."
"Тогда можете смело рассчитывать на моё полное спонсорское попечительство."
"Какая чудесная финансовая перспектива - просто пиршество денежной расточительности."
"Так и есть. Астрономическая ссуда. Не сомневаюсь, совершение подобных операций чертовски опасно для мировой экономики."
"Добродушный вы. И без фляжки иль костра согреваете. Только так всё во плюс обращаете - то в шутку, то в намёк, а таковые всё ж благоприятней на сердце укладываются, лаконичнее."
Матвей Григорьевич утомлённо кивнул, ленно повторил сие движение ещё пару раз, многозначительно замер, а затем, отсчитав несколько монет, протянул ново-обретённому товарищу: "Согребайте с прилавков всё требовавшееся, перебрасывайте в борсетку, и в оживлённом потребительством расположении привычной дорожкою, с дома же и ведшею, восвояси опять потопчем."
"Мы быстро сейчас. Не успев и страхом охватиться, что та без нас да порастёт. Самой ерундой обзаведёмся да и ноги делать сразу же. Протолкаться бы ещё попроворнее - тут людно."
"Верно. Что прутья в изгороди столпились. Порою бежишь отсюда - как из камеры расстрельной точь в точь, уж и про продукты забудешь, хоть без увечий бы обойтись."
"Соглашусь. Тут до ночи возня. Руку сунь - плечо оставят. И то это повезёт ещё если. Как же сложен весь наш быт, лют и неистов. Да и неказист - по покошен, то крив. Как проклятие на всех."
"Ну - на всех, не на всех, не знаю, но, на ком лежит, едва ощутив, точно не спутает. Наизусть запомнит да заголосит вовсю. Взаправду оступившиеся не поднимаются."
"Нарицательно вы, метко, сноровисто."
Начали закупаться.
Набив баулы и запаковав вновь приобретённое, двинулись к выходу, протолкались, сели в городской экипаж, отчалили.
Анатолий Ефимович (именно им оказался встреченный Матвеем Григорьевичем горемыка) обессиленно вздохнул: "Завершилась грандиозная наша закупка. Поздравляю. Своевременно мы ретировались, эстетично."
"Да, грамотно, как по рецепту. Вероятно, даже виртуозно, экзотично, мастерски. Ни одёжку нам не порвали, ни физиономии не попортили. Красота."
"Она самая."
Герои неожиданно приумолкли. Городской вояж продолжился и через полчаса был оборван указанием Анатолия Ефимовича сделать остановку у двухэтажного углового дома с разбитой каменной аркой, кое-как - неумело и наспех размалёванной в едко красный, незначительно пегий в местах свежей облезлости неестественно неоднородный и до поразительного отторгающий собственной безвкусностью цвет.
Матвей Григорьевич проследовал за сотоварищем и вскоре закономерно очутился в небольшой потускнелой комнате Анатолия Ефимовича.
"Тут и живу." - признался последний, а затем достал из комода деньги и отсчитал одолженную ему сумму: "Благодарю и исправно возвращаю мною позаимствованное."
Матвей Григорьевич медленно взял протянутую наличность.
"А давайте я вас ещё в трактире покормлю?" - предложил собеседник: "У нас в соседнем доме есть один. Весьма даже славный."
"Не разоритесь на свои деньги то гостя потчевать?" - справился Матвей Григорьевич: "Господа то мы не богатые."
"Как же всё таки хорошо понимают друг друга бедные люди." - отозвался Анатолий Ефимович: "До поразительного практически. Выходит, таки сближают человечество тяготы и сложности."
"Да какие у нас, у бедных, сложности? Сложности это у богатых - какой дворец себе для резиденции подыскать, откуда слуг позамысловатее выписать, где украшений новых заказать подороже. А у нас всё просто: не хватает на булку - так бери половинку и смело топай восвояси. Никакой обременительности."
"С такими суждениями и оптимистом сделаться недолго."
"Вот уж пощадите, на таковое подписываться я категорически отказываюсь, протестую всеми фибрами, вплоть до скрежета зубов. Оптимизм - самый точный и информативный маркёр слабоумия, это факт, что не может быть подвергнут ни тени сомнения."
"В данном я с вами солидарен. Как с языка сняли. Я бы вашу инициативу ещё и на законодательном уровне увековечил - запретил бы оптимистов на путёвые работы брать или назначать политиками, даже общечеловеческих прав бы их лишил. Или сразу на виселицу."
"Они б и на ней улыбались. Не поможет. Готов вам даже дать на отсечение голову собственного начальника, что позитивное мышление неизлечимо."
"Знатная проказа. Согласен."
Переместились в трактир.
"Так о чём поговорим?" - поинтересовался Анатолий Ефимович.
"О существенном желательно. О счастье или смысле жизни. Всё оное - пыль."
"Счастье аморфно. О нём трудно быть корректным, являясь перманентно лишь исключительно несчастным. Вот вы смотрите на натюрморт и видите на нём искусно прорисованный лимон, вы прекрасно знаете его вкус и от одного лишь единственного взгляда ощущаете подступающую к языку кислотность, понимая гастрономическую сущность представленного на полотне фрукта. Ежели на подобное нанесут изображение чего-то, что вы никогда не пробовали, то ваше мнение о вкусовых характеристиках наблюдаемого объекта сведётся лишь к догадкам и заблуждению, к нестройным попыткам предугадать или додуматься, рискнуть и ошибиться. И пусть пищевое восприятие весьма так колоссально и отличается от интерпретирования счастья, но и принятие последнего аналогично сводится к необходимости наличия положительного опыта, без которого все дискуссии - не мощнее пустого звука вещь."
"Тогда изберём смысловой контекст."
"Так и там не проще дело обстоит. Вот что есть жизнь, её предназначенность и истина? Ведь по сути всё бытие - тот же самый какой-нибудь базар, суетливый, забитый, громоздкий, с кучей всяческих отделов и закутков. В нём нет ни малейшего единства. В случае, коль вы в начальном его конце, то вас окружает одна атмосфера, а коль вблизи выхода, то уже совершенно иная, разные разговоры, темы, лица и товары. Где-то скулящие попрошайки, а где-то солидные отделы для платежеспособной когорты населения. То же и с миром, что именно олицетворяет в нём смысл и целесообразность, что служит наиболее весомым вектором? Ведь пристрастий и сфер для личностного самосожжения дано явно с избытком - всех мастей и формаций отрасли присутствуют, любого пошиба и спроса. Каждый сам выбирает главное, сам создаёт такую эфемерную категорию как смысл. А жизнь контрастна, ей всё равно - хоть композитор вы, хоть дворник, хоть влюблённый, хоть маньяк, хоть дебил или прокажённый."
"Контрастная жизнь, не поспорю. Даже те же времена года твёрдо дают понять, что на одном и том же месте можно запросто и замёрзнуть в ледышку, и загореть до ожогов, всё лишь банальным сезоном диктуется. Это факт. Только как же тогда здесь понять, где смысл, а где его отсутствие? Коль градация произвольна столь и смещаема."
"От взгляда зависит, от точки приложения нашего восприятия. Таковым обычно владеет элементарная шаблонность. Это кощунственно, недопустимо, смертоносно. Из-за догматизма стереотипов рассыпается весь должный полог мироощущения, вся его стройность и практичность. Читая свой же родной язык, но представленный в виде слов, написанных вверх ногами, мы не сразу то и определим, что сие за диковинные письмена и к какой столь неясной языковой принадлежности относятся их символы, лишь спустя вдруг опомнитесь и осознаете, в чём дело. Так и в судьбе - столь очевидные обстоятельства непростительно часто трактуются за невидаль или сложности, за неразбериху и подвох. Элементарные вещи остаются призрачными и туманными. Мир кажется чем-то непостижимым, непролазным. В большей мере иррационального и несовершенного, чем наше мировоззрение, и не выискать. А мы ещё и о смысле толкуем."
"И ведь в мире зла и ни права то, ни шанса на хоть некую сохранность или справедливость нету, ни малейшего."
"Так и есть, опорочено всё. Всё, чем располагать доступно. И ум, и возвышенность, и милосердие, и талант. Что здесь истинно чисто, так это лишь обладание душой, лишь первозданная наивность и открытость - вероятно, отчасти детская и столь, увы, уязвимая и недолговечная."
"Слишком просто потеряться, слишком легко. Сложен дюже лабиринт судьбы, хитёр."
"Так на первый взгляд ведь только. Осознайте лишь, что всё субъективно - все масштабы, все рамки и высоты, идеалы, идолы и постулаты, религии и идеологии. Что есть наше существование, рождение детей, секс, обряды, наука? Это искусственно взятые за смысловое частности? Спросите любого - что ты сделал за день? Съел еду, трансформировал её в фекалии, что-то сказал, что-то услышал, сходил не пойми куда. В чём тут весомость? Ты продолжаешь свой род. Рано или поздно кто-то родится инвалидом, умрёт в очередной войне или просто уродится крайней мразью и шалопаем. Для чего нужна сама жизнь? Вас убедили, что люди должны умирать, болеть, идти сражаться за что-то неясное и раболепствовать перед вышестоящими. Вы будете просто рабом в любом научном обществе, вы будете прямо таки трепетать перед их регалиями - я знавал учёных, они так и делают, там чинопочитание слаще оргазма ценится. Равно трепещут и перед политиками, перед общественным мнением. Вот захочу я уничтожить весь мир или убью пару сотен смертных. Меня ж возненавидят. Будут требовать четвертования. Но кто они все есть? Молекулярные машины. Слепки из беззащитной перед неполноценностью и болезнями плоти и полного слабостей сознания. Что есть мир? Земля, солнце. Вокруг них целая вселенная - бесконечность космоса, щедро раскиданная на миллиарды парсек. Что есть окружающая вас компания? Пусть даже ваш президент, высшее духовенство или самый выдающийся психиатр, наиболее активно убеждающий вас не предаваться альтернативному восприятию, кто они? Кто вспомнит хоть одного из них через век? А через десять? Кто есть кто-либо в масштабах истории? Кто, хоть один, из всех истинно нерушим и существенен? Я хорошо понимаю атеистов. Крайне трудно поверить, что настолько бредовый мир, как наш, мог быть создан аж неким высшим началом."
"С такими суждениями, конечно, чувствуешь свободу, но ведь и одновременно обрекаешь себя на забвение и участь изгоя, слишком жертвенно..."
"Сие - неизбежность. Изоляция не погубит. И лишь одна и спасёт. Вкус истины ощутим лишь в отрыве от специй инакомыслия. А в плане изгойства или забытости... Знаете, смысловая нить построения жизни не всегда позволяет нанизать на себя богатство или успешность, понимание, признание и славу. Сие прискорбно. Но это слаще заблуждений."
"Сие вдобавок ещё и порождает весьма нешуточный страх."
"Страх - чувство, сугубо компенсаторное, оно рождается лишь от одного из трёх недостатков - недостатка убеждённости в собственной правоте, недостатка доверия к миру или недостатка презрения к людям. Это все его корни. Обрубите каждый, и станете необузданным."
"И велик в сей оголтелости прок?"
"Исключительно бесценен. Как вы, возможно, и знаете - и в рай, и в бездну ведёт одна и та же дорога. Всё зависит лишь от того, как ты по ней идёшь, под чьим ведомом следуешь. Под какой мотивацией и озадаченностью. И свобода тут - почти эксклюзивный флагман в просвещение, самый продуктивный, надёжный и образцовый, незаменимый и максимально доступный."
"Не долга, жаль, только смелость сия - чуть что, так распадётся вся в миг, рассыплется, и следа то неброского не оставит."
"Собравшись сдаться, победителем не выйдешь. А боязнь - что кислота, зародись хоть каплей, и всю голову проест аж до дыр всё сознание. Слабым хватом за чудо не удерживаются.
"Где ещё таковое Что взять за ориентир, за направляющий маяк путеводный в сей экспедиции жизненной
"Выбирайте тот маршрут, что наиболее независим и автономен. Помните, истина не терпит коленопреклонённых позиций. Лишь гордо зреющий в темень смуты, таки увидит пламень озарения. Вне поверья в рациональность и оправданность есть лишь вакуум и рутинность."
"А что насчёт счастья?"
"Сие - тема тёмная. Счастье - гражданин без прописки, никогда не знаешь, где его встретишь. Где, как и с кем... Сам подобным чудом не обладаю, посему и псевдо-советником делаться не стану. Лучше промолчу."
Приутихли. Уставились в окна. Ещё через полчаса разошлись - немногословно попрощались да разминулись.
Вот и вся встреча. Вот он тебе и весь диалог.
Матвей Григорьевич вышел из трактира, проводил взглядом удалившийся силуэт Анатолия Ефимовича и удручённо вздохнул. Вокруг монотонно бесцветный отсыревший осенний сквер, молчаливо скучающий и щедро омытый не стихавшей всю предшествующую ночь студёной ливневой водою, без передышки бившей до самого утра в разноликие окна граждан. Над укрытой мятой пожухлой листвою землёй произвольно разбросанные в свободной геометрии кружевные слоистые облака. По сторонам сонливая невзрачность округи, в холодном и густом воздухе сиротливые нотки заунывной тревоги. Средь тоскливых обнажённых стволов деревьев равнодушный, веющий угрюмой мистикой щедро распластавшийся полумрак. В мыслях суетность безутешности.
Матвей Григорьевич снова вздохнул: "Невидимая нить судьбы - куда она уводит, куда уносится отпущенное время, в какую часть вечности, в какие неведомые пределы и расширения, в какие категории и плоскости? Человек вообще создание беглое, постоянно ищущее, страждущее, поддающееся то смятению, то смуте, то слабостям, ждущее и уповающее, беззащитное и лихое, катастрофически иррациональное, карикатурное, абсолютно неадаптированное под размеренность и логичность, оторванное, заключённое в гремучую смесь социума и неурядиц, первобытной неопределённости и избыточно скудной информированности о чём-либо. В подобных рамках трудно сохраниться, трудно ощутить себя собой и сокрыться от всепоглощающей бездны устоев. Обладание какой-либо возвышенностью, независимостью или внутренней гармонией сразу же карается, наказывается. Жизнь держит за гранью осмысленности, за пределами её хоть сколько-то достаточной размерности. В мире куда популярнее пребывание в информационном вакууме - вне зависимости от степени развитости науки, уровня технической оснащённости и глубины преследуемой философии. Здесь порицаемо величие. Порицаема красота, свобода, лишённость пороков или дефектов. Тут поощряема лишь серость. Тупые и гадкие калеки - подлые и телесно прокажённые - вот что надобно эпохе. Вот что в фаворе. Беда..."
Матвей Григорьевич задумался, прошёлся вдоль затуманенной террасы. Сел на скамейку. Он переехал в другой город. Попытался забыться. Сменил локацию. Но простой транспортировкой самого себя от яви не оторвёшься, не открепишься. Ни от яви, ни от тоски.
"Для чего живу? Теперь на могилу лишь работаю. На место в досках. Выделят мне этот ящик финальный, и всё - успокоюсь, усну. Эх, судьба - муки да горечь. Как опротивело. Как надоело. Надоело. Всё и вся."
Герой замолчал, ещё немного посидел, затем вновь поднялся, разменял пару кварталов, вернулся, взглянул на часы. Прошло около двух с половиною часов.
"Ну и куда я пойду? Опять к Анатолию... Куда ж ещё. Дома то хоть вешайся."
Матвей Григорьевич нырнул в арку и поднялся к уже успевшей оказаться знакомой дверце. Постучался.
"Что за кошмар меня поднял?" - недовольно пробурчал растрёпанный Анатолий Ефимович, а затем пригляделся: "А... это вы... А я то спать завалился."
"Неудачно я, стало быть..."
"Да сойдёт. Хоть и мирно б мог храпеть сейчас. Самое лучшее удовольствие для одинокого человека - это сон. Во сне ты как бы вступаешь со временем в сношение, совокупляясь и перематывая его ощутимую часть."
"Сие исключительно забавно. Как по мне, так самая изысканная форма соития. Ну и кто кого сношал?"
"Судя по жуткой разбитости, меня. Два часа же спал."
"Освободил я вас от потребности перво-естественной. А ведь и вовсе победив сонливость, станешь, вероятно, совершенно независимым от ночных, столь коварных происков мистификации. Ведь, кто знает, возможно, спящим и память меняют, и эмоции настраивают, и подделывают впечатления. Параноики просто мечтали бы сна лишиться."
"Я бы лучше предпочёл лишиться контактирования с параноиками, уж больно заразительно мировоззрение ихнее."
"Дурной пример люто прилипчив, согласен. Вся пластичность ментальная на одну лишь сумбурность да деструкцию и навострена, на бессмыслицу да боязнь, не бывать человеку тут свободным, не ступать горделиво."
"Верно глаголете, нам бы ползать всё да пресмыкаться. Сие в крови. Давайте хоть чаем побалуемся, раз уж гостем сделались."
"С удовольствием превеликим, неподдельным и чарующим."
"Тогда плещу полную чашку - до самых её краёв."
"Славная, скажу вам, удача - на двоих хоть час скоротать."
"Соглашусь, бездна мрака научила ликовать даже от спички. Человек вообще - заготовка, крайне податливая, во что угодно запросто трансформируемая - хоть во прах, хоть в идола новоявленного, хоть в труху."
"Так и есть, увы. И до такой обречённости подчас достукаешься, что хоть волком вой. А по кругу вечно блуждать - что быть в угол загнанным: та же беспросветность, если в сути то. Какова истинная модель судьбы, умозрительна ли? Что за траектории придерживаются столь нелепо сплетённые линии жизней, до надрыва бесправных и беспомощных. Мы все приверженцы лишь деталей, тонкостей и частностей - сплошной второстепенности, суетности, полой и ветреной, бесполезной. Пустой..."
"Поговорим таки о весомом. Теперь я ваши толки послушаю. Вот возьмём так и представим себе столь любезно выделенный мною к чаю кусочек сахара за весь существующий во вселенной смысл - весь потенциально доступный, все умные мысли и теоретически способные быть свершёнными открытия и изобретения, сколько от его объёма составляет всё достигнутое на сей день глобальным нашим человечеством?"
"Едва ли более пары скромных несущественных молекул. Не думайте, что цивилизация добилась чего-то высокого, отступ от дна не более шажка, здесь и поломаться то нечему - весь мир не сложнее камня. И всё равно ведь охватывает порой столь жуткая боязнь за себя и участь. Пусть и за пустую. За столь глупую. Облети хоть весь разноцветный шар земной, не найдёшь и осколков то смысла здешнего, только тень. И самое печальное в его принятии, в его осознании и даже обретении это то, что смысл не правит миром, он не служит властью, не определяет приоритетности и главенствования, не несёт ни покоя, ни уверенности, лишь косвенную и сомнительную подтверждённость собственной правоты - весьма спорную и лишь отчасти убедительную. Ведь участь так или иначе - лишь риск сплошной, а со смыслом так ещё и тщательнее осознанный. Жизнь не терпит дробных ставок, в ней дано играть только одномоментно на всё, на кон ставится сразу весь спектр имеемого, благополучие уходит лишь целиком. И всегда безвозвратно. Горе просится к нам с настырностью, навязчиво, нарочито. И почти безотказно принимается в гости."
"Расскажите лучше, что такое сам смысл для вас - сам по себе, в отдельности, опишите мне его, обрисуйте."
"Смысл - посильная доза вечности, достоверно воплощённая во временном и бренном. Это лёгкий умозрительный фрагмент бесконечного, та самая скромная толика чуда, что может быть получена и открыта. Но, как я уже вас огорчил, таковая в наш век исключительно бессильна, беспомощна, как прах."
"Но как уловить, как заметить и выхватить даже эту столь бесправную порцию великого?"
"Считается, что жизнь открывает тебе глаза лишь когда появляется на что смотреть. Дураком перестают быть именно тогда, когда возникает целесообразность наличия ума. Вне точек для его приложения, таковой попросту рудиментарен."
"Так рьяно порою хочется вырваться из этой нескончаемой мелочности и рутинности нашего сущего, хочется чего-то высокого, глубинного, хочется просто поверить - поверить во что-то истинно ценное и стоящее, в нечто по-правде достойное откровенного упования, в нечто абсолютно идеалистичное и кристальное, а не в поддельное и бутафорское, бесстрастное и обманное. Хочется поверить... И именно не зря."
"Интересное вы слово выбрали - поверить. Вера вообще - понятие своеобразное. Жизнеутверждающее во многом. Скажу даже более, неверия и вовсе не существует, есть только вера - в счастье или его неосуществимость, в горе или чудо, в оправданность или бессмыслицу, в бога или утопичность его наличия. И поверить в плохое куда проще - такового больше, больше примеров, подтверждающих его реалистичность и превалирование."
"Под каждым словом подписываюсь, здесь слишком сильна повсеместная сумбурность, поспешность, таковая обволакивает всё идейное в пелену несбыточности, губит, душит, разлагает и гнетёт. И хочется просто вырваться, абстрагироваться, убежать, умчаться как можно дальше - прочь от этой нескончаемой скверны. Хочется добра."
"Добра не существует - есть только зло и его отсутствие. И самое прискорбное, что этот антагонизм, собранный из хаотичности бед и низостей, сугубо непрерывен и даже целен, един более любого монолитного объекта. Зло структурировано, оно гармонично, продумано, его сплочённость практически непреодолима. И напрашивается вполне очевидный вопрос - каким же это образом удалось так совершенно синхронизировать его представителей? Как удалось наполнить мир столь идентично похожими друг на друга уродами? Да всё просто - единообразие ценностей, постулатов и воспитания, однородность идейной почвы и искусственное возделывание и прививание идеалов и перспектив. Взращиваясь на общей концептуальной канве, не получаешь ни шанса оказаться эксклюзивным и независимо автономным. Так и мир, наштамповав кучу клонов, окружил вас просто беспрецедентной губительностью и угнетённостью, воздвигнув буквально плен для любой глубинности и осмысленности. Плен неуместности, порицания и нежизнеспособности, плен безволия и забвения, оторванности от успеха и устремлённости под откос. Крайне трудно противоречить, когда состязаешься сразу со всей реальностью."
"Здесь поспорю - однотонно уродский мир проще дискредитировать в собственных глазах и не трактовать за правду, явь есть наваждение, мне так ближе. А то, что низость людей обесценивает всяческую существенность каких-либо высот, с этим соглашусь. Встав на гиблые рельсы, в рай не въедешь. Но как не пропасть, как не разбиться в этой гонке до ада..."
"Гуляя по краю, самое главное - не сворачивать. Храните твёрдость, стойкость, даже в процессе умирания, даже в самой беспомощной точке агонии. Кроме себя же самого, не посопутствует никто, ни одна рожа."
"А как же чудо, иль встреча с ним равно бессильна в наделении нас бессмертием?"
"Это чрезвычайно глубокая и болотистая почва для дискуссии. Чудо - это ножницы, делящие жизнь на до и после. Это не временное просветление, не искра, а непосредственное пламя, обязующееся сделать всю сую обычным безропотным пеплом. Чудо это направительная непосредственно в рай. И его привнесение возмездия над бренным внимается с ещё большей сладострастностью, чем возведение до предначертанного по определению чувственного и смыслового пика. Чудо это избавление, это расправа над посредственностью, открепление от мира дураков. Встретим ли вот только таковое..."
"Много поставили на волшебное. Быть богом, поговаривают, не дано даже богу. Нет, не встретим пламенного, не выведаем. Меня же более настораживает нечто иное - двойственность этой всей социальной материи: любой хоть отчасти не ошалевший и здравомыслящий человек, чётко отдаёт отчёт, что всё общество есть не более чем прижизненная порция ада, сборище уродцев и лицедеев, тварей и приспособленцев - убогих, завистливых и беспрецедентно ничтожных, но ведь эта свора прокажённых каким-то чудодейственным образом обзавелась всеми благами цивилизации: и одеждой, и письменностью, и даже электричество вот недавно получили, так как при всей беспринципности и пагубности мира, он смог таки добиться подобных свершений? Как? Сие поражает и ставит в не проходящий ступор."
"Вы упрямо забываете, что эпоха не осветляется искусственным освещением. Любые технические блага идут нам совершенно не в прок. Со времён первого членораздельно говорящего сей мир не стал ни добрее, ни логичнее, ни оправданнее. В нашем случае мы заблудились ещё задолго до того, как в принципе научились ходить. Сами постулаты и закономерности земного бытия скверны до нельзя, до смертельно непростительного. Это мир презрения и неравноправия, мир павших и толкающих, мир убожества. Здесь невозможна жизнь".
"Соглашусь, выживать желается лишь помешавшимся. Но вся жизнь в предвкушении чего-то, в страхе что-то упустить, в размытом уповании - чем не пытка. Зачем мне это?"
"И нашу петлю рано или поздно сплетут, не беспокойтесь. Ноги и даны, чтобы ими вперёд выносили. А насчёт страха упустить - он от слабоумия. Всё самое важное происходит лишь единожды - чашка как изготавливается, так и бьётся не более только чем раз. По сему, коль уж станется прозрение, поверьте - не проморгаете. Но шанс на него, как на полёт на комете."
"Глядя на  небо, в птицу не превратишься, сие я тоже приемлю, но как выбраться, как высвободиться из мира прокажённых?"
"Главное помнить, что, оправдывая изъяны, автоматически предаёшь изящность. Восприятие прекрасного сугубо коррелирует и существует в синхронности с восприятием и ужасного. Это факт."
"Таки не зря, выходит, считается, что ноты для музыки, играющей в раю, пишутся исключительно в недрах ада."
"Отчасти. Не мне судить, не был - ни там, ни там. Но скоро, наверное, исправлюсь. Жизнь вообще - штука короткая, не стоит уповать, что что-то сбудется. Нужно отдавать отчёт непомерности здешнего бесправия, таковое не отвергнуть, не переиграть. Нужно быть фаталистом. Это первостепенная обязанность."
"Меня, тем не менее, интересует, что именно в этой несущественности чего-либо основательного способно послужить ключом от истины, есть ли сии лазейки в настоящем нашем?"
"Видите ли, у истины довольно много дверей. По сему и ключей тоже имеется бесчисленное множество. Первый ключ к вечности - математика. За счёт неё ты можешь вообразить числа, во много миллиардов раз большие, чем число частиц во вселенной, этих чисел нет физически, нет ничего материально олицетворяющего их, но они существуют. Другая штука - это масштаб, таковой служит отмычкой от объективности. Верно сопоставляя значимость событий и глубину понятий, делая правильную градацию и иерархичность, ты приближаешься к наиболее справедливой и трезвой оценке. И, как таки допуститесь к истине, смотрите, чтоб не выгнали. Старайтесь задержаться."
"Так и выходит, увы, что надышаться решившись, как раз и задыхаешься. Так или иначе, кроме риска и пустоты, мир ничего нам не вменил."
"Если жизнь и бросает вас на риск, то либо вами не жалко пожертвовать, либо вы должны победить."
"Да и что с того. Даже с самого благоприятного из исходов. Сам вкус победы то тоже недолог - временна стезя наша, коротка до бедственного."
"Временность не является камнем преткновения или не преодолеваемым барьером, вот вы идёте по песку и ваши следы непременно обязуются растаять, не оставив никакого доказательства собственного прежнего присутствия, однако они сохранятся на пару ближайших дней. Если вы находитесь на заброшенной территории, то, возможно, они укажут кому-либо заблудившемуся путь и, проследовав по нему, он спасёт собственную жизнь, оставив и потомство, и энные материально-идеологические плоды своего существования, без коих мир в той или иной степени был бы другим. А ведь это простые следы, от которых не останется ни малейшего свидетельства их временного наличия."
"А ведь страшно всё равно человеку, страшно разбиться, страшно пустить свою даже временность по ветру."
"Это естественно вполне, не спорю. Разбиться - дело невосполнимое. Из осколков можно собрать всё что угодно, всё, что вздумается и пожелается. Всё, кроме первоначальной структуры. Оступившись, ровно уже не ходят."
"Подобное осмысление лишает всяческой свободы..."
"Свобода - как одежда: абсолютная нагота тоже сковывает, в ней трудно вести себя естественно. Всё хорошо в меру - даже рай."
Воцарилась недолгая пауза.
"И где ж таки этот пресловутый грааль мудрости, коль всё таки или иначе вредит при неком нетрадиционном приложении..." - вздохнул Анатолий Ефимович.
Матвей Григорьевич зевнул: "Мыслите поступательно. Жизнь двоих - это всегда маленькое сумасшествие, жизнь небольшого коллектива - сумасшествие уже помасштабнее, ну а история человечества - так и вовсе концентрат безумия, конгломерат бреда и варварства, бесчинств и уничижения. Оттого и рождается здравомыслие чаще именно в одиночестве. Вот и возьмите сие состояние за эталон."
"Я в нём от рождения от самого. За такой срок и устать от подобного можно."
"А на что вам общность какая-либо? Мясом пушечным становиться добровольно? Здесь неустанно умирают или калечатся тысячи людей. И, будь вы в социуме, вас заставляют их спасать, жертвовать собою, при чём складывается такое впечатление, что ваша жизнь здесь наименее ценна, чем чья-либо ещё. Странная же вещь! И ведь все бесчинства проходят не без непосредственного вмешательства высшего начала, уповая на которое, вас же и порицают. Это забавно. Роняющий вазы упрекает тех, кто их не ловит."
"А какие в одиночестве шансы? На прозрение только. Да и оно беспомощно. Подобно свободе вышеупомянутой. Я всегда хотел быть хоть с кем-то, но ни одна не подворачивалась, не обреталась. "
"Материя шансов ещё никогда не слагала полотна результатов. Это первое. А второе - поднимайтесь и идите, прямо сейчас, идите и ищите - самую случайную и спонтанную кандидатку, невзначай подобранную и совершенно рандомную. А я пока останусь тут вместо вас."
"По рукам." - Анатолий Ефимович поднялся, натянул плащёвку и махнул кистью: "До скорого. Квартира на вас."
"Хорошо, поскучаю в ней."
"На здоровье. Только в гольф не играйте, она маленькая."
Анатолий Ефимович ушёл.
Матвей Григорьевич сиротливо вздохнул: "Ну вот. Выгнал человека из дома. Ещё и поспать не дал. Ну не деспот ли... Идиот."

