Глава 3. Речная музыка

Вот и готово, наконец, мое экспозе для дисс, как тут подчастую любовно называют докторскую. Дисс написана уже по большой части, начал я ее еще давно, до того, как на работу устроился. Хотелось сделать доктора как можно скорее, а не, как некоторые заработавшиеся, будучи уже принсипалом копошиться над ней. Это если мне это самое принсипалство вообще светит.

Тему предложил на местной кафедре и профу, моему «отцу докторской», как говорят здесь, пахану, короче, понравилось. А над экспозе пришлось покорпеть в промежутках между работой и хождениями на перевязку. Набирать на клаве одной рукой было хреновато, скажу откровенно, потому экспозе у меня затянулось дольше запланированного. Ничего, еще месяцок попыхтеть, и полгода полу-оплачиваемого на завершение дисс – за мной. Так мы еще в контракте обговорили.

Диссовый отпуск маячит на горизонте, а я готов руками его схватить, только бы он уже поскорее наступил. Устал, как черт. Что-то в последнее время в разъездах был часто. Дома неделями не бывал. Но - скоро, скоро. А экспозе представлю завтра профу в универе.

Все, сейчас поеду на Нидду, срочно надо проветриться. Нужно вывезти кросс, а не то он от стояния в гараже еще заржавеет. Нужно вывезти меня, а не то заржавею и я.

Вывез, блин. Не-е-ет, в послеобеденное время на Нидде, мягко говоря, стремно, потому что в это время здесь проветриться собрался весь город, наконец раскочегарившись после friday night-гулянок.

В мареве жаркого дня, разбавить который толком не может даже прохлада Нидды, на меня едут толпы народа. Разминаться с ними является основным моим занятием и развлечением.

И тут вдруг прямо рядом со мной в речке переворачивается одно из четырехместных каноэ, гребцы с плеском шлепаются в воду, а брызги их переворота долетают и до меня, окатывая не только залпом долгожданной свежести, но и очередным нахлынувшим воспоминанием.

***

Не мне в тот раз брызги из речки достались.

Мне было пятнадцать лет, и одним тусклым осенним днем мы с отцом поехали на велосипедах на рыбалку, расположились на «нашем» берегу Лана в одной бухточке недалеко от плотины. У отца не было тогда рыболовецкой лицензии – что это такое, если с языком не дружишь, дано понять только тому, кто сам на нее сдавал. Отец лишь спустя годы сдал на русском за «подороже». Короче, на лицензию сдал я, а он ловил со мной, как бы сопровождая несовершеннолетнего. Хорошо, я хоть рыбалку люблю. Посидели с ним тогда, усачиков поймали, судаков.

Любовь к велосипедам у меня от отца. В Казахстане у него их было несколько, неоднократно собранных и разобранных. Он и здесь этим баловался, когда жили похуже. Вдобавок к разноработе, пока не начал дальнобойство, отец иногда ездил через мост на «Ланпроменаде» и стриг там газоны у местных. У одних сын попал в аварию, а после так и не восстановился окончательно. Вначале врачи вообще были уверены, что он останется в инвалидном кресле, но чувак этот хваткий оказался и потихоньку подниматься начал. В итоге он добился того, что самостоятельно ходил и водил машину.

Но на свой велосипед-МТБ он после аварии так и не сел, не знаю, почему. Вместо этого чувак отдал велосипед отцу, а отец привез его мне. Это и был Йети. В те годы МТБ-хи, как таковые, только начали входить в широкий круг распространения, а Йети только начали выпускать приблизительно такими, какими они потом громогласно заявили о себе.

И вот он достался мне. Не знаю, сколько бы он стоил, захоти мы его купить даже подержанным. Это было, как если бы мне достался на редкость крупный бриллиант, ценность которого с трудом выражается в денежных единицах. Только с ним я, в отличие от Йети, не знал бы, что делать.

Иногда вам с неба на голову сваливается какое-нибудь чудо – просто так, в подарок. И лучше не спрашивать, откуда оно, за что свалилось именно на вашу голову, нужно ли будет за него заплатить и сколько. Ибо кто задает вопросы, рано или поздно получит на них ответы. И поэтому я принял его, как должное.

Он словно стал частью меня, попав ко мне, как к тому, у кого и должен был быть всегда. А я, ежеминутно радуясь на него, привинтил к рулю звонок, на котором красовалось первое в моей жизни признание «I love my bike» - с сердечком вместо «love».

Отец остался, а я поехал за Наташкой. Да, после того случая с Валей прошло некоторое время, и я как-то где-то случайно наткнулся на нее в компашке ее родичей. Вышло так, что ее бусинки меня развеселили, и я вскоре понял, что она меня вполне устраивает. Мы начали «дружить».

