С. Шевырёв. Взгляд на Русскую Литературу. Статья 2

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Взгляд на современную Русскую литтературу
Статья вторая
СТОРОНА СВЕТЛАЯ
(Состояние Русского языка и слога)


Прочь, прочь, несносная плесень, которая под обманчивою личиною весенней зелени скрывала от нас ясный поток современной Русской Литературы! Прочь, прочь ее тяжкий наплыв! Сметем, счистим его в нашем воображении! Удалим прежнее неприятное впечатление и, освежившись очами, взглянем теперь на светлую, желанную сторону нашего предмета. Словесность Русская еще в поре весны своей - и потому ее поток можно сравнить с потоком весенним, который несет все что ни попало. Много свежего и драгоценного таится в глубине его, хотя поверхность кажется и покрыта всяким хламом. Теки же быстрее, поток Русского слова, под благословением небесным; разливайся просторно, широко и обильно, как всякая Русская жизнь разливается; не встречай порогов и препятствий в твоем молодом стремлении; проноси проворнее все нечистое и наносное, чтобы вскрылись скорее твои чистые и ясные воды, чтоб отразили в себе свободно и душу и жизнь Русскую! Одушевленные этим теплым желанием и надеждою, мы перевертываем картину тою стороною, которая должна бы быть теперь лицем нашей Словесности.
Бросая первый взгляд на то что нам представляется, мы усматриваем, что предмет довольно сложен и что необходимо разделить нашу картину на несколько частей. В первой постараемся изобразить современное состояние Русского языка и слога; во второй - несложный эскиз деятельности наших стихотворцев, в оригинальном их стремлении; в третьей - более сложную картину наших прозаиков, особенно повествователей; в четвертой - влияние иностранных литератур на нашу отечественную, - и наконец в пятой общую картину образования Русского, развития Науки в нашем Отечестве и в особенности познания России, как главного средоточия, к которому все ученые и литературные стремления должны сводиться у нас, связуемые здесь живою, всеодушевляющею целию. - Исполнение трудной задачи, которую мы задаем себе, кажется нам особенно необходимым и полезным в настоящую минуту. В то время, когда какой-то дух дробления разделяет силы лучших литераторов наших, призванных к благородному и бескорыстному действию на народное образование, а вся общественная взаимная сила сосредоточивается только на почве промышленной, у неблаговидных целей, - необходимым кажется поставить все разделенное вместе, совокупить друг с другом и вызвать может быть тем сознание и благородных сил своих и своего забытого назначения. Такое дело в настоящую минуту мы считаем даже нравственным подвигом: каждый, кто во времена деления и усобиц, призывает лучших людей к единству, служит тем уже доброму гению. Но важность задачи нашей налагает на нас обязанность исполнить ее не торопливо, не на скорую руку, а достойно той цели, которую мы себе предположили. Обещаем не поспешность, а добросовестность изучения, без коего такая задача и исполнена быть не может.
Начнем же с языка, с этой внешней формы выражения наших мыслей, на которой ярко печатлеется значение современного образования нашего. В каком состоянии находится теперь Русской язык? Что обещает он в будущем своем развитии? Чего недостает ему в настоящем? Подобные задачи конечно любопытны для всякого, кто не равнодушен к образованию своего Отечества. Постараемся отвечать на них.
Первый вопрос, какой здесь должен обратить внимание наше, будет конечно следующий: чьим именем означить современный период Русского языка в его главном развитии? Все ли еще эта честь подобает Карамзину, как до сих пор принимала наука, или пришла пора отнять ее у нашего незабвенного наставника? Если верить некоторым журналам, то Карамзин давно уже должен быть лишен ее и отставлен из наших учителей. Но откуда это мнение? Где ему источник? В глубоком ли изучении предмета? В новой ли потребности общественной, отгаданной гениальными писателями? Ничего не бывало. Если вникнете пристальнее в дело и разберете истину, то убедитесь, что единственным источником этому мнению служит какое-то беспокойное желание новизны, чуждое всякого разумного сознания, и страсть, а может быть и хитрая уловка - перед массою читателей, верящих на слово, оглашать старым то, что еще вчера служило для нас образцовым. О! если вы хотите верить журналам, то период современного нам Русского языка придется начинать с каждого из них по очереди. Иной пожалуй, чего доброго, - предложит начать оный с знаменитого гонения на сих и оных. Трудно будет вам согласить разноречащие мнения - и для того вы увидите может быть себя в необходимости признать столько же разных Русских языков, сколько найдете журналов, объявляющих права свои на участие в его новом преобразовании.
Наблюдая предмет пристально, изучая Русский язык во всем его прежнем и современном развитии, признавая во всей силе необходимость успеха и движения вперед во всяком деле мысли человеческой, но с тем вместе и чуждаясь беспокойного желания новизны, не основанной ни на какой разумной потребности, мы признаем в истории языка нашего все еще продолжение периода Карамзинского, и думаем, что вся литература наша в отношении к языку продолжает разработывать речь Русскую по началам Карамзина в разных отраслях развития, в разных родах произведений. Да и была ли какая-нибудь возможность, в течение столь малого времени, произойти такому великому перевороту в языке, чтобы речь Карамзина уже вовсе устарела и не соответствовала современным потребностям?
Двенадцать лет минуло тому, как вышел последний том Истории Карамзина. Спрашиваю всех ныне пишущих, всех действующих в современной литературе: кто был их учителем? По чьему образцу очинены были их перья? Конечно, могут быть изменения по характеру личному писателей, по роду самых произведений, могут быть новости в употреблении некоторых слов отдельных; но умейте отличать случайные различия в слоге от существенных форм языка, которые все еще остаются те же и не могли еще никак измениться с тех пор, как определены были Карамзиным. У иного писателя весело играет воображение, у другого сильно кипит чувство, у третьего все охлаждено мыслию; эти особенности отражаются у каждого в характере его слога. Народный роман, светская повесть, комедия из нравов провинции, народная сказка, ученая книга с притязаниями на новые идеи, ученое рассуждение, журнальная статья, фельетон газетный - не могут быть писаны одним и тем же слогом, но могут сходиться в единстве господствующих форм языка.
Спрашиваю у поколений, образующихся теперь: какого учителя изберут они из всех писателей существующих, если захотят приобрести язык лучший, язык в формах классических, которые должны быть собственностью всех образованных? Что поставят они себе образцом - Историю ли Карамзина, или любой из современных журналов? Спрашиваю - у кого учились и вторые учители наши: Жуковский, Батюшков, Пушкин? Спрашиваю: может ли кто-нибудь, не прочитавший ни разу Истории Карамзина, незнакомый с его слогом, объявить права на звание писателя и принадлежать к образованному кругу современных литераторов Русских?
Да, да, Карамзин еще долго будет учителем нашим в Русской прозе: он такой же в ней первый мастер и художник, как Пушкин в Русском стихе. И для того чтобы понять современное состояние языка отечественного, необходимо начать с деятельности того, чьим именем означается его современный период. Это исследование приведет нас к ясному убеждению, что до сих пор в литературе нашей относительно к языку развиваются начала, утвержденные Карамзиным, с примесью может быть одной черты новой, которая была однако, как мы увидим, следствием направления, им же данного, но с другой стороны при несовершенно полном раскрытии всего того, что Карамзиным было указано в последнее время и на что мы не обратили еще всего должного внимания.