IV
Не на шутку утомившийся накануне Анатолий Ефимович пробудился лишь к обеду. Отыскать никого ему, само собою, так и не удалось. Лишь прошатался за зря до полуночи, а потом просидел до трёх с Матвеем Григорьевичем, смело ушедшим по окончании беседы в ночь и пообещавшим вновь заглянуть под вечер.
"Ох скудны дела наши здешние, пустота лишь да серость, суетность да дым. Как за полдник час зайдёт, ещё и на работу плестись, на убогую. Эх, кошмар."
Трудился герой в театральной мастерской - изготавливал декорации да латал костюмы, чинил инвентарь и заправлял лампы. Должность незатейливая. Зарплата тоже. Вся участь серость да туман. Обездоленность и неясность.
"Хороша в окне картинка - одну пелену и видать, хоть постылости всей обыденной не наблюдается. Прогуляться б хоть. Было б только куда...  Но как бы жись ни приплясывала извольте принимать ритм. А коль счастья не дали - то, как и отняли, положение. Одинокому гулять всё равно ведь где - хоть по кладбищу. Так что в путь."
Герой поднялся и рефлекторно поёжился: "Пора бы уже и с ума начать сходить - планомерно и основательно, целенаправленно, так сказать, вожделенно преклоняясь перед собственным одиночеством да слагая хвалебные дифирамбы поголовной сегодняшней ничтожности и бесправности или и вовсе вместе с прочими упивающимися своею прокажённостью в пляс в лихвою пускаясь под потакание личностной и всеобщей убогости. Судьба никогда не зависит лишь от себя. Правила игры всегда влиятельнее розданных карт. Я всё светлым да праведным грежу. Ладно, достаточно слабохарактерных рассуждений."
Анатолий Ефимович вышел наружу.
На улице тихо, город понуро неприветлив, холоден. Воздух густ. Очертания упрятаны в скучный полог белесоватого тумана, дымчатой шалью распростёртого над остывающей сонной местностью. Кварталы печальны. Всё молчит. Не изобилующие причудливостью, заурядно монотонные и слегка побледневшие сникшие пейзажи нерасторопно и застенчиво облачаются в сероватую непрозрачную муть. Горестный шёлк одинокой безжизненной сырости обессиленно и тоскливо стелется по окрестностям всепоглощающим томным унынием. Умудренные трагической грузностью фасады отрешённо озираются по запруженным тенями сторонам. Изредка помигивают безнадежно блестящие то и дело лужи. Плавно занимается неразделимая ноябрьская тревога.
"Кой же поразительно пронзительный ветер. Какое фантастически целостное оцепенение. Какая потрясающе глубокая тоска. Какая нарицательная горечь - как души моей зеркало точное. Всё безрадостно, всё подавлено, всё в забвении, всё в бесстрастности. Какое таки измученное время, какой безучастный и пустошный сезон. Апатия во всём. Везде и всюду. Но в наивысшей концентрации - во мне. Да, всё верно. Так и есть."
Анатолий Ефимович планомерно ускорил неуклюжий размашистый шаг и устало пожал плечами: "Эх, безнадёга. В такую погоду только и хочется или замёрзнуть, или потерять. Бывает же порой, что весь день проходит совершенно за зря и в пустую - и ни одно из дел не залаживается, и ни настроения нету, ни сил, одна незадачливость. И у кого-то таких один-два. А у кого-то целая жизнь соответствующая. Что и не рождался бы лучше, кажется. Как по мукам экскурс - от и до. Весь век в беспросветности, вся доля. Вся модель судьбы, что решето непрерывное - то одно упустишь, то оное, лишь утратами только и обживаешься, безрассудством, невнятностью, суетою да разобщённостью. Ни малейшей услады. Одна подавленность. И вся долгота, бытием человечьим подразумеваемая, исключительно лишь удручает, предрекаемая жизненная бездонность не несёт ни хоть мизерной толики благополучия, ни отблеска, ни отзвука, ни тени, ни хоть редкой случайной удачливости, лишь омут адовый, при любой попытке выбраться ещё больше затягивающий. Тут и в проклятия поверишь, и в чертей. Даже в метеорологию."
Герой свернул к набережной. Повсюду сумрачность, холод и тишина, вдалеке редкие огни единичных одиноких барж. Под унылым заплаканным небом утомлённые контуры сиротливого тускловатого горизонта. Под ногами бесцветная брусчатка. Всё обыденно. У одного из молчаливых серых фонарей незнакомая запредельно вульгарная, броско раскрашенная и интуитивно внушающая небывалую сладострастность и испорченность особа. У руках тонкая сигарета, на плечах кожаная куртка, на обтянутых чулками ляжках короткая ситцевая юбка, на шее колье. Подобный варианты обычно никогда не будоражили ни тела, ни ума, вызывая разве что робость или презрительность, однако в этот заманчивый раз отрешённая страдальческая акварель постоянной неустроенности негаданно подтаяла, растопив прежде нерушимый каскад врождённой нерешительности и Анатолий Ефимович сделал смелый шаг навстречу подтолкнувшей активизироваться бесстыднице, целиком и полностью околдованной аурой порока.
"Приветствую. Чем бы нам друг с другом объединиться? Есть вполне не двусмысленное желание стать к вам ближе."
"С тобой? Я что похожа на альтруистку?"
"Чем же моя кандидатура бесхозная вас опечалить удосужилась?"
"Ещё бы таковая меня да воодушевила? Чему рукоплескать то - очередному на мою голову навязавшемуся посмешищу? Откуда только берётесь - палкой не отгонишь."
"Сочетаться можно и без повода. Мне же на устойчивую, на жизнеспособную модель претендовать желается, дабы не хрупка была вера в лучшее, в возвеличенное."
"Хватит умничать, трахаться хочешь, как и все, и всего то. Тоже мне высокие поползновения и мотивы, заурядная демонстрация собственной животности и не более, самолюбования мерзкого ради."
"Корыстью, думаете, болен, нарциссизмом изуверован, сути значимой да лишён. Зря вы так, я открыто же, без двуличия. А вы меня уже соблазнителем профессиональным выставили, душ наивных соискателем беспринципным. В столь несвойственную шкуру меня запихнули, аж комично."
"Ну и долго ты моё терпение своими бреднями испытывать будешь? Отвращение только наращиваешь. Куце, глупо. Не заинтересовал."
"Со дна высот не разглядишь. Вы и представить себе не лицемерного персонажа не в силах. Незавидная, скажу вам, участь."
"А от твоей прямо кипятком только и мочиться. В чём прелесть то приспособленцем быть? Знаю я вас таких - как угодно унижать и раболепствовать будете, лишь бы дали вам, лишь бы сжалились. Как тряпки. Что за партнёры? Тут и не пахнет мужским то. Одна униженность да всякой взыскательности отсутствие. Мусорные душонки. Знаю я вас таких. Ткни, и сдуетесь."
"А вам лихость, стало быть, необузданную подавай? Таковая то, кстати, всех легче беспринципность и маскирует, в якобы подвиги не затруднительно пеленая."
"А униженность ваша, можно подумать, прям до святости непорочна и до кристального чиста и безгрешна. Ну и сказочник же ты. Балабол."
"Доколе же твой пузырь надменности раздуваться продолжит? Что ж столь упоительного в отшить способности тривиальной? Темперамент то закалили, мои поздравления, а дальше то что? Аль так уж много услады в данной рьяности самодовольной? От хорошей то жизни стервами не становятся."
"А прям подорожником побыть собрался - к сердцу приложиться и всего его раны в раз да и залечить? Не бывает так. Да и людям лучше не верить. Особенно мужикам. Если тебя таковым в принципе назвать возможно."
"Кто ж за вами с такими замашками, кроме униженных и оскорблённых, подастся?"
"Так ты же первым рылом и поползёшь, чуть на поблажки я пойди."
"Я лишь миролюбивость свою на показ представил, а вы уже в подкаблучники последние меня записали монументально."
"А снисходительность отринув, тебя только послать и остаётся, ну вот на что ты такой? Обмануть только дабы тебя."
"Обмануть любого можно - хоть клоуна, хоть профессора. Хоть тебя. Всё от случая зависит."
"И на какую же это случайность спасительную вы уповать удумали?"
"На вполне себе повседневную, чудесами небывалыми даже и близко не окрашенную, даже звёзд вселенских схождения не требующую."
"На фортуну, стало быть, полагаешься? Совсем несмышлёный что ли?"
"А ты совпадений, будто чёрта чумазого, сторонишься, получается?"
"К чему вся болтовня сия? Чего ради примазывался то?"
"Да за пустяковостью сущей, по сути если. Ничего более альянса незатейливого и не воображаю то ведь даже."
"С фантазией, соответственно, тоже трагедия, я так понимаю. Горюшко ты луковое. Безупречная бесцельность, феерическая."
"А сама так прям уж за облака и метишь? Что за реноме такое себе выбрала, что и не сличишь то сразу, какой пошиб. Без наблюдателей хоть какой флаг на башню вывеси, всё тряпкой скучною болтаться будет. Такой хваткою руководствуясь, разделённостью не обзаведёшься."
"А ты в эти наблюдатели так и просишься в вышеупомянутые. Аж слюною брызжешь от усердия. Какой настырный то! Неугомонный попрошайка, неисправимый. Ну чего хочешь то? Давай уже конкретнее излагай, слушаю таки."
"Сверх-амбиций не питаю и завышенных ожиданий тоже и в помине не подкармливаю, просто скромный союз двоих - без излишеств или буйства утопических планов и перспектив, убористо, но с изыском, с празднеством."
"Давай ещё детальнее - чего надо то? Адрес свой оставить? Или сразу и ноги раздвинуть великодушно, так в миг бес памяти и отдавшись? На какие мои безумства ты рассчитываешь?"
"На знакомство, на обыденное знакомство. Хоть сие, видимо, и кажется столь очевидным лукавством. Давай адрес."
"Неординарный ты. Хоть поглумлюсь."
Дама сунула небольшую скомканную записку с парой строчек: "Елена я. Заливайся давай ликованием. Не взлети смотри."
Анатолий Ефимович безмолвно сжал записку, немного потряс ею, сунул в карман и сухо доложился: "Загляну."
"А теперь и на работу пора..." - герой сонно вздохнул и монотонно повлачился вдаль по тоскующим прибрежным просекам.
_____________________________________________________

V
В скучной серости мрачного склада запыхавшийся порядком Матвей Григорьевич, жутко изнурённый и уставший, вожделенно ожидающий медленно, но верно подкрадывающегося, столь превосходно уместного и непременно воодушевляющего финиша рабочего дня. Вокруг всех весов и размерностей коробки, перевязанные бечевкой мешки и пропитанные смолой грузные рулоны. Повседневная непроглядная рутина. С пылью, серостью да тоской. Ни спасения, ни надежды. Правда скоро уже и заветный момент завершения смены - ободряющий и пленительный.
Герой посмотрел на циферблат и потянулся.
"Всей бездыханностью собственной туши благодарю часы за предоставление мне этой светлой безукоризненной отдушины. Бесподобные мгновения, знаменательные. Без аплодисментов и не встретишь. Облегчение так почти безграничное, чисто райское, запредельное. Как в нирване."
Матвей Григорьевич скинул робу, переоделся и вышел на ведущую прочь от строения террасу, разменял пару сотен метров. Вокруг заунывные облезлые кварталы, тусклые и угрюмые, бесстрастно невзрачные, с упаднической эстетикой перманентной разрухи и постоянной безучастной серостью. Небо хмурое, тёмное, грозно помрачневшее и безысходно постылое, с окутанной обречённо-горестной пеленою глубинностью и холодным безжизненно блеклым оттенком стойко не проходящей апатии. Дома неказистые, низкорослые - один-два этажа, не более, окрестности бесцветные, пейзажи посредственно однообразные и простые. Улицы почти безлюдные. Окна часто с фанерными вставками: стекло - роскошь. Что ж поделаешь. Таковы реалии рабочих спальных районов. Ни отрадного, ни возвышенного, ни святого. Мгла, озадаченность и мат, нищета, бродячие собаки, оборванная детвора и настырно взывающие к набожности и милосердию калеки. Есть ещё редкие кабаки - с густым терпким дымом, полураздетыми девицами, сладострастным духом порока и суррогатным алкоголем. Развлечений немного - пить да сношаться, болеть, клянчить подачки или разбавлять спокойствие дракой. Вот и весь спектр авантюр. Ещё можно повеситься. Действо для сих широт неоспоримо очень целесообразное и дальновидное, но почему-то именно в здешних местах сугубо непопулярное и чудное. Тут больше принято терпеть. Тереть или жаловаться. Подобное у аборигенов в крови. Порою крайне печально, что мир делает с человеком. Его можно унизить, искалечить, обмануть, сделать дураком или обесчестить. Это сугубо не затруднительно. И ведь таких - глупых, пустых, безыдейных, до нелепого мелочных, гадких, полных желчи, зависти и взаимной ненависти - подобных целый люд, целая толпа. Их уже исковеркали. Их поздно спасать. И их уже и не жалко. Стоящая с дрожащей в культяпой ручонке сигаретой шлюха уже никогда не уподобится верности и искренности, бездарный и пропитанный обывательской посредственностью и злорадством мещанин уже ни за что не обнаружит в себе ни великодушия, ни чистоты. Это одушевлённые отбросы. Наделённые причастностью к жизни склепы - изобилующие лишь уродством и тривиальностью, мерзостью и слабостями. Таких полно. Бедность не скрашивает души. Вместе с кошельком нищает и сердце. Это факт. Когда вам будет нечего есть, вы съедите сперва свою собаку, а потом и супругу. Это свойство нашей животной принадлежности. Это инстинкты. Им нечего противопоставить. Мир плох. Он принципиально непригоден для любви или чести. Мир это дно. Дно, от которого даже не получается оттолкнуться.
Матвей Григорьевич томно вздохнул: "Неприветлива жизни правда. Вон ещё один иконкой машет, монетку выпрашивая. Этот без ног. Далеко не пойдёт..."
Герой порылся в кармане и беспечно развёл руками: "Пустота, не подсоблю."
Путь продолжился. Ещё полчаса и вот она дверь. В комнате тихо, воздух спёртый, атмосфера подавленная. На окне белёсая штора. У стены кривой обезображенный торшер.
"Вот тебе и быль. Скверное, гадкое сущее, хотя бы как-то скрашенное светлой памятью столь горячего и чистого чувства, каким-то чудом так отчётливо испытанного в ещё свежем в памяти союзе блаженном. Анна Евгеньевна - бесподобное кристальное наваждение, искреннее, сладкое, безмятежное, драгоценное, безупречно глубинное и взаимное, совершенное, величественное, первозданно прекрасное и безудержно стремительное, терпкое, вожделенное, сакрально сокровенное и святое, беспрецедентно масштабное, всесильное и запредельно истинное и достоверное, фантастически целостное и независимое, лёгкое, воодушевляющее и непомерно трепетное. Подобное вечности рая, воплощённой в каждой секунде совместности. Не отболеет, не отцветёт и не порастёт ничем настоящее, не покроется пепелищем неподкупное, не зачахнет, не обесславится, не пропадёт. Не забудется. Будущего нет. Это самая явная объективность. Столь трагично знать, что, коснувшись неба, ты вынужден весь оставшийся век пробыть на земле. Это невыносимо. В мире слишком высока доля спонтанности - всё и вся хаотично, и счастье, и смысл, и добро. Жизнь это бездна, омут, колесо. В нём дано лишь искать и путаться ожиданием, верить и ошибаться, биться об лёд и страдать. Шанс - это мизер, редкая смутная аморфно расплывчатая толика чего-то существенного в гадком океане посредственного и полого, бесцельного и карикатурного. Шанс это искра, знак, высшее мановение. Оно случается нечасто. И вся прежняя суть, вся казавшаяся всем действительность в раз перечёркивается однократным всевластно влиятельным озарением, единым случаем - делящим участь на после и до. Будущего нет. Его попросту нет теперь. Нет альтернатив, нет ничего, что заменит незаменимое. Нет меня, нет той трепетности, той преданности и взаимности. Нет чуда. Есть лишь повседневность. Посредственность и рутинность. Заурядное утро и тривиальный вечер. Прижизненный ад. Ещё и бесконечно долгий, если ты достаточно здоров. Будущего нет. Его попросту нет. Нет и уже не будет... Никогда..."
Матвей Григорьевич стиснул зубы и неподвижно застыл у оконной рамы, разрыдался.
"Дорога в тупике, во мраке. Быт не важен, мир не существенен, жизнь не ценна. Полное безразличие. Опустошённость в исключительной степени абсолютная - всепоглощающая и всевластная. Меня здесь нет. Я умер там. Там, где закончилась наша неразлучность и возникло моё пожизненное одиночество. Всё отгорело. Всё, что могло пылать и трепетаться, стало элементарной золой. Тень и мрак на мне, обезличенность. Будущего нет. У стези осталась лишь гибель. Гибель и страдания. И боль. Будущего нет."
Герой упал на кровать и отвернулся к стене: "Забыться, забыться и просто дожить. Дожить и раствориться. Как дым. Как призрак. Да и зачем я теперь... Только небо коптить."