«Мне легко с тобой, а ты гордишься мной…» – эти слова я однажды услышу где-то. В них, таких простых и незамысловатых, похоже, кроется суть, формула определенного типа отношений, встречаемая во все времена. Я созрел для девчонки, и ею в нужное время в нужном месте оказалась Наташка, которая, когда это оказалось нужно мне, быстренько созрела для меня.

Я собирался посадить ее к себе на раму, на которой у Йети в те далекие времена еще можно было сидеть, и прокатить к каштановой аллее на Лане. Там, в густых зарослях, мы садились где-нибудь на лавочке, потому что мочить ноги в речке, да просто сидеть на валунах у берега было уже холодно, и целовались, столь бесхитростным образом согревая друг друга. Я не намеревался останавливаться на достигнутом и пошагово продвигал дело от поцелуев до очередного участочка на ее смуглом теле, которое мне милостиво разрешали помацать.

Чем холоднее становилось, тем большей сноровки для этого требовалось, но я не сдавался и исследовал ее хоть и не напористо, но все же не теряя из виду конечной цели. Наташка была девчонкой без выпендронов, по-своему милой и симпатичной, и мне с ней было просто и тупо хорошо.

Приближаясь к первому мосту, я еще издалека увидел отделившуюся от него, вынырнувшую из-под его полумрака фигурку на стареньком велосипеде, которая, по сути, не должна была уже вызывать во мне никаких эмоций.

Так, собственно, и было. Фигурка эта подвергалась брызганью со стороны местных пацанов, проплывавших мимо на лодке.

- Vorbei! Мимо, - проскочив мимо, задорно кричала она им через плечо.

Храбро как-то кричала, весело, будто это у них игра такая. Будто вовсе они над ней и не издеваются и будто не слышала она, как один, в конец задолбавшись ее обрызгивать, только что прокричал ей, отчеканивая: - Scheiss-rus-sin! Русская засранка.

Нет, пусть себе кричат, не пронять ее таким. Было малопонятно, какой конкретно кайф ей доставляло подобное времяпровождение. Она – в танке. И виду не подала, ехала себе дальше. Пока фактически вблизи не увидела меня, ехавшего ей навстречу.

Тут она как-то странно покачнулась и... грохнулась с велосипеда, немедленно вызвав приступ веселья у чуваков в лодке. По-видимому, было больно, но она как будто не замечала боли, не вскрикнула, не заплакала, слегка сморщилась – и только. Она не сводила с меня затуманенного, как всегда, взгляда своих больших, подслеповатых глаз, от которых теперь отвлекали только алые ручейки, лившиеся из ее раскровяненного носа.

Медленно, заторможено встала, фиксируя меня взглядом – виноватым немного или мне показалось? Приковала к себе глазами, а за спиной у нее – свинцовое небо да мутные, серые волны Лана.

Тут уж бы самое время ринуться к ней, мол, ты в порядке? Дай, помогу встать. Не плачь, пройдет. Да ты и не плачешь. Вот дуреха. И угораздило же тебя. Покажи, где болит. Голова на месте? Ты че это тормознутся какая-то? Сотрясения нет? Скажи, сколько пальцев на руке показываю. И в этом роде.

Да, все могло быть так. Могло быть -  да не было. К ней подскочили какие-то двое – и я понял, что был дураком, полагая, что она здесь одна катается. То были отец ее с братишкой. Я лишь наблюдал, разинув рот, как отец что-то у нее спросил, и они медленно, под руки, повели ее домой. Они направились в сторону, противоположную общаге.

Вот скажи ты мне, пожалуйста, может, я не догоняю. Какие-то уроды тебя кроют чуть ли не матом (ну нет у них тут настоящего мата), но тебя это прикалывает. Меня же увидела и грохнулась. Нос разбила в кровь и не заплакала. А детей под велосипеды толкаешь. И как тебя понять? Где только таких, как ты, делают? Или, может, не доделали тебя?

Той ночью мне приснился сон: Оксанка едет у меня на раме. Показывает мне город, оживленно жестикулируя и тыкая в разные стороны руками. Ее голос глуховатым эхом отдается у меня в ушах, когда она объясняет, что главной достопримечательностью города Бад Карлсхайма справедливо можно считать общежитие для поздних переселенцев, в котором они с родителями больше не живут, потому что переехали на съемную квартиру на набережной Лана.

«Но там все еще живет Наташка», - оборачивается она ко мне, ободрительно кивая в сторону общаги.

Вдруг на каштановой аллее велосипед сам собой делает неожиданный рывок. Теряя равновесие, мы с ней летим в реку, холодную, как сволочь. Промокнув с головы до ног, бредем оттуда на берег и никак не можем выбрести. Мы перемазаны илом и увешаны тиной, обираем друг с друга водоросли. Потом я замечаю, что нос у нее разбит в кровь, и вытираю его совершенно сухим платком. Все происходит медленно и как-то мутно.

