Глава 5 - старая версия

  Сквозь тучи прорвалась луна. Рихтгофен медленно обводил пристальным взглядом кресты и плиты, залитые холодным светом; Карина заглядывала ему в лицо и, не переставая, поглаживала по плечу. Алеся собиралась с мыслями: она спохватилась и поняла, что её слова о «безопасности» не вяжутся с пейзажем.   

- И всё-таки я погиб, - напряжённо произнёс офицер, адресуя слова, скорее, себе самому. – Потому что здесь моя Карин... и всё очень странно, а я почему-то... цел?

Он начал беспокойными движениями ощупывать себя – поражаясь, что не стал бесплотным, что при этом никаких повреждений, что место лётной куртки неожиданно занял китель. Потом вдруг зашарил по груди – позже Алеся вспоминала этот миг со смешком умиления: проверил, на месте ли награды. Убедившись, что это так, машинально нагнулся и подобрал фуражку - но не надел, а продолжал держать в руках.

С помощью этих нехитрых жестов он пытался обрести толику равновесия – зато Алеся вдруг замерла, как громом поражённая. До неё дошло, что весь разговор идёт на русском.

«Охренеть вообще, сразу адаптация!». Во рту пересохло, и она чуть не закашлялась. Тем временем Рихтгофен заговорил с ней:

- Извините, фройляйн, не могу различить вашего звания...

- Майор Стамбровская, - деликатно подсказала Алеся.

- Рад нашему знакомству; насколько могу понять, моё имя вам известно. Полагаю, вы могли бы дать какие-то пояснения?

Он явно ощутил большую непринуждённость, когда узнал, что они на одной ступени служебной лестницы – хотя бы номинально.

- Разумеется, барон, - с готовностью уверила Алеся.

Она невольно отметила: при всём своём ошеломлении обратился он не к близкой, родной Карине, а к ней, причём сразу попытался выяснить звание. Притом проявлял поразительную для ситуации выдержку и вежливость. Конечно, можно было списать на шок. Но Алеся испытала что-то вроде лёгкого восхищения. «Характерный персонаж какой», - невольно подумалось ей.

- Что вы помните? – задала она первый вопрос. – Каково ваше последнее воспоминание, впечатление?

- Память моя в полном беспорядке, - с нотками растерянности проговорил Рихтгофен, - я не могу сказать, что там провал, нет, там даже слишком много воспоминаний. Там даже то, чего наверняка быть не должно... и всё грудами, ворохами... как не рассортированные письма, что высыпаны из мешка... А в каждом своё послание, а в каждом свой почерк неразборчивый... И всё это – мне...

Герман очень чисто и правильно говорил, без единой ошибки в словах, строении фраз, ударениях, лишь проскакивал то тут, то там лёгкий немецкий акцент – возможно, от волнения. Правда, речь его казалась старомодной, чересчур литературной. «Ну ничего, это легко поправимо», - не без доли хулиганства подумала Алеся и даже усмехнулась незаметно, краешком рта. Карина уже тоже сообразила, в чём соль, и стояла, молча замерев, и только переводила горящий, ликующий взгляд с Германа на Алесю и обратно, и внимала его словам.

- А самое последнее, что помню, - продолжал он, - это сильный толчок, удар вот сюда, в бок – и всё стало меркнуть, свет погас. Я был уверен, что умираю! Ведь это понять успеваешь за доли секунды! Как выясняется. Я думал, всё. Нет, ошибся. Меня будто молнией ударило. И, как электрический разряд, меня пронизала... жизнь?! – озадаченно воскликнул он. – По всем клеткам, по всем жилам... и сразу бросило куда-то, помчало бешено, швырнуло... и вот я здесь.

- Тогда я могу сообщить кое-что радостное, барон, - со сдержанной торжественностью объявила Алеся. – Вы не умерли. Вы просто миновали стадию смерти и сразу возродились к новой жизни в новом мире. В мире, где таким же образом оказалась ваша дорогая жена Карин. Главное, что теперь вы вместе.

Она как-то естественно вчувствовалась в эту манеру выражаться, во всё происходящее, ей это нравилось. И она довольно и счастливо рассмеялась, когда после слов о «дорогой жене» Герман и Карина, еле сдерживая возгласы и крики на ночном погосте, стиснули друг друга в объятиях. Потом Карина не раз ещё посмеивалась и про себя, и вслух, что «кидаться друг на друга и орать» - это их фирменная манера.

Но Рихтгофен скоро выпустил её и повернулся к Алесе. Всё ещё в смешанных чувствах, он изо всех сил пытался понять происходящее. И тон его прозвучал взволнованно, но требовательно:

- Скажите, майор, какова ваша роль? Вы здесь неспроста! И всё знаете. Кто вы? Медиум? Маг?

- Я подруга Карины – да, её имя здесь звучит так, - со скромной интонацией произнесла Стамбровская. – Это во-первых. Во-вторых, я действительно маг. В-третьих, офицер разведки. В-четвёртых, я чертовски рада, что всё получилось.

Герман порывисто шагнул к Алесе и крепко сжал её руку в своих:

- Скажите, как мне вас благодарить?

- Одним своим присутствием, - смущённо улыбнулась Алеся. Но тут же прибавила: - И тем, что первое время будете следовать моим советам и указаниям. К новой жизни надо привыкнуть.

- Разумеется!

- Тогда давайте-ка выбираться отсюда.

Они пробрались по склону вверх и перелезли через кладбищенскую ограду со стороны двухэтажек и кубинского посольства. Герман сразу же взял Карину под руку, словно боялся, что она сейчас исчезнет. Алеся усмехнулась: парочка вышла колоритная. Но, разумеется, в хорошем смысле: Карина ведь последовала инструкциям и оделась так, чтобы смягчить первое впечатление – на ней было винтажное светлое платье, вполне приближенное по фасону к моде начала прошлого века. Но теперь этих двоих надо было как-то вписать в реальность.