VI
"Недолог век наш роковой и тем же и прекрасен - смешает плоть и ум с землёй, и сердце запоёт, а жизнь - извечная чума, что выдана за праздник, да что-то как-то ни один к застолью не зовёт..." - бормотал и насвистывал Анатолий Ефимович, возвращавшийся с театральной мастерской: "День подытожен, работа сдана, теперь домой. Я свободен, я чист и открыт. Для грязи и кабалы, соответственно. Вот тебе и предназначение - поцвести да завянуть. Или и вовсе ростком уйти. Не всё ли равно..."
Герой ускорил шаг: "Под вечер Матвей Григорьевич завалится. Дубликат ключей я ему оставил, если что - подождёт. Что там за бумаженция... Кстати, где она?"
Анатолий Ефимович порыскал по карманам и аккуратно извлёк свалявшийся клочок бумаги: "Вот оно. Енисейская 12, квартира 6. Славно, славно... Сейчас и заглянем."
Енисейская шла сугубо окраинно, огибая самые неприглядные кварталы и следуя исключительно захолустьями и бараками. Вокруг якшались скучные серые тени, влачились ветра и ползли единичные пешеходы. Домишки хилые, дворы грязные, пейзажи однотипные, тона тоскливые, образы тривиальные, погода хмурая. Всё скупое, всё заунывное. Двенадцатый дом предстал двухэтажным желтоватым строением, типизированным и в меру старым. Лестница без перил, ставни разбитые, крыша дряблая - всё в унисон. Дверь тяжёлая, ручка костяная. Вместо коврика, кот.
Анатолий Григорьевич постучался. После повисшей тишины раздались шаги и вскоре из темноты квартиры выглянула взъерошенная и потрёпанная Елена Михайловна: "Кого вижу! Ты чего, крендель, такой скорый? Как черешня скороспелая. Зачем пожаловал то? Возжелалось таки трахаться чьей-то душеньке невинной?"
"Я по приглашению негласному - на чай или кофе. Или беседу неклассическую."
"Я охотнее коньяк хлыщу. Что за замашки то такие - чай гонять... Бред."
"Ну так и отдадимся сей нелепости. Сюрреализму импровизированному."
"Вот фантазёр то... Ну заваливайся, ладно. Чудик в перьях."
"Повинуюсь..." - герой прокрался внутрь и обнаружил себя средь тусклой, весьма просторной комнаты с большой деревянной кроватью и посудным буфетом. У изголовья столик. На столике скатёрка, на скатёрке уже подёрнутый букетик цветов, рядом стопка пёстрых журналов, несколько салфеток и бутылёк с ароматическим маслом. Воздух пряный, даже приторный, очертания волнисто-размытые, контуры аморфные, атмосфера фривольная. Елена уселась на край не прибранного ложа и пикантно развела бёдра, поправила чулки и демонстративно прошлась пальцами вверх от колена: "Чего пялишься? Зенки не лопнут? Ишь губу раскатал, хоть пол подметай ею. Вот извращенец то! Харя бесстыжая, ну и морда. Уже балдеешь что ли?"
"Лишь поодаль смирно сижу, достопримечательности ваши плотские, столь нарочито мне явленные, сличаю."
"Прям резон для соглядатайства, прям час икс. Давай трещи, чего уж. Обожествляй меня, тявкай, льсти, облизывай. Раз уж так неистово всё порывался, так всё кривлялся да прямо в ноги кланялся, тяжкой гирею вешаясь."
"Да с чего ж меня так да окрасили. Я ж застенчиво, еле вкрадчиво, не особисто, мельком, малостью."
"Сложно с тобой. Может хоть так поинтереснее выйдет." - Елена слегка привстала и, стянув с себя трусы, самодовольно и игриво швырнула их в сторону Анатолия Ефимовича.
Последний спокойно окинул взглядом благополучно приземлившуюся безделушку и так и остался заунывно неподвижным.
"Хоть бы обнюхал, тебе подобные любят такие пристрастия."
"Как с кошкой ведь играете, что ж за забава такая - во глумление впадать, в надругательство, всё лишь ухмылкою одной приправляя да беспринципностью, лишь от низости только будто и заводясь, словно одержимая, бесоватая."
"Вот любовничек то выискался. Прям диковинка. Аномальная. Неумелый ты, дурной."
"Да обыденный. Всем и всячески. Едва зашёл, только как и пожаловал то, и с первых же минут лишь уничижительность одну и испытываю. Будто проклятый. Ведь негоже так, не по совести."
"Только зашёл, говоришь. Так ты задержись ещё на полчасика. Как раз мой ухажёр заявится. Рожу тебе начистит. Ой веселье то выдастся. Ухихикаемся."
Анатолий Ефимович обессиленно вздохнул и целенаправленно уставился в пустоту: "Какая мерзкая ирония - дешёвая и столь бесцельная, жестокая, глупая и непростительно досадная. Напастье. Что за мир, что за судьба у меня в нём - грязь да омут, тьма да кочки, ерунда. Аж противно."
"Ну - чего притих то? Завоеватель сердешный?" - поинтересовалась Елена Михайловна: "Как воды в рот набрал - в миг угомонился, как подстреленный. Что молчишь то? Отворить тебе? Хоть свалишь поздорову. Без приключений."
"Несуразная встреча..."
"А с тобою, можно подумать, будто какие-то иные бывают? Чего выделываешься то? Убирайся давай, пока пускаю."
Анатолий Ефимович равнодушно поднялся, поравнялся с выходом и потупив взор послушно дождался поворота ключа и безжизненно вышел вон. Спустился вниз, сделал ещё с пару десятков шагов, замедлился, безутешно вздохнул и устало поёжился: "Какая же дрянная сюжетность, мерзопакостная. Жизнь, что сон, одним словом - точь в точь: у кого-то вожделенный, а у кого-то кошмарный и в холод бросающий, в дрожь мелкодисперсную. И не вырваться из этого постоянства злосчастного."
Герой вновь ускорился, завернул за угол и неприкаянно потопал вдаль по разбитому старому тракту, с сердобольной щедростью густо заваленному беззащитно трепещущейся, спешно облетевшей пожухлой листвою, до конца отсыревшей и порядком даже разбухшей от повседневной, жутко ненастной промозглой слякоти и ночных, неизменно неуёмных и до неприличного долгосрочно задержавшихся уже почти что до самого кануна предстоящей зимы плаксивых, прощальных для осени ливней. Повсюду грусть, глубинное оцепенение и сонливая растерянность да безмолвие. Над пейзажами монотонная завеса невесомого мутного тумана, беспорядочно разлитого по угрюмо невзрачным безлюдным окрестностям. Контуры и грани расплывчаты, окаймлены седоватою пеленой, дали безвестны, подавлено спокойны и сиротливы, образы незатейливы, повседневно скучны и разрознены, районы пустынны, безвозвратно погружены во степенно обступившие блёклые, сдержанно застенчивые тени. Город размеренно беспечен, самобытен и таинственен. Атмосфера ослаблено-хилая, краски скудные, картины тривиальны. Ни отрады, ни воодушевления, ни чувств. Ничего.
Анатолий Ефимович добрался до собственного квартала, разменял его скупые метры и поднялся домой. Матвей Григорьевич уже внутри - заваривает чай и выжидает прихода хозяина приютившей его жилплощади.
Завалившийся Анатолий Ефимович мрачен - весь неестественно поникший, драматично отрешённый и безжизненный.
"Что за скверна вас застала?" - предугадывая ход недавних событий, поинтересовался Матвей Григорьевич: "Как от смерти вернулись."
"Хуже... Куда хуже." - посетовал герой: "Такая отвратная процессия постигла, просто фатальная, что и не изобразить словесно, но в описательность всё же вдамся..."
После этих слов Анатолий Ефимович начал своё неутешительное повествование о столь колоссально пренеприятнейшем инциденте, жутко вопиющем и до умопомрачительного неприемлемо возмутительном. Изложив все детали и аспекты, герой беспомощно вздохнул и непроизвольно развёл руками: "Вот такая вот история, опыта горчащего изобилующая безмерно."
"Контекст, конечно, не подарочный, но теоретически терпимый, вызывающий, обидный, да ведь не более меры же, не сверх края предельного. А коль моей личной реакции жаждете, то сообщу, что вы сегодня немножко геркулесом побыли, всю собственную несостоятельность сия шавка на ваши плечи повесила. Не согнулись? Не сгорбились? Хребет не треснул? Во ста местах. Ну и славно тогда, ежели нет. Забудьте шваль, не сорите в душу. К таковой дворники не приставлены."
"Да разве себя так в беззаботность да перебросишь мигом одним, напряжением волевым или сознательным. Из сердца осадка не выплеснешь..."
"Это слабости всё... Бесправие врождённое наше."
"Соглашусь. Сие одновременно замечательно оправдывает крайнюю актуальность и влиятельность сатанизма: не дьявол так силён, человек слаб. Чудовищно слаб. Слаб и глуп, его сущность безмерно нелепа и переменчива. Человек идёт куда угодно. Как собака, даже и без поводка, за всяким соблазном тянется. Или наоборот от устрашения рвётся."
"Верно. Он боится умереть, но не боится стать дураком. Последнее несравнимо страшнее. Хуже всякой чумы. Хуже чего-либо из бездн и бедствий земных. Поверьте."
"Верю, более всех за ум то и хватаются именно истину побоку пустившие. Знакомо нам локти покусывать. Ими и питаемся. Изумляемся да плачем."
"Увы. Жизненный путь не гарантирует становления цельной личностью, не гарантирует обретения ума или опыта. И ведь самое обидное, что дураком можно запросто стать даже в кругу весьма не глупых людей. Удачливость в сущности и есть лишь простая мера правильности в субъективной трактовке обстоятельств. Мера благоприятности совпадений и несущественности бед. Мера чуда."
"Мера утопии. Понял вас. Нас в подобную не пустят."
"В то же время и ничто в этом мире не происходит по случайности. И рождаются, и умирают, и цветут, и увядают, и попадают что в рай, что в ад сугубо не спонтанно. Так только в вытрезвителе оказываются. Более нигде."
"Философствования сии, хоть и глубинны до бесподобного, да, увы, утешать или греть не обучены... Мир то скверен, глуп и пуст. И уж до автоматизма вымирание его отточено, до стереотипности."
"Так и есть. В сите можно донести гущу, но не воду - мир хранит прогресс, но не величие. В отсутствии великодушия образованность в ум не вызревает. Свет то наш нынешний уж чем только ни обеспечен, а добра таки всё не пристало. Одни несчастья да раздор. Да пустота."
"Пустота заставляет метаться, активничать. И кто-то заполняет её величием, а кто-то грязью. От человека исходя уже градуируется."
"Куда ни ринься, всюду гадость. Даже в сердешном."
"А чем таковое эксклюзивность? Самое безобидное, что можно получить от женщины, - это венерические заболевания. Тлен, он, всюду - гарантированно и неотступно. Но порочность то и соблазняет. Возымевший стыд, знамо каждому, с наслаждением не сольётся, не свидится. И не попадайтесь на уловки обстоятельств или условий. Великие средства зачастую как раз и воплощают самые наиужаснейшие цели. А в остальном особо не волнуйтесь - все люди равнозначны, у всех внутри дерьмо, вопрос лишь только с каким привкусом."
"Предсказать бы заведомо, где тут омут ждать."
"Да где угодно. И предсказуемость, кстати, тоже лишь предвестник ошибок: если жизнь стала понятной и предугадываемой, значит, скоро оступитесь..."
"Успокаивающе... И ведь так досадно, что весь обман нынешний сводится именно к самым хрупким, к самым возвышенным и безукоризненным категориям и материям - любви, верности и сопереживанию. Обманывают в самом святом. Это кощунство."
"Это явь. Чем драгоценнее монета, тем чаще её подделывают. Примитивные то чувства в подмене и не нуждаются."
"И размыты, аморфны все идиллии одухотворённые - ни границ, ни чёткости у подобных, лишь расплывчатость."
"Это для сохранности. Чем чётче граница, тем проще пересечь. А в целом - будьте трезвее: благодушие - яд духовности, истинное меценатство не приемлет сентиментализма. Пребывайте твёрже, иначе сомнут. Сомнут да растопчут."
"Фаталистично сие... Не знаешь, что и ждать. Или благодать, или напастий свору."
"Равно просто предрекать как великие свершения, так и великие трагедии. Особенно, если ты не учёный или пророк, а обыденный идиот."
"Согласен. Незаурядным идиотом сделаться тоже не просто. Это уже профессионализма требует. А в идиотии таковой чреват и гибелью. Только где ж найти предназначению личностному оправдание? Хоть частичное."
"Ментальное золото материалистично. Жизнь не вечна, идеализм воплощаем именно в ограниченном - в жизни отпущенной пределах. Ищите, пробуйте. Высших материй всё равно не испытаешь. И бойтесь переусердствовать - жизнь циклична: обогнав время, будешь выставлен отстающим. Но ведь чем сомнительней старт, тем загадочней финиш. Верьте."
"Где же эталонность вышеупомянутую ловить? И коим арканом?"
"Чем ярче пламя, тем меньше дыма, звёзды не коптят. Ищите самое правильное и безобидное. Истинно созидательные инструменты никогда не являются средством деструкции. Только не ведитесь на красоту: таковая бывает и у бактерий при микроскопии, а таковые при этом вызывают жуткие пандемии и отнимают миллионы жизней. Многие спорят о красоте. Считают таковую сложной, непонятной, расплывчатой. Вопреки подобному, красота сугубо однозначна, проста и конкретизирована. Красота в подлинном её воплощении служит высшим отождествлением совершенства, идеализма. И таковая крайне редко оказывается духовной, чаще лишь физической, телесной. Её благородство внешностное может запросто сочтено с уродством моральным, идейческим. Красота это чудо. Нереальное чудо. Шикарное. Но лишь в том случае если живёт она в мыслях или сердце. Помимо красоты, остерегайтесь и пауз. Бойтесь. Как огня. Долгосрочное стояние перед бездной неумолимо вызывает непреодолимое желание шагнуть."
"Идеологию бы верную избрать."
"Ни в коем раскладе. Идеология имеет свойства существа - порабощает, будто бездна засасывает. При чём именно любая."
"Это я и сам заметил - сознание столь разница от мыслей в зависимости. Порой такие просветления случаются вожделенные, равно как и непростительно глупейшие затмения."
"Сознание, как и мебель, транспортируется в разобранном состоянии: от одного осмысления до следующего пребываешь, как правило, именно дураком. И крайне актуален и риск, что не соберётся столь же рационально, как при прежнем случае."
"И ведь столько простоев у судьбы, столько пустоты..."
"Время стремится к минимальным промежуткам, сжимания придерживается наиболее максимального, как материя у дыры у чёрной. Если что-то произошло с жуткой задержкой, то ранее оно попросту пребывало несвоевременным."
"Как ещё смиряться бы с сим..."
"Чутче быть, рассудительнее и внимательней. Вот вас попросят - опишите мне гвоздь, вы опишите, а какая у него шляпка - спросят снова, а вы снова ответите. Вы молодец. А вот теперь опишите голову, в которую этот гвоздь был забит. И тишина вместо ответа... Основного то вы и не уловили. И не тяготейте к окружающему, развивайте ментальное. В самые интересные путешествия ногами не ходят."
"Как же уберечься... Никак."
"Здесь поле парадоксов. Территория прескверная. Чем умнее человек, тем глупее у него судьба. Это факт. Крайне достоверный и уже многократно подтверждённый. Единственное, наверное, что только лишь не задокументированный."
"Так только себе и сочувствуй. Всё время свободное."
"А так и есть. Предостеречься почти и не реально. Для сего будьте категоричнее, гоните всякого, кто сомнения порождает. Учтите, паразит в первую очередь льнёт к организму-хозяину, а не к себе подобным. Гады клеятся именно к гениям."
"Выходит, и вправду, что высшая степень любви к богу это ненависть к людям. Сие, кстати, к вопросу, бывает ли ненависть благой."
"Соглашусь. Всё размылось. Всё на грани. Врага от соратника отличает исключительно цвет флага. Любить некого. Только себя."
"А по лживой брехне статистов мир вполне себе развивается. Даже и по экспоненте."
"Экспоненциальные процессы не несут ничего, кроме воодушевления, запомните. Их результативность смехотворнее нуля."
"Так и выживать то ничуть не хочется. Наоборот даже всецело. В гадком мире лучшее место то, что ближе к выходу."
"Мир делится на тонущих и непотопляемых. Если чего-то боитесь, то подобное скоро и свершится. Идолы бесстрашны."
"Вокруг дно - злость да зависть."
"Зависть - предвестник уважения, это естественное восприятие чего-либо каким-либо из ничтожеств."
"Не спастись средь них. Не дотопать до рая."
"Верный шаг возможно сделать лишь только с правильной позиции. Мир не тот для походов, выше заявленных."
"И не осознать то всего. Пусть даже и столь примитивного."
"Умом безумцев не понять. Особенно, будучи одним из них. Крайне трудно проанализировать излишне сложного человека, но ещё труднее осознать избыточно простого: примитив не имеет логических обоснований или хоть сколько-то здравых объяснений, он иррационален и неуместен, несметно глуп и немыслимо вреден, ничтожественен и лишён даже самых мизерных шансов на хоть относительную приемлемость собственных последствий. И ведь мы все - все и каждый - в этой жиже поголовно."
"Где ж самобытность черпать?"
"Везде, где можно. В океане рыба является рыбой. Рыба в аквариуме аналогично пребывает точно такой же рыбой. И даже находясь в банке на столе у первоклассника, она всё ещё остаётся той же самою рыбой. А вот в супе уже нет. Там уже останки одни. Порою для совершенства не требуется излишней глобальности. Нужна лишь банальная сохранность. Сохранность и минимальное благополучие. Только то и всего."
"Да уж... Рассудок и покой - вещи взаимоисключающие. И ведь все одной жизнью живём."
"Дорога то у жизни одна, очевидно то. Повороты персональные."
"Беда... С кем на ней только, на этой дороге, ни пересечёшься."
"Правильно. На огонь души первостепенно слетаются именно черти. А крылья - не хвост, дважды не отрастают. Учитесь странствовать. Дорога к счастью не имеет указателей. И будьте готовы к парадоксам. Чем элементарнее суть, тем больше разночтений."
"Где же буйствовать - доколе?"
"Если жизнь не дала награду, то, стало быть, битва всё ещё продолжается. Рвитесь до последнего."
"Так всякое рвение, увы, лишь в заблуждения да бездны и загоняет."
"Сие из-за преимущественно чувственного мироощущения. Но таковое тоже оправдано и обосновано: собери все чувства воедино, и получится целостная картина мира, собери все мысли воедино, и выйдет чистейший бред. Смиряйтесь с изъянами человечьей сущности, нам из её шкуры не умчаться."
"Сложен мир..."
"Мир мозаичен. Именно мозаичен. Вся его стройная необъемлемая картина держится исключительно на бессчетной множественности незримых случайностей и мелочей, совпадений и абсурдов. На первый взгляд кажется, что наш свет элементарно нелеп, а с позиций уже длительных наблюдений сия точка зрения становится не кажущейся, а вполне себе достоверной. Здесь нет шансов, нет возможностей. Для достижения чего-либо нужен способ, путь реализации, чаще всего извитой и запутанный. Судьба не терпит прямолинейного движения. И ведь блуждание наше абсолютно не утешительно - оно не даёт ни обещаний, ни надежд. Лишь одну сплошную неопределённость. Таковая не сулит ни конкретики, ни перспектив. Вся жизнь - не более чем удручающе зыбкое нескончаемое предвкушение, долгосрочное и угнетающе безутешное. В нём лишь мрак. Мрак и мы. Невесёлое содружество."
"Мир забавен, его странная многострадальная стезя усеяна исключительной хаотичностью, непредсказуемостью жутчайшей. Всё вершащееся вокруг обосновывается элементарной лишь несуразностью, всё оправдывается максимум бредовостью яви, её глупостью и несовершенством. Действительность тщетна, больна. Её участь банально незавидна, посредственна. Ежедневная заурядность скучна, люди бессодержательны, будни примитивны. Тут омут, бездна. Дыра. Огромнейшая непомерная пропасть. Где дано лишь терять и теряться. Всему и всем. От деликатного до постылого и от непостижимого до бессмысленного. Целесообразность утопична. Увы. Мир убог. Убог именно до забавного."
"Как идентично то вы меня понимаете. Впечатляюсь."
"В пессимизме все клоны. Растолкуйте лучше, отчего удача столь малюсенькими порциями подаётся? Что и не распробовать."
"Ловить рыбу всех благоразумнее именно по одной, всю сразу возьмёте - удочка сломается. Всё обосновано же. Даже бред."
"И так просто заблудиться в нём."
"Суета не приемлет наготы осмысленности - всячески пеленает любой рассудок в ложь да мелочность. Моментально попросту. Незамедлительно."
"Что же в случае таком пишет нам доли то линию?"
"Коварство. И только оно. Жизнь не заманивает, она лишь ждёт, когда вы самолично зайдёте в тупик или отрицательность. Вменяя одновременно ещё и виновность. Бедам в придачу. И вы уже не просто несчастный. Вы ещё и идиот по совместительству."
"Угнетённость нас ведёт, сдаётся..."
"Угнетённость, слабость и зависимости. При чём не важно какие - все зависимости есть ягоды единого поля, да ещё и крайне однородного, что религиозная, что социальная, что наркотическая - всё равное зло и бедство."
"Как же в мире столь необъятном не потеряться?"
"Мир огромен, соглашусь, но исключительно за счёт суеты. Не обращайте на неё ни малейшего внимания, и таковая отступится. Пусть и не сразу. Используйте плохое как обочину, а не как дорогу. Отрицайте его стихию. А счастье и впрямь, как весенний лёд: ещё вечера, допустим, он был твёрд и по нему можно было ходить, а уже завтра это элементарная вода."
"Недосягаемо таки величие. Есть процессы, коим не суждено завершаться, пути, коим не дано оказываться пройденными до конца. Видимо, путь от обезьяны к человеку является именно таким..."
"Жизнь понятие неоднородное, собирательное, и быть ему тут любым, вопрос лишь из чего его собрать. Так же и человек."
"И ведь за каждым шагом, пусть даже самым, казалось бы, безобидным такие последствия подчас выстраиваются... Что и всякая инициатива мрёт ежесекундно."
"Последствия, как тень - при правильном освещении таковая способна быть несоразмерно более обширной, нежели сам породивший её существование объект. Не бойтесь последствий. Бойтесь дурных затей. Без последних первые не рождаются."
"Тут как ни осторожничай или как ни буйствуй, всё одним изгоем окажешься..."
"Сие и логично. В кривом зеркале самым главным уродом будет именно нормальный."
"Поразительно. Каждую деталь зрите в корень."
"А именно таковые пристальности наибольшей и требуют. Всё великое погибает и рушится именно с подачи мелочей - отпавшая гайка, отвалившись, позволяет одновременно отделиться и всей удерживаемой ею детали."
"Класс... А ответьте ещё - что нас облагораживает? Что именно? Если вовсе такое дело есть."
"Что облагораживает человека - любовь и одиночество. Любовь позволяет встать на наивысшую из вершин, а одиночество отчуждает от заурядности и примитива. Кирпичи миропостроения дано укладывать лишь двумя путями - либо расширять плоскость посредственности, либо вершить башню индивидуальности. И запомните ещё одно - беда никогда не сближает навсегда, это худший талисман. Горе сводит лишь на время своего воздействия. Вынужденно схлестнувшиеся сердца не прикипают."
"Нет тут правил, убедили. Ни правил, ни норм. Нельзя верить общепринятому."
"Норма есть первый шаг к крайностям. Не забывайте же."
"Возможно ли нынче понимание? Людское. Человеческое. Не утопично ли?"
"Ну что мне вам ответить... Сформулирую наиболее плодотворно. Гоните тех, кто говорит, что понимает вас или и того более сообщает, что вы хороший, сторонитесь их, бойтесь, как огня, общество есть свора, стая, пристанище пороков и уродств, они не способны ни уважать, ни любить, если они вас таки выбрали, возвеличили, то вы лишь элементарно оказались облюбованы, как избранная жертва. И чурайтесь быть одураченным. Легковерие есть наивысшее олицетворение человечьей уязвимости, столь коварно воплощенное в нашей наиболее сокровенной материи."
"Не искать ни виновников, ни героев?"
"Именно. Игра судьбы от непосредственных инициаторов до самых последних исполнителей есть пьеса, сугубо анонимная. И помните про коварство: Адресованность жизненных уловок традиционно направлена исключительно на самых правильных и наиболее достойных представителей - в те же сети попадаются как раз максимально крупные, не способные просочиться и удрать сквозь просветы ячеек особи."
"Прискорбно настоящее наше..."
"Настоящее лишено какой-либо хоть отчасти сносной барьерной функции. Разделяя собою прошлое от будущего оно не гарантирует должной неприкосновенности ни одному из этих времён. Память можно осквернить, грядущее надломить, планы испортить. Ни уже свершённое, ни лишь только намеченное не имеет ни единого достоверного шанса на сохранность и нескончаемость собственной благополучности. Всё сущее обладает лишь стандартной причастностью ко всеобщей повсеместной аморфности, смутной и расплывчатой, ненадёжной и переменчивой, зыбкой и хаотичной, разрозненной, нестабильной, той самой, что неизменно и слывёт одной единственно возможной формой нашего здешнего пребывания."
"И ведь до самого великого и самого самого масштабного эта быль лишь ветха и беспомощно бесправна..."
"Глобализм всех вариаций и размерностей - от всеобще социального до вселенского - есть понятие, ничуть не более сложное и обширное, чем самый простой и мизерный минимализм. Абсолютно любая, хоть сколько неописуемо гигантская масштабность равно легко доступна самой изощрённой и детализированной автоматизации и исключительно предсказуемому, запросто наводимому и статистически гарантированному в плане устойчивости постоянству. Мир идентично математичен от камня в лесу до галактики, идентично единообразен и гомогенно структурен. И нет никакой разницы в выборе отсчётной точки для его ментального освоения. Истина пребывает лишь вездесущей, всепоглощающе поголовной и массовой. И, если вам дано её постичь, то ни место, ни время не станут хоть сколько-то веской помехой. Верьте, подчиняемо всё. Всё и вся. Равно как всё и вся объяснимо и ни единожды не случайно."
"Соглашусь, жизнь не оправдывается масштабом или высшим замыслом, все её изъяны и несправедливости, беды и лишения не могут быть прощены или забыты, вычеркнуты и списаны со счетов ни в одной из даже самых и самых феерично громоздких и невообразимо раздутых глобалистических концепций. Общая стройность не исцеляет от локальных трагедий. Возносясь до вселенной и вечности, не ответишь даже и на самые мизерные упрёки - почему кто-то несчастен, кто-то болен, почему общество сформировалось из духовных уродцев и тварей и как положить конец всей этой многовековой, столь бессмысленной вакханалии. Если мир продуман от атома до каждой звёздной системы, от муравья до светил науки, если он правилен и логичен, то его бы элементарно попросту не было, во всяком случае в той столь гадкой форме, в коей являет его наша плачевно прискорбная современность. А про математичность и впрямь забавно..."
"Поведение любой толпы определяется исключительно мерой дисперсности овладевшего ею хаоса. Любые многокомпонентные системы интуитивно идентичны, единообразны. Утратив индивидуальность, автоматически продаёшь свою душу статистике. А таковая для всех одна. И для людей, и для молекул. И даже для чудес."
"Прямо дифирамбы статистике."
"И вполне себе, замечу, оправданные: единственный закон, функционирующий именно повсеместно, это закон единообразия: любое зло, как и любое благо сходны в собственной внутренней структурной организации."
"Всё то так хорошо объясняемо и просчитываемо, оказывается, что одного себя в собственной тупости и вини."
"Так и есть в принципе. А вина, она, кстати, как заколдованное пальто работает: на любые плечи ложится, кроме собственных."
"Каких же обстоятельств для озарения ждать, какой благодетели?"
"Обстоятельства требуют ещё и опыта обращения с их породой, умный и любую дрянь в плюс обратит, а вот дурак... Расторопнее надобно быть, смекалистее - на бегущую лошадь кандалы не накинут."
"И ведь порою и мечешься, а в итоге всё равно никакого движения..."
"Так в том вся и пагубность лабиринтов - вы прошли тот же путь по его длительности, но продвинулись не больше чем на малость, бег на месте к целям не тащит."
"И ведь порою ни перспектив, ни шансов, ни надежды, хоть слабенькой..."
"Видимость перспектив определения положением относительно дна: коль вы немногим поднялись над его плоскостью, то и любые горизонты так и останутся необозримыми, а ежели взмыли ввысь, то будете созерцать свой путь вполне наглядным вплоть до скончания века. Вот и выходит, что порою, став куда ближе к цели, мы теряем таковую из вида в связи с теми или иными передрягами и утрачиваем прежнюю веру в её осуществимость, хоть ранее и считали подобную вполне себе реалистичной. Но с другой стороны и нить судьбы способна оборваться на абсолютно любом её участке, в том числе и всего лишь за шаг до финиша."
"В том числе..."
Замолчали. Сникли. А вечер только начал набирать свои обороты... Скоро и полночь...
___________________________________________________

