Потусторонний 1 часть трилогии

                Алексей Атлантов      
                Сергей Ладарин
       
               
               
                Смерть — все, что мы видим, когда бодрствуем,
                а все, что мы видим, когда спим, есть сон
                (и жизнь).
                Гераклит Эфесский               
               
                Альбер Камю. "Посторонний" повесть.               
               
               
   
                               
                Часть  первая               
               
                1

     На следующее утро я проснулся под вечер, и первое, что ощутил еще не открывая глаз — это монотонный шум дождя и какой-то особенный, древний запах сырости. Впрочем, он так же и не был, как был — настолько вся эта бытийственность была еще неопределенна и равна своему небытию, из которого медленно, как бы нехотя, выплывали — низкий потолок, дощатые стены, приоткрытая створка окна с серебристо-серой пеленой за нею, и бригадир, сидевший в углу со своей пластмассовой трубкой. Взгляд на мгновение задержался на нем, словно видел впервые, а затем снова вернулся к потолку. Да и все, что теперь окружало меня, я тоже словно видел впервые, и удивлялся, как это оно существует еще до сих пор, словно сон должен был свести на нет всякое иное видение, иную реальность, которая по сравнению с ним оказалась бы сплошной иллюзией...
    Я снова вступал в мир, и он приобретал свою определенность вместе с моей, словно отображался от меня в каком-то невидимом старом зеркале, и я вместе с ним отражался в нем и сам словно был отражением этого отражения... И вот — он уже окружал меня наподобие этих дощатых стен, серебристо-серой пеленой дождя маячил за окном, сидел в облике бригадира со своей любимой пластмассовой трубкой, он как бы говорил мне: «Да, я такой... Ничего уж тут не поделаешь...». Но я старался не обращать на него особого внимания, я лежал на спине и старательно припоминал остатки сна, из которого, как мне казалось, еще не полностью вышел.
Почти каждый раз, проснувшись, я старался подробно вспомнить и даже записать свой сон, чтобы потом разобраться в его невероятном орнаменте и запутанных лабиринтах; отдельные образы всегда удавалось припомнить довольно хорошо, но весь сон во всей подробности — почти никогда, даже если я знал, что он был таким захватывающим и важным для меня... И сейчас, лежа на спине, я машинально смотрел в одну точку и не желал вставать, оглушенный пробуждением и чувством полной абстрактности, а вокруг, вязкой, занудливо-тягучей и однообразной массой меня обволакивала так называемая реальность...
   Я посмотрел на бригадира: он, как ни в чем не бывало, выпускал кольца дыма и считал их количество на пальцах. Вообще-то в комнате мы не курили, но бригадир делал для себя исключение.
     — Чарли Чаплин,— сказал я нехотя, — обещал половину своего состояния тому, кто сумеет сделать двенадцать колец и пропустить сквозь них струйку дыма...
     — Да неужели?.. Но я могу сделать только семь!..
     — А вы тренируйтесь, может и получится, — протянул я и снова уставился в потолок.             
     Я все пытался вспомнить свой сон и одновременно думал о том, что хорошо бы научиться толковать сновидения, и вообще — имеют ли они какой-нибудь смысл кроме простой смены событий и сюжетов, порою совершенно бессвязных и невероятных, а порой наоборот — совсем ясных, и все больше убеждался, что имеют, но, очевидно, не все подряд, а лишь некоторые, ключевые, и если научиться разгадывать их символы, то можно, наверное, узнать многое из того, что обычно скрыто при бодрствовании, можно посмотреть на себя со стороны и предвидеть будущее... Если углубляться, то мне (как, наверное, и всем другим), снились сны трех основных категорий: бытовые, о которых нет смысла подробно говорить, фантасмагорические, состоявшие из всякого рода путешествий, смещений и перемещений, и очень редко — исторические, в которых я мог оказаться в любой из прошедших эпох. Правда, сюда можно добавить еще одну разновидность — любовно-лирические, но поскольку снились они еще реже, то, наверное, их можно отнести либо к первой, либо ко второй категории… И хотя иногда они комбинировались, словно состоя из нескольких серий, при желании, сразу после пробуждения их можно было отделить друг от друга и записать. Но во время сна почти никогда не осознаешь, что спишь, хотя сколько раз, когда снится что-нибудь страшное, вдруг всплывает из глубины успокаивающее — это не страшно, это во сне!.. И так же в реальной жизни, когда вдруг случится нечто невероятное, ничуть не хуже, чем в страшном сне, когда навалятся несчастья одно за другим, то и здесь ты словно взлетаешь над собой и снова задаешь этот спасительный вопрос: а не сон ли все это?!..
     — О чем это вы там думаете? — как сквозь сон вдруг донесся до меня бригадиров голос.
     — Да так, пытаюсь вспомнить свой сон...
     — Сон? Отлично! Ты же любишь рассказывать свои сны, — оживился бригадир, непроизвольно переходя с «вы» на «ты», — может, расскажешь, а? Мне, вот, как на зло, давно ничего не снится, кроме еды! — он разогнал дым рукою и бережно положил свою пластмассовую трубку на тумбочку.
   Я отвечал, что мне не хотелось бы ничего рассказывать, но бригадир не отставал, продолжая упрашивать, и даже обещая учесть это в нашей будущей работе, на что я возразил, что мне все равно, но если он уж так хочет, то могу попробовать, тем более, что сон этот, как ни странно, я почти уже полностью припомнил... Одно это было для меня уже событием, а тут еще нужно все это кому-то рассказывать! Дело в том, что я вовсе не любил рассказывать свои сны, но зато знал, что слушать рассказы о чужих снах было бригадировой слабостью, и ко всем, к кому только можно было, он то и дело приставал с этой просьбой. Но мне было как-то неловко так вот, сразу, начать, тем более, что этот сон был совершенно не похож на все то, что я видел прежде. Хорошо еще, что в комнате больше никого не было — иначе я ни за что бы не согласился! Несколько секунд я собирался с мыслями, которые не совсем хотели со мной собираться, и, в конце концов решился.
   — Сперва я шел по огромному полю... Вдали чернел лес, и я шел к нему, сам не зная зачем, он словно притягивал меня. Кругом летало множество каких-то ярких насекомых, среди которых я рассмотрел и стрекоз. Одна из них подлетела совсем близко к моему лицу, и я отчетливо увидел в ее больших выпукло-зеркальных глазах себя самого, идущего по полю. Я пристально посмотрел себе в лицо, и меня поразила его сиреневая бледность. К тому же стрекоза была отвратительно подробна. Меня охватил непонятный страх, затем — отвращение, я отшатнулся от нее, но она неотступно следовала за мной! Тогда я бросился бежать, но бежать было трудно, ноги не слушались и увязали в высокой траве, а за спиною, все нарастая, слышалось жуткое стрекотание крыльев. Было жарко, я задыхался; оглянувшись, я увидел, что стрекоза разрастается до огромных размеров, напоминая теперь уже военный вертолет; ее выпуклые глаза горели на солнце прожекторами. Я не мог уже больше бежать, и, споткнувшись, полетел вместо травы в какую-то бездну... и проснулся. Только я хотел успокоиться и внушить себе, что все страхи уже позади, как вдруг обнаружил, что медленно проваливаюсь куда-то вниз. Я хотел тут же уцепиться за кровать, но она, как назло, исчезла... Но на этот раз я уже не так испугался и вскоре понял, что медленно погружаюсь на дно, только вода вокруг почему-то не чернела, как ей было положено, а светлела. И еще меня удивляло, как это я до сих пор не захлебнулся? Потом я подумал, что может быть, уже умер? — и после этого я был уже не я, а большой океанский корабль, погружающийся на дно, наподобие Лузитании, торпедированной германской подводной лодкой. Никого из пассажиров не было видно, и только оркестр все еще играл христианские гимны. Мне показалось, что в живых, видимо, остался я один, и после этого корабль исчез, а я все так же медленно продолжал опускаться на дно.
    Далеко внизу обозначился странный фиолетовый сгусток, а еще дальше, на самом дне, мое внимание привлекло странное сочетание двух линий, напоминавшее крест. Его продольная перекладина была очень узкой и тянулась в бесконечность, а поперечная — широкая и неровная — пересекала ее под прямым утлом. Я плавно вошел в фиолетовый сгусток и впервые почувствовал сырость. Крест стал быстро приближаться; по его продольной перекладине ползла маленькая букашка, напоминавшая божью коровку. Она доползла до поперечной полосы и исчезла. И только тогда я осознал весь ужас своего положения: я стремительно падал с неба на землю!
     Стрекоза с зеркальными глазами, поле, океанский корабль — все оказалось обманом! Внизу тянулась дорога, пересекавшая под прямым углом  небольшую рощу. Фиолетовый сгусток оказался ничем иным, как облаком. Через несколько секунд меня ожидал страшный удар о землю, во время которого я обязательно проснулся бы, если б только остался в живых!..
     Но я не проснулся, а очутился возле автобусной остановки, прямо у обочины, где собралась уже порядочная толпа неопределенного вида. Но вид у меня самого, наверное, был довольно странный, потому что одна бабка сразу же спросила: «Ты что, сынок, с неба свалился?». И я ответил, что да. Тогда все окружили меня и наперебой стали расспрашивать про автобус. Я отвечал, что никакого автобуса не видел, а только букашку, которая ползла по узкой полосе. «Так это, милок, и был автобус!» — обрадовалась бабка и вслед за ней — все остальные.
     Действительно, вскоре из-за рощи раздался паровозный гудок, а вслед за ним показался и сам автобус на деревянных колесах. Он был похож на большую слоновую черепаху и переваливался с боку на бок. Из окон торчали зонты, шапки и головы; из кабины доносилась бравурная музыка. Корпус его представлял собою резиновую гармошку, которая то сжималась, то разжималась. Когда она сжималась — слышалось шипение и женский визг, когда разжималась — дружный вздох и довольное кваканье. Стекла были оклеены яркими картинками, изображавшими правила дорожного движения, а над лобовым стеклом, где обычно помещается номер, был укреплен какой-то лозунг на красном кумаче. За рулем сидел лысый человечек с узкими глазами и небольшой бородкой.
     Автобус остановился, и началась паника. Желающих войти было гораздо больше, чем желающих выйти, и они отчаянно напирали друг на друга, не забывая при этом ругаться и усердно работать локтями, причем выходили только в заднюю дверь, а входили в переднюю. Водитель довольно радостно встречал вошедших: некоторым даже жал руку и что-то говорил скрипучим, но очень жизнерадостным голосом, а на тех, кто выходил в заднюю дверь — злобно посматривал своими калмыцкими глазками и уж ничего не говорил.
     Я тоже решил подойти к автобусу, но только с другой стороны. Там была одна маленькая дверца, ведущая прямо в кабину.
   — Простите, почтенный, — сказал я лысому человеку и чиркнул спичкой о его блестящую голову. После этого сразу же раздался оглушительный взрыв, словно автобус был наполнен газом метан. Когда дым рассеялся, я увидел, что все исчезли, в том числе и злополучный водитель. Не помню, испугался я или нет, помню — лишь удивился, что остался жив.
   — А вы, голубчик, тоже убиты, — раздался вдруг из динамика знакомый голос водителя. — Видите этот черный чемодан? В нем лежит ваше бренное тело. Забирайте его и убирайтесь отсюда!..
     Я сперва подумал, что это просто шутка, и хотел было взять чемодан и выбросить его в окно, но когда я попытался это сделать, то к ужасу своему обнаружил, что у меня нет уже ни рук, ни ног, ни тела — ведь я превратился почти в чистый дух. Сперва я растерялся, но потом вспомнил, что после смерти физического тела, остается на некоторое время тело астральное, от которого освободиться не так-то просто, стало быть, в чистый дух я еще не превратился, да и неизвестно, превращусь ли вообще. Некоторое время я учился обходиться без старого тела и привыкал к новому, невидимому, но не успел толком опомниться, как вдруг вдали послышалось стрекотание мотора, а через несколько секунд показался и сам мотоциклист. Он быстро приближался. Это был молодой человек с длинными светлыми волосами и в немецкой каске. Весь его мотоцикл был обклеен яркими переводными картинками. И в тот момент, когда он поравнялся с автобусом, черный чемодан с моим бренным телом вдруг вылетел из окна и угодил прямо в молодого человека. Тот от неожиданности потерял управление и заехал в канаву, а чемодан сразу же куда-то исчез, словно перешел в другое измерение. Я же после этого почувствовал, что стал медленно удаляться от земли. Дорога все уменьшалась, вот уже и автобус снова превратился в букашку, похожую на божью коровку, и дорога с рощей опять превратилась в крест, у которого одна перекладина тянется в бесконечность, а другая, короткая и неровная, пересекает ее под прямым углом. Я бросил последний взгляд на землю; она была уже едва различима за туманной дымкой, словно и не было ее вовсе, словно я никогда и не ступал на нее... Потом куда-то все сместилось, наступил черный провал и я — проснулся. Проснулся на следующее утро под вечер, и первое, что ощутил еще не открывая глаз — это монотонный шум дождя и какой-то особенный, древний запах сырости. Затем я увидел низкий фанерный потолок, выкрашенный белой краской, дощатые стены, приоткрытую створку окна и бригадира, сидевшего в углу со своей любимой пластмассовой трубкой...
     Мне показалось, что я уже полностью вышел из сна, но в бодрствование все еще не вступил. Такое состояние очень ценно, ведь оно соединяет оба момента, и в нем, если закрыть глаза, находишься буквально между небом и землей. Да к тому же — монотонный, убаюкивающий шум дождя, да древний запах сырости... Если лежать так долго-долго, то все тело постепенно цепенеет, наливается блаженной тяжестью, а потом — словно исчезает вообще, как во сне.
     Неожиданно дверь в комнату с тихим скрипом отворилась, и из черного проема, как из гроба, появился средних лет человек, с внимательными глазами, высоким лбом и темно-русской бородой. Это и был Федор Федорович Потусторонний, пожалуй, самый старший из нас.

               
                2               
               
                Деревня. где скучал Евгений,
                Была прелестный уголок...
                А.С.Пушкин, Е.О.


     Деревня, где скучал я, бригадир, Федор Федорович и еще несколько наших сотрудников, находилась в самом центре Карельского перешейка, но никакой прелестью вовсе не отличалась. Я был склонен думать, что это именно оттого, что земли эти в недалеком прошлом опять перешли к Советам. Еще я думал, что если бы Онегин попал на наше место, то непременно бы застрелился сам, вместо того, чтобы убивать на дуэли несчастного Ленского… Если бы нас, действительно, «послали на картошку», то это было бы еще пол беды, более того, это было бы даже роскошью и классикой, ибо избавило нас от каждодневного унизительного поиска продуктов и лишних расходов! Но в этом странном хозяйстве мы не наблюдали ни только картошки, но даже ни репы, ни морковки, а лишь один только турнепс, который, как известно, человеку в пищу не пригоден. Но мы, тем не менее, находились здесь уже третью неделю и в скором времени собирались возвращаться в город. Из этих двух недель мы работали всего шесть дней, а потом начались проливные дожди. От нас потребовали работать и в дождь, но мы, конечно же, отказались. К тому же у нас закончились основные продукты, и наступил вполне элементарный голод. Потянулись длинные, тоскливые и однообразно-серые дни.
     — Ну как? — спрашивал тем временем бригадир, почесывая затылок.
     — Да так себе, — отвечал Федор Федорович, — объяснили этому председателю, кто он такой есть!..
     — И что он сказал?
     — Да ничего особенного… Не виноват, мол, что дожди пошли. И что в таком случае готов вообще отказаться от наших услуг…
     Бригадир опять почесал затылок и печально зевнул:
     — Вот и хорошо… хотя, конечно, ничего хорошего… Подумаешь, одолжение нам сделал! Мы сами от него отказываемся! Хотя, если он не закроет нам наряды, у института  будут неприятности… — он неожиданно замолчал, словно что-то соображая, и потом вдруг добавил, — эх, вздремнуть, что ли?
     — А то чего же, вздремни, — машинально молвил Федор Федорович.
     — Да нет, надоело... сейчас девицы придут, обедать будем! Может, достали чего... есть чертовски хочется!
     — Да, хорошо бы... А я пока печку растоплю, а то чего-то холодно нынче...
     — Федор Федорович, вам помочь? — спросил я, по-прежнему лежа на спине.
     — Да нет, спасибо, я сам...
     Но мне лежать уже было неудобно, и я поднялся. Дождь наконец-таки перестал; я вышел во двор, стараясь не попасть в лужи, немного размялся, умылся у колодца и вернулся назад. В печке уже извивались первые огненные языки, и комната постепенно наполнялась теплом.
     — Послушай, — вполголоса обратился ко мне бригадир, когда Федор Федорович на минуту вышел, — может, попросим его истолковать твой сон?
     — Нет, нет, только не сейчас!
     — Но почему?
     Тут опять вошел Федор Федорович, и  мы замолчали. Я же все опасался, что бригадир все-таки не утерпит и станет расспрашивать Федора Федоровича про мой сон; он почему-то был уверен, что тот может прекрасно его истолковать. Но пока он помалкивал, хотя я не больно-то ему доверял.
     За окном раздались оживленные голоса, гулко хлопнула входная дверь.
     — Наконец-то! — воскликнул, повеселев, бригадир, — ну, купили чего-нибудь?
     — Да чего здесь купишь-то! — отозвался из передней Кондрат Степанович, сбрасывая с себя штормовку и болотные сапоги, — один только хлеб да консервы прошлогодние… Но обед тем не менее будет, — поспешил он утешить раскисшего было бригадира, — девушки что-нибудь сообразят! — он прошел в комнату, прямо к печке и развалился на своей кровати, рассказывая о недавней перепалке у председателя не то колхоза, не то совхоза.
     Настроение у бригадира заметно ухудшилось, он махнул рукою и заявил, что недолго им здесь осталось, и что завтра он будет звонить в институт самому директору.
     — Ты ему все расскажи, — молвил Кондрат,— что продуктов нет, денег нет, да еще работать в дождь заставляют!
     Вообще-то Кондрат Степанович, которого сокращенно называли иногда просто «Контрастом», считал себя научным противником бригадира и не очень-то с ним соглашался, но в злоключениях нашей сельской жизни был с ним заодно, да и мы все тоже.
     — Расскажу, — мечтательно протянул бригадир, — обязательно расскажу, что не уважают нас, подлецы, и что вообще нужно расторгнуть с ними договор... — он хотел было сказать еще что-то, но потом вдруг раздумал, и принялся чистить свою любимую пластмассовую трубку, которая  вдруг засорилась.
     — Да и новых заключать не надо, — подсказал Контраст, — пускай свой чертов турнепс сами убирают!..
     — Да-а, непорядок,— воскликнул Федор Федорович, — так и помереть недолго! Вы еще добавьте, что мы тут так отощали, что и работать-то толком не можем…
     Я посмотрел на Потустороннего, но он, видимо, тоже не был намерен продолжать, и углубился в пересмотр своих старинных книг, которые наверняка уже знал наизусть, но, тем не менее — никогда с ними не расставался и всегда возил с собой. Книги эти аккуратно были сложены в его тумбочке и никто без разрешения Федора Федоровича не мог их взять. Контраст с бригадиром тоже прихватили с собой кое-какую научную литературу, но, на мой взгляд, одну сплошную ерунду.
     Бригадир, а звали его Андреем Тихоновичем, был в некотором смысле аспирантом и неоднократно советовался с Федором Федоровичем по поводу своей диссертации «Археологические аспекты неархеологических проблем» (Хотя между нами его большей частью называли Абсурдом Тихоновичем, почему — неизвестно. Было, наверное, в его внешности и манере поведения что-то добродушно-абсурдное). Кондрат же Степанович, напротив, брезговал советами Потустороннего, и от этого бился над своей диссертацией уже второй год.
    Теперь же Андрей Тихонович задумчиво уставился куда-то вдаль, слегка хлопая глазами. Это означало, что он опять погрузился в свои несбыточные мечтания, составлявшие его тайную слабость, которая должна была как-то возместить ему отсутствие интересных сновидений и событий. Погружаясь в заманчивую паутину мечтаний, Абсурд упивался ими, как наркоман и мог вообразить себя кем угодно, в зависимости от ситуации и настроения. В нашей, деревенской ситуации, он воображал себя то ссыльным декабристом, то разорившимся барином, то гонимым ученым, то черт его знает, кем еще. Интересно, а читал ли достопочтенный Абсурд Эссе об абсурде того же Альбера Камю, или хотя бы знал о нем? Скорее всего, что нет! Но и я, и мы все тогда еще не читали его, хотя многие знали, поскольку на русском языке он появился лишь в 90-м году...
    Контраст же, еще раз выругав все совхозное и институтское начальство, плохую погоду и нашу горькую судьбу, для контраста раскрыл свою книгу и сделал вид, что читает, а сам с недоброй усмешкой поглядывал на размечтавшегося Абсурда.
     Младший научный сотрудник и комсорг Миша Лоботрясов проявил смекалку, и вернулся с купленной у частника на последние деньги и втридорога пол-ведерком картошки, и теперь, чувствуя себя местным героем, деловито ходил из комнаты на кухню, создавая предобеденный ажиотаж и давая нашим девицам ценные указания.
     Наконец обед, приготовленный отчаянными усилиями буквально из ничего, был подан, и все уселись за длинный дощатый стол, грозивший в скором времени окончательно развалиться вместе с самой нашей избушкой. Абсурд Тихонович лично объявил Михаилу и девушкам благодарность (на что Михаил слегка обиделся, ибо это принижало его подвиг). Кондрат Степанович на радостях выудил откуда-то специальную фляжку со спиртом, который он умел виртуозно разбавлять водой, чаем или же сиропом (которого не было). Еще они купили в местном магазинчике какую-то горькую настойку, кажется, Зверобой, и я все ждал, когда ее откроют, но она оказалась такой гадостью, что лучше уж разбавленный чаем спирт. Федор Федорович никогда не пил, так что ему и не предлагали, но всем остальным Контраст старательно разлил. Мне поначалу было неудобно отказываться, я совсем недавно устроился в институт простым техником, если не сказать — подсобным рабочим, и был рад общению на равных с людьми науки; я не знал еще всех их обычаев, к тому же Миша Лоботрясов, мой ровесник, был в этом деле явно малый не дурак, хотя, как выяснилось в дальнейшем, и дурак не малый. Я с интересом посматривал то на Потустороннего, то на Машу. Пожалуй, только мы и не участвовали в общем разговоре. Федор Федорович отделывался короткими фразами, и все улыбался себе в бороду, а Маша, разговорившаяся было с подругами, теперь будто загрустила, и, подперев рукою щеку, чуть прищурившись, смотрела на приоткрытую заслонку, где мелодично потрескивали поленья.
     За окном уже достаточно стемнело, но было еще светло; в комнате свет никто не зажигал, и она была освещена только темно-золотистыми отсветами от печки да косыми лучами уходившего дня.
     Вскоре поумолкла и вся компания, словно поддавшись внезапному очарованию часа, «когда дрова в камине становятся золой». Маша все смотрела на догоравшее золото — а за окном тоже было все догоравшее, осеннее — и два огонька колебались в её больших серо-зеленых глазах. Я же, в свою очередь, смотрел на Машу, но не специально, просто она сидела напротив меня, и мне казалось, что сама Маша постепенно растворяется в оранжевато-сероватой полутьме, ее волосы становятся золой, и вся комната со всеми нами тоже растворяется в тихом, мерцающем пространстве и исчезает совсем...
     И утром, и вечером получалось, что «реальность» так и не убеждала меня в себе: днем она была слишком яркой, а порою — грубой, зримой; вечером же — слишком переливчатой и расплывчатой. К тому же все, что нас окружало здесь — было лишь подобием, жалкой копией настоящего, и только, может быть, ради таких вечеров и стоило побывать здесь.
     Маша невольно поймала мой взгляд, улыбнулась и встряхнула головой.
     — Я хочу прочитать одно стихотворение, — сказала она тихо, но безо всякого стеснения, глядя куда-то поверх голов, и, не дожидаясь нашей реакции, начала глухим, но в тоже время довольно мелодичным голосом:               
               
