Муха - цокотуха

     Юле  приснился  странный  сон, (впрочем,  сны  почти  всегда  бывают  странными). Будто она -    черная  мушка-букашка,    раскачивается  вниз  головой,  запутавшись  в  паутине,  спряденной   из вытянутых   букв    чужого  алфавита.  И  никак  не  разобраться  ей   в  этой   закрученной  писанине,  в  которой,   непостижимым  образом,  она  различает  строки  своих  старых  стихов:             

                …  и  в  синий  мир  невидимых  теней
                уйду,  чтобы  не  стать  при  жизни  Тенью.

    Прямо  к  ее  шее  тянется   бессчетное  количество  когтистых  лап,  и  она зажмуривается  от  ужаса.  Но  слепое  ожидание оказывается   страшнее  любой  реальности.  Она  заставляет  себя  открыть  глаза.  И  видит над  собой почти  нормальное  человеческое  лицо,  улыбку  и  даже  очки.  Только губы уж  очень  красны.
    - Чего  ты  хочешь? - силится    она  спросить.
   А  существо  продолжает  улыбаться, лукаво  подмигивать  и  тянуться  багровыми  губами  к  ее  шее.
   -  Но  мою   кровь  нельзя  пить,  -  извиняющимся  тоном  признается  Юля,  указывая  на  длинные  трубки  капельниц. - Это  яд.

      Утром,  волоча  за  собой  систему,  она   отправилась  звонить с телефона – автомата на выходе из отделения….
   - Издательство   «Insert»     шалом*!  -  автоматически  бодро  ответил знакомый и  очень  мужской  голос.
   -  Это  я, - с  придыханием  ответила  Юля, не  сомневаясь,  что  такого  представления  будет  достаточно.
   -  Девушка,  что  вы  мне   голову  морочите, - я  прошу вас:  коротко  изложите  свое  дело.  Мы  тут,  знаете  ли,  не  байдыки  бьем.
    - Это  я,  Юлия  Хинкер, -  несколько опешив,  представилась  она.
    -  Насколько  я  помню,  Ваша  книга  уже  набрана,  вам  следует  приехать  и  вычитать  текст.
    -  Дело  в  том, что  приехать  я  сейчас  не  могу…  А  скажите,   я  могла  бы  поговорить  с  Арнольдом?
    -  Вы  с  ним   говорите. В  чем  дело?
    -  Дело  в  том… - Юля  сделала  паузу,  не  зная,  как  сформулировать -  что  мы  с  Вами,  кажется,  успели  перейти  на  "ты".
    -  В  самом  деле?..    Не  помню…    Вы  только   это  хотели  мне  сказать?    
    - Нет,  конечно… Я  хотела  просить  Вас  об  услуге…  Платной,  разумеется…  Не  могли  бы  Вы  сами  вычитать  мою   книгу… в  качестве  редактора, что-ли.
    - Разумеется,  мог  бы.  Но  мне  нужна    будет  ваша  подпись и гонорар наличными.
    -  Я  пока  что не  транспортабельна.  Меня  не  пускают  капельницы… - вы,  наверное,  забыли  про  мой  диагноз…
    - Ну,  а  куда  торопиться? Когда  вам  станет  лучше,  приедете,   и  займемся  делом.
  " О,  да!  -  интересно,  какое  именно  «дело»  имеешь  ты  в  виду." -    подумала  она,  припомнив    совместно  проведенный  вечер,  когда  они  отмечали  заключение  договора. Глаза Арнольда,  почти  влюбленно  смотрели  ей  в  глаза с огромного биллиардного  шара его головы,  и он громко и искренне  восхищался  ее  стихами
 в  загадочном  яффском  кафе  посреди окутанных таинственным курительным дымком  фиолетовых  диванов  и  малиновых  ковров…   

  -  Господин  Блант,  -  я  абсолютно  официально  прошу  Вас  выполнить  условия  нашего  договора. Срок  был  установлен  - два  месяца.  Теперь  эти  два  месяца  истекли,  и  я  хочу  видеть  свою  книгу.
-  Я  вас  понял,  госпожа …
-   Хинкер, - подсказала  ему  Юля.   
- Вот,  вот,-  подтвердил  Арнольд еще  более  чужим  и  гнусавым  голосом,  - если  я  понял  вас  правильно,  вы  отказываетесь  от    права  автора  вычитать  набранный  материал,  и  требуете  печатать  книгу   без дополнительной   коррекции?
 -  Нет,  это…  не  соот-вет-ствует  истине, -  слова  застревали  у  Юли  в  горле,  -  я  прошу  Вас,  лично  Вас  откорректировать  набор.
 -  Вы  что,  серьезно  думаете,  что  мне  больше  делать  не  фиг?
   От  этой  внезапной  грубости,  Юля  вдруг  стала  оседать  на  плиточный  пол  прямо  у  телефона.  Счастье,  что  проходившая  мимо  медсестра  заметила  это  и  помогла  ей  снова  принять  вертикальное  положение. 
   - Але…  Але…  -  Вы  меня  слышите?
   - Слышу,  слышу,  -  ответили  с  той  стороны  голосом  зайца  из  «Ну  погоди!»
   - У  меня  нет  выхода… Если  через  две  недели  я  не  увижу  свою  книгу,  этим  делом  будет  заниматься … адвокат. – она  практически  перешла  на  шопот.
   -  Вот  как?  Какой  же  адвокат,  позвольте  поинтересоваться?
   - Мой  адвокат…  Коган-Ясный  из  Кирьят-Яма, -  Юля  назвала  первую  подвернувшуюся  фамилию,  похожую,   на  адвокатскую.  На  самом  деле  так  звали  ныне  покойного  львовского  зубного  врача,  у  которого  она  лечилась  еще  в  школе…
   - Мне  это  имя  ничего  не  говорит, - отозвался  Арнольд  после  короткого  размышления. – Но  это  значения  не  имеет.  Через  две  недели  вы сможете  забрать  у  нас  свой  шедевр.
    В  трубке  раздались  колющие  гудки  и  Юля,  волоча  систему,   поползла назад,  к  своей  койке.