VII
На улице хмуро. В небе постылые серые облака, в воздухе одинокая осенняя сонливость, в пейзажах томно застывшее безучастное уныние. День обещается подавленным и невзрачным, погода равно безжизненной и тоскливой, время неспешным. Ни динамики, ни веселья, ни пёстрых оттенков. Всё сковано невероятной меланхолией и скукой, повсеместным безразличием, монотонной холодностью и безмолвным забвением. Всё безрадостно, всё неподвижно. Ни ветра, ни людей, ни настроения. Один вакуум - что по сторонам, что внутри. Вакуум да горечь.
Матвей Григорьевич трафаретным шагом следует по просторной расплывчатой улице, изредка озирается и время от времени поправляет ворот выцветшего пальто. Вдоль покосых облупившихся бордюров сиротливо кучкуется сырая пожухлая листва. Близ погасшего горизонта медленно тает утомлённый шатёр белесоватой задумчивой пелены. В неказистых понурых домах боязливо искрятся слегка прикрытые ставнями окна.
"Мир не способен дать нам чуда. Особенно дважды. Мир пуст, непомерно пуст... Точнее даже и не пуст, наоборот полон, гигантски и непередаваемо полон - полон суеты и рутины, посредственности и неполноценности, ошибок и низости, мелочности и дураков. И в этой бездне нам и гнить..."
Герой удручённо вздохнул. Его сегодняшний день традиционно не блещет ни насыщенностью, ни разнообразием и протекает сугубо обыденно и свободно. Календарь являет субботу - время прогулок, мыслей и депрессии. Забот нет, целей тоже. Интересы отсутствуют. Ощущения притуплены. Думы сумбурны. Есть лишь незатейливость и неприкаянность, опустелость. Более ничего.
Прошло приблизительно с полчаса. Матвей Григорьевич забрёл в трактир - внутри кабачное раздолье: в разнузданно-мирной атмосфере гармонично ютятся разноликие посетители. Под закопчённым обшарпанным потолком ленно стелется густо едучий дым. По столам вальяжно красуются белоснежные скатерти, элегантно искрящиеся нарочитой кипельностью. По углам гранитные цветочные горшки. За невысокой стойкой суетливые моложавые официантки. В грузных ставнях помутневшие вертикальные стёкла. На обтянутой кожей двери неброский орнамент. По бокам цельнолитные объёмные статуи древнегреческих мифологических персонажей. На несущей стене большой персидский гобелен.
Герой осмотрелся, занял один из столиков, потянулся: "Приглядимся... Что тут есть у нас? Суматоха. Красивая порочная обстановка - маска были, что столь ловко и изящно скрадывает белые пятна обольщений. Обрывки души летящей в бездну, само собой, никак уже не собрать, но хочется поверить, понадеяться, согласиться на принятие чуда, хочется избавления. Избавления от неустроенности, от пустоты, от страха. При чём страх людской существует ведь исключительно двух лишь видов: или за будущее, или прошлое, за вероятность его потерять. За настоящее страха попросту не бывает. Мы думаем сугубо лишь наперёд. Боимся утратить то, чего и нет. Или забыть то, чего уже не будет. А время это лавина, бесподобная и неуправляемая. Её не сдержать. И человек пред ней не сильнее песчинки. Убеждения, слабости или мода запросто отнимают его здравомыслие и отравляют и без того беззащитный и призрачный ум. Все наши взлёты сугубо временны, обманны. Разумеется, ничто так не держит на высотах, как память о дне. Как и лучшее подкрепление любой веры это совпадение. Бог на троне своём по сути за счёт только такового то и держится. Это так. Но нас, увы, не спасает даже соответствующая якобы всесильная контрастность. Мы легко возвращаемся в минувшие беды и пропасти, легко отдаём святое и принимаем жалкое. Нет великодушия, нет красоты внутренней, нет правильности, благомыслия нет. Истинно возвышенный человек и в оргиях будет безобидно участвовать, и в расчленении, и в агонии. Падший же и молитву цедить гадостно будет, и ребёнка погано спасать, и прокажённого исцелять малодушно. Нет абсолютно плохого и хорошего. Есть имеющееся, желаемое и вынужденное. Есть явь и грёзы. Зеркало души это мечты. Именно планы и намерения отражают истину человечью. Можно и, под мостом валяясь, о совершенном думать, а можно и, венчаясь, об предательстве помышлять. Нет гарантий. Нет твёрдости. Есть топь. Топь и отданная ей душа. И процесс движения до дна. Вот и всё. Мир неисправим. Его не излечишь, не спасёшь. Добить бы его, чтоб не мучился никто. Пустить прочь с оси земной весь глобус, и дело с концом... Да, идеальная ситуация. Бесподобная."
Вскоре сей ментальный экскурс был внезапно прерван - к герою подошла незнакомая бледнолицая женщина со впалыми нежными щеками, сочной консистенцией губ, загадочно приятной внешностью и добротной фигурой, и нерешительно завела самопроизвольную беседу, как будто с долгожданным гостем: "Тоже вечер свой коротаете? Тот, что, как и утро, добрым не бывает. Тоже отвлекаетесь, как и я, забвению сдаваться не желая. Костёр души раздувания требует. Что и говорить, коль и смерть одиночества краше. Ведь сама даже вера, что ищущий да находит, почти и неистребима то..."
"Да надеждами сими, что льдом, греться - прок не больший. Что тут ждать, средь добровольно в капканы просящихся любые поиски опорочены, очернены - изначально ещё, но тушить нутро рука самолично ж ведь не поднимется... Конец света не объявлен лишь только официально, фактически же он уже давно в ходу - полномасштабно и ни на йоту не обратимо. У добра тут ни приисков, ни точек сбыта. Что и поделать - захлебнуться только в этой жиже рутинности. Неустроенность с потерянностью как ни компонуй - всё идиллии не выйдет. Мир и так уж молекулы не сложнее. Да и время исхудало в унисон до скелета. Что здесь правдиво, что упорядоченно... Хаотичность лишь повсюду да смрад. Просрочилось мироздание, прогоркло. Что в идеях, что в структурности. Всё вокруг либо уже развалилось, либо клятвенно обещает сделать это в считанные дни. Тут хоть век проживи, а хорошего не встретишь. Нет его, не имеется. Нет цельности, нет постоянства или гармонии, есть лишь рой бед да авось... На него и ставим."
"Так и я на него как раз поставить то и хочу... Чисто, пламенно."
"Да уж нет, увы, не получится, несуразная это затея - потерянных искать да за бедовость же за их запропащую уцепляться стоически. Не срастись с таковыми. А я как раз самый груздь из них - самый сникнувший, всё утративший, не чуть надломленный, а уж полностью - весь оскольчатый, вплоть до месива."
"Что ж за рок такой с вами сделался, коль ни светлого, ни хоть серого - тьма лишь рьяная непроглядная, вездесущая да кромешная..."
"Я разрушился, растерзался, во крах забрёл, и с тех пор то как раз и погасили звезду мою, - без пути путеводных объектов и не надобно."
"В обречённости, значит, без талисманов здесь?"
"Так именно и есть, без единого. Для похорон музыка не обязательна, формальна скорей, захотят - и без неё за милую душу погребут, что и кроты не докопаются. А меня то уж быль и присыпать успела. Так что без вариантов нынче, только маяться. И столь долго можно теперь эту боль описывать, хоть мемуары многотомные слагай, но ежели вкратце вещать, то была у меня взаимность - светлая, безупречно кристальная и до немыслимо глубинная, не такая и долгая, и не изобилующая особым количеством счастья или эйфоричности, но столь безмерно ценная и святая, столь нереально всеобъемлющая и сильная, как стихия, как высшее из всех возможных средь сущего наваждений, как олицетворённый в мирском вожделенный, блаженственно терпкий рай, как нечто то, после чего бывает уже лишь пустота..." - Матвей Григорьевич замолчал.
"Не для всех жизнь в прок, это знаю я, но у вас был хотя бы сам факт этого неописуемо бесценного и всеправного касания до чуда, до пределов не небесного прижизненного рая, где в совместном альянсе нет ничего, кроме счастья и добра, созидательности и искренности, откровенности и любви, где всякий миг, всякая запредельно упоительная взаимная секунда приносят лишь невероятную гармонию и заоблачное блаженство, где все тона написаны белым цветом, где материализовавшееся раздолье ласковой и сладкой бездной охватывает каждую грань неразлучно схлестнувшихся душ и оставляет их вне безрассудного буйства сует, вне посредственно заурядной яви, от которой, собственно, и взять то, кроме боязни и забитости, вовсе нечего. Действительность - лишь инструмент устрашения, арена для унижений и потерь, зацикленности на поражениях и культе бесправия. Это не то, что хочется получить в качестве постоянной обители, не то, что хочется пожелать себе или ближнему, это место для разложения и мытарств, не для жизни, лишь для гадкого и пустого, для мерзкого или подлого, весь здешний быть сосредоточен вокруг грязи и лжи, двуличия и неприязни, безразличия, злобы и цинизма. Это попросту дно. То самое, ниже которого и не спуститься. Бытие есть чудовищный акт массовой вакханалии, где сердца чахнут, чувства девальвируют, помыслы мелеют, а умы гниют. Тут некуда идти, только в никуда, в тартарары, и всё. Ведь это крах, агония. И так везде... Куда ни глянь." - протянула собеседница.
"И край трагедией объят, и души скованы тоскою... Прям моими словами толкуете, откуда ж вы правильная такая?"
"Из пустоты, так же как и вы..."
"Да, вездесущий источник - и мир породил, и нас, беспрецедентная производительность, фантастическая просто. Так что вас с ней связало - с обречённостью и пустотой, какая страсть?"
"Та же самая, что и вас - судьба." - вздохнула незнакомка.
"Это дело мне знакомое, злободневное, столь насущное, что в горлах аж стоит, натерпелся я с ней, ой натерпелся, знаете ли. Суть житейская - тьма да тернии, жуть и мрак. Реальность - логово досады. И в нём нам всем, увы, и гнить. И ни родят уж нас обратно, ни вдоволь выдадут пожить... А у вас то что за брешь?"
"Да сердешная, как и ваша же, но без пропасти, без прощания. Просто пустошность с одиночеством. Да желание душу выискать - ту, что близкая, неподкупная, всем похожая да заветная. Так... мечты одни. Вожделенные. Крайне чистые, но нелепые."
"Я таких же был, после выискал. Потерял потом. Нынче мучаюсь. Вот и повесть вся - невесёлая: поищи сперва, после выдохнись, сгнить отправься. То действительность наша, прочь не денешься. Но у вас пока не последний час. Хоть подышите... Пред агонией."
"Задохнуться б уж - поскорей, за миг."
"Душить не буду, не просите. Сам бы взял шагнул - из окошечка, жаль лишь тесное, - задержусь боюсь."
"Хоть бы чай с вами выпили..."
"Так не отравленный же, какой прок?"
"Сейчас и обычный - горечь горечью. Закажем?"
"Валяйте. Не прогонять же вас, заблудших душ не обижают."
Подозвали официанта, сделали заказ. Герои переглянулись, продолжили разговор.
"Ну и где ваш путь надломиться смог?" - вновь поинтересовался герой.
Да и не был то он не надломленным ни разу. Так всегда и шёл лишь обочиной. Надрывался, выл. Бился в судорогах. А душа жила. Всё ждала надежд. Неприкаянно. А теперь я здесь. Столь же глупая и несчастная. И ничья, как впредь. Никчемушная."
"У кого-то недосказанность, у кого-то тишина, все мы жертвы здесь до единого, все бедовые в энной степени, редких радостей клочки не укутают."
"Удача утопична, я знаю. Но мне лишь нужной статься хочется. У огня побыть. Пусть у чуждого иль погасшего."
"В мире холодность. Грех себя здесь греть. Все потеряны. Все бессмысленны. Нас в бездну летящих и удержать то некому. Так что плохо всё с перспективностью. Дурно. Муторно. Гадко попросту."
"Где ж к отрадному приобщиться? В чьей обители..."
"Да уж... Кто бы в такую нас позвал... Так вернёмся к идеалам, вами заявленным - что под сокровенностью вашей особой подразумевается, что за категории? Опишите ка."
"Честность, праведность, свет доверия - самый ласковый, самый истинный, всё отринуть и возродить полномочный, есть ли он... Существует ли... В рамках нынешних. Для меня это высшее, то бесценное, что не выкинуть, не запамятовать. Я за искренность, за единства жар, за совместности пламя рьяное. Я за преданность. За гармонию, за соитие душ, здесь страждущих."
"Вы диковинны, эксклюзивны столь, как жемчужина в бездне вьющейся. Не легко вам тут. То наглядно так. Тоже терпите... Да пытаетесь."
"Не могу уйти не ввязавшейся. Не по мне оно, не по норову."
"То полезное в сути качество, основательно мир вершащее. В вас инициатива есть. Поразительно."
"Но к чему она... Лишь зачахнуть чтоб."
"Чтоб на миг согреть. На мгновение."
"На мгновение... На единое..."
"Карма, видимо, такова. Тщетна... Зла..."
"Скудна."
"До трагичного... А жаль."
Разговор продлился, а ближе к завершению его второго часа герои начали прощаться. Спутницей оказалась Марина Валерьевна, застенчиво настоявшая записать её адрес и поделиться собственным - дабы реже молчать и чаще видеться. Разошлись же оба со странным чувством необъятного сродства и мистической закадычности, надвое разбитой теплоты и беззаботной расслабленности - качеств, конечно, утопичных, но весьма себе изысканных и даже во многом деликатесных в плане приносимого удовлетворения и покоя. Матвей Григорьевич поплёлся домой, а Марина Валерьевна отправилась странствовать вдоль набережной - уныние то тоже выгуливать требуется, а после можно со спокойной душой и восвояси. В пустоту.
_______________________________________________________

VIII
Переполненный первой снежностью день шёл для Анатолия Ефимовича весьма себе традиционно - скучно и понуро, кротко покорившись обыденности и не предвещая ни чудес, ни трагедий. Герой обыденно слонялся по жадно обдуваемым неугомонным ветром кварталам, подобно искушённому йогу, непоколебимо спокойным и безжизненно отрешённым от наскучившего происходящего. Было и не грустно, и не восторженность, приглушённо и вскользь сказывалась внутренняя подавленность, но окончательного разочарования принимать всё таки не хотелось. Время ползло чётко по аналогии с черепахой, а картины пейзажей пребывали монотонно однотипными и скупыми. Вдалеке непроглядная серость разряжённых понуренных горизонтов. Очертания сглажены, просторы одиноки, воздух свеж. Анатолий Ефимович не спешит, кропотливо топчет остывающий грунт, периодически озирается. Город уныл. Уныл, абстрагирован и замкнут. Люди редки. Небо бездонно.
У незатейливого архитектурного ансамбля из трёх скамеек герой приметил очередную неприкаянную загадочно замысловатую незнакомку. Внемлить рассудительности намерений не было, посему шаг был сделан именно вперёд.
"Добрый день..."
"Для кого добрый, а для кого и рядовой. Тоже мне добродетель выискался. Цепляться больше не к кому? Как приспичило прям."
"С каких же это пор здесь так в моде агрессия? Я ведь лишь просто вас поприветствовал. С чего ж такой негативизм?"
"А с чего оптимизм то бы взялся - подходит какая-то морда, что-то мямлит, подстраивается. Ещё один любитель ничтожностью собственной пощеголять. Типаж нынче популярный."
"Коль каждого встречного в грязь втаптывать, то лишь чернь вокруг и останется. Что с таким отторжением остаётся - разъедать всё и вся, зубоскалиться... Для чего вы так?"
"Чтоб чудаками типа тебя, как плесенью, не обрастать да жизнь себе не портить с настроением, от засорения идиотами быт свой предохраняя."
"А нормальных личностей, по суждениям вашим, в мире нынешнем и не водится?"
"Ну уж в тебе то точно подобной кандидатуры не видится, даже и вскользь и неубедительно."
"А сами себя исключительно богиней гениальности, стало быть, и идентифицируете?"
"Чтоб в твоей примитивности вдоволь удостовериться, трёх голов иметь не обязательно. Чушь молоть начав, дюже мудрого не скажешь."
"Что же с ваших позиций, столь критических, основополагающим в жизни является, что ей целью служит основною и главенствующей?"
"Я тебе просветитель что ли персональный? Чего ума пытаешь? Сказала же - отвали. Философствовать с тобою попусту я не намерена, общаться тем более. Отстань и глаза своей физиономией не мозоль мне. Твоя особа мне безынтересна."
"Не устраиваю, выходит?"
"Да топай ты уже лесом, совсем дурачком что ли уродился?"
Анатолий Ефимович муторно поёжился и, махнув рукой, не оборачиваясь, зашагал вдаль. Отстранился.
"Ну и быль. Что ни встреча, то трагедия. То ли я безалаберный настолько, то ли свет уже спятил. Беда... Хуже дьявола всё нутро опустошила."
Герой утвердительно отказался от затеи продолжения выше начатого гулянья и суетливо посеменил восвояси - за дверь квартирную, от мира завесу наилучшую. За иною то нигде, собственно, и не сокроешься.
___________________________________________________________

IX
Во неброском, чуть скученном интерьере Матвея Григорьевича сидят двое - сам герой и робко заглянувшая к нему Марина Валерьевна. Их осторожная тихая речь, вкрадчиво врезанная в гармонично меланхоличную обстановку томно и податливо разливается по печальной задумчивой комнате. Мирное совместное время протекает тихо и планомерно. За несмелыми тонкими складками штор бездыханно теплится растворённый в дремучем забвении, однотонный не радужный город. В полупрозрачном квадрате окна то и дело подрагивают угловатые замёрзшие ветки.
"Вся судьба человечья - поиски одни неустанные, не прекращающееся ни на миг странствие, по мукам хождение, и пребывать нам этими пилигримами невольными вплоть до гроба самого, до могилы сырой, для чего оно так? Ведь, как правило, ничего по итогу так и не находится..."
"А для чего весь мир? Кто ж ответит. Сооружение это крайне непрактичное, бессмысленное - во нелепость каждой деталью вовлечённое. Так всё равно ведь живут и здесь, пусть и не густо, не красочно. Путь у нас, конечно, зыбкий, глупый подчас, дурной, но и таким довольствоваться призывают - те, кто набожные особенно."
"Те ещё противнее зачастую. И хуже дьявола грешные. Не в религии святость кроется, не в напыщенном."
"Соглашусь на все сто. Но и в житейском то - бес на чёрте да демоном погоняет. Что ни лицо - то рыло, что ни сердце - то помойка. Хоть в петлю впору лезь."
"Надо будет - залезем. Дело не трудное. За выживание всё равно аргументов не много."
"Соглашусь, оставаться здесь - решение не насильственное. Только, по существу если мыслить, то, кроме апатии, ничего и не прослеживается ни в чём - ни в одной ипостаси земной, всё лишь мелочно да бренно, суетливо и бесплодно - всё и вся."
"И меня сие ощущение не на секунду аналогично не отпускает. Я вижу мир как карикатуру, гадкую насмешку, комнату страха, плен, пыточную, муторный противный омут, дно постылое. Люди порождают лишь презрение. Дела - отторжение. Мысли - страх. Хочется попросту самоуничтожиться и пропасть. Надоело терпеть. Осточертело!"
"Тут на каждый прожитый час бесплатный стакан молока полагаться должен - как за вредность компенсация обязательная."
"Здесь и морем молочным, боюсь, не излечишься. И забыться то не выходит, а не то чтоб нутро обновить."
"Выгорело оно, во прах подавно трансформировалось."
"Да и мысли не лучше."
"И судьба."
"И судьба..."
Замолчали. Одинокие взгляды остановились, пересеклись. Тишина.
Тишина... И целая судьба впереди. Целая судьба. Безутешная и пустая. Звучит как трагедия.
_______________________________________________________

X
Как обычно это бывает, настроение после обольщения, да ещё и закрепленного собственным повторением, держится не самым оптимистичным. Вот и Анатолий Ефимович как мысленно, так и чувственно был исключительно апатичен и угнетён, сидя сугубо неподвижно и с безжизненностью восковой фигуры изможденно и внимая лишь холодной пейзажной действительности запотевшего хмурого окна. А за окном тоже тоска: обширные безлюдные окрестности, кропотливо облачённые нескончаемой непрозрачной вуалью тусклого белесовато-седого задумчивого тумана. Повсюду безвыходность, проеденная минором меланхолия и всеобъемлющее бездыханное разочарование. По углам и низинам немногочисленная хаотично разбросанная небрежная стая бесформенных теней, монументально облачённых в гулкое вязкое молчание. У беспечной, застенчиво невзрачной и ничем не заполненной линии горизонта грузные обессиленные силуэты томных никем не исхоженных приокрестных равнин. В скромном несуетном небе - боль.
"Вот и докатились." - вздохнул герой: "Уже и меня чуть с дерьмом не смешали. Главное, не сдаваться - не подобать всем прочим - унижающим и униженным. Главное, оставаться вне, в стороне стоять. Да что тут имеется весомого... Пустота лишь да грязь, суетливость да обыденность, заурядность да грехи. Здесь не живут, здесь преимущественно лишь существуют - жалко, вынужденно и убого. Этой явью властвует повсеместная суета - рутинная посредственность и примитивно монотонная повседневность, на что она? Люди есть не более чем расходный материал - жалкие, мелочные, глупые и завистливые, злые и приземленные, разве они сгодятся на что таковыми? Весь свет может запросто зиждеться лишь ради сочетания воедино двоих чьих-то искренне влюблённых душ, двоих идеалов, отстранённых от смрадных толп и поголовной неизлечимой безрассудности. Люди - расходный материал. И именно ничто большее. И эта свора крайне боится, что настанет вдруг дефицит и ими пожертвуют. Истинно ценные личности никогда не списываются под откос, они хранятся и оберегаются свыше. И у них не бывает ни бед, ни случайностей. Во всяком случае до той поры, пока они нужны. Индивидуальность дело странное. Чем больше весомого внутри тебя, тем меньше сопереживающих и поддерживающих тебя вокруг. Пребывание в отношениях с чудом есть узы в принципе экзотические, невероятно хрупкие и уязвимые. Их столь просто разрушить и столь немыслимо непосильно залатать. А залатав и подправив таки одни непосредственно нарочито явные огрехи, неизбежно упрёшься во вновь всплывшие другие - уже менее очевидные и заметные. Всех ошибок не отринешь, не искоренишь. И это и определяет их перманентность. Но тем не менее, с какой же всё таки поразительной точностью судьба исполняет подчас свои задумки, столь запросто то моментально сводя нас на веки друг с другом, то мгновенно раскидывая навсегда порознь, то воскрешая, а то обращая в труху. И ведь это всё на что-то - для каких-то целей и идей. Ведь рискуют не только люди, рискует ещё и жизнь - делая на них свои ставки и возлагая те или иные ожидания и надежды. Канцелярия небесная аналогично на осадном положении держится. Сильные мира сего тоже слабы. И уж всевластны то точно крайне изредка. Им исключительно просто что-либо оборвать, пресечь, но, увы, не воздвигнуть. Доброта элементарно не приживается, не растёт на гадкой почве современности, не возделывается, не крепчает. Наоборот безответно лишь чахнет и растворяется, улетучивается, гибнет и пропадает. Пропадает из душ, из умов, из изысканий и затей. Из нутра. Пропадает и всё. А потом пустота да посредственность, серость да изъяны, уродства и ими изобилующие. И это явь, быль, реальность... Болото, а не действительность. Дно. Жалкое и кривое. И жить нам на этом дне, пока ласты не склеим. Жить и терпеть. Как веками это делали глупые нерадивые предки и как, видимо, и мы завещаем равно непутным бесперспективным бессмысленным потомкам. Безысходность. Ад практически. Только на земле. Наяву. А в оном та же преисподняя - идентичная попросту, один в один. И в ней все мы... Наказание."
Герой безнадежно вздохнул, нехотя поднялся и, неторопливо собравшись, вышел вон.
На улице снег. В монотонной скучающей опустелости крепко закованной в мрак и холодность округи миролюбиво копошатся суетливые пешеходы, по сторонам сереет однотипная заунывная тихая местность, вдалеке терпеливо тоскуют невесёлые расплывчатые пейзажи. Повсюду апатия и растерянность, глубинная агония да депрессия. Повсюду грусть.
Анатолий Ефимович свернул по направлению к местной общественной столовой - локации небогатой и неисправимо смрадной и постоянно оживлённой.
Во просторном и длинном помещении с три десятка поперёк поставленных столов, пред таковыми грузные дубовые лавки. Ни скатертей, ни подносов - ничего лишнего. В дальнем конце залы раздаточная - небольшое полукруглое окошко с рябой физиономией тучного рыжеватого повара. Здесь за пару звонких или не очень монет дано получить миску выстраданной праведной баланды - густой и пахучей. Ещё есть хлеб и сухари. Даже пироги присутствуют - с печенью или картофелем. По выходным блины. Есть и чай - горький и отвратный, но добротно перемешанный и идеально чёрный. Здесь обычно всласть матерятся и бьют лица. Но бьют тоже интеллигентно - с расстановкой, со степенностью. В своём роде даже аристократично. Знать начинается с челяди, это факт.
Анатолий Ефимович отрешён, эталонно расстроен и абсолютно безучастен.
"Супа мне нагадь всклень." - буркнул он вылупившемуся на него повару.
"Какого конкретно надобно? Я тебе шаман что ли выгадывать."
"Это с каких это пор тут по несколько пород у баланды завелось?"
"Расширяемся, растём. Ассортимент, сервис, знаете ли. Почти европейский. Изысканный-с."
"Ну и какими сортами похлёбки нас нынче морят?"
"Есть гороховый, а есть свекольник. Можешь даже монетку швырнуть."
"В рыло тебе, например. Давай гороховый. И пирог с печенью. К пирогу чай."
Кухарник зазвенел посудой.
"На тебе. Тут на монетку больше - отложишь на день аспидный." - протянул Анатолий Ефимович, взял поданный заказ и подался искать свободное место.
Заняв свои законные полметра стола, герой вытянул ноги и прильнул к тарелке. Варево знатное. И вязкое, и горячее. Красота. Брюху раздолье.
Атмосфера привычно суетлива и проворно динамична, толпа заурядно разношёрстна, ход времени ленив. Всё, как всегда. Отдых, отпуск практически. Правда на любителя.
Вскоре за соседней лавкой нарисовалась незнакомая рослая особа с розовеющим маком лицом и средней протяжённости шевелюрой. Особе сей на близир неопытного глазомера полагалось около четырёх десятилетий отроду. Весьма разгорячённая вероятной внутренней прорехою дама смело и целенаправленно подобралась к одному из посетителей и уселась на колени: "Составь компанию незнакомке. Очарую. Ублажу. Все печали утешу."
"Свали, ведьма. Хлеборезку что ли расколотить?"
Женщина моментально поднялась и пересела колени соседа: "Будьте кавалером, мужчина, не оставьте в забвении."
"Какая плачевность. Гадство. Точно сматываться пора." - Анатолий Ефимович взял остаток пирога в ладонь и поплёлся на выход.
"Жалкое зрелище... Одна Гертруда плотская на другое отрепье моральное вешается. И всё это прилюдно, напоказ. Мерзость. Кошмар. Это мне ещё повезло с предыдущими разами - хоть тет-а-тет опоносили. Такая любвеобильность тоже не в прок. Скверен плод людской. Гнил."
Герой огляделся и доел пирог: "Теперь и домой можно. От уродств подальше."