                — Уж сколько их упало в эту бездну,
                Разверстую вдали!
                Настанет день, когда и я исчезну
                С поверхности земли…

     Абсурд Тихонович вздрогнул, а Кондрат Степанович поежился, но Маша продолжала, смотря в одну точку, и голос ее звенел все выше. Золотистые блики и тени плясали на ее лице, на стенах и потолке; с каждой строфой она словно по ступенькам узкой винтовой лестницы поднималась все выше и выше, пока наконец не дошла до конца:

                — За быстроту стремительных событий,
                За правду, за игру...               

     — Послушайте! — воскликнула Маша, словно обращаясь ко всем нам, — Еще меня любите  За то, что я умру…
     Последнюю строчку она произнесла таким же тихим и глухим голосом, каким и начала, будто с самой верхней ступеньки ринулась вниз — в неведомую темную бездну.
     — Какой ужас, — прошептал Абсурд Тихонович, вытирая вспотевшее лицо широким клетчатым платком.
     Контраст же, наоборот, выразил явное одобрение и восхищение — возможно даже в пику Абсурду. Впрочем, как выяснилось позже, ему нравились вовсе не стихи, а сама Маша, да и многие в институте уже успели обратить внимание на молодую лаборантку, но Маша как будто этого не замечала. Она устроилась почти одновременно со мной, и до нашей поездки я видел ее лишь мельком, но с самого первого раза понял, что она резко отличается от всех остальных. При каждой невольной встрече она как-то странно смотрела на меня, отвечала на мое приветствие и проходила дальше. Когда я узнал, что ее посылают вместе с нами, то обрадовался и испугался одновременно. Мне казалось невероятным, как она будет работать такими тонкими пальцами! Я думал, что Маша должна была глубоко оскорбиться от такого распоряжения, но она, к моему удивлению, отнеслась к нему совершенно спокойно. Впрочем — работали мы немного, особенно девушки, а теперь даже и вовсе не работали.
     Федор Федорович повернулся к Маше и тихо поблагодарил; она невольно улыбнулась.
     — Отлично, друзья! — воскликнул Контраст, — давайте выпьем за стихи, за вас, Машенька!..
     — Мысленно присоединяюсь! — пробасил Федор Федорович.
     — И я! Очень хорошо, Маша!..
     — Если хотите, я могу еще почитать...
     — Да, да, конечно же, просим! — загорячился Кондрат Степанович, а Абсурд Тихонович, наоборот, опасливо посмотрел на Машу. Но она тотчас развеяла его опасения, прочитав два безобидных стихотворения, одно из которых заканчивалось так:

      — Огни — как нити золотых бус,
        Ночного листика во рту — вкус.
        Освободите от дневных уз,
        Друзья, поймите, что я вам — снюсь.

     А второе начиналось так:

      — Нынче я гость небесный
        В стране своей.
        Я видела бессонницу леса
        И сон полей…

     Затем она сделала небольшую паузу и тихо, но все же достаточно громко, произнесла:
      — Федор Сологуб...
   
      Все замерли. В печи треснула головешка.
    
      — Уйдешь порой из солнечной истомы
        В лесной приют,
        Но налетают жалящие гномы
        И крови ждут.
        Лесной тиран, несносная докука,
        Комар-палач!
        Твой тонкий писк томителен, как скука,
        Как детский плач.
    
     Стало темнее, и только в приоткрытое окно вливался вечерний, предзакатный свет, а Маша продолжала все более напрягающимся и даже слегка завывающим голосом:
    
      — Я ждал, что вспыхнет впереди
        Заря, и жизнь свой лик покажет
        И нежно скажет:
        «Иди!»

        Без жизни отжил я, — и жду,
        Что смерть свой бледный лик покажет
        И грозно скажет:
        «Иду!»

     — Довольно, Маша! — произнес Абсурд Тихонович, прилипнув к стулу, — спасибо!..
     — Да нет, отчего же, читайте еще! — возразил Кондратий, давно подметивший Абсурдову слабость.
     Тут все стали тоже просить Машу почитать еще, и Абсурду Тихоновичу пришлось слушать, дабы не уронить своего бригадирского и научного достоинства. Но Маша не стала его мучить и прочитала всего лишь одно стихотворение прежнего автора, но зато стоившее всех предыдущих:


           — Кто это возле меня засмеялся так тихо?
             Лихо, мое одноглазое, дикое Лихо!
             Лихо ко мне привязалось давно, с колыбели,
             Лихо стояло и возле крестильной купели,
             Лихо за мною идет неотступною тенью,
             Лихо уложит меня и в могилу.
             Лихо ужасное, враг и любви и забвенью.
             Кто тебе дал эту силу?
 
     Это, казалось, совсем доконало Абсурда Тихоновича, он окончательно пал духом, хотя с виду еще храбрился. Мне тоже было не совсем ясно, почему это Маша перешла с Цветаевой именно на Федора Сологуба? Быть может потому, что он в чем-то напоминал ей Федора Федоровича?
     Контраст Степанович снова рассыпался в комплементах и предложил почитать по кругу, кто захочет. Первыми подали голос Инна с Олей, затем отличился и сам Контраст, прочитав с выражением «Белеет парус одинокий». Когда же очередь дошла до Абсурда, он замахал руками и категорически отказался, зато Федор Федорович, не задумываясь, прочитал такое стихотворение:

     — Милый друг, иль ты не видишь,
       Что все видимое нами —
       Только отблеск, только тени
       От незримого очами?

       Милый друг, иль ты не слышишь,
       Что житейский шум трескучий
       Только отблеск искаженный
       Торжествующих созвучий?

       Милый друг, иль ты не чуешь.
       Что одно на целом свете —
       Только то, что сердце к сердцу
       Говорит в немом привете?

     Это понравилось даже Абсурду Тихоновичу, он несколько ожил и заулыбался, словно получил премию; он всегда был уверен, что Федор Федорович не подведет. Мне же показалось, что Федор Федорович прочитал это стихотворение словно специально для меня — так верно отразились в нем некоторые мои мысли и состояния, — я даже вздрогнул в начале.
     Наконец зажгли свет, и бригадир окончательно повеселел. Он даже изволил рассказать о своем недавнем участии в одной археологической экспедиции, увлекательно описывая, как она готовилась, скольких денег стоила, и сколько земли было перерыто. В результате, правда, ничего не нашли, но зато впечатление у всех осталось незабываемое. Абсурду Тихоновичу лично поручили составить отчет о раскопках, что и было им блестяще проделано месяц назад. Я же боялся одного: как бы бригадир, увлекшись разговором, не рассказал бы заодно и про мой сон, выдав его за свой, или, что еще хуже, не стал бы упрашивать меня заново пересказать его для всех. Но Абсурд Тихонович, видно, помнил про наш уговор, или же наоборот — совершенно о нем  забыл, как и о моем рассказе.
     Посидев еще немного, он не спеша поднялся, надел свой черный парадный ватник, и, посмотревшись в осколок зеркала, заявил с видом ссыльного декабриста, что отправляется на вечерний моцион. Кондрат Степанович с Федором Федоровичем составили ему компанию, а Михаил пытался примкнуть к девушкам, которые тоже собрались прогуляться. Они звали и меня, но мне явно не хотелось идти со всеми, я думал побеседовать с Машей наедине. Но кроме этого, была и другая причина, чтобы мне остаться, и даже не причина, а какое-то смутное предчувствие, словно что-то вдруг толкнуло меня в тот самый момент, когда я уже собирался идти. Все ушли, а я в недоумении озирался по сторонам, пытаясь понять, в чем же дело. Наконец мой взгляд упал на старый клетчатый плед, которым укрывался бригадир, и я все понял. Ну, конечно же! Вот тот самый крест, который я разглядел, падая с неба на землю! Плед состоял из пересечения различных полос, одно-то из них и привлекло мое внимание: белая полоса была узкой и словно тянулась в бесконечность, а другая, зеленая и широкая, пересекала ее под прямым углом. По узкой белой полосе ползла какая-то букашка, напоминающая божью коровку. Она доползла до широкой полосы и исчезла. Но я-то теперь точно знал, что это автобус!
     Действительно, вскоре за окном послышалось тарахтение мотора; я бросился к окну, но ничего не увидел. Тогда я вошел в соседнюю комнатку; она была совсем небольшой и ее единственное окошко выходило прямо на дорогу. И только здесь я рассмотрел, как по размытой дороге, переваливаясь с боку на бок, пробирается старый совхозный автобус, похожий на слоновую черепаху. Метрах в пятидесяти от окна он остановился, и из него стали вылезать какие-то люди в измазанной одежде. Вскоре до меня донеслось легкое стрекотание мотора, а через некоторое время показался и сам мотоциклист. Это был молодой человек с длинными светлыми волосами... Правда, на этот раз немецкой каски на нем, вроде, не было. Поравнявшись с автобусом, он чуть было не потерял управление и не заехал в канаву, но вовремя удержал руль и поехал дальше.
     Я стоял у окна, оцепенев на мгновение. Выходило, что мой сон начал постепенно сбываться, хотя и не в точности, но все равно, это меня сначала сильно изумило, потому, как до этого никакие мои сны не сбывались. «Теперь нужно быть готовым ко всему…» — подумал я, и только подумал, как снова захватило дух: я ведь прекрасно помнил, что произошло во сне после автобуса и мотоциклиста.
     Я уже собирался совсем выйти из комнатки, как вдруг мне показалось, что под кроватью Федора Федоровича что-то темнеет. (Почему это мне показалось — неизвестно. Я и раньше заходил в эту комнатку — и все ничего). Я, естественно, наклонился, чтобы получше рассмотреть, и — словно током ударило меня всего: под кроватью Федора Федоровича действительно стоял какой-то черный чемодан! Он был точно такой же, как и во сне, он стоял себе, как издевательство, и ему не было никакого дела до меня и всех остальных. Неотразимым фактом своего черного существования он словно насмехался надо мной и над  всеми обыденными представлениями о сне и бодрствовании, но в то же время его существование казалось мне светлым, потому что могло, в конце концов, привести к разгадке тайны…
     Сердце колотилось, и какая-то противная слабость разлилась по всему телу, оно сделалось почти невесомым, словно и впрямь собиралось отделиться от меня. На какое-то мгновение мне показалось, что может быть я еще не проснулся, и никогда, наверное, не проснусь окончательно, а так и буду существовать в этом призрачном мире, который все принимают за реальный, и у кого бы я не спросил, сплю я или нет, все бы они отвечали, что, конечно же нет, но я-то всегда бы догадывался, что на самом-то деле я сплю, так же как и они!
     К тому же раньше я вообще не видел никакого чемодана у Федора Федоровича. «И спросить-то не у кого!» — в отчаянии подумал я, — «все как назло, ушли...». Но надо было что-то делать; я обязательно должен был узнать, действительно ли в этом чемодане находится мое бренное тело...
Я присел и дотронулся до него, чуть выдвинул, прикоснулся к застежкам и тут же отдернул пальцы, словно обжегшись... Только я хотел было открыть чемодан, как вдруг мне показалось, что в соседней комнате кто-то ходит. Сердце опять куда-то провалилось, и проклятый комок застрял в горле. Я осторожно приоткрыл дверь. Ну, конечно же, никого нет, только дверь, ведущая в переднюю, слегка колыхалась. Стараясь не шуметь, я подошел к ней. Рывком распахнул. Действительно никого. Подошел к наружной двери. Она была чуть приоткрыта. Я выглянул наружу. Никого, Только далеко-далеко раздавался одинокий голос какого-то подвыпившего мужичонки.
     Тщательно заперев дверь на щеколду, я вернулся назад. Помедлив, осторожно открыл одну застежку; она с лязгом откинулась. Осталось открыть еще одну, но она как назло, не поддавалась. Может это неспроста?.. Наконец-то! Крышка подалась... но вместо своего тела я обнаружил в чемодане скромные пожитки Федора Федоровича, несколько книг да пачку исписанных бумаг. Мне стало как-то неловко, и я хотел, было, уже закрыть чемодан, как вдруг одна из бумаг случайно попалась мне на глаза. Впрочем, ее нетрудно было заметить среди остальных, так как она была напечатана на машинке. Это была автобиография Федора Федоровича. Дело в том, что он никогда не рассказывал, чем занимался до поступления в наш институт и, естественно, никто об этом не знал. Поэтому на этот счет у нас ходили самые невероятные слухи. И вот у меня в руках оказалась биография самого Потустороннего!
     Закрыв чемодан, я уселся на кровать и стал внимательно читать. При первых же строчках я почувствовал легкое головокружение, а когда дочитал до конца, то мне вновь показалось, что я еще не проснулся. Вот что было в ней написано:
     «Я, Федор Федорович Потусторонний, родился в Санкт-Петербурге в 1881 году. В 1891 поступил и в 1897 окончил мужскую классическую гимназию и в этом же году поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, который окончил в 1902 году со степенью кандидата. Был знаком со многими поэтами символистами, в частности, с Федором Сологубом, а также с философами, участниками сборника "Вопросы идеализма". Работал в Публичной библиотеке. Опубликовал ряд работ по теории и истории литературы, а также по гносеологии. После Февральской революции вышел в отставку и поселился в Гатчине, собираясь вести жизнь вольного философа, писателя и поэта, но 1-го ноября (по ст. стилю) во время очередного моциона был смертельно ранен шальной пулей вступавших в город красногвардейцев и погиб... В 1954 году воскрес. Работал преподавателем в школе, затем — в вузе, а затем — вахтером в институте... Последние десять лет пребываю на грани жизни и смерти...»
   
                3
               
                "Я был в духе в день воскресный
                и слышал позади себя громкий голос,
                как бы трубный..."
                Откровение Иоанна., гл.1; 10                               
               
