Как орёл слона ловил. окончание

  3.               
         Ещё до ухода парусного флота в Ревель, освобождённый трудами Боциса, шаутбенахт Михайлов, разбирая предстоящую операцию на военном совете, посчитал нужным приказать Апраксину и Голицыну, которые должны были занять частью своих сил полуостров Гангут и на самой оконечности полуострова, взяв Гангут-поселение, поставить несколько береговых батарей, чтобы шведский флот не мог приблизиться вплотную. Приказ был выполнен очень быстро. Три гвардейских батальона Апраксина без боя заняли Гангут и установили батареи, а Голицын с несколькими полками выступил из Або и к десятому июля появился на полуострове, готовый выполнить любую задачу.

Наблюдая за этими людьми в течение многих лет, Пётр понял уже давно, что имеет дело с двумя типами человеческого поведения. В общем-то, каждый из них, если складывать заслуги на весы истории, сделал для России немало – чаши вполне уравновесятся. Но до чего же они были разными!
 
Апраксин для всех подчинённых – Высшая власть. Закон. Порядок. Никогда ни одной улыбки не допускал он в разговоре с нижними чинами, чтобы она не могла быть истолкована как поощрение или одобрение. Любую заслугу подчинённого, даже подвиг он принимал как исполнение долга и только, не веря ни в какие чувства и мысли. И всё же армия Фёдора Михайловича любила, подчиняясь неукоснительно. Любила и за резкость, и за осторожность, но и за беспощадную правдивость. И уважала его за… победы, которые часто увенчивали его действия. В сражении он никогда не забывал о своей должности, чине, всегда внимательно наблюдал за схваткой, сам в ней участвуя лишь в случае смертельной опасности. Он всегда был настороже, и не принимал никаких решений, если только обстоятельства не вынудят его к этому.

Голицын – полная ему противоположность. Горяч, решения принимает очень быстро и, как ни странно, но время доказало это, всегда правильные. Солдаты уже привыкли к тому, что их офицер, генерал, командующий всегда идёт в первых рядах на неприятеля, на пули, на ядра, на штыки и сабли. Многие уверены в том, что Голицына не берёт никакая пуля, а те ранения, которые он получал, – это тоже везение, поскольку другой человек в такой ситуации наверняка бы погиб. Те, кому довелось повоевать с ним несколько лет, а уж сам Михаил Михайлович воевал ещё задолго до этой, такой затянувшейся, войны, твёрдо знали: если командует Голицын, то победа будет обязательно.

Пётр как-то сравнил Апраксина с добродушным садовником, который велит слугам посадить зерна ситуации, затем пропалывать их, удаляя сорняки, поливать и удобрять, долго ждёт, когда это всё будет сделано, а потом собирает венки из лавровых листьев именно в свою кладовую. Голицын зёрна не перебирает. Он одним взглядом отделит их от плевел, в добрых зёрнах сразу же выберет то самое одно, которое принесёт ему самый лучший урожай, и сразу же с небеспосыплются на его главу лавры, которые он щедро раздаст всем, кто хотя бы стоял рядом… Апраксин побеждает трудами солдатскими и офицерскими, Голицын – своим умом, смелостью и неизменно сопутствующей ему удачей. Ведь он умудрился на протяжении столь долгой боевой карьеры не проиграть ни одного сражения! И выбирать не приходится: нужны-то и тот, и другой!

Ах, как порадовали они минувшей осенью! После летней успешной кампании на территории Финляндии оставалась единственная помеха: корпус того самого генерала Армфельда, который, как птица Феникс возрождался вновь и вновь после каждого поражения. После изгнания из Гельсингфорса, после взятия Борго ему удавалось с частью сил ускользнуть, и уже вскоре, пополнив ряды и вооружение, он вновь становился угрозой для русских войск. Вот и теми сентябрьскими днями поступило сообщение, что Армфельд закрепился в городе Тавастгусе и, возможно, вскоре предпримет активные действия. Апраксин немедленно приказал войскам двигаться в том направлении, но уже на подходе к городу дозорные группы донесли, что шведский корпус покинул Тавастгус, не имевший укреплений. А может быть, Карл Густав Армфельд этим самым спасал население города? Возможно, так оно и было, во всяком случае разбираться в этом просто не было времени, поскольку нынешнее расположение корпуса уже было обнаружено.

Апраксин и Голицын вместе отправились в том направлении, и уже скоро нашли точку, откуда вся позиция шведов была видна. И, кстати, сразу становилось понятно, что шведский генерал выбрал место очень удачно, и атаковать его войска будет совсем не просто.

Апраксин в раздумчивости долго сморкался на холодном ветру первых октябрьских дней, потом всё же высказался:

– Думаю, Михал Михалыч, до зимы, до морозов нам придётся здесь сидеть. Иначе не подойти.

…Действительно, Армфельд великолепно использовал местность. Корпус стоял между двумя озёрами, соединённым достаточно широкой и, видимо, глубокой рекой. Малое озеро было расположено несколько выше, поэтому течение реки было быстрым, она могла и не замёрзнуть. Шведы расположились за рекой Пелкиной, на высоком её берегу, там же построили укрепления, там же поставили и батареи. Конница реку ещё, может быть, преодолеет, а пехота без плавающих средств – нет. Армфельд учёл и ещё одно обстоятельство. Позиция была выбрана с учётом вероятного направления появления русских. При любых наступательных действиях они должны были оказаться на низком берегу реки, на огромном лугу, по которому так удобно было бы стрелять шведским артиллеристам!

…Голицын переспросил, не понимая:

– Какой зимы?

– Как какой? Желательно холодной, чтобы и озеро, и река замёрзли.
 
– Ну, насчёт реки – это вряд ли. При такой скорости течения… Так мы же сами тут замёрзнем, дожидаючись! Или с голоду помрём.

Апраксин усмехнулся:

– Ну, с этим как-нибудь разберёмся. А сейчас… Ты же сам видишь, Михалыч, что позиция неприступна.

– Вижу. Но неприступна она только с фронта. А посему шведов обмануть надобно, Фёдор Матвеевич. Обойти надо по воде. Иначе много солдатской крови прольётся.

– А лодки где взять? Здесь на всём озере едва с десяток их наберётся рыбацких. А нам тысячи солдат перебросить надо будет!

Голицын уже придумал:

– Вон там, по берегу озера видите мыс? С позиции шведов он и не виден совсем. Мы там проезжали только что. А какой там лес? Сосна, Фёдор Матвеевич, хорошая сосна. Мы пехоту и драгун выведем открыто сюда, на опушку, пусть готовятся к штурму – ставят батареи, вяжут плотики небольшие для одоления реки… Тысяч несколько пехотных да столько же кавалерии, думаю, хватит, чтобы произвести впечатление серьёзности намерений. А остальные, которых я сам отберу из своих, останутся за мысом, противник о них и знать не будет, и начнут сооружать большие плоты, чтобы перебросить штурмовой отряд на другую сторону озера. А затем, выйдя на берег, делаем марш-бросок и бьём Армфельда с тыла! Вы в это время ведёте интенсивный артобстрел, готовитесь к генеральному штурму, в общем, отвлекаете шведов на себя. А когда они запаникуют, узнав о нашем обходе, распылят силы на два фронта, вот тогда, Фёдор Матвеевич, на малых плотиках на правом фланге и в устье, где помельче, там гальку намыло, вы перебрасываете солдат на другую сторону реки и штурмуете шведские укрепления…

На том и порешили. Пока Апраксин располагал свои войска прямо напротив крепости, солдаты Голицына валили огромные сосны, сплачивали их, и один за другим спускали на воду мощные плоты, каждый их которых был способен держать на себе несколько сотен человек и лошадей… Три дня люди сменяли друг друга, три дня шла непрерывно эта работа. К концу дня третьего на целой флотилии этих плотов разместились четыре тысячи лучших солдат. Каждого из них Голицын отбирал сам из числа тех, кто прошёл через многие сражения. С этим – возле Доброго, с этими – в Лесной, этот был ещё при Ниеншанце, а этот батальон почти наполовину состоит из тех, кто гнал вместе с ним шведов в Полтавской баталии до самой Переволочны, до полного разгрома армии Карла…

На плоты погрузились ночью. Голицын, хотя и не верил в подобную ситуацию, всё же учитывал возможность существования всяких лазутчиков и перебежчиков, поэтому заранее никому не говорил о времени отхода. Теперь же, первым ступив на передовой плот, назначал старших на каждом плоту и инструктировал их:

– Следовать один за другим в пределах видимости, все должны сидеть, чтобы быть незаметнее. И – полная тишина, никаких разговоров, никакого курения!

        Тронулись от берега в пять утра, затемно. Густой утренний туман уже спустился на воду и плыл слоями у самой поверхности; если бы человек встал, то остальным были бы видны только ноги. Вышли на глубину. Ненужные уже шесты, которыми отталкивались от дна у берега, сложили, взялись за вёсла, обмотанные ветошью для чистки орудий. Тихо гребли, стараясь не плеснуть ненароком. Сколько было нужно вот так плыть, воспринимали по-разному. Кто-то думал, что плыть ещё очень долго, кто-то нетерпеливо привставал чуть-чуть, вглядываясь и не видя берег, в который плот должен был, по их мнению, вот-вот уткнуться… Но его всё не было.

… Когда приблизились и продрались через камыши к открытому берегу, их ждал, ещё неясно различимый на опушке леса, шведский заслон – три конных отряда. Голицын так никогда и не узнал, как эти конники оказались в это время в этом месте. Направлялись ли по какому-то заданию или Армфельд был таким провидцем, что решил подстраховаться и оставил эту группу здесь специально? Во всяком случае, шведы заметили противника не сразу. Когда это произошло и они начали стрельбу, передовая часть десанта уже выстраивалась в боевой порядок. Голицын вначале подумал, что стрельба встревожит основные силы, но тут же с радостью сообразил, что туман – вьюн над водой – погасит все звуки, есть надежда, что помощь шведам не придёт.
 
Высадились пока всего два батальона. Где же остальные? Неужели в тумане сбились с курса? Конники дважды бросались в атаку, но ряды не дрогнули, грянули огнём, ощетинились штыками, и конница вынуждена была отступить. Но что это? Голицын даже крякнул с досады: шведов становилось всё больше и больше: примерно два пехотных полка пришли на подмогу. Михаил Михайлович подумал, что Армфельд, толковый генерал, предусмотрел защиту и с этого направления, и что теперь придётся, наверно, драться до конца, если основные силы десанта не просто задержались, а свернули куда-то в сторону, заблудились. А ещё подумал о том, что если бы он был на месте Карла Густава Армфельда, то не упустил бы момента для штыкового броска: ведь русские солдаты зажаты между водой и наступающими, и тут всё должна решить беспощадная драка, в которой, к сожалению, не всегда побеждает храбрейший, чаще побеждают те, кого больше. И в этот момент никто и никогда не думает – какой кровью даётся эта победа…

Но Голицына в который раз осенила удача. С озера раздался, наконец, торопливый плеск вёсел, и к берегу один за другим стали причаливать плоты с отставшей основной частью десанта. Солдаты, хорошо обученные по инструкциям Боциса, соскакивали на берег, а кто и в воду, быстро разворачивались. Другие открывали огонь прямо с плотов. Ну, что ж, Голицын, теперь ты уже не на месте Армфельда, а на своём! Генерал высоко поднял свой палаш, стоя в первых рядах, обернулся к остальным:

– Наше время пришло! С Богом, вперёд! За Отечество!

…Они бросились с такой силой, что летевшие навстречу кавалеристы бросились в бегство, а оставленная без помощи пехота стала отступать – медленно, отстреливаясь, но отступать!

