Воспоминания о преподавателях Истфака

                ВОСПОМИНАНИЯ  О  ПРЕПОДАВАТЕЛЯХ  ИСТФАКА


                Петр Осипович Карышковский

    В июле - августе 1969 года я переводился с заочного на стационарное отделение исторического факультета Одесского государственного университета им. И.И.Мечникова. Необходимо было до 1 сентября ликвидировать академическую разницу по некоторым предметам. Методистка Вера Ефимовна выдала мне направление и с прохладцей сказала: «Очень сомневаюсь, что Вы их найдете. И вообще, кому нужен этот гембель летом, в такую жару, когда все люди на пляжах… Ну, попробуйте, может Петр Осипович дома. Запишите адрес». Ее реплика отправляла меня в свободное плавание на поиск преподавателей, и первым, к кому я отправился, получив адрес (телефонов тогда не давали), был Петр Осипович Карышковский или «ПэО», как все его называли.

    Жил «ПэО» на проспекте Шевченко, недалеко от общежития №4 ОГУ. Подойдя к двери квартиры и услышав голоса за ней, я нажал кнопку звонка. Голоса прекратились, но дверь мне никто не спешил открывать. Тогда я нажал кнопку еще несколько раз. Подождал минут пять, но к двери никто не шел! Меня начала охватывать паника. Ведь я утром приехал из Доманёвки Николаевской области с таким расчетом, что до 16.00, а точнее, до 15.00 (чтобы успеть доехать до автовокзала) я сдам экзамен и уеду домой. Иначе предстояла неприятная процедура поиска ночлега… Что же делать?! Что же делать?! – застучало в голове. Делать было нечего и, вдохнув побольше воздуха, вновь вдавил кнопку звонка. Сколько раз палец нажимал этот спусковой крючок отчаяния – не помню, но все же дверь открылась! Передо мной стоял парнишка в белых джинсах, перебирая в руках связку ключей, явно собираясь уйти по делам.
        - А Петр Осипович дома? – спросил я.
        - Его нет. Он будет позже, - ответил парнишка, и вдруг, подмигнув мне, кивнул головой, чтобы я шел за ним.

        Мы спустились вниз, пошли вдоль дома вправо, присели на скамейку.
        - Я сын Петра Осиповича. Меня зовут Рома, - слегка картавя, сказал он. – Папа дома, но ему позвонила Вера Ефимовна и сказала, что придет студент. Папа очень ругался, кричал, что ему не дают спокойно отдохнуть и посылал всех к черту. Это у него бывает, но быстро проходит. Попробуйте через пол часика опять позвонить.

        Рома ушел. Выждав тридцать минут, я позвонил. На этот раз за дверью раздались шаги, и она распахнулась быстрее, чем я ожидал.
        - Меня нет, я улетел, я уехал, я умер! – прокричал ПэО и захлопнул дверь.
      
 Минут через десять я позвонил вновь. Теперь шагов не было. Возможно, он стоял у двери и наблюдал за мной в глазок? Во всяком случае дверь открылась мгновенно.
        - Какого черта?! Я что, не ясно сказал?! Вы хотите, чтобы я спустил Вас с лестницы?! – прогрохотал ПэО и хрястнул дверью перед моим носом…
        - Эх, была – не была! – входя в раж, подумал я и снова нажал кнопку.

Дверь открылась. А чтобы она не закрылась, тотчас поставил за порог ногу.
        - Ну, наглец! На мою территорию! Я тебя проучу! – изумленно вскричал он и больно ударил ногой под мое колено.
        - Да мне уехать сегодня надо! – заорал я и совершенно автоматически ответил ударом своей ноги под его колено. (Надо отметить, что у меня был первый разряд по гандболу, и автоматически отвечать на удары и толчки в зоне противника нас хорошо обучали). Реакция ПэО была сколь мгновенной, столь и неожиданной. Подпрыгнув на одной ноге и кривясь от боли, он процедил сквозь зубы уже вполне примирительно: «Ну, ****ь, достал. Проходи на кухню». Я прошел. Не успел осмотреться, как вошел ПэО уже одетый для выхода в город.
        - Тебе когда надо уезжать? – спросил он, как ни в чем не бывало.
        - В четыре, то есть в шестнадцать, - ответил я.
        - Ну, так мы успеем! Приходи через два часа в археологический музей. А пока – брысь отсюда!
      
        Счастливый, пробормотав «спасибо», я пулей вылетел на улицу и пешком, почти бегом, пришел к музею. Решил присесть на скамейку рядом с Пушкиным на Приморском бульваре и немного почитать «Историю Древней Греции». Но греки почему-то не лезли в голову. Мысли все время крутились вокруг эпизода у двери. Тогда я впервые понял, что ПэО – человек неординарный, способный на сногсшибательные поступки, взрывной, отходчивый, на самом деле добрый.

        …Зайдя в музей, я сказал, что мне надо сдавать экзамен Карышковскому. Меня пропустили и провели. В комнате было еще несколько мужчин и женщин, живо обсуждавших какие-то археологические новости. Петр Осипович взял направление, надиктовал вопросы и вместе с коллегами удалился, оставив меня одного. Добросовестно переписав из учебника все, что мог, стал ждать его возвращения. Стрелки часов неумолимо двигались к пятнадцати. Тревога нарастала. Ведь до шестнадцати надо было еще добраться до автовокзала, взять билет. Было двадцать минут четвертого, когда компания с шумом и гамом ввалилась в комнату. ПэО вначале с недоумением посмотрел на меня, затем схватился за голову:
        - О Боже! Ты же опоздаешь! Давай зачетку! Четыре балла хватит?
        - Хватит!
        - Ну, будь здоров. А ты откуда?
        - Из Доманёвки.
        - Пламенный привет славному местечку Думанёвка! Известное селение.
       
       Именно так – «Думанёвка», почему-то всегда говорил ПэО при наших дальнейших встречах. Его нельзя было заподозрить в отсутствии памяти на названия населенных пунктов или слабой лингвистической памяти – он знал много языков, лекции читал без бумажки, заложив руки за спину и прохаживаясь по аудитории, при этом сыпя десятками названий, имен, дат. Но почему, встречая меня, он всегда восклицал: «О, привет, Думанёвка!»? Что-то личное, как теперь я понимаю, было для него в названии моего поселка. Для всех – Доманёвка. Для него – Думанёвка. Что?

        Первого сентября 1969 года перед первой парой я стоял возле аудитории. Она располагалась в здании современной научной библиотеки ОНУ им. И.И.Мечникова. В деканате мне сказали, чтобы я подождал кого-то, кто представит меня моим новым сокурсникам. Время от времени мы встречались с взглядами с симпатичной девушкой в очках, с гладко зачесанными волосами темно-коричневого цвета, выше среднего женского роста, которая, как и я, стояла с другой стороны двери. Аудитория уже заполнилась. Ни преподавателя, ни представителя деканата не было. Девушка прошлась в сторону лестницы, ведущей на второй этаж от деканата, который был на первом, посмотрела вниз, затем быстрыми шагами подошла ко мне и сказала:
        - Привет! Ты что, тоже сюда?
        - Да, вот жду, что кто-то представит.
        - Да ну их. Давай будем заходить, а то мест уже не будет. Меня зовут Алла.
        - Меня – Валера.

        Так я познакомился с Аллой Долей, и началась наша многолетняя дружба. Надо сказать, что в моей жизни было десятка три женщин – друзей. То есть между нами не было никаких любовных или сексуальных отношений даже на ранних стадиях. Может быть, отсутствие малейших намеков на интим делало нашу дружбу прочной, а тайны, которые мы доверяли друг другу, не всегда откроешь подруге или другу одного с тобой пола.

        Судьба Аллы сложилась так, что, если мне не изменяет память, она близко сошлась с ПэО в 1973 – 1974 годах, работая после окончания истфака лаборантом на кафедре истории СССР. На эти же годы приходится начало моих появлений в обществе, вращавшемся на орбите Личности и Ученого мирового масштаба, каковым на самом деле являлся Петр Осипович.

        Людей, стремившихся поближе к нему, был легион! Подавляющее большинство из них чего-то от него хотели. Внешние данные, широкая натура, харизма, энциклопедические знания, ораторский дар могучей силой притяжения вовлекали в бесконечный круговорот вокруг звезды под названием «ПэО» множество сателлитов.
 