     А ведь сегодня и впрямь, воскресенье! Я было совсем позабыл о нем за однообразно-похожими друг на друга серыми дождливыми днями... Стало быть, все это не случайно... Но этому невозможно было поверить, хотя я все время предполагал что-нибудь подобное — уж очень необычным он был человеком! Понятно, что у Федора Федоровича и не могло быть обыденной биографии, но и такого я не ожидал! Но теперь, узнав случайно (а может и вовсе не случайно) тайну Федора Федоровича, ореол загадочности вокруг него не только не уменьшился для меня, а наоборот, увеличился: ведь автобиография эта толком ничего не объясняла, перечисляя лишь события его необыкновенной жизни. Более того: теперь-то для меня и начиналась самая главная загадка. Сперва, правда, я по малодушию подумал, что все это просто шутка, но потом решил, что не мог Федор Федорович так шутить и не мог он этим  шутить. Слишком уж не похоже было на него! Но и признание всего  этого  всерьез было для меня в тот момент почти невероятным, хотя я и тогда уже не сомневался, что все это именно всерьез.
     Воздух был прохладным и довольно свежим. Я побрел куда-то наугад, не переставая думать о том, что Федор Федорович, таким образом, целиком оправдывал свою фамилию, которую многие поначалу принимали за псевдоним или прозвище... Раньше я не придавал такого большого значения воскресению, не понимая, зачем человеку после смерти тела, от которого он, может быть, давно мечтал избавиться, опять возвращаться в столь знакомый ему земной мир и вновь обретать тело, пусть даже эфирное, как считал, к примеру, Ориген в споре с ортодоксами... А если это тело было больным, немощным или просто ущербным, то что же, по воскресении мы получим его обратно? Но зачем?! С другой стороны, прямо спросить об этом у Федора Федоровича я не мог, ведь тогда пришлось бы сознаться, что я без его ведома открывал чемодан, да и неудобно, нелепо как-то про такое спрашивать...
     Я вышел тем временем на ту самую размытую дорогу, по которой не то во сне, не то наяву, проезжал автобус. Чуть не утонув в грязи, я свернул в сторону и пошел прямо по траве. Как ни старался я прикинуть то одни, то другие варианты, яснее не становилось. Во-первых, тогда я еще все же не верил, что Федор Федорович действительно воскрес: быть может, говорил я себе, он был смертельно ранен, но потом все же выжил после долгой болезни, которая была, видно, настолько тяжела, что он после нее как бы родился заново, то есть — воскрес. Но тогда, сразу же возражал я себе, Федору Федоровичу теперь было бы ровно сто лет, а выглядит он где-то на пятьдесят пять, да и болезнь эта не могла длиться несколько десятков лет... Стало быть, решил я, наконец, он все же действительно воскрес, а все время между смертью и воскресением пребывал вне времени и пространства — потому так хорошо и сохранился. Во-вторых, оставалось совершенно непонятным, как он воскрес и зачем? И по собственной ли воле, или в силу некой объективной закономерности? В-третьих, было еще более непонятно, зачем понадобилось Федору Федоровичу писать о своем воскресении в автобиографии — ведь это было совершенно излишним и даже нелепым, и в том случае, если бы она предназначалась в качестве документа, и если бы была написана для самого себя. Значит, оставалось третье — она была написана для меня! Но это было еще более непонятным! И, наконец — откуда взялся сам черный чемодан и какое отношение он имел к моему бренному телу? А уж отношение это было, я точно знаю! Но только я, может быть, вовсе не хотел к нему относиться... И потом: почему это после воскресения Федор Федорович опять находится на грани жизни и смерти? И тут меня словно ударило: ведь Федор Федорович писал, что погиб тогда во время вечернего моциона, а теперь он тоже отправился на вечернюю прогулку, правда, с Абсурдом и Контрастом, но не случайное ли это совпадение? Не угрожает ли ему теперь какая-нибудь опасность? Или, может, он снова собирается перейти в небытие — вернее, наоборот, в истинное, но недоступное нам бытие?
     Так я постепенно дошел до окраины поселка; дорога осталась далеко в стороне; здесь же, среди пожелтелой растительности, вилась одинокая тропа. Я хотел, было, повернуть назад, но что-то все же заставило меня пойти по ней. Тропа вилась то в гору, то под гору, меж покатых холмов, образовавшихся, видно, еще в ледниковый период. Поднявшись на очередной пригорок, я неожиданно увидел впереди небольшую, но и не маленькую речку, протекавшую в извилистой лощине, поросшей по берегам зарослями темных кустарников и редкими деревцами. Становилось все более прохладно. Я поежился и остановился, осматриваясь по сторонам. Место было глухое и заброшенное, словно на сотню километров кругом не было ни души, ни жилья. Оно было бы еще более угрюмым и мрачным, если бы не огромный, в полнеба закат, горевший над черным лесом, начинавшимся на том берегу.
     Такой же закат (или рассвет) был, наверное, когда ладьи конунга Рюрика, вспахивая мрачные воды Варяжского моря, держали курс в устье Невы. Но если тогда он пророчил начало, то теперь предвещал лишь конец... Я все смотрел на него и думал, что он нисколько не изменился с тех пор, словно ничего и не было, я смотрел и смотрел в каком-то оцепенении. Несколько разорванных облаков пересекали весь небосклон; в некоторых местах они свисали как знамена, в других — закручивались спиралями, подсвеченные снизу оранжевым сиянием; лучи пучками пробивались сквозь них и постепенно растворялись в вышине… Я все стоял, и мне казалось, что еще немного, и что-то произойдет, какое-то откровение, или что-нибудь подобное будет даровано мне. Я всегда ожидал его — явно или неявно, но всегда, порою — совсем безнадежно, но теперь оно казалось мне совсем близким, и я стоял, боясь сдвинуться с места и ждал, что еще немного, и оно наступит...
     И — через несколько минут оно и наступило. Впрочем, ничего особенного не случилось: река все так же текла, и закат все так же догорал, но меня вдруг озарило, что и мое состояние, и все меня окружавшее — было лишь иллюзией, существующей и несуществующей одновременно. Я замер, пристально уставившись в одну точку, и не мог уже сказать, где я и что я; тело на мгновение исчезло; мне стало легко как тогда во сне, но теперь это было наяву!.. Перед глазами колебалась разноцветная масса, в которую как бы разрешились все единичные предметы, сбросившие с себя маску реальности, устойчивости, непроницаемости; вся их самостоятельность, отграниченность друг от друга оказалась обманом, мистификацией обыденного сознания, миражом. Но и эта аморфная масса, открывшаяся мне, была насквозь иллюзорной, в ней не было ничего, материя оказывалась совершенно полой изнутри, в ней не было никакой объективной реальности, но одна лишь объективная иллюзорность, не было никакой тайны и «бесконечной неисчерпаемости» ни вглубь, ни вширь — вернее, и вглубь и вширь шла лишь одна дурная, монотонная бесконечность, слепая и пустая протяженность, чуждая самой себе и совершенно ничего не дающая нам, кроме, разве что, простых чувственных ощущений и впечатлений...
     Меня поразила тогда именно эта пустота, вернее — разительный контраст между внешней, яркой, обвораживающей и прельщающей наполненностью всех единичных предметов, и беспощадной пустотой материи вообще; она оказывалась целиком выброшенной вовне, наружу, несмотря даже на непознанные свои глубины, которые ничего не добавят в качество нашего знания и духа, и таящие в себе еще некоторую загадочность и тайну не по своей сущности, а лишь по чисто-количественной удаленности от нас.
     Я и раньше догадывался о подобном, но никогда с такой силой и обнаженностью это не было явлено мне; вековечный гипноз, утомительный сон наяву на мгновение кончился, и словно пелена Майи упала вдруг с моих глаз. Я машинально смотрел на реку, все так же блестевшую внизу сквозь заросли кустарников, и мне подумалось вдруг, что Иордан может так же блестеть и струиться, и что случайно набредя на него, никогда не подумал бы, а узнав — не поверил бы...
     Оправившись от оцепенения, я потихоньку спустился поближе к реке, словно ожидал увидеть там нечто необыкновенное. Все окружающее было слегка подернуто легкой пеленой; она слегка колебалась, словно хотела раствориться вообще, и когда бы она растворилась, то мне, наверное, и открылся бы подлинный смысл того, что было в ней и за ней.
     Путь мне преградил большой поваленный ствол дерева, лежащий здесь еще со времени оно. Я стал его обходить и вдруг неожиданно для себя увидел Федора Федоровича. Он стоял недалеко от дерева, на самом берегу, и кормил уток. Я был в нескольких шагах от него и не знал, что делать; мне казалось неудобным внезапно нарушить его уединение, но пока я так стоял, Федор Федорович уже сам заметил меня и кивнул.
     — Хорошее здесь место, правда? — проговорил он, когда я подошел ближе.
     — Да, я такого давно не видел...
До этого я никогда не беседовал наедине с Потусторонним и чувствовал себя неловко, к тому же вся эта история с его воскресением и чемоданом не давала мне покоя.
     — Я тоже совсем случайно набрел на эту речку. Смотрю — утки плавают, дай, думаю, покормлю...
А я подумал: сказать или нет Федору Федоровичу о моем предчувствии, о том, что и меня словно что-то подталкивало к этой реке? Но пока все же не стал говорить.
А Федор Федорович отряхнул с ладоней последние крошки и задумчиво смотрел перед собой.
     — Уж завтра мы, наверное, уедем отсюда, — медленно проговорил он, — мне Андрей Тихонович сказал.
     — На автобусе? — невольно вырвалось у меня.
     — Да надо полагать, на автобусе, — он помолчал несколько секунд. — А не кажется ли вам, что и жизнь наша напоминает, порою, некий автобус, который переваливаясь с боку на бок, ползет себе по размытой сельской дороге, и уж совсем редко катит по шоссе со всеми остановками, но не на каждой выходим мы, а на одной-единственной?.. (Я отвечал, что кажется). — Да и выход этот, скорее, не «выход из», а «выход за», хотя многим кажется, что совсем  в никуда... И хорошо еще, если он совершается в свое время, а ведь автобус наш может сломаться, попасть в аварию, свалиться в пропасть, наконец. Вот и выходит, что выйти гораздо легче, чем войти... Но цель настоящих людей в том, чтобы «выйти за» не дожидаясь, когда судьба припрет к стенке или возьмет за горло или, по крайней мере, всегда быть к этому готовым. А им порой бывает ой как нелегко это сделать, тем более, если за рулем сидит какой-нибудь лысый человечек с козлиной бородкой наподобие Крошки Цахеса, — Федор Федорович  с едва заметной улыбкой взглянул на меня.
     — Но ведь можно вообще не садиться в автобус, — пробормотал я.
     — О, это еще труднее, чем выйти! Но есть и такие! Они знают, что истина за пределами этого существования, и стремятся вырваться из него, но не могут по разным причинам...
     — А разве другие едут по своей воле?
     — В том-то и дело, что по своей, да иначе, наверное, и быть не может. Они могут ругать водителя и сам автобус, могут пересесть на более удобный и быстроходный, но полностью отказаться от него могут лишь немногие, — Федор Федорович замолчал, глядя куда-то вдаль. Молчал и я, чувствуя, как по спине то и дело пробегают неприятные мурашки.
     — Но труднее всех приходится тем, — вновь продолжил он,— кто может освободиться, но не делает этого, оставаясь с людьми и пытаясь им помочь... А то ведь еще и такое бывает: свалится какой-нибудь человек с неба, которого никто не знает, и чиркнет спич-кой о лысину водителя!..
     И тут я окончательно понял, что Федор Федорович рассказывает мне мой собственный сон и пытается его истолковать! Меня сразу же насторожил этот странный разговор про автобус, и вот теперь это оказалось действительно так!
     — Но это немногим лучше, чем просто ехать! — добавил он.
     — Но Федор Федорович! — воскликнул я, вцепляясь в дерево, — это же сон, это же во сне!
     — А разве вы не считаете, что сон и бодрствование почти ничем не отличаются друг от друга, и разве вам не кажется иногда, что сон даже реальнее бодрствования?
     — Но... сон все-таки есть сон! В нем не может быть моральных оценок, все происходит непредсказуемо! — пытался я оправдаться, — я точно помню, что совершенно не раздумывая чиркнул спичкой о лысину водителя! Да потом я и сам был убит...
     — Это хорошо, — молвил Федор Федорович, словно речь шла о каком-то пустяке,  — но вместе с вами погибли и пассажиры…
     — Не может быть!..
     — Да, это так, если считать, что сон и бодрствование — одно и то же... Стало быть — не все так однозначно, хотя и до этого нужно еще дойти... Будем считать, что это тоже символ. Чего — нам нет смысла пока углубляться. Куда как важнее понять, что жизнь и смерть в их обычном понимании — тоже иллюзия! На самом же деле нет ни жизни, ни смерти, а только истинное или ложное существование, и смерть не может быть абсолютной, иначе и не было бы ничего, а жизнь — может, и есть... И в этом смысле ваше действие во сне может быть оправдано; но это не значит, что мы можем делать, что хотим! Правила игры нарушать нельзя, поскольку не нами они установлены… Понятно, — добавил он после некоторого молчания так тихо, будто говорил уже с самим собой, — что можно быть мертвым при жизни и живым после смерти, но обычная жизнь — бессмысленна, а внешний мир — пуст, и лучшим доказательством этого служит его иллюзорная наполненность вещами... Им не нужно дорожить, о нем не стоит жалеть, ибо он, действительно, напоминает скорее сон, чем бодрствование, скорее иллюзию, чем реальность... Но это лишь половина истины, а другую вы должны познать сами!..
     Я смотрел на закат, которого не было, на небо, которого тоже не было, но которое было лишь напоминанием о небе ином, смотрел на яркую желтую полосу, горевшую далеко за черными когтистыми вершинами деревьев, хотя ни в чем этом уже не было смысла. Река все так же блестела, но напоминала уже не Иордан, а мрачный Стикс, водами которого клялись раньше античные боги. Что-то необъяснимое, жуткое и радостное всплывало из глубины не то сознания, не то тихо покачивающихся ветвей, догорающего заката и пустынных волн, на берегу которых стояли мы с Федором Федоровичем и не стояли вообще.
     — Пойдемте-ка назад, Алеша, заговорились мы с вами! Время-то, поди, позднее... Да и утки, видите, все уплыли...
     Мы стали медленно подниматься по склону лощины, и когда выбрались наверх, Федор Федорович предложил перекусить на дорожку. Я недоуменно посмотрел на него, но Федор Федорович знал, что говорил. Мы уселись на какой-то камень, поросший мхом, и он достал из небольшой холщовой торбы краюху свежего, душистого хлеба, завернутого в белую тряпицу и фляжку со святой водой. Федор Федорович преломил хлеб, дав одну половину мне, а другую взял себе. Никогда еще не ел я такого необыкновенного хлеба! Вода тоже была необыкновенная, радужная, чистая и холодная, словно взятая из глубокого колодца.
     Стало прохладнее. Мы доели хлеб и двинулись гуськом по тропинке. Федор Федорович шел впереди, и мне было приятно видеть перед собою его широкую, чуть сутулую спину.
     До нашей избушки оказалось идти гораздо дальше, чем я думал; по крайней мере путь к реке показался мне намного короче, чем от нее. Хорошо все же, что мы с Федором Федоровичем подкрепились! Я совершенно не чувствовал усталости, словно некая очистительная сила наполнила меня всего. Я смотрел, как надвигалась темнота, постепенно скрывая весь этот мир, который целый день так упорно заявлял о себе на правах реальности, слов-но хотела показать, что вся его хваленая реальность является ни чем иным, как иллюзорностью, что истинная Реальность не лежит на поверхности, и что путь к ней труден и велик. Стало быть, я вовсе не отображался вместе с миром в некоем старом зеркале и не был отражением этого отражения, как показалось мне в момент пробуждения, — это лишь он отражался в нем и пытался отразить меня, чтобы сравнять с собой, но я-то теперь твердо знал, что это ему не удастся!..
     Всю дорогу мы молчали и только когда за холмом вспыхнули первые огоньки, я, наконец, решился задать Федору Федоровичу тот самый вопрос, мучивший меня все это время. Но и теперь, решившись, я все еще медлил. Собравшись с духом, я произнес неуверенно:
     — Федор Федорович, скажите пожалуйста… только прошу вас, не удивляйтесь... ска-жите, вы что, действительно воскресли?!
Я не мог разглядеть в темноте его лицо, но мне показалось, что Федор Федорович как бы смутился, обернулся ко мне, замедлив шаг. От его взгляда у меня зазвенело в ушах, и я увидел лишь, как он сказал что-то, слегка разведя руками...
     — Хорошо, — опомнился я, — но только объясните мне, зачем вам понадобилось писать о своем воскресении в автобиографии? Вы, конечно, извините, но я помимо своей воли узнал...
     — Да что вы, Алеша! Никакой автобиографии я не писал!
     — Как не писали? Я же сам видел! Я, конечно, не хотел, я не специально...
Но Федор Федорович остановил меня.
     — Алеша, ну какой мне смысл вас обманывать? Не писал я этой автобиографии, пропади она пропадом! И потом, разве можно так доверять своим чувственным ощущениям? Грубая действительность иногда специально лезет в глаза и сбивает с толку...
     — А как же ваш чемодан? — воскликнул я, — или его тоже не существует?
     — Чемодан этот мой,— ответил Федор Федорович с какой-то грустью, словно ему стыдно было в этом признаться, — но вы должны понять, что на самом деле не существует ни только этого чемодана, но и всего, что нас окружает. Вернее — все это существует, конечно, с точки зрения здравого смысла, но не как реальность, не как истинная, подлинная Реальность... Что же касается этой автобиографии, то она, как и все прочие материальные вещи, существует и не существует одновременно. Ведь вы же уверены, например, что в черном чемодане было какое-то время ваше бренное тело? Но вы также уверены, что теперь его там нет. (Хотя я-то вовсе не был в этом уверен!..) Так почему же вы сомневаетесь в том, что и автобиография эта точно так же была там, но сейчас-то ее нет, потому что не было вообще! — Федор Федорович тихо рассмеялся своим потусторонним смехом, — ну, убедил я вас?
     — Да-а, — протянул я нерешительно, хотя по-настоящему убедиться в этом мне при-шлось гораздо позже, когда вокруг его имени разыгралось столько невероятных событий, что сейчас я вряд-ли мог бы их представить.   
    
     Когда мы добрались до нашей избушки, то в окнах, несмотря на поздний час, еще горел свет. В передней, как всегда, было темно, и мы ощупью пробрались к двери, загремев по дороге какими-то ведрами и поленьями.
     Вся компания была в сборе, на столе стояли какие-то банки и бутылки. Абсурд Тихонович лукаво подмигнул не то мне, не то Федору Федоровичу, не то нам обоим — я не мог сразу понять:
     — Что, видать и вы успели хватить по маленькой?
     — Нет, ошибаетесь,— сказал Федор Федорович,— мы ничего не пили кроме воды...
     Не знаю, расслышал ли Абсурд Тихонович; все снова зашумели, заговорили.
Федор Фёдорович прошел в свою комнатку и подозвал меня. Выдвинув из-под кровати черный чемодан, он прикрыл дверь.
     — Вы точно помните, что положили автобиографию сюда?
     — Ну конечно!
     — Хорошо. Откройте-ка чемодан!
«Ага, я его открою, а там окажется мое бренное тело! — почему-то подумалось мне. Ведь если автобиография была и исчезла, то кто мне поручится, что теперь вместо нее в чемодане опять не появилось мое тело как во сне?»
     — Нет, — сказал я по-возможности более мягко, — откройте пожалуйста вы!..
     Федор Федорович осторожно открыл застежки. Я зажмурился, но когда открыл глаза — моего бренного тела не оказалось и на этот раз.
     — Пожалуйста, убедитесь, что никакой автобиографии здесь нет!
     Я не стал особо рассматривать — было и так видно, что знакомого мне машинописного листка не было, тем более, что я помнил, куда положил его.
     — Знаете, — молвил вдруг Федор Федорович, смотря куда-то вдаль, — я думаю, что эта автобиография представляет собой наиболее тонкую разновидность иллюзорности — книжную иллюзию. Ведь любой текст только потому не является иллюзорным, что выражает с помощью знаков мысли и их производные, но при этом сами буквы, взятые вне своего смысла, и тем более — бумага — тоже являются иллюзорными. То есть — любая книга, рукопись — одновременно реальна и иллюзорна, как и сам человек, но с преобладанием, естественно, первого, а вам может само провидение решило показать две эти стороны не вместе, как они существуют на самом деле, а раздельно, и нет никакой гарантии, что эта автобиография не появится когда-нибудь опять...
     Когда я вернулся к столу, все играли в карты, а Маша рассеянно водила пальцем по скатерти. Я специально сел напротив, чтобы украдкой смотреть на нее, и она изредка во-просительно ловила мой взгляд. Неизвестно, сколько бы мы еще так сидели, если бы Абсурд Тихонович в конце концов не зевнул и не проговорил, собирая карты:
     — Однако, пора и на покой, друзья. Как-никак второй час ночи…

     В эту ночь я снова вступил в сон. Он уже не был таким ярким и отчетливым как первый, и вспоминать его потом было трудно. Я существовал в каком-то лазурном пространстве, окутанном легкой дымкой; она постепенно рассеивалась, открывая залитую солнцем долину и бесконечное небо. Оттого, что ярко светило солнце, долина и небо сливались друг с другом и там, у самого горизонта, вроде начиналось море, но от ослепительного блеска ничего нельзя было разобрать. Вся долина, покрытая густой пампасной травой, перекатывалась зеленоватыми волнами от порывов ветра и казалась живой. Вокруг стояла какая-то напряженная и в то же время совершенно безмятежная тишина. Затем я увидел где-то сбоку небольшой домик, весь белый, окруженный диковинными кустарниками; внутри тоже всё было белое и это казалось странным, ненастоящим, но тогда я был убежден, что все это на самом деле. В комнате, кроме кипарисового креста на стене да стола с тремя стульями, ничего не было, будто никто никогда в ней не жил и не собирался жить. Легкий шорох раздался за спиной. Я обернулся, но никого не увидел. Тогда я подошел к окну, но за ним был обрыв, дна которого я не увидел. Непонятное волнение и тоска нахлынули на меня, я хотел было выйти, но за дверью послышались шаги и в комнату вошла Маша. Подойдя к столу, она села, положив руки прямо перед собой. Я последовал ее примеру. Так мы сидели некоторое время, причем я чувствовал теплую волну, идущую от нее прямо на меня и сквозь меня. «А для кого третий стул, Маша?» «Для Федора Федоровича»,— отвечала она, но я уже и так знал, что для него. «Да, продолжала она, Федора Федоровича теперь нет с нами, он теперь далеко, но в то же время — совсем рядом и мы да-же можем беседовать с ним…». Я что-то говорил ей и мы все так же сидели за пустым столом; затем послышалось легкое хлопанье крыльев и в окно, выходившее на обрыв, влетела небольшая белая птица, похожая не то на голубя, не то на чайку, и стала кружиться по комнате. Я порылся в карманах и достал несколько крошек. «Спасибо, я не ем, — сказала птица, — привет вам от Федора Федоровича!..» — она покружилась еще немного и исчезла.
            
                4
               
                "И какой русский не любит быстрой езды?"
                Гоголь, Мертвые души.