… В это же самое время, несмотря на задержку Голицына, в точности по плану, Апраксин приказал идти на штурм позиций шведов на реке. И всё сгодилось: и маленькие плотики, и галечная отмель в устье, и точные залпы батарей! Шведы к такому повороту событий были готовы и, используя высоту берега, дважды бросались в контратаку, сбивая противника в воду, но эти упрямые русские всё лезли и лезли вверх, постепенно заполняя всё пространство. А где-то в недалёком тылу тоже началась стрельба: отряд Голицына поспел к штурму и уже врывался в укреплённый лагерь, сея вокруг смерть и ужас…

Шведы были сломлены. Армфельд дал приказ войскам отступать… Голицын рвался преследовать, но Апраксин отсоветовал, а точнее – настоял на своём:

– Тебе, Голицын, что – славы мало? Одержана виктория, Армфельд уже никогда от поражения не оправится, очищение финской земли от шведов можно смело считать законченным. Так что давай не тратить зря силы. Впереди зима, шведы зимой воевать не очень-то любят, а сейчас и вовсе не будут. Приказывать тебе я не хочу, но кажется мне, что Пётр Алексеевич такое решение одобрит.

Голицын всё же пытался доказывать свою точку зрения:

– Солдаты злы и горячи именно сейчас, полки готовы гнать Армфельда, нельзя упустить такой настрой. Азарт преследования – великое дело. А шведы наоборот – духом ослабли, но если им дать передышку, то Армфельд очень скоро устроит нам весёлую встречу, недаром его Фениксом называют…

Апраксин оказался в какой-то степени провидцем в общей оценке ситуации: Швеция опустила руки. Страна не понимала, почему её король уже несколько лет отсиживается в Бендерах, у турок, почему он против любых мирных переговоров. Многочисленные пополнения армии полностью разорили сёла, в них уже практически не осталось мужчин. А потому ожидать появления в Финляндии каких-то значительных военных соединений не приходилось.

Но в этих рассуждениях не учитывалось одно, то, что оказалось впоследствии главным: упрямство генерала Армфельда, его талант, храбрость и нежелание смириться с поражением. Уже в январе соглядатаи и конные разъезды, рыскавшие по всей Финляндии в соответствии со специальным царским приказом, донесли Петру сведения о том, что в районе города Ваза, к остаткам корпуса Армфельда, к его былой славе, к его авторитету начинают стягиваться небольшие группы солдат и офицеров, вновь поверившие в возможную победу.

Узнав об этом, Пётр, фактически, поддержал точку зрения Голицына с одной, правда, существенной поправкой:

– Азартное дело – дело хорошее. Но только если оно имеет опору. Вы вот с Меншиковым после Полтавской баталии погнали шведов до Переволочны и всех в живых оставшихся в плен взяли. Но ведь войска наши рядом были! Не так уж и далеко. В случае сопротивления, когда б шведы, к реке припёртые, дали вам встречный бой, мы пришли бы вам на помощь. И Левенгаупт это прекрасно понимал, потому и согласился сдаться. И сейчас, с Армфельдом этим, нельзя давать ему большой передышки, надо вынудить его воевать зимой и самим готовиться получше. А так… Прошёл бы ещё один день, другой – и вы с Апраксиным обнаружили бы у себя в строю персону по имени Голод, поскольку запасов у вас уже не было. Как воевали бы?

– Ну, в этом мы были б на равных, государь. А воевать… Голод ведь можно было обогнать!

– А не обогнал бы?

– С повинной пришёл бы, ваше величество!

Оба расхохотались. Успокоившись, Пётр добавил:

– Ты мне с повинной не нужен. Ты ко мне всегда, как до сих пор, победителем приходи. Назначаю тебя главнокомандующим войсками в Финляндии и поручаю тебе лично разгромить воссоздаваемый корпус генерала Армфельда уже этой зимой. Войск возьмёшь столько, сколько сочтёшь нужным. Но к весне, к распутице, когда пехота передвигается еле-еле, Финляндия уже полностью должна быть очищена от шведов, понеже есть у меня мысль о перенесении дальнейшей войны уже на территорию Швеции. И всё это делать мы будем с моря.

Голицын позволил себе пошутить:

– А мы, пехота и кавалерия, все в отставку?

– Хотел бы вам покой дать, да не получится. Апраксин сейчас на морских планах наших сосредоточится. Он генерал-адмирал и президент адмиралтейств, хотя и сухопутный. Найдётся и для всех остальных работа. Даже и на море. Времена у нас такие…
 
… До конца января Голицын полностью подготовил экспедиционный корпус. Сила немалая: восемь батальонов пехоты, а это – более пяти тысяч солдат, да три тысячи драгун. Генерал-аншеф делал ставку на умелых воинов и на подвижность всего корпуса. Артиллерии брал немного, преимущественно – лёгкие орудия, большим обозом тоже решил не осложнять себе жизнь, хоть и позаботился о разнообразии продовольствия. В общем, подготовка прошла нормально, корпус в начале февраля вышел в поход.
 
Тревожило только одно: снег. Почти непрерывно шедший в течение последних двух недель снег, который придал земле сказочно красивый вид. Но любому солдату, знавшему, что такое – передвигаться по глубокому снегу, было не до красивых пейзажей… Густой лес, непривычные русскому человеку скалы, полностью засыпанные снегом дороги, на которых не было ни пешего, ни конного следа, потому что все деревни, встречавшиеся по пути, были пустыми… Запуганные шведами возможным нашествием русских, финны покидали свои дома и бежали подальше от зоны боевых действий, а некоторые прямо шли в ополчение к Армфельду.
 
Батальоны шли, постоянно меняя места в колонне, потому что первым было совсем тяжело протаптывать дорогу остальным. Шли к морю, к городу Ваза, возле которого, по сведениям конной разведки, расположился корпус Армфельда. Те же конные разъезды сумели выловить двух шведских солдат, – истощавших и замерзающих, искавших в пустой деревне какое-нибудь пропитание, – и получить от них сведения о составе шведского корпуса. Шведов было столько же, сколько русских, даже несколько меньше. Но у Армфельда были ещё пять тысяч финских ополченцев – прекрасных стрелков-охотников. А это при любой атаке было чревато тем, что наступающие, медленно передвигаясь по глубокому снегу, стали бы для них лёгкой целью.

Всё складывалось в картину, которую уж никак нельзя было назвать удачной. Голицын говорил с командовавшим конницей бригадиром Чикиным: – Они нас уже долго ждут. Позиции крепкие, батареи прикопаны, дорога пристреляна, река – тоже, так что по льду не пройдёшь. Надобно что-то придумать, лишить их этого преимущества, чтобы пошевелились они, сдвинулись с обжитых мест, чтобы прицелы у них сбить…

Михаил Михайлович придумал. Когда до деревни Лаппола, возле которой заняли позиции шведы, оставалось несколько вёрст, он приказал оставить обоз прямо на дороге. На его охрану поставил несколько драгунских полков. Все остальные свернули с дороги и пошли в обход. Чикин не очень верил в удачу такого предприятия и сказал об этом Голицыну.

– Они ж не дураки, у них и группы для разведки есть, и боевое охранение… Моментально узнают, что мы хотим с фланга к ним подобраться. Пока мы тут по этим скалам да зарослям продираться будем, они уже новую оборону наладят!

Голицын засмеялся:

– А ты побыстрей продирайся, чтобы не поспели! Им времени давать нельзя. Расстояние здесь небольшое, если мы поторопимся, то переналадиться, как следует, они не смогут. Но всё-таки нацелятся нам навстречу. Мы идём, впереди Голицын шпагою помахивает, по нам стреляют… А в это время богатыри-драгуны под командованием отважного бригадира Чикина заходят слева, опять выходят на дорогу, но уже у самой деревни, где их может встретить только шведская кавалерия, которую Чикин, конечно же, разбивает, и ведёт наступление дальше, прямо на деревню, в которой почти никого из шведов нет, все ушли нам навстречу, на другой берег реки. Они стреляют по нам, грешным, но когда им начинает казаться, чт мы замедлили движение и, кажется, вот-вот начнём отступать, вот именно в этот самый момент они слышат у себя в тылу выстрелы, громкое «ура!» и…

– Обращаются в бегство!

– Естественно! А славный бригадир Чикин их догоняет с саблями и палашами наголо!

…Всё произошло в точности так, как задумал Голицын. Бой у деревни Лаппола позже будут изучать во всех военных учебных заведениях. Правда, при этом будут забываться и уходить в историю кое-какие мелочи. Ну, скажем, такая, как снег, глубина которого доходила порой до человеческого роста. И то, как прокладывали обходной путь в этом снегу люди уже уставшие и измождённые в походе, но вдобавок к тому и обмороженные, прокладывали путь не только для себя, но и для пушек. Кони выбивались из сил раньше людей, но железные голицынские полки всё продвигались и продвигались вперёд. И ещё одна «мелочь»: стрельба по едва продвигающимся русским на открытом поле. Стрельба, после которой осталось немало разноцветных пятен на белом-белом снегу…

Но зато в военную науку вошло нарушение Голицыным правил построения и ведения боя. Не будь Петра, у которого Голицын научился воевать не по теории, а применяясь к конкретным условиям, не будь генерал-аншеф победителем, не сносить бы ему головы. Когда ещё только вышли на поляну, он приказал выстроить пехоту побатальонно в две линии: в первой линии пять, во второй – три. Это ещё как-то согласовывалось с принятыми правилами. Но вот дальше – сплошные нарушения. Артиллерия, которую нужно было бы рассредоточить вдоль всего фронта наступления, была расставлена на флангах, именно там, кстати, где находились сразу обнаружившие себя шведские орудия. В результате артиллерия противника была подавлена очень быстро. Конницу Голицын расставил не по флангам, как требовала мировая военная наука, а в третьей и четвёртой линиях, за пехотой, но в шахматном порядке, что давало возможность в любой момент наступающей пехоте пропустить меж батальонами конные эскадроны на любом участке фронта, если это потребуется.

А потребовалось, кстати, очень скоро, когда шведские стрелки, открыв плотный огонь и нанеся этим сильный урон передовой русской линии, пошли в штыки. И в какой-то момент русская пехота даже дрогнула. Но точно по замыслу Голицына Чикин ударил с фланга по атакующим, а когда обрадованные русские пошли шведам навстречь, обогнул наступающую пехоту, вышел на дорогу, где в короткой стычке рассеял пытавшуюся сопротивляться шведскую конницу, и направился прямиком к деревне. Застоявшиеся резервные драгуны в промежутках между ротами тоже пошли вперёд. Шведы побежали. Первыми, впрочем, стали отступать ополченцы-финны, которым, как справедливо предполагал Голицын, вовсе не хотелось погибать за шведов…

Но отходить Армфельду было уже некуда. Позади были густой лес и высокие скалы. Тех, кто всё же пытался скрыться, настигали драгуны и казаки, которые вначале в бою не участвовали. Оставленные охранять обоз, теперь они были отправлены Голицыным со свежими силами на преследование. Они гнали убегающих вдоль опушки леса, отрезая их от спасения в непроходимых зарослях, десятки, если не сотни солдат полегли там, в глубоком снегу… Тот же снег, кстати, помешал драгунам полностью уничтожить всех, не желавших сдаться в плен. Лошади быстро выбились из сил, ныряя в сугробах, и Чикин, видя это, махнул рукой:

– Хватит, ребята, чёрт с ними, с этими шведами! Пусть живут!

После боя, как положено, считали потери. Погибло более четырёхсот русских солдат, раненых было больше тысячи. Противник потерял пять с лишним тысяч человек, свыше пятисот попали в плен.

И Голицын с полным правом в своём рапорте мог записать, что корпус генерала Армфельда «…полностью своё существование прекратил», и отныне шведов на территории Финляндии не осталось. Феникс не возродился.


  4.
               
        Доставленное Змаевичем от Апраксина письмо Петра даже не удивило: насколько точно он предугадал его содержание. Оставив парусный флот в Ревеле под началом капитан-командора Вайнбрандта Шельтинга и едва прибыв на Гангутский полуостров, шаутбенахт Пётр Михайлов в первую очередь потребовал коня, и вдвоём с генерал-адмиралом в сопровождении охраны предпринял осмотр местности, рекогносцировку. Так он поступал практически всегда перед любыми решительными действиями, ведь чужой доклад, даже самый подробный, не заменит собственных глаз. Убедившись в том, что приказ его о захвате территории полуострова голицинскими полками выполнен («Ах, Мишка, Мишка, ты и сам не понимаешь, какое ты чудо, как у нас с тобой всё легко получается!»), что на конечном мысу уже установлены батареи, он решил, что эти меры достаточны против неожиданной высадки шведского десанта и что теперь можно об этой стороне дела не заботиться, а сосредоточиться на морской части операции.