От их движения вспыхнул фонарь, и в поднятой руке Стамбровской блеснул металл.

- Вот вам ключи. Они от съёмной квартиры – здесь недалеко, на Козлова. Всё необходимое есть. Поживите пока там первые три дня, потом надо будет что-то постоянное найти. Рассчитаемся как-нибудь позже.

Карина и Герман рассыпались в благодарностях.

- Главное, в себя приходите. Если что, я всегда на связи, в любое время дня и ночи.

Спустившись к трамвайным путям, они перешли дорогу, через арку вошли во двор - квартира находилась в сталинке. Алеся, на ходу вполголоса раздавая инструкции Карине, провела их до двери. После этого она удалилась, снова нырнув в городскую темноту.

Обстановка оказалась консервативной, лаконичной и на удивление приличной. К счастью, здесь не было ничего пошлого и аляповатого, характерного для квартир на сутки – ни вычурных люстр и красных обоев, ни смеси хайтека и рококо. И всё равно Рихтгофен ходил по комнатам с озадаченностью и любопытством, как кот на новом месте, всё разглядывал. Наверняка, ему должно было казаться странным и довольно убогим здешнее убранство. Но он ничего не комментировал, а спрашивать не хотелось. Алеся же днём говорила, что он минимум неделю будет ходить с очумевшим видом. Знания о новой реальности – те, которым суждено было загрузиться сразу – должны были проявиться постепенно. 

Пока же самым естественным было то, что Герман уселся на стул в гостиной, опершись локтями о бёдра, утомлённо наклонившись вперёд, и выговорил:

- Даже не верится.

- И мне, - отозвалась Карина, прислоняясь к стене. Это было чистой правдой.

Они оба в этот момент находились в мутном, пограничном состоянии, когда после потрясений возбуждение начинает отпускать и подступает измотанность.

- Коньяку бы сейчас, - глухо проронил Рихтгофен. - Хотя откуда ему тут взяться?..

- Погоди.

Карина направилась к серванту. Там обнаружилась бутылка «Ивериони» и вино. Она вспомнила Алесины слова насчёт чая и фыркнула. На деле нынешняя Каринина находка явно была изначально включена в список «необходимого» - а вот там, на Военном, Алеся сморозила глупость. Какой там чай. Может, кто-то каждый день участвует в ритуалах, умирает и воскресает – но они с Германом к этой категории не относились.

- Вот.

Она поставила бутылку на журнальный столик, как ставят пузырёк с лекарством на прикроватную тумбочку. Рихтгофен молча налил и опрокинул стопку.

- Пожалуй, я к тебе присоединюсь, - пробормотала Карина.

Она достала вино, бокал (конечно же, хрустальный с засечками – не то в самом деле советский, не то фабрики «Нёман») и пошла на кухню за штопором и снедью.

В холодильнике рядком выстроились контейнеры с налепленными стикерами: «котлеты говядина», «картошка + сосиски», «капуста кваш., огурцы сол.» и так далее. «Вот это да!» - поразилась Карина. Она была тронута такой заботой. Стало неловко за весь смутный негатив в Алесин адрес.

В микроволновку сунула первый попавшийся контейнер. Мысли кружились, шелестели, опадали, как обрывки жжёной газеты.

Стамбровская всё подготовила до мелочей - значит, она верила в успех? Карина же малодушно сомневалась, была растеряна и не думала даже на шаг вперёд. Хотя, может, и необязательно было верить...

- Подруга у тебя что надо! Предусмотрительная, настоящий офицер.

Конечно, Герман не утерпел и пришёл к ней. Он стоял на пороге кухни, скрестив руки на груди и опершись плечом о косяк.

- Да уж, я даже не ожидала... – рассеянно отозвалась Карина.

Она почему-то не стала зажигать верхнюю лампу. Словно не смела. Включила ту, что над рабочим столом. Холодный люминесцентный свет уже чах у входа, и в полумраке Герман в своей форме казался призраком. Внутри шелохнулась тревога. Но Карина одёрнула себя: утро вечера мудренее, как теперь жить и что делать, решится позже. Пока нужно прийти в себя.

- Извини, ты здесь тоже эмансипе? – спросил Герман.

- Что?

- Ну... – Он слегка замялся. - Ты куришь? Я просто помню, что ты курила. Не то, чтоб часто, но отцу твоему это всё равно жутко не нравилось.

- Да, всё верно.

Прошло сто лет, а ничего не изменилось в новой жизни. Карина сходила за сумкой, отыскала там сигареты, спички и протянула Герману. В болотной полутьме кухни, уставленной горшками со змеящимися, зелёными в черноту растениями вспыхнул одинокий огонёк. Рихтгофен задумчиво прошагал к подоконнику. Его рослая фигура замерла на фоне высокого чернильного окна. Дым едва заметно скользил к потолку прозрачными струйками.

- Занятное тут место, - проронил Герман. Окно выходило во двор, и сейчас там было ни зги не видно. – А ещё я на чужом языке разговариваю. Родной, правда, тоже не забыл, - прибавил он по-немецки. – М-да, никогда б не подумал, что на том свете всё так любопытно.

- Но Алеся ведь говорила, это не «тот», это просто другой «свет», - осторожно поправила Карина.

- Да знаешь, чувство всё равно тяжкое... – глубоко вздохнул он. - Хотя у меня такое ощущение, будто я здесь бывал и что-то знаю об этом мире. Притом что не соображаю сейчас ничего, ровным счётом.

Герман потёр пальцами висок, словно у него начиналась мигрень. Но вдруг встрепенулся:

- Так, стоп. Это чем сейчас пахнет, сосисками, что ли?