«Извини, что толкнула-ла-ла-ла…», - говорит она мне, кивком показывая на велосипед, пока я промокаю платком ее лицо. Голос ее колодезным эхом раздается вокруг меня. Ни одному ди-джею никакими скрэтчингами не передать этого эха. «Это из-за меня мы упали». Ме-ня… ня… ня… Па-ли… ли… пали…. «И вовсе не из-за тебя» - возражаю. «Нет-нет, это все – я», - настаивает она. Нет… нет… нет… Я… я… я… «Ты езжай, езжай, я справлюсь.» Ез-жай… жай… ай…

Неизвестно, как оказываюсь на велосипеде и, абсолютно сухой и чистый, еду в сторону общаги.

Она медленно выбирается из речки. Я вижу, оглядываясь через плечо, как она, повесив голову, бредет в другую сторону, бредет теперь уже по суше и скрывается из виду в каком-то тоннеле. Движения ее медленны и тяжелы, словно она вязнет в топи.

***

Да, как же все-таки жарко сегодня. Вода какая синяя, под стать небу. Проезжая мимо плавучей кафешки на городской набережной на стареньком, снятом с ходу катерке, украшенном на манер пиратского корабля, вижу, как чувак кормит девушку мороженым. Телочка так сексуально и с таким аппетитом поглощает это мороженое, что, глядя на нее, мне его тоже становится охота.

Беру себе шоколадное эскимо на палочке, и, вгрызаясь в горько-сладкую ледяную корочку глазури, проездом улыбаюсь ей, потом – ему, потом – кому-то или чему-то поверх них. Может это что-то или этот кто-то смотрят на меня из синевы волн, что поплескивают за спинами у этой парочки, легонько колыхая их пиратскую посудинку и навевая на меня очередное воспоминание.

Роем идут они на меня, эти воспоминания, роем, который уж видно лучше не гнать от себя, не отталкивать воспоминание, может, тогда и пройдет оно поскорее.

Несентиментален я, а потому это переваривание прошедшего, в коем варюсь я вот уже которую неделю, не очень-то меня радует. А приходит оно, стоит мне лишь остаться наедине с самим собой и своими мыслями. Но я благоразумно допускаю его, сильно не переживая. Пусть приходит и пусть пройдет. 

***

Было субботнее утро поздней весны, когда днем уже бывает жарко, но по утрам частенько непередаваемая холодина.

Вот он я, под кронами магнолиевой аллеи Центрального парка в Бад Карлсхайме, рассекаю в такую рань, когда лишь где-то за горизонтом пока только угадывается утренняя заря. Велосипедам в этой части парка нельзя, но кто меня сейчас остановит-то?

Был такой период в моей спортивной карьере, которой так и не уготована была участь стать блестящей. Я решил тогда, что одного велоспорта мне мало и помимо него занялся еще и греблей. Хватило меня на летний сезон, не более. Менее удачного сочетания и представить себе было трудно, потому что тренировки, пробеги, регаты и так далее постоянно пересекались, и я скоро бросил, хоть гребля мне и жутко понравилась.

Грести на Лане не так просто, как кажется. Встречаются пороги и различное западло. И течение иногда может оказаться обманчивым. Поэтому после сегодняшней утренне-ночной тренировки в «четверке» я твердо решил, что заслужил мороженое, которым стало шоколадное эскимо на палочке, вытянутое мной из автомата в гребном клубе. Оно было еще полузамерзшим, и я вез его, держа в одной руке, а руль – в другой. Сыроватый, постриженный и еще сумрачный лабиринт Центрального парка обдавал меня, разгоряченного после душа, своей прохладной сыростью.

Я как раз проезжал старинные кованные ворота, разделявшие парк на ту часть где можно и ту, где нельзя на велике, когда до меня донеслось, как пели по-английски:

Да, я плакал при встрече с тобой, I was cryin' when I met you
А теперь позабыть бы тебя Now I'm tryin' to forget you
Сладкая мука – твоя любовь. Your love is sweet misery
Плакал, чтобы ты стала моей. I was cryin' just to get you
Помираю, позволив тебе Now I'm dyin' 'cause I let you
Делать то, что ты делаешь, сидя на мне. Do what you do down on me.

«Cryin‘»

Copyright by Aerosmith

Пение под гитару. Аэросмит, Cryin’. Это пели на аллейке, проходившей чуть северней через парк. Песню я знал не потому, что любил, а потому, что ее одно время заездили по музканалам, и она уже порядком успела меня задолбать. Не мое было направление, ибо – не хип-хоп, не технарь и попросту не танцевальное. Так, скукота и слащавое грузилово, бившие по мозгам. Никогда не был любителем рока, даже такого, удобоваримого.
 