А вот с этой самой морской частью получалось не гладко. Ещё только глянув впервые на расположение шведских кораблей, Пётр сразу понял, что в открытом бою нынешними силами победить противника не удастся. Перед русскими во всей своей грозной красоте стояла несокрушимой стеной лучшая часть королевского флота, прибывшая сюда из Карлскруны и Стокгольма с единственным намерением – не пропустить русский флот на запад, а по возможности – и уничтожить его. Конечно, прикинул Пётр, можно бы подогнать парусный флот из Ревеля, тогда силы, считай, уравновесятся… Да, по числу кораблей. Да, по числу пушек. По отваге, пожалуй, и превзойдём шведа. Даже, может быть, победим. Но какой ценой? Гибелью матросов, пушкарей, десантников? Большой кровью и утратой многих кораблей?

Нет, здесь противника переиграть надобно, перехитрить! Придумать ему какую-то неожиданность. Не так ли, Фёдор Матвеевич?

Шаутбенахт не случайно обратился к генерал-адмиралу: тот уже давно был известен коварными, непредсказуемыми ходами. Офицеры как легенду передавали друг другу рассказ о сравнительно недавнем случае. Тогда, шесть лет назад, это ещё до Полтавы было, Карл себя очень уверенно чувствовал, и попытался в очередной раз уничтожить строящиеся Кроншлот и Петербург. В приказе генералу Любекеру было сказано просто, без затей и всяких дипломатических финтифлюшек: Кроншлот-крепость, а паче того Петербург, петровское детище, сжечь дотла, сровнять с землёй. Для этого сначала силами морского десанта разгромить русские сухопутные силы, которые, по мнению Карла, совершенно не ожидали нападения со стороны моря. Внушительная группа кораблей с десятками пушек на каждом, несколько тысяч морских пехотинцев, неожиданность – всё говорило о том, что здесь, на топком берегу, русским деваться будет некуда и они не окажут значительного сопротивления. А уже после этого Любекеру надлежало подступить к Кроншлоту и Петербургу. Флот будет атаковать крепости с самой укреплённой стороны, отвлекая внимание русских, а морская пехота ударит со стороны противоположной. Фёдор Матвеевич, стреляный воробей, как только догадался о сём, тут же отвёл основные силы поближе к Петербургу. Вот только совершенно случайно, по чьему-то недосмотру, обоз генерала Фризера отстал от своих, замешкался. А тут ещё, как нарочно, колёса у телег стали ломаться. Когда шведы высадили огромный десант, они быстро узнали от местных финнов, что обоз немалый только час назад ушёл с этого места. Шведы, естественно, кинулись в погоню, охрана обоза, заслышав это, бросилась врассыпную. Обоз достался десантникам почти без боя. Когда стали его потрошить в поисках вина и продовольствия, обнаружили вещи побогаче, принадлежавшие, по всей вероятности, какому-то обер-офицеру. Вещи передали командованию, и уже там обнаружилась среди них элегантная шкатулочка, инкрустированная перламутром и русским северным жемчугом. Но стоимость этой дорогой вещицы буквально померкла рядом с ценой письма, лежавшего в шкатулке. В письме командующий Апраксин просил своего генерала продержаться ещё пару дней. Этого будет достаточно, потому что войско в несколько тысяч солдат под командой самого Фёдора Матвеевича уже выступает и идёт на помощь.

Выслушав перевод письма, Любекер думал недолго. Он не был готов погибнуть в этих болотах, а посему воспользовавшись тем, что корабли ещё не ушли, отменил всю операцию, вернул десант на фрегаты, которые по мере того, как загружались, уходили от этих мрачных берегов.

Апраксин, наблюдавший за всеми этими эволюциями из зарослей камыша на ближайшем островке, дождался, когда на берегу осталось несколько батальонов и силы русских и шведов уравнялись, приказал хорошо укрывшимся своим войскам атаковать. Всё произошло так стремительно, что уже через две четверти часа шведов на берегу не осталось, не считая тех, кто в последний момент успел сдаться… Фёдор Матвеевич постарался доказать, что орден Анлрея Первозванного он носит не напрасно, несмотря на то, что недавним зимним переходом десятитысячного корпуса по льду из Кроншлота до Выборга и взятием этого города руководил, фактически, сам царь. А новую награду Апраксин получил вполне заслуженно. Он очень гордился этой специально для него чеканенной медалью, где на аверсе был портрет графа и надпись: «Царского величества адмирал Ф.М. Апраксин», а на реверсе – изображён флот, выстроившийся в линию и надпись, автором которой был сам царь: «Храня сие не спит; лучше смерть, чем неверность»….

Прошло несколько лет, и подобные апраксинские «штучки» применялись не однажды, уже и в практику многих офицеров вошли, примером тому казус с капитаном Бакеевым и шведским офицером, отправленным к адмиралу Ваттрангу с ложными сведениями. Но на сей раз Фёдор Матвеевич задумался надолго, как бы не замечая нетерпеливо притопывающего Петра. А ответа у него всё же не нашлось, развёл Апраксин руками, голову склонил: мол, никак не придумывается… Хитрил старый лисовин, давая возможность царю принять решение, которое само напрашивалось: не вступать в генеральную баталию, а пересечь вытянутый Гангутский полуостров в самом узком месте, устроив на нём переволоку, перетащить поперешейку все галеры и скампавеи на другую сторону, прямо в гущу островов и островков, где малым судам легче и где шведский флот останется далеко позади… Однажды, несколько лет назад, это уже делалось в другом месте, у Орешка, и привело к успеху. Здесь, на Гангуте, перешеек, действительно, тоже узкий, полторы, от силы – две версты. За несколько дней можно всё устроить и, соблюдая осторожность, начать перебираться. Всё это Апраксин уже обдумывал, но… Не предложил он этот план, потому что не был в нём уверен полностью, так и чудились ему в таком замысле всякие случайности и подвохи. Тем не менее царь быстро до этой мысли докопался, покрутил её туда-сюда, как деревянную болванку перед тем, как начать её обтачивать, и всё-таки решил волок устраивать немедленно… Зачем это было делать, когда легко можно блокировать такую попытку? Не мог же Пётр не предвидеть ответного хода! Так думал Апраксин, но сказать об этом не решился.

До заката жизни Апраксин так и не смог окончательно уразуметь: видел ли Пётр отдалённые последствия этого решения или нет. То, что произошло потом, – это сложнейший, многозначный, многослойный манёвр или благоприятное стечение обстоятельств? Во всяком случае, с самого начала из сооружения деревянной дороги не делалось особого секрета. Более того: в помощь русским солдатам из всех окрестных деревень согнали финских мужиков с топорами – валить огромные здешние сосны. А это означало или грубую ошибку, поскольку, вполне естественно, шведам очень скоро донесли о том, что делается в северо-западной части полуострова, или шаг обдуманный с далекими и не очень ясными целями. Было похоже, что дело обстояло именно так. И работы продолжались!
 
Только когда наблюдатели донесли, что от флотилии Ваттранга отделился большой отряд, более её трети, и направился на северо-западную, противоположную часть полуострова, надо полагать – к перешейку, когда, кроме того, с позиции у Гангутского мыса двинулся ещё один отряд, добрая половина оставшихся кораблей, курсом на зюйд-ост и удалилась с неизвестной целью, Фёдор Матвеевич уразумел во-первых, что Ваттранг, разделив весь флот на три части, оценил возможность и опасность появления здесь русского царя с парусным флотом из Ревеля и предпринял встречные меры. Пока неясно было – какие именно. Апраксин полагал, что у шведов для второго отряда могут быть два плана: вступить в баталию с русским флотом в открытом море, что шведам было выгодно при преимуществах в опыте и в количестве орудий, или где-то за горизонтом сменить курс и отрезать русскому гребному флоту пути отступления, приблизиться к бухте Тверминне, запереть её, а потом просто расстрелять все эти галеры и скампавеи.

Для осуществления второго плана Ваттранг, явно узнавший о постройке переволоки, просто обязан был отправить первый отряд кораблей под командованием контр-адмирала Эреншельда, чтобы он встретил у перешейка эту попытку прорваться в открытое море. Получалось, что шаутбенахт Михайлов умышленно, задолго до событий, вынудил Ваттранга рассредоточить флотилию на три части, а сам замыслил прорыв именно вдоль берега. Но ждать в бухте он не будет, а поведёт весь гребной флот тайно к мысу, где будет ловить удачный момент для стремительного броска, и в бой вступать тоже не намерен…

Подобные размышления посещали Апраксина все ближайшие дни до заключительного ночного военного совета, после которого к окончанию полуострова, к дозорной группе, был вначале послан передовой отряд Змаевича, а все остальные галеры и скампавеи, практически весь гребной флот России, замерли у скалистых берегов Тверминне перед решительным броском. Медлить было нельзя, потому что очень скоро тайное станет явным, флот будет обнаружен шведами и тогда уже нужно будет думать не о прорыве, а о том, как уносить отсюда ноги с наименьшими потерями… Да, хоть оно всё и похоже было на сложную шахматную партию, но любая ошибка вела не просто к гибели многих людей, результатом её могло стать уничтожение создававшегося с такими трудами нескольких лет гребного флота, а в конечном итоге – к возможному поражению России во всей этой бесконечно долгой, разорительной и переменчивой войне. И тогда государству, отрезанному и от Чёрного, и от Балтийского морей, достанется лишь прозябание на долгие-долгие годы…

Фёдор Матвеевич отлично понимал всё это. Его разумение осторожного человека, привыкшего действовать наверняка, отказывалось принять азарт и риск, которые чудились в действиях царя. Но шаутбенахт Михайлов, которому… можно? Да, да, можно что-то и приказать, будучи уверенным, что всё будет исполнено в точности… да, шаутбенахт Михайлов, – дальний отголосок семёновско-преображенского шутейного детского войска, – и царь Пётр! Трудно бывало уследить, когда бомбардир в прошлом, а теперь вот – шаутбенахт, превращался в царя, и не дай Господь перепутать одного с другим… Апраксину до сих пор удавалось вовремя заметить эти переходы из одной ипостаси в другую. Тем, кто пренебрегал такой линией, приходилось расплачиваться многим. Уж на что Меншиков могуч был, уж на что возвысился дружбою с царём и трудами своими военными и строительно-петербургскими, но по лёгкости характера уверовал в свою непогрешимость, пренебрёг своей же безопасностью. Стал брать по случаю и без случая, получал мзду с подрядов армейских – текстильных и продовольственных, богател, собака, безмерно, уже не оглядываясь на царя! И где же ты, Данилыч, ау! Меншиков, конечно, выкрутится через какое-то время. В лепёшку расшибётся, а вернёт к себе царское расположение. И всё же сейчас царь тебя, лучшего бойца, даже в этот поход не взял, пренебрёг. Да можно ли было представить такое ещё пару лет тому назад? Небось, Алексашка, теперь вспоминаешь, как однажды, после очередной победы, очередного личного твоего триумфа царь сам(!) пошёл тебе навстречь пешим! А ты сидел верхом и ждал, когда он приблизится, чтобы только тогда соскочить с коня и принять дружеское рукопожатие и объятия… Эх, человек неродовитый таковым и останется, скоро вознёсшийся скоро и низвергнется, вот так-то, Александр Данилович!

Апраксин уже знал о примере совсем свежем, когда гром грянул над головой Кикина, ещё одного приближённого Петра, главного провиантмейстера, чуть не уморившего весь парусный флот в Ревеле. Вот потому-то так боялся однажды не уследить приближение грозы, промахнуться! Сейчас был именно такой случай, поэтому Фёдор Матвеевич, принимая участие во всех обсуждениях, старательно уходил от последнего слова, предоставляя его царю. Так он поступил и во время совета, на котором решалось, кто первым пойдёт на прорыв.

  5.
               