        Многие набивались в друзья. Но, если бы меня сегодня спросили, кого считал своим другом ПэО, то с определенной долей уверенности, я мог бы назвать только одного человека – Эдуарда Антоновича Ашрафяна. Да и то, наверное, что работал с ним на одной кафедре в институте связи имени Попова, дружил с этим замечательным человеком, и мог судить об их взаимоотношениях не только со слов Ашрафяна, но и наблюдая воочию. Возможно, были и другие друзья, но я их просто не знаю.

        Что касается лично меня, то свой статус в окружении ПэО я бы определил как «друг семьи». О, то был высокий статус! В числе «избранных» я присутствовал на свадьбе Аллы и Петра Осиповича, еще до свадьбы часто бывал во многих компаниях «с ограниченным доступом», в ресторанах, на дачах. После свадьбы их хлебосольные квартиры всегда, в любое время суток, были открыты для меня, с ночлегом в придачу и всем имеющимся в запасе спиртным.

    Сумма многолетних впечатлений, а теперь уже и значительный отрезок времени, как мы, историки, понимаем, для их кристаллизации в некую истину, надеюсь, дает мне право сформулировать мое сугубо индивидуальное видение феномена профессора Петра Карышковского.

        Если он и не был гением в обычном представлении, то гениальным трудоголиком был точно. Некоторые из одесситов еще, наверное, помнят высокого, седеющего мужчину в очках, внешне чуть смахивающего на Сергея Михалкова, быстро и широко шагающего по Дерибасовской и увлеченно, с эмоциями… читающего книжку! Чаще всего - научную. Полагаю, именно наука была сферой его абсолютных приоритетов, а занятие наукой – предельно естественной формой существования. Наука для него была тем, чем раковина для улитки. Невидимая для простых смертных раковина. В этой связи классическим примером служит следующая ситуация.

        Я прихожу к ним в гости с бутылкой. ПэО сидит за столом и быстро пишет что-то на обратной стороне каталожной карточки. Он одет в теплую клетчатую рубаху на выпуск, джинсы. Маленькая черная шапочка на голове, под которой он прячет мешающие работе длинные волосы, и домашние туфли дополняют картину.

        - А, Варзик! Что ты нам принес? Наверное, свой любимый «биомицин»? Так ты его и будешь пить. У нас есть кое-что получше. Алла! Дай ему фужер и что-нибудь загрызть, а нам рюмки.

        После этих слов ПэО освобождает часть стола от карточек, рукописей, книг, осторожно отодвигая их на свою сторону. У освободившейся стороны пристраиваемся мы с Аллой, точнее, я, потому, что она бегает на кухню и обратно, между «рейсами» пригубливая из своей рюмки.

        Я располагаюсь надолго. Курю, говорю, ем, пью. ПэО поддерживает компанию по всем позициям, кроме «курю» и при этом продолжает… интенсивно работать, периодически вскакивая из-за стола, чтобы взобраться по лестнице аж под высоченный потолок за очередной книжкой с полок, ломящихся от груза сотен томов в старинных переплетах. Иногда, очевидно, когда необходимо зафиксировать какой-то очень важный вывод, а наши разговоры все-таки отвлекают его, он подымается на пару ступенек лестницы, стоящей в виде буквы «А», садится на ступеньку выше и на колене, свысока поглядывая сквозь нас, быстро пишет. Затем, широко улыбаясь, спускается со своей «заоблачности» и говорит:
        - Варзик! Тебя надо уволить. У меня пустая рюмка! А я как раз закончил статью. За это и выпьем!

        Жизнь подарила мне счастье общения со многими выдающимися личностями. Ныне покойный мой друг Славик Шамко шутил: «Знаешь, старик, складывается впечатление, что в самый решающий момент ты находишься под кроватью всех знаменитостей…». Пишу об этом для того, чтобы читатель хотя бы на слово поверил: Петра Осиповича мне есть с кем сравнивать. Так вот, по уму, образованности, интеллекту, трудоспособности, как в сумме, так и отдельно, я не встречал ему равных. Эпизод, приведенный выше, свидетельствует о наличии у него главного качества настоящих Гениев – умения заниматься разноплановыми делами одновременно. Тут вполне уместно вспомнить о Цезаре, Наполеоне. Но если те по своему поведению и «самости» были никак не меньше небожителей, то ПэО поражал своей простотой, естественностью, «встроенностью» в коллективы и мероприятия любого уровня – от компании в студенческом общежитии до посиделок «аксакалов» ВАКа. Может быть, в умении соединить в себе вещи на первый взгляд несовместимые, тоже проявляется гениальность? Верю, что это так.


                Ирина Владимировна Завьялова
                запись в дневнике 09.03.1971 года)

        …Первые впечатления, которые остались от встречи с этой женщиной – суровость, ироничность, бескомпромиссность, твердость в убеждениях. После первой встречи, после первой прочитанной ею лекции мы почувствовали себя плохо:

        - Праздники кончились, начались серые будни…, - изрек кто-то из ребят. Но никто из нас, еще «ходящих по лезвию бритвы», неустойчивых в стенах ОГУ студентов 2-го «переходного», «решающего», «определяющего» и т. п. (согласно полной грозного смысла классификации деканата) курса не знал, что настоящий «праздник жизни» для нас только начинается.

        Встреча с Ириной Владимировной Завьяловой состоялась. Шел 1970 год.
        Она начала читать лекции во втором семестре. Мы вернулись в Одессу после зимних каникул. В февральском городе пахло весной. Как сказал один из героев Паустовского: «Когда из головы выброшен весь мусор, невольно ждешь небывалых весен». Весна и вправду предстояла бурная. Летняя сессия на 2-м курсе – самая тяжелая. И «гвоздь программы» - «Средние века» у Завьяловой.

        Честно говоря, мы удивлялись, что же, в конце концов, для пугающих нас старшекурсников являлось камнем преткновения? Ведь это период нашей детской романтики! Время мушкетеров и Ришелье, Жанны д’Арк и Робина Гуда, Магеллана и Колумба, Дрейка и Писсаро. Это возрождение – время, когда выдающиеся представители homo sapiens настигали истину как раз в тот момент, когда она распахивала дверь в сокровищницу человеческого духа и тела.

        Да, мы знали об этом с детства. И ждали небывалой весны, чтобы вновь встретиться с детством, которое было еще так недалеко… Но нас ждало нечто необычное. И.В. первой из преподавателей поставила перед нами вопрос: «Почему?».
 
        Надо иметь смелость и такт, задавая этот вопрос 18-летним. Постарайтесь, чтобы от них не убежало детство с его романтикой и мечтами. Умейте это! Иначе – крах. Недаром 2-й курс истфака считается «переходным», «решающим», а Средние века – «гвоздем программы». «Ковать» историков поручалось настоящему «кузнецу».

        Отношение к труду – верный критерий суждений о человеке. Она заставляла нас работать много и упорно, при этом не жалея себя. Это педагог высшей пробы. Из тех, которые сгорают на работе. Сгорают, но согревают своим теплом пробивающиеся ростки, давая им жизнь.

        Не было идиллии на лекциях и семинарах. Кипели страсти. Бесчисленным количеством «Почему?» она заставляла шевелиться те участки мозга, которые должны были анализировать, синтезировать, предвосхищать, взвешивать. Мы чувствовали, что это проверка на прочность. В те моменты наша жизнь была борьбой.

        Она не хвалила нас за правильные ответы, но небеса разверзались над головами, если пороли чушь. Обиды не было. Средние века требуют рыцарских правил.
 
        Она учила нас МЫСЛИТЬ, находить СУТЬ в гениальных строчках общественных теорем великого Маркса и его друга Фрэди Энгельса – лучшего философского тактика всех времен и народов.

        И.В. была отличным рассказчиком. Она читала лекции в лучших традициях советского ораторского искусства. Ее лекции смело можно назвать речами, блестящими по внутреннему содержанию, поданными в острой полемической форме. И как награда – множество вопросительных знаков в конспектах студентов.

        Понятия «время» для занятий со студентами у нее не существовало. Лекции, практические, коллоквиумы, консультации, кружки, курсовые, дополнительные занятия… По количеству времени, которое отдавалось нам, она могла дать фору нескольким преподавателям, вместе взятым.

        Еще многое можно добавить, но я – ученик ее школы. Я сказал о ней ГЛАВНОЕ.
       