Какое первое начало языка теперь в ходу у всех писателей наших? Конечно, все еще сближение языка литературного с языком разговорным. А кто в первый раз объявил его? У кого это начало было оригинальною новостью? Некоторые журналисты, в порыве гордости, заносчиво присвоивали себе это изобретение, но могли обмануть только читателей, незнакомых с историею Русской словесности. Карамзин, первый, поставил правилом Русского слога: писать как говорят, но прибавил к тому оговорку, необходимую в ограждение языка литературного от всякой порчи: и говорить как пишут . Журналисты, посягавшие на право изобретения, Карамзину принадлежащее, исказили только его начало, выставив одну первую половину его: писать как говорят, половину, которая без второй, ее необходимо дополняющей, не имеет верного значения. Взаимное сближение языка литературного с разговорным основано на взаимных правах того и другого: на стороне разговорного языка начало жизни, начало движения; на стороне языка литературного начало вкуса, начало искусства, образуемого чувством красоты и разумною мыслию. Язык литературный почерпает жизнь и материял из языка разговорного, но сам в свою очередь сообщает вкус, красоту и мысль сему последнему. Язык разговорный принадлежит всем и каждому: язык литературный - собственность людей избранных, призванных мыслить за народ и выражать ему его же внутреннее сознание: эти избранные - писатели. Язык литературный должен быть лучшим и полным цветом языка разговорного: в сем последнем таятся корень, стебель и листья; в гениях и талантах, принявших дар народного слова, тайна тех дивных красок и того волшебного луча, прикосновением которого зарождается цвет на стебле и раскрывается потом на диво мiру. Карамзин, первый в России, постиг настоящее отношение между языком литературным и общественным и поставил их в ту правильную зависимость друг от друга, в коей они должны находиться. Это его первый подвиг, которого никто у него не отнимет. Для того чтобы вернее судить об этом отношении языка словесности к языку жизни, мы должны и теперь возвращаться к верному чувству и вкусу Карамзина, чтобы избежать какой-нибудь вредной односторонности в правиле или увлечений хитрого софизма, подставляемого вам каким-нибудь непризванным нововводителем.
Второе начало, по которому развивается современный язык наш, есть сближение его с теми языками Европейскими, которые в конструкции своей дружат разговор с письмом и следуют в речи самому простому и естественному порядку. В этом отношении мы - самые премудрые эклектики. Германия сильно одолевает нас своею мыслию: мы дышим Немецким духом; мы сильно сочувствуем ее философии и поэзии; мы избрали ее путеводительницей в науке; мы вносим без разбора термины, ею налагаемые на язык наш. А между тем формы языка нашего, склад Русской речи, нисколько не подчиняются Немецкому влиянию: напротив, оно даже нам противно. В этом отношении, мы гораздо более сочувствуем тем народам, образ мыслей которых менее всего действует на наш собственный. В самом деле, ведь это замечательно, что мы думаем по-Немецки, а выражаемся по-Французски: это говорит в пользу нашего доброго эклектизма и подает надежду, что придет же нам когда-нибудь черед и думать и говорить по-Русски. - Кто же первый был главным виновником этого сближения между литературным языком нашим и теми языками Европейскими, которые выразили в себе начало общественной ново-Европейской жизни? - Все тот же Карамзин. Он принял из рук Ломоносова Русскую речь в форме длинного периода, кроенного по Латинской форме и превращенного в риторическую фигуру. Эта форма была гораздо ближе к форме Немецкой, нежели к формам других языков Европейских. У Карамзина же, Русская речь явилась в первый раз, в виде легкой, ясной, ново-Европейской фразы. Нельзя при этом не изумиться гибкости Русского ума и слова. Немцы, настроившие речь свою по образцу искусственной Латинской, до сих пор не могут развязаться с своим несносным длинным периодом - и как ни силятся внести легкие Французские формы в свой язык, не успевают. Исполинские труды самого Гёте не могли до конца победить упорство в языке Немецком. Мы же так легко и так свободно отказались от фигурного Латинского периода, который, заметим мимоходом, был необходим в воспитании языка нашего и в свое время принес ему большую пользу. Мы думаем, что речь наша должна была непременно пройти через период Ломоносовский и без того не могла бы явиться в той правильной, стройной и свободной форме, которую впоследствии дал ей Карамзин. Об этом когда-нибудь после и подробнее. - Направлению Карамзина относительно второго начала, действующего теперь в языке нашем, мы остаемся до сих пор верны, и конечно проза Французская более всякой другой имеет влияние на современную Русскую. После Французов и Англичан - мы в Европе все-таки первые расскащики, и в этом далеко оставили за собою Немцев: вот лучшее доказательство тому, что сказано нами.
Прислушайтесь к гармонии Русской речи, к складу ее звуков, - и здесь все еще слышны предания Карамзинские, с немногими изменениями, неизбежными при условии разнообразия во всяком деле человеческом. Та гармония, или лучше та кантилена, которую Карамзин сообщил Русской прозе, была в нем стихиею чисто народною и проистекла из необыкновенного сочувствия, существовавшего между его слухом и складом Русской речи. (Да, Карамзин одарен был ухом Русским в высшей степени - и здесь, чуждый всякого иноземного влияния, одним инстинктом только постиг тот лад, тот размер Русской прозы, которым он заменил Ломоносовское течение слова (numerus oratorius). Прислушиваясь к народным песням и сказкам, Карамзин заметил особенную любовь Русского языка к дактилическому окончанию. Сказка его, Илья Муромец, весьма монотонное и скучное произведение в поэтическом отношении, представляет весьма важный документ в истории Русской прозы. Она служила Карамзину как будто каммер-тоном, от которого отправлялось его ухо в образовании нового лада Русской речи. Влияние этого каммер-тона отзывается еще очень резко в особенной любви к дактилическому окончанию его фраз и предложений, в этих прилагательных и местоимениях, отсылаемых на конец с тою особенною целию, чтобы как-нибудь да выгадать любезный ему дактиль в падении голоса, кончающего речь . Этот любимец, избалованный ухом Карамзина, отозвался невольно даже и в заглавии любимого произведения, которому посвящена была большая часть его славной жизни: Карамзинский дактиль звучит так резко и так значительно в словах: История Государства Российского. Конечно, тут была крайность, но крайность неизбежная при всяком нововведении. Карамзину надо было настроить Русское ухо на лад гармонии, которой до него в Русской прозе еще не знали. Прочтите, за исключением Ломоносова, Русскую прозу его предшественников, разбитую звуками, несвязную, ломкую, неловкую и беспрерывно оскорбляющую ухо недостатком Русского склада. Чтобы открыть в ней эту новую кантилену, к которой мы все уже теперь привыкли, потребно было ухо Карамзина, а чтобы приучить всех к нововведению, музыкант должен был по неволе часто прибегать к своему каммер-тону, и ударять по нескольку раз в свой любезный дактиль. Некоторые до сих пор нападают за сей последний на Карамзина, вменяя ему любимый звук его в особенный недостаток; но это потому только, что они не вникают в развитие Русской прозы и в историческое своевременное значение этого Карамзинского звука. Порицать его в этом отношении было бы все то же, что порицать учителя пения за то, что он беспрерывно твердит вам свою монотонную гамму, или поверяет звуки вашего голоса своим верным каммер-тоном. Когда вы научились петь и овладели всеми тайнами этого искусства, - неблагодарно бы было с вашей стороны нападать на учителя вашего за его любимую гамму. Мы все теперь распеваем в прозе с голосу Карамзина; есть условия каданса, которого мы уже никак не нарушим по его преданиям; мы можем петь свободно и развязно, благодаря нашему славному мастеру, - и мы же, в порыве странной неблагодарности, хулим его за то, что наш учитель, открывая нам тайну гармонии в Русской речи, впадал иногда сам в крайность монотонии, и слишком часто повторял те любимые свои звуки, без которых и не создалась бы музыка нашей современной прозы. Одно близорукое самолюбие может так судить о Карамзине, а не разумное отчетливое изучение всей его деятельности.