         Пётр «не замечал» такой уклончивости. Решение у него было готово, он высказал его в форме личного приказа. Потом обернулся к Змаевичу:

– А тебе, Матвей Христофорович, честь особая: пойдёшь первым. Твои скампавеи сейчас – лучшие во всём галерном флоте. В арьергарде группы с тобой Волков пойдёт – тоже зело хорош. По тому, как вы пройдёте, будет равняться вторая половина вашего отряда.

Капитан-командор Змаевич прекрасно понимал, что такое задание – смертельно опасно. Прорваться мимо шведской эскадры за гангутский мыс? Утреннее безветрие, хотя и сковывало действия шведских кораблей, но и галерному флоту тоже доставляло немало трудностей. Нужно было пройти на вёслах около десяти миль на предельно возможной скорости, проскользнуть по линии досягаемости и уйти туда, вслед за контр-адмиралом Эреншельдом, туда, где снова начинались шхеры – тысячи заливчиков, островков и подводных камней. Вот там-то скампавеи окажутся хозяйками положения…

Змаевич выслушал приказ с лицом невозмутимым, только чёрные широкие брови принахмурились. Пётр знал Матвея уже почти два года, с той поры, как русский посол в Стамбуле граф Пётр Андреевич Толстой освободился из плена. С 1710 года в течение двух лет до заключения мирного договора России с Портой делил посол своё бытие в Семибашенном замке со Змаевичем, уже давно работавшим на русскую разведку. Именно тогда граф сумел оценить опыт и способности бравого выходца из Далмации, немало повидавшего в средиземноморье и прослужившего, кстати, довольно долго в венецианском галерном флоте. Именно поэтому Толстой и направил Змаевича, к тому времени уже изрядно овладевшего русским языком, в Чехию, с рекомендацией к царю, лечившемуся тогда в Карловых Варах.
 
Пётр лично учинил Змаевичу экзамен по разным флотским дисциплинам. Он засыпал его вопросами, неизменно получая чёткие и правильные ответы. И только убедившись в уверенных знаниях, присвоил ему звание капитана первого ранга и назначил под начало графа Боциса, справедливо полагая, что общее венецианское прошлое поможет им найти общий язык в работе. Так оно и произошло. Очень скоро Змаевич стал незаменим во всех операциях, где участвовал Боцис, проявил немалую отвагу, научил солдат и матросов дружно действовать в бою, команды у него становились единым организмом, будто сросшимся с галерой ли, со скампавеей ли…

Пётр ещё раз взглянул на изготовившиеся скампавеи, на Змаевича и Волкова. Вздохнул:

– Ну, с Богом!

Змаевич – эхом:

– С нашим единым Богом!

Разбежались капитаны по своим судам, послышались короткие команды, скампавеи ощетинились вёслами, которые замерли над водой на несколько мгновений. И вот пронеслось над замершим недвижно морем вначале протяжное, а затем обрывающееся резко

– Вёс-ла-а-а!.. Н`а воду!

Дружно качнулись гребцы, и понеслась скампавея Змаевича, а за ней, в кильватер, пошли все остальные, быстро удаляясь от берега на зюйд-вест, туда, где в нескольких милях стояла смутно видная простым глазом шведская эскадра…

…Было уже более девяти утра, когда адмиралу Ваттрангу доложили, что в направлении, где расположился в бухте Тверминне противник, наблюдается какое-то движение. Адмирал немедленно поднялся на мостик, ему подали трубу. Нашёл. Прямо на заштилевшую шведскую эскадру шла на вёслах русская скампавея. Ещё пара кабельтовых, – и она окажется в пределах досягаемости орудийного выстрела. Ваттранг повернулся к помощнику

– Пушки держать в готовности. Неизвестно, что эти русские выкинут. Наверно, предложат какие-нибудь переговоры… Поняли, что Лилье вот-вот будет атаковать их в бухте, попросят дать возможность уйти. Посмотрим, посмотрим…

Он снова глянул в трубу и увидел, наконец, то, чего совсем не хотел бы видеть: за передовой скампавеей шли другие! Сколько их было всего, сказать было трудно: кильватерная колонна шла прямо на наблюдателей, в центр построения шведской флотилии. Хорошо знающий возможности шхерного флота, Ваттранг не стал долго ждать, и когда русские приблизились на достаточное расстояние, велел открыть огонь. Он не дождался совсем немного, и после первого же залпа корил себя: нужно было подпустить русских ближе, чтобы разметать обломки русской авантюры по всему морю. А сейчас цепь всплесков от недолётов сразу указала русским, что ближе они не пройдут. Вон, они уже поворачивают, чтобы вернуться ни с чем. Сколько их? Двадцать? Что за глупость, – посылать горстку скампавей на бессмысленную попытку атаковать королевский флот!

Адмирал Густав Ваттранг не допускал и мысли о том, что могут быть у русских какие-то другие цели. Он наблюдал, как колонна круто свернула влево, к правому флангу шведской эскадры, находясь вне пределов досягаемости. Ах, если бы хоть небольшой ветерок! Тогда б от этих нахалов не осталось ничего… Но что это? Они не собираются возвращаться, а продолжают движение вдоль фронта шведских кораблей и уже почти достигли фланга… Ещё немного и… Да они же обойдут нас! И уйдут туда, куда им заблагорассудится, скорей всего – в шхеры, где они будут чувствовать себя уверенней.

Ваттранг приказал немедленно спустить шлюпки на воду и тянуть корабли на канатах на сближение с русским отрядом. Но поздно, увы, уже совсем поздно! Русские скампавеи на невероятной гребной скорости уходили всё дальше и дальше…

… Когда подходили к шведской эскадре, командор Змаевич стоял на шпироне, носовом помосте, рядом с орудиями. Его уловка удалась: направленная на флагманский корабль колонна была плохо различима. Теперь должна была сработать другая. Он приказал передать всем идущим за ним скампавеям условный сигнал. Ещё перед выходом договорились использовать для гребли не только постоянных гребцов, но и всех десантников. Именно для этого Змаевич перед походом проводил занятия, чтобы каждый из них мог в нужную минуту полноценно заменить, например, погибшего матроса. Морская пехота, по его мнению, должна была уметь делать всё, что могут моряки. Конечно, делали они это хуже, чем настоящие гребцы, но зато Змаевич и все скампавеи отряда получили возможность в наименее опасной части похода использовать другие силы, дав возможность отдыхать лучшим. Но вот настал момент самый необходимый. Прямо на ходу сменились люди на вёслах, на банках заняли свои привычные места настоящие мастера своего дела с задубевшими ладонями и железными руками. И – понеслись, понеслись с крутым поворотом вокруг шведского фланга!

Змаевич продолжал стоять за шпироном, на своём постоянном месте, наблюдая за манёвром. Шведы продолжали попытки достать скампавеи из орудий, корабли заволокло пороховым дымом, но пустые всплески недолётов точно указывали капитан-командору, что всё сделано правильно, отряд вне опасности, нужно только быстрей уйти подальше от случайностей. Он обернулся и посмотрел на колонну. Как же красиво они шли! Полетели, дьяволы! Свежие гребцы удвоили темп, и скампавеи неслись чуть ли не над водой, какими-то неведомыми птицами полетели остроклювыми, ровно

взмахивая вёслами-крыльями. … Нет, почему «какими-то», почему «неведомыми»? Змаевич вспомнил давние времена, южное тёплое море, вечерние сумерки и стаи бакланов, летящих над самой водой один за другим, цепочкой, повторяя все движения ведущего, точно так же, как летит сейчас весь его отряд… Да и сами скампавеи, как те же бакланы – стремительные, с длинной шеей и вытянутым вперёд клювом. Уж не их ли брали средиземноморские умельцы в образец, когда строили свои небольшие суда?

…Спины сгибаются быстро, быстро идут скампавеи, быстро удаляется шведский флот…

Когда наблюдавшие за броском Змаевича шаутбенахт Пётр Михайлов и генерал-адмирал Фёдор Апраксин увидели, что передовой отряд направился прямо в центр строя шведских кораблей, Фёдор Матвеевич крякнул озадаченно:

– Эх, что же он делает-то? Попадёт под обстрел!

Пётр Алексеевич, не отрываясь от трубы, ответил:

– Обманывает, господин генерал-адмирал! Не понимают шведы, куда и зачем он идёт. А если б он заранее принял влево, то манёвр стал бы понятен, шведы что-нибудь да и придумали бы…

На кораблях в зловещей тишине вспухли облака пушечных выстрелов, после долгой паузы донёсся звук канонады.
 
– А вот и начало обхода! О, как шведы засуетились! Поздно, братцы, поздно! – Пётр радостно осклабился, довольный. – Пора бы вторую часть отряда посылать. Там у нас молодой Лефорт – племянничек Франца, а ещё кто? Грис и Дежимон командуют? Со Змаевичем и Волковым не сравнять, но все – исполнительные, дело знают. Думаю, сумеют манёвр повторить.

Апраксин засомневался, поёжился:

– Риск большой больно. Змаевич их на неожиданность взял, а ко вторым они уже будут готовы!

– Змаевич большой дерзостью взял, это верно. И шведы ошеломлены, что так счастливо в шхеры часть отряда прорвалась. Но уверены они теперь, что мы замышляем что-то другое, хитрое и умное. Это как в шахматах – глупо повторять один и тот же ход дважды. Ход делается или чтобы атаковать, или ложный, или для защиты. Атаковать мы не можем (это Ваттранг так думает, я так не считаю), час защиты для нас не пришёл, понеже на нас никто не нападает. Значит, думает Ваттранг, ход Змаевича – ложный, отвлекающий, опасности нужно ждать в другом месте. А мы, дураки такие, по тому же пути пойдём, покажем ему, что успех Змаевича нас окрылил, что мы всю свою флотилию в обход пускать будем. Если и вторая группа пройдёт успешно, то Ваттранг будет уверен твёрдо в том, что мы глупы, и продолжим прохождение групп скампавей по прежнему пути. А посему он обязательно будет перестраиваться. Как именно – посмотрим, может быть, в новом построении найдём новую брешь. Скорее всего он оттянет эскадру мористее, чтобы перекрыть путь сегодняшний… Но… Посмотрим, посмотрим… Да, на всякий случай нужно приказать Лефорту немедленно отступить в случае какой-нибудь ловушки или в случае изменения погоды, появления ветра. В таких условиях шведы получают неоспоримые преимущества.

Вторая группа, повторив маршрут Змаевича, успешно прорвалась и соединилась с первой. Происходило это ближе к полудню, при промедлении уже начался бы послеполуденный бриз. Собственно говоря, он уже начинался, когда последние скампавеи второго русского отряда уже скрылись за Гангутским мысом. Шведские корабли, стоявшие ближе к берегу, пытались даже поднять паруса, но преследовать стремительных и поворотливых русских среди скал и мелких островков было безумием.

…Когда вторая группа скампавей стала приближаться к центру построения, Ваттранг ждал, что она, повторив трюк первой группы, дойдёт до определённой точки и резко свернёт, но на этот раз вправо, чтобы предпринять попытку прорыва между фланговым шведским кораблём и берегом. За это направление он был спокоен. Во-первых, артиллерия ближайших кораблей достала бы эти русские судёнышки, во-вторых, – утреннее безветрие уже близилось к концу, по воде уже пошла мелкая рябь, и оставалась надежда на паруса. А в третьих – за крайней точкой Гангутского полуострова (куда, кстати, не очень-то и приблизишься: там настороже мощная русская батарея охраняет своих), за остро выступающим в море мысом ещё не было выгодных русским шхер, была глубокая вода и открытое пространство. На нём, в общем-то, можно догнать противника, тем более, что скампавей на сей раз поменьше – пятнадцать.
 
Но… группа стала обходить эскадру слева, так же, как первая! И снова при обходе резко увеличилась скорость, снова стрельба не достигала цели… Это было как в часто повторяющемся сне: ты уже заранее знаешь, что последует дальше, и не можешь ничего сделать, ничего изменить! Попытки двух кораблей прибрежного фланга сняться с якорей и поднять паруса не возымела успеха: паруса вяло полоскались на слабом ветерке и нужного кораблям хода не давали… Пришлось смириться и пытаться угадать следующий ход русских.