                Семён Иосифович Аппатов

        Первый опыт научной работы я приобрел у И.В.Завьяловой. Хотел написать «под руководством», но это было бы слишком громко сказано. Её «руководство» свелось к одной встрече, после того, как я выбрал темой курсовой культуру Византии. Вторая встреча была на защите, где она, руководитель (!), камня на камне не оставила от моих наивных, якобы научных потуг. С защиты еле ноги унес, чуть было не прослезившись от счастья и умиления за жалостно брошенную мне «тройку». Зла на И.В. не держал, более того, был искренне благодарен за знания, полученные на ее лекциях и семинарах, и за высокую оценку моего научного доклада на университетской научной конференции, которую она дала уже через год. Кроме официального выступления, в перерыве конференции взяла меня под локоть и тихо сказала: «Вы выросли, Варзацкий. Очень выросли». Такие слова услышать от самой И.В. – дорогого стоит. Такое не забывается.

        Может быть, высокая оценка из уст крайне требовательного преподавателя отчасти объясняется тем, что доклад был написан не под ее руководством? Ведь именно к «своим» она в первую очередь применяла знаменитую требовательность. Может быть. Но факт остается фактом: подготовкой доклада к той, памятной мне конференции, руководил Семён Иосифович Аппатов.

        С.И. пользовался большим авторитетом у студентов. Он был непревзойденным лектором международником. Во всяком случае, мне за всю жизнь не приходилось видеть и слышать ничего подобного. Тут особенно важно упомянуть о той роли, которую играли лекторы-международники в жизни советского общества.

        Нынешнему поколению студентов, выросшему в условиях реальной, практически полной свободы СМИ, торжества Интернета, «разгула» демократии невозможно представить жизнь за «железным занавесом», как на Западе называли страны социалистического лагеря. Сразу оговорюсь, что не собираюсь выступать критиком всего, что было в СССР, но недостаток информации я лично ощущал постоянно. Особенно информации о зарубежье. Стремление побольше узнать о «прекрасном далеко», как пелось в популярной тогда детской песне, вылилось в масштабные закупки публицистической литературы в книжном магазине родной Доманёвки, где, начиная с 7 класса, я слыл едва ли не самым доходным завсегдатаем. Блистательные по форме, глубокие по содержанию, шедевры жанра – так можно характеризовать труды выдающихся советских журналистов – международников Эрнста Генри, Мелора Стуруа, Николая Федоренко, Генриха Боровика, Валентина Зорина, Виталия Коротича, Владимира Цветова. Попав в мои руки, они были с восторгом и вдохновением «проглочены», много интересных фактов и сюжетов перекочевало на каталожные карточки самодельного домашнего каталога, а влияние их на мое становление как личности, учитывая «дипломатические грёзы», было определяющим.

        Для многих людей истиной в последней инстанции стали продукты вещания на СССР «вражеских голосов» - радиостанций, круглосуточно занимающихся антисоветской пропагандой в эфире. Несмотря на все меры борьбы с ними,   очень хотел, мог поймать запретные волны.

        Большинство же жителей страны, интересующихся как там у них «за бугром», могло получить сведения шире, чем с экрана телевизора или с радиоточки, у лектора международника. Примечательно, что чем выше был ранг лектора, тем уже был круг аудитории, но выдавалось больше закрытой информации. Например, лектор ЦК КПСС никогда не опускался до уровня трудового коллектива завода или колхоза. Да что там колхоз, для него и районный партактив был не престижен! Они, как правило, выступали на республиканском и областном уровнях. Лекторы республиканских ЦК – на районном. А лекторы обкомов и райкомов «несли идеи партии в массы».
 
        Кроме штатных лекторов партийных органов были внештатные лекторы этих же органов соответствующего уровня, были лекторы общества «Знание». То есть существовала разветвленная структура устной пропаганды и агитации работавшая на политическую систему.

        Как я теперь понимаю, сверхзадача этих людей заключалась не столько в эффективности, но в эффектности подготовки слушателей, подаче материала, внешнем виде, особом складе речи, тембре голоса, поведении до представления слушателям и на трибуне. Делалось все, чтобы приезд лектора был праздником, большим событием, торжеством, пришествием. Секретари партийных организаций заведомо «разогревали» публику фразами типа: «Вот приедет лектор из области (района) и все нам расскажет. Я его слушал. Молодец! Все по полочкам раскладывает. Доходчиво, понятно…».

        Так создавался ореол вокруг профессии лектора, а лекторы – международники были некоронованными королями лекторского сословия. Само собой подразумевалось знание ими иностранных языков, заграничные командировки, элитное образование. Народ должен был верить, трепетать и внимать. Вот и я искренне верил и внимал. Трепета же ни перед кем за собой не замечал. Когда мне Коля Лазарев, с которым мы жили в одной комнате в общежитии № 4, с некоторым превосходством на правах старшего (он был уже на 3-м курсе, а я только вживался после заочного отделения во 2-й курс стационара), рассказал об Аппатове, я решил поближе познакомиться с ним, но повода на протяжении всего 2-го курса не было. На 3-м курсе я пришел к С.И. с просьбой написать статью в «Историк». Разговорились. Спросил у него совета, как можно стать дипломатом. Он внимательно посмотрел на меня, изучая, улыбнулся и спросил, почему вопрос именно к нему. Я ответил, что все говорят, будто бы он закончил «МИМО» (так тогда называли Московский институт международных отношений), работал за границей. На что С.И. как-то очень быстро ответил, что в Москве не учился, а заканчивал факультет международных отношений Киевского госуниверситета и, например, нынешний декан факультета Глеб Николаевич Цветков – его сокурсник. Если я желаю, он может меня с ним познакомить. В отношении своей работы за границей не сказал ничего, но предложил работу «заграничной» направленности мне. Ему нужен был студент, способный реанимировать кружок «Международные отношения» : «Путь в современную дипломатию может лежать и через науку. Начнем с малого – становись старостой кружка, пиши научные доклады, организуй работу, а там будет видно. Чем смогу – помогу. Большому кораблю – большое плавание», - в заключение изрек свою любимую фразу С.И.

        Кружок я возглавил и был старостой почти три года, до окончания университета. Темой научного доклада, подражая С.И., избрал историографию. Только у него была монография по американской историографии одного из периодов истории Германии, а я взял советскую историографию советско – американских отношений. Но не только подражание ему определила мой выбор. Определяющими были два других мотива.

        Первый и важнейший, сыгравший отрицательную роль как в реализации дипломатической карьеры вообще, так и «научного пути» в дипломатию в частности – плохое владение английским языком.

        Второй, сыгравший положительную роль в моем становлении как научного работника – совершенно осознанное, никем не подсказанное решение начать научную карьеру с историографии. Я правильно сообразил, что дабы знать советско – американские отношения – ядро дипломатии того времени – надо проштудировать все написанное о них советскими историками.

       Аппатов со свойственной ему быстротой поддержал мою идею. Кстати, быстрота реакции на возникающие проблемы, как я понял позже, была результатом постоянного осмысления и анализа им всего, происходящего вокруг его особы. Он был чрезвычайно осторожен, гибок, по дипломатически выдержан, а стиль поведения несколько напоминал стиль Штирлица. Скорее всего, я тоже был какой-то маломощной фигурой в его «талейрановских» комбинациях. Впрочем, мне было комфортно. С.И. очень многому научил меня. Не прямо (хотя и чисто жизненные установки были), но опосредованно, своим примером, мыслями, зашифрованными между строк его работ.

        На основе научного доклада в кружке была написана курсовая работа на 3-м курсе. На 4-м под его руководством была защищена еще одна. Они составили костяк дипломной работы «Советская историография истории советско – американских отношений в 1917 – 1939 гг.». Если кто-то думает, что я банально перечислил более 200 монографий и статей, тот ошибается. Я был потрясен открытиями, которые ожидали меня за скромными, почти трафаретными обложками, пожалуй, самых официозных из официозных книжек советской внешнеполитической истории. Например, только разных дат высадки американских войск в начале Гражданской войны на Севере России было выявлено более ДЕСЯТИ?! Думаю, что и до сегодняшнего дня, уже в новейшей российской историографии этот вопрос не закрыт окончательно. И таких проблем оказалось много! Единомыслие было в главном: американский империализм – заклятый враг СССР. Что же касалось конкретных исторических фактов, то никто явно не утруждал себя изучением всяких там «мелочей».

        Дипломную Аппатов счел возможным представить на суд своих коллег – американистов. С рекомендательными письмами я отбыл в Киев и Москву.