    Когда,  одетая в  голубой  плащ,  она  вышла из   ворот  больницы,   ветер  с  моря   стал  всей,    заслуживавшей  более  разумного  применения  мощью, сдувать с  нее  парик. И она  помчалась  к   телефонным  будкам,  будто  от  этих  стеклянных  коробок  можно  было  ожидать  спасения  или  укрытия.
    Муж   Томы, любимой  кузины   и  единственной   близкой  родственницы на этой  земле из  Раананы,     не  сразу  узнал  ее  голос.   
  -  Ты  откуда?
  -  Меня  выписали.
  -  Как  выписали?  У  тебя  же  курс!
  -  Было  сказано,  что  курс  уже  окончен,  и  теперь  должна  быть  ремиссия.
  -  Че-го?
  -  Ре-мис-сия  -  это  значит  улучшение,  хотя  бы  временное.  Это  значит,  что  сейчас  я  должна  цвести  и  пахнуть.
  -  А  ты?
  -  Пахну,  но  боюсь,  не слишком  приятно,  и,  к  сожалению, пока  не  цвету.
  -  И  что  же  ты  теперь  будешь  делать?
  -  Поеду  к  себе  в  кирию*,  если  ветром  не  унесет  куда-нибудь  в  другую  сторону.  А  Тома  дома?
  -  Да…, - и, прикрыв  трубку  рукой -  Том,  ты  возьмешь  трубку?  Юлю  из  больницы  выпихнули… -   Нет,  к  сожалению,  она  уже  убегает…
  -  Куда? -  вопрос  был  ненужным  и  вырвался     непроизвольно.
  -  А  черт  ее  знает,  кажется,  к  парикмахерше…
  -  Ну  ладно,  приветик   ей  передавай…

    Автобусная  остановка  была  на  другой  стороне  трассы.  Капли   холодного  февральского  дождя  затанцевали  по  асфальту,   по  плечам,   по  спине,  и  по  лицу,  но  не  было  сил вытаскивать  из  дорожной  сумки  зонтик,  к  тому  же,  говорят,  -  дожди в  Израиле  - это  благодать,  чего  от  них  прятаться?
    А  во  Львовском  парке  сейчас,  наверное,  стоят  совершенно  белые  сказочные  деревья. Когда  на  такое  дерево  садится  птица,  оно  превращается  на  мгновение  в  снежное  облако. А  ночью…

            Дуб, одетый  в  лед,  стоит,  как  царь –
            Неподвижно  грозен,  и  при  этом – 
            Обнимает  ветками  фонарь
            И сверкает  отраженным  светом…

       В  автобусе  ей  приснился  почти  эротический  сон.  Впрочем,  эротизм  был исключительно в  том,  что  она  испытывала,  а  сам  видеоряд  при  этом  был  абсолютно  невинным.
    Она    шла босиком  по теплому песчаному  берегу  моря,  еле  поспевая  за  мужчиной,  который  тянул  ее  за  руку.   Внезапно  он  остановился  и  посмотрел  ей  в  глаза.      
 - А  Ты сама  готова  стать  моей  женой?- говорит  он,  приблизив  к  ней  смуглое    незнакомое  лицо. 
-  Что  это  значит?  -  шепотом  переспрашивает  она.
- Это  значит,  что  мне  нравятся  твои  глаза  и  твое  тело,  но  я  хочу понять,  готова  ли  Ты  подчиниться  мне?
-  Я  не  знаю…  подчиниться – значит,  отдаться?   
-  Не  только, -  недобро  усмехнулся  Мужчина,  подчиниться – это  значит – отставить  к  чертовой  матери   стихотворные и театральные  амбиции  и  стать  для  меня  женой  -  готовить,  убирать,  гладить,  все  как  это  делает  ваша  сестра. Быть  хозяйкой.   И,  конечно,  рожать  мне  детей.   Ты  готова?
- От  чего  еще  я  должна  отказаться? – прошептала  Юля,  удерживая  готовые  хлынуть  слезы.
- Ты  сама  знаешь – от   ночных встреч  со  всякой  богемной  шушерой,  от  метания  из  секты  в  секту  в  поисках  «истиной»  веры,  от  еженедельных  походов по  театрам -  от  многочасовой   трепотни  по  телефону… 
  Дальше  Юля  уже  не  слушала – она  вырвала   руку  из  его   горячей  смуглой  руки  и  побежала назад, утопая  по  колено  то  ли  в мокром  песке,  то  ли  в  морской  воде,  а  сзади  раздавалось:
   - Постой,  ты  же  сама  говорила,  что  хочешь  заму-у…- голос  беспомощно  растаял  и  Юля  вдруг  обнаружила,  что  уснула    и,  видимо,  уже  проехала  свою  остановку.   