И я нашел весьма странным, что песенку эту так мощно и самозабвенно тянул приятный, сильный, не слишком высокий девчоночий голос. Обладательница его явно любила Аэросмит. Имитировала не только пронзительно-заливистую, истерически-эксцентричную, надтреснутую и слишком высокую для мужика манеру Стивена Тайлера. Имитировала даже его вопли, крики и визги. И судя по всему, у нее были слушатели, которые смеялись при особых ее загибах.

Какой, однако, текст, у этой песни. Я остановился и начал слушать, а потом и вдумываться в него. Забавно, что текст этот при всей американской его незамысловатости затронул во мне что-то, о существовании которого я то ли не знал, то ли забыл. То была словно песня-откровение для меня, услышавшего ее в хмурое в своей неопределенности утро. Она словно подтасовала очередную детальку паззла, который я давно уж бросил собирать.
 
Мне нравится, пусть споет еще что-нибудь. Она поет.

Голос, перешедший теперь на русский, и сам надтреснутый, умело имитирует боль и истерию мужика, который на «ней», «как на войне» и еще стонет про портвейн что-то.

Я слушал, вновь думая, что вот - не пью я портвейн, а цепляет же, черт меня возьми. Опять, значит, в тему, но с какой бы то стати?

Затем затянули еще одну песню на русском, которую родоки иногда включали дома. Про велосипед. Про то, как он нарвет букет и подарит его «той девушке, которую люблю».

Слова-то какие избитые. Дарить цветы в наше время немодно. Да и откуда я их сейчас возьму.
 
Подъезжаю поближе к лавочке. На ней еще издалека увидел длиннющие, сверкающие своей голой прелестью Оксанкины ноги, затем, подъехав чуть поближе, и саму Оксанку. Вокруг нее расположилось еще человека четыре.

Я взглянул на нее, и сам тому удивляясь, отметил про себя, что не видел ее уже больше года. Наш городишко такой маленький, что постоянно и везде всех встречаешь. А с ней – ну, не судьба нам, значит, была видеться. Она сидит на спинке скамейки в джинсовой мини-юбочке, в косухе из малиновой кожи и поет, а один из чуваков ей подыгрывает.

Узнаю среди остальных долговязого, худощавого Ромку-альпиниста по кличке Длинный. Тормоз еще тот. Девчонки ведутся на его смазливую морду, а он по ходу еще и не трахался никогда.

Что это он ее так глазами-то сверлит. Я привык к тому, что, кроме меня, никто не замечал ее прелестей, как будто бы это было сугубо моей прерогативой, а она – моим персональным открытием. Тогда, давно, когда она мне нравилась. А теперь на мое первооткрывательство посягают?

Остальных пацанов тоже знаю – более или менее.

- Здорово, Дюха.

- Здорово, - пожимаю руки по кругу, сам смотрю на нее.

А она изменилась. Отмечаю про себя ее фигурку, ставшую какой-то более женственной. У нее другая стрижка – под каре. Кажется, так называется. И какая-то рыжинка в волосах.

Да она похорошела. Да она красивая, что ли? И я ведь раньше никогда не слышал, как она поет, и пение ее меня вон, как зацепило. Глаза у нее были мечтательные, а смотрела она ими на меня, словно мне и пела, и голос ее звенел в моем мозгу. Звенит и до сих пор, когда вспоминаю то утро.

Меня вдруг начало ломить, непонятно, от чего. Я забыл, вернее, оттеснил на задний план, что девчонка эта странная и не совсем адекватная. Что наши встречи были конфузливыми. Что последняя из них стала причиной одного глючного сна. Мне вдруг захотелось дотронуться до нее, до ее волос, лица, рук, до худых коленок. Я напрочь забыл, что сегодня меня, как и всегда, ждет моя Наташка, с которой у нас с некоторых пор уже «все нормально».

В этой утренней сырости, с голыми ногами она явно озябла, но когда допела, я, особо не задумываясь, протянул ей мороженое:

- Будешь?

В этот момент я вдруг ощущаю, что перестаю ей удивляться. Не удивляюсь и тому, как она, просто кивнув, берет мороженое у меня из рук, легонечко, едва уловимо коснувшись своим пальчиком моей руки. Словно мы расстались полчаса назад, не попрощавшись, поставив на паузу незаконченную фразу, несформулированную до конца мысль, чтобы спустя лишь некоторое время вернуться к ней вновь.
 
Ее глаза в сероватом свете занимающегося дня кажутся черными, когда она осторожно надкусывает краешек. Я вдруг осознаю, что никогда не видел, как она ест, и что созерцание этого меня заводит, будто раскручивая во мне некий пропеллер.

Пацаны, облепившие ее, прикалываются с нас и потихоньку уходят, видимо решив, что мы и вправду давно и тесно знакомы. Последним сваливает Длинный, на прощанье окинув ее, а затем и меня пытливым взглядом. Он знает достоверно, что я дружу с Наташкой, да об этом весь Бад Карлсхайм в курсе. Вали, думаю. Как-нибудь сам разберусь.