        В Киеве нанес визит уже упоминавшемуся Г.Н. Цветкову. Он взял дипломную и попросил зайти через «пару дней». При следующей встрече дал высокую оценку работе, сказал, что тема может быть предметом кандидатской и докторской диссертаций. Предложил задержаться в Киеве еще на «пару дней», чтобы он успел (по собственной инициативе…) надлежащим образом оформить официальный отзыв (я, сдуру, отказался…), и выразил сожаление, что я не смогу поступать к ним в аспирантуру в этом году, так как не имею направления (у меня и намерений таких не было…).

        В Москве произошла забавная история. Известный американист Николай Николаевич Яковлев назначил встречу в Институте США и Канады АН СССР, который в 1973 голу находился в начале Калининского проспекта за всем известной церквушкой, если идти от библиотеки им. Ленина. Найдя нужный кабинет, я постучался. Услышав из-за двери: «Войдите!», - вошел. В кабинете было два стола. За одним из них сидел молодой черноволосый мужчина. Приветливо улыбаясь, предложил мне присесть на стул возле стола напротив и сразу спросил: «Ну, как там Одесса-мама?». Я ответил каламбуром типа «цветет и пахнет», передал ему привет от Одессы, где все его знают, от Семена Иосифовича, а затем нагнулся и стал рыться в своем бездонном портфеле, пытаясь обнаружить письмо Аппатова. Пауза неприлично затягивалась, но в этот момент открылась дверь, вошел высокий подтянутый мужчина, а тот, что был в кабинете, сказал: «Николай Николаевич, ваш одессит уже прибыл и докладывает об обстановке на Юге»…

        Я откровенно опешил. Тот, что был в кабинете, глядя на мой сконфуженный вид, рассмеялся, встал из-за стола, подошел ко мне, протянул руку: «Анатолий Андреевич Громыко». Вошедший тоже протянул руку: «Николай Николаевич Яковлев». Все стало на свои места. Но какая компания собралась! Сын «Самого» Громыко, известный ученый и… я.

        Яковлев забрал дипломную, велев позвонить дней через 5 – 6 ему домой. Дал адрес, объяснил, как найти дом, заметив, что это проще простого. Действительно, дом я нашел сразу, спустившись от МИД СССР на Смоленскую набережную. В парадной, кроме консьержки, был еще человек в штатском. Женщина позвонила по телефону, а мужчина провел до лифта. Николай Николаевич открыл дверь и провел меня в большую комнату с длиннющим и широченным столом по центру, буквально прогибающимся под тяжестью множества книг, рукописей, газет как строительные леса под тяжестью кирпича. На стене висел портрет маршала. Заметив мой взгляд, Николай Николаевич сказал: «Это мой отец. Главный маршал артиллерии. Присаживайтесь».

        Я присел на краешек стула у торца стола. Он – по диагонали напротив. Дипломная лежала перед ним. В нее были вложены несколько листков бумаги. «Я написал отзыв на Ваш реферат. Послушайте, может я что-то упустил», - сказал он и зачитал текст. Разумеется, моя солидарность с автором отзыва была полной… «Если хотите, можете заверить в канцелярии», - посоветовал Николай Николаевич. Я поблагодарил, взял ответное письмо Аппатову и откланялся.

        …Прошло больше сорока лет с момента описываемых событий. Семен Иосифович эмигрировал в США и там умер. Все годы до отъезда я поддерживал с ним добрые отношения. Наверное, он все же связывал со мной какие-то надежды, иначе вряд ли дал рекомендацию в члены КПСС, часто принимал дома, поручал важные для его имиджа визиты.

        Для меня он был воплощением идеального научного руководителя, человеком нестандартного склада ума, твердого характера, упорства в достижении поставленных целей. Я пытался брать с него пример, нес и через всю оставшуюся жизнь пронесу глубокую благодарность за все, что он мне дал.


                Анатолий Диомидович Бачинский

        Анатолий Диомидович – один из тех преподавателей, с которыми я был не только хорошо знаком, а очень плотно сотрудничал по каким-то направлениям учебной, научной, общественной жизни. Сотрудничество, как правило, приводит к установлению близких человеческих отношений, часто перерастающих в дружбу. Не могу приписывать себя к числу друзей такого неординарного человека, но благотворное влияние его непередаваемого обаяния, широкой натуры, острого ума имел честь испытывать на протяжении нескольких лет, будучи редактором факультетской стенной газеты «Историк». Беспартийный доцент многие годы курировал «Историк» от… партийной организации факультета?!

       Никогда не забуду нашу первую встречу. Она произошла на вступительном экзамене, который он принимал вместе с И.В.Завьяловой. Его улыбка, доброжелательность, наводящие вопросы, утвердительные кивки головой позволили мне расслабиться и протараторить все, что я учил, читал, слышал, видел в кино. Лишь поставив «отлично», они с трудом остановили меня.

       Что значит слово «счастье» я узнал в следующее мгновение. Как вышел из аудитории – не помню. Помню только коридор учебного корпуса, забитый абитуриентами. Все они казались мне светящимися и невидимыми. Я не видел лиц, не воспринимал разговоров, только осторожно отодвигал рукой встречных и, как пьяный, плыл в тёплой, ласковой реке счастья к выходу.

        Приходить в себя начал от поцелуев и слез старшей сестры, ожидавшей меня на улице. Тогда же впервые в жизни почувствовал, что такое зависть. Увидел её в глазах некоторых абитуриентов. Они завидовали моему счастью.

        И, наконец, во время зачисления, тоже впервые, ощутил горечь, боль и отчаяние несчастья. Для поступления на стационар не хватило одного балла… Взрослая жизнь оказалась до обидного простой схемой: после радости – неприятности.

        Меня зачислили на заочное отделение, а через год перевели на стационар. Во время заочных сессий Бак замечал меня, интересовался делами, говорил, что надо переводиться на стационар. Он оказался единственным преподавателем, знавшим меня, и вполне объяснимо, что после перевода я подошел к нему поговорить о своих планах.

       С 13 лет я мечтал стать дипломатом. Хорошо помню, как зародилась мечта, как планировал по годам карьеру, вплоть до должности посла. Мысли никому не доверял, даже матери. Да и что она могла мне посоветовать, по житейски мудрая, в дипломатических делах? Вот я и нафантазировал себе, что закончу истфак, затем поступлю в Высшую дипломатическую школу (где-то вычитал о ней) и стану дипломатом.

        Оглушительный удар иллюзиям нанес сосед по гостиничному номеру в «Пассаже», где я жил в первую заочную сессию морозным январем 1969 года. Едко высмеяв мою наивность, парень рассказал о МГИМО и о тех, кто там учится, о том, что перевестись туда простому смертному невозможно, а с высшим образованием туда не принимают. Что касается ВДШ, то туда направляют партийных работников уровня не ниже первого секретаря райкома партии… Мои мечты явно превращались в прах.  В мучительных сомнениях: «Что делать?», - летели месяцы. Я по-прежнему ни с кем не советовался, поставив перед собой цель: перевестись на стационар после летней сессии, а там будет видно.

        …Анатолий Диомидович слушал меня покусывая ногти, что, как я узнал позже, свидетельствовало о его интересе к вопросу. Когда я закончил, он улыбнулся и сказал: «Станешь дипломатом – привезешь мне из загранки чётки. Никак не могу избавиться от дурацкой привычки грызть ногти. Говорят, чётки помогают. Ну, это я шучу. А что касается твоих проблем – я должен подумать. Подходи через неделю».

        Ровно через неделю я вновь стоял у дверей кафедры истории Украины. Он вышел, приобнял меня за плечи и увлек за собой в пустую аудиторию. «Понимаешь, вопрос очень непростой и мне не хватает компетенции, чтобы давать тебе советы, то есть брать на себя ответственность за конечный результат», - сказал А.Д., потирая нос и приглаживая усы. «Поэтому познакомлю тебя с доцентом кафедры истории КПСС Леоновым. В свое время он был директором Высшей дипломатической школы, и многое может тебе рассказать. Задавай ему любые вопросы не стесняясь. Он мужик неплохой, если чем-то сможет помочь – поможет. Что касается партийности, то ты должен знать, что на истфаке стать членом КПСС очень сложно. Для этого надо или задницу лизать нужным людям или так проявить себя в общественной работе, чтобы у парткома не было никаких сомнений в отношении твоей кандидатуры. Если у тебя есть организаторские способности, то я бы мог предложить верное дело, через которое можно пробиться в «ЧЛЕНЫ», - выразительно, с лёгким сарказмом выговорил последнее слово Бак и вопросительно посмотрел на меня. «Думаю, что да», - неуверенно ответил я. «На факультете есть стенная газета «Историк». Выходит раз в месяц. Редакция испытывает сложности со сбором материалов. Возьми это на себя. И для тебя будет перспектива, и меня выручишь, потому что я в некотором роде несу ответственность за регулярность выпусков и качество газеты. По рукам?», - протянул руку. «По рукам…», - не успев подумать, пожал руку я.