Карамзин, в последнее время своего поприща, указал нам еще на одно начало, которому мы однако не последовали в той мере, как должны были это сделать. В первой статье нашей мы уже указали мимоходом на эту мысль: теперь раскроем ее несколько подробнее. Карамзин, как известно, отправился в Русском слоге от двух начал, им утвержденных: во-первых, от сближения языка литературного с языком разговорным; во-вторых, от подражания новым языкам западным, Французскому и Английскому, в складе Русской речи. На пути своем он встретил сильного противника в Шишкове, который, как древний Катон, предстал новому поколению, увлеченному влиянием Запада, олицетворил в себе дух древней народной Словенщины, напомнил кстати о нашей старинной богатой сокровищнице, на которую первый указал Ломоносов, и не взирая на шутливый смех молодого поколения, принес великую услугу в свое время упорным своим противодействием. Карамзин воспользовался напоминанием - и когда пришлось ему рассказывать жизнь нашего древнего отечества, когда для этой цели он перечел все памятники Словено-Русской письменности, - тогда глазам его открылись сокровища новые, непочатые, и он, со свойственным ему вкусом, принялся украшать ими Русскую речь, им созданную. Так ювелир из древней утвари вынимает чудные яхонты, рубины и перлы, и дает им новую, чистую грань, и обводит их своею прекрасною оправою, согласно с потребностями века. Проследите с этою мыслию все двенадцать томов Истории Государства Российского - эту постепенную лестницу совершенствования в Русском слоге, этот памятник классического труда и деятельности неистощимой. Скажите - от чего это, - чем далее льется река его слова, тем становится она шире, величавее и обильнее? Сличите последние томы с первыми: откуда, из каких источников прибывает все это богатство в Карамзинскую речь? - Из источников родной старины - не иначе. - На слоге Карамзинском совершилось то же явление, какое должно совершиться и на всем новом образовании Русском. Слог его, отправившись от Европейского начала, стал русеть более и более, по мере того как сам Карамзин вчитывался в памятники древней Руси: не то же ли будет и с новым образованием нашим, по мере того, как мы, двинутые самым Европейским началом, проникать будем в сознание самих себя? Известно, что Карамзин, под конец своей жизни, во многом изменил свой прежний образ мыслей касательно древней Руси. Этот писатель, и характером внутреннего развития своего, и слогом своим, есть до сих пор представитель современного нашего образования: в биографии его настоит крайняя надобность, ибо с него может быть начинается поворот великий в направлении нашем.
Возвращение Русского слога к древней сокровищнице явилось у Карамзина необходимым дополнением к прежнему Европейскому началу, им поставленному: древняя народная стихия заключала в себе охранительную преграду противу всех крайностей западного увлечения. Последнее направление Карамзина не было еще до сих пор ни понято, ни оценено в нашей литературе. Из всех писателей, один только Пушкин последовал за ним по той же трудной стезе: он так же прилежно, по следам славного своего наставника, изучал памятники древней Руси. Из писателей современных, разве один только Лажечников  в своем Бусурмане счастливо тем же воспользовался - и показал прекрасный пример того, как рассказ о древней Русской жизни может быть художественно обработан при пособии памятников нашего старинного слова. Но должно сказать вообще, что это последнее начало, указанное Карамзиным для образования Русского слога, еще далеко не было возделано на всем поле жатвы, какое представляется Русским писателям во всех отраслях ученой, литературной и поэтической их деятельности.

Язык разговорный общества, ново-Европейские формы речи западной, Русская кантилена и старинная сокровищница древне-Словенской Руси: вот те стихии, из которых образовалась речь Карамзинская. Мы видим, что оне действуют и теперь. Но что же к ним с тех пор прибавилось нового? Стремление к устному народному языку, к тому, чтобы приобщить и этот давно забытый источник к сокровищнице языка литературного. Яснее высказалось это стремление и привилось к словесности Русской со времени Пушкина, который, первый, как художник, обратил внимание на Русские песни и сказки, и народную молвь поставил в число источников избранного языка. До Пушкина то же направление явилось, если хотите, и в басне Крылова; но здесь оно было односторонним, потому что держалось одного тесного круга поэзии. Вслед за Пушкиным, многие романисты наши стали возделывать ту же руду, но об них скажем после.
Однако, если вникнуть в дело хорошенько и добраться до коренной его причины, то и здесь увидим, что она все-таки заключается в Карамзине. Стремление помирить язык литературный с языком народным есть только дальнейшее развитие начала, на которое указал Карамзин, обратив язык литературный к разговорному. Употребление языка древне-Русского из старинных памятников могло также само собою навести на ту мысль, чтобы черпать прямо из источника устного, еще не иссякшего в народе. К тому же и Карамзин не пренебрегал этою стихиею: мы уже сказали о том, как Русские песни своим ладом навели его на гармонию Русской прозы. Некоторые слова он также заимствовал из уст народа, а особенно любимое его слово: милый, которого все Русское значение он первый понял, и возвел на степень нашей народной грации.
Но самому-то стремлению нашему к народности где был первый источник? В двух главных событиях прошедшего царствования: первое из них – 1812-й год; второе - последние томы Истории Государства Российского. - Наполеон своим походом пробудил в нас сознание Русского духа, который, как оживленный феникс, вылетел из пожара Москвы. Вслед за великим событием, Карамзин начал рассказывать повесть о другой эпохе, в которую, в первый раз, выразилась во всей богатырской силе своей, народность древне-Русская. Здесь, в последних томах его Истории, Пушкин черпал свои народные идеи; отсюда зачался Борис Годунов, вдохновенный гением самого Карамзина, по сознанию Поэта; из густого и ёмкого раствора речи Карамзинской, укрепленной древним нашим словом, отливал он свой бронзовый пятистопный ямб - эту дивную форму для Русской драмы. Здесь же зачался Юрий Милославской и многие другие произведения нашей словесности, в которых выразилось ее новое народное направление. Здесь же коренная причина и обращению нашему к устному языку народа, обращению, которое однако, говоря вообще, существует до сих пор гораздо более в предчувствии и возможности, нежели сколько всеми исполняется на деле.
Раскрыв начала, утвержденные Карамзиным и действующие до сих пор в современном нашем языке, следовало бы перейти к самим действователям и показать, как разработаны они ими. Но прежде мы должны вставить эпизод об тех уклонениях, которые сделаны были от пути Карамзинского.
Речь Карамзина была чрезвычайно оригинальна, когда в первый раз явилась на Руси после тяжеловесного периода древней школы. Но эта оригинальность ее заключала в себе черты общие, всем доступные, никому не обидные; это были необходимые свойства литературной избранной Русской речи. Вот почему ее так скоро усвоили себе писатели всей России - и слог Карамзина стал слогом всех. Кроме некоторых общих свойств, он имел еще при себе и другие: вкус, гармонию, образцовую стройность, словом - художественную отделку. Сии последние качества остались всегда особенною принадлежностью Карамзинской прозы. Пушкинский стих сделался всеобщим стихом, а между тем, кто не отличит его стиха по особым приметам гения, кладущего печать на все чт; он ни производит? Так было и с прозою Карамзинскою: общие ее свойства отошли во владение всех современных писателей, а художественная ее отделка с некоторыми особенностями при ней осталась.
Сия-то общая сторона прозы Карамзинской показалась однообразною, особенно когда перешла к толпе литераторов, не отмеченных никакою яркою чертою характера. Она необходимо вызвала противодействие. Явился писатель, одаренный пылким воображением, а еще более игрою остроумия. Он начал завивать и кудрявить простую, гладкую речь Карамзинскую: после классических правильных, стройных и окончанных форм, отзывавшихся какою-то холодностью однообразия, пестрота речи показалась чрезвычайно привлекательна. Сочли этот яркий блеск завитой фразы за огонь, живость, силу; ужимку приняли за выражение души. Вот разгадка первому и быстрому успеху Марлинского, который явился противодействием классической школе Карамзина. Его Поездка в Ревель, первые Повести и Обзоры словесности, печатанные в Полярной Звезде, сильно привлекли внимание читателей. Нравилось чрезвычайно это уменье сказать все не просто, а как-то иначе; бросались в глаза его сравнения не верностью природе, не красотою, а своею внезапностью и странностью. Судьба захотела, чтобы этот писатель, и без того наклонный к выисканному, попал на восток. Здесь, под влиянием Азиятского вкуса, который также любит все преувеличивать, недостатки Марлинского достигли последней крайности. Но мода на пестрое и вычурное должна была пройти: так и сделалось, особенно когда Муза Пушкина перешла от стиха к прозе и возвратила Русскую речь к той чистой, ясной до прозрачности, чудной простоте, которая перещеголяла еще и простоту Карамзинскую. Теперь Марлинский уже не привлекает никого, кроме неопытной молодежи, которая любит иногда увлекаться его слогом и завивать речь свою точно так же, как завивает волосы.