- Ага, - подтвердила Карина.

Она уже накрывала на стол.

- О, ну, тогда, пожалуй, всё не так плохо! А мы есть прямо здесь будем?

Карина растерялась и покраснела. Когда она мечтала и фантазировала, то подобные щепетильные моменты предпочитала отодвигать в сторону и затушёвывать.

- Ну... Видимо, да. Ты ж видел, там в комнате стола нет. А вообще, у нас здесь люди в основном на кухнях едят. Так исторически сложилось. Тут и даже на Западе многие... Извини, сейчас такие условия.

- Не, ну это вообще! Чего ж по-холопски так-то?! – возмутился Герман. – Это что в мире должно было случиться, чтобы... Ай, хотя к чёрту! – махнул он рукой. - Какая разница? На фронте и не в такой обстановке жрали – будем считать наши условия полевыми!

Он оглянулся в поисках пепельницы и, не найдя, решительно затушил окурок в горшке с фикусом.

- Давай-ка лучше выпьем!

- А то, давай!

Они принесли всё нужное из комнаты и принялись за еду. Герман поднял наполненную стопку и негромко произнёс:

- Ну что ж, Карина, за воссоединение. Я был уверен, что мы встретимся на небесах. А всё ещё интереснее получилось.

- Prosit!

- Prosit!

Закусив румяной сосиской и сочащейся, резкой капустой с тмином, Рихтгофен картинно закатил глаза и вздохнул:

- Ох, хорошо! Уже как-то легче. Понимаешь, Карин, для солдата первая радость – это поесть... Кстати, ты сказала «тут» и что-то про Запад. А мы вообще-то где?

Следующие минут двадцать Карина давала разъяснения. Он потрясённо слушал и, наконец, присвистнул:

- Вот занесло... А какой сейчас год?

- Две тысячи восемнадцатый.

Герман молча налил себе ещё. Взгляд у него больше не был лихорадочным и бешеным, как на кладбище, но лицо выражало глубокую прострацию. Он был потерян.

Карине было в какие-то секунды забавно наблюдать за его ошеломлением. Но больше всё-таки неловко и болезненно. Случись такое с ней, она не могла ручаться, что осталась бы в адеквате и вообще со здоровой психикой. Карина положила свою тёплую ладошку на его крупную руку, лежащую на столе, и ободряюще сказала:

- Ничего, дружище мой. Прорвёмся.

- Забавные у вас тут выражения, - слабо улыбнувшись, хмыкнул Герман, - как через линию фронта.

- А так оно и есть! – горячо воскликнула Карина. - У нас всегда так говорят, когда хотят поддержать. Значит, будет трудно, но все трудности преодолимы. Особенно вместе.

- Точно. Ну, тогда - за прорыв!

- За прорыв и за победу!

Они чокнулись, и Карина сделала щедрый глоток красного, которое на вид сейчас напоминало кусок тёмной бездны в бокале. Была эта бездна вяжущей и резковатой на вкус. Карину, наконец, перестало поколачивать, сжатые чуть не до судорог мышцы отпустило. По телу и лицу туманом разошлось лёгкое, нежное тепло. Вымотанность тоже куда-то отступила. «Обнять. Надо бы его обнять». Карина без слов подсела ближе, прижалась к Герману, потёрлась щекой о его плечо.

- Ох, Кариночка, хорошенькая моя, как же я соскучился... – промурлыкал он, словно кот, и несколько раз поцеловал её в лицо. И, вдруг оживившись, спросил: - Слушай, а расскажи мне, как ты тут живёшь?

В нём, очевидно, боролось сейчас два желания: чисто человеческое – расслабиться  и отключиться от тревоги и проблем, и чисто военное – максимально точно разведать обстановку и принять какое-то промежуточное решение.

Карина слегка растерялась, но начала просто говорить обо всём на свете: о работе, о современных технологиях, о друзьях, об увлечениях, о городе. Порой Герман цеплялся за какие-то детали и задавал уточняющие вопросы. При этом не только жадно вслушивался в пояснения, но и с большим аппетитом уплетая оставленную Алесей еду, так что Карине приходилось ещё раза два бегать к холодильнику и разогревать всё в микроволновке.

Ей, конечно, было стыдно, но в технике она не смыслила и ограничивалась описаниями функций. Рихтгофен только дивился и то и дело восклицал: «Вот это да, я про это у Уэллса читал! А об этом Жюль Верн писал! А у нас такое тоже будет? А магия у вас так мало используется? Одуреть!». Несколько свободнее Карина ощущала себя в темах истории, культуры и мистики. Рассказала в том числе о множественных вселенных.


- Что-то я такое слышал, какой-то англичанин лет двадцать назад нечто писал, - наморщил лоб Рихтгофен. – Философ вроде. А ты говоришь, уже и физики за эту теорию взялись. Занятно... Так что, здесь, в этом мире существует и другая версия меня?

- Ну да, так и есть.

- Хм! Ну и что, похож?

- Биография - да. Детали, правда, отличаются – место рождения и имя, например.

- А как его звали? Тьфу, то есть меня. Нет, всё-таки – его...

- Манфред.

- Ничего, красиво. Хотя моё имя получше. Ну, на мой вкус.

Карина прыснула.

- От скромности не умрёшь. А внешность вообще другая. Сейчас покажу.

Она достала телефон и нашла несколько фотографий легендарного лётчика. Герман присмотрелся и вскинул брови.

- Чтооо?!

- Ну да.

- И это версия меня?

- Да.

- Хлипкая какая-то версия.

- Ну, уж какая есть.

Глядящий со снимков Манфред фон Рихтгофен был невысокий, худощавый, как молодой улан, с меланхоличным, грустным взглядом прозрачных глаз. Он ничуть не напоминал Карининого возлюбленного с его статью берлинского медведя и красиво-грубоватым лицом, которому больше всего шли два выражения: агрессия и весёлость.