     На следующий день за нами приехал автобус. Но еще незадолго до этого, Абсурд Тихонович, радостно-возбужденный, стоял в нижнем белье посреди комнаты в позе римского трибуна и громко восклицал, обращаясь сразу ко всем нам:
     — Представляете?! Получилось! Алеша, Кондрат! Получилось, Федор Федорович!..
     Кондрат Степанович с Михаилом недоуменно смотрели на бригадира. Из соседней комнатки показалась борода Федора Федоровича.
     — Что, что получилось, Андрей Тихонович? — поочередно спрашивали все.
     — Получилось двенадцать колец, понимаете? И струйка дыма сквозь них! А мне Алеша еще давеча говорил, что Чарли Чаплин обещал половину состояния тому, кто это сделает! Ведь вы не шутили, Алеша, когда говорили об этом?
     — Нет, не шутил, но...
     — Абсурд…то есть Андрей Тихонович! — подал вдруг голос Миша Лоботрясов, — поверьте, мы все очень рады вашему успеху и позвольте мне от имени и по поручению всего нашего отдела, всего института, искренне вас поздравить и пожелать дальнейших успехов!
     — Спасибо, спасибо, но кто мне поверит, где доказательства!?
     Но все наперебой стали уверять его, что все они свидетели и не дадут в обиду дорогого Абсурда, и что он теперь сделался представителем не только нашего института, но и всей страны — ведь никто больше не сумел выполнить столь сложного условия!..
     — А вдруг объявятся самозванцы?! — не унимался он, прикидывая то одни, то другие варианты получения заманчивой половины состояния, и был готов уже отказаться от этого мероприятия как несбыточного, но потом все же снова повеселел и заявил, что по возвращении в институт вплотную займется этой проблемой не без помощи нашего директора, профессора Оплеухинского.
     Зато Контраст явно приуныл и никак не мог примириться с тем, что его научному противнику привалило такое счастье. Он терзался черной завистью и втайне лелеял надежду, что у Абсурда ничего не выйдет.
     Мне же было просто не по себе оттого, что я так обнадежил бедного Абсурда — ведь я слышал эту историю краем уха от одного старого приятеля. Но разубеждать Абсурда Тихоновича было теперь бесполезно, и мне оставалось, в крайнем случае, лишь сослаться на этого приятеля.
     Наконец, за окном раздался настойчивый гудок подошедшего автобуса, напоминающий пожарную сирену. Абсурд Тихонович вздрогнул и чуть не выронил чашку.
     — Ну, друзья, давайте собираться, — молвил он как можно более представительским голосом и с деланным спокойствием допил остатки.
     Шофер автобуса, длинноволосый молодой человек, сразу же предупредил, что до города мы можем и не доехать, так как в плохом состоянии не то карбюратор, не то аккумулятор, а кто-то, такой-сякой, не выдал со склада запасных частей. С виду он сильно походил на того самого мотоциклиста, в которого во сне угодил черный чемодан.
     Автобус, созданный еще до эры технического прогресса, был прекрасной иллюстрацией иллюзорности, которая существует еще с грехом пополам, но только до поры до времени.
     Тем не менее, мы погрузили свои вещи, которых оказалось немного; я осторожно помог Федору Федоровичу донести его чемодан. Наконец, все расселись. Я сел с Машей, упредив Мишу Лоботрясова, Абсурд Тихонович со всеми остальными — впереди, а Федор Федорович — позади.
     Я в последний раз взглянул на нашу избушку; было как-то жаль покидать ее, ведь в ней мне снились такие необыкновенные сны!..
     — Ну, поехали! — сказал Абсурд Тихонович, окидывая взглядом всех собравшихся.
Только сразу поехать не удалось. Автобус упрямо не желал заводиться ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза. Только после того, как длинноволосый молодой человек тщательно его выругал, нажимая поочередно на все педали и рычаги, он затрясся всем корпусом, выстрелил первую порцию выхлопных газов, и вздрогнув, переваливаясь с боку на бок, стал медленно пробираться по размытой дороге, которая так и не просохла за ночь. Казалось, что в любой момент он может развалиться, сломаться или же завязнуть, но все обошлось благополучно, и через несколько минут мы выбрались на шоссе, ведущее в город. Теперь я мог спокойно погрузиться в свои мысли, глядя в окно.
Когда за пыльным окном одна за другой меняются картины, то взгляд не привязывается к чему-то одному, а воспринимает смутно различимый заоконный мир как своего рода иллюзию, которая, однако, всегда заявляет о себе на правах реальности. Но меня теперь не обманешь, я-то теперь твердо знаю, что реально, а что нет... Но сидя в автобусе, я тоже временно находился во власти иллюзорности и очень жалел, что не мог идти пешком. Более того: мне приходилось преодолевать двойную иллюзию — автобусную и заоконную. Так вот, когда за окном, постоянно сменяя друг друга, возникает все новое, будь то лес, озеро, бабка с ведром, девчонка с козой или же камень у канавы — ты вдруг начинаешь воспринимать все это как некий дурной кинофильм неизвестного производства, с той лишь разницей, что движутся не кадры, а ты сам, и с него нельзя уйти, нельзя выключить,— можно лишь выключиться самому. И тебе ведь так этого хочется, но ты почему-то не выключаешься, а по-прежнему равнодушно смотришь в окно. Там все течет и все меняется; но, откровенно говоря, лучше бы оно никуда не текло и не менялось, потому как эти изменения оказываются в конечном счете ложными. Поэтому ты можешь особо не расстраиваться, что тебе не удается выключиться, и стараться не воспринимать все это всерьез, зная, что  этого на самом деле почти не существует...
     А дорога все продолжается, все бежит под колеса, и тебе кажется, что и ты продолжаешься вместе с ней, хотя и напрасно. И когда ты, таким образом, смотришь в окно, то единственное, на чем ты, наконец, сосредотачиваешься, оказывается именно дорогой. Ее навязчивый образ постоянно преследует тебя и ты приходишь к выводу, что «у нас дороги нынче плохи», и, стало быть, у нас дольше, чем в какой-нибудь Америке, маячит перед глазами дерево, куст или какая избушка, и мы, поэтому мыслим о них дольше, и глубже можем проникнуть в их внутреннюю жизнь, и хотя она, как выяснилось, равна совершеннейшей пустоте, — можем сказать искренне, от всей души: «Пусть себе стоит!» Точно так же: «Пусть себе лежит!», мы скажем и о камне в канаве, когда у нашего автобуса отвалится колесо, и нам некоторое время придется сидеть у обочины. Но это вовсе не значит, что, увидев горящий дом, мы скажем: «Пусть себе горит!» Скорее наоборот — мы-то первые и побежим его тушить... Да, к пожарам нам не привыкать. В былые времена у нас выгорали целые посады, только церкви и оставались, если каменные. И возвратившись на пепелище, шли мы сперва в церковь, а затем снова начинали строить. И вот уже вновь звучат пилы, гулко ухают топоры, раздаются оживленные голоса, вроде: «Гаврило, подсоби!.. Пошла, пошла, родимая... С Богом, Иваныч...». Но стоп! Я, кажется, начал говорить вслух. В последнее время это со мной часто случается...
     Отвернувшись от окна, я попытался привести свои мысли к реальности, но на глаза, как назло, попадалась одна иллюзорность. К тому же нестерпимо пахло бензином. Да вот я уже слышу глуховатый голос Абсурда Тихоновича:
     — У вас что, выхлопная труба выведена в салон?! — возмущенно говорил он водителю,— это безобразие!
     — Если не нравится, можете не ехать!— отвечал тот из-за стеклянной перегородки.
     — Абсурд, — услышал я сзади тихий голос Федора Федоровича, — бросьте вы, не связывайтесь. Все равно ничего не изменишь. Давайте-ка лучше откроем окно.
     Они с трудом открыли форточку, не открывавшуюся, видно, несколько лет. Пахнуло осенней свежестью. Дышать стало легче, но я все равно находился в каком-то странном состоянии между сном и бодрствованием.
     Мы проезжали в это время мимо бывшего огромного песчаного карьера, поросшего травой и мелким кустарником, по дну которого шел какой-то человек в темном плаще и капюшоне. Он стремительно удалялся в противоположную сторону.
     — Сейчас будет пост Гаи, и нас остановят! — донесся голос водителя.
     — Это еще почему? — недовольно проворчал Абсурд Тихонович.
     — Да придираются... Автобус больно старый, списывать пора. Да и внешность у меня, говорят, подозрительная...
     Вскоре, действительно, показалась стеклянная будка Гаи. Автобус наш остановили. Молодой человек, хлопнув дверцей, соскочил на асфальт. Абсурд Тихонович с Контрастом Степановичем тоже решили поразмяться.
     Инспектор Гаи тем временем внимательно рассматривал документы водителя, словно искал, к чему бы придраться. Молодой человек стоял перед ним грустный, словно в воду опущенный. Вскоре к ним подошел второй офицер.
     — Слушай, — обратился он к водителю, — у тебя спичек не будет?
     Тот достал коробок, хотя сам во-видимому не курил, и отдал милиционеру. Тот закурил и отошел в сторону.
     — Послушайте, — обратился вдруг к нему Абсурд Тихонович,— а вы умеете делать двенадцать колец и пропускать через них струйку дыма? Нет? Так я вам сейчас покажу? — и он с гордостью принялся набивать свою огромную пластмассовую трубку.
     — Ну что ж, — говорил тем временем инспектор, — документы в порядке. Только автобус уж больно старый, до следующего техосмотра не дотянет. Скажете в автопарке, чтобы немедленно списывали, — он козырнул и пошел восвояси.
     Абсурд Тихонович как раз заканчивал успешную демонстрацию своих способностей второму офицеру. Сияющий, он поднялся в автобус.
     — Федор Федорович,— проговорил он, думая еще о чем-то о своем, и лишь потом посмотрел на то место, где сидел Потусторонний.
      — Федор Федорович! — вскричал вдруг Абсурд Тихонович, осекся, не веря своим глазам, и уцепился за поручень, словно боялся упасть.
     Все обернулись назад, и тут выяснилось, что Федор Федорович бесследно исчез.

             
                Часть  вторая
                В поисках Потустороннего
    
                5

     На следующий вечер я заснул только под утро. Мне приснилось в точности все то, что незадолго перед этим происходило на самом деле. Это казалось странным, ведь сны, обычно, хоть немного, да отличаются от бодрствования. Но чтобы приснилось все то же самое, причем с точностью до деталей — это было невероятно! Выходит — я как-бы за-ново прожил один и тот же отрезок жизни, причем за очень короткий срок.
     Я лежал в своей комнате с открытыми глазами и мучительно пытался сообразить, что же произошло со мной за эти последние часы? Где сон, а где бодрствование? Где иллюзия, а где реальность?.. Из-за стен доносилась утренняя суета соседей. Там все время что-то двигали. Наверху кто-то упорно ходил взад и вперед. За окном все так же равнодушно покачивалась серебристо-серая пелена. Изредка доносился шум машин и обрывки разговоров прохожих. Форточка была приоткрыта, и запах осенней свежести проникал в комнату, похожую на склеп. Я мог бы встать и закрыть ее, но мне не хотелось сейчас двигаться, вставать и что-то делать, не хотелось вообще вступать в привычное и опротивевшее городское существование... Но тут я поймал себя на мысли, что и в «деревенское» существование я сейчас тоже вступать бы не хотел. И то, и другое вдруг показалось мне одинаково иллюзорным, предполагающим все новые и новые бесполезные действия, а я сейчас вообще не хотел двигаться, я хотел сейчас только одного: снова заснуть, чтобы хоть во сне опять соприкоснуться с Потусторонним, и пусть этот сон будет даже без сновидений....

                После жизни ненужной и тщетной,
                После странных и лживых томлений
                Мы забудемся сном без видений,
                Мы потонем во тьме безответной —

вдруг вспомнилось мне. Да, Федор Сологуб... Хорошо, что Маша тогда стала читать его стихи; раньше я как-то не обращал на них внимания... Интересно, случайно все это или нет? Может — это конец века так действует, но я все больше боюсь, как бы наш конец века не совпал бы с концом света... И потом — Федор Федорович писал, что был лично знаком с ним до своего воскресения... Эх, не успел его расспросить!.. Но неужели он все-таки исчез? Я не могу, да и не хочу в это поверить... Я чувствовал, будто у меня отняли какую-то часть меня самого, и ощущал теперь себя совершенно одиноким и полностью оторванным от жизни, и не только от иллюзорной, шумевшей где-то за окном, но даже и от реальной...
     Так я лежал с открытыми глазами, и сон, только что виденный мною, который, впрочем, ничем не отличался от бодрствования, постепенно всплывал в сознании. И я пони-мал, что у него должно быть продолжение. Не могло все так кончиться. Не мог Федор Федорович бесследно исчезнуть...

     Когда в автобусе обнаружили, что его нигде нет, воцарилась напряженная тишина. «Что же это, опять чудо?» — проносилась одна и та же мысль и тоненькими молоточками стучало в висках. «Но как же так? Ведь Федор Федорович обещал рассказать о своем воскресении, а теперь взял и исчез…». Абсурд Тихонович побледнел, и все стоял, покачиваясь, вцепившись в поручни; Миша Лоботрясов слегка обалдел; а Кондрата Степановича чуть не хватил кондратий. Только Маша, казалось, не больно-то удивилась, хотя по ее позднему рассказу — тоже сперва растерялась и не знала, что и думать. Впрочем, все вскоре опомнились и стали строить различные предположения.
     Кондрат Степанович заявил, что, возможно, Федор Федорович вообще не садился в автобус, но его точка зрения была тут же опровергнута Абсурдом Тихоновичем, который вместе с Федором Федоровичем открывал окно незадолго до его исчезновения. Но Контраст не сдавался и выдвинул новую гипотезу, сущность которой заключалась в том, что Федор Федорович мог потихоньку вылезти через заднюю дверь. Но и эта гипотеза не вы-держала сокрушительной критики Абсурда Тихоновича — недаром ведь он регулярно пользовался советами Федора Федоровича. Во-первых, Абсурд убедительно доказал, что Федору Федоровичу было совершенно незачем вылезать через заднюю дверь тайком от всех, ибо человек он был честный и в высшей степени порядочный. А во-вторых, было сделано безоговорочное заявление со стороны водителя, что задняя дверь давно не работает и затянута болтами. Но Контраст не унимался. Научное чутье подсказывало ему, что отступать нельзя.
     — Так что же, прикажете признать, что Федор Федорович бесследно исчез? — язвительно вопрошал он, — вы что же, в чудеса верите? Или может, вы думаете, что он стал добычей сверхъестественных сил? Какое научное объяснение вы дадите этому?..
     — А никакого, — буркнул Абсурд, почесывая затылок, — не все, видимо, можно объяснить научно...
     — Нет, вы объясните пожалуйста, — не сдавался Контраст, — вы что же, предлагаете нам в чудо уверовать?..
     Тут я заметил, что все как-то странно смотрят на меня, словно я был во всем  виноват.
     — Так это, стало быть, ваш чемодан? — спросил Кондрат Степанович.
     — Да... то есть нет, конечно же не мой! Я просто помог Федору Федоровичу занести его в автобус.
     — А может нам его открыть? — предложил вдруг Миша Лоботрясов. Его тут же под-держал Контраст.
Я похолодел от одной мысли об этом и сразу же вспомнил, что было в первом сне.
     — Стойте, —  крикнул я, — не делайте этого! Андрей Тихонович, ну хоть вы скажите! Разве можно без спроса открывать чужой чемодан?! — я чувствовал, что меня всего трясет.
     Абсурд Тихонович вообще-то согласился: он ведь не забыл, что я обещал рассказывать ему свои сны...
     — Подождите, — вдруг воскликнул я, ужаленный новой внезапной мыслью, —подождите, я сейчас, я, кажется, знаю, где Федор Федорович! — и выбежал из автобуса, чуть не сбив инспектора Гаи, который шел узнать, почему мы так долго не уезжаем.
     Задыхаясь от волнения, я бежал к тому самому заброшенному карьеру, мимо которого мы недавно проезжали.
     «Ну конечно же, конечно! — вертелась в голове одна мысль, — человек в плаще!.. Вдруг я не успею, вдруг он уйдет?!..» — и я бросился еще быстрее. К счастью, до карьера было недалеко, и в скором времени я уже очутился возле него. По противоположному склону поднимался тот самый человек в темном плаще. Капюшон его был надвинут на голову.
     — Федор Федорович! — крикнул я что было духу, — стойте, подождите! — но человек даже не обернулся. «Может, он не слышит?» — подумал я. Ведь нас разделяло значительное расстояние. Теперь я был совсем уверен, что это точно Федор Федорович.
Быстро сбежав на дно карьера, я остановился на мгновение и снова крикнул, что было сил. Федор Федорович не обернулся и на этот раз. Тогда я побежал по влажному грунту; ноги не слушались и увязали; несколько раз я падал, но тут же поднимался и бежал опять.
     «Стрекоза! Стрекоза со стеклянными глазами! От нее я так же бежал!» — вспомни-лось вдруг. Наконец я достиг противоположного склона; теперь бежать предстояло в гору, но зато и расстояние между мною и Федором Федоровичем заметно сократилось. Собрав последние силы, я уже не побежал, а просто быстро пошел вверх по склону. Но и Федор Федорович достиг, наконец, вершины и исчез за насыпью. Когда я, задыхаясь, выбрался наверх, он, как ни в чем не бывало, направлялся к зарослям кустарника, чтобы исчезнуть в них окончательно. Я невольно заметил, что он чуть прихрамывал на одну ногу.
     — Федор Федорович, куда же вы! — в отчаянии крикнул я. Он медленно оглянулся... и словно липкая холодная волна прошла сквозь меня: это был совершенно незнакомый мне человек с узким, гладковыбритым лицом; черные глаза пристально смотрели на меня. Я даже вздрогнул от этого неожиданного, прямого, пронзающего насквозь взгляда.
     — Вы что, меня за Потустороннего приняли? — спросил он неожиданно-тонким голосом, обнажив целый ряд металлических зубов.
     — Да, — выдохнул я, — а откуда вы знаете?!
     — Я вовсе ничего не знаю. Просто мне так показалось, — произнес незнакомец, явно лукавя.
     — Но почему вы решили, что я принял вас за него?! — говорить мне было трудно, сердце колотилось.
     — Так вы же сами кричали: «Стойте, стоите, Федор Федорович!»
     — Вы слышали, но почему же не обернулись?!
     — Так я же не Федор Федорович! — проговорил он вдруг басом и на его безжизненных губах появилась странная усмешка.
     Я так и застыл на месте, а человек в плаще повернулся, засунул руки в карманы и зашагал своей дорогой. Через несколько секунд он совсем скрылся в густых зарослях краснотала, словно его и вовсе не было. Я же некоторое время находился в каком-то оцепенении... «И с чего я принял его за Федора Федоровича? — пробормотал я в досаде,— не мог же он, даже если бы и исчез в тот момент, в один миг очутиться на дне карьера! Да конечно, не мог Федор Федорович никуда исчезнуть!» — и я побежал назад. Потом зачем-то повернулся и стал снова взбираться по глинистому склону. «Надо расспросить этого странного человека! Он явно что-то скрывает!». И тут я замер на месте: что если пока я гоняюсь здесь за иллюзорным Федором Федоровичем, там все же откроют его чемодан?! Чуть не плача от злости, я побежал назад. «Ну зачем, зачем я гонялся за этим человеком! Сколько времени я упустил!..»
     Ругая себя последними словами, собрав последние силы и перебиваясь с бега на шаг, я, наконец, добрался до злополучного поста Гаи, но там мне был приготовлен самый главный сюрприз: нашего старенького автобуса не было. Он исчез вместе с чемоданом Федора Федоровича и его неразгаданной тайной. Это, пожалуй, был самый страшный момент моего сна, потому что все это была ничем не прикрытая голая действительность, хуже которой ничего нет и быть не может.