XI
На обласканной суетливыми метелями улице немноголюдно. Растворенные в молчаливости краски спокойны, оттенки просты. Слабый морозный ветер по-зимнему свеж и по-доброму приветлив. С прилежанием скомканный снег всё ещё аккуратен и бел. Поредевшее небо с жидкими сероватыми облаками затянуто тусклой шалью незатейливой плотной пелены. Усеянные пепельной сединой привычно хмурые окрестности беззаботно неподвижны и задумчиво грустны.
Матвей Григорьевич и Марина Валерьевна неторопливо прогуливаются по отрешённым, миролюбиво скучающим районам, непринужденно беседуют. Атмосфера релаксированно свободна, разговор самобытен, настроение заурядно. В обеих душах, как и на улице, гостит томная перманентная меланхолия.
"Вот на что всё же она вся наша жизнь, я вот всё думаю." - вздохнула Марина Валерьевна: "Ведь только такими редкими встречами и греешься. Только время от времени лишь и оживаешь."
"Всё энный толк иметь должно, объяснение соответствующее, умысел. Только слабо в подобный, жаль, верится. В добродушный особенно. Мир жесток и разрознен, безразлично циничен и расточителен. Таковой не привержен ко стабильности или логике, не заточен так. Не пристращён. Всем хоть столько-то здравомыслящим лишь смотаться отсюда и хочется. При чём неважно куда и как. Только некуда. Вездесуща явь. И повсеместны все изъяны её, неизводимы, увы, нескончаемы. Но и тут живут... По несчастью то."
"По несчастью здесь многое сотворяется - от встреч до войн. Одна лишь догма над нами весит - безысходности здешней. И не встретить в ней ни перспектив, ни возможностей. Как вообще дано сопоставлять степень случайности и свободы - в чисто вероятностной системе не бывает ни правил, ни обоснованности. Предпринимаемые судьбою решения людьми, как правило, не отменяются. Наше мировосприятие есть лишь простая совокупность внушённых реальностью представлений, совокупность, во всём крайне беспомощная и непростительно субъективная. Нам может лишь казаться - смутно и призрачно, интуитивно и не более, достоверность нам не принадлежна, не сниспослана. Посему что и гадать - всё вилами по воде. Аль и того хуже - по харе собственной."
"Скверны у участи манеры, несносен склад её лихой... Это истина. Но и верить таки тоже в тайне хочется подчас."
"Мы ведь в вами в бездну едем - вы по одной рельсе, а я по соседней. Не мечтать нам здесь. Не забывайте о том. Судьба предписанная - одёжка не тесная, да так просто за раз, увы, тоже не скинешь. Что начертано на роду - того не вычеркнешь."
"Соглашусь. Переменна надежда всякая. Всякое свечение воодушевляющее. И неясно всякий раз что это - долгожданный, вдалеке виднеющийся выход или просто освещённый тупик."
"Всё хорошее - лишь неизведанная часть плохого. Объективность проста: всё плохо, и хорошо не будет никогда."
"Мы слишком оптимистичны. До патологического. Человек так устроен, увы, ему хоть казнь устрой, на гильотину положи, приговор зачитай, знак палачу адресуй, всё равно, пока удар головы об пол не услышит, не поверит, что конец настал."
"Согласна целиком и полностью. Обольщение - наше проклятие. А ещё доверие и пристрастие к милосердию. Доброта вообще есть ничто иное как вариант самоуничтожения - самый эффективный и наиболее мучительный."
"Да знаю я. Нет тут веры. Ни делам, ни обстоятельствам. От волшебства до порчи размах не роковой. Кто вчера спасали - завтра и затопчут за милую душу."
"Так и есть. У трагичности нехоженых дорог не существует. Нет от неё открепления. Нигде. Даже в раю."
"Не на что уповать, подписываюсь под сим."
"Любое упование это бег - либо улепётывающий, либо настигающий - или от ужасного, или к вожделенному, упование это компенсация внутреннего дискомфорта, это приспособительное, излишнее."
"Безысходность тоже романтична. Чем гуще мрак, тем ярче звёзды."
"А вы ещё и сюрреалист. Похвально."
"Что неотъемлемо, то не постыдно... Для бесстыжих так уж точно."
Переглянулись. Вояж продолжился.
___________________________________________________________

XII
Дорога с работы заурядно обыденна и скупа, хоть в то же время и весьма сакральна. Анатолий Ефимович ступает ею бесстрастно и спокойно - без инициативы или участия, глазея по сторонам да вдыхая холодный сгустившийся воздух. Мимо проплывают безжизненные кварталы, скользят единичные повозки и мелькают редкие не запоминающиеся пешеходы. Всё внушает лишь забытье и задумчивость, окружающая будничность сквозит безразличием, привычные кадры отдают статичною городской монотонной безотрадностью, ветер веет ознобом. Настроения нет. Планов тоже. Только уныние.
"На базар бы зайти..." - посетовал сам себе герой и, мысленно наметив маршрут, потянулся в необходимую сторону. И снова окрестная серость, пустота и обезличенность.
На базаре не многолюдно. Прилавки скудны. Посетители немногословны. Работники нерасторопны.
"Капуста, как после погребения." - заключил сам для себя Анатолий Ефимович: "Чистая, аккуратная, но совсем вялая и клёклая. В рот и силком не влезет. Да и картошка такая же..."
Вскоре героя окликнули.
"Не подскажите, где из этой богадельни выход?" - незнакомая, слегка полноватая и жалостливо усталая женщина беззаботно смотрела ему в глаза и ждала вожделенного облегчения.
"Подозрительнее надо быть." - порешил сам для себя Анатолий Ефимович и подавленно протянул: "Вон там - за колоннами последними. Хотите - провожу, чтоб уж точно выбраться."
"Проводите... Если несложно. А то уж утомилась тут плутать."
"Соглашусь, ноги выматывают. Пойдёмте."
"Пойду." - улыбнулась дама и посеменила за побредшим вперёд Анатолием Ефимовичем.
"А вот и талисман свободы, тобиш выход. Там же и облегчение ваше столь желанное."
"Спасибо. Столь услужливы вы, столь гуманны."
"И вам за гуманность спасибо. За человечность столь примерную."
"Смущаете меня..."
"Так не нарочно же, не намеренно."
"Так всё равно же краснею..." - женщина боязливо замолчала и нерешительно протянула: "Хорошо, наверное, с вами..."
"А вы, стало быть, одна совсем?" - справился Анатолий Ефимович.
"Одна..."
"Я сейчас по мелочи съестного прикуплю и сюда же и вернусь. Если хотите, можете подождать."
"Подожду."
Герой удалился к продуктовым рядам и уже через пару минут вновь стоял на прежнем месте с наполненной гастрономией борсеткой.
"Снабдили себя?"
"Более чем. Теперь и в путь резон. Потопчем?"
"С удовольствием."
Взялись за руки, зашагали. Дорога спокойна, диалог располагающе миролюбив, мысли унисонно взаимны. Вскоре добрались до площади. Дама представилась Елизаветой Кирилловной, попросила у Анатолия Ефимовича его адрес и пообещала, если удастся собраться с духом, как-нибудь наведаться. Попрощались. Герой монотонно проводил взглядом её силуэт, сонно вздохнул и неожиданно ощутил неясное, ничуть непредвиденное воодушевление.
"Диковинны вы, маршруты житейские." - снова вздохнул Анатолий Ефимович и непринуждённо взглянул на часы: "И снова домой..."
Домой.