Она смотрит на часы и потягивается, видно, расправляет затекшие мышцы. В движениях ее сквозит усталость. Затем она берет рюкзак и встает с лавочки, собираясь идти из парка.

- Тебе куда? - подрываюсь за ней я.

- За школы, в новостройки.

- Чего здесь-то делала в такую рань?

- Кантовалась. Я к Ленке приехала на выходные. Папа сегодня в первую отрабатывает, меня и закинул. А Ленка после тренировочного лагеря отсыпается, я слишком рано будить ее не хотела.

Знаю я эту Ленку, постоянно с ней пересекаюсь, спортсменка еще та. На греблю ходит и на дзюдо. Вся такая правильная, повернутая на спорте. Интересно, что их с Оксанкой связывает.
 
- Мы с ней здесь в одном классе учились, пока мои не построились – ну, я и переехала.

Во как.

- А куда?

Называет какой-то город или не город, поясняя, что это – километров за семьдесят отсюда. Ну конечно. А на фига нам по-простому.

- А с этими ты тоже вместе училась?

- Я их сегодня впервые увидела. Я сидела на лавочке, ждала. Вернее, сначала я на ней лежала. Было еще совсем темно и холодно, а мне хотелось спать.

Нет, не удивлюсь и теперь, хоть казни меня-расстреливай. Давай, бомби дальше. Ты ж у нас вся такая непредсказуемая.

- Лежать было неудобно, потом светать начало, я села и стала читать. Потом они сами подвалили - и давай докапываться. Ты их знаешь, да? Нет, ничего такого. У них даже гитара с собой была. Они по ходу возвращались откуда-то. Ну и давай ко мне, мол, а девушка музыку любит? А споет, может быть? Я и спела, только бы отстали.

Да-да. Вот примерно так я и думал.

Абсурд этой беседы надобно поддержать, что я и делаю посредством следующего вопроса:

- А что читала-то?

Она – мне, классику жанра:

- Книжку.

- Какую?

Тут из всех возможных ответов равным образом вероятны были все возможные. Про роботов-трансформеров. Про пытки времен испанской инквизиции. Про «Камасутру».

Поэтому я не удивляюсь ее ответу:

- Про Шотландию.

А я киваю, будто, мол, да, конечно, про что же еще.

- Интересно?

- Очень. Если бы могла, я бы туда поехала и посмотрела город Инвернесс. Там замок, а неподалеку стоит древний каменный круг, его друиды строили. Говорят, все это еще Шекспир описывал в Макбете.

Я скромно и благоразумно молчу, ибо добавить мне нечего.

- Ну, и мужики в юбках – это наверняка забавно, - продолжает она, заметно робея.

Взглянув на меня, решает, что мне неинтересно, что она в очередной раз задолбала заумными темами, и умолкает.

- Длинный по ходу запал на тебя, - озвучиваю свои тупые, ревнивые наблюдения, сразу мысленно себя одергивая – а мне не один хрен?

- Длинный – это который? А что, заметно было? Я не заметила ничего.

А тебя возбуждает мужское внимание. Со стороны кого бы то ни было. Вон, как глазки заблестели. Любишь нравиться? Ах ты, чума.

Но - нет, ты не заметила. Ты пела. Когда ты поешь, то преображаешься, в себя уходишь, и голос твой звучит совсем по-иному. Вот только как сказать тебе об этом?

- А ты нормально пела. Не подумал бы, что петь можешь.

Глаза ее вмиг тускнеют. Вот урод, а. Комплимента сказать по-человечески – и то не могу. Сейчас она обидится и свалит. А я не хочу ее отпускать вот так, как обычно. Хочу, наоборот, хватнуть ее и прижать к себе. Потискать, погладить. Для начала.
 
Украдкой бросаю на нее взгляд, и до меня вдруг доходит, что она, должно быть, замерзла, как черт. Как чертенок. А у меня даже куртки никакой нет - на нее накинуть. Жаркий парень, урод хренов. А мороженое – ледянющее, аж зубы сводит, сунул ей в ротик, на мол, лопай, ничего другого с собой нету. Мерзавец.
 
- Давай рюкзак, помогу.

Дает, значит не совсем обиделась. Ё-моё, рюкзачище-то какой тяжеленный. Очевидно, в книжке про Шотландию попутно содержится и, как минимум, полное собрание шекспировских сочинений. И без того сутулишься же, а еще булыжники на себе таскаешь. Этого я, к счастью, вслух не произнес.

Мы выходим из парка, поравнявшись с католической церковью. Уже совсем рассвело. Она вдруг хочет свернуть налево, на мост.

- Ты куда? - спрашиваю.