   «Приснится  же  такая  мура?  Какое  замужество?  Какие  встречи?  Какая  богема?  Какие  секты? Какие  театры? Все  это  было,  в  почти не реальном  прошлом,  а  теперь  приходится  долго  листать  записную  книжку,  чтобы  найти,  кому еще  можно  прочесть  свои  новые  стихи… Хотя  бы  по  телефону».
  Свой  чердачок Юля  пыталась  полюбить. Прибирала  его,  как  умела,  даже  подаренную доброхотами  кружевную  гардину  переполовинила  и повесила на единственное   низкое, но  широкое  окно.  Правда,  потолок,   имеющий  угловатую присущую  только  этому  виду  помещений,  форму  несколько  искажал  впечатление,  к  тому же  побелка  на  нем постоянно пузырилась  и лущилась  от  влаги.  Именно  на  таких  чердаках должны   были  по  идее  водиться  летучие  мыши  и  пауки,   но  подобная  пугающая  живность  пока    не  залетала . Зато у     окна  было  одно  неоспоримое  достоинство: если  опуститься  на  колени,  между  полосок  серых  жалюзи,  разбитых плоских  крыш,  антенн   и  солнечных  бойлеров, можно  было  высмотреть   серо-синий  морской  лоскут.  Летом   он обычно  утопал  в   знойной  дымке, а  сейчас на  нем   виднелся     отрезок  желтой,  почти  оранжевой,  лунной  дорожки.  Вместо  иконы…  Она  даже  молилась  теперь  молча…  Кто  бы  мог  подумать,  что  за  безудержную  трескотню  родители в  детстве  прозвали  ее  Мухой-цокотухой.

     Юля  вдруг  вспомнила,  что    оговоренные   с  издателем  две  недели как  раз  истекли,  и  теперь  она,  по  идее, могла  бы  забрать  свои злополучные  книжки,  только  как  дотащить  домой свои злополучные  300 экземпляров,  пусть  даже  тоненьких,  как  школьная   тетрадь?     Придется  опять  кого-то  просить… но  кого?
    Когда   муж  услышал  ее  диагноз,   он, не  отходя  от  телевизора,   тут  же мысленно ее и похоронил,  наверное.  А  когда  Юля  приняла    решение  ехать  в  Израиль  в  попытке  если  не  спастись,  то   хоть  немного  продлить…  ну  все  это.., он только свои  острые  плечи  приподнял:  «Ты – еврейка,  ты  и  поезжай,  а  я здесь  как-нибудь   не  пропаду.  Хочешь  развестись?» 

      Оставался, всего  лишь   один  подходящий человек -  художница,  оформившая  книгу.  Стоило  позвать  ее  по  имени - Нона, и неизвестно  откуда,  а  точнее  из серединного  города  Афулы,  на  ее  чердачке появлялась стройная,  прекрасная  и  добрая  фея, неопеделенного  возраста. Как   положено  феям, она  разметала  уныние,  приносила  свежие  новости  и  обязательно  что-нибудь  вкусненькое - из  «разрешенного».      В  этот  раз  она  втащила  две перемотанные полиэтиленовой  пленкой     упаковки  печатной  продукции.
     Уже  пришла  здешняя ни  на  что  не  похожая  весна  - и  город  был начисто съеден    "хамсином"  -  пыльной  взвесью,  начиненной  жарой.    Нона,  свалив  тяжесть  на  пол  и  выпив  стакан  воды,  еще  минуты  три  сидела   безмолвно,  прежде  чем  задала  первый  вопрос:      
   - Ты  зачем  взяла  себе  такой  странный  псевдоним?
   - Какой  псевдоним?  Я  никакого  псевдонима  не  брала…
   - Вот  посмотри,  -  Нонна  вытянула  из  пачки     книжонку  в  глянцевой  обложке,  которую, как  сказала  бы заходеровская   Алиса,  даже    в  брошюрки  бы  не  приняли.  Название  знакомое,  облюбованное: «Ветренные  стихи»  и  рисунок  самой  Ноны  -  не  перепутаешь - белым  по  синему,  а  вот  имя  автора  несколько  озадачивает: Юлия  Хинкопп.
    - Ты  не  знаешь,  что  означает  это  звукосочетание на  идиш  ?
    -  Ну,  «копп» – это  голова по-немецки,  а  «хин» - я  не  знаю.  Может,  ты  знаешь? 
Это  же   часть  твоей  фамилии!
     - Я  никогда  об  этом   не  задумывалась.  Но  можно  посмотреть  в  немецком  словаре. 
   
 Юля  погладила  глянец заветной обложки.  Сколько времени, мечтала  она  о  собственной  книге! Жизнь  прошла! Осточертело   выслушивать  сокрушенные:  «Как,  до  сих  пор  нет  книги?!  У  Вас?…» 
    И  отвечать  с милой   улыбкой:  «А  вы  бы  хотели  стать   моим  спонсором?»  Поклонников  тут  же    сдувало,   оставался  только  противненький  такой   осадочек  жалости  к  себе  несчастненькой… 
     И  вот,  наконец,  как  раз  тогда,  когда  ей  почти и   неважно,  и  не  до  жиру,  книжка  все-таки  есть, Но  почему  он  так  безбожно  спутал  фамилию?  Что  это  должно  означать?  Она   открыла  книгу наугад, в  середине,  и  в  глазах  ее  потемнело…  Печать  была  как  бы  размытой,  будто  книга  побывала  в  воде,  а  некоторые  строчки    вовсе  не  удавалось  прочесть.  Стих,  который   раскрылся   наугад,  выглядел  так:

            Все  ты  в…….,  ноч…..  птица,
            Обещ…    мн…   беду…   
            Бе…….  мо…..  только  сниться
            И  мерещ………  в  бреду.