        Так началось наше сотрудничество, длившееся более трех лет. Нельзя сказать, что работа была слишком обременительной, но и легким времяпровождением ее назвать нельзя. Особенно напряженно редакция работала в последнюю неделю перед выпуском. Последнюю ночь коротали в кабинете партбюро до утра. Ах, эти ночи за столами партбюро!

        Многое я отдал бы, чтобы вернуться в пленительный полумрак пустых коридоров истфака, в нашу хмельную молодость, в маленький кружок единомышленников и соратников, подобного которому я не встречал в жизни больше никогда.

        Разумеется, то была многолетняя традиция с устоявшимся ритуалом. Набирали побольше «шипучки», «биомицина», «аллигатора», сигарет, плавленых сырков, кабачковой икры, рыбных консервов - с таким расчетом, чтобы хватило до утра, и творили. Творили в полном смысле слова, без кавычек и натяжек. Собственно, тогда впервые я понял смысл слов «коллективное творчество». Оно невозможно без генератора идей. У нас эту миссию артистично узурпировал Анатолий Диомидович, своей харизмой подавив в зародыше даже теоритические возможности проявлений конкуренции. Уникален опыт его «генераторства». С сигаретой в руке, похохатывая, Бак фланировал по кабинету, приятным баритоном рассказывая очередную забавную историю или анекдот. Рассказчик он был непревзойденный, мы отвлекались, время шло, газета не делалась. Наконец, оратор говорил, что неплохо бы и горло промочить. Молниеносно разливалось вино, звенели стаканы. С этого момента редакция, поймав вдохновение, трудилась слаженно и быстро. Генератор и цензор в одном лице излучал блаженство, милостиво со всеми соглашался и, рискуя качеством, вовсе не сдерживал финишный рывок. Он понимал силу мотивации в виде батареи недопитых бутылок, ждущих победителей. Впрочем, загадочным образом качество газеты от вина никогда не страдало, а доступ к напиткам был свободным и каждый мог этой свободой  в любую минуту воспользоваться…

        Но вот газета готова, прозвучал тост за благополучное завершение номера, закурили, спешить некуда. Теперь, перебивая друг друга, больше говорили студенты, а Бак, показывая редкие прокуренные зубы, заразительно смеялся по поводу любой глупости, которую мы несли. Он обладал совершенно необходимым для застольных бесед качеством искусного продолжения заходящей в тупик темы или перевода разговора на другую тему, логически вытекающую из предыдущей. При этом в центре внимания оставался прежний рассказчик, хотя частенько он и не думал сказать то, что от его имени («Вот Витя правильно сказал… Продолжая мысль Лёни, я добавлю… Совершенно верно, Валера…») – декларировал Бак.

        Знал множество стихов, всяких курьезных случаев из жизни исторических персонажей, песен. Петь начинал без просьб и предупреждений, от избытка чувств, любви к жизни и ко всем окружающим. Мы, как могли, подпевали ему. Песни через открытое окно партбюро летели в горсад и, как говорили знакомые, были слышны даже на Дерибасовской. Имели место пара случаев, когда по моей забывчивости «не прикормленные» вахтеры, дежурившие в ночную смену, «закладывали» нас за песни Заире. Все заканчивалось легким испугом и «материнскими» увещеваниями декана. Не представляю, что бы было, если бы вахтеры оказались «политически зрелыми» и передали ей слова из белогвардейского репертуара А.Д.:

                …Но в Москву мы вернемся,
                И все будет, как встарь!
                И в Кремле улыбнется
                Православный наш царь!

        «Эмигрантскую», как ее называл Бак, мы особенно любили, а припев:

                …И в дороге один я,
                Передумаю вновь.
                За кордоном Россия,
                За кордоном любовь. – горланили во всю мощь, повторяя по несколько раз.

        Бак не был бунтарем, а тем более диссидентом. Думаю, что его страстное увлечение историей было реализацией яркого, сложного, романтичного внутреннего мира. Не случайно такие противоречивые фигуры, как Ярема Вишневецкий, Троцкий, Савинков, Котовский, Махно, Че Гевара, Мишка Япончик, Сонька Золотая ручка в талантливой трактовке Бака представали перед нами в ореоле героев, отчаянных смельчаков, людей однозначно симпатичных, которым хотелось подражать.

        А.Д. умел увлечь, вызвать интерес, привить свои увлечения другим. Под его влиянием я начал пробовать писать, увлекся поэзией, открыв для себя многих поэтов и выучив десятки стихов. От него я перенял умение слушать, работать в команде, не говорить банальностей, не пить с горя, ковыряться в архивах, ухаживать за женщинами, ценить дружбу, чувствовать Одессу, красиво курить, творчески подходить к делу, презирать жадность и глупость, опохмеляться пивком, держать слово.
 
        Он сказал, что моя фамилия есть в реестрах польской гербовой шляхты – «гасконцев» Речи Посполитой. Можете представить, какой заряд позитивной энергии дала эта информация сельскому парню, которому романы Дюма заменяли Библию!

        …Прошло 45 лет, как я закончил истфак. Дипломатом не стал, хотя шанс для меня Бак создал, как и обещал. На четвертом курсе стал кандидатом в члены КПСС. Чтобы поступить в МГИМО, надо было бросить истфак …после четвертого курса. Долго мучился, не решаясь сказать о своей задумке маме, которая очень гордилась моими успехами, тянулась изо всех сил, чтобы содержать меня в городе.

        Наконец решился, поехал в Доманёвку, и уж было начал разговор, как руки у мамы задрожали, глаза заморгали, по щекам потекли слезы. Стоя у плиты, она вытирала лицо грязным передником и, пытаясь взять себя в руки, шептала: «Ну, шож, ну, шож – тобі видніше… Тільки нашож це було скільки мучиться… Шож тут осталось – один год… Та будеш мать діплом, а тоді поступай куди хочеш… А там – як знаєш, тобі видніше…».

        И я не смог. Даже сейчас у меня наворачиваются слезы. Не дай Бог, случилась бы какая-то осечка – мать бы этого не пережила.

        С Анатолием Диомидовичем я не прерывал отношения и после окончания учебы. Часто советовался с ним по житейским и научным вопросам. Жизнь то разделяла нас огромными расстояниями, то вновь сводила в Одессе. Помню, как при встречах Бак загорался, молодел и все норовил нагрянуть к кому-нибудь в гости. Потом вспоминал, что уже поздно, да и спиртное ему стало вредным, да и ехать то особо уже не к кому…

        В памяти Бак остался, как очень близкий мне человек, как никто другой много сил вложивший в мое человеческое и профессиональное становление. Полагаю, что так могут сказать многие из выпускников истфака. Мы, историки, хорошо знаем, что большое видится на расстоянии. Масштабы личности Анатолия Диомидовича Бачинского для меня с каждым годом все укрупняются. Благодарю судьбу за знакомство с этим замечательным человеком.


                Вадим Сергеевич Алексеев – Попов

        Историком я стал благодаря Вадиму Сергеевичу. Жаль только, что понял это не сразу, а по прошествии многих лет, но яркая вспышка в сознании, которую кто-то очень точно назвал озарением, произошла при сдаче ему зачета. После нее я начал ПОНИМАТЬ логику истории. Попробую объяснить все по порядку.

        Лекции В.С. читал своеобразно. Сутулясь, неторопливо ходил по аудитории, держа одну руку в кармане пиджака, а другую – возле подбородка и негромким голосом… нет, не читал лекцию в обычном представлении, а вел сложную, требующую максимальной концентрации дискуссию с невидимым оппонентом, находящимся в его же голове. Он разговаривал сам с собой, и по большему счету, присутствие студентов было вовсе не обязательным. В начале лекции это часто были бессвязные фразы, чередовавшиеся с длинными паузами, во время которых В.С. смотрел невидящим взглядом поверх очков, висевших на кончике крючковатого носа, на аудиторию, шевелил губами, шел к столу и что-то записывал карандашом на листочке. Ближе к середине пары слова, которые он часто спрягал, подбирая нужный падеж, начинали хлестко попадать в смысл предложения, как шар в бильярдную лузу, мысли текли все более плавно и свободно, искусно связываясь логическими узелками, словно веревочное письмо. Произношение становилось все более четким, темп неизменно тихой речи возрастал, напряжение работающих в заданном ритме слушателей достигало высшей точки. Наконец следовал вывод из фразы, резюме в несколько броских слов, глаза, оторвавшись от пола, искрились над очками, на некрасивом, ироничном лице, чем-то напоминавшем мне Вольтера, играла едва заметная улыбка. Все его существо выражало торжество победителя!