- Так, а сколько он самолётов противника сбил?

- Восемьдесят.

- Пфффф! Подумаешь. Я-то – девяносто три, всё задокументировано. Девяносто три, а этот чё? Говорю же, хлипкий.

- Ну, ты обалдел, восемьдесят ему мало!

- А что, поспоришь? Простая арифметика! Ну, и вообще, я привык к большим числам и высотам!

- Говорю ж, от скромности не умрёшь!

Они уже хохотали в голос.

- А скромность вообще зло, - с нахальной улыбкой заявил Рихтгофен и обнял Карину за талию.

Его ладонь плотно, с тёплой тяжестью легла на её бок, и по коже у Карины побежали мурашки.

- Ты предлагаешь вступить в борьбу со злом? – Она хулигански стрельнула глазами и парировала: положила руку ему на колено.

Через миг они уже жарко целовались.

Но через минуту Карина первая отстранилась и, раскрасневшаяся, с выбившимися прядями, со смехом выдохнула:

- Ох, нет уж! Так не пойдёт! Так мы и до спальни не доберёмся, ну, честно.

- Да что есть, то есть, - усмехнулся Герман и выпустил её - конечно, нехотя.

Карина спешно сгрузила посуду в раковину и оставила в воде на ночь. От ночи этой оставалось уже мало. Часы показывали почти четыре. При выключенном свете было видно, что небо посинело, и на тёмных участках цветом напоминало обложку паспорта, к нему не примешивались ни кирпичная оранжевость, ни зелёный оттенок трёхдневных ушибов.

Кстати, о паспорте... Нет. «Я подумаю об этом завтра». Которое плавно и неумолимо превращалось в «сегодня».

Она не знала, почему от близости утра так тоскливо защемило в груди. Её охватила сложная гамма чувств. Было там и нетерпение, и возбуждение, и усталость, и какое-то очень суеверное ощущение, что сейчас нужно всё сделать «правильно» - хотя, как именно, было неизвестно.

Но совершенно правильным показалось вот что: в полусвете спальни Рихтгофен ждал её, стоя посреди комнаты, облачённый в мундир - а она, приближаясь, на цыпочках ступала по паркету босиком, и была полностью нагой.

В каком-то смысле это тоже напоминало ритуал, так показалось Карине.
 
Может, от возбуждения, несущегося через кровь, как ток, обостряющего контуры, звуки, цвета и одновременно туманящего рассудок. Может, из-за времени, зловещего и прекрасного: перед рассветом – самый тёмный час.

Впрочем, он не был в прямом смысле тёмным. Приглушённый свет торшера бросал на стены размытые тени. В сумраке оставались заметными контрасты: мундирного сукна и белой фигуры, сукна и белых простыней.

Её пальцы запомнили все нужные движения, и помогать ей почти не было нужды. Она уже знала, как снять с его шеи орден. Как расстегнуть пуговицы. Как заставить его трепетать, с трудом загоняя обратно сдавленные стоны и сдерживая тяжёлое дыхание – словно каждое лёгкое прикосновение Карины было для Германа пыткой.

Он украдкой облизывал пересохшие губы. Его светлые глаза почти почернели и блестели лихорадочным блеском.

Но он сам избрал эту пытку. Стоять неподвижно, терпя медленно нарастающий жар внутри, пока она по очереди избавляла его от деталей обмундирования – будто нарочито неторопливо. А Карина не просто снимала с него одежду, она скользила пальцами по его плечам, по груди, словно оценивая ткань, трогала шею, щёки – и всё это в молчании. Её дыхание тоже становилось жарче.

В них обоих пробуждались воспоминания о прежних играх.

Только когда ремень был аккуратно сброшен на пол, Рихтгофену были позволены движения и касания – и то пока сдержанные, деликатные. Он глубоко, порывисто вздохнул и принялся ловить Каринины руки, чтобы запечатлеть поцелуй на предплечье, на запястье, на сгибе локтя, всюду, где мог достать – Карина зашептала:

- Герман, подожди...

- Не могу...

- Мешаешь!..

Их жесты превратились в подобие не то танца, не то борьбы в наэлектризованном воздухе, казалось, от соприкосновения их пальцев пробежит искра.

- Карин, милая, ну скорее!.. не мучай, злая ты, ну не мучай!..

- Мне так нравится, когда ты просишь, - тихо протянула Карина.

Дело было за малым, и когда он остался без одежды, то подхватил её на руки, как пушинку, и бросился к кровати.

Секунды замедлились; Карина падала на облако, а Герман превратился в орла, крыльями заслоняющего солнце, пикирующего, чтобы... нет, не вонзить смертоносные когти – но её на самом деле прошивали тончайшие, острые разряды, когда он покрывал всё её тело неистовыми поцелуями. Он будто боялся пропустить, обделить лаской хоть кусочек её кожи, и лишь изредка хриплым от желания голоса шептал нежности:

- Карин, Карин... скрипочка моя... тростиночка...

- Oh Hermann, Liebling, mein Tier... mein zart...

Русский Карина в тот момент забыла. В их страстных вздохах и стонах смешались оба языка, а вскоре смешались и контуры тел, сплелись в клубок, стали едины. И несмотря на весь пыл, движения их пока были сильны, но размеренны, как волны, они разгонялись постепенно, томясь в медленном огне.

Ей так нравился его жар, его тяжесть, его хватка. Карине самой нравилось уже не просто трогать, а хватать, сжимать это мощное, опасное тело, эту тугую, сочную плоть, вцепляться, царапать ногтями, слыша, как Герман глухо рычит, как зверь, совершенно обезумев.