При всех своих недостатках, Марлинский имел свои неотъемлемые достоинства, особенно там, где не натягивал остроумия и не вдавался в крайность. Его оригинальность могла еще быть терпима под его собственным пером, точно так, как известный покрой платья хорош на какой-нибудь странной талии, и не годится ни для кого другого. Подражать таким писателям - беда: тут не избегнешь пропасти. Однако и у Марлинского явился подражатель, доведший стиль его до последней степени карикатуры: это был Барон Брамбеус.
Пройдет щеголь по бульвару в странном манерном наряде, который однако пристал к оригинальному лицу его: вот является за ним другой, вычурная копия с первого, отягченная разными прибавлениями: - такова история Барона Брамбеуса, который карикатурил Марлинского и крайность сего последнего доведши до nec plus ultra, оказал уж тем услугу, что нельзя было никому покуситься далее. Да, Брамбеус, сам воспитанник Марлинского, убил его школу наповал. Странная случайность: учитель волею судьбы попал на Восток; ученик был сам ориенталистом. Оба и без того любили вычурность: надобно же было обоим учиться у Азии, как доводить ее до крайности.
Язык Русский под пером Барона Брамбеуса представил самый странный, самый разнохарактерный винегрет из всевозможного снадобья. Карикатурная вычурность, заимствованная у Марлинского и доведенная до последней границы, составляла главный его характер. Тут же входили аравизмы, персидизмы, турецизмы, татаризмы, полонизмы, галлицизмы, британизмы; все это пересыпано было всплошную ошибками против Русского языка, бесчисленными эпитетами и глаголами ; la Jules Janin, приправлено солью, но не аттическою, и полито уксусом едкой шутки...
Этот винегрет языка выдавали нам за самое Русское блюдо, подчивали им всю читающую публику, и таким-то языком заговорил на всю Россию журнал, на котором стояли имена всех Русских литераторов. Памятно будет гремучее явление Барона Брамбеуса в нашей словесности: пышно бы было сравнить его с хвостатою кометою; приличнее кажется уподобить его огромному бумажному змею, который трещит над улицами и влечет за собою толпу праздного и любопытного народа. Для забавы привлекали к нему особенно две сильные трещотки, которыми он смешил прохожих: это были знаменитые сей и оный.
Не можем не сказать нашего мнения в этом давнем процессе и не вступиться еще раз за этих мучеников, которые вытерпели столько истязаний от фантазии высокородного Барона. Замысловато было подметить в письменном Русском языке частое употребление двух местоимений, которых избегал язык разговорный. Что касается до местоимения сей, то конечно частое употребление его в статье журнальной и вообще в языке простом, обыкновенном, не может быть допущено, если следовать правилу: пишите как говорят. Но вы никак не изгоните того же местоимения из языка Поэзии, в котором оно всегда будет иметь право гражданства; нельзя же заменить его, например в мужеском роде, посредством неблагозвучного этот. К тому же для поэтического языка всегда большая выгода, когда у него под руками две формы для выражения одного и того же понятия. Из самого языка прозы ученой нельзя никак изгнать этого местоимения. Дело в том, что у нас и литературный язык должен действовать также на разговорный: здесь кстати припомнить обе половины заветного правила Карамзинской школы: «Пишите, как говорят, но и говорите, как пишут». В ваших гонениях на местоимение сей вы имеете в виду только первое правило, а теряете из виду второе, которое у нас в России особенно важно, потому что язык избранный, лучший, у нас скорее от литераторов налагается на общество, нежели от сего последнего на литературу. В распре о словах, которые до сих пор употребляются в языке письменном, а не введены в язык разговорный, дело еще не решено: может быть и они будут приняты, может быть и сей введется со временем в язык разговора. Я спрашиваю вас: тем же ли языком говорит наше общество с тех пор, как прочло Историю Карамзина? Так ли оно выражается с той поры, как словесность отечественная стала его потребностью? Тот же ли язык слышали вы из уст Карамзина, Дмитриева, Пушкина, и слышите теперь из уст Жуковского и всех лучших писателей наших, какой раздается из уст людей неграмотных? И так не будем гнать ни одного слова из письменного языка потому только, что оно не употребляется в языке разговорном: погодите, оно еще напросится в сей последний. Вы слышите сами, как местоимение сей втерлось в некоторые составные речения; попытайтесь изгнать его из выражений: сей час, сию минуту, сей последний, за сим, по сю пору, где оно сохранилось еще в своей самой древней народной форме, и проч. Вы найдете его даже в словах простонародных, совершенно чуждых языку общественному, на пример в слове восей. Эти примеры важны; они убедят нас в том, что слово сей не мертвое книжное, а живое народное, искони бывшее в языке устном.
Что касается до второго мученика - оный, подвергавшегося также пытке Барона Брамбеуса, здесь другое дело и другое основание для решения процесса. Это местоимение относилось у нас всегда из двух предметов к тому, который являлся более отдаленным в речи. Дело в том, что как бы вы ни сближали язык разговорный с языком письменным, вы не в силах совершенно слить их в одно друг с другом. Ваше письмо лишено жестов, движения глаз, наклонений голоса, посредством которых вы можете, разговаривая устно, лицом к лицу, указать на предмет отдаленный, прежний в вашем разговоре. Язык письменный не терпит частых повторений одного и того же слова, которые терпимы бывают в языке разговорном. Все это указывает на необходимость таких местоимений, которые нужны для соблюдения большей точности в речи письменной: вот почему трудно и нам обойтись без оного; оно незаменимо. Сила насмешки однако была так велика, что это слово стало гораздо реже показываться в современном слоге. Но Поэзия может и ему возвратить право гражданства, потому что оно чрезвычайно благозвучно.
В гонении своем на этих двух мучеников, Библиотека для чтения отправлялась от Карамзинского же правила - сближать язык литературный с языком разговорным, а между тем сама писала таким языком, каким конечно не говорил ни редактор ее, никто из сотрудников. Громоздкий период ее растягивался часто на полторы страницы и как будто никак не мог добраться до желанной точки. Слог ее походил очень на Русскую большую дорогу во время зимней распутицы: по какой-то странной смеси Русского снегу с западною грязью, длинно, длинно тянулись скрыпучие обозы существительных, прилагательных, глаголов и вставочных предложений, и заставляли собою всю дорогу; разные частицы, как легкие дровни, пробивались между ними порожняком; середи этого скучного и грузного однообразия неслась мимо, измученная, тощая пара, и веселила народ: это были вечные Сей и Оный, запряженные в шутовскую сбрую с звенящими бубенчиками; на них-то разъезжал сам Барон Брамбеус для своей фантазии и для забавы публики.
Но нам могут с упреком сказать: вы говорите о светлой стороне Русской Словесности; как же могли попасть в нее Барон Брамбеус и Библиотека для чтения? Мы в свою очередь спросим: есть ли какая-нибудь возможность написать одним светом картину какого бы то ни было дела человеческого? И в природе светлый день не возможен без тени! Так и в нашей светлой стороне некоторые имена будут то же что тени в картине.
Влияние языка Библиотеки для чтения обошлось не без вредных последствий. Мы укажем особенно на одного писателя, который представляет живой, разительный пример этого влияния, Гречь, вышед из школы Карамзинской и посвятив несколько лет изучению науки Русского языка, довел было слог свой до грамматического изящества, каким отличались все его прежние произведения; но потом, вошед в литературные связи с Библиотекою, будучи принужден читать ее нескладную корректуру, он много утратил от прежних своих достоинств и заразился невольною порчею, тем более, что грамматика, им в то время оставленная и забытая, его не подкрепляла более. В Авторе Чтений о Русском языке вы уж не узнаете прежнего Автора Поездки в Германию. Самая Северная Пчела, которую наш ревностный грамматик и корректор в оны годы ограждал от порчи языка, заразилась много от излишней дружбы с Бароном Брамбеусом и с Библиотекою для чтения.