        …Далее следовала пауза, во время которой он внимательно разглядывал студентов, как бы убеждаясь в восприятии сказанного, а затем все повторялось по той же схеме. То было магическое действо! Я не припомню, чтобы на его лекции или семинарах возникал вопрос дисциплины. Даже те, кто не понимал о чем идет речь, сидели тихо, боясь осуждения однокурсников, но еще больше опасаясь, как бы В.С. не припомнил им шалости на экзамене или зачете. Там списывать со шпаргалок было бесполезно, так как теперь уже ты должен был в свободном полете мысли продемонстрировать мастерство логических построений, желательно словами из лексикона экзаменатора. Задача была не из простых! Научный уровень лекций В.С. был чрезвычайно высок. Убежден – слушать, как он выбирается из самим же созданного лабиринта причинно – следственных связей, освобождается от паутины вторичного и несущественного, например, анализируя учение о страстях Шарля Фурье или блестящую «Историю французской революции» Адольфа Тьера – было чертовски интересно и очарованному силой убеждения студенту и разочарованному, от сравнения не в свою пользу, профессору.

        На семинарах В.С. был очень требователен, добивался, чтобы мы не сыпали общими фразами, иногда на русско – украинском сленге, а использовали первоисточники, но не просто пересказывали их, а ТРАКТОВАЛИ, выражали своё мнение, развивали мысли автора. Он учил нас ДУМАТЬ. Казалось бы, какая ерунда, каждый умеет думать. Ан нет! Одно дело думать, почему неурожай картофеля, а другое – почему не принесла ожидаемых результатов «Оранжевая революция». Есть такое понятие – историческое мышление. Без него не может быть настоящего историка. Мне кажется, что большинство учителей в школах и преподавателей в вузах даже не подозревают, что они не обладают этим качеством. Оно не может быть врожденным. Его, как я теперь понимаю, невозможно взрастить в себе самостоятельно. Даже осознать его в себе можно только тогда, когда происходит некое явление – водораздел, и ты понимаешь (но не сразу, а со временем), что ДО ТОГО ты был просто историком, знающим тысячи фактов, любящим читать исторические книги, смотреть фильмы, а ПОСЛЕ ТОГО – стал ПРОФЕССИОНАЛОМ, и до гробовой доски будешь рассматривать любое событие не иначе как ЗВЕНО в цепи сюжетов лучшего фильма всех времен и народов, созданного режиссером Клио.

        Вот этому ремеслу жестко, педантично, и в тоже время, в высшей степени педагогично, используя только им применяемую методику учил нас В.С. Мы, в меру способностей, постигали доселе неизведанное, в меру усердия конспектировали статьи и монографии, допоздна засиживались в «научке», устраивая негласные соревнования, победителем которых был тот, кто ушел из читального зала последним…
 
        Вдруг, как всегда неожиданно, наступила сессия. Зачет по спецсеминару «Социальная философия Сен-Симона и Фурье» проходил в кабинете кафедры истории Украины, которая, как и весь истфак, находилась в здании научной библиотеки ОГУ. Если сегодня зайти в библиотеку, на первом этаже свернуть направо и пройти в самый конец коридора, то упрешься в кабинет с висячим замком на двери, в котором и была кафедра.
 
        Вадим Сергеевич не сидел за столом, а подходил к каждому из нас, листал конспекты, читал с нашей помощью сокращения в тексте и комментарии на больших, почти в полстраницы (по его рекомендации) полях, формулировал несколько вопросов, которые мы записывали. Самое главное начиналось во время ответа на поставленные вопросы. Стоило студенту, для верности дословно записавшему ответ на бумаге, ошибиться в выборе нужного слова, как наступала вселенская трагедия. Отчаянию преподавателя не было пределов! Он абсолютно не понимал, как можно нести такую чушь. Ведь все уже давно разжёвано и в рот положено! Что ж теперь, начинать объяснять все с начала?!

        Выход был один – сказать, что тебя не так поняли. Что ты на самом деле хотел сказать не «люксизм», а «серизм», и вообще, тебя не выслушали до конца. Он знал свой недостаток – перебивать в самом ответственном месте – потому остывал и соглашался выслушать твой ответ снова. Так могло продолжаться и по 5-6 раз, пока, наконец, ты не находил нужное слово.

        …И вот настал момент истины для меня. Начал как будто неплохо и все шло достаточно гладко. Я расслабился, потерял контроль над ситуацией, решив, что он меня не слушает, роясь в куче листочков на столе, и тут же был наказан. «Как Вы сказали?» - зловеще произнес В.С. Для любого студента эти слова звучали так же, как начало оглашения приговора по расстрельной статье.

        Я запнулся, попытался нащупать дно под ногами, но, почувствовав, что его нет, начал в панике бултыхаться, выкрикивая слова из работ социалистов – утопистов. Видимо отчаянное цитирование любимого им глоссария впечатлило В.С. Он закрыл мой конспект, пододвинул ближе ко мне и примирительно сказал: «Ну, идите, еще подумайте, соберитесь с мыслями».

        Во «второй подход» уже сам подошел ко мне, сел за стол напротив и сам начал отвечать на тот злополучный вопрос. Наговорил все, что необходимо и плавно, естественно подвел меня к ключевому слову. Поскольку я напряженно следил за его мыслью, мозг работал на пределе возможностей, то слово, которого он ждал, молнией вспыхнуло в голове, и я его… произнес!!! В.С. вскочил, хлопнул меня по плечу и закричал: «Вот-вот-вот! Я же знал, что у Вас светлая голова!». С этого момента началось мое становление как профессионального историка.
 
        Не хочется, чтобы у кого-то сложилось представление об Алексееве-Попове как о педантичном сухаре, ничего не видящем вокруг себя, кроме своей возлюбленной – французской революции. Особенно запомнился случай, имевший место на одном из факультетских вечеров. Несколько припозднившись к началу вечера, он подсел к нашему столу, за которым сидели я, Юра Требин, Алла Доля и еще кто-то. Выпив вина, В.С. покраснел, начал поглаживать голову особым движением от затылка ко лбу, как бы пытаясь прикрыть волосами переднюю часть головы. Потом обвел глазами зал, прислушался, о чем говорят подвыпившие соседи (а надо сказать, перед вечером мы уже «зарядились» и кое-что прихватили с собой, чтобы, не дай Бог, не оказалось мало…), наклонился над столом и начал рассказывать какую-то смешную историю. Я подливал вино, рассказчик вошел в раж, Юрка Требин оглушительно хохотал и, от избытка чувств, крепко целовал Вадима Сергеевича в лысину!

        Вечер удался на славу. Беру на себя смелость утверждать, что после этого наши отношения стали почти дружескими, но… за пределами аудитории.


                Михаил Дмитриевич Дыхан

        Если В.С. Алексеев-Попов научил меня чувствовать Историю, А.Д. Бачинский своим влиянием вдохновлял на упорство в достижении целей, то М.Д. Дыхан дал незабываемые уроки человеческой доброты, сердечности, порядочности, органического стремления помочь, широчайшей культуры.

        Михаил Дмитриевич совсем молодым потерял на фронте ногу. Как он сумел не опуститься, не впасть в отчаяние известно одному лишь Богу. Но то, что одним из средств его борьбы за себя была опера, свидетельствует эпизод рассказанный им самим.

        После госпиталя его привезли в родное болгарское село Благоево, что недалеко от станции Буялык. Протеза не было, а выходить на улицу на костылях он стеснялся. Особенно мучительно было по вечерам, когда парни спешили на свидание с девушками, вместе они пели песни, танцевали… Я уже не помню, откуда у него взялась пластинка с записями арий из опер, но, по его словам, он целыми сутками лежал на прохладном земляном полу, слушал патефон и представлял себя то в роли оперных персонажей, то в роли знаменитого певца на сцене Ла Скала. Волшебный мир оперы захватывал воображение, заслонял физические и душевные страдания, неудержимо тянул к себе. Постепенно пришло осознание, что без театра жизнь тусклая, неполноценная. Тогда он уехал в Одессу, и оперный театр стал для него храмом, в котором М.Д. был едва ли не самым истовым прихожанином.