                6

     Впоследствии я узнал, что пока я бегал по карьеру, произошло вот что. Инспектор Капустин, как уже говорилось, пошел узнать, почему мы так долго не уезжаем. Пока Абсурд Тихонович сбивчиво объяснял ему, подошел другой офицер, тот самый, которому водитель автобуса давал прикурить. Он сперва тоже слушал объяснения Абсурда, но ничего из них не поняв, решил подняться в автобус.
     И тут его взгляд упал на Кондрата Степановича, лицо которого было гладко выбрито, а милиционер готов был поклясться, что буквально несколько минут назад его украшала довольно густая борода.
     — Послушайте, — проговорил он недоуменно, — где же ваша борода?
Кондрат сразу как-то смутился, и это не ускользнуло от наблюдательного стража порядка.
     — Да не было у меня никакой бороды! — решительно произнес Контраст.
     Лицо офицера из изумленного сделалось строгим.
     — Вы меня что, за идиота считаете? Как это не было? Значит — вы носите грим? С какой целью? — и он пристально уставился на бедного Контраста.
     Тут мы все стали убеждать его, что у Кондрата Степановича действительно не было бороды в отличие от Абсурда Тихоновича, но это только усилило подозрение. Дело в том, что бороду среди нас носил не только Федор Федорович, но и Абсурд Тихонович, но если у Потустороннего она была вполне естественной, удлинненно-классического типа, то у Абсурда Тихоновича какая-то нелепая, лопатообразная и короткая.
     — А по какому, собственно, праву вы нас допрашиваете? — раздался вдруг голос самого Абсурда.
     — Ага, у вас тоже грим! — и офицер собрался было подергать естественную бородку Абсурда Тихоновича.
     — Да как вы смеете! — взорвался тот, — я аспирант! Я работаю в научно-исследовательском институте! Мы возвращаемся с полевых работ!..
     — А документы у вас имеются? Кто мне докажет, что вы действительно тот, за кого себя выдаете?
     — Документы... документы, — забормотал Абсурд Тихонович, растерянно хлопая глазами.
     — Послушайте, — вмешался Кондрат Степанович, — мы можем назвать свои имена и фамилии, а вы свяжетесь с нашим директором, профессором Оплеухинским, его все знают, это научный авторитет!
      — Хорошо, — сказал лейтенант, — мы это проверим, хотя мне лично это имя ничего не говорит... У нас тут по делу один субъект проходил — тоже за аспиранта себя выдавал. А оказался, знаете кем? Вором-рецидивистом! Ювелирно работал! — причмокнул он, — сейчас таких воров уже нет... Кстати, — добавил он, пристально разглядывая Абсурда Тихоновича, — на вас чем-то походил!..
      Тут мы все стали защищать несчастного Абсурда и поручаться за него, но лейтенант уже не обращал на нас внимания.
      — Слушай, — говорил он инспектору Капустину, выйдя из автобуса, — не нравится мне все это! Почти вся группа носит гримированные бороды... Люди у них, понимаете ли, средь бела дня пропадают, да и чемодан этот вызывает подозрение. Пойду, позвоню в управление, — и он направился к стеклянной будке.
     — Пожалуйста, выйдите все из автобуса, — сказал инспектор как можно более ней-тральным голосом.
      — Товарищ инспектор! — обратился к нему Абсурд Тихонович, — вы же видите, что мы ни в чем не виноваты, ну объясните вы ему!
      — Если вы не виноваты — вам нечего бояться! — многозначительно произнес тот свою любимую, в таких случаях фразу, слышанную в каком-то кинофильме,— а запретить я не могу — он из другого ведомства...
     — Но вы же старше по званию! — не унимался Абсурд, но инспектор, столь же много-значительно, теперь уже замолчал, давая понять, что все разговоры окончены, и закон теперь восторжествует.
     В это время вернулся лейтенант, что-то сказал инспектору, и уже обращаясь к нам:
      — Придется вас задержать, граждане, до выяснения личности... Прошу следовать за мной!
    Вздохнув, все двинулись за лейтенантом. Абсурд Тихонович пытался сохранить спокойствие; он искусственно улыбался. Из милицейской будки доносились обрывки музыки. Передавали Шопена, похоронный марш. Автобус уехал, а всех остальных под звуки траурного марша повели в милицейскую будку. Офицер собственноручно нес чемодан Федора Федоровича Потустороннего...
    Но все это я узнал лишь потом, из сбивчивого рассказа Абсурда Тихоновича и Маши, а тогда я стоял на дороге и чувствовал, что влажный асфальт уходит из-под ног.
Успокаивая себя, я двинулся по направлению к городу, думая по возможности сесть на какую-нибудь попутную машину. Но такой возможности мне не представилось. Все попутки равнодушно проносились мимо, не обращая на меня ни малейшего внимания. Впрочем, до города было недалеко; к тому же идти пешком намного лучше, чем трястись в полуразвалившемся автобусе, который только с виду автобус, а ежели разобраться — одна сплошная иллюзия.
    Мне не давали покоя лишь мысли о черном чемодане. «Что будет, когда его откроют?!.. Но я не должен так волноваться, — тут же успокаивал я себя, — ведь, в конце концов, он тоже своего рода иллюзия, хотя изо всей прочей вещественной иллюзорности он казался мне наиболее реальным... Конечно, это ужасно, когда чужие пальцы, пусть даже мысленно, приподнимают крышку хранилища, в котором может оказаться тело твоего самого близкого друга. Но при чем здесь тело?» — сразу возражал я себе. Беседы с Федором Федоровичем окончательно убедили меня в бренности всего земного, в иллюзорности почти каждого поступка...
    Размышляя подобным образом, я добрался, наконец, до города. Было уже около пяти часов вечера, хотя и утро, и вечер слились для меня теперь в одно. Я сразу был неприятно поражен тем мелочным, шумным и беспокойным существованием, которым было пронизано все, и само оно, казалось, наподобие злого гения вместе с осенним ветром носилось в воздухе, проникая повсюду...
     Я все шел, и мне не хотелось садиться ни в трамвай, ни в автобус, хотя по всему телу разливалась тупая усталость. На бывшей Фурштадтской улице я опустился на скамейку. Безлиственные деревья примитивно щетинились вокруг. Но это были не те деревья, под которыми мы с Федором Федоровичем вели неторопливую беседу о мире ином, мире не-здешнем... Прохожие как тени, мелькали мимо. Я пристально смотрел на дом напротив, массивно проступавшего сквозь паутину ветвей, и мне казалось, что он постепенно растворяется, и все вокруг принимало вид колеблющийся разноцветной массы, и лишь городской шум, глухо долетавший издали, напоминал о том, что я еще здесь, а не там.
     Когда я переступил, наконец, порог своей одинокой комнаты, то мне вновь показалось, что я еще в деревне, что сейчас придет Федор Федорович, Маша... И вот теперь, проснувшись, я все лежу на спине и пытаюсь разобраться, какое же событие было сном, а какое — бодрствованием, и какое из них более реально… Ведь можно жить, бодрствовать, словно во сне, и наоборот — во сне по-настоящему бодрствовать... Выходит — действительно, они мало, чем отличаются друг от друга. Из вечного сна мы приходим на эту землю, живем здесь несколько десятков лет, словно во сне, и опять уходим в сон. Ведь можно сказать — до того, как родиться в этом мире, мы были как бы погружены в своеобразный сон со сновидениями или без, и существовали либо сами по себе, либо в мыслях других. Но эта жизнь, в которую мы, наконец, вступили, так резко отличается от предыдущей, что на-поминает скорее сон наяву, чем бодрствование в строгом смысле. И начинается новый долгий сон, прерываемый изредка сном настоящим. Но после смерти начинается также новый сон, или, если говорить другими словами — бодрствование, примерно такое, какое было до нашего рождения. Поэтому получается, что сон в таком рассмотрении оказывается более реальным, чем так называемое бодрствование: ведь до своего рождения человек мог быть погружен в сон (или в подлинное бодрствование) бесконечно большое время, поистине равное вечности, а после своей земной жизни, которая все же ограничена и по сравнению с вечностью является не более, чем секундой, — снова погружается в абсолютный сон, могущий длиться, опять-таки, бесконечно большое время. И даже если не принимать во внимание время сна в обычном смысле слова, то окажется, что бодрствование есть нечто конечное, а сон — бесконечное, а поскольку не может быть так, чтобы конечное превосходило бесконечное, то и оказывается, что сон — это бодрствование, а бодрствование — это сон...
   По утрам у многих людей, как известно, бывает мрачное, подавленное настроение из-за слишком резкого перехода от относительной, но истинной реальности сна, к той мнимой и еще более относительной реальности, которая со всей остротой проступает вокруг тебя в момент пробуждения, и ты мучительно пытаешься понять, где же реальность настоящая. Но понять это трудно, а порой и вовсе невозможно, ибо в тебе самом сосредоточена и реальность, и иллюзорность, поэтому реальность в тебе рвется к реальности, а иллюзорность — к иллюзорности, и ты сам буквально разрываешься на части. Но тебе и не жалко ту часть, которая рвется к иллюзорности, потому что она все равно обречена, если не преодолевается реальной, которая никакая не часть, но равна целому, целому миру, и не иллюзорному, а реальному, снимающему свою обмирщенность. И пускай она освещает тебе путь, помогая вставать каждый день — неважно, с какой ноги, и приближает с каждым днем к новой, несказанной встречи с Потусторонним.
               
                7

     Вот уже несколько лет Федор Федорович работал в нашем институте вахтером. Каждый день, приходя на работу, я привык видеть его приветливое, обрамленное темно-русой бородой, лицо; неизменно раскрытая книга лежала перед ним. Федор Федорович читал на нескольких языках, в том числе на древнегреческом и санскрите, но никому в институте и в голову не приходило привлечь его к научной работе — настолько для всех было очевидно, что Федор Федорович бесконечно далек от тех проблем, которыми занимается современная наука. Директор института, профессор Оплеухинский, часто советовался с Федором Федоровичем по самым различным вопросам. Когда ему лень было идти в библиотеку, он просто звонил на вахту и всегда получал исчерпывающий ответ.
     Федор Федорович, при этом, никогда не забывал своих основных обязанностей, хотя его пытались освободить от них совсем. Он всегда приходил в институт самым первым, а уходил последним, а иногда оставался и на ночное дежурство. Большинство сотрудников, однако, недолюбливали Федора Федоровича, хотя и были с ним внешне вежливы. Им почему-то казалось, что он постоянно строит из себя какого-то общественного антипода, бросая им, тем самым, негласный вызов. К тому же энциклопедическая образованность Федора Федоровича никому не давала покоя. Но особенно не переваривал его престарелый парторг Фикус Иванович Безымянский, и всякий раз, проходя мимо вахты, старался не смотреть на него и неслышно скрежетал своими вставными челюстями.
     Когда я в это утро ехал на работу, то почему-то был уверен, что открыв дверь, снова увижу Федора Федоровича, услышу его тихий голос: «Здравствуйте, Алеша...». Ну конечно, не мог он окончательно исчезнуть! Я непременно расскажу ему, что пережил в эту ночь, я подробно расскажу, как искал его и не верил в окончательное исчезновение...
Войдя в институт, я не увидел Федора Федоровича. Легкий холодок пробежал по сердцу, и в горле появилась противная сухость. На его месте в стеклянной будке сидела другая вахтерша и говорила по телефону тягучим старческим голосом.
     — Простите, а где же Федор Федорович? — робко спросил я, надеясь, что, может, он оставался на ночное дежурство и сейчас пошел домой.
     — Не знаю, не знаю, — проскрипела бабка то ли мне, то ли в трубку.
     — А вам не передавали случайно его чемодан?!
     — Нет, ничего не передавали,— старушенция на этот раз бросила на меня недовольный взгляд и снова сосредоточилась на трубке. Она была удивительно похожа на ту самую бабусю, которая когда-то спрашивала меня, не с неба ли я свалился.
«Может я попал не в тот институт?» — подумал я и направился к выходу, но в дверях, со всклокоченной бородой и с портфелем под мышкой, на меня налетел Абсурд Тихонович.
      — А, Алеша, прекрасно, что вы нашлись... Давайте, давайте скорее, рабочий день уже начался, мы с вами и так опаздываем! — и, не давая мне раскрыть рта, он потащил меня за собою наверх, в наш отдел.
     Абсурд Тихонович, хоть и был еще аспирантом, но уже числился в должности старшего научного сотрудника и изредка даже возглавлял наш небольшой отдел славянской археологии, на время болезни официального руководителя — так было и сейчас. Я же числился в этом отделе старшим лаборантом и помогал Абсурду Тихоновичу работать над его кандидатской диссертацией «Археологические аспекты неархеологических проблем». Говоря откровенно, основную работу выполнял я, а Абсурд только подавал полезные советы и почитывал всякого рода детективы и фантастические романы, которые, по его словам, очень помогали ему в научной деятельности. Теперь же у Абсурда Тихоновича появилось новое занятие: он ходил по институту со своей огромной пластмассовой трубкой и всем показывал, как здорово умеет делать двенадцать колец и пропускать через них струйку дыма. Так что первая половина дня у него целиком ушла на это занятие. Едва от него освободившись, Абсурд Тихонович появился в нашем отделе. Я, как всегда, сидел над его диссертацией, остальные сотрудники зевали над кроссвордами, а кто-то даже рылся в шкафу с материалами.
     — Ну, Алеша, — первым делом сказал Абсурд Тихонович, — рассказывайте, куда это вы вчера побежали?
     — Я побежал искать Федора Федоровича, но ошибся: тот человек в плаще оказался во-все не им... А вы? Почему вы не подождали меня?
      — Да вы что, разве ничего не знаете? — воскликнул Абсурд, и сбиваясь, принялся рас-сказывать, как всех их задержали и отвели в милицейскую будку, как доставили затем в город, как целых два часа они были вынуждены унизительно доказывать свою невиновность, как, наконец, их отпустили, когда сам директор института по телефону подтвердил личность каждого из них, и пожелали больше не попадаться. Затем Абсурд Тихонович упомянул о том, как вскрывали заветный чемодан Федора Федоровича.
     — Ну?! И что же в нем оказалось?
     — Да ничего особенного, — отвечал Абсурд как ни в чем не бывало, — бумаги всякие, в которых никто ничего не понял, записи…
     — А не было ли среди них автобиографии? — спросил я замирающим голосом,
     — Какой автобиографии? Да я не знаю… Я ведь не смотрел особо… А почему это вас так интересует?
     — Да просто я подумал... что среди записей Федора Федоровича могло оказаться что-нибудь интересное... Он ведь был таким умным…
     — Да, да! — вдруг схватился за голову Абсурд, — я просто не знаю, что делать! Федор Федорович подавал мне такие ценные советы! Что будет с моей диссертацией?! И куда, куда он мог исчезнуть! Алеша! — он вдруг схватил меня за локоть, — теперь вся надежда только на вас!
     Я как мог, успокоил несчастного Абсурда и обещал, что не брошу его диссертации.
     — Послушайте, Андрей Тихонович, — спросил я, вспомнив о самом главном, — а что стало дальше с чемоданом?
     — Да ничего особенного, отдали нам его обратно...
     — Так где же он сейчас?!
     — А у меня дома!
     — Так что же вы сразу не сказали! Отдайте, отдайте его мне, Андрей Тихонович! Ну на что он вам?
     — Но Алеша, — несколько опешил Абсурд, — я должен отдать его самому Федору Федоровичу...
     — Ага, значит, вы не верите, что он бесследно исчез?
     — Да как тебе сказать... Должен же он когда-нибудь появиться снова!
     — Я тоже верю в это! Но прошу вас, пускай этот чемодан постоит пока у меня... Он будет напоминать мне о Потустороннем, ведь мы с ним дружили...
     — Ну, хорошо, хорошо, — сдался Абсурд Тихонович, — завтра я его принесу, — и за-хватив свою любимую пластмассовую трубку, удалился.
     Наши сотрудники, с интересом слушавшие все это, тоже куда-то вышли. Я же, как проклятый, снова принялся за диссертацию. Но я готов был написать теперь хоть десять диссертаций, лишь бы Абсурд Тихонович выполнил свое обещание. Я уже воображал, как принесу чемодан домой и поставлю на самое почетное место, как буду коротать долгие зимние вечера за чтением рукописей самого Федора Федоровича Потустороннего... Я отложил ручку и уставился в окно. Сквозь тронутые первым морозным узором стекла постепенно проступал лик Федора Федоровича, похожий на Деда-Мороза, проносились не-давние события... Вздохнув, я снова принялся за работу. Нужно было обработать новый материал, который мне подбросил Абсурд Тихонович и написать заключение.
     Здесь, пожалуй, нужно пояснить, в чем же заключались неархеологические проблемы, археологические аспекты которых так интересовали Абсурда Тихоновича.
     Как-то год назад он увидел у меня на столе книгу.
     — Что это вы читаете? — поинтересовался Абсурд, ибо всегда был очень любопытным.
     — Гамлета, — несколько смутившись, ответил я.
     — Ну и как?
     — Да ничего...
     — А мне дадите почитать?
     — Да берите, я так, перечитываю...
     Через два дня Абсурд Тихонович принес книгу обратно, и физиономия его при этом светилась странным вдохновением.
     — Знаете что, Алеша? Я прочитал вашу книгу, и она мне очень понравилась. Особенно тот момент, где Гамлет берет череп и говорит: «Бедный Рюрик...»
     — Бедный Йорик, — поправил я Абсурда.
     — Да какое это имеет значение! Важно, что Гамлет говорит при этом! Помните, он предлагает проследить судьбу Александрова праха шаг за шагом вплоть до того, когда он идет на затычку пивной бочки...
     — Да, и Горацио замечает ему, что это значило бы рассматривать вещи слишком мел-ко.
     — Ничуть не бывало! — воскликнул Абсурд Тихонович, — напротив, это значило бы проследить их перевоплощение именно с археологической точки зрения! Примерно так: Александр умер, Александра похоронили, Александр стал прахом, прах — земля, из земли получается глина. Почему же глине, в которую он превратился, не оказаться в обмазке пивной бочки?! Это же впрямую касается нашей с вами работы, Алеша! Вы только по-смотрите, сколько в этой, казалось бы, неархеологической гамлетовской проблеме, археологических аспектов! Да, да — именно так я и назову свою диссертацию: Археологические аспекты неархеологических проблем! И вы будете помогать мне работать над ней...
     С тех пор Абсурд Тихонович всю свою научную деятельность посвятил поискам этих неархеологических проблем. Со временем он научился находить их практически везде: не только в институте и экспедициях — у него это, пожалуй, даже лучше получалось просто дома или же на улице, а иной раз и в ресторане. Абсурд Тихонович искал неархеологические проблемы в метро и троллейбyce, в бане и на стоянке такси, в кино и по телевизору, в популярной литературе и газетах. Иногда Абсурда по целым дням нe было на работе. Все знали, что он занят поисками неархеологических проблем. «В жизни, знаете ли, всегда есть место для неархеологических проблем!» — любил повторять Абсурд Тихонович. Иногда он просто приходил в отчаяние:
     — Я не знаю, что делать, Алеша! Неархеологических проблем столько, что мне не хватит и всей жизни, чтобы их собрать! Придется, видимо, остановиться лишь на самых главных…
    К сожалению, почти всю разработку археологических аспектов, обнаруженных им не-археологических проблем, Абсурд Тихонович взвалил на меня. Поначалу я буквально был погребен под ними, но потом ему пришло в голову подключить к работе младшего научного сотрудника Мишу Лоботрясова, который все равно без толку числился в нашем от-деле и почти ничего не делал. Сперва тот стал возмущаться — как так, он, младший научный сотрудник и комсорг будет чуть ли не в подчинении у старшего лаборанта, но Абсурд пригрозил его уволить за ненадобностью, и Лоботрясов притих, затаив долгую обиду на меня — будто я был в этом виноват — и на каждом собрании не упускал случая так или иначе уколоть, предъявляя дурацкие претензии. Ко всему этому еще прибавилась моя дружба с Машей, к которой, как выяснилось, Миша был весьма неравнодушен. Как только он заметил, что Маша предпочитает общаться скорее со мной, чем с ним и с другими — он невзлюбил меня еще больше.
     Просидев еще несколько минут над диссертацией, которая, несомненно, откроет новую эру в археологии, я решил сходить в отдел кадров, чтобы разузнать что-нибудь про Федора Федоровича. В институте тем временем происходило нечто невероятное. С исчезновением Потустороннего почти вся научная работа остановилась. Некому было подавать ценные советы и мгновенно указывать на ошибки, не к кому было обратиться для получения исчерпывающего ответа за самое короткое время. Профессор Оплеухинский рвал и метал. Всю вторую половину дня он просидел, запершись в своем кабинете с Абсурдом Тихоновичем и ученым секретарем Протестом Петровичем. Все сотрудники ходили как пришибленные и поговаривали, что идет секретное совещание.
     Начальник отдела кадров строго посмотрел на меня. Он недавно устроился в наш институт и на всех смотрел строго, желая видно показать, что человек он серьезный —полковник в отставке, к работе относится добросовестно и никаких беспорядков не допустит. Не только я, но даже Абсурд Тихонович и другие опытные сотрудники невольно поеживались под его пристальным взглядом и чувствовали себя без вины виноватыми.
     — Скажите, пожалуйста, некто Потусторонний… — тут я замялся, потому что кадровик удивленно и в то же время подозрительно взглянул на меня:
     — Что, что? Потусторонний?
     — Нy да, Федор Федорович Потусторонний... Он должен работать у нас вахтером...
     — Ах, Федор Федорович, — протянул начальник, — так, допустим. — И что же вы хотите?
     —Я бы хотел узнать, он что, заболел?
     — Нет, не заболел. А почему это вас интересует?
     Тут мне показалось, что безликое лицо его удивительно похоже на то самое гладко-выбритое лицо человека с песчаного карьера: такое же не молодое, но и не старое, не худое, но и не полное... Не будь у него очков — это точно был бы он!
     — Так что же вы хотите? — все так же строго спросил начальник, словно я добивался чего-то противозаконного, и вдруг я заметил, что по сухим, безжизненным губам его скользнула странная усмешка.
     — Я... Я хотел бы узнать, где сейчас Федор Федорович, — пробормотали мои губы явно невпопад.
     — Федор Федорович у нас больше не работает. Он уже месяц как уволился.
     — Как же так?! Ведь мы с ним только вчера возвращались из совхоза!
     — Да? Это для меня новость. Зачем же он поехал с вами в совхоз, если перед этим как раз уволился?.. Впрочем, это его личное дело. Может, он просто такой сознательный… Хотя все это довольно странно...
     — Но адрес, адрес Федора Федоровича вы можете дать?
     — Адрес? Ну что ж, берите, — буркнул он.
     — Нет, это какой-то абсурд! — пробормотал я, вылетая из кабинета, и тут же столкнулся с Абсурдом Тихоновичем.
     — Это вы меня, Алеша?
     — Да нет, это я так, сам с собой...
     — Ну да все равно, пойдемте скорее к директору, а по дороге припомните, какой фор-мы была лысая голова водителя, о которую во сне вы чиркнули спичкой.
     — Зачем, Андрей Тихонович?
     — Дело в том, что здесь напрашивается целый ряд археологических аспектов. Советую подумать вам об этом на досуге...
     Мы подходили тем временем к директорскому кабинету.
     — Вот, Густав Вильгельмович, — проговорил Абсурд, — вот Алеша вам все расскажет!
     Профессор поднялся со своего кресла и собственноручно подал мне руку.
     Я несколько опешил, ибо знал директора как человека весьма строгого, хотя и либерального, но ни с кем из лаборантов за руку не здоровающегося. Но профессор, видно, настолько ценил Федора Федоровича, что готов был приветствовать его друга как самого Потустороннего. Густав Вильгельмович заставил меня рассказать о Федоре Федоровиче буквально все, что я знал, и особенно подробно попросил описать момент его исчезновения, а сам, прикрыв глаза рукою, внимательно слушал. Абсурд тоже пристроился в уголке и раскрыл рот. Он у него всегда почему-то открывался, когда приходилось слушать что-нибудь важное или интересное.
     Признаться, директор замучил меня своим внимательным слушанием: мне приходилось думать над каждым словом, словно я сдавал устно экзамен по сочинению, но к концу я несколько освоился и закончил вовсе непринужденно.
     — Заходите, заходите, молодой человек! — сказал мне директор на прощанье, — я с удовольствием послушаю ваши рассказы про Федора Федоровича... Кстати, — обратился он к Абсурду, — кем он у вас работает?
     — Да старшим лаборантом, — отвечал Абсурд Тихонович, ковыряя в носу…
     — И чем же занимается?
     — Да моей диссертацией! — ляпнул было Абсурд, но вовремя спохватившись, пояснил, что я занимаюсь, собственно, обработкой и систематизацией собранного им научного материала, но что основную работу выполняет, конечно же, он сам.