Были и другие уклонения от классической школы Карамзина, угрожавшие Русскому языку наводнением, но не столь опасные. Нельзя не припомнить между прочим переводов с Французского и Английского, которыми в оно время Телеграф снабжал своих читателей. В них видели мы, как издатель сего журнала на глазах у публики учился по-Французски и по-Английски, и как слишком покорно слушался своих лексиконов, вводивших его в большие заблуждения. Теперь уже подобные переводы редки в современных журналах, к чести нашей литературы. Должно вспомнить также о философских статьях другого журнала, созвучного именем Телеграфу: тут угрожало языку другое наводнение от тяжелой схоластики, выдаваемой за новую философию. Но все это прошло на глазах наших, все пронеслось без следа в весеннем потоке нашей Словесности, как промчится еще многое, нам современное. Подобные статьи являются и теперь нередко в иных журналах, но принадлежат новичкам, которые не овладели еще предметом, не усвоили себе чужих мыслей и в каком-то сонном будто-мышлении бредят тем, что слышали от других. Все это исчезает без следа, как всякое пустое слово, в котором нет еще истинной, своей мысли.
Но возвратимся от эпизода к прежней нити нашего рассказа; и взглянем на успехи Русского языка и слога со времени Карамзина, и на то, чего мы еще ожидаем. Нам кажется, что до сих пор литература Русская, в отношении к языку, продолжала разработывать начала, поставленные Карамзиным, а именно: взаимное сближение языка литературного с разговорным, подражание формам языка Французского и Английского, и частию изучение старины Словено-Русской. К этим началам она присоединила еще новое, которого корень однако заключался в исторической деятельности Карамзина: мы разумеем - изучение устного языка народного. Все лучшие писатели наши, в разных родах произведений, продолжали разработывать речь Карамзинскую, согласуя ее разумеется с своим личным характером, равно и с характером того рода Словесности, которым занимались. Пройдем по порядку их благородные усилия на этом поприще, и попытаемся уловить замечательные черты, отличающие речь каждого из них.
Нужно ли оговариваться, что мы в нашем очерке имеем в виду только прозу, а о стихе предоставляем себе сказать в статье последующей.
Жуковский, старший ученик Карамзина, слил, если можно так выразиться, язык своей Поэзии с языком прозы своего учителя. В Жуковском прозаике слышен всегда Жуковский стихотворец; заметно, что стоило ему какого-то усилия покинуть его привычную лиру, и перейти к простой речи, куда он невольно вносит аккорды своих стихотворных звуков. Жуковский есть настоящий создатель у нас прозы так называемой поэтической, которую одушевил он своим теплым, глубоким, душевным чувством. Он и в прозе Лирик: его Мадонна и Размышления по случаю открытия колонны в память Александра Благословенного могут быть по характеру отнесены к числу лирических произведений. Вы не найдете у Жуковского ровного течения речи, как у его наставника: его проза порывиста; она волнуется как чувство, влекущее из уст его слово за словом. Лучший образец описания красоты художественной конечно нам был дан Жуковским. В нем тонко показал он, что описывать картину нельзя иначе, как передавая то чувство, которое на нас она производит.
Как Жуковский покорил Карамзинскую речь вольным порывам своего душевного чувства, так точно Князь Вяземский, первый из писателей наших, покорил ее всем тонким оттенкам наблюдательной мысли. Эта черта ярко заметна в его критиках, но особенно в биографиях, которые имеют характер мыслящего повествования. К. Вяземский не может просто рассказывать событие, описывать предмет, увлекаясь только внешнею его стороною: рассказывая, он с тем вместе, как критик, наблюдает и мыслит. Он создал у нас тот слог, которым прежде блистал Вильмень, а теперь отличается Сент-Бёв во Французской литературе. Своею биографиею Фон-Визина, которую к сожалению мы до сих пор знаем только в отрывках, он показал первый образец того, как должно у нас рассказывать Историю Русской Словесности в связи с общественною жизнию, имевшею в ней также свое отражение.
Пушкин прозою своею представил яркую противоположность прозе Жуковского. Автор Мадонны внес в нее свой поэтический элемент: Пушкин, напротив, отделил свою прозу самого резкою гранью от стиха и лишил ее вовсе всякого поэтического убранства. Мы имели уже случай, разбирая последние томы сочинений Пушкина, означить и характер его прозы в этом отношении. У него речь Карамзина доведена до крайней степени простоты, какую только можно себе вообразить. Один лишь утонченный вкус Пушкина и чудное уменье быть властелином всякой формы в языке, могли положить такие резкие грани между стихом и прозою. В повестях же своих он предлагает нам для нее самый при-личный образ: проза Пушкина - это барышня-крестьянка, которая добровольно скидает с себя всякой лишний наряд, является в самом простом сельском уборе, но и в нем блещет всем благородством своего происхождения и воспитания. - Пример Пушкина конечно не образец для всех: проза нашего первого художника в стихах могла только принадлежать ему лично.
История Пугачевского бунта представила у нас в литературе совершенно новый образчик исторического слога. Здесь История сведена с своего трагического величавого котурна, на который поставил ее Карамзин, и явилась в самых нагих формах простого рассказа. Конечно, трудно судить по этому отрывку: это одна только проба пера исторического; к тому же, содержание касается такого лица, на изображении которого нельзя было сильно разъиграться кисти Пушкина. Едва ли можно предположить, чтобы он тот же стиль, каким писал Емельку Пугачева, употребил и на дивное изображение Петра.
Слог повестей Пушкина нашел превосходного последователя в Лермонтове, так рано утраченном Русскою литературою. Судьба этого Поэта, чудесным образом, во многих подробностях связалась с судьбою Пушкина. Ему как будто назначено было, на первой поре его развития, явиться самым верным и ярким отблеском нашего великого гения. Это спутник, светло вспыхнувший тотчас после того, как закатилась планета, и погасший тем же путем и в той же бездне, как и она, не успев образоваться сам особенным мipoм. Никто из всего нового поколения не был призван к тому, чтобы так душевно понять и глубоко усвоить себе искусство Пушкина. Это наследство нисколько не упрек оригинальному таланту Лермонтова, который не мог выбрать лучшего учителя и не имел времени раскрыться во всей красе своей самобытности. Простота и окончанность внешних форм в его повести достались ему по преданию от его наставника, которому со временем он верно бы наследовал.
Мы постараемся обозначить хотя немногими чертами слог некоторых писателей, принадлежащих к старшему поколению и носящих особенную физиогномию в выражении своих мыслей. Загоскин в своем Юрии Милославском, представил образец народного слога: разговор, подслушанный им на улицах и в селах из уст Русского мужика, отзывался всею силою Русского характера и содействовал много тому народному направлению, которое позднее оказалось у нас в языке. Мы еще упомянем имя этого писателя в числе тех, кои участвовали в сем последнем движении. Рассказ Загоскина всегда оживлен и добродушно весел: это в нем Русская черта, за которую читатели всегда его любят. Светлая веселость слога не тоже ли у писателя, что улыбка на лице доброго человека, любимого обществом?
Об Лажечникове мы уже намекнули выше то, что думаем. Но здесь выразим мысль нашу подробнее. Он один из повествователей Русских, по следам Карамзина, как художник, воспользовался сокровищами Русской старины и показал на себе пример того, как она может быть плодоносна для языка, если только умеючи будем употреблять ее. В Бусурмане вы по слогу не узнаете Автора Новика и Ледяного дома: так он необыкновенно вырос и взошел на степень художественную; здесь Русская речь Лажечникова чудно окрепла: в нее прибыло наше древнее сановитое дородство и величавая сила. Мы никогда не видали еще в слоге писателя Русского такого дивного превращения, какое наша старина, красная словом, произвела над его речью. К сожалению, неуместным введением нового правописания, Автор повредил несколько наружному успеху лучшего своего романа, в стиле которого явился он в первый раз Русским народным художником, но не был вполне оценен и понят публикою.
Рано утратила Русская литература Дениса Давыдова: это был наш Горас Вернет в военной прозе; ярко живописал он баталии; слог у него принимал все живые краски битвы: то двигался стройными колоннами, то вспыхивал огнем и отзывался громом пушек, то сгущался дымом над всею картиною: в нем отдавалась вся дикая гармония боя. Судьба не захотела, чтобы он докончил галлерею начатых им картин военных.
У нас есть еще другой писатель, которого душа и слог воспитаны памятью незабвенного года: это Глинка (Ф.Н.). Жаркое чувство ко всему славному, прекрасному и нравственному в отечестве согревает его оригинальное перо. Лишь только слог его загорится этим чувством, он весь осыпается яркими искрами нежданных глаголов и эпитетов. Мы желали бы, чтобы память славы нашей чаще зажигала его пылкое перо.