… А там, за мысом, между тем разыгрывался ещё один эпизод этой партии, пока неведомый шведам. Змаевич и Волков, ожидая прибытия второй группы, не стали заходить глубоко в шхеры: можно было меж островами и заливами не заметить эскадру Эреншельда, ушедшую к перешейку полуострова. При существенном неравенстве сил это был бы заведомо проигрышный вариант. И когда скампавеи второй группы отряда показались на траверзе мыса, десантники дружно закричали «ура!» и «виват!». Но радостные крики раздавались недолго. Сквозь общий шум вдруг прорезался пронзительный тревожный голос кого-то из солдат:

– Братцы! Свейские корабли идут!

Змаевич снова вскинул трубу, но за скампавеями лефортовского отряда не увидел никакой шведской погони. Да и откуда бы ей быть? Лёгкий ветер шёл от северной Атлантики, а за Гангутским мысом, перекрывающим это воздушное течение, всё ещё был утренний штиль, который обычно, по наблюдениям, закончится только часа через два после полудня. Так откуда же шведы?!

И в этот момент увидел. Это были, действительно, они. Совсем с другой стороны, скрытые дотоле группой скалистых островков, показались галеры и небольшие суда, шедшие по ветру под парусами и на вёслах. Как выяснилось потом, это был специальный шхерный отряд, вызванный Ваттрангом в помощь большим кораблям. Адмирал намеревался, как он выразился, «заткнуть галерами контр-адмирала Таубе дырки в сетях для русской салаки», то есть перекрыть прибрежный фарватер. Но Таубе опоздал. Всего на несколько часов. Если бы не это обстоятельство, если бы не такая незначительная задержка, то очень возможно, что события развивались бы совсем по другому плану…

Змаевич приказал готовиться к бою. Дали сигнальный выстрел из пушки, чтобы скампавеи, идущие на соединение, тоже были бдительны и готовы. Он прикинул расстояния и расположение сил и увидел, что отряд вполне может дать бой, напав на противника с двух сторон, несмотря на перевес сил у шведского шхерного отряда. Уже со второй группы просигналили о готовности, уже пушкари задымили своими трубками и фитилями… Никто не ожидал того, что произошло в ближайшее время. После первого залпа самых мощных носовых куршейных пушек русских галер и скампавей шхерный отряд Таубе резко затабанил, убрал паруса, заработали поспешно вёсла с левых бортов, весь состав быстро и ловко развернулся и… пошёл обратным курсом!

…Позже в шведском адмиралтействе разбирали довольно странный поступок Таубе – уход от боя в ситуации, когда рядом, в нескольких милях находилась мощная эскадра Ваттранга! Он даже не попытался другим курсом соединиться с этой эскадрой! На все упрёки контр-адмирал упорно твердил:

– Русские угрожали нам с двух сторон, взяли в клещи! Мы стояли перед реальной возможностью быть уничтоженными полностью. Именно поэтому я принял решение вернуться на базу, на Аландские острова…

…Ваттранг, разумеется, всего этого не знал. Потрясённый безболезненным проходом русских скампавей в обход его эскадры, он немедленно, как только поднялся ветер, отправил посыльный бот к вице-адмиралу Лилье с приказом изменить дислокацию и присоединиться к основным силам. Более того: когда к вечеру показались корабли отряда, Ваттранг тоже отодвинул свою эскадру от берега, им навстречу, чтобы окончательно и побыстрее объединить все силы. Сразу же после прибытия, собравшись возле карты, они долго думали над тем, как разместить корабли всей эскадры, чтобы наглухо перекрыть русским возможность соединиться с уже прорвавшимися на другую сторону полуострова силами.

Совещание проходило нервно. Лилье был раздосадован отменой прежнего задания. А ведь он мог его успешно осуществить! Весь оставшийся галерный русский флот всё ещё находился в бухте Тверминне, а это могло означать, с точки зрения вице-адмирала, многое. Прежде всего – нерешительность русских, которые, трезво оценив обстановку, поняли, что пройти мимо Гангута не удастся. И поэтому они ухватятся за свой вариант перетаскивания галер через перешеек полуострова. Работы по сооружению настила там не были прекращены, во всяком случае наблюдатели сообщали о непрерывном стуке топоров на перешейке. Из этого можно сделать вывод о том, что русские привязаны к этому месту и больше не будут делать попыток прорыва. А, следовательно, при таком душевном смятении можно было бы запереть и разбить их в этой самой бухте.

Ситуация именно для таких действий складывалась весьма удачно, и Лилье уже предвкушал ужас Апраксина, когда первая же перетащенная по волоку его галера будет тут же разбита в щепки артиллерией Эреншельда, уже приготовившегося к торжественной встрече. Это во-первых. А во второй раз ужаснётся Апраксин, когда убедится в том, что и пути отхода в Россию тоже отрезаны: шхерный флот полностью окружён, и ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителя! Именно поэтому Лилье выполнил приказ адмирала с большой неохотой: его отозвали именно тогда, когда победу он уже начал ощущать кончиками пальцев, о чём он не преминул сообщить адмиралу.

Ваттранг же свои опасения и возможные действия связывал главным образом с русским парусным флотом. Он очень боялся, что русский царь выведет свой флот из Ревеля (а этот порт, между прочим, находится чуть ли не напротив Гангута, на другой стороне залива, при хорошем ветре дойти – раз плюнуть!) и ударит во фланг, отвлекая внимание от берегов, вступит в генеральную баталию. Тем временем оставшийся галерно-скампавейный флот (а это – ни много и ни мало, а несколько десятков единиц с тысячами десантников) может атаковать другой фланг построения шведов. Именно поэтому он предлагал, собрав всю эскадру за исключением отряда Эреншельда, ещё дальше продвинуться в море, южнее, чтобы уж совсем перекрыть русским скампавеям возможность пройти тем же путём, что и сегодня. При этом всю линию построения эскадры ориентировать не только на восток, но и на юг, навстречу возможному появлению парусного флота царя Петра с зюйд-зюйд-веста. При этом, правда, несколько расширится проход между берегом и шведскими кораблями. Но прибрежный фарватер плотно перекроет отряд Таубе, который по неизвестным причинам сильно задержался, но вот-вот должен подойти к месту предстоящего главного сражения.

Замысел Ваттранга с его железной логикой и красноречием был принят без оговорок, если не считать затаённую обиду Лилье. План и действительно выглядел разумно, а пытаться обыграть королевский флот в такой крепкой позиции мог разве что безумец… Расставлять корабли по местам начали немедленно.

…К вечеру посланные на мыс гвардейцы точно срисовали новое расположение флотилии Ваттранга. И все шведские корабли, в новом своём порядке, появились на русской карте. На военном совете русского шхерного флота было решено: всем оставшимся силам прорываться вдоль берега, несмотря даже на то, что фарватер там был вовсе неизвестен. Стало очевидным, что Густав Ваттранг, стремясь охватить обстрелом из орудий возможно б`ольшую акваторию, сдвинул свою эскадру, а кроме того ещё расширил фронт за счёт отряда Лилье. И теперь стало невозможно повторить путь передового отряда, но зато стала реально возможной попытка проскочить в узкий проход между берегом и шведскими фланговыми кораблями. Проход, который, кстати, тоже простреливался их орудиями. Этому направлению, как предположил Апраксин, по всей вероятности, Ваттранг значения не придал, упустив из виду малую осадку русских скампавей. Скорее всего, он надеялся на то, что у берега немало подводных камней, на которые русские, торопясь прорваться и не зная здешних условий, неизбежно должны были наткнуться. В этих условиях достаточно одному судну получить подводную пробоину или застрять по какой-то иной причине, и все остальные собьются в кучу, чтобы помочь, спасти, и станут лёгкой добычей для артиллеристов.

Вначале Апраксин предложил прорываться сразу после прибытия из бухты Тверминне основных сил, уже шедших к месту сбора, используя самое тёмное время. Возразил шаутбенахт Пётр Михайлов:

– В ночных боях мы уже побеждали не однажды. Но здесь нам виктории достичь потруднее будет, да и без потерь не обойдёмся. Утром пораньше идти нужно, чтобы хоть что-то видно было. Ныне задача наша – обойти полуостров, дойти до Або, утвердиться там. Так что по возможности нам надобно не в бой вступать, а попытаться прорваться без потерь, как Змаевич и весь передовой отряд. А выступить в четыре утра.


… За спиной Петра медленно начало светлеть небо. Прислонившись к сосне, он смотрел на запад, туда, где сегодня должна во многом проясниться вся многолетняя, затянувшаяся партия, где игра идёт не по правилам, где каждый выбирает себе правила сам и сам же решает: будет ли игра затяжной, выматывающей соперников или вдруг блеснёт в небесах удача, и пойдёт игра к концу! Яркие ещё час назад звёзды медленно стали угасать, меркнуть. Только планета Венус, утренняя звезда, казалось, набирала силу – сверкала на небосклоне немигающим светлым оком. Ах, Венус, Венус! Всегда ты мне покровительствовала, всегда в пути была со мной, а теперь смотришь мне вслед издалека и молчишь, не подскажешь ничего… А впереди – планета Марс, кровавая планета, которая тоже молчит и не даёт ответа: есть ли победа на этом пути?

В этот предутренний час он вдруг почувствовал, как же он устал за последние годы! Нет, телом он вполне крепок, как всегда, болезни дают о себе знать не часто, да и походы долгие и переезды длинные всё ещё не утомляют его – что в возочке, что верхом, что пешком… А усталость угнездилась в голове, и не дают покоя люди, беды всякие, война эта, государство, ещё толком не существующее. Одна отрада – армия и флот, с нуля созданные на новый манир, постепенно становятся мощной опорой ему, силой, которой уже начали побаиваться многие. До него доносились разные европейские шуточки, колкости в адрес пока ещё слабой, шатающейся, путающейся в длинных одеждах прошлого России. Но она поднимается, как бывало уже не раз, как всегда будет потом. Встаёт, наливается силой… Плохо только, что русский смирный дух, не желающий никого обижать и никого захватывать, слишком долго позволяет пренебрежительно к себе относиться. Только когда уже противник нож достал да к горлу приставил, тогда шибанёт так, что катится враг далеко-далеко… Многие ведь мирных слов и намерений просто не желают понимать. Мы с открытой душой ехали к ним учиться, а нас считали дураками, коих легко дёргать за ниточки и управлять нами, а то и просто забирать себе всё, что Богом даровано России… Нет уж, воистину справедливо: всяк правитель, армию имеющий, всего одно крыло имеет, а у кого и флот есть, тот… И вот скоро наступит час проверить – а окрепло ли крыло второе? Потому завтра нам нужно не в открытый бой вступать, а постараться избежать его, флот сохранить, а там, через Або, через Аландский архипелаг – и прямой путь к Стокгольму, к городу Стекольному, как на Руси говорят… Вот тогда-то и будем разговаривать в полную силу! Пугнём любезного братца, пусть посторонится, пусть даст возможность свободно по морям ходить, свободно торговать, развиваться. Но он-то, как и многие прочие, именно этого не хочет! Не нужен ему сильный и уверенный в себе сосед!

Ну, что ж, посмотрим, посмотрим…


…Боевая тревога прозвучала у шведов не сразу после начала броска русской шхерной флотилии, но и не так поздно, чтобы можно было говорить о промашке. Русские шли, прижимаясь к берегу, шли почти наугад, потому что приблизительно знали они побережье только до Тверминне, дальше – совершенно неизвестен был фарватер, повсюду из воды торчали камни, предполагалось, что где-то должны быть и мели, но где именно они находятся, никто не знал. В полном безветрии, в тишине скампавеи и полугалеры, как какие-то многоножки-водомерки скользили по воде быстро и неотвратимо.

Ваттрангу стало не по себе: этих привидений оказалось гораздо больше, чем он предполагал, причём, каждое из них было до предела загружено солдатами. Конечно, любая скампавея в отдельности не представляла собой военной опасности. Куда ей, слабосильной, с одной, правда, солидной куршейной пушкой на носу и двумя-тремя вспомогательными, сражаться с морским кораблём, несущим на себе десятки мощных орудий! Но таких малышек у русских, как наскоро сосчитал адмирал, на сей раз более шестидесяти! И если эти «мамочки» сумеют приблизиться и высадить своих «деток», то на чьей стороне будет перевес, сказать трудно. А посему драться нужно всерьёз и всеми силами.