     Она  не  сразу  сообразила,  что  этот  ребус  может  означать.  И  кто  это    вообще  сможет  читать?  Губы  ее  задрожали,    и злополучная  книга    выскользнула  из  рук.
     Нона,  со  своим  извечным  стремлением  к  гармонии,  пыталась  утешать:  может,  это - случайный,  бракованный  экземпляр,  может,  другие  гораздо  лучше…  Они  брали  в  руки  одну  книжку  за  другой.  Действительно,  совсем  непригодных к  прочтению  оказалось  не  так  уж  много – штук   30,  в  остальных,  правда,  тоже  были  дефекты,  но  не  столь  безнадежные.  Но,  пересчитав  книги,  они  обнаружили,  что  и  количество  их  не  соответствует  договору.  Книжек  было  ровно на  50  штук  меньше.
- Я  вспомнила,  что  означает  «Хинкопп»,  -  сказала  вдруг  Нонна,  встретив  Юлин  взгляд  своими,  полными  слез  глазами. – Так  моя  бабушка  ругалась  на  братишку-разгильдяя,   «хин  копп»  - «пустая  голова». 
   -  Понятно, - пробормотала  Юля  - непонятно  только  - зачем.
   - У  него  были  причины  тебя  ненавидеть?
   - Не  знаю,  по-моему – нет. – Юля  обеими  ладонями вытерла  пот  с повлажневшего  черепа,  вспомнив  их  экзотический поход  в яффское  кафе. – Я  ему  отомщу.  Я…  разобью  ему  все  компьютеры ,  просто  поспихиваю   мониторы  со  столов.
   - И  угодишь  в  полицию!  Лучше уж  попробовать  подать  в  суд.
   - Ты  смеешся? -   Юлина  саркастическая  улыбка,  обнаружила  потерю  от  последнего  цикла лечения  - половину  переднего  резца. – Какой  суд?  Для  этого  же  годы  нужны! И  деньги! А у меня ни того – ни другого!  В  этом, видимо,   и  состоит  весь  его  расчет,  и  не  только  со  мной.  Наверное,  он  прав,  и  я, действительно,   -  хин  копп,   но  я   пойду  завтра  в  банк  и  отменю  чеки. У  меня  номера  переписаны.   

   Годы  общения  с    тронутыми  на  религиозной  почве  людьми,   сумели  почти  убедить  Юлю  что  конец – не  конец,  и загадочное  продолжение,  в  сущности,  интересовало  ее теперь  гораздо     больше,  чем  это,  практически   доношенное    воплощение.  Даже  в  стихах:
        «А  что  там,  за  чертой?  Что  пропасти  страшнее?
             Служение  кому?  Шутя  или  всерьез?…»
   В  общем, она  была  примерно  в  том  состоянии,  в  котором  бывают  поклонники  сериала,  когда  заканчивается  договор  на  показ,  и  приходится  неопределенное  время  ожидать  либо  продолжения  этого,  либо  начала  следующего «мыла».

   Ускорять  развязку,  впрочем,  она  не  собиралась,  тем  более  что всегда  реально,  кожей  ощущала  понятие  греха.   А  потому   из  последних  сил  старалась      получать  удовольствие  от  доступных твердолобых  персиков  и  появившегося  в  продаже винограда  без  косточек,  от  прогулок  вдоль чужого,  лишенного привычного  цвета  и  аромата,  но  все-таки  моря,  и  от  того  суррогатного  общения,  которое  удавалось,  несмотря  на монашески уединенную  жизнь.  Она ходила в   ульпан*    для  инвалидов,   не  ради  иврита, разумеется,  а  чтоб    хотя  бы раз  в  неделю  бывать  среди  людей.   Накануне   она  вручную  вписывала  пропущенные  буквы  и  слова  в  бракованные  экземпляры  своей  поэзии,  чтобы  утром    откорректированную  таким  образом  реликвию  подарить  кому-нибудь из заинтересованных  соучеников. А  что  еще   было делать?  Разве  эти  изуродованные  книжки  кто-нибудь  купит? Труднее  всего  обстояло  дело  с  фамилией  автора – ее  приходилось  просто  заклеивать  белой почтовой  наклейкой, но  вписывать своей рукой другую  фамилию  казалось  неприличным – как  будто  она  ворует   чужие  стихи. Так,  поневоле, у  книжки  и  остался   модный   псевдоним - имя  Юлия.   Но  ее  и  это  почти    не  волновало.
 
 Иногда  ей  до  боли  хотелось  нарушить  угрюмую  тишину  своего  чердачка  и  запеть  что-нибудь,  ну  хоть   какой-нибудь  романс,  или  что-то  украинское:  «Два  кольоры  мои,  два  кольоры…»  или   какую-то особенную,  свою  собственную,  нигде  не  слышанную  мелодию.  Но  она  включала  радио.  Петь  было  невозможно – на  это  сто  лет  назад  был  наложен  запрет.
По  определению  мамы,  ей  медведь  на  ухо  наступил.  Поэтому,  в  отличие  от  сестры,   ни тогда,  ни  позже  ее  не  учили  музыке.   А    голос  был!  Настоящий,  сильный голос,  с  большим  диапазоном,  почти  оперный.  Ее тайным  наслаждением  было   прогонять  сквозь  горло  несуразные  гласные  звуки -  «кукарекать»,  как  та  же  мама  говорила.   Украдкой она  проводила пальцем  по клавишам  рояля,  стоявшего в их    профессорской  гостиной  и  демонстративно  вытирала  с  них  пыль,  извлекая  запретные трели. Все  это  могло  быть  только  в  детстве…  Теперь  у  нее  и  рояля-то  не  было.

