Скупая мужская слеза

               

     Я всегда любил лекции. Можно было слушать, записывать, можно было ничего не слушать, а просто мечтать… Мечтать было, вообще, приятно, но ручку надо было держать «наизготовку» хотя бы над тетрадкой, чтобы при неизбежной реплике доцента: «А молодой человек, кажется, витает в облаках!» начать ошалело строчить в толстенной тетради (шестьдесят четыре листа), ни одну из которых за пять лет учёбы, мне не удалось заполнить до конца. А годов этих было, если сложить: пять лет Саратов плюс полтора года Мориса Тореза в Москве плюс два на ВПК в Ленинграде! Ба! Да ещё один год плюс - в ТУ в Энгельсе: набиралось немало!

     Вот и в этот раз, сидя на лекции по Истории КПСС, я с упоением читал рассказы Зощенко и не услышал, как к нашему столу приблизилась лекторша, молодая, высокая, красивая, стройная и убедительная…  Изюминка ситуации была в том, что в этом году (1958) впервые не изучали Краткий курс ВКП(б) в качестве учебника. Впервые начали его осторожненько критиковать! И впервые вышел учебник, где на кое-что смотрели уже по-новому. Впрочем, мне, прослушавшему Краткий курс в ТУ, знаний по этому предмету хватило вплоть до поступления в аспирантуру, сущность-то оставалась прежней.

     Хохоча про себя, я настолько погрузился в Зощенко, что даже тишина, внезапно повисшая над аудиторией, не смогла отвлечь меня от этого упоительного занятия. Надо учесть, что Зощенко ещё не переиздавался, или я ошибаюсь? Доклад Жданова всё ещё палаческой секирой нависал над ним и Анной Ахматовой.

     Молодая, стройная, красивая протянула руку к книге. Вторжение чужеродного тела в поле моего зрения заставило меня встрепенуться и в секунду не только сменить маску на лице, но и захлопнуть книгу, но не протянуть её «контролёру». Она так и лежала под моей рукой в великолепном коричневом переплёте с золотым тиснением: «И.В. Сталин. Краткая биография».
– И всё же вам стоило бы послушать лекцию, – обронила она непонятную для аудитории фразу. Она не была дотошна, не заглянула внутрь книги, и когда вернулась на кафедру и продолжила тему, у меня уже был вид полной сосредоточенности и понимания.

     Выдворила она меня из аудитории недели через две и уже до конца своего курса. Тогда она захватила меня на месте преступления: я сравнивал знаменитую поэму И.И. Козлова с «Мцыри» Лермонтова.

     А в случае с Зощенко, дабы развеять скуку, после визита учёной дамы к нашему столу, я стал вспоминать стихотворение Д. Кедрина про осень:
                А осень шла. Её походка лисья,
                Прыжки непостоянны и легки…
     Но тут раздался звонок на перерыв. Я достал трубку, набил её «Золотым руном» – нельзя же обойтись без пижонства! – и вышел в коридор, не закрыв тетради. Когда же вернулся, обнаружил четверостишие дописанным:
                То сверху заструится мелкий бисер,
                То град продемонстрирует прыжки!

     Такое внедрение канцелярита –  «продемонстрирует прыжки» – в кедринскую лирику меня позабавило, я рассмеялся.
– Ты, что ли? - Спросил я соседа. Похоже он ещё не слышал ничего о только что появившихся именах поэтов, Борисе Корнилове, Павле Васильеве, и других, убитых при сталинском режиме. Положим, Дмитрия Кедрина, как сообщалось, убили хулиганы, Корнилова и Васильева – «специалисты». Я вынул из чемоданчика (была такая мода) книгу Кедрина и показал ему стихотворение. Он тоже посмеялся немного.
– Ты пишешь?
Он замялся, потом стал невнятно объяснять, было видно, как он стесняется. Тут раздался звонок, и его мучениям настал конец. Но пока все двигали стульями, усаживаясь, я успел сказать:
– Но как же ты после столь изысканно-вычурного стиха вдруг рубанул неуклюжим канцелярским словом «продемонстрирует»? А в остальном – здорово!

     То ли от критического замечания, то ли от похвалы, даже и с каплей дёгтя, сосед… не хочется выдать затасканное «зарделся румянцем», нет, лицо этого донского казака за сто восемьдесят сантиметров ростом, было от природы девически румяным, несмотря на трёх- или двухлетнюю службу, о чём убедительно сообщал армейский мундир, хотя и без погон, и отполированные хромовые сапоги. Ничего необыкновенного в этом не было, я и сам донашивал парадные «ремесленные» брюки, правда с голубоватым кантом вместо генеральских лампасов, но шерстяную гимнастёрку перешил на куртку.

     После этого случая мы сблизились с Николаем. Это было естественно, мы оба
занимались во французской группе Я – легко, не прилагая особых усилий, он – с трудом запоминал чужие слова, не ложились они в его голову в нужном порядке. Иногда я брал его к деду на Дачную, где тщился помочь ему почти безрезультатно, а то вместе ездили к матери в Энгельс есть хохлатские вареники с сыром (творогом). Было неподдельным его умиление, когда он обмакивал вареник в сметану, он не скрывал его:
– Совсем, как у нас на Дону!

     Дружеские отношения прервались из-за моей несносной привычки острить – «ради красного словца не пожалеешь и отца». Не пожалел, и шутка вышла не только смешной, но и злой, как никогда.

     До этого случая мне не приходилось видеть «скупой» мужской слезы, которая ранее казалась мне стилистической банальностью в плохой прозе. Так и вижу её, эту слезу, на девичьей нежной щеке донского казака. После сессии он перевёлся в Ростовский университет. Писем он мне не написал, да и я ему тоже!

     Последний штрих к портрету – была у него одна привычка, даже в пустом трамвае он никогда не садился на свободное место.