- Хотела на речку посмотреть. Я люблю воду. У нас там ничего подобного нет.

Придурок, мог бы и сам предложить. Хотя - на фига?

Вот и выглянуло, взошло наконец-то утреннее, майское солнце. Глядя на Лан, искрящийся в его лучах, стоим с ней на мосту. Здесь – вообще дубак невообразимый. Еще секунда, другая, и я решусь. Обниму ее за плечи, чтобы согреть своим телом, все еще разгоряченным после тренировки - и не только. И плевать, что она там подумает, скажет или сделает. У меня уважительная причина. Я согреть девушку хочу. И неуважительная – тоже. Я ее хочу.

Да, вот так вот. Неоднозначности и неразрешенности прошедшего канули куда-то, сгладились. Со мной рядом – аппетитненькая девчонка. Глазастая. На запутанность ее и странноватость можно не обращать внимания, все равно не разобраться в них. Пофигу это, ее заморочки.

Тогда все во мне как-то повернулось в этакую плотскую сторону. Мне только кажется или она не вызывает во мне более давнишнего радостного веселья, но вызывает желание, безжалостное, эгоистичное? Она способна уже волновать и возбуждать, и я и моя физиология ведемся на это. Грубо говоря: хочу ее трахнуть. Не знаю, как, не знаю, где. Хочу. А дальше - посмотрим. Чувства – какие там еще чувства? Они вообще нужны мне, эти чувства? Жалеть ее, уважать, испытывать нежность? Потом проблем не оберешься.
 
Но момент для того, чтобы позажимать ее, безвозвратно потерян, когда она со словами: - Холодно, блин, - разворачивается и сходит с моста.
 
Она обламывает такое четко, то ли нюх у нее на это, то ли она наоборот не догоняет. Послушно иду за ней, ощущая накаты если не отчаяния, то, по крайней мере, легкого беспокойства.

Ты давай копай, ну что ты никакой совсем... Ладно...

- А вообще – как сама-то? Чем занимаешься?

- Да так. В гимназии учусь - и все, ничего особенного.

Ого, молодец, умненькая.

- С Ленкой часто тусуешься?

- Как получится. Далеко сюда ездить. А у меня машины нет. И прав – тоже.

Вот и встречаешь рассвет в парке на скамье. Мне все же как-то невольно жалко ее становится, хоть я и решил не жалеть, а использовать. Значит, на новом месте так и не завела друзей.

Она, конечно, в своем амплуа – хочет казаться приблатненной, трубовой телкой. Слушает рок, под стать этому носит косуху, которая ее ни хрена не греет. И с виду она не мерзнет. Но это только с виду.

У меня отложилось в памяти, что она никогда сама не задавала никаких вопросов, не интересовалась собеседником. Вот я и толкаю ей о себе без приглашения – про спорт свой, про то, что Ленку ее знаю, про компанию, которой у меня нет. Про Наташку молчу наглухо, под угрозой пытки не собираясь затрагивать эту тему. Она почти не переспрашивает, больше слушает, и меня подмывает спросить, есть ли у нее кто-нибудь. «Сама», как пить дать. А то стала бы она здесь по лавочкам скакать, одна с кучей мужиков.

Я примерно знаю, где живет Ленка. Я знаю, что мы почти дошли. Но как-то не могу сдвинуть все с места. Ее. Нас.

- А сегодня вечером че делать собирались? - спрашиваю, как можно равнодушнее.

- Бухать где-нибудь будем. Оттопыриваться.

Ой-ой.

- Да ну. Неужели Ленка этим делом занимается.

- Нет, это я на нее влияю. Порчу девку. По крайней мере, так все говорят. Мол, Ленка раньше такая правильная была, а потом, как с Оксанкой познакомилась, пустилась во все тяжкие. Вот уроды, не знают, что мы с ней с двенадцати лет дружим.

Говорит серьезно, без тени усмешки, с порядочной порцией горечи.

- А вообще-то, мы с Настюхой зависаем. Они недавно из Казахстана приехали. У нее еще брат есть младший, Деня.

Да, говорю, знаю, мои троюродные. Ее это почему-то внезапно смущает, и она умолкает. С Настюхой-то ей наверняка в самый раз катит, это та еще беспредельщица. Уж с ней-то оттопыришься по полной. Если только что-нибудь себе не оттопыришь.
 
- Мы, наверное, поедем в Wheel. Приезжайте и вы, - предлагаю.

- Может и приедем, если нас подвезут.

А я сам еще к кому-нибудь приклеиться должен. Ах, чтоб тебя. Как же жестока жизнь без гребаных прав.

- Тогда, может, и до вечера, - говорю на прощание, мысленно решив, что гадом буду, но приеду.

- Пока. Дю-ха, - произносит она замедленно, подчеркнуто, с насмешкой в шаловливых глазках.