К числу ревностных последователей Карамзина, которые особенно изучали слог его и поддерживали его добрую школу, должно отнести в старшем поколении Греча. Он первый анализировал речь Карамзина, извлек из нее некоторые правила для науки, и сам в прежних своих произведениях возвел грамматическую правильность слога до какой-то степени изящества. В то время, когда Гречь занимался еще прилежно наукою отечественного языка и действовал самостоятельно под влиянием доброй Карамзинской школы, - он между прочими произведениями своими подарил Русскую литературу и слогом Булгарина. Да, Булгарин, по его собственному признанию, есть питомец Греча: сему последнему публика наша обязана Автором Выжигина: слог Булгарина - удивительное произведение Гречевой грамматики. Главная черта в нем, как читатели вероятно заметили, есть особенная грамматическая опрятность, которая делает честь нашему соплеменнику, писавшему у нас не на своем языке природном.
Странно было отношение Греча к двум соплеменникам нашим: одного из них он выучил писать по-Русски так, что мы в нем совершенно забыли его не-Русское происхождение; от другого же сам заимствовался некоторою порчею в языке. Корректура Библиотеки для чтения и Энциклопедического Лексикона, как уже было замечено, отозвались очень сильно в слоге его Чтений и последнего Путешествия за границу.
Булгарин и Сенковский, соплеменники наши по природному своему языку, писавшие прежде по-Польски, а теперь пишущие по-Русски, примером своим говорят против мнения тех, которые ожидают от влияния родных нам наречий большой пользы в отношении к обогащению Русского языка. Странно, как эти два писателя не внесли из Польского в наш язык решительно ничего такого, чт; могли бы мы себе усвоить. У первого из них вы не найдете вовсе полонизмов: он умел в своем Русском языке совершенно скрыть Польское свое происхождение. Это в некотором отношении повредило его оригинальности: нам гораздо приятнее бы было читать в его произведениях уроженца Польши, пишущего по-Русски. У Сенковского мелькают полонизмы, но в виде ошибок против Русского языка, проистекающих от несовершенного знания сего последнего, а не в виде смелых нововведений, основанных на искреннем желании породнить два наречия, соплеменные друг другу.
Не таков другой соплеменник наш по языку, Основьяненко: вот Малороссиянин, пишущий по-Русски - и мы в нем это особенно любим, и признаем за великое достоинство, много содействующее оригинальности его характера и полезное нашему языку. У него Русское слово, в своей Малороссийской оправе, прямо, как сорвется с языка, так и ложится под перо, еще горячее, не простывая, не сбрасывая своего южного колорита. Это язык искренний, неприбранный, простодушный. Малороссийская наивность и грация часто весьма искусно переливаются в его Русскую речь. В этом наречии нет такого резкого разделения между языком книжным и народным, какое искони живет у нас: потому-то Малороссийская молвь, прямо льющаяся с уст на перо, не процеженная обдуманностью книжною, много может содействовать к упрощению Русской речи, - и в этом отношении деятельный Основьяненко своим Русским пе-ром много принесет пользы для народности нашей.
Во главе молодого поколения прозаиков стоит Гоголь: также Малоросс по происхождению, носящий на себе яркие признаки южной природы, он отходит ото всех других писателей незаемною оригинальностию языка своего и становится резким особняком между ними. У него тоже Русская речь, прямо, не запинаясь, льется с уст на бумагу (видно это особенный признак Малороссиян). Не ищите в нем качеств отрицательных слога. У него речь слишком покоряется могучей воле его воображения и не любит узды грамматической. Но он довел ее до высшей степени колорита: Гоголь - наш первый живописец в слоге; его язык - кисть; его слова - бесчисленные яркие краски на политре; то чего вы никогда не видали, он изобразит вам словами так, что вы это как будто глазами увидите, а слепой мог бы осязать и пальцами. Лицо ли человеческое, одежда ли, ландшафт ли какого бы то ни было климата, небо ли с его тысячеобразными оттенками, степь ли наша, тесная ли комнатка, целый ли город, будь он наш вчерашний губернский, будь щегольской Париж, будь Рим многовековой, покрытый темною пылью, на все у него есть краски, все и мелкое и великое забирает его всеобъемлющая, его широкая кисть. Не ищите, как мы сказали, правильного рисунка в его слоге и даже периоде: он рисует прямо красками, как Венецианец Тинторетто. В этой живописи Гоголева слога отзывается его природа южная. Не даром замечают, что между живописцами нашими Малороссияне особенно отличались колоритом. Не из этого ли свойства объясняется его неодолимое сочувствие к Италии, которую полюбил он перед всеми другими странами? Под ее благосклонным небом живее горит воображение, яснеют в прозрачном воздухе самые дальние образы и кисть ярче схватывает все оттенки предметов.
Мы изобразили главный характер собственного Гоголева слога, но кроме того он владеет еще чудным даром подслушивать устную речь говорящего Русского человека и менять ее по характеру, свойствам, мгновенному чувству лиц, им выводимых. В Ревизоре неистощима Поэзия комического слога, вся эта яркая бессмыслица уездной речи, рисующей нам какой-то безъимянный город, получивший право действительного существования посредством Гоголевой кисти; Гоголь разговором также рисует характер лица, как своим слогом предметы внешние. Незваные критики осмеливаются до сих пор называть Ревизора фарсом, а фарсам действительным дают хитрое имя милой и умной шутки. Никакой фарс не удержится долго на сцене, а то что называют они шутками умных людей, не дожило и году существования. Другие критики, еще замысловатее, упрекают Ревизора в неправильности слога: но конечно в том виноват не Гоголь, что Городничий с братиею не читал еще Грамматики Греча.
Три писателя возделывают у нас повесть, взятую из светской жизни, и роднят язык литературный с языком лучшего общества: Павлов, Князь Одоевский и Граф Сологуб. - Конечно, если они своими произведениями не научат наших дам говорить по-Русски, то мы будем в отчаянии: тогда надежда видеть отечественный язык в полных правах языка светского, если не совсем погибнет, то надолго удалится. - Павлов в слоге своем блестящий художник фразы: она всегда округлена у него и довершена пластически; нося на себе всю прелесть отделки западной, она тем превосходит обыкновенную Французскую фразу, что всегда исполнена мысли, сама в себе сжата и свободна от всего лишнего. Ее блеск - не наружный лоск пустого щегольства Парижского, а яркий отсвет внутреннего достоинства. Ей можно сделать один упрек: иногда впадает она в манеру; увлекаясь мыслию, принимает изредка вид сентенции, и бывает слишком занята своим щегольским убранством. - Фраза К. Одоевского уступит первой в щегольстве художественной отделки, но возьмет верх простотою и непринужденностью своего наряда. Она всегда мила, грациозна и простодушна, но не так глубокомысленна. - Фраза Г. Сологуба имеет все признаки вольной, развязной речи лучшего света, в котором она родилась и выросла, и тут же все ее недостатки; нередко грешит она против языка и часто отзывается короткою дружбою с братом своим, галлицизмом. - Вот как можно бы было по нашему мнению обозначить слог этих трех писателей. Павлов искусством создает и воспитывает изящную речь свою, деспотически налагая ее на общество; Г. Сологуб подслушивает свою из уст самого света со всею ее живою прелестью и с милыми ошибками; К. Одоевский занимает средину между обоими, родня искусство и жизнь в своем слоге.
Участие прекрасного пола, который с недавних пор стал очень деятелен в Русской литературе, подает надежду, что язык ее более и более подружится у нас с языком общественным и одержит полную победу над Французским. Кто же, если не женщина, может совершить этот подвиг в России? Кому, если не ей, управлять разговором света? Кто, если не она, придает языку нашему всю нежность грации и найдет выражения для многих тысяч оттенков мысли и чувства, которые неуловимы для мущины?