     Выйдя из директорского кабинета, я вновь понял, что реальность ускользает от меня. Вернее, ускользала как раз иллюзорность, но мне некогда было раздумывать об этом. Я решил скорее отправиться по полученному адресу к Федору Федоровичу, но в коридоре увидел Машу.
     — Ну, как ты, Алеша? Ты уже знаешь, что с нами случилось?
     — Да, мне Абсурд рассказал...
     — Вообще безобразие, — возмущалась она, — делают, что хотят... — А куда это ты побежал тогда?    
     — Да один человек в карьере, помнишь, мы мимо проезжали, показался мне но спины похожим на Потустороннего, но я ошибся, и можно сказать — жестоко.
     — Почему?
     — Да потому, что это был совершенно не он, ну полная противоположность!..
     — Ну и ладно, нечего тебе так волноваться...
     Некоторое время мы молча стояли лицом к лицу в полутемном коридоре, и я невольно подумал, что именно сейчас мог бы обнять ее и поцеловать ...
     — Маша, ты случайно не знаешь адрес автопарка, в котором работает тот водитель? — лишь спросил я вместо этого.
     — Нет, откуда мне знать? — она как-то странно посмотрела на меня,
     — Понимаешь, мне обязательно нужно его расспросить, он наверняка что-то знает!..
     — Не знаю, по-моему, ты не тем забиваешь голову. Оставь ты все это! Давай лучше после работы пойдем в кино...
     — Да, мы обязательно пойдем, но сначала мне нужно зайти на квартиру к Федору Федоровичу...
     — Но ведь он исчез! Об этом все знают...
     — Да не может быть такого, Маша! Не исчезают люди просто так! Если он умер, — с трудом произнес я, — то должно остаться хотя бы тело. Хочешь, пойдем сейчас вместе и все узнаем?..
     — Но я не могу, — она опустила ресницы, — да меня и Марат Васильевич не отпустит... (Мне же послышалось, что Маша сказала «Маразм Бессилович», — потому, наверное, что многие у нас так называли его между собой).
     Я стал, было уговаривать ее, но понял, что это бесполезно.
     — Ну ладно, тогда я схожу один, а после зайду за тобой.
     — Иди куда хочешь, я же не держу тебя! — тихо ответила Маша и пошла в сторону лестницы.
     «Ну вот, обиделась!» — подумал я с досадой и хотел, было броситься за нею, но тут у меня мелькнуло, что начальник отдела кадров должен наверняка знать адрес автопарка. Я взялся за ручку двери и потянул ее, но она оказалась запертой.
     «Как же так, ведь из нее никто не выходил!» — я почувствовал, что голова моя закружилась. Может Маша права, и я действительно не тем забиваю голову... мысли начинают путаться...». Дело в том, что наш начальник обедал у себя в кабинете и обычно запирал дверь на ключ, чтобы не мешали. Все было просто... Но вовсе не просто было с исчезновением Федора Федоровича, и с откровением у реки. Ведь Маша ничего не знала об этом! И как она вообще может мне указывать, чем забивать голову! Ведь не тем же, чем она за-бита у большинства людей, и не дурацкими неархеологическими проблемами! Небось сама все свободное время читает свои стихи и не считает это забиванием головы. Тоже мне, советчица! — я решительно сбежал по лестнице, по которой совсем недавно Маша поднималась в свой отдел, и отправился к Федору Федоровичу.
     Федор Федорович Потусторонний, оказывается, жил в старинном шестиэтажном доме на седьмой линии, почти у самого берега Невы. Войдя в парадную, я был приятно пора-жен выложенной на желтоватом кафельном полу большой латинской надписью SALVE, что значит «Здравствуй!» или «Привет!». Стекла входной двери были, как ни странно, на своих местах, а не заляпаны краской или же заделаны фанерой; плитки пола тоже не были выщерблены и залиты в недостающих местах цементом, нигде в подъезде не было обвалившейся штукатурки и обнаженной кирпичной кладки, да и камин, помнивший, видно, и лучшие времена, не был словно изгрызен чьими-то стальными зубами, даже мраморная плита его была, вроде, на месте. Огромная лестница с кованой бронзовой решеткой и темными перилами вела наверх. Вот в каком доме изволил проживать почтенный Федор Федорович! Это и понятно, я и представить не мог, чтобы Потусторонний жил в каком-нибудь современном доме на самой окраине, куда только на метро нужно добираться целый час. В моем сознании вообще не укладывалась рядом современность и образ Федора Федоровича, и вовсе не потому, что он несовременен, а потому только, что современность эта никуда не годится...
     Я подошел к высокой двери и позвонил. «Вот сейчас я увижу Федора Федоровича, услышу его тихий голос...». Но дверь не открылась. Не открылась она и на второй, и на третий звонок. Снова волна недобрых предчувствий и безысходных мыслей нахлынула на меня; казалось, что ломается последняя соломинка, протянутая мне, и я иду ко дну, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь, но в последний миг вижу, что держу еще в руке ее обломок, и значит, еще могу дышать через нее даже упав на дно, и я буду, буду это делать из последних сил.
     Путь к Потустороннему оказался не так-то прост, как я думал.

               
                8

     В этот вечер я с трудом добрался до дому, чувствуя, что вся жизненная сила улетучивается из меня. Едва скинув плащ, я сразу же повалился на кровать. Все вокруг стало кружиться и растворяться, словно хотело исчезнуть навсегда. «А-а, туда и дорога... Надоело...» — промелькнуло у меня. Но кругом и впрямь стало твориться что-то непонятное: дом зашатался, словно от землетрясения и затрясся мелкой дрожью; откуда-то сверху полилась холодная вода, в которой, захлебываясь, плавали тараканы. «Их нужно срочно спасать!» — подумал я, но сам вместо этого бросился вон из комнаты, так как дом должен был вот-вот обрушиться...
     — Да нет же! — сказал я себе и сел на кровати. — Это мне просто снится...
     Я хотел, было снова лечь, как вдруг у окна, на фоне серебристо-серого света, заметил тень человека.
     — Федор Федорович, это вы? Но почему вы так поздно? Я сегодня уже заходил к вам, но мне никто не открыл...
Федор Федорович ничего не отвечал, а только, вроде, слегка улыбался, и от этого лег-кий озноб прошел по спине, сердце напряженно билось и тихий звон стоял в ушах.
«Неужели он умер? Неужели он все-таки умер?» — монотонно вертелась одна и та же мысль. Тут мне показалось, что тень Федора Федоровича скрылась за портьерой в углу и теперь помещается там как в гробу. Я на носках подкрался к окну, и, замирая, осторожно отодвинул ткань. За портьерой никого не было. Но я почему-то был уверен, что Федор Федорович незримо присутствует в моей комнате. Вот сейчас он тихо говорит мне, чтобы я лег и закрыл глаза. Как только я это сделал, так сразу и увидел его перед собой. Он весь светился слабым беловато-зеленоватым светом, и от головы тоже шло свечение, и весь Федор Федорович напоминал сейчас некий фосфорный столп, вставший  вдруг передо мной.
     — Алеша, ну зачем вы всем рассказываете свои сны? Это очень дурная привычка... Вы можете их рассказывать только мне, потому что только я смогу правильно их истолковать. Теперь же они стали сбываться, а это может плохо кончиться, грубая действительность вредна... — доносится до меня тихий голос Потустороннего, и я слышу его, слышу!
     — Вы думаете, что в окружающем мире нет смысла, и правильно думаете, но только смысл его предстает перед вами неправильно, как отражение вашего сна... Вы думаете, что сон есть бодрствование, а бодрствование есть сон, но это только часть правды. Истина же заключается в том, чтобы преодолеть и то, и другое, и созерцать Реальность не только в ней самой, но и во множестве ее преходящих моментов…
     — Я вас что-то плохо понимаю, Федор Федорович!
     — А и не нужно понимать, Алеша! Не все дано понять человеку... Главное — никому больше не рассказывайте своих снов, никто не сможет их правильно истолковать: ни Абсурд Тихонович, ни Контраст Степанович, ни Маша, Маша, Маша, аша, аша, а-а-аааа...— голос Федора Федоровича исчез в глубине. Вместе с ним исчез и образ.
     Я зажег свет и взглянул на часы. Было пять утра. Но что, что было до этого?
     «Сейчас самое время нанести визит Федору Федоровичу!» — мелькнула вдруг мысль. Уж теперь-то он точно дома!..»
     По белым от первого снега улицам я бросился в сторону Васильевского острова. Несмотря на то, что я жил в центре, мне предстояло преодолеть значительное расстояние, но я знал, что преодолею любые расстояния ради встречи с Потусторонним.
     «Если Федор Федорович жив, то теперь он обязательно будет дома!» — как заклинание повторялась одна и та же мысль. Я бежал по одиноким улицам, и казалось, что звуки от моего бега раздаются на весь город. Иногда я останавливался, чтобы перевести дыхание, но оно не переводилось, и я шел несколько минут, а потом снова бежал. Где-то за домами проскрежетал первый трамвай и протарахтел первый автобус. Но мне не нужен был ни тот, ни другой; я не доверял теперь транспорту как наиболее занудливому проявлению иллюзорности именно потому, что доверял только себе самому, а себе самому я доверял лишь потому, что твердо верил в существование Потустороннего и в невозможность его исчезновения.
     Через пол часа я был уже у Дворцового моста, а еще через час, задыхаясь, толкнул, на-конец, дверь того самого шестиэтажного дома. Входя, я заметил, что одно стекло в наружной двери было треснуто, а другое заляпано каким-то объявлением. В подъезде во многих местах облетела штукатурка, а с камина исчезла мраморная плита; желтые плитки пола были выщерблены во многих местах, но латинскую надпись SALVE еще можно было прочитать. «Быть может ее просил сделать сам Федор Федорович, когда заканчивал Петербургский университет? — внезапно подумал я, — может он знал, что сегодня она будет встречать меня как улыбка таинственного мира, в котором он сам, наверное, исчез?»
     Лестница была тоже в жалком состоянии, так что я даже удивился, как все это могло случиться за такое короткое время. Недоброе предчувствие сразу же охватило меня.
     Сначала я звонил, а потом принялся стучать изо всех сил — но без толку. За дверью стояла тишина, словно никакого Федора Федоровича там никогда и не было. Я опустился на ступеньки и в изнеможении вытянул ноги. Я ведь очень, очень устал. Сердце прыгало где-то в животе, и ступени лестницы казались бесконечным рядом зубов, кружившихся перед глазами...
     Так я, может быть, действительно, протянул бы ноги у дверей Федора Федоровича, если бы за моей спиной неожиданно не распахнулась соседняя дверь и кто-то не вышел.
     — Разрешите пройти, — сказали сзади. Я поднялся.
     — Послушайте, — прокричал я вдогонку, — здесь ли живет Федор Федорович?
     — Точно сказать не могу, но вроде жил такой...
     — А где он сейчас?
     — Кажется, куда-то уехал на время...
     — Но куда?
     — Не знаю! — бросил человек, спускаясь дальше.
     Было темно и я не мог рассмотреть его лица. Когда он был уже внизу, я подумал, а не догнать ли его и не посмотреть ли, на кого он больше похож: на нашего начальника отдела кадров или на того самого человека с песчаного карьера? Но он уже вышел на улицу, хлопнув дверью, к которой прикасалась рука самого Федора Федоровича.
     У меня же появилась хоть слабая, но все-таки надежда... Так я сидел на лестнице, пока внезапная мысль вдруг не всплыла передо мной: что, если пойти в Публичную библиотеку и попытаться расспросить о Федоре Федоровиче? Он ведь там когда-то работал! Или может у них имеется собрание его сочинений? Ведь Федор Федорович так много писал!..
     Озаренной этой новой мыслью, я быстро сбежал по лестнице и зашагал в сторону Невского. Но было еще очень рано, поэтому я пошел к себе, с удовольствием выспался не-сколько часов, а затем отправился в библиотеку.
     Было холодно, неуютно и пустынно. К тому же, меня не хотели пускать, но я сунул под нос милиционеру свое удостоверение сотрудника Академии Наук, и не дожидаясь его ре-акции, проворно взбежал по лестнице. Чуть не заблудившись, я нашел отдел русской литературы. За перегородкой сидел весьма симпатичный старичок с беленькой бородкой. «Надо же! — подумал я, — так вот, может быть, сидел и Федор Федорович...»
     — Добрый день, — сказал я.
     Он радостно закивал мне как старому знакомому. Видно было, что он был настоящим зубром в библиотечном деле и общение с понимающим читателем почитал за особое удовольствие.
     — У вас случайно нет сочинений Федора Федоровича Потустороннего?
     — Потустороннего? — зажмурился старичок, припоминая, — это фамилия или псевдоним?.. Э-э, нет, не имею чести знать такого. Никогда не слыхал. Но зато я могу вам предложить литературу о потустороннем вообще: Федора Достоевского, Федора Сологуба, философа Федорова, — и он перечислил мне еще десяток имен, так или иначе относящихся к моему вопросу. Я поблагодарил старичка и сказал, что все это, к сожалению, не то. Когда же я стал расспрашивать его, не знал ли он Федора Федоровича как сотрудника библиотеки, то он сказал, что может — Федоры Федоровичи у них и были, но только Потустороннего среди них точно не было.
     — Вы можете зайти еще к нашей заведующей отделом, — и старичок объяснил мне, как пройти, — зовут ее Клавдия Абрамовна.
     Постучавшись, я вошел в кабинет. Клавдия Абрамовна была преклонных лет особа со строгими роговыми очками. Отдаленно она напоминала нашего начальника отдела кадров.
     — Простите, я хотел бы узнать что-нибудь про Федора Федоровича Потустороннего. Он работал у вас давно, до войны...
     Клавдия Абрамовна строго посмотрела на меня и сверкнула очками: — Какой еще Федор Федорович, — пробубнила она под нос, — не морочьте мне голову, молодой человек, у меня и так много работы, — и она всем видом показала, что разговор окончен.
     Но я не мог просто так уйти. Собравшись с духом, я попытался еще раз: — Ну как же! Мне Федор Федорович сам рассказывал. Он работал вот здесь, на вашем месте... — но не успел я договорить, как Клавдия Абрамовна зарычала: — На моем месте? Вы что же, хотите сказать, что я занимаю не свое место?! Не было здесь никакого Федора Федоровича, слышите? Не было! И не мешайте мне работать!
     Я выбежал из кабинета и, не взглянув на старичка, поспешил к выходу. Но выйти из проклятой библиотеки было еще труднее, чем войти. Около получаса я проплутал по каким-то коридорам и отделам, и везде мне встречались холодно поблескивавшие очками библиотекарши, и нигде не встречал я больше симпатичных старичков с белыми бородка-ми. Все они, видно, уже давно вымерли в этом однородном женском коллективе.

     На работу я в тот день опоздал, но меня это нисколько не волновало. Я знал, что Абсурд Тихонович не посмеет сделать мне замечание — иначе я бы мог отказаться писать за него диссертацию, ну а профессор Оплеухинский с недавнего времени сделался чуть ли не моим другом. Но сегодня Абсурд должен был принести заветный чемодан Федора Федоровича и я прибавил шагу.
     Абсурда Тихоновича, как ни странно, еще не было. Вместо него я столкнулся в дверях с Мишей Лоботрясовым, который тут же потребовал у меня уплаты членских взносов. Отделавшись от него, я посмотрел на часы. Абсурда Тихоновича не было. Я начал уже волноваться, не случилось ли чего, когда появился, наконец, растрепанный и какой-то раскисший Абсурд.
     «Ему, видно, не хочется отдавать чемодан!» — решил я. Но на деле все оказалось гораздо хуже.
     — Алеша! Это, оказывается, вовсе не чемодан Федора Федоровича. Я сегодня утром открыл его и обнаружил там вместо рукописей полный набор воровского инструмента!
     Я чуть не свалился со стула.
     — Да как же так?!
     — Да, наверное, нам в милиции чемоданы перепутали, — отвечал растерянный Абсурд, — там в комнате, помню, стояло несколько чемоданов. Я и сам не понимаю, как это случилось…
     — Эх, Андрей Тихонович, — проговорил я укоризненно, — что вы наделали! Поедемте скорее в управление, может еще не все потеряно!
     Абсурд позвонил директору, и мы на институтской Волге помчались в Уголовный розыск.
     Нас долго не хотели пускать, несмотря даже на удостоверение Академии Наук, и Абсурду пришлось звонить по местному телефону, а там все время было занято. Наконец, мы добились своего. Нас встретил тот самый лейтенант.
     — А-а, это опять вы, — протянул он, прищуриваясь совсем как наш начальник отдела кадров, — ну, что еще случилось?
     Абсурд Тихонович, сбиваясь от волнения, рассказал.
     — Так что же вы, — усмехнулся лейтенант, — надо было внимательней смотреть. Сто-ял тут какой-то чемодан... только вчера за ним приходил этот... ваш водитель и забрал его.
     — Но это вовсе не наш водитель! — воскликнул я, — зачем вы отдали ему чемодан?
     — Ну и что? — уставился на меня лейтенант, — он обещал вам его занести. Для этого и забрал. Он виноватым себя чувствовал по отношению к вам, — лейтенант усмехнулся, — говорил, что это из-за него вас тогда задержали...
     — Но он не приносил никакого чемодана!..
     — Ну, не знаю. Сами разбирайтесь. Вот его расписка в получении черного чемодана, там же и рабочий адрес.
     Я быстро переписал адрес и мы распрощались.
     Когда мы вышли, я сказал Абсурду, что срочно еду по адресу в автопарк.
     — Пожалуйста, пожалуйста, Алеша! — воскликнул тот, сел в черную Волгу и укатил, махнув мне рукою на прощание. Он явно чувствовал себя виноватым и решил предоставить мне полную свободу в рабочий день.
     «Мог бы, однако, и подвести», — подумал я, направляясь к остановке. Что делать! Мне опять приходилось воспользоваться услугами какого-нибудь захудалого автобуса или троллейбуса, а в лучшем случае — трамвая. «Ничего, зато впереди меня ждет встреча с черным чемоданом!» — утешал я себя.
     В автопарке, где работал молодой человек, мне сказали, что он только что уволился, а автобус его развалился. Я пришел в отчаяние. Создавалось впечатление, будто чемодан Федора Федоровича прилагал все силы, чтобы только не попасть в мои руки.
     Взяв домашний адрес водителя в отделе кадров, я, не теряя времени, поехал к нему. Трясясь в вонючем автобусе, я машинально подумал, что автопарковая начальница отдела кадров удивительно похожа на Клавдию Абрамовну, а обе вместе — на нашего начальника отдела кадров, который в свою очередь походил на того самого человека с песчаного карьера. Во всем этом намечалась какая-то пугающая взаимосвязь, но у меня сейчас не было ни сил, ни желания, чтобы ее проследить…
     Когда, вконец измученный, я добрался до дома водителя, то и там меня ждала неудача. Оказалось, что молодой человек только был прописан по этому адресу, а где он жил на самом деле — никто не знал.
     «Все, — думал я, рассеянно бредя сам не зная куда, — не видать мне больше черного чемодана...». Теперь оставалось надеяться только на чудо. Федор Федорович всегда учил не отчаиваться, не падать духом, а надеяться на него, и еще он говорил — мало быть посторонним в этом иллюзорном мире, нужно быть еще и потусторонним ему, и именно в земной жизни, потому как потом это произойдет само собой, хотя те, кто не стремился к этому при жизни, не получат и после смерти; главное же заключалось в том, чтобы быть потусторонним миру и в миру, порою — в самом круговороте жизни, но своим Я быть именно потусторонним ей, не прельщаясь каким бы то ни было бегством от нее и полным отрицанием ее. Потому-то Федор Федорович никогда не давал советы постороннего, но всегда только советы Потустороннего, и этого-то совета так не доставало мне теперь!..
     Сам того не замечая, я очутился недалеко от своего дома. Медленно бредя по бульвару, запорошенному снегом, я думал, что лишаюсь последнего прибежища, последней радости… Справа было консульство. Американский флаг свисал с балкона, медленно развеваясь в чужом северном тусклом небе…

     На следующий день Абсурд Тихонович сразу же подошел ко мне, взял под руку и отвел в сторону, Я подумал, что он хочет расспросить меня о черном чемодане или же о снах, но Абсурд заговорил совсем о другом.
     — Алеша, — начал он каким-то мягким, вкрадчивым голосом, — вспомните, пожалуйста, что вы говорили там о половине состояния покойного Чарли Чаплина? Я, знаете ли, решил вплотную заняться этим вопросом!
     Я повторил, что знал, добавив лишь на этот раз, что не могу ручаться за точность этих сведений. Но Абсурд Тихонович, казалось, пропустил это мимо ушей.
     — Отлично! — воскликнул он, — только точно ли вы уверены, что вся эта история не приснилась вам вместе со сном?
     Я взглянул на Абсурда. Его глаза сверкали ненормальным огнем и напряженная склад-ка прорезала переносицу.
     — Можете не сомневаться, — обнадежил я его, — я уверен, что мне это не приснилось.
     — Ага! — вскричал Абсурд Тихонович, — значит это правда! Так я и думал! Нy, Алеша, большое вам спасибо! Вы меня очень обнадежили! — он затряс мою руку, словно за-думал оторвать совсем. — Я буду писать в Америку! Они должны мне ответить! Как вы думаете, должны?
     — Конечно должны, если только наше письмо дойдет. Но вам надо спешить: как бы не нашлось других претендентов на половину состояния Чарли Чаплина.
     — Пусть только попробуют! Mы им покажем! Ах, Алеша, Алеша, — он снова принялся жать мне руку, — я вам очень благодарен! Это ведь не только мой личный успех, но и ваш тоже, это успех всего нашего дружного коллектива!..
     Мы составили письмо на английском языке и Абсурд Тихонович, заручившись поддержкой самого директора, помчался на Почтамт отправлять его по каналу научной почты.
    
     Потянулись долгие дни ожиданий: для Абсурда Тихоновича — ответа на письмо, для меня же — окончательной встречи с Потусторонним; я был уверен, что Федор Федорович обязательно вернется из своей непредвиденной поездки и все расскажет. Странное дело, но за это время мы сильно подружились с Абсурдом Тихоновичем; мы стали лучше пони-мать друг друга и в научных вопросах, и во многом другом, хотя думали совершенно о разном. Меня, например, нисколько не интересовало, ответят Абсурду или нет, да и к половине состояния покойного Чаплина я был равнодушен; Абсурд же Тихонович, в свою очередь, мало думал о Потустороннем и о его поисках. Переполох, вызванный исчезновением Федора Федоровича стал понемногу стихать, а научная работа, хоть и с грехом пополам, но все же стала продвигаться вперед. Впрочем, что вперед, что назад — в данном случае было все равно. Сотрудники ходили как сонные мухи, а Густав Вильгельмович не снимал черного костюма. Он ведь долго не хотел отпускать Федора Федоровича из института, словно что-то предчувствовал, и когда тот уже твердо решил увольняться, они договорились, что Федор Федорович все же будет помогать профессору советом или добрым словом, с той лишь разницей, что теперь они будут видеться реже, и директор, вместо вахты, будет звонить Федору Федоровичу прямо домой. И вот после всего этого Федор Федорович исчез.
     Мне же, кроме всего прочего, было непонятно, зачем Федору Федоровичу вообще потребовалось увольняться и зачем он после этого поехал с нами в совхоз?.. Оставалось од-но — он, стало быть, предвидел свое исчезновение и готовился к нему...
     Абсурд Тихонович по-видимому догадывался, чем я занят в нерабочее время и о чем постоянно думаю. Но он не мешал мне, не совался, куда не следует, и за одно это я был ему уже благодарен. Мы вспоминали иногда о Федоре Федоровиче (сам-то я думал о нем постоянно), особенно, когда дело доходило до археологических аспектов неархеологических проблем. «Где-то сейчас Федор Федорович!» — сокрушался тогда Абсурд Тихонович, а я ничего не отвечал, но только слышал отчетливые удары сердца. Я-то знал что, может, со-всем скоро увижу Потустороннего, услышу его голос, идущий из глубины...
     Но пока мы продолжали работать над диссертацией Абсурда и работа продвигалась весьма успешно. «Если дело так пойдет и дальше, — говорил он частенько, — то к Новому Году нам удастся подготовить проект к защите!»
     Через месяц, наконец, пришел ответ из Америки. Абсурду Тихоновичу писали, что его сообщение вызвало большой интерес в Соединенных Штатах. Специальная комиссия, занимающаяся распределением состояния покойного Чарли Чаплина, занялась рассмотрением дела Абсурда Тихоновича. Однако, члены комиссии просили Абсурда предоставить доказательство своего эксперимента, а для этого необходимо его личное присутствие. Короче, Абсурду Тихоновичу необходимо было срочно ехать в Америку.
     Взволнованный и возбужденный Абсурд побежал к директору. Тот сперва не хотел и слышать ни о какой поездке, но когда Абсурд Тихонович толком разъяснил, в чем дело и пообещал отдать часть полученных денег в фонд института, то профессор смягчился.
     — Ну что ж,— сказал он, — поезжайте! Мы завтра соберем Ученый Совет и утвердим вашу поездку в ранге зарубежной научной командировки…
     Растроганный Абсурд благодарил директора и заявил, что его диссертация требует самого разнообразного материала, а жизнь Чарли Чаплина предстает перед ним огромной неархеологической проблемой, археологические аспекты которой становятся ясными только сейчас, после его смерти.
     — Да, но Густав Вильгельмович! — замялся Абсурд. — На сбор документов и оформление визы уйдет, я знаю, много времени, а мне пишут, чтобы я приезжал немедленно!
     — Ну-у, это не беда, — протянул профессор, — я со своей стороны постараюсь вам помочь... Вы же дадите телеграмму, что письмо, мол, получил, небольшая задержка с оформлением документов, вылетаю.
     — Спасибо, Густав Вильгельмович, спасибо, только командируйте пожалуйста со мной моего старшего лаборанта Алешу... Иначе мне будет просто не справиться со всем объемом научной работы. Да потом — одному как-то непривычно, в чужой стране, сами понимаете...
     — Какого Алешу?.. Ах, да, помню! Личный друг Федора Федоровича!.. Ладно, пусть поезжает. В его годы это полезно.
     — Алеша, Алеша, — ворвался Абсурд в наш отдел, — собирайтесь! Мы с вами едем в Америку!
     Я недоуменно посмотрел на него. Другие сотрудники тоже уставились.
— В какую Америку? Вы шутите?
     — Да пришло письмо, помните, мы с вами составляли? Мое заявление всех заинтересовало... И нам надо срочно ехать!..
     Я опустил голову.
     — Нет, Андрей Тихонович, я не могу. Именно в это время не могу... Вот если бы не-много раньше — или позже...
     — Да что вы, Алеша! — не унимался Абсурд. — Это самое лучшее время! Вы только представьте себе: Рождество, Санта-клаусы, веселые негритянские дети...
     — Нет, вы уж меня увольте. Вон — пусть Михаил поезжает, он ведь тоже занимался вашей диссертацией, а я не могу...
     — Ну ладно, ладно, — поморщился Абсурд Тихонович, — мы еще поговорим об этом... А что это вы опять читаете?
— Да так, Федора Михайловича...
— Прекрасно! — воскликнул Абсурд, — давайте-ка погадаем на дорожку. Я слышал — это весьма забавно... Итак — давайте: я назову номер страницы, а вы читайте! Страница пятьсот девять! — произнес он и зажмурился.
     Я открыл пятьсот девятую страницу и стал читать: «А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до? —проговорил он, все еще не шевелясь и не изменяя своего положения. — Да ничего, брат, здравствуй! — ответил Свидригайлов. — Здеся не места. — Я, брат, еду в чужие краи. — В чужие краи? — В Америку. — В Америку? Свидригайлов вынул револьвер и взвел ку-рок. Ахиллес приподнял брови. — А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места! — Да почему же бы и не место? — А потому-зе, сто не места. — Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку. Он приставил револьвер к своему правому виску. — А-зе здеся нельзя, здеся не места! — встрепинулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки. Свидригайлов спустил ку-рок...»
     —Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Абсурд Тихонович, — ведь это ж надо быть такому совпадению!
     — Мне кажется, это вовсе не совпадение, — ответил я мрачно.
     — Ну, тогда это еще интересней! Здесь намечается огромная неархеологичеокая проблема!
     — Послушайте, Андрей Тихонович, что вы за человек! — не выдержал я, — вы готовы во всем искать проблемы, а проблем-то никаких нет, потому что всего нет! Вернее, они есть, но совсем в другом! Вы думаете, что это оригинально, сравнить самоубийство с поездкой в Америку или наоборот, а я уже давно уверен, что нет принципиальной разницы между жизнью и смертью, сном и бодрствованием, но есть нечто третье, что и называется истиной. Я сейчас ищу ее, и я очень близок к ней, мне осталось ждать недолго!..
     — Ну, это ваше дело, — сухо заметил Абсурд, — но оно не освобождает вас от работы над моей диссертацией!..
     Тут я почувствовал вдруг такую неприязнь к Абсурду Тихоновичу, что мне захотелось вцепиться ему в бороду, но я молча сжал зубы и выбежал из отдела.
            
                9
    
     После этого я тяжело заболел. Врачи говорили, что у меня особая форма нервного истощения, вызванная непосильной работой над диссертацией Абсурда Тихоновича. Тем временем — приближался Новый Год, а вместе с ним и предполагаемое время возвращения Федора Федоровича.
     Лежа целыми днями в постели, я много передумал о нем и о своем тогдашнем озарении. Мне, наподобие сартрского Рокантена, явился вдруг распредмеченный, совершенно лишенный внешнего обманчивого разнообразия мир, вещность в чистом виде, материя вообще. Но я знал, что это лишь начало, хотя и этого было достаточно, чтобы я сделал из своего откровения совершенно иные выводы.
     Герой «Тошноты» тоже узрев однажды эту ужасающую (но лишь на первый взгляд!) пустоту, скрывающуюся за видимым многообразием всех единичных вещей, пришел к выводу о совершенной хаотичности, случайности и абсурдности всего существующего, потому как не знал и заранее отрицал для себя возможность иной реальности, кроме как разваливающейся на глазах псевдореальности вещей. Потом он, правда, как ему кажется, находит выход, а именно — в глубинах человеческого Я, в природе художественного вы-мысла таится то, что не причастно «мерзкому cyщecтвoвaнию», «тошноте». Но это лишь временная надежда, лишь переход в иную, субъективную крайность. Бедняга Рокантен, несмотря на все свои прозрения, был все же слишком реалистом — в дурном смысле слова — так же, кстати, как и его автор. Он твердо усвоил для себя реальность этого, посюстороннего мира, а когда же оказалось, что вся его реальность равна по сути иллюзорности, что в ней нет ничего, кроме плотной, ужасающей, массивной пустоты — то было, естественно, от чего прийти в отчаяние! Свое озарение он осмыслил лишь с позиции обыденного сознания, здравого смысла, в котором нет, конечно, да и никогда не было никакой здравости, но одна лишь сплошная мертвенность...
     Но я кое-что знал и кое о чем размышляя до этого, и поэтому для меня абсурдность заключалась именно в материи, вернее — в ее постоянной, хотя и совершенно внесознательной претензии на единственную и истинную реальность, и еще — в признании и почитании ее таковой, в идолопоклонстве перед ней... И пустота была вовсе не за ней, но в ней самой. За ней, если пользоваться этим, довольно условным языком, была как-раз наполненность, но только Духом или его аналогом, со всеми его атрибутами и модусами, потому что больше ничего не оставалось! И в этом смысле — Он даже максимально посюсторонен, ибо пронизывает все, держит все и присутствует во всем, хотя и ни в чем в особенности... Я все пытался вспомнить, что говорил об этом Федор Федорович; он учил не прельщаться той или иной, даже всеобщей противоположностью, не абсолютизировать их, но всегда стремиться к их транснепосредственному Единству, которое только и может быть Абсолютным. Но для обыденного сознания и состояния, которое все же присутствует в нас — никуда от него не деться — оно как раз Потусторонне, а именно потусторонне в своей посюсторонности и посюсторонне только в своей потусторонности, на долю которой относится и трудность его познания, и неполнота этого познания в каждый момент, но и через это оно становится посюсторонним, раскрываясь и являясь нам... И еще я размышлял о судьбе несчастного и гордого Мерсо из повести Камю «Посторонний», которую тогда только что прочел. Каким печальным, нелепым и абсурдным оказался его экзистенциальный опыт! Или, может, он в тех условиях и не мог быть другим? И как возможно в ночь перед казнью, которой могло и не быть, почувствовать это высокое и обреченное безразличие к миру, который также тихо равнодушен к тебе, и неожиданную готовность мгновенно пережить все заново, чтобы затем уже безвозвратно вступить в ночь полной неизвестности? Не знаю, но мне вновь показалось, что это все только оттого, что он был лишь посторонним в этом обыденном мире, но не потусторонним в нем и ему же… Обо всем этом и о многом другом передумал я тогда, и едва поправившись, решил немедленно нанести визит Федору Федоровичу.
     Отгоняя недобрые мысли, черным вороньем кружившие в сознании, я представлял себе, как встречусь с ним и все расскажу ему, и он улыбнется себе в бороду, молвит что-нибудь обнадеживающее, а то может просто предложит испить святой водицы, от которой отступят прочь всякие немощи и улягутся волнения.
     Я шел к Федору Федоровичу в каком-то совершенно легком, отрешенным от всего мирского состоянии, почти не чувствуя тела, словно оно уже кануло в небытие, не замечая никого вокруг; я смотрел куда-то вдаль, поверх голов, и довольно быстро для послеболезненного состояния продвигался по заснеженным улицам, минуя заиндевевшие дома, афиши, киоски, избегая всякого транспорта и большого скопления людей, а в голове все вертелось одно четверостишие Федора Сологуба, случайно всплывшее вдруг в начале пути и все более нараставшее по мере приближения к дому Потустороннего:

                Не быть никем, не быть ничем,
                Идти в толпе, глядеть, мечтать.
                Мечты не разделять ни с кем
                И ни на что не притязать.
    
   И хотя шел я не в толпе, и народу в этот час было немного, но зато все остальное относилось точно ко мне.
   Очутившись перед подъездом, я сразу заметил, что вместо треснувшего стекла была вставлена фанерка, покрашенная под цвет двери, а треснутым теперь оказалось стекло соседней створки. Меня это как-то сразу неприятно поразило; я уже стал замечать, что по мере моего посещения, дом Федора Федоровича становится все хуже и хуже, словно он уподоблялся телу, которое постепенно, но неизбежно разрушается после того, как душа отошла... В подъезде совсем облетела штукатурка и последние ее куски свисали струпьями с лепного потолка. Камина уже не было и в помине, а от желтых плиток на полу остались лишь одни жалкие осколки. Они слабо светились наподобие осенних листьев на сером бетонном полу и надписи SALVE уже нельзя было разобрать.
     От всего этого у меня сразу же защемило сердце — я вообще не могу спокойно взирать на подобное запустение наших, некогда петербургских домов, а в доме Федора Федоровича подобное могло служить только недобрым знаком.
     Уже не веря в успех, я обреченно поднимался по некогда парадной лестнице с ореховыми перилами. После первого же звонка за дверью послышались осторожные шаги. Я замер и напрягся; мне вдруг показалось, что это шаги вовсе не Федора Федоровича. Дверь отворилась на цепочке и колючие, недоверчивые глазки уставились на меня из темноты.            
     «Все пропало», — машинально подумал я.
     — Чегой-то вам здеся наадо? — раздался скрипучий старушечий голос, очень похожий на голос нашей новой вахтерши.
     — Да мне бы Федора Федоровича Потустороннего! — поспешно ответил я, почувствовав сразу же какую-то гадливую брезгливость от ее вида.
     — Чегой-то вы такое говорите, я что-то плохо слышу... — и дверь приоткрылась по-больше.
    «Она к тому же и глухая!» — с досадой подумал я и прокричал старухе в самое ухо: — Мне нужен Федор Федорович Потусторонний!
     — Чегой-то вы так раскричались, чай не глухая! — отшатнулась старушенция, — нету здесь никакого Федора Федоровича, мы с ним поменялись квартирами.
     Я почувствовал, что лестничная площадка уходит из-под ног.
     — Но когда же вы успели?! — но потом понимая, что говорю не то, быстро добавил:   
     — Но адрес! Дайте мне его новый адрес!..
     Старуха с неудовольствием что-то проворчала себе под нос и исчезла, захлопнув дверь. Через несколько минут она вернулась с мятой бумажкой, на которой корявым почерком было что-то нацарапано. Я мельком взглянул. «Так это ведь в новом микрорайоне! Не может быть!» — и хотел было снова обратиться к старухе, но она уже захлопнула дверь. Я прижался к ней ухом. За дверью было тихо, как в гробу.
     «С чего это вдруг Федору Федоровичу пришла эта нелепая мысль — поменять свою просторную квартиру в доме с надписью SALVE на какую-то лачугу в новом микрорайоне?» — вновь и вновь спрашивал я себя, спускаясь по гулкой лестнице. «Но ведь для Федора Федоровича все чувственное обязательно иллюзорно,— отвечал я тут же себе,— причем эта иллюзорность конечно же существует, но по сравнению с реальным существованием ее существование настолько относительно и конечно, что оно так же, как есть, так и нет. Стало быть — ему все равно где жить. Более того: чем хуже жилье, тем меньше к нему привязанность, и тем легче, стало быть, преодолеть иллюзорность».
     Выйдя на улицу и пройдя немного, я заметил вдалеке фигуру, напоминающую исчезнувшего водителя автобуса. Еще боясь поверить удаче, я пустился за ней вдогонку. Но и фигура, словно чувствуя это, внезапно прибавила шаг и обнаружила явное желание вскоре скрыться за углом.
     — Стойте, молодой человек, подождите! — крикнул я на бегу, и он, еще не будучи уверен, что я обращаюсь к нему, вдруг обернулся и внимательно посмотрел на меня.
     Судьба явно благоприятствовала мне сегодня: это действительно был он! К тому же в руках он нес самое для меня главное — чемодан Федора Федоровича. От радости я готов был обнимать и молодого человека, и чемодан.
     — Что же вы не занесли чемодан в институт? Мы его так ждали!
     — Да я заносил, — смущенно отвечал он, — еще в тот самый день, как забрал из уголовного розыска. У меня там брат работает... Но у вас на вахте сидела какая-то злая женщина. Я ей сказал, что это чемодан вашего сотрудника, но она и слушать не захотела. Та-кого сотрудника у нас, говорит, нет и не было. Так что пришлось взять его обратно...
     — Понятно, — протянул я, — но ведь вы могли спросить Абсурда Тихоновича или меня!
     — Да, но я не знал как вас зовут! Но еще раз конечно бы зашел, да вот к счастью — вас встретил!..
     — Да, это действительно к счастью... Ну а как вы? Все по-прежнему, за рулем?
     — Вовсе нет. Автобус мой, знаете ли, развалился и я уволился. Зато теперь работаю в воспитателем в детском саду...
     — Серьезно?
     — Да, я нашел, видно, свое призвание...
     — Ну что ж, хорошо. Я, к сожалению, спешу. Давайте чемодан.
     — Какой чемодан?.. А-а, — протянул он,— так это не тот чемодан! Ваш преспокойно стоит у меня в детском саду и ждет вас. А здесь — елочные игрушки, бенгальские огни, хлопушки — детишкам к Новому Году.
     — Поразительно, — пробормотал я, — такое сходство... Хорошо, завтра же я к вам зайду. Ведь завтра Рождество?
     — Да, по западному календарю… — он назвал мне адрес, и мы распрощались.

     Я спешил к Федору Федоровичу, но мне пришлось потратить немало времени, прежде чем добраться до него. Сначала я ехал на метро до последней станции, затем трясся в автобусе, и наконец — мне пришлось идти пешком.
     К новому микрорайону вела одинокая дорога, по которой еще не ходил транспорт. Стояла оттепель, и она порядком раскисла. Грязный снег с шипением таял по краям, среди разбросанного строительного мусора и жалких скелетов отдельных деревьев. Вдалеке, прямо из поля, вырастали дома, от одного вида которых можно было прийти в отчаяние. «И куда это занесло Федора Федоровича?» — подумал я недоуменно.
     С трудом найдя нужный дом и подъезд, я стал подниматься по узкой лестнице. Дверь мне открыла Маша. Я остолбенел. Маша тоже растерялась.
     — Маша? Ты что здесь делаешь? — произнес я наконец. — А где же Федор Федорович?
     Машa покачала головой.
     — Ты, Алеша, так окончательно сойдешь с ума. Никакого Федора Федоровича здесь нет, ты же прекрасно знаешь, что он исчез. А здесь живу я. Ну, проходи, раз пришел…
     Я осторожно вошел в прихожую, словно меня там могла ожидать некая опасность.
     — Так значит Федора Федоровича здесь нет? И он никогда не жил здесь?
     — Ну конечно же нет, с чего ты взял?
     — Проклятая старуха, — пробормотал я, — она обманула меня или перепутала адрес!
     — Какая старуха?..
     — А, после расскажу, — махнул я рукою в досаде и стал раздеваться.
     Маша пригласила меня в комнату, и мы уселись в кресла возле старинного столика на витой ножке.
     — Ты не сердись на меня, ладно? — начал я нерешительно, — но мне действительно нужно было тогда зайти к Федору Федоровичу. Правда, дома его не оказалось. Да теперь, видно, и не окажется …
     — Вот видишь, я была права! Не нужно было тебе никуда ходить.
     — Да пойми ты, Федора Федоровича нужно найти! Что же по-твоему, был человек, исчез — и ладно? И потом, если хочешь знать, он — мой друг, и даже больше...
     — Твой друг? — изумилась Maша, — что ж ты раньше не сказал?..
     Потом она поила меня чаем с вареньем, а я не спеша рассказывал о своем сне, о нашей беседе с Федором Федоровичем у деревенской речки, о том, что он воскрес, и о том, как я все это время думал о нем, искал его и не верил в окончательное исчезновение, как несколько раз ходил к нему на квартиру и как старуха, в конце-концов, дала мне не тот адрес.
     Маша слушала со все более нарастающим любопытством.
     — Послушай, — воскликнула она, когда я закончил, — это же прямо сюжет для интереснейшей повести!..
     — Да, и быть может, я когда-нибудь ее напишу... Но сейчас самое главное, найти  Федора Федоровича. Ты согласна? Или ты равнодушна к нему?
     — Я согласна, и к Федору Федоровичу не равнодушна, только я знаю, что мне его искать бесполезно, а вот вдвоем — можно попробовать... Хотя я не понимаю, где именно мы должны его искать и как! Во всей этой истории для меня наиболее непонятны три момента, — проговорила она задумчиво, — во-первых, что Федор Федорович воскрес, во-вторых, что он исчез, и в-третьих, — что старуха дала тебе мой адрес как его собственный…

     На следующий день я отправился в детский сад, в котором работал бывший водитель. Он находился в центре города, в чьем-то бывшем особняке стиля модерн, с высокими окнами и затейливыми металлическими украшениями в простенках и у дверей. По аккуратно расчищенной дорожке я подошел к подъезду. Тяжелая дубовая дверь с сохранившейся бронзовой ручкой подалась не сразу. Войдя внутрь, я сразу же был приятно поражен удивительной чистотой. На полу лежала мягкая ковровая дорожка. В углу не было столь привычного ведра со шваброй, а на радиаторах не сушились грязные тряпки. Откуда-то раздавались смутные голоса детей. Тщательно вытерев ноги о специальную ворсовую щетку, я пошел на них. Пройдя две комнаты с шелковыми занавесками и цветами на окнах, я отворил еще одну дверь. В центре зала стояла большая светящаяся елка, вокруг которой светловолосые дети, в разноцветных костюмчиках и масках, держа за руки молодого человека, водили дружный хоровод и хором пели веселую немецкую рождественскую песенку «O, Tannenbaum».
    Увидев меня, они несколько растерялись, но воспитатель ободрил их и хоровод за-кружился опять. Молодой человек подошел ко мне.
     — Пойдемте, — сказал он и повел меня в соседнюю комнату, где находилась раздевал-ка. Вдоль стен стояли индивидуальные детские шкафчики. Воспитатель открыл один из них, и словно фокусник, выудил оттуда заветный черный чемодан Федора Федоровича Потустороннего. Волнуясь, я долго не мог справиться с застежками. Наконец, они подались. Наступила торжественная минута. Из-за неплотно прикрытой двери доносились детские голоса, но теперь, как мне  казалось, они звучали сдержанно и затаенно. Тут я почувствовал, что чемодан подозрительно легок. Когда же я его открыл, то так оно и оказалось: рукописей Федора Федоровича не было. В чемодане лежали лишь его скромные пожитки. Только один листок, показавшийся мне знакомым, белел на самом дне. Неслушающейся рукой я взял его. Это была биография Федора Федоровича. Машинально пробежал по первым строчкам: «Я, Федор Федорович Потусторонний, родился в г. Санкт-Петербурге в 1881 г, В 1891 поступил, а в 1897 окончил…» — и так далее. Только в самом конце, где оканчивался старый текст, было приписано синими чернилами: «При возвращении из совхоза «Прогресс», где мы работали на уборке турнепса, выяснилось, что я бесследно исчез». «Слава Богу, — подумалось мне,— значит Федор Федорович жив!». Еще раз поблагодарив любезного воспитателя, я направился к выходу. Тот проводил меня до дверей и даже помахал на прощание рукою.
     Я все-таки находился в глупейшем положении. С одной стороны, я получил, что хотел, но с другой — бесследно исчезло главное содержание этого, и сам чемодан утрачивал теперь для меня всякую ценность... После долгих размышлений о том, куда могли деваться бумаги, я пришел к безутешному выводу, что пропасть они могли только в уголовном розыске. Теперь снова оставалось надеяться только на чудо.

     На следующий день я впервые после болезни пришел в институт. Первого, кого я увидел, был Абсурд Тихонович собственной персоной. Он рассеянно шел мне навстречу.
     — Как, разве вы уже вернулись из Америки? — спросил я.
     — Да что вы, Алеша, какая там Америка. Я никуда не ездил.
     — По почему? Что случилось?
     — А разве вы не знаете? Пойдемте в отдел, я вам расскажу.
Мы поднялись наверх и Абсурд Тихонович показал мне газету недельной давности.
     — Вот, читайте. Чарли Чаплина больше не существует.
     В газете под заголовком «Акт вандализма» рассказывалось о том, что неизвестными в Швейцарии была разрыта могила Чарли Чаплина, причем гроб был брошен, а тело похищено. Следов похитителей обнаружить не удалось.
     — Но помилуйте, Андрей Тихонович! При чем здесь ваша поездка? При чем здесь тело Чарли Чаплина?
     — Как это при чем, Алеша? Ведь в теле-то весь смысл и был...
     — Да что вы, Абсурд! Какой же в нем смысл? Никогда никакого смысла в нем не было!..
     Но Абсурд Тихонович и слышать ничего не хотел, как не хотел слышать уговоры ди-ректора неделю назад, который буквально выгонял его в Америку — с ним случилось не-что странное: как только он узнал о похищении тела Чарли Чаплина — так наотрез отказался ехать, словно с исчезновением тела исчезала и та половина состояния, которая была ему обещана.
     «Вот он, оказывается из-за чего, из-за тела убивается, — подумал я, — Федор Федорович исчез вместе со своим телом, или даже отдельно от него, но почему же я не убиваюсь и не жалею об этом? Мне только жаль, что он исчез так внезапно и я так мало успел с ним побеседовать...»
     Я вышел из института. Он возвышался среди соседних зданий тоже наподобие некоего огромного тела, которое уже покинула душа, но которое еще держится, существует до поры до времени, но не сегодня-завтра исполнится воля провидения, уготованная всякой единичной вещи, и она окончит, наконец, свое затянувшееся существование, рухнет под собственной тяжестью, разлетится на мелкие кусочки, канет на веки вечные...
     На набережной дул пронзительный северный ветер. Вся река была покрыта ледяным крошевом и лишь в некоторых местах чернела вода. Я подошел к самому парапету и взглянул вниз. Надо же, утки! И откуда они здесь! Действительно, в небольшой полынье плавали утки и селезни, точно такие же, каких я видел тогда в деревне.
     Машинально я спустился по гранитным ступеням к самой полынье. «Надо бы специально прийти и покормить их!» — но в следующую минуту я уже не думал об этом, снова медленно бредя по набережной.
     Я чувствовал, что весь видимый мир словно ускользает от меня, будто желая напрямую продемонстрировать мне свою пустоту. На первый взгляд вроде ничего особенного и не происходило: дома все так же стояли и машины все так же двигались, но мне казалось, что все сильнее истончалась материя, свертывалось пространство со всем его многообразием и извечным шумом, им присущим, и неумолимо нарастала протрезвляющая высокая и новая Тишина, от которой звенело в ушах как от перегрузки и замирало сердце.
     Неожиданно для себя я очутился в самом центре Дворцовой площади, на которой ни-кого не было, только гранитная колонна огромным указательным пальцем тянулась в небо, и я невольно поднял глаза на ангела со строгим крестом. Я все смотрел, и мне каза-лось, что одна перекладина его тянется в бесконечность, а другая, короткая, пересекает ее под прямым углом...
     Мимо креста плыли сплошные декабрьские серые облака. «Это иллюзия, это пройдет...» — подумалось мне. Но за этими облаками простиралось единое и бесконечное, бледно-синее небо и именно на него указывал крест.


                10
               
                «Людей ждет после смерти то,
                что они не ожидают и не предполагают»
                Гераклит
    
     В воскресенье, около полудня, я сидел в своей одинокой комнате и машинально перелистывал Евангелие, собираясь вот-вот приступить к серьезному перечитыванию в разных направлениях с самыми широкими историческими и метафизическими комментариями, как вдруг в передней раздался телефонный звонок. Звонила Маша.
     Еще не вдумываясь в ее слова, по одной лишь интонации взволнованного голоса, я понял, что случилось непоправимое несчастье.
     — Алеша, Алеша, похороны сегодня, ровно в три, на Смоленском кладбище, приходи обязательно, я тоже буду...
     — Да в чем дело, Маша? Какие похороны? Кто умер? Уж не Абсурд ли Тихонович?
     — Как, разве ты не знаешь? Я думала, тебе первому сообщили…
     — Да что такое, Маша?!
     — Федор Федорович умер! — был мне ответ как приговор и вслед за ним — еле сдерживаемые рыдания.
     «А она-то чего переживает?» — только и успел я подумать, как все окружающее снова стало ускользать от меня: пол съехал куда-то в сторону, стены поползли друг на друга и все мое четырехугольное пространство словно сошло с ума...
     Но меня это даже особенно и не удивило — я был поражен именно тем, что Федор Федорович все-таки умер. «Да нет! — говорил я себе, — не может быть, напутала Маша... Просто — нашли где-то его тело, но сам-то Потусторонний был уже далеко не с ним...»
     Одеваясь, я с печалью обнаружил, что у меня нет ничего черного, кроме старых брюк. Я никогда не готовился к смерти, и теперь она застала меня врасплох. «Ничего, — утешал я себя,— главное, чтобы была ночь на душе...» Бросив прощальный взгляд на черный чемодан Федора Федоровича, я отправился на кладбище, и по дороге, как всегда в последнее время, повторяя такие стихи Федора Сологуба:

 Мы устали преследовать цели,
 На работу затрачивать силы, —
 Мы созрели
 Для  могилы…

 Отдадимся могиле без спора,
 Как малютки своей колыбели, —
 Мы истлеем в ней скоро
 И без цели.

     Но теперь я был склонен считать, что автор был не совсем прав: ведь истлеем в могиле вовсе не мы, а лишь наши тела, да и то — далеко не бесцельно. Федор Федорович, по-моему, всей своей жизнью и смертью подтвердил это...

     Когда я приехал, отпевание уже закончилось, и гроб с телом незабвенного Федора Федоровича выносили из церкви и устанавливали на специальную тележку. За гробом я увидел Машу, священника, двух дьяконов и нескольких старушек. «Вот и Федор Федорович тоже теперь за гробом, — подумалось мне, — но только совсем с другой стороны...».
     Я хотел, было, подробно расспросить Машу, откуда она все узнала, и сказать много хороших слов в утешение, но в последний момент понял, что все это лишнее; к тому же проклятый комок опять стоял в горле, и я только и смог поздороваться с нею и сказать два-три слова. Она как-то особенно взглянула на меня и я опять увидел близко-близко ее зеленоватые лучистые глаза. Вообще я поражался, как она изменилась за последнее время и ко мне, и к Потустороннему...
     Мы подошли к священнику. Тот перекрестил нас и внимательно посмотрев на меня, вдруг молвил чуть ли не голосом Потустороннего: — Здравствуйте, Алеша!
     Я остолбенел.
     — Откуда вы меня знаете?!
     — Да мне Федор Федорович рассказывал...
     — Да, но когда же он успел?
     — О, Федор Федорович всегда все успевал! Это был удивительный человек, удиви-тельный...
     Как я узнал позже, священника звали отцом Геннадием. Он же был и настоятелем этой церкви, и вообще весьма походил на Федора Федоровича: тот же умный, проницательный взгляд, та же темная борода, тронутая только во многих местах сединой, и почти тот же голос!
     Вскоре наша скромная процессия тронулась. Впереди шли дьяконы с кадилами, за ни-ми отец Геннадий, мы с Машей и за нами — какие-то старушки, которые, очевидно, были завсегдатаями всех похорон и находились в курсе всех кладбищенских событий.
     Маша еле сдерживала слезы, и я не знал, чем ей помочь. Отец Геннадий, заметив это, сказал:
     — Вам, Машенька, обязательно надо причаститься. Приходите завтра к обедне вместе с Алешей...
     Мы сказали, что обязательно придем.
     Вскоре я стал замечать, что по мере нашего продвижения, к процессии стал постепенно прибавляться народ, непонятно откуда бравшийся, и вскоре за гробом Федора Федоровича тянулась уже порядочная колонна, причем мы по-прежнему находились в самом ее начале.
     — Кого, кого это хоронят? — доносилось отовсюду.
     — Федора Федоровича Потустороннего, —  объясняли наши старушки.
     И каждый, услышав это имя, тут же замолкал и понимающе качал головою, словно всю жизнь был с ним знаком.
     Мы подходили уже к свежевырытой могиле, а народ все прибывал. Откуда-то появился и оркестр. Я вдруг увидел почти рядом с собою и Абсурда Тихоновича, и Кондрата Степановича, и нашу старуху-вахтершу, и ту, которая недавно дала мне новый адрес Федора Федоровича (а я только сейчас понял, какой у него действительно новый адрес), и даже ту, которая давным-давно спрашивала меня, не с неба ли я свалился; увидел, наконец, самого профессора Оплеухинского и рядом с ним — почти всех наших сотрудников. Посмотрев по сторонам, я заметил и водителя автобуса, то есть теперь — воспитателя, свою шапку, походившую отдаленно на немецкую каску, он держал в руках и его светлые волосы рас-сыпались по плечам.
     — Алеша! — услышал я совсем рядом взволнованный голос Абсурда Тихоновича, — как хорошо, что я вас нашел... Что же это, а? Мы все словно осиротели! — и он готов был разрыдаться.
     Я как мог, утешал бедного Абсурда, отыскивая глазами Машу.
     Тем временем служители стали снимать крышку гроба, утопавшего в живых цветах и венках. Оркестр смолк. Все притихли. Профессор Оплеухинский, бледный, с всклокоченными волосами, вышел вперед, видно, приготовив речь. Отец Геннадий крестился и читал молитву вместе с отцами диаконами. Когда они закончили, Густав Вильгельмович полез в карман за бумажкой, но никак не мог найти ее. В конце концов, махнув рукою, он решился говорить по памяти.
     — Друзья! — произнес он как-то робко и неуверенно, — кого мы хороним, кого погребаем? Язык не слушается и боится произнести это имя, а глаза отказываются видеть, но это так! Это так! Федора Федоровича Потустороннего! — начало было почти по Чехову. Профессор, правда, нигде не перепутал имени покойного и биографию его изложил довольно точно, умолчав лишь о том, что выдающийся Федор Федорович работал в институте простым вахтером, так что незнакомому человеку могло показаться, что речь идет о каком-нибудь ученом-академике с мировым именем. Профессор говорил, и голос его постепенно мужал, звучал все более убедительно, и вторая часть речи была выдержана по всем правилам ораторского искусства; он даже позволил себе умеренную жестикуляцию и закончил на высокой ноте и с красивым жестом.
     Затем вперед выступил Абсурд Тихонович; так и не придя толком в себя, он понес какую-то ахинею, что-то мямлил про свою диссертацию и ценные советы Потустороннего, — в общем, никто ничего толком не понял, да и не расслышал.
     Кондрат Степанович наоборот, произнес весьма четкую и ясную речь, из которой выходило примерно то, что, несмотря на все заслуги Федора Федоровича, и он, то есть Кондратий, тоже не лыком шит.
     Потом все обратились ко мне.
     — Алеша, Алеша! — закудахтал Абсурд Тихонович, — вы же были личным другом Федора Федоровича, скажите что-нибудь!..
     Я с неудовольствием посмотрел на него, но делать было нечего и мне пришлось говорить.
     Я остановился на том, что Федор Федорович был не только крупным ученым-энциклопедистом, но и неутомимым философом, мудрецом, посвятившим всю свою жизнь проблеме потустороннего мира и с успехом ее разрешившего, сам перейдя целиком в потустороннее существование.
     Рядом снова очутилась Маша. Я взял ее маленькую теплую ладонь и крепко сжал.
     — Ну, дорогие мои, — давайте прощаться с Федором Федоровичем, — молвил отец Геннадий, — что же вы не подходите?
     — Алеша, — снова услышал я голос Абсурда, — подойдите вы первым!
     С ним согласился и профессор. На этот раз я с благодарностью взглянул на Абсурда Тихоновича и двинулся ко гробу.
     За грудой венков Федора Федоровича совсем не было видно. Я осторожно раздвинул их руками... и хотел было вскрикнуть, но крик куда-то пропал и я так и застыл с раскрытым ртом, беспомощно хватая воздух словно рыба, выброшенная на берег...
     «А может все это мне и впрямь, снится? Может — протереть как следует глаза и увидеть низкий фанерный потолок, убогие дощатые стены, приоткрытую створку окна и бригадира со своей любимой пластмассовой трубкой?» — но, опомнившись, я еще отчетливей увидел перед собою гроб и ворохи цветов. Боясь поверить, я вновь заглянул в него. Так и есть! Зрение не обманывало меня. В гробу никого не было!
     Вернее, там лежали те самые рукописи, которые исчезли из черного чемодана. Некоторые были перевязаны ленточками, другие лежали отдельно. Машинально я взял первый попавшийся лист, и, не совсем понимая, что делаю, прочитал вслух:
     — Потусторонний. Повесть. На следующее утро я проснулся под вечер...

               
                1984; посл. вариант 1996;
                отдел. правка 1,2,3 глав — 2007,13