Ты знаешь, а мне имя мое полное больше нравится. Помнишь? Андрей. Многое бы отдал, чтобы услышать, как ты его произносишь. И взглянуть в твои глаза в это мгновение.

- Пока. Ксю-ха, - говорю в тон ей.

Пока я гляжу ей вслед, сканируя длинненькие, стройные ножки в кедах и волнительно-выпуклую попку, облаченную в полосочку джинсы, реальность мощным ударом своего железного кулака возвращает меня на землю, вгоняя в нее по самые плечи: А Наташку куда приткнешь? Урод.   

***

Как же все странно. Как странно, что здесь, на городской набережной, куда я свернул после Нидды, вдруг раздается эта музыка. Кто-то играет на пианино, нет, наверно, на рояле? Неужели еще и Моцарта? Нет, это уже мистика. Должен же быть какой-то потаенный смысл в этих навязчивых воспоминаниях. Мне прямо забавно. Неужели у нас с ней так много их, общих, накопилось? Что дальше-то?
 
Да, усек. Во-о-он там, слева от меня, кафешка есть на набережной, «Ницца» называется, перед ней собралась толпа, что-то отмечают. Вот и играют им там, не Моцарта, правда. Ладно, поехали, это знак. Тогда давай про пианино, значит.
 
***

«Ксюха» – это не я придумал.

Матушка наша, повернутая на музыке, какое-то время безуспешно пыталась приарканить меня к занятиям на пианино.
 
Только какой же из меня музыкант. Как вообще можно плющиться за пианино и заниматься, заниматься, как дурной, если на улице – солнце и жизнь? Ведь всегда найдется занятие получше – футбол с пацанами, рыбалка с отцом, велопробег до Бонна, регата на Лане, Рейне или Мозеле.
 
От музыки я откосил очень быстро, настойчиво и окончательно. Однако, что не удалось матери со мной, вылилось на Антона. И братан втянулся и даже полюбил и стал достигать успехов. Пока я крутил педали или греб, он ходил в музыкалку за немереное бабло. Дорогое это здесь удовольствие - деток музыке обучать, эксклюзивное, можно сказать.

Но мать взялась за него всерьез и более не отступалась. Дома он занимался на стареньком пианино, на том, что и до сих пор есть у родоков. Из-за его бренчания у нас нередко случались скандалы с соседями, а с одной из предыдущих квартир нас даже поперли «за шум», хотя права, кажется, и не имели. Но тогда родоки еще плохо знали язык и, вогнув головы, словно зяблики, нашли новую хату.
 
Творческая Тохина натура сквозила в нем уже тогда - для пацана он относительно рано начал одеваться стильно и с некоторым лоском, в черные, там, рубашки или обтягивающие водолазки, что только подчеркивало его и без того аристократическую внешность – греческий, с небольшой горбинкой, профиль, темные глаза, темные волосы, всегда тщательно подстриженные и уложенные – вот кто, в отличие от меня, тратил время на разные воски для укладки. Словом, видуха его предполагала, что его скорее должны были бы звать Антонио, а не Антоном.
 
Брат. Мы с ним ладили, хоть и характеры у нас разные и внешне мы друг на друга непохожи. Как-то так повелось, что мы принимали друг друга такими, какие мы есть.
 
Однажды, за пару месяцев до нашей с Оксанкой встречи в парке на скамье к нам заскочили пресловутые Настюха и Денис – Деня. Настюха, моя ровесница, собиралась в очередной раз одолжить у родителей гриль.
 
Троюродные. С ними мы с Антоном, в первую очередь из-за Настюхи, не тусовались – условно за отсутствием общих интересов, безусловно – тоже. Родители же, особенно мать, те и подавно были от нее в недоумении, временами переходившем в ужас. Ее можно было либо дико любить, либо однозначно не любить, нейтралитета в ее случае быть не могло.

Приехали они совсем недавно, и Настюху жгла ностальгия по Казахстану и всему русскому, ее тамошней толпе и беспредельщическому времяпровождению. Как, например, насчет того, чтобы в бухом или обдолбанном состоянии проехаться по родному селу на мотоцикле с дружком за спиной, чуть не утопив в итоге в озере и людей, и мотопарк?

И не могло это компенсироваться здешней жизнью, столь скучной, ограниченной строгими правилами и положением «людей второго сорта». По крайней мере, такими многие себя здесь чувствовали. Языковой барьер в Настюхином случае не только не служил ей стимулом, чтобы освоить этот самый исторический язык ее предков, но лишь усугублял ее безудержность и бунтарство, направляемые против всего, что окружало ее здесь. Больше всего она любила что-нибудь «замутить», желательно, окружив себя при этом мужской компанией и сопровождая все это обилием бухла. В компании парней Настюха была «своим парнем» и «заводилой».
 