Особенно благодарны мы писательницам, посвятившим перо свое книгам для воспитания детей. До них редкие понимали у нас язык, каким надобно говорить с детьми. Какой мущина переймет женскую прелесть слога Г-жи Ишимовой в ее рассказах из Русской Истории? Многими эстетическими впечатлениями обязано будет настоящее поколение детей грациозному перу ее. Много прекрасных плодов ожидаем мы от него впоследствии. - Г-жа Зонтаг применила изящный слог Карамзина и Жуковского к понятию маленьких читателей и, можно сказать, классически образовала детский слог: нам случалось слышать, как правильно и стройно выражаются шестилетние дети, читавшие ее Священную Историю. - Теплотою набожного чувства согрета проза Г-жи Глинки, прекрасно владеющей и стихом: от автора жизни Божией Матери мы в праве ожидать легендария святых женщин, чтимых нашею православною Церковию, особенно Русских или тех, предания о которых известнее нашему народу.
Яркою живописью блещет слог Г-жи Зенеиды Р-вой в ее повестях. Ясная простота видна в рассказах Г-жи Жуковой. - В своем романе Скопин-Шуйский, Г-жа Шишкина придала особенную прелесть вкуса простонародному слогу, какой он не имел до нее. - Непринужденною разговорчивостью отличается резвое перо Г-жи Зражевской.
Да, да, мы ожидаем многого от деятельности женской в Русской литературе... Здесь не место говорить нам о наших женщинах поэтах: это будет после. Относительно прозы, мы думаем, что Русской женщине в особенности назначено повенчать полным успехом стремление, начатое Карамзиным, и примирить вовсе язык литературный с общественным. Женщина у нас не отвлечена ни честолюбием, ни вещественными выгодами, которые могут отвлекать иногда мущину от бескорыстных занятий литературою. Она свободно, от души предается сим последним. - Считаем за нужное только сделать одно предостережение: охрани Боже Русскую женщину от ложной и пустой мысли об какой-то эманципации женской, даже литературной, мысли, которую мог бы навеять на нас причудливый Запад; у нас это было бы только литературною пародией на известный балет: Восстание в Серале, и никакая грация в мiре, грация самой Талиони, превращенная в слог, не могла бы оградить от смешного ту, которая захотела бы у нас разыграть мятежную ролю литературной Зюльмы.
Но пора сказать о тех писателях, которые возделывали народную устную стихию в Русском языке: мы говорим об них в заключении, потому что в них развивается начало, указанное после Карамзина, и кроется зародыш многих надежд на будущее развитие языка нашего. Пушкин, первый, под внушением своего учителя, воспитавшего в нем сильное народное чувство, указал на этот источник , и с тем вместе дал эстетическую меру вкуса при употреблении оного. Никто, как он, не умел гранить и оправлять с таким вкусом дорогие камни устной речи народа. Пушкин, как поэт всеобъемлющий, не брезгал решительно никаким словом : всякое приходилось у него ладно и прекрасно; каждое являлось свежо и ново, как будто в первый раз сказано, создано им самим, как будто бы он сию же минуту родил его: так открывался ему гений Русского языка, так постигал он его творчески! Могла ли утаиться от него и сила устной речи простого народа?
Вслед за Пушкиным многие стали ее возделывать. Здесь, нарушая правила скромности, я должен упомянуть имя Редактора Москвитянина, который в повестях своих, один из первых, взялся за эту новую стихию. Замечу ему, однако, что он в употреблении оной не всегда руководствовался вкусом и следовал эстетической мерке, данной Пушкиным; но его Черная Немочь особенно и Самозванец в лицах были одними из первых замечательных опытов в этом роде. - За тем следует Автор Юрия Милославского и Рославлева, который в двух своих картинах, соответствовавших двум самым народным эпохам нашей Истории, с большим вкусом разработывал тот же материял простого устного языка.
Но пальма первенства в этом деле, из всех повествователей Русских, принадлежит несомненно Далю-Луганскому. Все, до него пользовавшиеся этим языком, употребляли оный не столько в своем собственном слоге, сколько в разговоре простонародных лиц, выводимых ими. Один только Пушкин, с смелостию, свойственною его гению, дерзал вставлять слова и речения простонародные в свою поэтическую речь. Даль-Луганский чувствовал большую симпатию к этому языку, на котором вырос и воспитался, а с тем вместе видел и невозможность ввести его, мимо всех обычаев, прямо в язык литературный. Ему не оставалось другого средства, как притвориться Русским сказочником и дать нам новый образец этого забытого, живого, устного нашего языка, сначала в художественной оправе нашей народной сказки. Но по мере того как развивался этот замечательнейший писатель, - с его сказкой, равно как и с языком ее, творилось превращение удивительное. В его сказке, и прежде, под фантастическим покровом, таилось глубокое предчувствие Русского мiра и Русской жизни, - и мало-помалу это предчувствие, богатея опытом, зрея и спея в дельной жизни, образовалось в самый светлый и верный практический взгляд на весь быт Русской и на всего Русского человека, - и из фантастической сказки Даля-Луганского вышла дельная глубокая Русская повесть, обнимающая оригинально и верно самые разнообразные стороны Русской жизни. Но об этом речь еще впереди. Надо же было высказать наше мнение о сказке Даля-Луганского затем только, чтобы объяснить и превращение прежней его сказочной речи в самую простую, живонародную Русскую речь, которая конечно всех ближе роднит литературный язык наш с устным языком народа и всех более содействует к развитию нового начала, указанного Пушкиным.
За Далем-Луганским следует Вельтман в той же категории. Этот трудолюбивый писатель, занимающийся словесностию со всею любовию и бескорыстием художника и ученого, литератор истинный, в полном, независимом и благородном значении этого слова, оказал большие услуги Русскому языку, особенно в его новом движении к народной стихии. Он соединил в языке своих исторических романов изучение старинного Русского слова, устного народного языка, и почти один из всех наших писателей, изучение других наречий Словенских, особенно южных, из которых искусно перенес многие счастливые выражения. В живости рассказа, чуждого вовсе примеси книжной, он один из первых наших мастеров, и часто у него, живая красота внешней формы искупает недостаток существенного содержания.
Несправедливо было бы, говоря о писателях наших, возделывающих в языке руду народную, не привести имени Скобелева, который в своем военном слоге нараспашку открыл новый сильный источник для устной Русской речи.
Не можем не припомнить здесь также имена всех знатоков народности Русской: Снегирева, Сахарова, Пассека, Максимовича, которые изданиями пословиц, песень, сказок, описаний Русского быта, объяснением памятников, много содействуют ученым образом к возделанию коренной стихии, составляющей основу языка отечественного.
Мы характеризовали слог одних только замечательнейших писателей на поприще изящной Словесности, которые отличаются особенными чертами физиогномии. Есть еще многие другие: нельзя не привести Барона Корфа, которого слог в повестях отличается простодушною живостию, а в описаниях путешествий дельностию умного наблюдателя. За ним, из ряда лиц, теряющихся в массе однообразной, выступают вперед Башуцкий, Масальский, Каменский и Гребенка. Первый блещет остроумием и заманчивостью рассказа; второй отличается какою-то благородною чистотою; в третьем главная черта - пылкая живость, но надо прибавить, что он иногда употребляет ее во зло; Гребенка был бы замечательнее, если бы менее подражал Гоголю и Основьяненко. - Прочие теряются, как мелкие звездочки, в млечном пути: трудно их заметить и отличить в массе современного слога, который весь, благодаря Карамзину, отличается по большей части правильными и стройными формами.
Но возможно ли? Как это! Мы забыли двух самых деятельных писателей, наших великих полиграфов, наших доморощенных Вольтеров и Гёте, которые обнимают все роды произведений: историю, трагедию, драму, роман, повесть, оперу, водевиль, философию, критику, сказку, все что угодно. Кто более всех пишущих питает и движет станки типографские? Конечно, все в одно слово скажут: Полевой и Кукольник. Но обозначить черты слога сего последнего - высшая, непобедимая трудность для критика: мы перед нею преклоняемся, бросаем перо и вызываем любого из наблюдателей современной Словесности нарисовать физиогномию речи Кукольника: разве одно могли бы мы сказать об ней, что она очень словоохотлива. Что касается до Полевого, ничего нет легче; мы беремся обрисовать его двумя словами: слог его общее место в современном Русском слоге. Да, Полевой - первый гений, первый творец общих мест в нашей литературе: он торжественно ввел их повсюду - в роман, в драму, в повесть, в водевиль, в критику, и в форму Карамзинской речи. Попытайтесь отличить слог его в разных родах его сочинений: вы не найдете никакого различия. Все пишет он сплошною, одинаковою речью - общим ее местом. Дух Августа Лафонтена и Коцебу блистательно сочетались в нем и соединенными силами образовали нашего неутомимого драматурга, романиста и проч.