XIII
За оконным стеклом одинокий заснеженный вечер. Матвей Григорьевич сидит у Анатолия Ефимовича, коротают время - варят чай и ведут беседу. Атмосфера приветливо добродушна, слова легки, диалог податлив. Обсуждают быль.
"Взгляните вокруг. Мир убог, он элементарно жалок, необратимо ничтожен и непреодолимо нелеп, при чём потерян и разрушен не только внешне, не только структурно, а именно внутренне - идейно. Явь карикатурна, исковеркана, её изъязвлённая пресная быль сугубо бесславна и скудна, уничтожена, бесполезна."
"Ещё страшнее, что эта машина тирании столь сильна и всевластна над нами." - заметил Анатолий Ефимович: "Как грозен жизни маховик, как мелок люд в его оковах. И что поделать с этим, неясно."
"Разве что терпеть. И мы это крайне виртуозно освоили. Человечий мозг вообще экстремально не толерантен к сумасшествию: такое безумство вокруг, а головой тронулись лишь единицы."
"Забавная статистика, согласен. Впечатляющая в своём роде. Да только, куда ни глянь, везде одна безысходность, безвыходность."
"Так и есть. Загибаемся. Человечество может спастись от чего угодно, кроме себя самого. И уж не за горой изживание данное."
"Жалок наш удел, недалёк. Роль людская вообще посмешищем чревата. Человек, как собака: в пределах протяжённости поводка загрызёт, а далее только потявкает. Вот и рвёмся со всех сил, а после с полного маху лбом бьёмся да шишенции удивляемся. С такими тенденциями не выжить."
"Да и надо ли... Конечно, всё, что этот мир делает с нами, он делает в первую очередь с самим собой. Только всё больше сдаётся, что всё равно ему - развиться или погибнуть, взлететь или стать осколками, поникнуть или расцвести. В нём лишь строгость, холодность, догматизм. Кандалы поголовные."
"Догматизм никогда не бывает прямолинейным, его строго продуманное, отчаянно непререкаемое движение почти никогда не поддаётся однозначному единообразному контролю, субъективная реакция на любые стигмы сугубо индивидуальна, эксклюзивна, крайне опосредована персональным опытом и личностными воззрениями, мерой осознанности и ценностной иерархией - характеристиками нутра угнетаемого индивидуума и их нескончаемыми вариантными комбинациями."
"Соглашусь, лепта осмысленности непомерна, но и одного понимания для счастья, увы, тоже явно недостаточно. Подчинить мыслью хаос - дело, конечно, вожделенное, но ведь в то же время эта же самая беспорядочность вездесущей вакханалии неумолимо рушит и разлагает, сбивает со всех путей и гнетёт, убивает и низводит - безвозвратно и наповал."
"Таковое, возможно, и к лучшему только: хаотичные процессы не нуждаются в надзирающих органах, их устойчивость несравненно стабильнее и прочнее, монументальнее. Вот и получается, что веских аргументов то за смысловую стройность практически и не найти. Да и губит, как правило, не непосредственно омут, а его береговая линия. Вне слабости оступаться и шагать в никуда никакая сумбурность не критична. Стоит лишь терпеть, бороться, не преклоняться пред масштабностью безумия, уметь противостоять и противоречить."
"Сие справедливо, да вот только, контактируя лишь с бездной да тленом, представлений о вечности тоже не составишь. Подобный фундамент порождает исключительно лишь разруху."
"Соглашусь, вне положительного опыта тяга к отрицательному почти абсолютна. Чтоб элементарно не задохнуться, надо сперва набрать воздуха. Чтоб пережить уничижительность и пустоту, надо предварительно сохранить свою память об опыте соприкосновения с возвышенным. Пагубность, воспринимаемая человеком после факта дегустации величия, перенесётся куда безобиднее, нежели низость, представленная первостепенно и первоочерёдно - будет тот самый изначальный глоток воздуха, выручающий на время разлуки с кислородом, будет охранительная и утешающая информационная защита - омулетоподобная и чудодейственно спасительная. Вне подобной грязь и горе именно монопольны, смертоносны и демонично влиятельны."
"Память о прекрасном, лучше пса, от ужасного стережёт, - это истина, но как ни ютись, как ни полагайся на былые моменты полёта и воодушевления, незваную случайную тоску ни одной намеренностью не прогонишь, не обойдёшь."
"И фатален сей привкус боли и униженности - долго пребывавший жертвой рано или поздно по внутренним качествам делается ничем не лучше угнетавшего его тирана. Это факт."
"И таковых целая толпа. Единогласность дураков, собственно, и строит линию безумий."
"И тем трагичнее, что эта вся бездна как раз и образует нашу повседневность - среду, от коей одной лишь и зависит - утонуть или всплыть - в ртутной ванной поди утопись, не выйдет, равно как и поплавать в гелиевой."
"Как же не погибнуть, не пропасть в сей системности деструктивной? К каким принципам и постулатам прибегнуть, чтоб не скурвиться, не загнить..."
"Возьмите за правило лишь один единственный, ничуть не замысловатый принцип: принцип чечётки - если ты даже и сделал шаг назад - по случайности или вынужденности, то сразу же вслед за этим незамедлительно делай как минимум два шага вперёд, исправляя тем самым только что утраченные позиции. И не страшитесь потерь или упущений: затмение не уменьшает яркость самой звезды, лишь ограничивает её стороннюю видимость. Ну и не доверяйтесь - ни ощущениям, ни сужденческим умозаключениям. Эмпиричность - товарищ нестабильный."
"Соглашусь, голову беречь в первую очередь стоит именно от мыслей. Самое худшее для человека - это одержимость, при чём таковая бывает исключительно идеей: дьявол, бог или материалистический нигилизм - всё это по своей сути есть именно идеи - либо элементарные, либо пространные и витиеватые, но в равной степени крайне властные и несметно опасные. И ещё раз повторюсь, берегите в первую очередь именно голову - ментальную её часть, а не волосистую. Здравомыслящий человек и с пробитой черепушкой погибает умным, а затуманенный инакомыслием и при всех благах дурачком прозябает."
"И ведь сами сии путы страшные на себя накладываем, в то или иное воззренческое логово вдаваясь. Субъективный объём комнаты определяет именно интерьер, а не площадь, так же и сознание обуславливается первостепенно именно его индивидуальными особенностями и пристрастиями."
"Опять же соглашусь - хороший дурак и без леса заблудится, но тем ведь подвохи и коварны, что, чем глубже брод, тем проще облик. Опасные сферы и деструктивные ценности кажутся как раз наиболее безобидными и простыми."
"Здесь ещё наше несовершенство ментальное сказывается, неготовность к комплексному и неспособность на многомерное и запутанное: любые сложные оттенки есть лишь банально непредсказуемое для восприятия сочетание исключительно простых и повседневных тонов. Эта истина сугубо элементарна. Но, увы, почти никогда не воспринимаема и не ценима."
"Что же тогда помогает умным оставаться? Если все дураки."
"Опыт. Таковой есть сито, безукоризненно и неумолимо отсеивающее вредное от полезного, скверное от возвышенного, ветреное от существенного и временное от вечного, это барьер между слабоумием и гениальностью, опыт - это благодать, озарение, сокровище. Вот что такое опыт. Увы, но мир настолько плох, что нынче подобный тоже очень часто попросту бесправен."
"Мы ждём предсказуемых специй, цинизм и лицемерие, приправленные набожностью или демонстративным милосердием, незамедлительно смущают, двуличие вообще не свойственно человечьей натуре, оно сбивает с толку, озадачивает. Это характеристика дьявола, не людская она, не естественная. Она приводит нас к замешательству, обезоруживает, стопорит. Подобная всегда подразумевает некую двойственность, некое внутренне расщепление, спрятанность под маску. Хитрость вообще есть по сути одна из разновидностей психического заболевания, сродная раздвоению личности, но, в отличие от всех прочих похожих диагнозов, приносящая прагматичную выгоду, а не наоборот."
"Так и есть. Мы не заточены под восприятие контрастных объектов, слишком яркое в миг затмевает всё мелочное. Будучи ослеплённым тем или иным чувством, не видишь подчас даже самое объективное и отчётливое. Мы так привыкли делить весь мир на своих и чужих - родители, жена, друзья - это свои, а вот незнакомцы, иностранцы, попрошайки, авантюристы - это чужие, чуждые. Но что у нас на самом деле есть своё? Ну подумайте здраво. Какие могут быть гарантии или обоснования сей безрассудной уверенности? Своё - это только вы сам. Остальные все чужие - все и каждый: родители, дети, мужья или жёны, родственники всех колен, единомышленники, кто угодно. Даже бог. Вот запнётесь сегодня вечером, молитву читая, и уже завтра утром таковой благополучно сделает вас калекой. Своих нет. Все сами за себя."
"Как по мне, самые прогрессивные люди - это астрономы: ищут жизнь за пределами солнечной системы. Поняли, видимо, окончательно отчаявшись, что искать таковую на земле попросту бесполезно."
"Да и что есть эта жизнь? Вся её колея, всё движение к целям и ожиданиям есть хождение в слепую - своеобразная поездка на поезде, когда вы не в курсе, какая станция должна стать конечной. И вот поезд стоит слишком долго и вы уже подумали, что пора выходить, что это ваше, а вот он снова трогается и везёт вас к новым высотам. А порою останавливается на полустанке и замирает, и, увы, никуда уже не плетётся. Разве это ваше, разве это то, что нужно? Едва ли. Но ведь составы подчас и ломаются. Жизненный локомотив тоже не вечен. Доковылять до мечты выпадает не всем."
"Здесь опять возвращение к теме опыта. К перспективности его борьбы с безысходностью. Мы утверждаемся именно высотами, максимумом, пределом достигнутого и испытанного. И никак иначе. Не видевший бога поклоняется, как правило, именно камням. Лучшее лекарство от мелочности - это знакомство с альтернативой. Душу юную хоть к овце привязать не труд. А искушённую - уже целая проблема."
"Верно вещаете. Собственно, это же объясняет и природу наличия страхов. Страх есть ничто иное как прямое проявление недостатка веры в лучшее. Именно веры и именно в лучшее, в то понятие, что стоит выше всяких аморфных "бог", "судьба" или "истина". Есть абсолютное добро, безграничное, несравненное, несоизмеримое ни с религиозными идиллиями, ни с философскими, ни с мечтательскими, и олицетворением этого чуда и является то самое неосязаемое лучшее, в кое можно лишь искренне верить."
"А вот я верю ещё и в принцип магнетизма - убери из себя всё железо, и тебя не притянет; убери из себя всё плохое и низкое, и никакие авантюры и бесы не соблазнят тебя и не заманят в свои сети."
"А так и есть. Между светом и тьмою разница не существенная. Ничего не бывает безвозмездно - ни бог, ни дьявол не предоставляют своих услуг за просто так, есть лишь благая возмездность, а есть губительная, вредительская, только то и всего."
"Подписываюсь. Под каждым словом. В том мире, где общество - это стадо, есть только две роли: роль овцы и роль пастуха. И кем вам быть - угнетённым или угнетающим, зависит только от нашего личностного позиционирования."
"Трудно тут ролями меняться. Увы, но, пройдя хоть на самом кратчайшем жизненном отрезке сквозь глупости или обольщения, крайне сложно ощущать себя умным персонажем, пусть даже и осуществляя потом сверх гениальные свершения или подвиги."
"Здесь сомнения нами верховодят. Но что есть таковые по сути? Ерунда дурацкая. Сомнение - это ситуация, когда ложь, воспользовавшись забытьем здравомыслия, пытается совершить покушение на рассудок. Сомнение это яд. Яд, который принимается, как правило, как ни досадно, именно добровольно."
"Про недостаток смысла одновременный ещё забываете."
"Смысл вообще уловим крайне слабо, таковой есть высшая степень структурности, есть понятие, даже близко не являющееся количественной характеристикой - большой текст со смещённым порядком букв будет равным по объему, но абсолютно искажённым и не несущим никакой логической нагрузки. Смысл - это форма. Невероятно хрупкая и крайне недолговечная."
"Соглашаюсь. И ведь самое комичное и ироническое, что пусть от реальности до гротеска, конечно, и пропасть, но от нас до этой пропасти всего лишь шаг."
"Искренне уверен, что если наше мироздание и доступно для реставрации, то лишь после предварительного тотального разрушения."
"Поддерживаю. Нестабильно всё. И, основательно желая выжить, убедитесь в первую очередь, что позиционирующееся для вас спасительным начало само не находится под той или иною угрозой."
"Тут ещё и сложностям провокационным поддаваться не следует. Сложность не гарантирует совершенства, гениальность обитает в элементарном, в простоте, возьмите тот же круг - для меня это идеальная фигура, один взгляд на неё приносит куда больше удовольствия, чем секс или чревоугодие, я вообще не понимаю, как в мире, в геометрии которого, есть круг, могут быть войны и болезни."
"В то же время ключ к простоте кроется именно в присутствии сложности: множественность линий задаёт точность направления для каждой из образующих совокупность - провести одну единственную черту дано как угодно, но, состыковываясь с прочими, постепенно появляется та самая лишь единственно возможная индивидуальная траектория, выводимая одновременным согласованием со всеми оными. И чем больше компонентов, тем однозначнее система. Теперь подумайте, почему нас тут именно несколько миллиардов, а не пару сотен. Почему мир властвует именно в такой манере."
"Со своей стороны дополню ещё, что, вопреки многим заблуждениям, власть не имеет иерархичности. Осознайте это. Осознайте и запомните. Вот вы ставите эксперименты над бактериями в вашей пробирке, а вот уже эти самые бактерии планомерно съедают вас изнутри, оставляя лишь обезображенный вздутый труп. Вот барин хлещет холопа, а вот уже взбунтовавшийся холоп умерщвляет вышеупомянутого барина. Сильные мира сего должны знать - их срок краток, правда равно как и наш."
"И, чем зыбче власть, тем жёстче меры..."
"Сие отражение свойств конкретно нашей эпохи, или же мир всегда зиждился именно на грани?"
"А что вообще есть эпоха? Краткосрочный портрет бесконечно текущего времени, она не несёт избыточной субъективной нагрузки, поверьте. Эпоха - маска. Её как ни криви, лица всё равно увидится."
"Соглашусь, субъективность - тема вообще крайне специфичная. Нарисованный тигр куда миролюбивее реального таракана - чужая беда со своею не сравняется."
"Так и есть, ошибиться, не верно что-либо растрактовать, остаться в дураках шансы почти что чудовищные. Самое главное, никогда не доверяйте полярным явлениям, чурайтесь их всеми способами, жизнь вообще сплошное сборище антагонизма. И сие способно лишь удручать. Вот возьмут так однажды все плюсы и минусы да и взаимно обнулятся. И останется лишь пустота. И мы..."
"Знаю. Судьба не обуздывается интуицией. С этим крайне трудно смириться, но это именно так."
"Здесь ещё мера сознания действо обретает. Сознание есть емкость. И любые сомнения - простые круги на поверхности. Их наличие не зависит в большинстве своём именно от свойств имеющейся в этой ёмкости жидкости, от нас самих. От мыслей и их приложения. А мысль, как известно, есть огонь. Таковым можно поджечь дрова, а можно и дом. Всё зависит от вектора использования."
"И от стереотипов, от привязанностей. А привязать можно чем угодно - любой эфемерностью и абстрактностью, при чём именно намертво, навсегда - много много тончайших ниток вокруг тебя и дерева хуже троса."
"Занятно. Познание вообще такое размытое и неординарное дело, что, занимаясь таковым, никогда достоверно не знаешь - трезвеешь ты или напиваешься ещё больше."
"Соглашусь. При чём беспрекословно. Вынужденность от обречённости дифференцируется с трудом."
"Вынужденность всегда лишь временна, а вот обречённость - состояние уже пожизненное..."
"И ведь, тем не менее, так никогда и не знаешь, что в плюс запишется, а что наоборот боком выйдет."
"Здесь, как ни странно, может помочь польза избытка лжи - в такой системе одна неправда регулярно взаимо-разоблачает другую."
"В корень зрите. Искра истины всегда добывается исключительно от камня обмана."
"Важно лишь искать, буйствовать, не смиряться... Биться за эти искры диковинно редкие."
"Смирение - выбор или победителей, или дураков."
"И ведь всех проще смиряются именно с пустотой, с обделённостью..."
"Пустота неистребима. Сможете ли вы прожить триллионы лет?... Едва ли. А пустота смогла. Компромиссов избегать надобно для непримиримости: их дорога есть ничто иное как наиболее ироничный способ пресмыкания пред злом, путь в тупик."
"Что же единит тут нас всех - и с пустотой, и с пресыщенностью?"
"И человек, и бог, и дьявол схожи лишь в периодах собственного бессилия - ни один из сей триады не является достаточным абсолютом, чтоб однозначно возглавлять взаимную иерархию. Вот и страдают - все и каждый. От ангелов до чертей. От прокажённых детей, до искалеченных снарядами ополченцев."
"И от этого бессилия до истерики лишь шажочек ведь. Бей своих, чтоб чужие боялись - это принцип, коим, увы, не брезгует не только дьявол, но и бог..."
"По сему то даже к богу идущие ближе всё таки именно к дьяволу."
"За богом вообще не возможно идти. Как минимум преклоняться пред таковым. Преклоняются только перед дьяволом - преклоняясь, ты не видишь лица господа, не знаешь - а бог ли это вообще..."
"Верно. А ещё у бога нет должности дурака - таковые предоставляются исключительно людьми. Мы сами загоняем себя в амплуа идиота. Возможно, и с подачи дьявола, конечно, но тем не менее."
"Поэтому идите только под своим флагом. Не облачайтесь ни в веру, ни в философию - сгниёте."
"И уж раз коснулись тьмы... Дьявол никогда не кроется в мелочах, он в них спотыкается. В глобальном то мы его никогда не замечаем. А в незначительном порой и дифференцируем через раз."
"А что до людей?..."
"Те ещё хуже. Всякого беса страшней. На коих из них тут можно ориентироваться? Приглядитесь - и морда мира перекошена, и венец с шипами на нём, и кровь, все проявления их истории увенчивались лишь войнами, смертями и предательством... Люди бесцельны, примитивны, просты..."
"Простота тем и сильна, что её можно безо всяких затруднений многократно повторить. Таковая добивает количественно."
"В подобной модели мира только из крайности в крайность и метаться."
"А, кстати, сходны ли противоположности? Как думаете?"
"Крайности схожи лишь в собственной несправедливости - из холода в жар бросаясь, соглашаешься на аналогичный дискомфорт, взамен отступившему приходящий. Вот вам всё и родство ихнее."
"А от крайностей, от конкретики отступив, тоже теряешься - в неопределённости да аморфности в миг утопаешь."
"Расплывчатость тоже не в плюс, знаю. Но, чем размытее жизнь, тем меньше обидно - не видно кто нить судьбы обрубил, истоков горя не наблюдается, корней."
"Так или иначе жизнь своё всё равно ведь возьмёт. Тем или иным путём и рано или поздно. Чтоб согнуть металл, нужно либо избыточное воздействие или чрезмерно повышенная температура. Рычагов у участи хватает. Коль захочет в угол загнать, уж поверьте, не отвертитесь."
"Тут шансы видеть надо уметь - средь всеобщей тьмы свет спасительный кропотливо различая. Для достижения высот дюже широкая дорога не обязательна - было б место именно впереди, место для пути, для движения. А зажатость и неброскость - вещи терпимые."
"Но свойства пути крайне точно контролируют и его содержание: тот же факт - быстро или медленно ты идёшь, всецело определяет число, время наступления и, соответственно, и характер принятия всех встречаемых тобою событий."
"Здесь на самостоятельность уповать правильно. Большинство цветов погибает ведь не из-за варварского вытаптывания бескультурным людом, а по причине нерадивой заботы самих садовников - неумелых и элементарно бездарных. Будьте вдумчивее и глубже, и вопрос ложной трактовки устранится сам по себе."
"Тут цельность мироощущения тогда значима. А таковая цементируется именно мечтами - как ни поразительно: Одна единственная мечта запросто противостоит целой череде угнетающих разрозненных фактов, добавляя и прямолинейности, и сил. И от страхов исцеляя! Раз уж на то пошло."
"От страхов изоляция ещё лечит: в одиночестве всякий страх переживается куда сподручнее - вот вы плывёте на шлюпке один одинёшенький и вдруг начинается шторм, так и не смекнёте ведь, и не узнаете то даже, что сильнее обыденного посудину раскачало. А если вы на многолюдном лайнере? Обязательно кто-нибудь завопит, что тонете всей компанией. Одиночество куда полезнее - и для мыслей, и для изобретательности, и для безумств - самых неподкупно истинных и масштабных."
"Верно.Беда накликается, как правило, именно общо. Ведь опасность любая - это пропасть, ну а страх - непосредственный шаг в её бездну. Это же ксасается и нерешительности: чем дольше будешь собираться, тем меньше времени останется на сам намечаемый предвкушением путь."
"Тут ещё отвлечение на масштабы непростительно смертоносно - таковые никогда не спорят с вечностью - только друг с другом, всё истинно абсолютное вовсе не доступно для сравнения или конкуренции."
"А ещё романтизм нужен до кучи: доступ к небу начинается именно со взлётной полосы, находящейся при этом для вашего сведения на обыкновенной земле, так же и путь ко всему великому произрастает, как правило, из чего-то малого, неприметного, слабого, из чего-то того, что будучи сперва ничем, превращается с течением времени в чудо."
"Знаю. Вечность это монументальная грузная глыба, опёршаяся на хрупкие плечи мгновений. На ассорти случайностей и мелочей. И чудна эта связь между мыслью и материей - во времени воплощена: то, что вчера было лишь задумкой, уже завтра спокойно сделается частью яви, а любая материя рано или поздно породит те или иные суждения и новые затеи и изобретения."
"Ещё занимательнее, что для блаженства требуется лишь банальное соответствие счастью - схожесть с обстоятельствами: совпадение ширины рельс и расстояния меж парой твоих колёс."
"К тому же сей градиент крайне неустойчив. Судьба вообще никогда не поощряет центристских теорий: за переменными объектами незыблемой дорогой не ступают, под одни условия ты идеально и неоспоримо подходишь от и до, а под через миг сменившиеся подходит уже другой. А ветер, как известно, никогда не возникает дважды в одном месте..."
"А оно только так ведь и пребывает. Уверенность в удачливости всех затей доступна лишь самым самым отъявленным безумцам."
"И всё же участь, доля - тоже таки влиятельны. Как говорится - казино разные, а судьба одна. Коль не везёт в одном, не повезёт и нигде."
"Солидарен с сим, вся жизнь есть обычная координатная плоскость, и способность пребывать исключительно в положительных её значениях определяется лишь банальными арифметическими коэффициентами вашего внутреннего уклада, ведь человек по сути то же самое линейное уравнение, со своим графиком, целочисленными показателями и дробным остатком, и какие переменные поставит в него судьба - есть лишь дело элементарного случая..."
"Меня, жаль, подобное обычно лишь озадачивает... Ситуацию то фоновую и то не подвинешь подчас никак ни на йоту, а уж свой уклад внутренний так и тем более. Но ведь по сути единственный доступный нам аркан для каких-либо обстоятельств - это наша же персональная на них реакция. Точка то опоры для переворота реальности в самосознании кроется."
"Тут, увы, ещё прерогатива состояния работает: форма существования определяет и характер его содержания, его полноценность и полноту - жизнь остаётся продолжаться, даже лишившись какой либо последней целесообразности, расплавленный металл остаётся металлом и при абсолютно жидкой консистенции, сие есть неумолимая и всецело косная данность, но данность исключительтно справедливая: да, это всё ещё металл, его не удастся взять в руки, не удастся использовать в качестве исходной субстанции, способной служить структурным материалом для опорной конструкции, подобное невозможно чисто физически, но на деле сия имеющаяся невозможность лишь временна - после остывания металл без труда возвращает все свои первозданные свойства, делаясь идентичным самому себе изначальному. Возвращает ли их надломленная жизнь? Ни разу на миллиард. Ни единого. Недоступно то. В этом вся и драматичность здешняя, в этом весь и надрыв, вся боль - не проходящая, перманентная и лихая. В этом вся судьба - в невосполнимости, недолговечности и трагизме. От первого беспамятного дня и до последнего вялого вздоха. Весь век, весь путь, всю долю. Всю участь. От начала и до конца."
"Во что же остаётся нам верить?"
"Если меня здесь вдруг спросят, во что я верю, я отвечу - не знаю. Это слишком неоднозначный и исключительно болезненный для человечьего сознания вопрос. Я не верю в мир материи, порицаю религию и отвергаю какую-либо целесообразность человечества как такового. Всё, что мы воспроизводим, узнаём или изучаем, всё, что нам проповедуется или приносится с молвой и увещеваниями, есть лишь глупое заунывное хождение вокруг да около. Бесполезное и до бесчинствия пустое. Хождение там, где дорога к истине попросту не присутствует. Мир убог. Он реализован таковым, что всяческое величие, всякая независимость и осмысленность беспрецедентно наказуемы. Тут поощряется лишь жертвенность и шаблонность, внутренняя мелочность и духовный примитивизм, послушность и невзыскательность. Я живу там, где не на что надеяться. Здесь не хочется остаться самому, не хочется оставить своего ближнего или даже пожелать эту локацию врагу. В этом мире под запретом главное - пребывание самим собой. Тут неотступно требуют интеграции - с окружающими, с системой и с неизбежной повсеместною грязью. Не ядовитых идеологий нынче попросту не имеется. Так на что же я всё таки уповаю в этой бездне гниющей современности? На какие силы и понятия? Если высказаться обобщенно, то на право человека на свободу собственного самосознания. В настоящее время это самая лучшая из оставшихся возможностей. Даже если в силу обстоятельств тебе доступно лишь малое, просто выбери элементарную автономность, личную оторванность от называемого действительностью и непререкаемую свободу от прописанного за объективность. Отдались от гибнущего. Отдались и забудь. Не сомневайтесь, выживший должен иметь шанс отринуть предпочевшего умерщвиться. Шагнув в бездну вместе с прочими, вы тем самым не спасёте ни единого из их внушительного числа. Будьте лишь за себя. Тогда по итогу вы в любом случае окажетесь полностью и безоговорочно честны и невинны - хотя бы перед одной единственной собственной участью. И, как ни парадоксально, но дорогу к богу чаще всего указывает именно дьявол. Очищаться и каяться устремляются в первую очередь как раз наиболее заблудшие и сперва обжегшиеся участью люди. Желая вымыть в небо, отталкивайтесь исключительно от дна."
"Моими мыслями практически излагаетесь. Как бы ни выглядело то странным, но мир наш таков, что для сохранности и превосходства в большинстве случаев в нём требуется именно уверенная пассивность, личностная внутренняя резервация, а не борьба. Вы никогда не окажетесь в силах устранить все имеющиеся несправедливости и огрехи, не утрете всех слёз, не спасёте всех гибнущих и не утолите нужд каждого страждущего и обделенного. Созидание добра предполагает в первую очередь наличие истинной всеобъемлющей непреклонности пред каким-либо злом, наличие твёрдой, незыблемой веры в благое, убедительно подкреплённой острым и стоическим несогласием хоть опосредованно и невольно, но пособничать негативному, разрушающему и пустому. Столь сполна нормированная природой человечья слабость не должна пребывать непомерной, мгновенно сковывающей обузой на пути к предначертанному величию. Пусть вы никогда и не остановите движущийся в бездну мир, но вы, как минимум, в праве не делать свой собственный шаг, устремляющий ей навстречу. Отрицайте промежуточность, отрицайте любые углы и всяческую неполноценность, умейте, не раздумывая, жертвовать всем неидеальным, смело швыряя в безразличный омут бессмысленности любые не окрашенные причастием к вечности судьбы или вещи. Верьте в благоденствие лишь глобализма, в неизбежность воцарения гениальности и порядка, в однозначное появление высшей осмысленности и правды, совершенства, уместности и покоя. Верьте в полномочность величия и чудес, в обоснованность рождения и маршрута, в неслучайность стези и оправданность выпавшей участи. Верьте в правильность, в жизнеспособность идиллии и гармонии, в осуществимость рая и возвышенности, в неоспоримое главенствование именно доброты и логики, в смысл. Лишь тогда ваш даже гибнущий в темени путь до последнего будет преданно видеть трепетный ласковый пламень прозрения и беззаветности, неуклонно стремясь именно ко свету, к неподдельной открытости и кристальной искренности, к первозданной чистоте и неделимому единству - со вселенной, ближним и самим собой. Вне общности разума и истин, вне полноты ума и изысканий, вне глубины потребностей и ощущений нет и твоего собственного я, нет содержательности и баланса, нет окрыляющей вдохновенности и спасительного сакрального огня, есть лишь вакуум - бесконечный и всепоглощающий, непреодолимый и губительный, мерно и безвозвратно засасывающий всё и вся и исподволь увлекающий за собой в том числе и вашу беззащитно болтающуюся в повседневном, оголтело бушующем сумраке душу."
"И ведь что только нас тут ни обуздывает - любая ересь.."
"Не любая... Неуклонно помните, человеческий мир управляется исключительно только стихийными явлениями, лишь нечто претендующее на роль бури способно достаточно пленительно увлекать за собою людские массы. Таковыми понятиями служат война, секс, жажда наживы, религия и беспринципность. Это те категории, коим вверено вершить историю, историю жалких и больных кучей слабостей экземпляров, даже и близко не умеющих противостоять искушению или соблазну. По сему не ищите властности в благодати, берите в инструмент лишь деструктивное и пускайте толпу в расход. Пойдёт, не раздумывая, не сомневайтесь."
"А как самому то сего зла не бояться? Не дрожать."
"Как не бояться зла? Как не трепетать перед бессмыслицей во время возведения чего-либо стоящего и вечного? Весьма просто, для сего необходима лишь банальная непричастность к антагонизму, отсутствие противопоставления себя плохому, отсутствие внутренней убеждённости в собственной вовлечённости в процесс вашего взаимодействия. Добро ничем не обязано злу, гении не должны учитывать мнение дураков, изящные не должны бояться усеянных изъянами, святые не должны любить грешников. Существуйте лишь изолированно, автономно. В противном случае ваше существование выдастся сугубо недолгим. Ко всему прочему храните твёрдость, непреклонность и стойкость, незыблемость, плюс никогда не пренебрегайте жестокостью. Если дьявол послушается бога и людей и великодушно самоуничтожится, вы его простите? Вероятно, да. И тем самым предадите свет. Помните, дьявол заслуживает исключительно презрения и персональной расправы, именно непосредственного воплощения акта мести и неотъемлемо полагающегося кровопролития. То же самое касается и личных врагов. К тому же любой порок ведь прячется за маску совершенства, за вуаль величественного, за тень благоговенного, те же сорняки тоже наиболее охотно растут именно на плодородной почве. Учтите, дьявол облюбовывает именно достаточно развитые экземпляры. Истинная же посредственность не интересует ни тьму, ни создателя, ни людей. Никого. Даже самим себе таковые исключительно лишь противны. Но их большинство."
"Но ведь сие означает лишь полнейшую непригодность нашего мира - ни для счастья, ни для высот, даже мизерных самых."
"То, что современный мир совершенно непригоден для счастья, более чем неоспоримо. Для осуществления его воплощения требуются всецело оные условия и рамки, однако таковые можно воспроизвести в автономии, в огражденности от всего окружающего, в индивидуальной тепличности. И заточив себя в неё, надобно не испытывать ни малейшей скованности или дискомфорта. Для игры в теннис подходит исключительно лишь специализированный теннисный корт, вне его границ есть и леса, и дорожные магистрали, и болотистые топи, и автомобильные стоянки и строительные площадки, на таковых полноценно играть в теннис уже не получится, но ведь, играя на благоприятном удобном корте, вы не думаете, что он не бесконечен, не распростёрт на всю землю и вселенную, вам достаточно локальной пригодной площади. Так же и со счастьем, не пытайтесь раздать его всем, не старайтесь обратить в таковое абсолютно каждого, сие попросту безумно. Большинство людей элементарно не способны на ощущение и испытывание соответствующего состояния, они изначально внутренне дефектны и неполноценны, исходно и первично непригодны для счастья или искренности. Оттого и союзничество с кем-либо из их числа, даже самое косвенное и незначительное, приводит к гибели и вашего внутреннего мира и его гармоничности. Умейте быть счастливым среди несчастных. Они несчастны потому, что убоги, это их собственное проклятие, а уж никак не ваш личный укор. Не бывает поголовного счастья. Это прерогатива единиц, избранных. И быть в их списке или нет, зависит исключительно от вас. Наш мир, собственно то, и не поддаётся аналитике в первую очередь именно из-за избыточно объёмного количества его бессмысленной части. Большинство явлений и событий, дел и поступков не несёт в себе никакой содержательности или логической направленности, не несёт глубины и причастности к совершенству. Таковые в основном предполагают лишь посредственность и корысть, мелочность и подлость, низость и примитив. Реальность вмещает настолько мало целесообразного, что подобное практически неуловимо. Потому и, глядя на лик действительности, хочется лишь плакать и молчать и снова молчать и плакать. Мир превратился в карикатуру, в насмешку, гнусную и пустую, столь щедро и густо окаймлённую не стихающим хохотом дьявола."
"Где бы ещё должное самообладание да выискать..."
"Учтите, бог завещал верить в первую очередь именно в себя, а уже после в него и прочих, сомнения в себе есть прямое и наиболее злостное предательство господа, знайте. И не стоит бездумно идти на свет, как бабочка. Фонарь может находиться и в руках дьявола. Дифференцируйте сущность оказываемой вам доброты, анализируйте её цели и искренность, сомневайтесь. Поймите, в мире цинизма не двуличного блага попросту не существует. Не покупайтесь - ни на что. Даже на самый искусно поданный идеализм. Как ни странно, таковой не гарантирует совершенства, идеальным можно быть и в подлости, и в искусстве убивать людей, и в поглощении алкоголя. Лучшим дано сделаться и в отрицательных ипостасях. Не идите за голой квалификацией. Оценивайте именно характер имеемых способностей, а не степень их выраженности и развития. В противном случае с вами окажутся самые талантливые и успешные злодеи, циники и душегубы. Не лучший личностный ореол, согласитесь. Учитесь той самой столь незаменимой нынче способности презирать людей. Презирать именно наиболее истинно и полно - всех и каждого, поголовно, не давая слабину и не позволяя малодушия. Помните, играя с жертвой, главное, не забыть, кто охотник."
"Кто ж виновник всей этой несуразности безжалостной?"
"Создатель. Кто же ещё. Запомните, никто никогда не станет грешнее бога. Тем не менее, лестница претензий почти никогда не добирается непосредственно до него самого, людям милее критиковать и корить лишь мелких исполнителей, но никак не прямого организатора всего здешнего безумия. Безумия, столь безумного, что та же пустота и наполненность сопряжены в нём не случайностью, а довольно затейливым взаимодействием, циничным и губительным - вот вы берёте чашку и хотите выпить её содержимое, чашка в это время избыточно полна, а вы в свою очередь испытываете существенную жажду, но вот вы опрокидываете вышеупомянутую посудину, и та становится абсолютно опустевшей, а вы лишённым прежде мучившей жажды. О чём всё это говорит? О том, что полнота и пустота, скорее всего, взаимно параллельны. Переходя друг в друга, они запросто меняются местами и делают таким образом некую рокировку. Выходит, что любая опустелость - это чей-то неизвестный избыток, чья-то даже пресыщенность. И сие ведь весьма злободневно. В нашем мире всё более остро ощущается разрозненность, социальное расслоение, неоднородность. Жизнь становится полярной, расколотой. На бедных и богатых, успевающих и отстающих, осведомлённых и безумных, счастливых и несчастных. И в этой бездне разобщённости, вероятно, и кроется корень зла одних и одновременно рецепт процветания других, тот некий неписаный перевалочный пункт, странным и магическим образом четко разграничивающий участь на полёт и падение."
"С таким надрывом и рассудком то тронуться недолго..."
"А что, собственно, есть наш рассудок в принципе, точнее - кто кому принадлежит: он нам или мы ему? Ведь, на первый взгляд, крайне убедительно кажется, что мы вполне себе полноправные хозяева собственной головы, её единственные держатели и управленцы. Но это не так. Что есть наш разум? Сложный плод из ассоциаций и мыслеобразов, результат банальной комбинаторики пережитого и испытанного. В чьих руках этот перечень декораций? Вы выходите из дома и видите человека, он откладывается в памяти. Или нет. Зависит от его особенностей. Вас могли бить в детстве, насиловать, пытать. Ваш список личных опытов, разумеется, многим более безобиден, но от того не менее специфичен и своеобразен. Его невозможно повторить искусственно. Ваш жизненный путь уникален, ваши персональные ассоциации аналогично уникальны и лишены даже каких-либо подобий. Вы делаете суждения исходя из ментального багажа, вы осуществляете любой выбор равнозначно исходя из того же самого набора зафиксированных эмоций и ситуаций. Вы могли бы вырасти плохим, но вас возделали хорошим. Так в чьих вы руках? Мы скорее жертвы разума, чем его командиры. Мы пленники ассоциаций, желаний, слабостей и грёз. Пленники своей же головы. Своей же памяти, собственно, нас же самих и образующей, трансформирующей и влекущей, побуждающей и огорчающей, воодушевляющей и гнетущей, обожествляющей и низводящей. И единственной властной и полномочной - над мыслями, поступками и ролями. Над всем нами предпринимаемым, ощущаемым и преобразуемым. Над всем, что и составляет нашу скромную стезю, так иронично отданную на произвол сужденческих изысканий."
"Вот мне интересно - со столь глубинным нигилизмом и столь полноразмерной многозначительностью внутренней боитесь ли лично вы чего-либо на свете на этом? Есть ли таковые категории в принципе?"
"Что именно страшит непосредственно меня? Отсутствие лимитов. Отсутствие лимитов у практически любой жизненной ипостаси. Сие не может не повергать в ужас и не бросать во дрожь. Любая, абсолютно любая сфера и характеристика способна оказаться выраженной в совет безграничной степени и размерности - и униженность, и бессилие, и беспомощность, и потерянность, и убогость могут запросто быть попросту непомерными. Попавший в наш мир человек может легко оказаться каким угодно ничтожным, забитым, чуждым и растерзанным, искалеченным и бесцельным. Мир, где растут новые технологии, мир, где идёт неустанное движение к прогрессу и совершенствованию, приемлет в том числе и бесправие, угнетённость и прокажённость. И таковые в равной степени способны пребывать попросту непомерными, безграничными и нескончаемыми. Это убивает. Это худшее из свойств яви, самое гадкое и несправедливое, самое скверное и постыдное, как собственно и сами основы действительности - как самого гнусного и противного места во вселенной, однозначно перегоняющего по масштабу имевшегося бесчинства всё что угодно, и даже пыточные и ад."
"Почему превалирует, как правило, именно плохое? Почему истина в забвении регулярно?"
"Свойства у неё таковы. Не сподручны. Самая главная трагедия истины - это её необличимость повседневностью. Вы никогда не отличите истинную любовь от наигранной, никогда не дифференцируете насмешки от привязанности, не разграничите взаимности и использования. Это не выявляется эмпирически. Для подобных подтверждений подлинности требуется ситуационная ревизия. Обстоятельства маркёрные требуются, лакмусовость своеобразная. Сие сходно с обличением фальшивки - позолота визуально никак не разнится с настоящим золотом, однако попав в кислоту моментально растворяется и гибнет в отличие от истинно драгоценного металла. Вне соответствующего эксперимента никакой градации меж златом и подделкой выявить бы элементарно не вышло, хоть век сопоставляй и разглядывай. Так же и в судьбе - без специфических её поворотов удостовериться в подлинности любви попросту нереально, немыслимо. Хоть провидцем будь. В том то вся и боль - разочарований, предательств, опрометчивостей и разлук. В том вся и бездна. Бездна заблуждений, отчаяния и отстранённости, неприкаянности и бессилья, отчужденности и забвения. Мы не можем, не вольны видеть насквозь, не способны отсеивать наигранность и скверну и не компетентны разграничивать истину и фальшивку. Мы в праве лишь слепо уповать и ждать обличающих обстоятельств. Тех самых, что столь животрепещуще необходимы и столь часто слишком несвоевременны и так непростительно малочисленны и напрасны."
"Вопрос, наверное, бредовый, но всё же - на фоне этой поголовной беспомощности с кем именно наиболее правильным будет отождествить человека - с богом или с дьяволом, к кому ближе?"
"Ни с кем. Всяк отдельно взятый человек слишком сложен для ассоциаций. А вот социум, кстати, уже можно сравнить - с муравейником: та же суета и бессмыслица. По сему лично себя сравнивайте с дезинсектором - от всего уставшим и почти отчаявшимся. Ну или с муравьедом."
"Потрясающе. В свою очередь, не могу ответно не подметить, как таки всё же славно и занимательно агонирует наше общество, как своеобразно и демонстративно. Нами так востребовано стороннее мнение, взгляд со стороны. Таковой трактуется нами за наиболее объективный и достоверный, наиболее справедливый. Это же умопомрачительно попросту! То есть мы все априори признаём, что мнение близких нам людей, нашего окружения и знакомых будет являться изначально предвзятым, лживым. Мы ищем правды у незнакомцев. Это элементарно трагично. У такой реальности нет будущего. Сие не жизнь. Даже близко не жизнь. Каторга. Более того, я крайне сожалею, что большинство видных общественных деятелей не имеет профессионального биологического образования. Это просто чудовищно. Знание о червях и паразитах было бы крайне полезно в рамках текущей социологии. Таковых в нашей популяции нынешних граждан непростительно много. Даже по предварительным подсчётам избыток ужасающий."
"И ведь самое прискорбное, что в никуда идут именно все, при чём не абы как, а по кругу, по извечной кольцевой, а мы аналогично бессмысленно следуем им навстречу, идя полностью идентичным маршрутом до бездны, но лишь в противоположном направлении."
На этом разговор сменился воцарившейся паузой и застыл. Подступила печаль. Расползлось молчание. За окном выступил полукруг луны. Вот и ещё одна ночь. Здравствуй, темень. Обустраивайся. Мы ждали.

XIV
Окаймлённый беспечным спокойствием город неуклюже растерян и безлик. Воздух чист, очертания контрастны, линии преданны гармоничной печальной строгости. Томно понурое, удручённо глубокое небо равномерно рассеяно мутной гомогенной серостью своего сиротливо безмолвного панно. Мир непринуждённо беспечен, но в то же время будто встревоженно обострён, внутренне мобилизован, чутко насторожен и даже несколько озадачен и пронзителен. Просторы плотно полны меланхоличного расстройства и неприветливой чёрствости, дали тоскливы. Повсюду безутешное забвение. На заледеневших, лишённых последней кроны стволах белесоватый искрящийся иней. Под ногами разбитый исхоженный тротуар.
Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна гуляют вдоль одной из центральных улиц, предаются созерцанию и беседам.
"Какая незаурядно подавленная погода, просто эксклюзивно постылая." - наблюдательно заметил Анатолий Ефимович: "А мы вот гуляем, непоседничаем. Нам не существенно..."
"Так мы особенные." - улыбнулась Елизавета Кирилловна: "К проискам природным не причастные. Для нас и пообстоятельнее стихии подыщутся, позатейливей."
"Повезло же нам с такой исключительностью - ни забот, ни вовлечённости второсортной. У нас отныне как свой ценз индивидуальный на все дела, свой отбор, всё и вся фильтрующий."
"А у нас теперь вообще всё своё будет - и дела, и мечты, и действительность личная."
"Автономию, стало быть, чувственную возводить собрались?"
"Самую долговечную и глубинную."
"В здешнем омуте мирском сказку строить - дело отчаянное."
"Так взаимность рискам не прислуживает, пред их волею не склоняется."
"Но и на случайность лишь ставя, дальше грёз не уедешь..."
"А других дорог и не намечено - или призрачной, или на дно..."
"Где б ещё убеждённости положительной в должной степени понабраться для пути сего вдохновенного."
"В упованиях внутренних - самом светлом, что в сердце есть."
"Были б ещё живы подобные, а то от мечт ото всех исключительно лишь трупы одни, столь мучительно и жалко разлагающиеся на несметную боль и разочрованность небывалую."
Здесь крайне уместным окажется заметить, что ни на что иное человеческие упования распадаться то и не способны. Собственно, вообще все понятия и объекты в этом мире разлагаются всякий раз по единообразному пути и сценарию: величие на пустоту, смысл на что угодно, но чаще на безыдейность, а страх на уверенность или безразличие. Но это так - для простого сведения.
"Мыслите позитивнее - оптимистичнее и светлее." - предложила в ответ Елизавета Кирилловна: "Возможно ведь, мир только внешне так ветх и жалок, а внутри, на удивление, наоборот и весомые, поразительно возвышенные и содержательные мотивы имеются - чистые верные судьбы, выдающиеся сюжеты и сильные чувства, просто лишь сокрытые убогой наружностью и досадно затерянные в бездне суеты и обмана."
"Не о нашей реальности то, об иной, а из той, что есть, ни лазейки, ни выхода. И куда здесь взгляд ни кинь - лишь несчастья повсюду бессчётные, роковое бесправие, суровая контрастность да безнадёга неотступная."
"Так, даже если оно и так, счастье то всё равно, как тост: для такового подчас не хватает лишь какого-то заурядно банального повода."
"Хорошая позиция, мне нравится, возьмём за основополагающую!"
"Да ведь и вариантов то у нас немного - или поверить в лучшее, или так и остаться в никудышном."
"Имея место, шаг не делать безрассудно, соглашусь, но и, вне гарантий, на чудо ставить тоже нелепо."
"Так и вся судьба - лишь абсурд сплошной, несуразный да горестный. Но, меж двумя безумиями терзаясь, самым рациональным будет выбрать именно наиболее многообещающее... Нам, конечно же, привычнее выбирать наоборот что-либо более заурядное, даже если это всецело приходится нам в ущерб, привычнее не верить в чудо и уповать лишь на повседневность - скучную, серую и незатейливую, но ведь это неправильно."
"Сия трагичность не нова. Мир к логичности не привержен."
"А мы же в свою очередь тогда откажемся быть приверженными такому миру, идёт?"
"Романтично. Давайте. В небылицах то всё теплее. Да и в гигантских умопомрачительных масштабах столь неоднородной и изменчивой вселенной сия слабость, думаю, будет простительна."
"Да и в принципе в счастье рассудок - компаньон не лучший..."
"И, тем не менее, с ним действовать верней."
"Но ведь сладкие ошибки милее горьких истин."
"Шикарно. Завлекающе. Я польщён."
"Да бросьте вы. То ли ещё будет..."
Переглянулись.