        Мы познакомились, когда Михаил Дмитриевич начал заведовать кафедрой новой и новейшей истории. То был 4 курс, и он вел на нашей специализации семинар под условным названием «Интернационалистические принципы Болгарской коммунистической партии». Я не случайно написал «под условным названием». Судите сами.

        …Сидим в аудитории, примыкающей к кафедре, и ждем преподавателя. Тоска. Зачем нам эти «принципы» этой БКП?! Вдруг резко открывается дверь с кафедры и в аудиторию входит высокий седой мужчина благородной внешности. Он широко улыбается. Одной рукой опирается на костыль, в другой держит какие-то бумаги. «Здравствуйте! Вы, наверное, думаете: «Зачем нам этот семинар?». И я так думаю. На самом деле мы займемся другими делами. А название я придумал, чтобы ко мне не цеплялись. Кстати, вы знаете, что такое либретто? Вы вообще ходите в оперный?».

        И началось! С первых минут семинара перед каждым из нас (на специализации было 10-12 человек) легло либретто одной из опер. Дыхан прочитал что-то вроде вступительной лекции на тему оперы, а потом увлеченно, захватывающе, слегка запрокинув голову, рассказывал нам об истории создания оперы, судьбах композиторов, удивительных и загадочных случаях, парадоксах связанных с оперой. Мы были просто очарованы! Блестящий оратор, глубокий знаток мира оперы подарил нам сказку, повел за собой в эту страну грез…

        На следующих занятиях появились проигрыватель и пластинки с записями опер, потом начались походы в оперный театр.

        Разумеется, это тоже было действо, достойное пера мемуаристов. М.Д. всегда одевался лучше всех преподавателей истфака, а возможно и университета. И дело не только в количестве, разнообразии и качестве гардероба. Дело в том, КАК носить это разнообразие. Свое он носил абсолютно естественно и не замечая. Казалось, надень на него бухарский халат или черкеску с газырями  и все согласятся, что ему в них классно.

        И все же, мне кажется, единственное место, перед посещением которого профессор Дыхан обращал научный взор на одеяние, был оперный театр. Ни РАЗУ (а за два студенческих года я в разных компаниях, возглавляемых М.Д., посетил оперный раз двадцать), он не появился  в театре в одинаковом облачении. Я не хочу сказать, что у него были сотни костюмов, рубашек и галстуков. Не было тогда имиджмейкеров, стилистов. И, тем не менее, мастерски комбинируя пиджаки, рубашки и галстуки он каждый раз представал перед изумлёнными работницами театра в новом обличьи.

        Они, конечно, знали об этом «мини-дефиле от Дыхана», и с интересом и любопытством ждали очередного «смотра». А он знал, что они ждут, и каждый раз преподносил приятный сюрприз. «Театр одного актера», - вот, пожалуй, наиболее подходящее название спектакля, который разыгрывал в фойе оперного. Представление сопровождалось оригинальными, не повторяющимися репликами исполнителя, реакцией «зала», «занавесью». Да, он был артист! В лучшем смысле этого слова. Не заигрывающий, а дарящий людям радость и надежду, вселяющий веру в вечные ценности, излучающий оптимизм. Что может быть важнее для настоящего артиста?

        Интересно было наблюдать за М.Д. во время представления. Он, не мигая смотрел на сцену, едва слышно подпевая очередной арии. При этом выражение его лица менялось, а костыль выполнял функцию дирижерской палочки, только внизу, ниже уровня спинок кресел.

        В перерывах М.Д. оживленно комментировал игру артистов, дирижера, оркестра, глазами указывал нам на известных людей, беспрестанно здоровался, целовал руки женщинам, представлял студентов знакомым.

        На ближайшем семинаре шел детальный разбор оперы. Уверен, если бы Дыхана хотя бы раз услышали школьники самой отдаленной одесской школы, то, забыв о роке и попсе, они бы помчались в оперный убедиться, правда ли все так загадочно, заманчиво, таинственно и прекрасно за стенами шедевра архитектуры.

        Михаил Дмитриевич водил нас в болгарское консульство. Консул, невысокий, плотный мужчина, радушно принимал молодежь вначале в своем кабинете, информировал о внешней политике своей страны, о советско – болгарских отношениях, о развитии связей между Одессой и Варной. Все было чинно, официально. Профессор с серьезным выражением лица задавал консулу умные вопросы. Мы тоже пытались «вставить свои пять копеек».

        Официальная часть заканчивалась. Все переходили в комнату для приемов, где нас ожидал стол с бутылкой коньяка «Плиска» в окружении ваз с конфетами, бутербродами с черной и красной икрой, печеньем, красиво разрезанными лимонами и апельсинами. Консул произносил тост за болгарско – советскую дружбу, опустевшая бутылка убиралась со стола, а ее место тут же занимала новая. Дыхан предлагал консулу спеть болгарскую песню, мы вразнобой подпевали. Затем пели советские песни, обнимались, фотографировались.

        Понимая наши желания, Михаил Дмитриевич, под каким-то предлогом уводил консула в его кабинет. Они удалялись, а мы продолжали. Без официоза. По студенчески…

        За свою жизнь мне пришлось участвовать в сотнях «мероприятий» партийных, комсомольских государственных органов, на предприятиях и в учреждениях, в колхозах и совхозах, ДОСААФ, обществе «Знание» которые заканчивались обильными возлияниями. Но нигде больше мне не было так хорошо, легко и радостно, как в болгарском консульстве. Никогда больше я не пил такой вкусный коньяк, не курил таких ароматных сигарет.

        Неоднократно бывали мы у него дома. В комнате звучали арии из опер, на столе между фужерами с сухим красным вином лежали раскрытые книги, листочки с записями от руки и листы, отпечатанные на машинке. Он имел обыкновение вдруг поднимать какую-то тему из области искусства, истории, юриспруденции, литературы и так преподносил её, что мы, забыв о вине, с раскрытыми ртами внимали ему. Затем спорили между собой, сорились, мирились. Короче, обогащались, росли.

        Дыхан оказал большое влияние на меня. Своими неординарными поступками, упорством, широтой натуры, добротой, независимостью он, сам того не подозревая, учил меня быть таким же. Хотя, как можно научить быть добрым? Это или есть или нет. Ну, тогда, наверное, я тянулся к себе подобному. Что касается аж «зашкаливающей» независимости, то тут влияние его неоспоримо. Разве можно не преклоняться перед человеком, который во времена Союза ни одной минуты своего семинара не посвятил теме коммунистической партии, пусть и болгарской?! А ведь за это он получал зарплату, и «стукни» кто-нибудь в деканат или партком, чем мы занимались на занятиях, и у профессора были бы большие неприятности…

        …Прошли годы. Трудности и неприятности не раз посещали меня. В такие моменты я всегда включал старенький магнитофон «Весна-3». Пел Марио дель Монако. Арии из опер в его исполнении переписал с пластинки М.Д. Волшебный голос певца уносил в прошлое, в общество любимого преподавателя. Настоящее казалось обычной рутиной, неприятности – преходящими, будущее – прекрасным.

        Подонки ограбили мой дом, унесли магнитофон и пленку с записями арий. Горюю до сих пор. Но странное дело, даже воспоминания об ограблении у меня ассоциируются с образом профессора Дыхана. На душе становится светло, оптимизм, желание творить добро снова и снова овладевают мной.

    P.S. Готовя к публикации этот материал, решил заглянуть в «Википедию». Оказывается, Михаил Дмитриевич в неполных 16(!) лет оказался на фронте. До тяжелого ранения в 1944 году был награжден двумя орденами Красной Звезды, орденом Славы, медалью «За отвагу». А я и не знал…


                Назым Мухаметзянович Якупов

        С Якуповым меня познакомил М.Д. Дыхан, когда я был студентом 5 курса. Не припомню, каким образом ко мне попала информация, что на общеуниверситетскую кафедру истории КПСС требуется лаборант. Желательно мужчина, член КПСС, умеющий печатать на пишущей машинке. Это было после зимних каникул, в начале 1973 года. До защиты дипломной оставалось еще почти полгода, оставалось дописать всего одну главу, и я решил улучшить свое финансовое положение половиной ставки лаборанта. Нужна была протекция для выхода на Якупова. Лучшую кандидатуру, чем М.Д. Дыхан, трудно было придумать. В февральскую слякоть, держась за мою руку, М.Д. отправился с истфака в главный корпус на Петра Великого, где размещалась кафедра истории КПСС.

        Герой Советского Союза, профессор Николай Михайлович (как его величали на русский манер) Якупов заведовал кафедрой. В этом статусе пребывал недавно, сменив умершего Ивана Ганевича. Я не мог быть знакомым с Якуповым в силу ряда причин. Во – первых, историю КПСС на 1 курсе стационара по традиции читал заведующий кафедрой, то есть еще Ганевич. Я же вообще учился на стационаре со второго курса. Во – вторых, теоретически, наши пути могли сойтись на третьем или четвертом курсе, где Н.М. вел спецкурсы по специализации «История КПСС». Но… я выбрал другую специализацию. Вот так и получилось, что на факультете неоднократно встречал молодого профессора со Звездой Героя, но знаком с ним не был.

        Кафедра размещалась на первом этаже главного корпуса по коридору направо, первая дверь налево. Я остался в коридоре, а М.Д. скрылся за дверью. Минут через двадцать вышла женщина и пригласила меня зайти. Я вошел в комнату для преподавателей. М.Д. попрощался, а мы с Якуповым остались. В ходе беседы выяснилось, что ему нужен человек с перспективой дальнейшей работы в качестве ассистента, затем аспиранта, преподавателя. Спросил меня, как я смотрю на это предложение. Я ответил, что надо подумать, тем более, что у меня нет одесской прописки. «Иди, думай, но недолго. Претенденты есть и на меня жмут», - сказал Н.М., протягивая руку.

        Да, сложную задачу поставил передо мной Герой. Предложение было неожиданное и заманчивое. Кафедра, Одесса, аспирантура… К тому моменту ничего более престижного мне ждать не приходилось. Были, правда, какие-то мечты. А здесь конкретика и реальность. Но где прописаться? В голове замелькали разные варианты. Наиболее простым был вариант прописки у родной тети Мани. Если, конечно, не учитывать, что она глухонемая, и реакция у нее на любые предложения непредсказуемая. А также забыть, что у нее есть глухонемой муж дядя Витя – непредсказуемый в кубе.

        Видно, тогда звезды были благосклонны ко мне. Удивительно легко и быстро проблема была решена. Карта буквально перла в руки. Мне бы насторожиться, остановиться, осмотреться. Да где уж там! Молодость, вино, женщины, удача – как много всего привалило той весной! Голова закружилась от успехов. Лишь спустя годы я понял, что впервые тогда меня настиг железный, неотвратимый Закон жизни: после радости – неприятности.

        Работа на кафедре складывалась вполне удачно. Я легко влился в коллектив, особенно близко подружился с покойным Славиком Шамко. По вечерам, после работы, заходил на кафедру истории СССР, где лаборантом работала Алла Доля. Мы шли в «Алые паруса», процветавшие на углу Дерибасовской и Екатерининской, пили вино, ели знаменитые отбивные с косточкой. Затем плавно перемещались к Оле Карпунчевой, Алкиной подруге из Ровно, студентке «медина», снимавшей большую комнату в доме напротив «Гидромета». Играли в карты, слушали музыку, до одурения спорили с гонористыми медиками о политике, поэзии, кино, театре. Радостно, бесшабашно, с надрывом, светлой тоской, большими надеждами сжигались последние месяцы студенческой жизни…

        Тут-то меня черт и попутал. Получилось как в песне:

                …И как я додумался, братцы,
                И сам до сих пор не пойму.

        Вдруг мне показалось, что надо подстраховаться на случай каких-то непредвиденных обстоятельств, связанных с дальнейшей работой. Я взял, да поехал в Николаев, где первым замом председателя облисполкома работал отец моего друга Сашки Пухи – Иван Петрович Пуха. Деликатно изложил очень скромную для его чиновничьего масштаба просьбу – оформить мне через облоно вызов на работу в Доманёвский район. Он обещал, что проблемы не будет.

        Подошло время официального распределения. Комиссия во главе с замминистра образования Украины заседала рядом с кафедрой, где я в тот день работал. Заняв очередь, в абсолютной уверенности, что остаюсь на кафедре, я спокойно печатал протоколы. Когда подошла очередь, и ребята позвали меня, зашел с видом человека, отвлекаемого от важного дела пустой формальностью. Якупов, входивший в состав комиссии, сидел по правую руку от председателя. По левую, с выражением бесконечной скуки на лице, сидела Заира. Увидев меня, Якупов начал говорить угрюмо перебирающему бумаги председателю, что я уже работаю у него на кафедре, и он предлагает меня туда же распределить. Но председатель, не меняясь в лице, неожиданно спросил у меня: «Вы ходатайствовали перед Николаевским облоно о распределении в Доманёвский район?» «Да…, но я думал, что если я работаю на кафедре, то это важнее вызова, и вызов делал на всякий случай…», - залепетал я, понимая, что лечу в пропасть.

        Якупов изумленно смотрел на меня. Челюсть у него в буквальном смысле отвисла. Мою голову пронзила мысль: «Подставил Назыма»! Тем не менее, он еще пытался спасти положение, что-то предлагал председателю. Тот его не слушал и вынес вердикт: «Мы обязаны удовлетворять запросы органов народного образования. На селе очень нужны такие перспективные молодые преподаватели. Поэтому Вы, Варзацкий, как коммунист, должны подать пример другим и подписать приказ о распределении в Доманёвский район». Якупов презрительно отвернулся. Заира едва заметно улыбалась. Приказ я подписал, и через несколько месяцев уже преподавал историю, обществоведение, право, географию, русскую и украинскую литературу и еще что-то в Кузнецовской средней школе Доманёвского района Николаевской области.

        По-настоящему человеческие, мужские, надеюсь, дружеские отношения установились у нас после этого случая. Думаю, он понял меня и не бросил в трудную минуту. Не только меня, но и многих других он, как тягач, тащил за собой по жизни, получая в награду насмешки, кукиши в кармане, злые сплетни облагодетельствованных. Человек широкой натуры, любивший и ценивший, как, возможно, никто из его окружения, радости бытия, он, разумеется, был небезгрешен, даже скорее наоборот. Но умел прощать, растить таланты, видеть главное. Могу, однако, не буду называть десятки фамилий из «гнезда Якупова». И все же исключительно собственная жизнь и прямые отношения по схеме «Я – ОН» позволяют, при максимальной объективности пишущего, создать у читателя предельно достоверный портрет героя.

        Приведу три примера его действий в отношении меня, после некоторых событий связанных с моей персоной.

        Суть первого события уже изложена выше. Реакция Н.М.: успокоил («ты, парень, сам себя перехитрил…»), сказал, что вопрос аспирантуры остается в силе, посоветовал сдавать кандидатский минимум, определяться с темой диссертации. Итог: 1975 год – поступление в заочную аспирантуру, 1977 год – перевод на стационар.
 
        На стационаре возникают проблемы с утверждением неоднозначной по тем временам темы: «Борьба большевиков за привлечение офицерства на сторону социалистической революции (февраль 1917 – февраль 1918 гг.)». Реакция Н.М.: прикрыл, отстоял, посоветовал предпринять беспрецедентный шаг – поехать за помощью к САМОМУ академику Исааку Израилевичу Минцу! Результатом визита было молниеносное утверждение темы, а на защиту (которая состоялась с «некоторой задержкой») я получил в качестве первого оппонента ближайшего соратника Минца - профессора Ю.И. Кораблева. Это суть второго события.

        «Некоторая задержка» с защитой, продолжительностью в пять лет, связана с третьим событием. Незадолго до окончания аспирантуры у меня исчез партбилет. Кто попадал в подобные истории, тот ощутил кошмар бюро, комиссий, объяснительных. Для Н.М. то был оглушительный удар, как для истового коммуниста и как заведующего кафедрой.

        Реакция Н.М.: не корил, не отчитывал, только сказал: «Какое несчастье!».

        Итог: чтобы не «подставлять» кафедру, я досрочно рассчитался с аспирантурой и уехал в деревню. Возвратился, доработал диссертацию, защитился. А теперь скажите, объективен ли я утверждая, что у Героя было большое сердце?

                Валерий Варзацкий