Когда их страсть уже однозначно больше напоминала не ласки, а сражение, когда обоих накрыло взрывом, когда слились воедино яростный клич валькирии и вопль берсеркера, за окнами уже светало. Правда, шторы были плотно задёрнуты. А Карина и Герман перестали что-либо соображать и, тяжело дыша, упали на белые простыни, как застреленные. Она ощутила, как накатывает блаженная слабость, желание погрузиться в уютную темень. Слабо и запоздало она удивилась, как у них вообще хватило сил. Но просто обняла его, уткнулась в плечо и нырнула в сон.

То ли солнце слишком ярко прорвалось сквозь зазор между шторами, то ли снова взыграла её обычная тревожность, но Карине показалось, что спала она недолго.

Сквозь бордовые занавеси пробивался тусклый свет. Она была не дома. Поблизости, в паре кварталов, находилась альма матер. Грязно-белый потолок украшала старая пятирожковая люстра. А рядом с ней спал тот, кем она бредила последнее время.

Карина уселась на постели, опершись на руку и подогнув тонкие ноги.

Лицо у Германа всегда казалось немножко мальчишеским. Это отзывалось в сердце горечью. Ведь даже во сне он будто не мог решить, то ли быть постоянно готовым вскочить и броситься в бой, то ли отдаться неге. Никакого расслабления. Карину всегда наполняло сожалением это ощущение. Она помнила, что он очень плохо спал. То и дело вставал, курил у окна. Ей не раз приходилось уговаривать его, обнимать, заставлять лечь, потом ласкать, напевать лирические шведские песни тихим голосом. Ей нравилось его тело. Сильное, полное жизни. Эта белая, такая мягкая и нежная кожа, что обнаруживала его благородное происхождение. Бледность. Голубые вены. Упругие мышцы. Некоторая склонность к полноте, смягчённость контуров – которая ничуть не портила его, но делала ещё более желанным, влекущим. 

Карине очень захотелось просто сидеть и гладить его, целовать, прижиматься, льнуть. Она робко отодвинула одеяло. Ночью она не то, чтобы не заметила – скорее, повинуясь страсти, решила не замечать его шрамов. Но сейчас испытала жгучий стыд за свою похоть. Как будто совершила преступление. Она ощутила, как больно щиплет в глазах и в носу.

Она уже видела следы дуэлей, ей было известно, что Герман знатный бретёр. Он отправил на тот свет двух противников – в одном случае виной стала двусмысленность относительно его матери, в другом – намёк на то, что они с Карин довольно свободных нравов и предаются наслаждениям до брака.

Но ей было больно видеть отметины войны. На левом боку у него был грубый рубец от ранения, но более жуткий шрам обезображивал место между плечом и грудью с правой стороны. Причём оба выглядели совсем свежими. Неужели пуля прошла насквозь? Карине стало не по себе. Это ведь страшная рана. Разве после неё он остался жив? А сколько лечился и выздоравливал? На правом бедре с внутренней стороны красовался ещё один шов. Видно было, что рана заживала плохо, трудно, доставляла много страданий – Карина могла прикинуть, каково было течение процесса, потому что её отец был хирургом. Когда она была классе в восьмом, девятом, то часто приходила на кухню, где он сидел за столом с книгой, сигаретой и крепким сладким чаем. А она в то время зачитывалась произведениями о войне и различными мемуарами.

Одетая в ночную рубашку, она робко проскальзывала в кухонный полусвет и говорила: «Пап, а у меня тут вопрос». Сразу было понятно, о чём. «А если шрапнель попадёт вот туда-то – что будет?». И отец, усмехнувшись, начинал читать краткую лекцию, порой задавая уточняющие вопросы. А Карина молча его слушала, с жутью и со странным удовольствием содрогаясь от полученного знания. У неё в то время была своеобразная причуда. Когда она читала произведения военной тематики, то авторы выстраивались в её рейтинге в зависимости от того, кто ярче и острее опишет физическую боль. Первое место у неё прочно удерживал Василь Быков – особенно после прочтения книги «Мёртвым не больно». Ещё ей очень нравилась «Повесть о настоящем человеке».

Карина не смогла бы объяснить, почему она стремится к этим тяжёлым переживаниям. Но теперь это казалось ей ошибкой, нет, даже грехом. Если бы можно было что-то изменить, она бы всё отдала за то, чтобы Герман никогда не получал этих ран и не страдал. Притом она не могла представить Рихтгофена кем-либо, кроме как солдатом - в этом тоже было мучительное противоречие. Но главное, царапнула острыми когтями тревога...

Герман проснулся, пошевелился и с наслаждением потянулся. Но тут он посмотрел на неё.

- Что случилось, Карин? – обеспокоенно спросил он.

Она вспыхнула от стыда: выдала себя, позорно выдала. Опять. Ну, что взять с человека; которого вечно спрашивают: «Что с лицом?». Но Карина не хотела показаться экзальтированной. Ещё больше она боялась унизить его жалостью.

- Да тут... я...

Горло ей сдавил тугой комок. Как она ни силилась, не могла ничего выговорить.

- У тебя вид совсем потерянный. Что такое?

Карина молча склонилась, робко погладила его голый бок. Герман смущённо поёжился: что-то было не так, непривычно - он посмотрел туда, где её пальцы с болезненной нежностью касались его кожи и невольно охнул:

- Mein Gott!

Карина резко подняла глаза, в них сверкнул страх. Герман, ещё больше смутившись, пробормотал:

- Ну, дела. Я такого не помню. Нет, стоп... Значит, меня всё-таки прикончили?

Карина вытянула руку и коснулась второго шрама, между плечом и грудью:

- Ещё и здесь, – произнесла она дрожащим голосом.