  Лишь  две  вещи   беспокоили  ее  непрерывно. Ее  преследовал  страх     перестать  дышать внезапно,  в  одиночестве  своей  квартиры . Поэтому  она  просила своих  дальних  знакомых   и  родственников звонить  ей  почаще,  особенно  по  вечерам.
 И  еще  она с  тайным  нетерпением, и  не  без  торжества, ждала  реакции  Арнольда  на  отмену своих  чеков.  У  нее  не  было  сомнения,  что  он  ответит  ударом.  Дела  его  продолжали  идти  в  гору,  он  теперь  стал  главным  редактором  какой-то довольно  популярной желтой  газетенки,  и  в  качестве  такового  неоднократно  приглашался  на  русское  радио.     Регулярно  по  четвергам Юлия теперь  могла  слышать  его  гнусный  низкий   баритон. Пусть… о(!)  пусть  только  позвонит,  она  ему  тогда все,  что  она  о  них  думает, выскажет  и о его  вшивом  издательстве, и  о  его  новой  газете,  и о  нем  лично.   
    По ночам, когда  мадам Духота  не  позволяла  ей  уснуть, а  мадам  Слабость  не  разрешала  подняться  с  постели, она  тысячи  раз  проигрывала  в воображении,  как она  булгаковской  Маргаритой  врывается  вихрем  в  его  респектабельный  редакторский  кабинет. С  каким  удовольствием  она  опрокидывает  на  пол и  разбивает  процессоры,  дисплеи  и  принтеры,   факсы  и  телефоны,  а  затем  выливает запасенные  заранее чернила,  но  не  на  папки  с  чужими  рукописями,  а  прямо  на  его отвратительную  смуглую  лысину.

  Днем  на    чердаке было даже  более  душно,   скушно,  и  страшно,  чем по ночам.  Чтобы  не  морочить  голову  знакомым,  она  облюбовавла  себе  чудное  местечко  на  скамейке  в  городском  саду  под  развесистым  вечнозеленым  фикусом  с  деревянной  скамейкой  вокруг  ствола –   почти  как  дубы во  Львове,  в  Стрийском  парке.

   Правда  там,  деревья   еще,  наверное,  сплошной  тени  не  дают,  зато  от едва  вылупившихся  клейких  листочков  исходит  потрясающий,  ни  с  чем  не  сравнимый  запах -  аромат  весны…

    В дни, когда  не  было  ульпана,  Юля отправлялась  к  "своему"  дереву с  книжкой,      бутербродами,  фруктами и  большой  бутылью  минералки  в  клеенчатой  сумке. Она вместе  с  тенью  постепенно  перемещалась  по  кругу,  и  отлучалась  только  по  крайней  необходимости.         Домой  шла,   когда   буквы  уже  нельзя  было  различить  даже  под  фонарем.
       Жаль  только,  что  местные  ребятишки  младшего  школьного  возраста  вскоре  обнаружили  ее уютное пристанище.  Странный  объект  в оранжевой    панаме  с  длинными  полями,  нависающими    на  глаза, чрезвычайно обрадовал  скучающую после неутомительных  уроков детвору.    Фишка  была  в  том,  чтобы  хоть  как-нибудь  достать  эту  самую  панаму:  то ли  рукой,  то ли палочкой,  а  то  и  камушком.   Беседовать  с  молодежью  Юля    не  собиралась:  после  ее  неудачной  попытки  стать  учителем  русского  языка  и  литературы  в сложных межнациональных условиях  города  Львова,  она  панически  боялась  несовершеннолетних, особенно  в  количестве  больше  одного.  А   с  этими   у  нее  вообще  не  было   общих    средств  коммуникации.  Поэтому,  когда  стало ей стало    ясно,  что  юным  созданиям    общение  с   чудовищно  лысой   и практически немой   дамой  приносит    непостижимые  здравым  умом   радости,  Юля  ретировалась.   Сделать    это   следовало  бы  раньше,  она  явно  недооценивала  способностей  здешней  молодежи,  за  что  и  была  наказана:  в прошлый  вторник  мальчики  после  бурных  проявленной  радости  от  долгожданной  встречи,  дружно  сняли   штанишки  и  дружно  помочились.  Нет,  не  совсем  на  нее,  на  нее  только  брызги  попали...

     Всю  дорогу  домой  она твердила  себе,  как  оглашенная: «Прости  им,  Г-споди,  ибо  не  ведают,  что  творят», -  и  не  потому,  что  так  уж  сильно она  испугалась  за  «бедных  деток»,  а  потому,  что  боялась  дать  полный  ход  собственным, отнюдь  не  праведным,  мыслям  и  чувствам,  распиравшим  ее  изнутри.   Ее  потом  долго преследовал  запах  несвежей  мочи,  хотя,  вернувшись  домой, она  полностью  переоделась  и вымылась, как  говорится, в  четырех  водах.  Даже   оранжевую  панамку  она    тщательно  отстирывала   в  шампуне.