XV
В усталом свете печального тусклого ночника у занавешенного полумраком окна средь абсолютно беспечного однотипно монотонного забытья сидят двое - Матвей Григорьевич и Марина Валерьевна. Вокруг никакого многообразия - лишь утомлённая едкая безучастность заунывно-безжизненной атмосферы. За тяжёлой облезлою рамой одинокий, грустно расплывчатый фонарный обелиск, нежно утопленный в ненавязчивом робко-величественном обрамлении из нерушимо безмолвного спокойствия, неразлучно спаянного с его перманентным, беспристрастно ласковым, холодноватым задумчиво-сонным свечением. По сторонам томное кружение частой мокрой метели. В непроглядной вышине удручённая безнадежная бездна безотрадного зимнего неба. У запорошенной дороги однотонная серебристая белизна свеже-наметённых сугробов. Вот и вся предоставленная явью гармония.
Герои взаимно сплочённы, единообразно озадачены и печальны. И хоть исковерканным судьбам вдохновенного ожидания и не положено, тем не менее, нет той отчётливой черты, за которой заканчивается жизнь и начинается умирание, ну или, как минимум, завершается терпение. Серость, конечно, рано или поздно таки берёт своё, но и цвет души не соглашается выгорать так просто и за раз. Забравшись в тупик, нами традиционно принято постоять, потоптаться, поразмышлять. Ведь так и есть: человек хватается за всё что угодно, разумеется, в итоге так и не спасаясь, но за время до гибели успевая полностью использовать все имевшиеся пути и стратегии. Собственно, и сама то жизнь людская по существу персональному точь в точь, как подпольно взятая техника: ни возврату, ни ремонту, как правило, обычно не подлежит.
"Вновь тоску на двоих столь старательно коротаем..." - сочувственно заметил Матвей Григорьевич.
"Ну а что ещё нам делать... Надо ж с кем-то сердца боль делить." - отрешённо вздохнула Марина Валерьевна и опустила взгляд.
Одной из из главных бед материалистичного мира пребывает тот факт, что любая идейная идиллия, каким бы то ни было чудом таки возникшая в его строго безразличных и лишённых всякой пригодности для высокого, удручающе пагубных рамках, имеет исключительно затруднительную и неохотную реализацию - почти неосуществимую и сугубо фиктивную, безутешно неуместную во всепоглощающей гадкой бездне окружающего кромешного хаоса. Но, тем не менее, в то же время никто не мешает делиться самими побуждениями, самими изыскательными зарисовками и сужденческими отдушинами, передавая пусть и не само непосредственное воплощение воспроизведённой сознанием идиллии, но хотя бы её заготовку - абстрактный виртуальный прототип, вдохновенно согревающий собственным перфекционизмом и внушающий сердцу хотя бы смутный, но пламень воодушевляющей страждущий разум вожделенно увлекающей надежды. Вот и герои, принимая сей незамысловатый безрадостный расклад, безучастно обменивались своими призрачно утопичными упованиями и несбыточно смутными грёзами, ведь, хоть муляж совершенства и не эквивалентен его положительной финальной реализации, но даже самая призрачная стройность мечт всё ж куда милей объективной спутанности реалий.
"Мне так хочется поверить, что счастье возможно, что оно в принципе осуществимо и реалистично, реалистично именно в рамках конкретно здешней объективной, базово выданной нам повседневной действительности, что сам факт правдоподобности сего явления не является лишь утопией, что сие понятие жизнеспособно - хотя бы в самой слабой и сомнительной степени, хоть в пределах лишь мизерной скоротечности, но именно достоверно реализуемо и материалистично, хочется знать, что что-либо хорошее обстоятельно ощутимо, что можно таки его постичь, попробовать. Для меня это служит самой важной и самой жизнеутверждающей стигмой, мгновенно нивелирующий все тяготы и невзгоды, чудодейственно наделяющей невероятной оправданностью и силой да все наветы одномоментно испепеляющей. Ведь и не затейлив то, скромен, прост изысканий ход, объективно обыденен, не амбициозен, не заоблачен, но, тем не менее, какие-либо шансы выбраться из ямы повседневности практически смехотворны."
"Упования - штука горькая, слёз несметностью омытое. Для их стройности крайне чутким надо быть, прорицательным. Глубина человечьей сознательности, как сие и ни удивительно, подчиняется вполне себе конкретному и всего лишь одному единственному показателю, коэффициенту своеобразному - соотношению вменённой ментальной гибкости и интеллектуальной мыслительной пластичности с твёрдостью имеющихся воззрений и идейно-ценностной приверженностью. Подобное соотношение устанавливается верным только с достаточным опытом, при чём не с любым, а исключительно лишь с положительным и благоприятным, но необратимость, невозможность пагубных жизненных тенденций иметь обратный ход обращает сие в практически стопроцентную утопию. Уж так устроен свет, что в череде его основ все здешние истины неестественно аморфны, неуловимы и всё время лишь краткосрочны. Ведь, если жизнь становится глупа, крайне трудно её не усугубить - деструктивна, вредна, как правило, инициатива любая, в горе проявляемая. По сему и нет то в этом мире ни одной такой незначительной трагичности, чтоб за шаг от великой беды не стояла, равно как нет и никакой чёткой дифференцировки между истиной и фальшивкой, нет эмпирически верных критериев и отличий - не дано, гиблая медаль никогда не показывает обратную сторону, не обличается, лишь запутывает, с толку сбивая да во страх укутывая, а ум с таковым в паре никогда ещё не уживался, верховенства не одерживал. И крайне трудно в рамки осознанности из иррационализма предшествовавшего перейти, нереально почти - бездна бессмысленности никого так просто отпускать не приучена..."
"А мы вот сейчас на её краю самом сидим и беседуем. И ничего ведь - живём. Для чего-то..." - вздохнула Марина Валерьевна.
"Какой бы ни была наша позиция воззрений на человеческое существование, неоспоримым остаётся лишь то, что в любом случае всякая жизнь есть та функция, которая существует лишь ради собственной производной. Всё наше здесь пребывание, весь проделываемый путь зиждется и длится исключительно ради конечных его плодов, конечных результатов и итогов, получающихся из соприкосновения вменённой участи с чередою представленных обстоятельств. Само чистое оторванное существование не имеет никакой весомости, оно не жизнеспособно само по себе, его оправданность предполагает неизбежное наличие энного предназначения, энной цели и миссии, единственной наделяющей выпавшую судьбу обоснованностью и неслучайностью присутствия. Мы не можем жить просто так. Бытие не приемлет бессмысленной череды смертей и перерождений, оно нуждается в продуктивности, в неизгладимости достижения намеченного свыше. Намеченного всем, а не персональному индивидууму. И ведь в итоге вся доля может зиждеться лишь для какого-то одного единственного слова, в нужное время сказанного предначертанному для них собеседнику, для какого-то одного элементарного жеста или решения, для мига, ловко вписанного в полотно всеобъемлющей вечности. Людская роль непростительно мала, странна и почти никогда заранее не известна. Она есть лишь капля, одна бесправная капля в нескончаемом море сущего, столь лихо кем-то воспроизведённого и столь непомерно загадочного и масштабного, что даже зачастую и не поддающегося - ни осмыслению, ни анализу, ни хотя бы простейшей критике, лишь априорному принятию - терпеливому, беззаветному и монотонному, долгому и непростому и лишь обещающему обернуться чем-то значительным и красивым."
"Вожделения пламенем меня укутать пытаетесь." - улыбнулась дама: "Великодушно. В эмпирическом мире ощущений опыт эмоций, собственно, как правило то, и величается мудростью, благодатью мыслительною. Но так часто кажется, что выхода нет лишь потому, что его просто и не существует. Наш мир скорее даже элементарно глуп, чем коварен. В нём не присутствует никакой системы поощрения чего-либо существенного. Пустое и великое в нём равнозначно, равно."
"Градации бывают лишь в сознании. Или в сердце. Яви всё равно, ей безразлично - до всего, всех и каждого. Самим совершенство порождать приходится. Лестница в рай произрастает из веры, из верной иерархии идеалов, из ценностей, из души..."
"Из души... Хорошо сказано. Может, и наша лестница куда прорастёт - хоть до самого минимального благоденствия сердешного. До надежд воплощения. До плодов. Хоть преднамеренно таковых, конечно, и не пожнать. По случайности лишь диковинной, необъяснимой и всегда только призрачной."
"Во грёзы облачившись, значит, так на свет босоногие и пойдём - наугад. Наугад и без компаса. Без причуд."
"На двоих?"
"На двоих... И с убеждённостью - в качестве третьего. Не в помеху окажется."

XVI
В едва пробудившемся городе весна. Крайне редкий прежде первый солнечный луч одиноко скользит по безмолвному, сонно затуманенному утреннему небосводу, искрится. Медленно сползающая пелена непринуждённо ласкает монотонно туманные дали, расплывается, струится. Хоть весна всякий год вполне себе и предсказуема и её наступление, как минимум, официально никаким мистическим чудом не является, тем не менее, приход первых вешних дней таки служит неизменно действенным поводом для приподнято восторженного настроения и нежданно подступающего оптимизма и вдохновения. Вот и сейчас край и сердце расположены именно к прекрасному. Миролюбиво отпустившие преждевременно сошедший снег оголённые пределы, робко размываемые первыми ручьями, невесомо нежны и боязливо растерянны. Добродушно пропитанный пряной, чуть прелою оттепелью воздух густ и приятен. Игриво воспрянувшая от забвения округа щедро распростёрта на безразмерно большие, ничем не заполненные пространства. В ласковом благоговение предстоящей повсеместной мории. Полупрозрачная лёгкая шаль мутноватой задумчивой дымчатости равномерно свободна и невесома. Краски невинны. Заволоченные, монотонно седые горизонты беспамятно тусклы. В качестве следов недавних заморозков - неприкаянные, нечастые кулишки льда - уже потрескавшегося и совершенно беспомощного. Во всём безмятежность, сладкое забытье и приятная истома. Во всём гармония. Неумелая и робкая, но всё же. По низинам всё ещё безвольный, но уже ощутимый бродяжнический ветер. В мутных лужах растворённые серые тени, с лихвой заполонившие обнищавшие наводнённые пробуждением широты. Город тих. Тих, примечательно чист и загадочен.
Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна планомерно бредут по пропитанной меланхоличной загадочностью округе, наслаждаясь приветливостью и царственно вальяжной, блаженственно-возвышенной беззаботной гостеприимностью лаконично раскинутых девственно вешних краёв.
"Как же явственно таки хороша в этот год весна, как прелестно приятна и миловидно расхожа, как нежна, что и несравненна то ни с одним из состояний и чудес, ни с одним даже образом мыслительным, самым фантастичным."
"А так и есть, и ведь вот гуляешь вдвоём, и весь мир - как обитель твоя, как арена персональная, лишь тебе одному и подаренная, как личный рай незабвенный, ото всей чуждой и опустошающей скверны надёжно раз и навсегда отсортированный, от суеты лихой исцелённый да от вымирания повсеместного крепко накрепко застрахованный, просветлённо искристый, безмятежный и заботливо лучезарный, где о плохом и думаться то не может, лишь о хорошем, что вдруг вот так вот возьмёт да обязательно и исполнится."
"Сим локациям правда в плен попадать есть везение, сугубо эксклюзивное."
"Но, как бы то ни было, любая уникальность лишь одной широтою воображения только и детерминирована и всё, что нужно, - лишь чуть пристальнее ею воспользоваться, чуть очевиднее захотеть и взять и поверить, ведь ничуть не секретно то, что человек расцветает именно с души, а душа с веры... Стоит лишь попросить собственное я воспитать в себе подобную, взрастить, полноценности с лихвой подчинившись. Тогда и нутро всеми гранями заиграет, и сердце запоёт в вожделении, восторженно терпком и благостном, ни лимитов, ни границ не имеющем. Счастьем ведь лишь безвременность правит, таковое порождается здесь исключительно раз и навсегда - на бессрочную долгую лету, никогда нескончаемую и не иссякающую. Шагни в подобную, и всё забудется. Нам предписана непомерно крайняя смелость: весь мир наш в сути то - владения, исключительно чуждые, не нами созданные и не нам, возможно, и полагающиеся. Мы здесь гости, странники. Даже воры. Раз уж на то пошло. Берите лучшее и не думайте о расплате. Не смотрите на огрехи. Пусть даже эта жизнь так и скроена, что по фасону приходится далеко не каждому... Тем не менее, верьте. Искренне и честно. В чудеса и лучшее."
"Чудеса есть ипостась нерукотворная, намеренно никогда, как правило, не вершащаяся, из суеты пустой не взрастающая... По сему таковым тут и неоткуда выискаться то..."
"Многократно воспроизводя желаемое, можно подчас получить в итоге и действительное. Шагая наугад, важно лишь в нужное место по случайности ступить."
"Куда податься есть делема, соглашусь. Мы все стремимся к приятному, к комфорту, к некой форме удовольствия - в каком бы процессе то ни было. Мы полагаемся на ощущения, на эмпирическую наслаждённость. И этот подход вполне себе оправдан, вполне обоснован, трезв и рационален. Человек - это путник, путник, идущий в любом случае в никуда и, раз уж выбора всё равно нет, то куда приятнее делать это хотя бы по комфортной дороге."
"И с кем-то желанным в качестве сопровождающего."
"Тогда цель пути и направление и вовсе не существенны..."
"А разве они нам так приметны? Разве нужны?"
"И карту порвём, и компас выкинем - так предлагаете?"
"Мы и без них доберёмся. Обещаю."
"Докуда?"
"До счастья... Ну или, как минимум, хотя бы до его границ..."

XVII
Вечерняя сиротливо продрогшая быль боязливо сдержанно и пугливо расстелилась вдоль затихших поблёкших окрестностей. Удручённые заброшенные дали плотно охватил неразрывно сомкнутый, терпко растёкшийся сумрак. Мерно сбившиеся в однородные стайки тени смело заняли выжидательные позиции. Густо повисла непроглядная хмурая темень. Край умолк. Выглянувшая на одинокую прогулку утомившаяся Марина Валерьевна вышла в беспросветную сникшую глушь, робко вздохнула: "Как странная таки доля наша мирская, как запутанная, кто бы знал... Ведь и сама б не поверила, что бывает такое. Вот чем живу я здесь - безнадежностью: никто ничего мне не должен, ничего у меня не будет да и мало что есть. Но иного мне и не надо. Не надо ничего, ни страстей, ни встреч, ни подарков или зноя утех, ни малейшего даже и подобия. Мне хорошо там, где я есть. Где я просто гостья, а он мой собеседник. Где всё, на что претендую - просто сопереживающий взгляд или многозначительное безмолвие. И мне хорошо. Я благодарна, что это сотворяется со мной, в моей судьбе, в моей яви. Моей и его. Я благодарна, даже признательна, что это моя быль, моя правда здешняя. Благодарна за всё. Благодарна Богу, или кто-там нас всех тут создал. Он, быть может, и не слышит то меня и не слушает то совсем, но я благодарна. Хочется лишь, чтобы подольше, понадёжнее это состояние продлилось, не растаяло, не прошло..."
Марина Валерьевна застенчиво шагнула в холодную темноту и растаяла. Силуэт медленно потащился вдоль пустынного ночного тракта. Прогулка дебютирована. Теперь и созерцанию отдаться не грех. А после вновь восвояси. Да и зябко уже, пора бы и шаг ускорить. Пора.

XVIII
В комнате тихо. Тихо и тепло. Время веет таинственностью и непредсказуемой многообещающей заманчивостью и негой. Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна сидят вдвоём, прилежно разделяя взаимные объятия и друг друга. Атмосфера влечёт сладострастной жадной амурностью и вожделенно терпким вкусом удовольствия. Смешанные воедино тёмные краски охватывают предвкушением блаженства и зазывают в порок. Единичные сплетённые тени в унисон вторят прочему антуражу.
"Счастье в правильной сервировке подавать грамотно - с удовольствием в виде приправы основополагающей. Сдобрим?" - шкодливо улыбнулась Елизавета Кирилловна.
"До предела." - отозвался герой и потянулся к уже не слабо разгорячившейся обожательнице.
Сладко притягательное, пикантно обнажённое тело Елизаветы Кирилловны гостеприимно раскинулось в сказочно-мечтательной нарочитой истоме. Анатолий Ефимович спустился вниз по манящим бёдрам и, застыв между ног, страстно прильнул ко своей пассии, податливо растворяясь в опьяняюще колдовской безмятежности.
"Как же хорошо." - поёжилась в беспечном блаженстве Елизавета Кирилловна: "Продолжай, ещё, ещё, дальше, настойчивей, мой сладкий, ещё. Как же у меня там тепло... Как в печке."
Полный нестерпимого подобострастия герой беспрекословно ринулся губами к самым сокровенным локациям, безрассудно теряясь в знойном буйстве лихо бездонной трепетности, и, самозабвенно погружаясь в ласковое благоухание пряно-ароматной пленительной влаги, постепенно гармонично слился с каждым жадным вздрагиванием пылко вздымающейся плоти.
"Драгоценный мой, тебе хорошо?"
"Бесподобно. Сладко, приятно, вкусно. Неописуемо. Несравненно!"
"Идём сюда, дай мне себя тоже попробовать. А потом возьми меня - дико, грубо, жёстко, до блажи, до неспособности сдержать крика, до ора. Всюду возьми. Попеременно. Залетай в мои кулуары. Как ветер."
"С радостью наивысшей! Повинуюсь, солнышко моё. Прелесть моя самая самая несказанная."
Сплелись.
Вот вам и самый простой пропуск в рай - через врата интимные. Самый действенный. И самый терпкий. Эталонный. Что ни говори.
Перламутр одиноко затуманенного рассвета робостно скрасил наводнённую необузданной совместностью и густо висящими запахами комнату. Вокруг полумрак. На промокшей растрёпанной кровати щедро купающиеся в остановившемся времени Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна - мерно и степенно отходят от завершившегося блаженства. Наслаждаются.
Анатолий Ефимович лениво обтёр лицо и медленно протянул: "Как же таки хорошо то. Лучше нирваны. Вот тебе и благодать, такую в храме не сыщешь... Это факт. А тех, кто не считает телесную близость за чудо, стоит вообще лишать права на секс, более того - их стоит лишать и права на жизнь. Лично я даже предпочту для их умерщвления что-нибудь из разряда древних пыток. Что есть наше тело? Ведь это же персональный пропуск в мир. Его посредством мы напрямую сообщаемся с окружающей действительностью, со всем сущим, со всей соприкасающейся с нами его локальной историей. Тело есть билет в настоящее, билет в мироздание как таковое. Мы связаны с былью лишь набором органов чувств, связаны с нею телесно, наши впечатления и выводы - тоже не более чем систематизированная трансформация первичных плотских сигналов. И вы доверяете эту собственную плоть кому-либо ещё! Что может быть сокровеннее? Это апогей отданности и единства. Высший его пик. Предел. Я настоятельно утверждаю, что в обоюдном соитии куда больше святости, чем в любой из ныне существующих религий. Вы доверяете партнёру самого себя со всей своей собственной содержательностью и всем присутствующим в вас внутренним трепетом - вы доверяете самое дорогое, что у вас только может быть. Вы позволяете слиться с вашей самой непосредственной и субъективно наиболее полно всеобъемлющей сутью, с вашим собственным я. Сие не может обходиться без чуда, без высшего сакрального мановения. Сие и есть одно из наиболее величественных чудес, такое же, как и само наше физическое присутствие, первозданное зарождение или бог."
"Сегодня мой бог это ты."
И снова экстаз. На этот раз непредвиденный.
___________________________________________________________

XIX
Как известно, самым искренним признанием является признание самому себе. Вот и Анатолий Ефимович, сидя в опустелой затуманенной сумраком спальне, был в этот раз предельно чист и откровенен, взвешен, многозначен и рассудителен. Его сконцентрированный в одной точке взгляд оставался полностью неподвижен и полон глубинной озадаченности. Мысли вились одна за другое. Настроение неторопливо колыхалось от чего-то непонятного до аналогично неясного, но противоположенного по эмоциональной спектральности.
"Как же много несёт и составляет в нашей жизни взаимность, какую же непомерно ключевую роль играет её драгоценное присутствие, как сильно окрыляет и как стремительно обесценивает всё остальное. Вся судьба, вся минувшая доля моя - что она есть без этой единственной встречи, без того случайного сумевшего так крепко свести момента - пустота сплошная, второстепенность, суетливая и никчёмная, незначительная, не примечательная ничуть, бесполезная, однотонно серая и однообразно бессмысленная, несуразная, искажённая и лишь отторгающая. Вся участь, вся стезя моя нынешняя - всё, что несёт моё бытие текущее, не имеет ни малейшей логичности, ни малейшей оправданности и целесообразности без той одной, имя коей выше божьего отныне сделалось, выше всех правд и истин, выше любых стигм и ипостасей. И нет ничего дороже, ничего ценнее и нужней, ничего во всём мироздании спутанном. Ничто даже и близко не сравнится с этим наваждением. Это чудо. Невероятно мощное и всевластное. Необъятное, непередаваемое, немыслимое. Непостижимое. Это чудо. Именно чудо. Вечное, негасимое и незабвенное. Несравненное. Обязующееся непременно именно сбыться. Я верю."
_________________________________________________________

XX
Чем бы то ни объяснялось, но тем не менее, любое постоянство, даже самое печальное, рано или поздно становится исключительно привычным и естественным. Да и в отсутствии какого-либо будущего, всякое настоящее расценивается исключительно как неизбежность. Собственно, деваться то от были, в большинстве случаев, и некуда. Вот и Матвей Григорьевич с Мариной Валерьевной, смиренно приемля быль таковой, какая та есть, вполне себе безропотно и абсолютно непринуждённо волочились по безлюдной ночной улице, упоённо наслаждаясь летним сумраком и взаимным друг с другом присутствием, будто, кроме них, никого на планете то и не было. На неопытный первый взгляд, нам иногда благодушно кажется, что в столь громоздком и многомерном мироздании почти даже и невозможно остаться несчастным или забытым, отброшенным, ненужным или одиноким. Но, чем больше наш мир, тем меньше в таковом места для добра и взаимности, меньше единства и оправданности и больше проблем и разногласий, конкуренции, ненависти, бездушности и невзгод. Чем больше масштабность яви, тем меньше степень её полноценности и гармонии. По сему то и несуразен, глуп всяк, глобализму дифирамбы слагающий, недальновиден, куц. И именно эта безысходная закономерность как раз и иллюстрирует основную трагичность нашего света, горестно заключённую в том, что таковой не способен на величие не просто эволюционно, не только лишь временно и поправимо, а именно абсолютно - не способен чисто идейно, фактически, не способен структурно и организационно, не способен в рамках самой задумки этого здешнего существования, средь непомерно разносторонней сюжетности которого нет буквально ни одного, даже самого скромного, подобающего примера, ни единой хоть сколько-то верной стези и ипостаси - нигде и ни в чём. А духовная сфера как раз ведь самый венец - венец наибольшей обречённости, максимального бесправия и непосильно непреодолимой угнетённости и забитости - безутешной, губительной и ужасной. Вот и ходят души, как правило, порознь. Да и то хорошо, если ходят. Обычно разве что лишь ползают - суетливо и униженно, безумно принимая гадкую клетку бытия за благодатную целительную обитель. Так всё и скитаются. Да ещё и подолгу. Подчас вплоть до гроба до самого. Этот мир искажён, искажён до необратимого, до предела. Искажён до той самой степени, когда уже любые попытки что-либо изменить и исправить неуклонно приводят наоборот лишь к противоположенному результату, только усугубляя и ухудшая и без того окончательно погибшую действительность. В таковой здесь осталась лишь тщетность, заунывное забвение и боль. Пустота да грязь. Умирание. Повсеместное и лихое. Пропитавшее всё и вся - от размытых абстрактных надежд до любого подножного камня и от любых эфемерных идей до самых элементарных страстей и свершений. И во столь однозначно потерянной были даже и на случайность то ставить не приходится - равно прискорбна она, трафаретно скудна и унифицировано бесплодна...
Но герои надеялись. В тайне, исподволь, но всё же...
"Как же хорошо просто гулять вместе, просто быть рядом, рядом с тем, с кем легко, с кем оживаешь." - посветлела Марина Валерьевна.
"С близким человеком и дышится легче, тут не поспоришь. Хоть и коротаем время, да всё ж ведь правильно, не за зря, а в прок. Ещё б в лучшее верилось потвёрже..."
"И так ведь радуешься всегда, так дивишься без устали душ двоих соприкосновению всякому - мимолетному, как видение, небывалому, беззаветному, жарко терпкому и глубинному, вдохновенному, многогранному, вожделенно манящему и трепетно волнительному, всей беспорядочной хаотичности мирской личный тон без труда задающему да столь бесценный незыблемый смысл из разрозненных редких осколков почти что неуловимой субъективной весомости по крупицам скупым возводящему. Столь редки, увы, в век наш пагубный чудотворные искры взаимности неразлучной - всепосильной, животворяще окрыляющей и благодатной. А без неё вся явь здешняя и медяка не ценнее, не гуще. И бесцельно сие существование тщетное, бесполезности полно нескончаемой. Это не жизнь, не подобие её даже частичное. И, хоть и знаешь то, да всё равно ведь живёшь. Живёшь да мучаешься. Да всё ждёшь чего-то. А потом и умираешь, наверное. Только лучше такового просто не знать. Сорт человечий хил, пред гниением безоружен - чуть придёт беда, всё ведь выгрызет. И, хоть долог путь, да бесплоден весь - ни счастливым стать нету времечка, ни на йоту хоть лучше сделаться. Только дальше падать стремительно по лестнице, в бездну направленной. Падать да терпеть, суть последнюю до конца выжигая - до золы, дотла. А потом и всё равно уже, без нутра то отмершего, - хоть чума, хоть потоп. Хоть повседневность. Всё одно. Всё не в счёт. В расход. А покуда не кончилась ещё душа, то и свет не гаснет. И ведь не ко всем, не к каждому таковая прикрепляется, беззаветности ореолом божественным окружаясь - неподкупно благостным и животворящим, только к редким лишь личностям специфическим, соответствием, необъяснимо волшебным по случайности земной обладающим. И ничем ведь, кроме мистики, и не объяснить сей факт, не оправдать."
"Соглашусь, поверить в нечто высшее нынче проще тривиального, да и, коль покрепче обыденного призадуматься, то ведь весь мир, все его процессы, закономерности и ипостаси придуманы и созданы совершенно не нами, все языки, народности, чувства и слова, все гипотетически возможные мысли и идеи есть плод творца - кого-то чужого, частью которого ты можешь стать, вбирая в себя те или иные явления этой действительности, в которой человек есть лишь призма, спектральный фильтр, способный разве что соглашаться или выражать неприязнь."
"Грустно то. Ведь таким образом выходит, что и спасение наше - дело рук совершенно чужих, и далеко ведь не факт, что гуманных или хоть столько-то человеколюбческих."
"Да и стоит ли нас спасать... Едва ли. Во всяком случае, подавляющее большинство."
"Но мы вдвоём, мы вне них. И нам хорошо. В том наша здесь и отрада."
"Вся беда лишь, что ведь скован я, несвободен, сжат - клятвы рамками, прежней верностью нерушимою. Только гостем вам быть смогу, сопереживателем, ни любовью, ни лаской не одаривающим, лишь вниманием одним и балующим."
"Но мне с вами хорошо, я понимаю, что на большее рассчитывать мне не придётся, однако это мой выбор, моё решение посвятить свою душу вам, пусть и не тело, не страсть, но просто саму себя - от и до. Я так решила. И именно так я истинно хочу. Именно так во благо мне скажется. А оное... Оное тлен."