Тем временем уже стояли у каждой пушки бомбардиры, уже три корабля на левом фланге лихорадочно спускали на воду шлюпки, берущие на себя в этом мёртвом утреннем штиле всю тяжесть буксировки огромных морских кораблей к берегу, поближе, по крайней мере – на расстояние результативного пушечного выстрела. И уже по авангарду русского строя, по трём его шквадрам (…в каждой – по семь галер и скампавей, а всего – более двух десятков в этом авангарде!) открыт огонь, и ядра падают вокруг стремительно передвигающегося на вёслах русского косяка… Да, косяка, потому что Ваттранг ещё успел подумать о том, как же эти шхерные суда – вытянутые, узкие – похожи в строю на салаку, которая мгновенно уходит из сети, если только обнаружит в ней отверстие! Ну, почему не явился к баталии Таубе, который на своих галерах как раз и должен был стоять там, закрывая ту дыру, в которую проскальзывали сейчас русские!

А ядра ложатся всё ближе и ближе… Уже прошёл авангард, уже идут так, что гнутся вёсла, три шквадры следующей, основной части русского строя – кордебаталии… Затем у русских что-то произошло. Адмирал рад бы видеть, что эту скампавею достало ядро, но она, скорей всего, просто наткнулась на подводный камень или села на мель. Он не мог знать, что именно на это судно погрузили при выходе казну всей экспедиции, поэтому его удивила поспешность, с которой несколько скампавей, несмотря на непрерывный огонь, подошли к застрявшему судну. Начавшаяся суета длилась какие-то мгновения, и затем русские, оставив неподвижную скампавею с частью десантников на борту, продолжили свой безмолвный прорыв. Это было неожиданно. Во имя скорости прорыва они оставили соратников без помощи (Ваттранг не мог знать, что не поместившиеся на соседних судах десантники буквально прогоняли своих товарищей, жертвуя собой во имя общего успеха). Оставили, а тем временем уже и кордебаталия скрылась за мысом, и точно так же пошли шквадры арьергарда… Не прошло и получаса, а вся русская флотилия за исключением одной скампавеи оказалась недосягаемой! Штиль, штиль, дьявол его забери! За всё это время шлюпки, надрываясь, подтащили корабли едва на полсотни саженей. Впрочем, даже если бы поднялся ветер, то адмирал Ваттранг всё равно не сдвинулся бы с места, не пошёл бы вдогон, потому что боялся шхерного фарватера при настоящей морской осадке его кораблей. Кроме того, он полагал, что Эреншельд и Таубе вполне справятся с этой мелкотой. А самое главное – именно сюда, к оконечности полуострова, пожалует со своим парусным флотом русский тсар Пйотор, а это уже не салака, не дающая солидного улова, это рыба крупная!

…Крупная рыба между тем была совсем рядом, но Густав Густав Ваттранг, всего лишь два года как ставший адмиралом, помнил сведения, полученные от офицера, захваченного русскими и бежавшего из плена, и всё ждал своего шанса прославиться, и ждал русского царя с юга, из Ревеля!

А Пётр тем временем с группой гвардейцев и небольшим отрядом морской пехоты из Галичского полка уходил всё дальше и дальше от этих мест, туда, где по предварительной договорённости недалеко от ложной переволоки уже ждал его любимец, а с недавнего времени – капитан-командор Матеос-Матия-Матвей Христофорович Измайлович-Змаевич… И уже на подходе должны быть один из самых давних, ещё с потешных войск, сподвижников – генерал Адам Адамович Вейде, командующий в походе авангардом и всеми десантниками, а с ним вездесущий, никогда не ошибающийся хитрец Апраксин, возглавляющий сейчас кордебаталию, и командир арьергарда неустрашимый Мишка Голицын…


6.
               
        …Они сошлись ровно так, как было назначено, с той только разницей, что к месту встречи прибыл Змаевич на одной своей капитан-командорской скампавее, все остальные тридцать судов, как доложил царю Матвей Христофорович, под командой бригадира Волкова охраняли выход из Рилакс-фьорда. Именно туда, увидев русских, вице-адмирал Эреншельд увёл свой отряд в надежде на то, что он сумеет, лавируя меж островами, исчезнуть из поля зрения и напасть на русских с тыла. А там, глядишь, и Таубе придёт на помощь. Эреншельд полагал, что Ваттранг изрядно потрепал русский шхерный флот во время прорыва, и сюда, в шхеры западного побережья, явились всего лишь их остатки, с которыми вполне можно управиться, остальные уже лежат на дне морском.

Две ошибки. Две роковых ошибки. О первой он узнал довольно быстро, убедившись в том, что из фьорда выхода нет кроме тех узких каменных ворот, через которые они только что вошли. Но с этим-то он справится. Узкий проход не давал возможности русским скампавеям и галерам развернуться широким фронтом, совершать обходной манёвр, а это – огромный плюс, господа! Как только поднимется благоприятный ветер, вице-адмиральский фрегат «Элефант», несущий на борту десятки орудий, закупорит собой горлышко бутылки, и попробуйте его взять! Мы будем расстреливать русских методично и спокойно, господа!

Примерно в этом ключе он говорил со всеми офицерами отряда. Второй, тайной, целью этих разговоров было узнать настроение команд. Ещё несколько лет назад он не сомневался бы в подчинённых нисколько, но постоянные поражения на суше, слишком долгое отсутствие короля, всё более унывающая страна сделали своё дело, и Эреншельд уже не был ни в чём уверен…

Во второй своей ошибке Эреншельд убедился на следующее утро, когда вернулись наблюдатели, посланные на ближайшие высокие точки побережья. А вернулись они с новостью неутешительной: количество русских шхерботов, полугалер, скампавей возросло до сотни! То есть, получалось, что вся мощная шеренга кораблей Ваттранга полностью упустила русских! Что случилось? Во всяком случае, ему оставалось теперь только одно: выстроить глухую оборону, послать гонцов к Ваттрангу за помощью и держаться, держаться до тех пор, пока эта помощь не придёт…

– Да, он явно настроен на оборону. Будет драться и ждать помощи, – Пётр обернулся к Вейде. – Как считаешь, Адамыч?

– Я думаю, что это очевидно. Сам строй кораблей говорит об этом.

За годы шведского плена Вейде не тратил время попусту, а разговорами с разного рода людьми и подробнейшими расспросами сумел не только овладеть шведским языком, но и изучить многое в устройстве, в организации шведского флота, узнать кое-что об излюбленных приёмах здешних флотоводцев. После того, как его обменяли на пленённого шведского генерала, Вейде оказался весьма полезным, настолько, что и сегодня Пётр выбрал именно его скампавею в качестве судна командного, в качестве боевого своего местоположения.

…В глубине Рилакс-фьорда, держась поближе к берегу, расположился Эреншельд со всеми силами, которые у него были. Корабли развернулись напротив русских вогнутой дугой, в центре которой стоял на якоре флагманский фрегат, а по сторонам расположились крупные галеры – высокобортные, хорошо вооружённые, взять которые на абордаж будет не так-то просто. Позади флагмана стояли ещё и резервные шхерботы. Всё это было простым повторением самого, пожалуй, древнего боевого строя, который использовался сотни раз столетиями, но находка Эреншельда состояла в том, что на сей раз он заметил возможность защититься и природными очертаниями бухты. При таком расположении он мог одновременно использовать почти всю имеющуюся у него артиллерию. Вейде доложил, что наблюдатели насчитали у противника более 120 орудий – это была сила грозная, способная в щепки разнести всю русскую флотилию, по числу пушек и по мощи одного залпа очень уступавшую шведам.

…А вокруг фьорда громоздились скалы, и надо всем вздымалась давшая название этому месту гора Рилакс. Эреншельд учёл и это: пехоте обойти позицию шведов по берегу практически невозможно, он вполне мог оставаться спокойным за свой тыл.

Русская линия выстроилась поперёк фьорда. Честь первыми атаковать противника досталась авангардному отряду. На флангах – по шесть скампавей, в центре – остальные одиннадцать нацелены на фрегат. Все эти двадцать три полулодки, полукорабля несли на себе четыре тысячи готовых к штурму морских пехотинцев. Сразу за центральной группой – командная скампавея с царём, ещё дальше, в самом горле фьорда, – полугалера Апраксина. И уже за ним, в открытом море, возле острова Сведьехольм находилось то, чего Пётр сейчас никак не хотел бы видеть: наготове, но в полном бездействии стоял весь остальной русский шхерный флот! Только четвёртая его часть смогла развернуться в узком пространстве напротив шведов, и Апраксин резонно, хотя и цинично, сказал, что по мере того, как будут разбиваться ядрами русские скампавеи из передового отряда, строй будет пополняться из этого большого резерва…

Шаутбенахт внимательно изучал построение шведов. Против флангов он недаром поставил самых сильных и опытных командиров: Змаевич, Волков, Бредель, Ерофеев, Лефорт, Полтинин… Галеры шведские отличались от русских не только размерами и более сильным пушечным вооружением, но и довольно высокими бортами, вполне сравнимыми с высотой некоторых крупных кораблей, поэтому штурмовать их нужно было большим количеством людей. Особенную трудность представлял собой «Элефант». Фрегат и взаправду выглядел слоном среди зверей размерами поменьше… Да, с таким справиться будет нелегко! Но справляться-то надо!

…Час за часом ни одна из сторон не предпринимала никаких действий, ожидание решительных событий уже становилось невыносимым. Около полудня на шпироне флагманской скампавеи собрались офицеры. Адмирал Апраксин уточнил варианты предстоящего сражения, условились о сигналах. Шаутбенахт предложил послать немедленно парламентёра к шведам. Выбор пал на Пашку Ягужинского. Собственно говоря, Пашкой он был только для шаутбенахта, поскольку в уже давние времена брал он Ягужинского в преображенцы ещё мальчишкой. С той поры он уже давно стал Павлом Ивановичем. Служил Ягужинский старательно, участвовал в нескольких походах, отличался необыкновенной общительностью и весёлостью, постоянно превосходным состоянием духа, умением расположить к себе собеседника. Всё это вместе взятое постепенно, особенно после близкого знакомства с Меншиковым, вывело его в круг людей, способных выполнять особые поручения дипломатического характера, а через некоторое время, после ознакомления с работой заграничных дипломатов, сделало его одним из доверенных лиц царя. Была, правда, и ещё одна причина их взаимоприязни. Ягужинский смолоду был по характеру щёголь. Все имевшиеся у него деньги он пускал на платья нового покроя, лучшие парики, парижские и кёльнские духи и воды туалетные, на позлащённые кареты, которыми, кстати, охотно пользовался в особых случаях и царь, в обычное время обходившийся своим любимым стареньким возком… Вот и сегодня генерал-адъютант Ягужинский, прибыв к Петру на место событий с отчётом о выполненном очередном поручении, выглядел так, будто явился на дипломатический приём – символом мощного государства, уверенного в своей правоте и силе.

– Вот пусть Ягужинский и поедет. Грамоту давать ему не будем, а на словах ты, Павел Иванович, скажи этому Эреншельду, что против него стоит сам генерал-адмирал Апраксин, так что на успешный исход боя пусть не рассчитывает. При сдаче гарантируем достойное содержание солдатам и матросам, а всем офицерам и командующим – сохранение чести, формы и оружия!