    Как  раз  во  время  этого  занятия и зазвонил    телефон. В  этот  раз  знакомый  баритон  звучал  неожиданно  мягко – почти  чувственно:            
   - Что  там  у Вас произошло,  Юлия?  Почему-то  в  издательство  вернулись  несколько  Ваших  чеков.
   - Ничего  не  стряслось,  просто  та  продукция,  которую  я  получила  не  стоит  денег,  которые  я  за  нее  заплатила.
   - Такие  вещи,  как  вы,  наверно,  знаете, в  демократической  стране   решаются  в судебном  порядке,  вы  можете  подать  на  меня или  на  издательство в  суд,  а  в  одностороннем  порядке  отменять  чеки  вы  права  не  имеете.
   - Не  имею? – саркастически  повторила  Юля. – Ну  что  же,  Вы  тоже  можете  подать  на  меня  в  суд.  Посмотрим,  что  у  Вас  получится,  особенно  учитывая,  что  фамилия  на нашем   договоре  не  совпадает  с  фамилией  на  обложке. 
Последовала  короткая  пауза.
  - Нет,  в  суд  я  обращаться  не  буду.  Я  знаю,  в  таком  случае,  куда мне  следует  обратиться. 
   -  Куда  же? - Юля  была,  в  самом  деле,  заинтригована.   
   -  Я  направлю  письмецо   в  Министерство  внутренних  дел,  они  там,  наверное,  будут  очень  рады  узнать,  что  вы  заведомо  солгали,  заполняя  данные  о своем   вероисповедании,  что  вы,  на  самом  деле,  крещенная  в  католичество  христианка,  а  значит – никаких  прав  в  Израиле  у  вас  быть  не  может.
   -  Как это  понять…?
     - Очень  просто.  Закон  "о  возвращении"  существует  в  нашей  стране   для  евреев – то  есть  для  иудеев.  А  для  христиан – только  если  они  являются  членами  семей  этих  самых  иудеев.  Семьи  у  вас  здесь  нет,  а,  значит,  и  прав ни на что – нет.  Ни  на  пособие,  ни  на  бесплатное лечение,  ни  даже  на  то,  чтобы  вас  бесплатно  похоронили  в  этой  земле.  И  вообще,  в  принципе,  вас  могут  просто  отправить  на  родину  в  любом  виде.  Но всё  это,  конечно,  не  сию  минуту,  придется  пару  месяцев  обождать.   Времени  на  размышление  много  не  дам - до  завтра. Учтите,  я – человек  серьезный, если  вы  еще  не  поняли, шутить    с  вами  не  собираюсь. Завтра  в  это  время  позвоню,  чтобы  узнать  ваше окончательное  решение.  Адью. 

     Юле  очень  многое  не  было  понятно.  Чего вдруг  «Адью»?  Впрочем,  это,  как  раз  вполне  в  его  духе.  Главное, откуда  он мог  узнать?…   Неужели  это  она  сама  тогда   в  угаре  чувств…  Или среди  тех  благочестивых   до  исступления  евангелистов  седьмого  дня,  на  собрания  которых  она несколько  раз   ходила  по  субботам  нашелся  предатель… Или  стихи – предатели:  «рождественская  звезда  до  ныне  исполнена  света» … Но  не  может  же  быть,  чтобы только  из-за  стихов… и  эта  наглость,  этот  неприкрытый  шантаж…   И  вообще,  что  это  за  демократия   такая,  в  которой  нету   свободы  совести?

    Она  с  детства  привыкла  не  верить  учителям  в  школе.  И   если  советская  власть  на  всех  уровнях  пыталась  убедить  ее,  что  Б-га  нет - это  значило  для  нее, что    Он - таки    есть.  И   общение  с  Ним  может  оказаться  совершенно  необходимым, самым  главным… И  не  важно,  в  каком  доме  и  на  каком  языке,  ведь  невозможна  же  ситуация     чтобы   Он  вдруг чего-то   не  понял…
    Ей всегда  трудно  было проходить мимо  дверей  костела.  Готическая  красота   ювелирного  нагромождения  камней завораживала  и заманивала  внутрь.   Звуки органа  давали     ощущение      полноты  жизни  и  возвышенности,  несравнимое  ни  с  чем.  Пожилой  ксендз   отрешенным  взглядом, намекал  что  ему  дано знать  больше, чем  прочим  смертным,  и  вызывал  любопытство,  смешанное  с  уважением.   
  Когда  маму  похоронили  на  старом  еврейском  кладбище, у  Юли   появилась явственная  потребность  в  защитнице. В  могущественной  и  доброй  даме,  у  которой   нет вязаной  жилетки, но   есть,  по   крайней  мере, коленки,  пусть   и  мраморные.  Ее  распятый  на  кресте  Сын  привлекал  Юлю  куда  меньше.  Какого  заступничества  можно  ждать  от  того,  кто   за  себя  толком  не  сумел  постоять?  Был,  конечно,  еще  один  Б-г.   Непонятный  и  суровый  -  Б-г- Отец.  Но Юля  так  и  не  сумела  представить  себе,  как  именно с  Ним  следует  разговаривать.  Разве   Он станет   придавать  значение  ее ничтожным   слезам,    после  того, как  молча  стерпел  массовое  сожжение  в  печах  собственных  ревнителей.  Этот  Б-г  пугал  ее  своей  непреклонной  жестокостью,  даже  на  Имя  свое,  легкое,  как  дыхание,  Он  почему-то  наложил  запрет...
    К  тому  же  прихожане  костела  нравились  ей   куда  больше,  чем  посетители  синагоги  со  своим  недружным  хором в  ермолках, бормочущим  свои  молитвы  в разноголосицу,  на  непонятном  языке. 
В  праздничные  дни  в костел приходило  много  молодых  и  красивых  женщин в светлых  одеждах,  и  никто  не  заставлял  их  прятаться  на  занавешенных  балкончиках.  Юле  нравилось,  как  стоя  на  коленях,  они  били  себя  в  грудь  и  пели  в  унисон, переставляя ударения во  всех  словах: «Моя  вина,  моя  вина, моя,  едный  Христе,  вина».  Ей  хотелось  петь   с  ними.
    Старенький  ксендз  подивился  только,  почему  она,  русская, а  хочет  именно  в  католичество.  Но    вполне  удовлетворился  ее  кратким  ответом:  «Я – не  русская,  мои  предки  были  евреями,  а  здесь – красивее».  Видимо, ксендз    был  с  этим  согласен – он  не  стал  спорить, и  совершил  таинство.  Впрочем,  почему-то  желание  бывать  в  костеле,  тем  более,  стоять  там  на  коленях  и  молиться  в  унисон  у  Юли вскоре    пропало.  Неожиданное  отвращение  вызывали  круглые  серые  кусочки  теста - облатки  или  "тело  Христово". Она  была  не   в  состоянии  "это"  съесть,  и  каждый  раз закладывала  за  щеку  и  потом  потихоньку  выплевывала…