XXI
Сладко пахнущий летний вечер добродушно окутал утомлённые зноем, забывчиво заскучавшие края и широты. Полноправно сгустившийся полумрак ненавязчиво тает одиноко мелеющим каскадом теней и полутонов. Бесправно гаснущие краски безучастно теряются и собираются в общую сумбурную гамму. Сонно волочится тёплый ласковый ветер. Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна плетутся по забывающейся миролюбивой округе, общаются.
"Как чудесно, коль и ни условностей, ни преград, ни ограничений ни малейших, ни перехода то даже никакого меж линиями душ." - заметил герой: "Как в сказке я с тобой. В нашем тереме беззаветности, в личном оазисе надежды. В нирване индивидуальной."
"Да, как в чуде..."
"Ты грустишь? Или кажется только?"
"Задумалась просто. Не отвлекайся."
"От тебе не оторваться, не бойся."
"А я и не из робких."
"Какая жизнеутверждающая уверенность. Даже заразительная."
"Да на здоровье..." - улыбнулась Елизавета Кирилловна.
"И на удачу."
"И на неё."
"Без удачи никак."
"Да уж... Затягивающее это понятие. Азартное."
"Как и жизнь."
"Как мечты."
"И как шансы..." - Анатолий Ефимович сонливо вздохнул и несмело спросил: "А может быть, и к тебе хоть раз заглянем? Ты никогда так и не впускала... Всё в моей каморке только. А там лишь мрак."
"Потом... Как-нибудь. А мрак нам лишь сотоварищ - для приятственного он только на пользу."
"Это точно. Соглашусь."
_______________________________________________________

XXII
Монотонно тоскливый, беспощадно промозглый дождь горько омыл спешно финишировавшее всего лишь день назад знойно-урожайное лето, что так благодушно и не затянуто отгорело, быстро проводив прежнюю повсеместно стойкую жару - взамен на подчинившую округу драматично невзрачную слякоть и уныние. Повсюду темно, обезлюдевшие террасы размыты, дали пуста. Средь неприкаянно остывающего холста небес восковидная окаменелая луна. Средь серых пределов грусть. Город тих. Хмур. Во всём монотонное оцепенение, вялая подавленность и неистово надрывная безнадёга. Пейзаж невзрачен, прост, заурядно молчалив. Горькой мглой скованный мрачный край отрешённо безжизненен и печален. Дома еле различимы, безлики, скупы, томно объяты апатичной бесславной гармонией повсеместно расползшегося мерного умирания. Воздух пресен, болезненно холоден и плотен. Линии строги. Картины бездушны. Всё и вся отдано забвению, страдальческой безысходности и агонии. Всё бездвижно. Матвей Григорьевич равномерно бредёт по тоскливой бесцветной местности домой, делит дорогу, мысли и апатию, созерцает.
"Для чего она, жизнь... На что вменена и предъявлена... Ведь и высоты, и порывы чувств, и величие, и человечность - всё дело случая, дело обстоятельств. Несносных, суетных и разрозненных. Вечно меняющихся и по итогу влекущих исключительно наугад - по тупикам или торной, по захолустьям аль по центровым. И слаб души запал, робок. Чуть шагнёшь не туда - и погибель тебе, карма. Правила игры придумываются победителем, я в курсе, но как к сей должности ещё бы и приобщиться, припасть. В суете то всей. Чудом если только. Да таковое тоже реже кометы показывается. Вот и поди соприкоснись с таковым, состыкуйся... Вне шансов всяких. Вне вероятностей. Так не изловчишься. Не извернёшься, как ни гнись. А впрочем... Жизнь идёт... Знать бы только для чего... Только бы знать. А я вот не знаю..."
__________________________________________________________

XXIII
За окном только что наставшая безнадежная, монотонно томная, неумолимо набирающая темпы сумбурная стужа. В ощутимо вязком морозном воздухе незамысловато заурядная, застенчиво игривая метель, щедро разыгравшаяся мелкодисперсным переменчивым хороводом частых снежинок, нехотя обретающих первую несмелую весомость. Вокруг увековеченные монолитным льдом, отрешённо абстрагированные просторы. На заманчиво поблескивающих козырьках миловидно красующиеся продолговатые сосульки. Вдоль понурой тоскующей улицы однотипные утомлённые серые фасады, умудренные мрачной безжизненной грузностью. По сторонам облачённые в напущенную скупость узурпированные постылой холодностью пейзажи, планомерно растворенные в забвении непринужденно скучающих окрестностей. По углам неприветливые отчужденные тени. Город безлик. Дорожки заметены, длинны, удрученно угрюмы. Перманентно пустынные пределы погружены в непроглядную сонную глушь. Безучастно чередующиеся косые сугробы задумчиво статичны. Очертания бледны. Край блёкл. Средь поникшего сквера два силуэта - Анатолий Ефимович и Елизавета Кирилловна, вновь гуляют. В этот раз в унисон сезону скупо и почти безмолвно.
"Нам поговорить бы впору." - заметила Елизавета Кирилловна и тут же замялась: "Но разговор правда нынче непростой обещается, не самый приятный и не совсем, наверное, ожидаемый, не обыденный для нас. Но я постараюсь максимально спокойно и без лишних разглагольствований - щадяще и с отключенными эмоциями, обдуманно, прямо. Не совсем я тебе правдиво представилась, не всецело. Но обманывать я не хотела. Просто не могла сказать. Элементарно не могла. Боялась. У меня ребёнок. Петя зовут. Двенадцати лет уже. Только в основном одною мной и взращенный. Я одна с ним была. А отец его... Редко я последнего видела, не нужна я ему была. А тут вот недавно объявился, зачастил. И не могу я отказать, отдаюсь беспрепятственно, как сама не своя, как безвольная, будто подменяют меня на оную. Ведь любила его... Сколько ночей на пролёт проплакала, сколько мечт сожгла, сколько желаний, сколько сил. Знала, что нелюбима, знала, но всё равно ждала. Ждала и хотела. Очень очень хотела. До умопомрачения, до дрожи... Как никогда. И всегда так радовалась - каждой встрече, каждому взгляду, каждому соитию... Прости. А вот Петя с ним не ладит, не признает. Это всё. Всё, что хотела сказать. "
Анатолий Ефимович мгновенно померк всем своим обликом, беспомощно стиснул зубы и безучастно застыл, нестерпимо пронизанный резкой, непомерно щемящей болью.
Казалось, вся его жизнь в одночасье безвозвратно отделилась ото всяческой добродетели и обоснованности, потерялась, навсегда испарив всю собственную благодать и перспективность. Так бывает, что подчас, казалось бы, уже состоявшееся счастье траурно объявляет себя надтреснутым и начинает безутешно уповать на необратимую несбыточность, предлагая досрочное погребение и полную внутреннюю опустелость. Так случилось и с Анатолием Ефимовичем. Он непроизвольно вздрогнул и опустил глаза.
"Нам, наверное, не зачем теперь встречаться. Я, собственно, всё уже и поведала."
"Я об одном лишь попрошу - позволь мне Петю увидеть, хоть пару слов ему сказать."
"Пару... Пару можно. Так и быть."
"И постарайся не расставаться, не уходить... Пообещаешь?"
"Не знаю...."

XXIV
В комнате тесно. Воздух вязок, очертания темны, атмосфера беспечна. Настроение безучастно понурено. Мысли бессвязны и незатейливо хаотичны. Образы печальны. Анатолий Ефимович сидит рядом с Петей, пытается начать беседу.
"Я врагом людям быть не привык, не приучен так. Да и связь меж любыми сердцами спокойно строится. Коль желать того, расположением обладать да пониманием к постороннему. Я ведь лишь мира хочу, разделённости... во громоздком нашем свете столь редкостной. Благоденствия хочу, равновесия."
"Все вы одинаковые. Только на словах своё радушие являете, а на деле приходите и уходите, лишь больнее делая да пустоту оставляя, ни к чему это участие наигранное, не в плюс ничуть. А понимание... Понимать и собака способна. Только преданней куда и порядочнее. Бросьте. Ни к чему оно всё. Только душу травить."
"Я ведь искренне, беспристрастно. Не могу я с Елизаветой не быть, а соответственно, и тебя не знать не получится. Да и не способен я чужаком в доме пребывать. Это хуже пытки всяческой."
"Цинизм под соусом помощи подавать мне не надо. Страх как врать все любите. За глупого меня держите, за безумного. Все такие советники прям да утешатели, человеколюбцы. Я людей всех формаций видал, и ни в одном души не прослеживалось, только чернь одна, скверна гадкая."
"А я такого же восприятия. Такого же мнения о людях. До идентичного."
Петя никак не ожидал такого ответа и посему замялся и несмело спросил: "А что для вас смысл? Жизни самой."
"Смысл жизни, Петечка, в том, чтобы Человеком здесь быть. В полной мере понятия данного. И не со строчной буквы, а с гордо поднятой заглавной. Чтоб по совести жить, искренне и преданно любить и честно уповать лишь на хорошее. Смысл в том, чтобы душу спасти. Не загадить её. Не замарать. Не впасть в мелочность или предательство, не сгнить. Не просуществовать, а прожить. Веря в чудеса и творя подобные собственноручно. А самое большое чудо на земле, Петечка, это надежда. Самое главное и жизнеутверждающее. Самое сильное. И нет здесь ничего на душу более влиятельного. Ничего более действенно внушающего успокоение и веру и более чётко и гарантированно ориентирующего путь на свет и правильность. Лишь надежда исцеляет и проносит над любыми пропастями и безднами. Лишь её благодать и заботливость беспрецедентно воодушевляют и безвозвратно отрывают от суеты и ненастий, сквозь любые невзгоды напролом ведя не затруднительно. Лишь в надежде и кроется бог. Лишь в ней одной."
"А что делать, если надежды нет?"
Анатолий Ефимович замолчал и безотрадно вздохнул: "Тогда это гибель. Это бесполезность. Самое худшее и фатальное изо всех состояний."
"И самое частое."
"Соглашусь. Правильности жердочка коротка, тонка - чуть не туда шагнул, и всё: оступился уже, пропал, сник, разрушился. Ведь чуть что, и в раз весь смысл меркнет, обнуляется, пропадает. Вот просто так берёт и теряется. И ведь навсегда..."
"Как ни крути, а ноль всем числам голова. Всё низводит." - заметил Петя: "Не в моих это нравах людям доверять, но вам попробую. Только не пропадите через пару недель, не бросьте маму, как прежних вдохновителей пара десятков. Я ведь всех помню... Будете чая?"
"Буду."
"Пойдёмте. Там ещё сахар есть - комовой! Тоже чудо, не такое, конечно, как надежда, но всё таки."

XXV
Щедро озаривший мутноватые просторы своей монотонной белесоватостью рассвет равномерно растянулся стремительно миролюбивой, но скромно сдержанной добродушностью. Окрасил комнату. Заиграл на вещах.
Окончательно привыкший к новому наставнику за почти три недели общения Петечка уже не спит, ждёт наступления полудня. И неспроста - ближе к таковому должен подойти ставший уже почти незаменимым Анатолий Ефимович: с ним хорошо, можно обсудить жизнь - полноценно, на равных, без обыденных насмешек и презрительности, можно сходить на прогулку и узнать историю города, а можно даже и в зоопарк напроситься - и ведь сводит, без пререканий или надменности. Вот красота то.
Стук в дверь, и на пороге знакомый неуклюжий силуэт.
"Здравствуй, Петечка. Я вот к тебе - с собою взять. Мы сегодня ко приятелю одному моему наведаемся - он, как я, точь в точь будет, как копия моя совершеннейшая. Может, и не одного его застанем. А по дороге пряников купим. Идёт?"
"Ещё как! Аж вприпрыжку поскакать захотелось."
"Тогда и в путь."
Посеменили.
Как и предсказывалось, Матвей Григорьевич не один - с любезно выглянувшей встречать гостей Мариной Валерьевной.
"Заходите, хоть посидим вдоволь." - протянула дама: "Я как раз пирогов напекла."
"А мы пряники купили. Арсенал!" - заметил Анатолий Ефимович.
"Пиршество не хуже императорского закатим." - улыбнулся Матвей Григорьевич: "До отвала курдюки набьём."
Расположились. Разложили еду. Любопытно уставились друг на друга.
"Как же благостно тёплой компанией время коротать - до ликования." - воодушевлённо вздохнул Анатолий Ефимович: "Ну чем не рай."
"Да, распрекрасно. Жаль, не со всеми нынче дано так потолковать по душам." - протянул Матвей Григорьевич.
"Почему люди столь плохи?" - поинтересовался Петя: "Отчего оно так?"
"Вымирают ныне люди, Петенька, вымирают." - посетовал Анатолий Ефимович: "Уж и нет то их почти. Не осталось."
"Это не люди, Петя, ты не не смотри на таковых." - подключилась Марина Валерьевна: "Ориентироваться на мнение самих же себя презирающих, терзаемых такой мелочью как стыд или зависть, не знающих ни правды, ни хотя бы сладкой части лжи, есть попросту элементарная глупость."
Петя поднял взгляд и неожиданно попросил: "А можно я вас маминькой звать буду? С вами так хорошо, так спокойно, как с одного слитка нас изваяли."
"Можно, Петечка. Конечно, можно." - успокоила его едва не прослезившаяся дама.
"Как же не унывать то?" - вновь поинтересовался мальчик.
"Как правило, смысл возникает именно там, где отчаянью стало уже скучно." - заметил Анатолий Ефимович: "Так уж повелось. Да и лента времени - изменница ещё та: сперва холит, лелеет, а после бьёт. Вдребезги и невосполнимо. Но лишь одно не забывай никогда - никогда и ни за что, помни, что, не смотря ни на что, душа не теряется, не мелеет. Чувства не выгорают, не меркнут со временем. Ничто истинное не утрачивается, не проходит, не предаёт. Таковое сложно отыскать, сложно обличить, то таковое есть. Должно быть."
"Я верю." - стиснув зубы, кивнул Петя.
"Не грусти, мой мальчик. Всё хорошо. Пойдёмте лучше в лото поиграем, заодно и ещё раз проголодаться успеем." - предложила Марина Валерьевна.
Все единогласно согласились.
Принялись играть. Теперь, как минимум, ближайшие два часа уж точно не во скуке прокатятся. В игре.

XXVI
Горький день нынче выпал для Петеньки. Страшный, гибельный. Роковой. Лихой. Жутью скованный. Не простой. Начат же был таковой весьма безобидно и безо всякого фатализма - с беспросветной хмурости безучастного пепельного утра.
Потолок белёс. За холодным, свеже-запотевшим окном тусклая пелена монотонного тумана - мутно серого и уныло непрозрачного. В доме предрассветная темень. На вещах многоликие сонные тени. В терпко вязком воздухе скупо меланхоличная подавленность. Во всём некая вальяжно апатичная неспешность и скованность, лёгкая отрешённость и немая растерянность. Во всём тоска. Беспечная, но всё же.
Минута от пробуждения и уже время собираться на уроки - складывать книжки и волочиться с ранцем на ожидаемо скучный учебный процесс в местный благотворительный интернат - самое доступное для небогатых отпрысков заведение. Немного хлопот, и миссия осилена. А вот уже и дорога - монотонная и невзрачная. А вот и класс.
Шесть часов пролетели быстро и на редкость спокойно - никто даже не избил и не заставил унижаться: для школьных реалий штука почти что диковинная. Теперь можно и обратно. И снова в путь. На этот раз в противоположенный. Всё то же самое. Во всяком случае, на улице, а вот дома... Дома агония. Дверь нетипично не захлопнута, внутри шум, какие-то люди. Петечка боязливо затаился, а затем осторожно прокрался в комнату. Прокрался и впал в шок.
Всё верх дном, на запачканном кровью полу бездыханный Анатолий Ефимович - с пробитым виском и усеянном ссадинами лицом, рядом с телом Павел Алексеевич, тот самый "папа" Пети, красномордый опузевший полицай в звании капитана, тоже запачканный кровью и с рассечённой бровью, поодаль молодой сержант с трафаретным бланком.
"Писать что знаешь?" - напористо спросил родич.
"Несчастный случай..."
"Да, как я тебе и сказал. Напишешь, пострадавший был пьян, при попытке подняться с кресла потерял равновесие. Падая, разбил голову об угол письменного стола. В свидетели Лизку запишешь. Про меня ни слова, разумеется. Тявкнешь кому - и твою черепушку расколю так же. Теперь китель новый справить бы как-нибудь, ну да ладно..."
Петя моментально обмяк и, еле собравшись с силами, тут же бросился наутёк. Выскочил вон, огляделся.
Резкий приступ несоизмеримо едкой боли, необъяснимой мучительной униженности и раздавленности тут же ворвался безудержной волной неумолимо фаталистично ощутимого внутреннего надлома и не проходящей обиды и горечи, необъятной и неистовой. Едва возникшая жизненная осознанность в одно мгновение бесследно стёрлась столь неуместно ворвавшейся варварской, безжалостно пустошной бессмысленностью. Куда теперь - куда идти, куда бежать... К кому... Вариант лишь один - со всех ног мчать проситься к Матвею Григорьевичу и Марине Валерьевне - авось спасут.
И вот уже и крыльцо, только бы достучаться.
"Он... Он... Я должен его уничтожить, покарать! Он убил! Убил! Убил Анатолия Ефимовича моего! Мы должны равнозначно убить теперь и его. Во что бы то ни стало. Непременно. Убить гниду!"
"Кто?" - запинаясь, справился обомлевший Матвей Григорьевич.
"Отец..."
"Какое же горе!"
"Там уже весь дом оцепили. Я туда ни ногой теперь. Лучше на улице скончаюсь... Если не примите."
Матвей Григорьевич подозвал Марину Валерьевну: "Кончен мир. Уезжать надобно. Далеко и по-тихому. И Петра с собой брать. Главное, не разузнали бы, не аукнулась бы скверна сия. Собирай вещи, вечером, как товарный по сибирскому напутствию покатит, попросимся к машинисту, надеюсь, хватит монет, чтобы сжалился. А там будь как будет."
"Мы... Мы должны убить."
"Отступиться придётся. Это дерьмо всё равно всплывёт, а тебе ещё весь век жить. Идём скорей, чтоб не видел никто. И переоденься лучше. Так спокойнее будет. Вернее. А ты, Марина, чай ставь. Последний раз, быть может, таковой пить придётся. Как знать. И аккуратнее. Нам, главное, слинять теперь, откреститься от этого днища, абстрагироваться. Исчезнуть. Исчезнуть, но не пропасть."


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Жизнь после переезда была весьма непримечательна, будни смешаны друг с другом, эмоции упразднены, сюжеты невзрачны, во всём прослеживалась лишь не проходящая неопределённость, неумолимая безысходность и всепоглощающее уныние. Безнадежно неустойчивая, беззащитно шаткая линия хрупко беспомощной судьбы однотипно придерживалась удручающей строгости и безутешно беспросветного постоянства, не имея ни в ближайших, ни в далёких перспективах ни хоть сколько-то прельщающих шансов, ни хотя бы отчасти отрадных стечений и известий. Так прошли первые два года - смутно и безвестно безжизненно. А потом стало ещё хуже - сперва умерла маминька, заболела простудой и не оправилась. Сие событие, на удивление Пети, прогремело для Матвея Григорьевича, как гром - сразив наповал и повергнув в колоссальную апатию и разбитость. Но более всего запомнилось даже и не это, утрата Марины Валерьевны казалась чем-то вполне посильным для Матвея Григорьевича, тяжко болезненным, но всё же переносимым, лучше всего в памяти отложилось кое-что другое, случившееся как раз после, лет уже через пять после ухода Марины Валерьевны. Весьма возмужавший к тому времени Петя очень хорошо запомнил этот день - дело происходило на базаре, Матвей Григорьевич, обыденно взяв Петю с собой, шёл мимо рядов и рассматривал тривиальные виды разложенных на прилавках припасов. День был жаркий, летний, посетители толпились, народ неустанно лишь прибывал, время спешило. В самом конце рынка с Матвеем Григорьевичем поравнялся незнакомый, уже немолодой мужчина в истёртом сюртуке и неожиданно его поприветствовал, а затем отвёл в сторону и достаточно продолжительно что-то рассказывал и объяснялся, передав в довершение какое-то письмо и демонстративно наигранно откланявшись. После сей, казалось бы, ничем не выбивающейся из категории тривиальных встречи Матвей Григорьевич моментально катастрофически переменился - резко вскипел, едва не бросившись на удаляющегося незнакомца, а потом максимально помрачнел, беспомощно затрясся и, сползя вниз по заклеенной обрывками объявлений стене, громко и безудержно зарыдал, многозначнительно раздосадованно качая головой и периодически подрагивая. Такого сценария Петя никак не мог предположить и сперва даже не поверил в происходящее, остолбенев и смутившись, а потом подбежал к Матвею Григорьевичу и взял его за руку. А тот так и остался отрешён, а потом, несколько придя в себя, безуспешно вздохнул: "Не вернуть, ничего уже не вернуть. Вся жизнь под откос, вся судьба." Лишь спустя только узнал Петя, что это был за человек и какое письмо передал тогда за беседой. А оказался им никто иной как Аркадий Игнатьевич.
"День добрый! Коими судьбами!" - поприветствовал он тогда Матвея Григорьевича: "Сколь долго не виделись то! Ах, жизнь. Таки свела. А я вам сказать кое-что должен. Уж давно так то должен. А тут как раз и совпало. Встреча наша та - последняя что, ведь лукавой совсем была, не правдивою. Брешил я тогда. И немерено. Но не сам, замечу, лгал, не по своему волеизъявлению, а лишь поручение, свыше данное, выполняя. Анна Евгеньевна... Не умерла она тогда, к другому ушла. К нему же и жить переехала. А мне нарекла ни слова о том, ни оклика. Не хотела она в ваших глазах предательницей становиться. Вот и пришлось мне всё, как велели, сказать. А через год передумала она, письмо вам написала, чтоб не винили ни за что и не волновались - ибо в браке она счастлива, а двое деток её хороши и здоровы. Да только не было вас уже... А тут вот вдруг да свиделись. Как долго таки правда томилась, часа ждала. Сами то как? Небось семья тоже, потомство юное..." Здесь Аркадий Игнатьевич глумился, безбожно глумился - знал прекрасно, что никого у Матвея Григорьевича не было и быть не могло, что лишь только мыслью о верности Анне Евгеньевне все эти годы то он и жил. Знал сие Аркадий Игнатьевич. Знал, но ухмылялся. Надменно и саркастически. Матвей Григорьевич же сразу всю жизнь с головы на ноги опрокинул, взял письмо и чуть было даже ни ударил мерзопакостного злорадного слугу, но потом сдержался и просто отступил. С тех пор времени прошло немало. Матвей Григорьевич весьма изменился - стал совсем тих, подавлен и замкнут. Его будто подкосили: настроение растаяло, силы поугасли, надежда выветрилась. Казалось, что прежняя утрата настигла теперь во стократном объёме, буквально убив и растоптав всё воодушевляющее и спасительное, что ещё имелось в единичных, отрешённо бесправных разрозненных упованиях. С того момента герой потух, сделался безучастен и скуп на какие-либо эмоции, отказавшись от всех былых пристрастий и характерностей и обретя одну стойкую трагичную привычку - почти ежедневно ходить на кладбище к Марине Валерьевне: говорить с землёй, точнее не с землёй, с душой, пусть и уже ушедшей, покинувшей, но живой..., настоящей и искренней, беспристрастной бессмертною душой, в которую столь фундаментально и рьяно уверовал теперь его сникший потерянный разум.
**********************************************************
Даль печальна, редкие смутные очертания густо скованы пепельным вязким сумраком, тонкие плавные линии удручающе монотонны и одиноки, заурядно привычная местность понура, безучастно скупа и бесцветна, томно отдана вездесущему безысходному постоянству. Повсюду горечь и тьма, апатичное забвение и безвестная тусклая едкая глушь. У покосого могильного холма стоят двое - Пётр Павлович и Светлана Сергеевна, молодая приятная девушка, пару месяцев назад ненароком встреченная им в разноликой толпе на не свойственной обнадёживать городской поистоптанной площади.
"Матвей Григорьевич, мой наставник и родитель, продолжатель и заменитель Анатолия Ефимовича, покровитель и просто Человек, вот и нет тебя с нами, уж полгода как нет, а я вот теперь не один, как видишь, жаль не застал моей устроенности, так хотел ты меня припутить, так боялся, что судьбу твою повторю. Ты всегда говорил - Петенька, запомни, самое страшное, когда тебе не с кем поговорить, кроме как с землёй, это самое горькое, самое болезненное состояние, невыносимое, нестерпимое попросту. Как понимаю я тебя теперь. Теперь и мне, кроме земли, за советом явиться не к кому. Восемнадцатое ноября - горькая дата, помню я её, драматичная, непростая в наших судьбах. Восемнадцатого ноября ушёл ты из мира, навсегда ушёл, но помню я этот день и с другой стороны - в тот самый день Анатолий Ефимович со мною впервые встретился. Всю жизнь я ему сломал. Пусть и косвенно. Ни к чему был я тогда, не во прок. Анатолий Ефимович... Светлый, чистый человек был, как и ты. Мало таких теперь, что поштучно счесть. Да, гиблая дата, скверная. Роковая." - Пётр Павлович замолчал.
"А быть может, в другое поверим, точнее не поверим, а переиначить попробуем - этой доли ход. Быть может, в положительное русло, в вожделенное сей рок переведём. Мы же вместе теперь. Отныне и, как кажется, навсегда. Быть может, распишемся в следующий этот день лихой, свадьбу сыграем, стигм трагических вектор сломив."
Пётр Павлович молчал.
"Ведь для счастья поверить лишь надобно, пыл возыметь, надежду. И не сложно ж то..." - Светлана Сергеевна взяла Петра Павловича за руку и взглянула в глаза: "Поверим? Просто так - искренне, беспечно... Поверим? Всей душой."
Герой поднял взор и утвердительно кивнул.
Поверим.
_______________________________________11.12.2018г