- Точно прикончили. - Рихтгофен вынес мрачный вердикт. Но, увидев, что её глаза влажно блестят, он зашептал: - Кариночка, ну что ты, ну, не пугайся! Всё позади, всё ведь хорошо, я прекрасно себя чувствую, всё в порядке!

- Правда? Ничего не болит?

- Да ровным счётом! Странно, будто и не было ничего!

- Я за тебя волнуюсь, - извиняющимся тоном проговорила она.

- Всё будет хорошо. Ну, не переживай ты так из-за пары отметин. Пустяки, честное слово...

Карина молча склонилась и коснулась губами шрама у него на боку, и Герман вздрогнул, словно пуля угодила в то же место снова. А Карина прильнула щекой, бровью, повинуясь безудержному порыву, начала покрывать бессчётными поцелуями его бок, живот, грудь, двигаясь наискось к правому плечу, гладила, шептала:

- Ах ты, милый, ты мой родненький... солдатик мой... Гера, Герочка, Геронька...

Ошеломлённый её внезапной лаской, Герман замер, ощущая, как подступает, захлёстывает волна нежности, отзывается болезненно-сладким уколом в груди. Он и раньше испытывал приливы такого пронзительного чувства к Карине – и каждый из них берёг в памяти, как драгоценность, хотя в такие моменты ему казалось, что сердце начинает кровоточить.

Он мягко притянул её к себе:

- Karin, komm, Sch;tzchen, komm zu mir ...

И она покорно прильнула тёплыми, податливыми губами к его губам.

На этот раз их ласки были нежны и бережны. Потом они обнялись, Карина прижала его голову к своей груди, и они лежали так пару минут. Но вдруг Герман ощутил, как под щёку ему, сбежав по Карининой коже, скользнула тёплая капля. Он вскинул взгляд и произнёс с мягким укором:

- Ты что, плачешь всё-таки? Ну, куда это годится?..

- Прости, - улыбнулась Карина, хотя лицо её было мокро от слёз. – Это нервное. Я тут последнее время с  ума сходила. Столько навалилось всего, а сейчас – даже прямо как-то слишком хорошо, - смущённо усмехнулась она, виновато шмыгая носом и вытирая щёки.

- Так хорошо, что даже больно, - задумчиво проговорил он.

- Нет, Герман, нетушки, - посерьёзнев, сказала Карина, обнимая его крепче и целуя в макушку. - Я хочу, чтобы тебе никогда, слышишь, никогда не было больно. Только хорошо, без всяких оговорок.

- Всё в наших руках, - промурлыкал он, примирительно и полушутливо.

- Ох, ладно. Пора и честь знать. Давай вставать, - объявила она.

Новый день начинался для них около двенадцати.

Когда она отдёрнула штору, оказалось, что дымчато-серые, как кошачий подшерсток, тучи испещрены голубыми разрывами. Через них брезжили прозрачные белёсо-золотистые лучи.

Перед ними стояла целая куча задач, но Карина была спокойна: главное – решать их по очереди.

Первым делом она залезла в шкаф и, следуя Алесиным указаниям, отыскала два объёмистых тёмных пакета. Там была одежда для Рихтгофена.

- Надеюсь, что-то подойдёт. Сама понимаешь, наугад собирала, - накануне сказала Стамбровская. - Главное, чтобы обувь подошла. Не в сапогах же ему по городу шляться - чай, не казак ряженый. Тут что-то из секонда, что-то я у брата своего двоюродного стырила – ну, Стаса помнишь, который гандболист? Короче, успехов.

Было ясно: придётся ещё уговаривать и вообще помучиться с лекциями о моде двадцать первого века. Но первым делом она вытащила длинный домашний халат тёмно-синего цвета и тапочки, и всё это Герман надел без возражений, пошутил только:

- Ну, мне сейчас только на ринг выходить! – И прибавил философски: - Хотя так оно и есть, по большому счёту. Что наша жизнь? – бесконечные бои. Только сначала разведка нужна. Нет, сначала – завтрак!

- А можно и совместить, - подхватила Карина. – У нас сейчас главный вопрос – где жить. Эта квартира на три дня снята.

На кухне они уселись рядом и принялись просматривать на Каринином телефоне съёмное жильё. Прихлёбывая дымящийся в мутноватом полусвете чай и жуя блины с творогом, они обсуждали разные варианты. Их оказалось не так много, а время поджимало.

- Мда, - проронил Герман, - а попристойнее меблирашек нету?

- По нашим средствам - увы.

- Чёртовы деньги. У меня с собой ни пфенига. Я-то больше расписками пользуюсь... то есть, пользовался.

Дело осложнялось многим. Из опыта Карина знала, что связываться с агентствами себе дороже – а на них приходилась львиная доля объявлений. К тому же Алеся во избежание лишнего стресса настоятельно советовала селиться в центре: там, где присутствовали хотя бы маломальские черты классицизма, хотя бы претензия на старину (хотя к разбомбленному и поднятому из пепла Минску это слово вообще не могло иметь отношения). Но главное, что нужно было вписаться в ограниченную сумму.

Наконец, после нескольких звонков, они отправились на осмотр. Как Алеся и предсказывала, Герман глядел по сторонам с совершенно ошарашенным видом и то и дело комментировал:

- Ну и автомобили, сплошной футуризм, да ещё как их много... О, трамвай! Шумно тут у вас. А люди, точно, в портках этих пролетарских. А покрой какой! Срамота... Хотя нет, вообще, женщина в брюках – это пикантно, ты их тоже носишь?

Его взгляд казался взволнованным, между бровей залегла складка. Он словно каждую секунду что-то напряжённо осмысливал. Карина беспокоилась, что ему здесь неуютно, но его замечания всё-таки не могли порой не вызывать улыбки. И, конечно, она всему терпеливо давала пояснения.