     Происходило     все  это так  давно,  что  будто  и  не  было  вовсе.  Но  это  было.  И  кто-то теперь  хотел  обратить  ее  поиск  ей  во  вред.   Всю  среду  в  ожидании  звонка  просидела  дома  безвыходно.  Она  совсем  не была  уверена,    что  у  Арнольда, паука проклятого,   есть    доказательства  …   Но есть  ли  нужда  в  доказательствах?  Может  быть, как  в  СССР  при  Сталине  довольно  и  доноса?    Конечно, будь  она  настоящей  христианкой,  у  нее  не  было  бы   сомнения,  как  поступить. У  нее  был  бы  пример  Учителя…   Но   она по  слабости   своей  уже  была почти  готова   сдаться,    и  черт  с  ними, и с  чеками, и  с  ее  принципиальной  правотой. Однако, телефон  молчал.  Целый  день   молчал,  как  заколдованный.
 Только  вечером раздался  звонок  от   Ноны:  «У   меня  завтра  свободный  день.  Хочешь  на  море  пойти?»
В  тени   собственного полосатого зонтика, в  шезлонге,  было  даже  лучше,  чем  в  городском  саду.   Волны  высились  в  морской  дали   пенистыми  валами,  а   набегая  на  берег,  смягчались, мелели и  с тихим  шипением  убегали  обратно,  в  свою  стихию.  Нона  огорчалась, что в море    никак  нельзя  войти   из-за  черных  флажков.    А  Юля   тихо  балдела.  Здесь можно  было, и, не  раздеваясь,  разговаривать или  молчать, читать   или  править  собственные  злополучные  книжки;  а  то и  просто  смотреть  в  синюю даль  и  медитировать. Особого  рода удовольствием  было  рассматривать распластанные  на  полотенцах  или   дефилирующие   телеса разъевшихся матрон. Впрочем,  бывали  и  картинки  посимпатичнее:  девицы  в  «хутини»  - купальничках,  состоящих  из  одних  только  тесемок,  молодые  люди  с  кожей  загорелой  и  блестящей  как  на  соревнованиях  по  культуризму,  расцветающие  девули,  еще  не  осознающие  своей  женственной  прелести…
Назавтра  она  пришла  сюда  опять,  а  потом  снова,  и  снова.  Правда, у  входной  двери,  она каждый  раз  с  подозрением  оглядывалась  на  серый  телефонный  аппарат. Слишком  уж  не  похоже было на  господина  Бланта,  чтобы  вот  так  без  борьбы  он  просто взял,  да  и отпустил  бы  свою  жертву. 