Шлюпка с парламентёрским белым флагом направилась прямиком к фрегату, где Эреншельд нервно расхаживал по палубе. Вся команда «Элефанта» замерла в нетерпеливом ожидании. Ягужинский поднялся на борт по сброшенному верёвочному трапу, словно всю жизнь этим занимался – ловко и непринуждённо, но пробыл там недолго. Вскоре его шлюпка вернулась, и Ягужинский доложил членам консилия:

– Шведский контр-адмирал, сиречь шаутбенахт Нильс Эреншельд сдаваться отказывается наотрез. Сказал буквально следующее, ручаюсь за точность: мол, я всю жизнь верно служил своему королю и Отечеству и, как до сих пор жил, так и умирать собираюсь, отстаивая их интересы. Царю, как от меня, так и от моих подчинённых другого нечего ждать, кроме сильного отпора и, ежели он решится взять нас в плен, мы ещё с ним поспорим шаг за шагом до последнего издыхания… А вначале, правда, просил дать возможность уйти со всеми своими кораблями, на что получил категорический отказ.

Пётр и не рассчитывал на иной ответ. Сразу же после доклада Ягужинского он отпустил всех по местам, и как только это случилось, кивнул генералу Вейде:

– Давай, Адам Адамыч! Теперь дело за вами: Змаевич с одного фланга, ты – с другого…

И ровно в два часа пополудни ударил пушечный выстрел и на мачте скампавеи взвился синий флаг – заранее условленный сигнал общего штурма.
 
И – взметнулись в воздух сотни вёсел, легли на волну, захватили всю тяжесть морской воды, черпанули, оттолкнулись от неё, как от крепкой стены, рванулись вперёд… Ах, как же это страшно, кабы все это знали! У любого человека в голове желание заложено: встречать смерть лицом к лицу. Он не увидит её, не успеет увидеть, но сознание того, что ты от гибели не уворачиваешься, не бежишь, придаёт тебе силы, наполняет твой дух мужеством. Вот это и чувствуют офицеры, стоящие на шпироне со шпагами обнажёнными и пистолетами, морские пехотинцы со своими фузеями. Они идут навстречу смерти, они её презирают, они не боятся её! Но боже мой, как же страшно другим, остальным, оружие которых – вёсла, а сидят они на скамьях, называемых здесь банками, по нескольку человек, и сидят, уж так
устроены все гребные суда, спиной к врагу, спиной к вылетающей из орудий и ружейных стволов смерти, не видят её, и только бесконечная молитва возносится к небу без единого звука, без единого слова: «пронеси, Господи, пронеси, Господи, пронеси, Господи»… А вокруг крики, выстрелы, пороховой дым, вздымаются столбы воды, и надо в этом аду не смотреть по сторонам, а мерно раскачиваться по команде, не сбиваться с темпа, задаваемого сержантом, и тянуть, тянуть на себя этот толстый валёк и не думать о соседе по банке, которого уже убили и он, упав на дно скампавеи, стал тебе мешать правильно грести… Но не выбросишь его за борт, грех! А ведь не такой же грех ли, когда попираешь ты его ногами, которым нужна опора? Ах, всё это – для мирной минуты, для спокойного времени! Сейчас не до этого. Нужно забыть обо всём и мерно качаться, качаться, качаться… И он качается и качается. А ядра и пули всё летят и летят.

Первая атака на центр разбилась на мелкие брызги, как волна об утёс. Откатилась, оставив на воде обломки бортов и мачт, изо всей мочи пытающихся спастись десантников – бутырских, галицких, семёновских… Отовсюду крики:

– Помогите, братцы! Спасите!

Братцы помогают, спасают многих, но многих же утягивают под воду тяжёлые намокшие мундиры и оружие, которое они не выпускали из рук до конца. Отходят скампавеи по сигналу, становятся в исходный ордер, начальный строй. На пустые места устремляются тут же из тыла новые полугалеры. И вот авангард русского галерного флота уже, будто и не узнавший потерь, через час после начала битвы стоит, готовый к новой атаке.

Пошли. Накатились. Почти вплотную подобрались к «Элефанту», но, такой неуклюжий на вид, слон этот оказался довольно ловким: горячими орудийными плевками, плотным ружейным огнём и на сей раз не подпустил к себе нападающих, хотя вся палуба была усеяна убитыми матросами и солдатами, обрывками снастей, остатками рангоута, горящими кусками парусов… Нападающие тоже в долгу не остались: действовали, в основном, тоже артиллерией, тоже десяток куршейных пушек, как самых мощных, долбил борта фрегата на уровне воды, стараясь попасть чуть ниже ватерлинии. Иногда это удавалось, таких пробоин уже было немало, большая часть шведов бросилась в трюм – закрывать путь хлынувшей воде. Борьба за живучесть шла там, по всей видимости, довольно успешно, потому что огонь не ослабевал ни на мгновение. Уже убиты прекрасные офицеры, два Ивана – Ерофеев и Полтинин, уже серьёзно ранен любимец флота Волков, уже шаутбенахт Михайлов десяток раз пожалел о том, что нет здесь незаменимого Меншикова, Алексашки, который способен в любое пекло сунуться, очертя голову, отмахаться от смерти ловкой своей шпагой, попутно отправив первоочерёдно на небеса с десяток противников… Да, пригодился бы здесь Данилыч, чертяка пройдошливый! Хоть и потяжелел в последнее время, а лихость из него всегда так и прёт! Уж он-то нашёл бы способ забраться на борт «Элефанта»! А впрочем… Надо ли сейчас драться со слоном? Фигура, конечно, очень сильная, но её защищают кони, пешки… А что, если…
               
Шаутбенахт повернулся к Вейде:

– Давай, Адам Адамович, поднимай сигнал отбоя атаки и сбора командиров!

Собрались быстро, по-походному, прямо в шлюпках у борта флагманской скампавеи. Пётр был краток:

– Следующий приступ поведём против флангов. Галеры пониже фрегата, орудий у них меньше, проще будет абордировать. Ветер у нас сейчас с веста, посему нам выгодно приложить усилия к захвату галеры «Транан» на нашем левом фланге. Ветер нам поможет в продвижении захваченной галеры к её соседям – «Эрну» и «Грипену», а может быть даже перенесёт пожар с «Транана» на них. В третьем штурме, прошу всех запомнить, отбоя не будет. Идём только вдоль шведского строя, последовательно добираясь до «Элефанта». Против фрегата будут стоять из одиннадцати… пять скампавей, остальные поровну направятся на фланги! А сейчас… Помолимся о том, чтобы наше предприятие увенчалось победой. С нами Бог, с нами правда! По местам!

Нильс Эреншельд, наблюдавший за русскими в трубу, видел, как собрались шлюпки, видел высокую фигуру на борту скампавеи, пытался угадать: это не Апраксин, невысокий и малоповоротливый; Меншиков более подошёл бы, но по последним слухам он сейчас в опале; Голицын? Но он – сухопутный предводитель войск, а на море… И с удивлением обнаруживал Эреншельд, что у него нет подходящего человека для этой фигуры. Это мог быть только и только русский царь! Но он, и это абсолютно точно, находится с парусным флотом в Ревеле, недаром Ваттранг не идёт вместе с Лилье и с Траубе сюда на помощь, а караулит русских на пути их возможного появления!

В том, что помощь шведского флота понадобится, Эреншельд уверился бесповоротно ещё тогда, когда стоял он у перешейка. Вначале у строящегося русскими волока (а работы шли непрерывно, об этом извещала не только разведка, но и недалёкие звуки падающих деревьев и стук многих топоров) всё было в полном соответствии с намеченным планом, всё настолько дышало спокойствием, что Эреншельд поймал себя на том, с каким весёлым нетерпением он ожидает свидания с этими русскими, понапрасну тратящими силы на ненужное дело. В какой-то момент он даже пожалел этих глупцов, совершенно не подозревающих о раскрытии своего замысла выйти в тыл к шведскому королевскому флоту. Они не ведают того, что как только построят свою деревянную дорогу и начнут перетаскивать своих цыплят, из-за ближайшего острова выйдет отряд контр-адмирала Нильса Эреншельда и поджарит этих птичек на огненном вертеле!
 
И вот именно на таком настроении, на взлёте духа Эреншельд был ранен появлением русских скампавей на юге! Получалось… А ничего не получалось! Русские прорвали строй Ваттранга, строй прославленного флота? Быть того не может! Видимо, Ваттранг получил известие о выходе из Ревеля русского парусного флота и пошёл навстречу, на генеральную баталию? А шхерный флот этим воспользовался и, потеряв при обстреле большую часть своего состава, вышел сюда, и будет играть теперь в другую игру: кто кого поймает…

Эреншельд  растерялся. Будь он порешительнее, он пошёл бы на русский авангард сразу же, едва его обнаружив. И одержал бы победу, потому что в открытом море, на больших глубинах он мог двигаться, мог постоянно менять расположение кораблей поддержки. И тогда не Траубе струсил бы между двумя группами авангарда противника, а уже сами русские оказались меж двух огней! Но… произошло прямо противоположное. Русские тоже сделали паузу, тоже не атаковали, явно выжидая чего-то. И уже ранним утром следующего дня стало понятно: шхерный флот противника каким-то чудом, сохранившись полностью, миновал эскадру Ваттранга. Оказалось, что не тридцать пять скампавей будут противостоять шведскому отряду, а полная сотня! А это, господа, уже совсем другое дело! Нужно уходить…

         И вот теперь Эреншельду оставалось радоваться тому, что удалось найти практически неуязвимую позицию, что на его кораблях боезапас не растрачен, его хватит надолго, что отбиты уже две атаки, а неисправимых повреждений на фрегате и прочих судах отряда не обнаружено. В общем, в такой ситуации вполне можно было дождаться помощи Ваттранга, Лилье и Траубе. В этом случае русские будут зажаты у входа в этот самый Рилакс-фьорд, и тогда уже они сами будут вынуждены выслушивать ультиматум о сдаче! Или погибнут!

Размышления такого рода посетили контр-адмирала во время созерцания суеты вокруг русской флагманской скампавеи и привели его в отличное расположение духа. И он уже с некоторой снисходительностью наблюдал за непонятными пока перестроениями в русском ордере и готов был к любому продолжению…

А продолжение оказалось стремительным и страшным. Эреншельд не мог знать, что всем русским гребцам сержанты и морские – комиты и подкомиты уже объяснили необходимость именно такой предельной скорости:

– Теперь, братцы, от вас самих зависит жизнь ваша. Идём, к примеру, на крайнюю от нас левую галеру. Расстояние, на котором нас могут достать из орудий наверняка, – саженей двести. Поэтому вначале идём нормально, спокойно, но как только подойдём к опасному краю, здесь надобен такой рывок, чтобы пушкари свейские не успевали прицел менять. Нам бы скорей под борт проскочить, там пушки уже бесполезны, разве что их нам на головы обрушат. Чем быстрей проскочим между ядрами, тем живей будем. Ведь там, у борта, уже другой разговор. Там каждый за свою жизнь и за жизнь товарища своего сам отвечает. А пушкарям на подходе надобно давить ихних бомбардиров, не давать им стрелять…

Эх, и как же они рванулись наперегонки к шведскому строю! Всего несколько залпов успели сделать галерные орудия по наступающим. При том, что на каждой галере было от четырнадцати до шестнадцати пушек, и это был очень плотный огонь, скампавеи, как сухой песок меж пальцев, пронеслись, невредимые (!), стукнулись бортами, осыпаемые сверху пулями; полетели абордажные «кошки», крючья, заготовленные заранее смоляные чадящие факелы, поднялись штурмовые лестницы, по которым неистребимые русские десантники карабкались вверх, падали в воду вместе с перерубленными канатами, падали убитые, раненые… Оставшиеся в живых вновь забирались на свою скампавею, снова пробирались к борту, карабкались на палубу, на которой – выстрелы, скользкие лужи крови , лязг оружия, хрипы, крики, стоны… Оттеснили, дьяволы, шведов от бортов, прижали к мачтам, наставили оружие. Стук первого брошенного на палубу шведским матросом ружья не был услышан в грохоте боя, шедшего на всех галерах, но сдался «Транан», сдался! И сдаются одна за другой после бешеного русского штурма, тоже спускают свои флаги галеры «Эрн», «Грипен», «Лаксен», «Геден», «Вальфиш». Только «Элефант», – огромный и грозный слон, ещё оглушительно ревёт всеми орудиями, будто призывая на помощь всех своих соплеменников. А на палубе у него тоже идёт абордажная схватка, во время которой мгновения решают – жить человеку или не жить.

А Эреншельду кажется, что он уже и не живёт вовсе. Кровь струится из колотых и пулевых ран, его окружили защитники и пробиваются с ним к трапу. Капитан «Элефанта» Сунд, старый приятель Нильса, кричит ему прямо в ухо:

– Спасайтесь, контр-адмирал! Не упрямьтесь, во имя дружбы нашей и во имя Господа!

Но скользко, ах, как скользко у трапа от крови! Ноги вдруг ушли из-под Эреншельда, и он упал с высоты в воду, теряя от удара сознание. И последним его ощущением было полное нежелание сопротивляться судьбе…

А первое, что он увидел, вернувшись на этот свет, было красное от напряжения лицо капитана Бакеева, втаскивавшего Эреншельда в свою скампавею.

Позже считали потери, пленных и трофеи. Там же, на берегу Рилакс-фьорда, провожали в последний путь 127 погибших русских солдат и офицеров.  Неподалёку хоронили около четырёх сотен шведов. В плен был взят весь оставшийся в живых личный состав кораблей противника. А они, изрядно повреждённые, тем не менее были вполне способны одолеть переход от Гангута до петербургских верфей, где их всех можно было привести в порядок и использовать в русском флоте. Ягужинскому Пётр поручил немедля взять у Голицына сопровождение и скакать в Петербург с донесениями в Сенат и поручениями.

– Впрочем, по пути тебе не грозит почти ничего: вся Финляндия стараниями и усердием Голицына уже чиста от шведов! А на воде нам их королевский флот ещё добивать надо.

Помедлил, поскучал лицом, как бы нехотя добавил:

– Меншикову… Скажи там… от меня. Пусть начинает великий триумф готовить. Когда вернёмся из похода, отпразднуем наславу. И пусть там не воображает о себе много! Просто – он умеет, а поручить больше некому. Скажешь: средств и сил на это не жалеть, но деньги потраченные буду считать сам!

За последовавший месяц успели многое. В последний день июля над Рилакс-фьордом вознёсся к небесам благодарственный молебн, трижды дали залп все имевшиеся в наличии орудия и ружья. В клубах порохового дыма над захваченными шведскими судами далеко-далеко, всей Европе, всему миру были видны Андреевские и трёхцветные петровские флаги над приспущенными и склонёнными шведскими…

Весь галерный флот направился кратчайшей морской дорогой к Стокгольму. Именно на этом пути была опорная точка, над которой русский царь уже давно размышлял. Разглядывая карту, он каждый раз поражался – насколько рационально природа устроила почти в середине входа в Ботнический залив настоящую крепость: густую россыпь скал, небольших и крупных островов со сложными и полностью неизведанными проливами и фарватерами. Похоже было, что давным-давно существовавшая здесь горная страна вдруг опустилась, провалилась, всемирный океан тут же восстановил равновесие, хлынув в образовавшуюся впадину, лишь только макушки высоких гор остались над уровнем выравнивающей всё воды…

Петра всегда привлекало это место, которое при некоторых усилиях могло стать ключом не только к Скандинавии, но и ко всем европейским странам, примыкающим к Балтике. Заглядывая далеко вперёд, он часто представлял себе на этих островах мощную, хорошо вооружённую и укреплённую часть государства российского. Расположившись на пересечении всех морских путей Балтийского и Северного морей, она контролировала бы все неожиданности, которые кто бы то ни было замыслил против России. Кроме того, он не мог не видеть, что сильный флот, создаваемый сегодня, должен иметь постоянную для него базу. Кроншлот постепенно становился всё более и более неприступным для противника, но замерзающий залив мешал русскому флоту в любой момент, когда это было бы необходимо, выйти в открытое море. А вот здесь море замерзало не всегда…

Шаутбенахт Пётр Михайлов (сейчас уже – и царь русский Пётр Алексеевич Романов в одном лице) и предположить не мог, что у последующих правителей будет историческая близорукость, в вихре многих других забот начнётся женский век династии, и об этих островах все забудут прочно и надолго – на сто с лишним лет. Только потом здесь будут сделаны слабые попытки создать морскую крепость. Сто двадцать пять лет спустя потомки и наследники Петра построят здесь всего лишь три башни, казарму, склады, конюшни и прочие вспомогательные помещения. После героической обороны маленького русского гарнизона против английской и французской эскадр всё построенное будет снесено с лица земли. Острова вновь отойдут к Швеции… Но в тот день обо всём этом никто не мог и догадываться хотя бы потому, что война всё продолжалась, острова ещё принадлежали шведам.

Когда флотилия приблизилась к Аландскому архипелагу, у одного из красивейших островов, на котором не было признаков присутствия человека, Пётр, повинуясь неожиданно возникшему желанию, велел сделать остановку. Уже весь дрожа от нетерпения, он торопливо взял ружьё, припасы и ушёл на шлюпке к берегу. Выпрыгнув в прибойную волну, наказал матросам ждать до вечера. И стал подниматься на поросшие лесом холмы, где, по его разумению, можно было хорошо поохотиться. Пытавшихся оградить его от неразумного шага или, по крайней мере, выделить какую-то охрану, царь оборвал резко, не допуская возможности уговоров:

– Мне нужно побыть одному. Заодно, может, и зверя какого-нибудь добуду!

Напомнить Петру о приступах болезни, с непредсказуемой, всегда неожиданной регулярностью посещавших его, никто не посмел…

Предположения об удачной охоте оказались куда бледнее действительности. Остров, по всей вероятности, люди посещали крайне редко, и живность всяческая расплодилась беспрепятственно. Первого зайца он сшиб выстрелом на прыжке, ещё совсем недалеко уйдя от берега. После третьего он пришёл к выводу, что животные здесь совсем не боятся человека… Стало неинтересно. На вершине холма осмотрелся. На запад до горизонта тянулись бесконечные острова, островки, островочки, просто торчащие из воды камни. Где-то там, на западной оконечности архипелага, стоит, наверно, флот Ваттранга и иже с ним. Будет давать бой? Вряд ли. Они недаром ушли от Гангута, прекрасно понимая, что если русский шхерный флот займёт Аланды, то это – прямая угроза Стокгольму, уже полтора десятка лет покинутому королём. И парусный флот России, освобождённый от необходимости поддерживать своих малых собратьев, может просто пойти на соединение с ними, минуя шведский частокол у Гангута. Ведь русские сидели в Ревеле лишь до тех пор, пока была в том необходимость, а сейчас, когда галерники прорвались, их в Ревеле ничто не удерживает и они вдоль южных берегов Балтики могут идти, куда им заблагорассудится…

Он сел на землю, выпил почти всю походную баклагу венгерского и долго смотрел на воду и камни, поднимающиеся из воды. Просто смотрел. Была вокруг тишина, если считать частью этой тишины крики чаек, плеск накатывающихся на берег волн да шум деревьев, клонящихся под свежим ветром. Смотрел без мыслей, без страсти, без прикосновения к сути увиденного, без воспоминаний. Выключились все чувства, самый мозг, казалось, исчез, растворился в этой пустоте. И кто-то в этой самой пустоте задавал вопросы. Это не были слова, он не видел никого вопрошающего. Он почему-то ЗНАЛ, что очередной вопрос, как и самый первый, не возникнет из пространства. Не напишется огнём на стене: мене, текел, фарес… или упарсин… Он был нигде и повсюду, он был никем и всем, он был в этот час камнем, морем, лесом и проникающим каждую частицу Вселенной Духом…

У него не было ответа на всепроникающие вопросы. Он понимал, какого именно ответа ждёт от него ЭТО ВСЁ, но ответить не мог, потому что знал: нужно отвечать истиной. Но что есть истина? Ложное становится правдой, честность – вновь ложью, грязь оборачивается чистотой, красивые люди становятся уродливыми, смешное проливается слезами… Суета, смешение, подмена, забвение самой памяти. И всё это называется жизнью, в течение которой, в этом проблеске, искре, ты что-то делаешь, добиваешься чего-то… И гаснешь. Зачем это всё?! Зачем дела свои оставляем другим, пока живущим? Чтобы помнили? Не будут помнить. Чтобы дело твоё памятником стояло? Исчезнет памятник. Хорошо, если от времени постепенно разрушится, а то придёт кто-то, перевернёт дело твоё, поставит на голову, а оно, дело твоё, почему-то, оказывается, на голове не стоит! Не стоит! А раз не стоит, то и вовсе не нужен этот памятник, стереть его с лица земли…

И зачем меня спрашивать, когда я не знаю ответа? Просто я – ничтожная частичка того, что называется жизнью…

…Так он сидел в великом молчании. В полусне и полугрёзах. В видениях неясных. Голова и тело были пусты и бессильны. Бесконечные образы метались в голове… Какой-то всадник проскакал, за ним – драбанты. Через ночь, ветер и дождь…. Что, «брат», домой? Сидеть в турецкой крепости надоело? Или всё-таки самим туркам надоело твоё присутствие и подтолкнули они тебя к новым приключениям? Ты же не был пленником, Карл, ты мог уйти из Бендер в любой момент. Что же случилось, почему ты так сразу сорвался с места и летишь на своём арабском скакуне в неизвестность, а точнее – к смерти твоей неожиданной и ранней, туда, где почему-то на западном горизонте светлеет пятно…

…Что за пятно? Солнце сквозь мглу? Нет, это Анна, её измождённое лицо на подушке. Глаза закрыты, но она ещё жива, хотя умирает она, умирает! Он это понял сразу, как только увидел её обострившиеся черты, желтизну кожи и синеву вокруг глаз… Чахотка уводит её из этого мира, но почему ты меня не покинешь, не уходишь из меня, Анхе-е-е-н!

…Нет, это не он кричит. Это гремят салютом пушки русских кораблей на Неве, за которыми выстроились трофейные шведские суда, это оглушает музыка и крики народа, это поступь любимых преображенцев, астраханцев. А Триумфальные ворота украшены картиною: орёл, ухвативший за спину… слона! Да, слона, ведь «элефант» называемый зверь по-русски – слон. И ещё написано… Что же там написано? А-а, вот: «Русский орёл мух не ловит». И в эти ворота вносят шведский флаг, за которым идут офицеры во главе с Эреншельдом, а за ними пленённые моряки и солдаты… Выстрел!

…Выстрел. Пётр, мгновенно очнувшись, сообразил: на шлюпке обеспокоены долгим отсутствием. Стрельнул в ответ. И был напуган мощным шумом кустов буквально рядом, в двух саженях. Вскочил, выхватив свой узкий меч, и… облегчённо засмеялся: меж кустами мелькнул огромный лось.

Посмотрел на острова. Уже другим взглядом. Их ещё предстояло взять, предстояло идти до Стокгольма и потом заканчивать партию. Пешек карловых выбили удачно, коней лучших переиграли… Улыбнулся своим мыслям: нет, игра ещё не закончена. Вот сейчас, какую странную фигуру взяли – она и ладья и она же слон!

Он шёл к берегу всё в тех же «шахматных» размышлениях. О королеве, например. Эта фигура у брата Карла вживе не существовала, но всё же была – сильная, коварная, с некоторой любовью к королю, готовая предать его в любую минуту, если только он затронет её интересы. Имя ей – Европа! Пётр усмехнулся: а ведь предаст она Карла, обязательно предаст уже очень скоро. Женщины битых не любят… Вот у меня – королева!

Влюблённый до беспамятства в свою Катеринушку, он не знал, что все эти размышления о женщинах – заблуждение, что они жалеют и слабых, бегут и от сильных. Уже очень скоро ему предстояло убедиться в этом и в том, что кольцо замкнулось, что пришёл конец и этой любви, что через несколько лет ему придётся простить свою вторую изменницу, которая своей вины не признала. Что он казнит искусителя – этого мальчишку Виллима Монса, брата той самой, любимой когда-то Анхен, умершей в забвении вскоре после Гангутского триумфа… А он сам, надломленный изменой Катеринушки, через несколько месяцев от простуды, полученной им при спасении тонущих людей, от обострившихся сразу болезней, уже после окончательного завершения войны и полной в ней победы, отойдёт в мир иной в сияньи славы…

Неисповедимы дела твои, Господи!