В ближайших окрестностях нашлось целых четыре варианта. Очень хотелось, чтобы хоть один подошёл. Карина любила этот район – из соображений ностальгических и эстетических. Оказалось, что и Герману нравится площадь Победы: все эти балюстрады, вазоны, заросли сирени, эти охристые дома с башенками, флюгерами и «голубиными» медальонами.

- «Подвиг народа бессмертен», - вслух прочитал Рихтгофен знаменитую надпись на полукруглых домах. – И обелиск такой. Это как-то связано с Великой войной?

- Ну-у, да, - покраснела Карина.

Она осознавала, что говоря о «великой войне», они имеют в виду совсем разные конфликты, но решила, что вдаваться в тонкости истории ему пока рановато.

Между тем, поход по квартирам не особо их обнадёжил. В одной прямо при них замкнуло проводку (хозяйка испуганно закудахтала и рассыпалась в извинениях), а ванная была страшней окопа под Верденом. Денег на ремонт, конечно, не было. Другое жилище в сталинке было получше. Но потрёпанные, смурные хозяева и сами производили отталкивающее впечатление, и на них косились с неприязнью. Как известно, в старых домах жильцы бывают всякие: и интеллигенты в третьем поколении, и нувориши, и опустившиеся осколки «знатных» советских родов. С последними категорически не хотелось иметь дело. В третьем случае оказалось, что они опоздали буквально на двадцать минут, и квартира – увы и ах! - уже сдана. Во всяком случае, так их горячо заверила владелица, дама лет шестидесяти с мочальной химзавивкой и крупными бусами на студенистой груди. Самой лучшей оказалась квартира в доме у Министерства обороны. Там устраивало практически всё. Но хозяин, мужчина с характерной выправкой и оценивающим прищуром, отрезал сразу: оплата за полгода вперёд. Переговоры успеха не принесли.

Понятно было, что поиск доступного жилья в столице – задача не из простых, но Карина была раздосадована. Особенно ей было неприятно, как держались хозяева. Она допускала, что они с Рихтгофеном не вызывали доверия – не только дотошными осторожными расспросами, что выдают прижимистость и нехватку средств. Может, не нравились чисто внешне. А это вполне могло случиться. Карина была всё в том же винтажном платье, довольно неуместном для ситуации. А Германа одеть сегодня удалось, но результат оказался неоднозначным.

С любопытством разглядывая себя в зеркале, непроизвольно хмыкая то и дело, после завтрака Рихтгофен примерял обновки. Первым делом он оценил, что «здесь очень удобное исподнее» - Карина уже обрадовалась, начало было положено. Футболка цвета хаки ему тоже понравилась, хотя, по идее, она должна была сидеть посвободнее. А вот остромодная в позапрошлом сезоне куртка милитари с металлическими вставками на карманах оказалась явно тесна в плечах. Джинсы Рихтгофен отказался мерить принципиально, заявив, что ни за что не наденет «штаны американского работяги». В Карининых заверениях, что здесь так ходят все, независимо от пола, он явно усомнился. Ему оказались впору чёрные Стасовы кроссовки (слава Богу), чёрные же спортивные штаны «адидас» с лампасами, толстовка с камуфляжными разводами (Карина объяснила, что это за расцветка) и чёрная кожаная куртка.

Стилистически образ вышел целостным. Другое дело, что это был за стиль.

- Карина, что ты так подозрительно усмехаешься? Я настолько нелепо выгляжу в этих странных одеяниях?

- Нет-нет, что ты! Наоборот, очень модно. Сейчас, знаешь, юноши нарочно такой образ составляют, а у нас случайно получился, - заверила Карина, изо всех сил подавляя улыбку.

Доулыбалась.

На сегодня оставался только один вариант, квартира в несколько другом районе. Она находилась в старом доме вблизи реки и концертного зала, за которым тянулась бывшая индустриальная улица, нынче облюбованная рестораторами и богемой.

Больше всего в этой ситуации Карину беспокоило не то, что их поиск завершился неудачей. Опасения внушало самочувствие Германа. Буквально минут через сорок после того, как они вышли из дому, стало заметно, что он страдает от довольно сильной головной боли. Когда они добрались до улицы Коммунистической, где скупой рыцарь из числа отставников не соглашался на перемирие без предоплаты, Рихтгофен уже стоял в прихожей весь зелёный и еле сдерживал стоны и тошноту. С чем это связано, было непонятно, и Карина ощущала постепенно нарастающую панику. Когда они вышли из подъезда, Герман рухнул на скамейку и с трудом выговорил, загребая пятёрнёй волосы:

- Карин, милая, я не знаю, что творится – но это караул, голова раскалывается. Я не могу.

Лицо его исказилось мучительной гримасой.

- Так, выпей-ка вот это!

Карина вытрясла из сумки облатку анальгина и остатки боржоми в бутылке. Морщась, Герман запил таблетки.

- Всё, ждём. Ох, хороший ты мой... Потерпи, сейчас всё пройдёт.

У неё опять горели глаза и нос. А ещё ей почему-то хотелось провалиться сквозь землю. Может, из-за сегодняшней утренней фразы насчёт «не больно»? Сглазила, скотина, сглазила!..

Когда она пихала бутылку с минералкой обратно в сумку, телефон завибрировал, экран вспыхнул. Алеся.

Карина схватила трубку:

- Алло!

- Карин, куда ж ты запропастилась? Я хотела узнать, как у вас дела. Пять раз звонила сегодня, а ты не берёшь.

На последней фразе голос её окрасился снисходительно-ироничными оттенками.

- Квартиры смотрим. Пока глухо. А Герману очень хреново, и я не знаю, почему, - напряжённо проговорила Карина.

- Так, не паникуй. Это случайно не мигрень?

- Типа того.

- А вы случайно не в районе площади?

Карина назвала адрес.

- Чудно. Я как раз в министерстве по делам. Тут всего одну бумажку подписать. Жди, через десять-пятнадцать минут буду.

Ожидание показалось вечностью. Но вот из арки показалась и стремительно зашагала через двор чёрная высокая фигура, увенчанная серебристой в лучах солнца шевелюрой.

Алеся поздоровалась и снова не удержалась от цитаты:

- «Мне всё равно, страдать иль наслаждаться...» Эх, барон, наслаждаться куда уж лучше, а вы, я вижу, заняты другим. Пойдёмте домой. А ты езжай смотреть квартиру.

- Ты с ума сошла! – возмутилась Карина.

- Не смей спорить, - отрезала Алеся, - ключи давай. Я сейчас всё сделаю. А квартиру упустишь - обидно будет. Говорю, езжай.

Карина в очередной раз подивилась Алесиной наглости, грубости – и своей покорности, потому что она всё-таки, чуть не плача, на ватных ногах заспешила к метро. А Алеся, подцепив под локоть, тащила покорного, полуобморочно глядящего Рихтгофена, подбадривая:

- Ну, майор, держитесь!

- Этот мир, – сдавленно простонал Герман, - он давит на меня... весь... я ничего не вижу, мутно... помогите...

- А я и помогаю вам, дорогой, пойдёмте, - уговаривала Алеся, - вот так, не спеша, до дому недалеко, сейчас всё в норме будет...

Было непохоже на то: анальгин, судя по всему, не подействовал.

Карина верила Стамбровской, но сосредоточиться никак не могла. Мысли скакали, глаза слезились, она не помнила, как смотрела жильё, как договаривалась. В памяти запечатлелось только то, что в итоге договорилась.

А ещё она припоминала сегодняшнюю свою фразу насчёт боли и терзалась суеверной, параноидальной виной: «Сглазила!».

И всё это время она названивала Алесе, психуя из-за отсутствия связи между станциями, стыдясь из-за этого, вновь посылая приличия к чёрту, кричала в трубку:

- Леся, что у вас там? Как он?! Это опасно? Что это вообще? А так всегда? А оно повторится? Что с этим делать?!

А Стамбровская, чуточку досадуя, размеренным, успокаивающим голосом санитара твердила ей:

- Ну что он, лежит. Я над ним читаю. Зелье на плите. Карин, это очень неприятно, но такое бывает. Опасности нет. Это означает ускоренный алгоритм адаптации. Закачку программы нашей с тобою современности, грубо говоря. Всё, что слишком, не здорово – а что слишком быстро и интенсивно, то больно. Зато не обидно. Назавтра уже почти полноценный член современного общества. Нет, такое не всегда. Обычно не повторяется, хотя бывает всякое. Карин, я ж говорю, я принимаю меры. 

Квартира с задёрнутыми шторами тонула в мутном, речном полумраке. Очевидно, любой яркий свет для Рихтгофена стал бы копьём, раскалывающим череп.

Герман лежал, обмякнув, на диване в гостиной. Лицо его было белым как полотно, глаза полузакрыты, брови сдвинуты, а кулаки сжаты. Иногда из его груди вырывались слабые стоны. Стамбровская, со сдержанно проступившим на скулах румянцем, читала формулы. На журнальном столике стояла турка для кофе, два разнокалиберных стакана и стопка, и везде жидкости разных оттенков, так что это чем-то напоминало лабораторию.

Алеся неярко сверкнула очками и сделала повелительный жест: «Тихо!» - хотя Карина и сама всё понимала. Она не только ступала на цыпочках, она даже дышать боялась в этот момент.

С часто бьющимся сердцем, глотая слёзы, она с Алесиного разрешения села у изголовья и нежно, медленными движениями, едва касаясь, гладила Германа по волосам – словно боясь, что даже такие касания доставят ему мучения.

Она почти завидовала подруге в этот момент. У неё параллельно шли два потока: слёзы на глазах, нытьё в груди – и рефлексия происходящего. И Карина восхищалась: Алеся была немножко, в самую меру, холодна и отстранена, и именно это помогало ей эффективно оказывать помощь. А Карина не могла оторваться, она душой прикипела к Герману, заходилась от боли, металась внутренне и при всём разумном желании ничего по-настоящему разумного сделать не могла.

Ей оставалось только наблюдать.

Ещё она не выдержала и осмелилась рассказать Алесе о его ранениях и своих тяжёлых чувствах. Та озабоченно нахмурилась, но произнесла ровным тоном:

- Интересные дела, конечно. Но такое бывает, не волнуйся. Сейчас, вон, видишь, другая неприятность.

Через какое-то время Рихтгофен начал приходить в себя. Он смог приподняться на локте, выпить приготовленное Алесей снадобье. Потом снова рухнул на диван и ещё с полчаса находился в полудрёме. Затем глубоко вздохнул и, наконец, сел. Его лоб покрывала холодная испарина. Но взгляд был ясным.

Рихтгофен молча поднялся и направился на кухню. Девушки последовали за ним. Он утомлённо опустился на табуретку у стола и тихо попросил:

- А можно мне чаю, пожалуйста.

- Только некрепкого, - мягко отозвалась Стамбровская.

Карина полезла в шкафчик и нашла там ромашку в пакетиках. Достала кружки и заварила на всех. Поставила на стол мёд.

Чай он пил молча. Ни Карина, ни Алеся не нарушали молчания. Только делая последние глотки, Рихтгофен произнёс всего две фразы:

- А ведь я всё понял. Я всё понял про этот мир.

Девушки переглянулись.

«Софт установлен», - усмехнулась про себя Алеся.

«Всё – это как?» - подумала Карина.

А Герман аккуратно поставил кружку, отодвинул от себя и стукнул по столу кулаком:

- Нет, товарищи! В любом мире и в любое время - как хотите, а я должен летать!