Полевой и Кукольник с бесчисленными своими произведениями принадлежат тесно к млечному пути на небе нашей литературы. Они не имеют своего пламенного света, и разливаются по пространству, огромными пятнами жидкого, чернильного эфира; им суждено не светить, а занимать самое широкое место.
Внутреннее богатство литературы зависит от науки, возделывающей мысль народную: процветание языка первой связано также с процветанием второй. Переходя от литературы собственно к другим отраслям языка Русского, мы заметим, что у нас почти с самого начала Християнской грамоты никогда не иссякало в проповеди Церковной слово Веры, соединяющее в себе, как в источнике, слово жизни и истины. В нашу пору, это слово, облекшись в формы более народные, достигло особенного изящества под пером Митрополита Филарета и его последователей. Ясная, прозрачная глубина и святая сладость выражения отражаются в живом слове Преосвященного Иннокентия. Феофан, Кирилл, Арсеньев, Бажанов, Малов и другие продолжают со славою дело своих учителей. - Некоторые писатели светские действуют с великою пользою для церковной Словесности: здесь первое место конечно принадлежит Муравьеву, который, так блистательно усвоив себе все красоты Карамзинского слога, умел важные думы Религии, с сохранением всего их достоинства, облечь в формы общественной речи, доступной каждому, и сочетал весьма искусно религиозное благоговение с характером наружной светскости.
Менее всех других отраслей языка возделан у нас язык Науки. Но и здесь труды ученых, совокупно действующих по разным Университетам России, подают надежды самые блестящие. Можно было укорять нашу молодую науку в том, что она в выражении своем иногда слишком увлекалась Германскими формами и тем оскорбляла права языка Русского, как будто отверженного от мысли ученой. Но появление, почти в одно время, многих замечательных трудов по разным отраслям, свидетельствует нам много в пользу народного направления науки, победоносно стремящейся выражать свою мысль в Русском слове. Философия обогатила народную терминологию, благодаря трудам наших духовных философов: Голубинского, действовавшего через столь многих учеников своих, Сидонского, Карпова, Гавриила, светских ученых: Велланского, Павлова (М.Г.), Давыдова (И.И.), Дмитриева (М.А.), Новицкого. Философия у нас более и более находит живой язык для самой отвлеченной мысли, и почти совершенно покинула грубое темное бормотанье схоластики, встречающееся изредка, и то в одном журнале. Словено-Русская Филология ожидает с нетерпением, чтобы появился в свет колоссальный труд Востокова: Остромирово Евангелие, грамматически объясненное. Здесь первый источник для истории нашего языка: без этого ключа Филология наша будет все еще блуждать во тьме. С неутомимою жаждою мы ждем, чтобы этот источник, открытый долгими бдениями и трудами главы наших филологов, перешел наконец во всеобщее знание. - Кафедры Словенских наречий, в разных Университетах России, нетерпеливо ожидают Бодянского, Прейса, Срезневского, которые принесут языку нашему новые, еще незнаемые, всесловенские сокровища . Русская Словесность, как наука, нашла прекрасный язык в трудах Давыдова, Максимовича, Плетнева, Никитенко. Право явилось у нас теперь достойно в виде науки: совокупные труды Неволина, изумившего всех колоссальным своим сочинением, Морошкина, так дельно разгадывающего Русскую старину, Даниловича знатока юридической древности всех Словен, Крылова, возделывающего Византийское право, криминалиста Баршева, Редкина, внесшего свет философии в эту науку и нашедшего для нее язык ясный, Лешкова, отличающегося слогом дельным и несухим, - создадут конечно юридический живой язык и для науки и для практики. Математика может гордиться образцовым по ясности и силе слогом нашего Перевощикова. Язык Естественных наук много обязан трудам покойного М.Г. Павлова, Максимовича, Г. Спасского, горным лексиконом обогатившего нашу словесность; недавно Щуровский подарил нас красноречивым описанием Уральского хребта; труды Куторги, автора прелюбопытной статьи о наливчатых животных, Рулье, и нашего молодого Спасского, обещающего много своею живою деятельностию, будут конечно способствовать к обогащению языка нашего выражениями по части Физики и Натуральной Истории. Медицина умножила богатство Русского ученого языка трудами Высотского, Спасского, Лебедева, Филомафитского, Сокольского, Нелюбина, Нечаева, Кораблева, и многих других. Мы именуем здесь тех только ученых, которые в науках стремятся к народному выражению своих мыслей и тем возделывают почву отечественного языка. - Многое делается, но еще более остается сделать по разным ветвям науки. - Здесь-то особенно необходимо будет прибегнуть к сокровищнице нашей Русской старины: в древних переводах Святых Отцев Греческой Церкви, в Богословских сочинениях и спорах древне-Русского духовенства, таятся, может быть, начала нашей народной философии, а с тем вместе и свои Русские запасы для языка ее. - Нашему Праву откуда обогащаться и Русским смыслом и Русским для него словом, если не из этих сокровищ? Правительство, снимая печать тайны, до сих пор на них лежавшей, открывает их всем и каждому, и дает к ним свободный доступ. Мы ли все не соберемся около этого источника? Колоссальные издания Археографической Коммиссии предсказывают новую эру для Русского языка: в них открывается всем возможность разработывать начало, одушевлявшее последнюю деятельность Карамзина. Преобразование Российской Академии, призванной к новой жизни и к новым трудам, обещает также великие надежды в грядущем: Словарь древнего Словено-Русского языка будет конечно ее подвигом.
Кто надеется, тот и действует: отчаянный, без веры в настоящее и грядущее, остается мертв для жизни. Светел нам кажется небосклон наш впереди: велики ожидания для развития языка нашего. Если мы все, сколько нас есть сходящихся в имени Русского, единодушно любим родной язык и желаем ему процветать и благоденствовать вместе с Россиею, - то пусть же наше общество решится свергнуть с себя рабские, однажды навсегда, оковы языка иноземного и заговорит своим собственным; пускай наши писатели, по примеру Пушкина, чаще прислушиваются ухом к народной молви; пускай они же и с ними вместе ученые раскрывают сокровища древнего языка, и не пренебрегают Словенщиной, а знакомятся более и более с трудами соплеменных нам ученых, занимающихся одною и тою же частию с ними. Эти четыре источника: язык общественный, устный народный, древний письменный и всесловенский, должны соединенно влиться в наше Русское слово - и тогда поток его потечет у нас на диво мiру, широко, обильно, так, как никогда еще он не протекал в России.
Припомним здесь главную задачу всего нашего образования: ее предложил нам Карамзин примером всей своей жизни: с него мы начали, им и кончим. Да, пример Карамзина должен повториться в огромном размере на всем образовании Русском, в каждом из нас: он начал от иностранных форм, и по мере того как узнавал древнее слово своего отечества, язык его русел более и более. То же отразилось и в языке Пушкина. Инстинкт этих двух представителей нашего литературного образования должен отозваться теперь и во всем его стремлении. Мысль еще не принадлежит нам до тех пор, пока она не сказалась в родном нашем слове: облеченная в язык иноземный, она может принадлежать только частным лицам, но не перейдет еще в дух нации: чтобы быть в народе, она должна воплотиться в языке его. - Все мы, действующие мыслию и словом на образование народное, по разным ветвям поэзии, словесности, науки, как бы ни разделялись мнениями, должны помнить, что у всех нас одна задача: выразить мысль всеобъемлющую, всемiрную, всечеловеческую, Християнскую, в самом Русском слове.

С. Шевырев.

(Москвитянин. 1842. Ч. 2. № 3. С. 153 - 191).

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова