Контора

100-летию Нижегородских органов государственной безопасности посвящается...
 
       Её тёмно-розовое разморённое тело раскинулось каменной массой в самом центре губернской столицы. И если Кремль принято считать сердцем города, то Она, выходит, сладострастно пристроилась у самого городского подбрюшия. По форме мадам напоминает гигантскую Венеру палеолита, прилёгшую отдохнуть, погребя под собой историческую застройку старой части. Полуколонны большого ордера мехами гармони собрались на рыхлом и распаренном кустодиевском животе. Тучной бабе душно, в сторону отброшено неуместное стёганное одеяло - стадион «Динамо». Покоится в изголовье небрежно скомканная и влажная от чужих слёз подушка - здание санчасти. И сколько не суши её, сколько не припудривай, каждую весну красноватые разводы предательски выступают на жёлтой наволочке стен.
       Праздная поза и внешность сонной женщины обманчивы - насытившийся хищник не перестаёт быть плотоядцем. Томно позёвывая, она готова принять в свои объятия кого угодно. Для некоторых - это объятия доброй пышнотелой матери, кому-то они могут показаться навязчивыми приставаниями вечно голодной любовницы, другие - просто случайные насекомые, схваченные гигантским плотоядным растением. Одно объединяет всех - из её удушающего захвата вырваться невозможно.
       Ежедневно десятки внешне одинаковых сперматозоидов в костюмах и при галстуках проникают в её центральное лоно и блуждают по маточным трубам коридоров, в тщетной попытке оплодотворить окаменевшую плоть, отстаиваются и увядают в нишах кабинетов - одинокие семена, не дающие всходов. От безысходности они совокупляются и пожирают друг друга, напитывая Глыбу так необходимыми ей калориями, мириадами беззвучных слов, терабайтами бесполезной информации. Тепло человеческих тел, страхи и надежды, нереализованные намерения и прозвучавшие в пустоту проклятия, для Неё всего лишь пища насущная.
       Она всегда чувствовала каждого, кто был с ней, поглощая и обволакивая своим естеством. И каждый ощущал, как растворяется в ней, укрепляя собственным распадом каменные телеса. Изнутри и снаружи она, словно неосязаемый мёртвый кокон, укутана жёстко стянутыми нитями их дискретных и перепутанных судеб.
       Каждый кровавый кирпичик стены, отгораживающей прогулочный двор бывшей внутренней тюрьмы от остального мира, исписан посланиями полными обречённой безысходности, небрежными и лаконичными татуировками на Её теле, оставленными шальными постояльцами с помощью остро отточенной ложки или сапожного гвоздика из разношенной подошвы - глубокие борозды перепаханных и исковерканных жизней. Те же шрамы на мраморной лестнице в старом здании, видные лишь проницательному визитёру, из числа приближенных к Её плоти. Нынешние ухажеры стыдливо пытаются скрыть былые романы пассии, замуровывая толстым слоем штукатурки спрятанных в шкафу скелетов, но всё тщетно. Никакой высокопрочный раствор не скроет острых слов правды, как её не укутывай ветхой мешковиной памяти, как не прячь...
       Ах, скольких это лоно познало любовников!.. Первый Ёё суженный, представлявшийся Яковом, был самым страстным. Память о первых мужчинах женщины хранят всю жизнь, невольно сравнивая с ними всех последующих кавалеров. Познакомились они в марте 18-го. Колоритный: высокий лоб, интеллигентное еврейское лицо, настоящий революционер, романтик. Бывший БУНДовец - борец с Системой. Какая насыщенная судьба: аресты, ссылки, этапы, пересылки! В октябре 17-го, во главе двадцати красногвардейцев разоружил батальон растерявшихся мальчишек-юнкеров в здании духовной семинарии. Можно сказать, вложил в старое тело губернии новое горячее сердце, а затем принялся за наведение «генеральной уборки».
       Она догадывалась, что он никакой не Яков. Праведник и пастырь от набирающей силу новой религии, зачем-то поменял данную при рождении фамилию на пернатый и чирикающий партийный псевдоним, но, раз ему так проще... Резкий и искренний, пылкий и жёсткий, дарил дорогие подарки... Одним словом, мужчина, готовый на поступок ради любимой женщины. Как супротив такого устоишь, как тут не влюбиться? За то непродолжительное время, что сожительствовал с Ней, многое претерпел по службе от интриг соратников. И в неуместной-то сентиментальности его обвиняли к врагам революции, и в недостаточности предпринимаемых мер, но он стойко перенёс все невзгоды. А в сентябре 19-го уехал от Неё в Воронеж, сказав, что по работе. Но Она-то понимала, что к другой уехал, чай не дура… Под Курском его поезд захватили казаки белого генерала. Якова заставили собственноручно выкопать могилу, куда потом и зарыли по шею с остальными. На поверхности оставили только головы, как арбузы на бахче. Соревнуясь в меткости, в них принялись стрелять с расстояния. Он вернулся к Ней, как блудный сын к своей матери - грязный, чумазый. Отмыла…
       Виктор, оставшийся после Якова - бывший повар, анархист и большевик. Он оказался просто случайной связью «на день». Пробыл с ней без малого год, но умение «готовить» сгодилось в хозяйстве. Пожив с Ней, Витя уехал на руководящую должность в наркомат путей и сообщений, а в апреле 37-го вернулся назад.
       Впрочем, кашеварили и тогда, и позже все Её мужчины неплохо - толк в этом искусстве знали. При ком-то еды хватало с избытком, при ком-то рацион скудел, но голодной Она никогда не оставалась. Готовили, поначалу, тоже неподалёку - летняя кухня находилась в пределах шаговой доступности - в Почаинском овраге. Иногда устраивали и выездные пикники на волжский Мочальный остров.
       Первые Её мужчины не скупились на самые изысканные угощения: госслужащие, офицеры, общественные деятели, духовенство, купечество и интеллигенция. Позже пища попадалась какая-то огрубевшая, и требовалось поварское мастерство, чтобы довести снедь до нужной кондиции. Иногда сами повара оказывались на продуктовом складе в качестве провизии - принятые у упакованные. Но там они долго не залёживались, чаще их забирала себе московская соперница - разлучница.
       Особо вспоминался Ей Константин. Внешне он выглядел, как юный и нежный мальчик. За по-детски наивным и немного сумасшедшим взглядом угадывалась сильная личность. Успел повоевать на сормовских баррикадах в первую русскую революцию, долго скрывался от преследователей, а потом уехал на фронт. Первый раз они повстречались в марте 18-го. Принесла нелёгкая затюканного, исхудавшего и больного мужичишку и бросила к ногам. Сначала на него даже не взглянула - задохлик какой-то. Рядом с Яковом он меркнул: невысокого роста, щупленький, серый такой, обычный, тень собственной тени, одним словом. Подобные мужчины не умеют заинтересовать женщину, внимание которой занято другим. Этот нарочитый аскетизм, сухость в движениях и чувствах… Но в глазах Константина Она читала желание истосковавшегося на войне по женскому теплу и материнской ласке мальчика.
       Когда уехали Яков и Виктор, она приняла в свои объятия Костю. Побыв с Ней всего два месяца, в сентябре 20-го и он уехал. Сбивчивые объяснения, что, мол, принадлежит Партии, востребован на новом фронте, мокрые прощания на Ромодановском вокзале... Уехал в Казань, затем Симбирск, Урал, Москва. К Ней Константин вернулся только осенью 37-го - потерянный и разбитый. В конце тридцатых они все возвращались такими, как сговорились, всё равно. Мама заключила его в объятья и поглотила собой. 
       Иван, назовём его Иван - старший, вышел из сормовских рабочих. Прямолинейный такой, истинный пролетарий. Когда Костя уехал, тот за Неё круто взялся. Закурит после ентого дела, бывало, и о «светлом будущем» всё вслух мечтает: «Это - отстроим, то - возродим...» Год они миловались, а затем Ваня уехал в сторону белорусского полесья и затерялся на просторах необъятной. По партийной и профсоюзной линии в рост пошел, но письма так и продолжил писать слезливые.
       Когда вернулся в июне 38-го, рассказывал Ей о своих злоключениях. Поехал годом ранее, говорит, в летнюю пору из Иркутска в Москву в командировку - он тогда был председателем Восточно-Сибирского краевого Совета профсоюзов. По приезду, бишь, решил командировочные документы отметить. Тут его на Лубянку, как ветерана органов, приглашают по старой памяти - любезные все из себя такие, радушные. Он растрогался, проникся и, конечно же, поехал. Весь последующий год в Лефортово провёл - в «ведомственном санатории». А через год Они его «выписали» из стационара и к Ней отправили на домашний уход, в тот же день, как приговор огласили…
       Иван - средний, тоже интересный оказался человек, с непростой судьбой. Сам из неимущих крестьян, направлен в город на обучение в ремесленное училище, в типографии губернской работал машинистом, а в одиннадцатом забрали его в армию. Всю Империалистическую прошел, до подпрапорщика дослужился. В 17-м вернулся домой, как и все Её кавалеры, за «светлое будущее» воевать. С августа 21-го по июнь 22-го жил он с Ней душа в душу. Очень грамотный оказался и начитанный, но к службе как-то не прикипел, хотя и знак получил «Почётный чекист V» за номером 325 от самого Феликса Эдмундовича, и Маузером наградным отмечен «За беспощадную борьбу с контрреволюцией». Претило всё…          
       Будучи с Ней, всё рефлексировал по поводу специфики своей работы. Одно время погрузился было с головой в организацию первого в городе детского дома под Её патронажем. Спасшиеся от голода с Поволжья детишки, жили прямо в особняке напротив, с пайка чекистского питаясь.
       Уехал от Неё Ваня и помотался с сумой по стране, не единожды подмётки на сапогах сменив. Сорвал окончательно здоровье, после чего в 28-м списан был из органов карающих с формулировкой нехорошей. Якобы, «манкировал службой и злоупотреблял алкоголем». Ложь, конечно - правды в бумагах казённых никогда не напишут, ибо, от Лукавого они все. Ну и списали Они его болезного в «народное хозяйство». Исправительно-трудовым лагерем Свирским временно покомандовал в 31-м, а затем в леспромтрест ушел управляющим. Не его всё это было - подкосила беспощадная борьба здоровье раньше времени. Уснул спокойно только в 45-м, на старом лысковском кладбище. Там же, в городке волжском, в его честь и улицу назвали, а могилка скромная такая… Конечно он вернулся к Ней - одинокая душа к другим таким же стремится. Завхозом у Неё подрядился, справляется, вроде.
       После Ивана - среднего два года с Александром сожительствовала. Или, вернее сказать, он сам к Ней прибился - с Вятки приехал по линии ротации кадров, где раньше «трудился» председателем ревтрибунала - удалой, лихой, елда в крови запёкшейся по локоть. Как-то всё скомкано с Сашей получилось, толком и не пожили. Уехал в феврале 24-го в Москву и до тридцать шестого в Наркомпищепроме управляющим треста проработал. Добрался по карьерной лестнице до должности начальника Главного управления плодоовощной промышленности, но попал под очередную «чистку» и в мае 37-го к Ней вернулся.
       Неопределённость изматывает даже самую сильную женщину. Были в Её жизни ещё Николай Исаакович, Густав Иванович, Николай Андреевич, Илья Фёдорович… Да разве всех упомнишь? Позже Она их вокруг себя всех собрала в кружочек. Безусловно мужчины достойные, заслуженные, но не то, не то... Вроде всего в достатке, и пищи, и внимания хватает - хлебай жизнь себе полной чашей, а настоящего мужика рядом нет! Все кругом какие-то либо ветреные, либо квашня квашнёй, а нужен нагулявшийся, самодостаточный и харизматичный, познавший всё в жизни и уставший от неё.
       Ещё и дети - сущая банда! Мальчики сложные, безотцовщина, того и гляди выйдут из-под контроля - мало не покажется ни живым, ни мёртвым. Требовалось к их воспитанию приложить жёсткую мужскую руку. Она бы дролечке перепоручила заботу о детках-сорванцах, а Сама создала бы для любимого мужчины все необходимые условия в плане быта. Он ни в чём бы не нуждался и принадлежал только Ей.
       Таким и стал Матвей, приехавший в 33-м: высокий, статный, подтянутый. За спиной война, революционное прошлое, ранения, болезни, уход за раненными товарищами, восстановление народного хозяйства. Всё ему пошло только на пользу, выковало несгибаемых характер. Но, самое главное, Матвей имел колоссальный опыт работы с детьми. И не просто с детьми, а с трудными подростками! Он мог зажечь в них огонь, довести до каления и переплавить в новых людей. Именно такой Ей и требовался - неизменно в чёрной кубанке, щёточка усов под волевым носом, глубокие залысины - интеллектуал. Сам книги писал и водил близкие знакомства с представителями среды творческой. Одна только дружба с председателем Союза писателей - живым классиком русской литературы, недавно вернувшимся на родину из Италии, чего стоит! Говорили, что именно Матвей способствовал его возвращению, часто выезжал к нему за границу, преодолевая трудности. Горько было слушать досужие сплетни, якобы, Матвей действовал по заданию «сверху» - чушь полная. В своих поступках он руководствовался только искренней верой в их правильность, а не конъюнктурой.    
       Не секрет, что его руководитель - Енох Гершонович Матвея ценил. Возлагал на него надежды, да и самой области большое внимание уделял - как-никак, был выходцем из губернского центра. Матвей, за бытность свою горьковскую, в местном пединституте троцкистско-зиновьевское «осиное гнездо» поворошил славно - только брызги красные летели от старых недобитков!
       Наступали новые времена, нужна была новая оболочка, приодеться бабёнке хотелось по моде. Ранее томившаяся в тесном здании купеческой постройки сущность, требовала пространства. Как раз при Матвее Она расцвела и обрела новое тело. Теперь же Её строгие архитектурные пропорции, в стиле сталинского ампира, доминировали на фоне легкомысленных соседей. Довольствия хватало в избытке, и Она раздобрела, приобрела степенность, томность, вошла в самый женский сок. Хорошее питание, чистый воздух, дети и любимый мужчина рядом - что ещё нужно женщине для счастья?
       Матвей ненадолго пережил «последнего классика» Алексея, умершего летом 36-го. Ушёл вслед за ним всего через год, предпочтя удержаться навсегда с Ней. Матвей навеки остался реликтовым романтиком эпохи. Все, кто был после - лишь его бледный призрак, номенклатурные единицы, не более.
       Он застрелился в солнечный апрельский день 37-го, находясь в это время в Ней - в своём рабочем кабинете. Невозмутимо провёл оперативное совещание, на котором зачитал о том, что Енох Гершонович разоблачённый «враг народа». Потом тактично, с присущим ему умением, попросил всех выйти из кабинета и убил себя. Им он не достался, а Она обрела своего единственного мужчину - незримого защитника, стража, блуждающего в ночи по пустым этажам.
       Про Израиля воспоминания какие-то размытые, так, всего лишь интрижка. После Матвея был откомандирован к Её телу, но толком себя не проявил. Всё любил про Крым рассказывать - зампредседателя там был в 20-м. Запрётся в кабинете, бывало, закурит и сидит, перебирая в памяти. Лица, тела, позы: «Этого за то, другого за это, тех, вообще, просто так - рядом проходили». Ей не доставляло особого интереса слушать этого говоруна картавого, как он в свою бытность с другими бабами развлекался, какие подарки им дарил. Да и с Ней он вёл себя чересчур напористо - силой взял, а ей такие страсти африканские не по нраву. Всё допытывался, с пристрастием, про Матвея: с кем, мол, общался, о чём говорил? Поматросил пару месяцев и уехал в Москву, не солоно хлебавши. Вернулся, правда, потом в январе 40-го. Осунулся - лоск-то с него в столице коллеги посбивали, расписали сусала, повозили о Прасковью Фёдоровну физиономией. Прими, говорит. Ну, а что - Она женщина добрая, отходчивая. Приняла - в хозяйстве руки мужские лишними не будут. И Матвей не возражал, опять же.
       Был ещё Иван - младший. Иван младшой - умом меньшой… Такое открытое, типично русское лицо, словно кирпича просит. Не революционер вовсе - позже к товарищам прибился. Ему бы трёхрядку, да с молодками на Красную горку... Эх! В гражданскую и повоевать-то толком судьба не дала - курсы кавалеристские, затем штабная работа, особый отдел и партийная нагрузка. В начале тридцатых кулаков пощипывал на Кубани, а приехал к Ней на излёте своей карьеры в мае 37-го с Кавказа - давил там всякую троцкистскую сволочь. В Горький его направили дела подчистить за Израилем, да прибраться. Обходительный такой был - подарки, комплименты… Матвей в ту пору всё больше детьми занимался, не до амуров и хахалей приезжих. А что, женщина Она видная, ещё молодая, мужское внимание льстило. С Иваном тогда некрасиво получилось, в декабре 38-го его, можно сказать, прямо из Её кровати вытащили и в Москву увезли. Они в то время со своими не особо церемонились. Ванечка тоже вслед за Израилем приехал. Из поклажи - всё, что на нем. Стоял под окнами голый-босый, боясь назад попроситься. Она сама его позвала, умыла, отогрела, кашки дала, постелила в детской - он и с ребятишками сошелся. Сейчас им, как родной брат, не погляди, что от отцов разных.
       Остальные - те, кто был после Войны Великой, возвращались к Ней уже в образе седых и измотанных жизнью старцев. Были и совсем молодые подполковники, и полковники, руки на себя наложившие и не достигшие сорокалетия. Она всех принимала безропотно, и разбежавшихся любовников, и блудных детей. Хозяйство ныне у неё большое, поэтому места и работы хватает всем. Ну а те, кто ещё блуждает по миру суетному, обязательно вернутся. Мама с ребятишками и Дядя Матвей их ждут, поджидают…