В  понедельник,  когда  Юля  лежала  под  полосатым  зонтом,    погруженная  в   хитроумные   замыслы  братьев  Вайнеров, прямо  над  ее  головой  запел  аккордеон,  и  не  что-нибудь  запел,  а  «Будто  замерло  все  до  рассвета…». Она  и  сама  не  заметила,  как  начала  тихонько  подпевать.  После  первой  песни  зазвучала  другая,  тоже  любимая:  «Эх, дороги», и  Юля, которую  никто  не  одергивал,  начала  уже  петь как  никогда - совершенно  открыто,  во  весь голос.         
 Только  через  две  или  три  песни,  наконец, она  решилась  посмотреть  на  аккордиониста.  И очень  удивилась полному  его совпадению с  образом, возникшим прежде, в  ее  воображении:  круглый  такой   красноносый  пенсионер с  мохнатыми – брежневскими  бровями,   в  семейных  голубых трусах  и  в  кепке.  На  широкой и  розовой  волосатой  груди  его,  плавно  перетекающей  в  живот –  синела  огромная  наколка  в  виде  саксофона  и  надпись:  «Санька-Патефон».
Так  они  сидели  рядом, под  зонтиком:   музыкант – на  складной  табуреточке,  а  Юля – все  в  той  же  панамке  на  пенке,  по-турецки,  и  исполняли  любимый  ветеранами  репертуар.  А  люди, представьте  себе,    подходили  и  бросали монетки в  его раскрытый   футляр.  Среди  прочих  подходили израильтяне,  и  арабы,   и  даже  эфиопы, а  уж,  казалось  бы,  им-то   что,  до  этой  музыки?    Часа  через три  дядя  Саня   вынул  из  футляра  выручку, аккуратно  пересчитал,   и  уложил  инструмент на  место. Потом,  стерев  кепкой  пот  с  лица,  полез  в  карман,  достал  10 шекелей  и  протянул  их  Юле:
                - На,  подружка,  честно  заработала,  будет  и  тебе  на  рюмаху.    
      - Что  Вы,  дядя  Саня,  я  ж  Вам  только  порчу,  мне  просто  так  попеть  захотелось,  у  меня  даже  и  слуха   нет! – попыталась  она  отказаться.
      -  Не  морочь  голову, -  отрезал  дядя, - лучше   скажи,  в  какой  филармонии  ты выступала,  пока  не  дошла  до  жизни  такой?
     -  Дядя  Саня,  Вы  же  музыкант! -  взмолилась     Юля. - У  меня  никогда   не  было  слуха,  я дико  фальшивлю,  когда  пою.  Моя  покойная  мама  всегда  затыкала  уши.
               Добродушный  алкаш  наклонился  и  погладил  Юлю  по  панамке:
     - Ты  замечательно  поешь, подружка…  Замечательно… Я  бы  тебя  в  компаньонки  к  себе  взял, - только  силов  у  тебя  не  хватит  по  пляжам  вояжировать, - бледная  ты  больно… Печень,  наверно,  достала?      
      Юля не  стала  расширять  дяди Санины  медицинские познания.  Но  и  по  пляжам  с  ним  ходить  не  собралась.  На  завтрашний  день  у  нее  сформировались  совсем  другие  планы.
     Встав, вопреки   обычаю,  раньше,  чем  по  радио  передают  «Шма, Исраэль».       Она  надела  черные  брюки  и  черную  рубашку.  Подойдя  к  зеркалу,  висевшему  у  входной  двери,  она  убедилась  окончательно,  что  ее собственная  новая  прическа – ежиком  гораздо  больше  подходит  к    сегодняшнему  визиту,  чем  романтический  парик  с  локонами  или,  тем  более,  панамка. От  помады  и  румян  она тоже  решила   в  этот  раз  отказаться,    только  солнцезащитный  крем нанесла  на  лицо  и  шею.  Какой  оборот примет  грядущая  беседа, она  с  трудом  могла  себе   представить.
    Посетовав  про  себя  об  отсутствии  в  ее  арсенале  бейсбольной  биты,  она  тщательно  оглядывала  свои  апартаменты,  пока  не  облюбовала  на  кухне деревянную  толкушу для  приготовления  картофельного  пюре.  Она  была  из  цельного   дерева  и  выглядела  достаточно  прочной и порочной,  чтобы  расколоть  стекло   любого  дисплея. 
   Затем  она  буквально  заставила  себя   отложить  сумку  и  выпить  утренний  фруктовый  чай  с  овсяным  печеньем.  Стрелки  часов,  как  обычно,  в  минуты  ожидания  двигались  нарочито  замедленно.

      Она  даже  успела вспомнить,  что под  окнами их  львовской  квартирки,  кажется,  как  раз  в  это  время  расцветают и  опьяняют  коктейлем  ароматов    сирень  и  черемуха.  Причем   куст  махровой  темной  сирени  она давным-давно,  когда  в качестве  «молодой» жены  переехала  в  этот  дом, сама  посадила  в  палисаднике.   Там  тогда  еще  оставалось  место. И  Сережа,  ее  «молодой»,  посадил  еще  один  куст – белую сирень.

     В  8.30  она  набрала  номер  телефона.
    Незнакомый  женский  голос  чуть,  запнувшись,  проговорил:
            -  Издательство  «Insert» ,  бокер  тов*.
            -  Скажите,  а господин  Арнольд  Блант  сегодня  работает?
            -  Нет,  девушка,  а  что  Вы  хотели?
   - Я  хотела  поговорить  с  ним лично.  Когда  он  будет?    -  Юля   осела  на  табуретку.
   - Как, разве  Вы   не  знаете?..   -  пораженно  вопросом  на  вопрос  ответила  незнакомка  на  том  конце  провода.
   - Не  знаю, -  виновато  призналась  Юля.
  - Он  все  еще  в  реанимации  после той  аварии.   Какой-то  тендер    сбил  его  прямо  на  стоянке.  В  прошлый  вторник  после  работы… В  сумерках  даже  номера  никто  не успел записать.   Полиция    следствие  завела...
   - Он,  что,  без  сознания?
   - Пока  привести  его  в  чувство  не  удается, травма  очень  серьезная,  черепно-мозговая…
  -  Не  может  быть… -   Юля  сама  не  заметила,  как  телефонная  трубка  оказалась  на  рычаге.

    Глаза  ее  беспомощно  поднялись  к  угловатому и  облупленному  потолку  ее  жилища.  Там,  на  самом  верху,  выше,  чем  можно  было  достать  шваброй или  щеткой, на  тонкой,  невидимой  снизу  ниточке   барахталось   насекомое. Снизу  было и не  разглядеть   есть  ли  у  него  крылышки,  или  посчитать,  сколько  у  него  лапок,  паучок  ли  это  или  муха,  попавшая  в  его  сети.    Дующий  с  моря  сильный, еще  не   жаркий ветер  раскачивал   и  раскручивал невидимую   паутинку  из  стороны  в  сторону,  казалось:  вот-вот  и  улетит.
               
                И.  Спивак.  Афула.