Она презирала нас с Тохой, спортсменов-музыкантов, подчеркнуто и с издевкой называя «Антоном» и «Андреасом», на местный манер делая ударение на первое «а», а наше, по ее мнению, отторжение русского считала предательством и подхалимажем. Мы же выказывали к ней несколько пренебрежительное отношение. Матушка зря переживала, что мы по Настюхиной милости могли попасть не в ту компанию или, о ужас, замутить не с теми девочками. Хотя, как сказать.

Их приход застал меня, помогающим отцу с установкой нового шкафа в спальне. В данном процессе мне предлагалось поддерживать эту махину под определенным углом, пока отец ковырял, сверлил и прибивал, когда из прихожей раздались голоса. Из них выделялся, в основном, Настюхин, мол, теть Тамар, а дайте нам, пожалуйста, ваш гриль.

Внезапно Тоха заиграл на пианино. Я услышал и узнал мелодию, безжалостно растасканную на автоответчики и музыкальное сопровождение всевозможных фильмов и передач. Никогда не слышал это в его исполнении, но мало ли, чего я там не слышал.

А музыка все не умолкала. Нет, никогда не был я ценителем классики, не заделался им и тогда. Но даже мой скудный слух сумел распознать, что играл Тоха как-то по-новому, неидеально, временами спотыкаясь, но вначале с куда большей проникновенной легкостью и не колотя, вопреки своему обыкновению, по клавишам, а под конец – наоборот разойдясь, с огоньком, я уж думал, пианино разнесет.

Братан, что с тобой? Для кого стараешься? Не оценят все равно.

Прерывается музыка Настюхиным:

- Ксюха, ты запарила! Современное слабо?

Я живо потянул шею посмотреть, кто это там, в зале играл так увлеченно, но, придавленный шкафом, смог разглядеть только длинную, стройную ножку, еще пару секунд назад нажимавшую на педаль, да руку с длинными, тонкими пальцами, еще дотрагивавшимися до клавиш, словно лаская их. Вот и все. Потом и ножка, и ручка были сняты с места их хозяйкой и самоликвидировались вместе с ней и всеми пришедшими.

А я услышал голос матери, говорившей Тохе:

- Wer haette gedacht, dass Anastasia Freundinnen hat, die Klavier spielen koennen. Vermutet man gar nicht, so wie die ausgesehen hat. Кто бы мог подумать, что у Анастазии есть подруги, умеющие играть на пианино. А по внешнему виду этой вообще не скажешь.

Настюху выворачивало, когда ее называли «Анастазия». Оно и понятно. Анестезия, блин.

Дальше – иронично:

- Антоша… - мать всегда называла нас по-русски, Антоша и Андрюша, - ich hoffe, du laesst dich dadurch zu nichts verleiten.  Я надеюсь, тебя это ни на что не натолкнет.

На мой вопрос, что это была за песня, вернувшийся в спальню Тоха сказал:

- Tuerkischer Marsch, Mozart. «Турецкий марш» Моцарта.

- Неплохо. А ты так сумел бы?

- Warum nicht, so schwer ist das Stueck gar nicht. Die hat anscheinend auch laenger nicht geuebt. Почему нет, не такое уж сложное произведение. Она, видно, тоже давно не занималась.

- А что это за девчонка была, не знаешь?

- Noe, kenn‘ sie nicht wirklich. Hab sie, glaub‘ ich, mal in der Schule gesehen, ist aber schon laenger her. Не, не то, чтобы знаю. По-моему, в школе ее как-то видел, но это давно было.

Потом вдруг усмехнулся себе под нос: - Ich glaub‘, sie war’s, die sich mal geweigert hat, in Sport den Bocksprung zu machen, hatte Angst davor oder so. Hat echt die Runde gemacht damals. Die Molitor hat damals noch Sport unterrichtet, die war voll angepisst. Wollte ihr ‘ne Sechs geben. По-моему, это она как-то отказалась на физ-ре через козла прыгать, побоялась, типа. Все только об этом и говорили. Молитор тогда физ-ру вела. Реально на нее окрысилась, шестерку влепить ей хотела.

- Ксюха – Ксеня, значит? - продолжал допытываться я.

- Kann schon sein, keine Ahnung. Может и так, без понятия.

Будь тогда рядом Санек-дружбан – Оксанкин бывший одноклассник, он бы, даже не видя ее, с одних этих Тохиных слов живо просветил меня относительно моей «таинственной незнакомки». Хотя неизвестно, к лучшему ли, учитывая, как хреново он к ней относился. Но шкаф наверняка согласился бы подержать за меня. А на что еще друзья.

***
Саундтрек-ретроспектива
Aеrosmith – Cryin‘
Агата Кристи – Как на войне
Александр Барыкин – Букет
Wolfgang Amadeus Mozart – Klaviersonate Nr. 11, Satz 3 (Rondo alla Turca)