ЛКП 3. Два персональных дела, фарс и трагедия

Ленин, комсомол и партия в моей жизни

Содержание

1. В комсомол в последних рядах
2. Ленин всегда прав, но …
3. Два персональных дела, фарс и трагедия
4. Комитет комсомола
5. Главная награда
6. Вступление в партию, партком
7. Решение основной задачи
8. Защита по-советски
9. Заключение

В Советском Союзе «Ленин», «Комсомол» и «Партия» были не просто словами, а базовыми понятиями коммунистической идеологии. Они в разной степени вторгались в личную жизнь каждого советского человека, игнорировать или не замечать их было нельзя, никто твоего желания на сей счёт не спрашивал. У всех, кто жил в стране с названием СССР были свои личные история связанные с Лениным, комсомолом и партией. И у меня тоже, некоторые эпизоды остались в моей памяти навсегда.

3. Два персональных дела, фарс и трагедия

История повторяется дважды – сначала в виде трагедии, потом в виде фарса, есть такое известное крылатое выражение. Во время учёбы в Университете со мной было всё наоборот, моя личная комсомольская история началась с фарса, а закончилась трагедией. Речь идет о двух персональных делах, в коих я принял самое активное участие. В первом я выступал в качестве обвиняемого, а во втором – защитника. В моей памяти первое персональное дело было лишь мелкими неприятностями, которые я сам себе организовал и с которыми справился без большого ущерба для себя. А вот второе персональное дело – это очень печальная история, к сожалению, ничем хорошим она не закончилась.

На наш первый курс Физико-технического факультета (физтеха, ФТФ) Харьковского университета было принято 75 человек, после чего были сформированы три учебные группы с номерами 11, 12 и 13. Состав групп, а именно соотношение между харьковчанами и иногородними во всех трёх группах был разным. Одиннадцатая группа почти целиком состояла из местных, тринадцатая – из иногородних, а в двенадцатой группе соотношение между харьковчанами и иногородними было приблизительно равным. Оказалось, это имело значение. Если бы я попал в одиннадцатую или даже в двенадцатую учебную группу, то, скорее всего, не было моего персонального дела и первой истории. Но, что случилось, то случилось.

Кураторами наших групп были преподаватели-математики, достаточно молодые, всем троим было лет тридцать, кому около этого, кому чуть больше. Они вели семинарские (практические) занятия по математическому анализу и аналитической геометрии. Среди этой троицы математиков была одна женщина-преподаватель, звали её Алла Яковлевна Грицай, она и была куратором нашей тринадцатой группы. А она, группа номер 13 была не совсем обычной, нас вчерашних школьников коим 17-18 лет было меньшинство, всего десять человек. Остальные были выпускники Рабфака (старый советский термин, означающий «рабочий факультет»), так неофициально звалось подготовительное отделение, которое готовило к поступлению на факультет тех, кто отслужил в армии. Алла Яковлевна была куратором рабфаковской группы в период их учёбы в подготовительном отделении, поэтому нет ничего удивительного в том, что к рабфаковцам она относилась по-другому, они были для неё своими, в отличие от нас, вчерашних школьников. Конечно, свою роль сыграл и возраст рабфаковцев (от 23 до 28 лет), не столь большая разница в сравнении с возрастом нашего преподавателя, ей было около тридцати.

Конфликт произошёл в преддверии ноябрьских праздников, небольших каникул, которое иногородние студенты могли использовать для поездки к своим родным. Проблема состояла в том, что отпускали домой только пять человек, остальные должны быть 7 ноября 1971 года на харьковской демонстрации в годовщину Октябрьской революции, причём явка на неё была строго обязательна. На деле желающих уехать из Харькова домой было раза в три больше, решение принимали на общем собрании учебной группы. Предложения по конкретным кандидатурам дала сама Алла Яковлевна, и не удивительно, что все пять счастливчиков оказались рабфаковцами. Казалось, проголосуем и разойдёмся. Но, я возмутился такому раскладу, сказав о справедливости квоты три к двум по соотношению между численности рабфаковцев и молодых студентов. Меня поддержали немногие, а рабфаковцы бросились защищать своих товарищей, возмущаясь тому, что молодой «салага» посмел выступить против тех, кто отслужил в армии. В общем, на лицо была типичная «дедовщина», моё предложение отвергли, большинством голосов проголосовав за вариант нашего куратора. Для себя я решил, на демонстрацию не пойду, и пусть будет, что будет. Это не преступление, в тюрьму уж точно не посадят, да и из Университета не выгонят, не те времена.

В общем, я так и поступил, уехал домой к родителям, злостно проигнорировав праздничную демонстрацию трудящихся города Харькова, посвящённую пятьдесят четвёртой годовщине Великого Октября. Первый после праздничных дней учебный день поначалу ничем не отличался от прочих дней, всё как обычно. Последней парой был семинар по математическому анализу, который вела Алла Яковлевна Грицай. В конце занятий в коридоре замаячила группа товарищей, чего-то ожидающих, это было хорошо видно через стекло аудиторной двери. Прозвенел звонок, отпустили всех за исключением нашего комсорга и меня. Когда группа товарищей зашла в аудиторию и стала рассаживаться, вот тогда только я догадался, они прибыли для разборки со мной. И тут же принялся лихорадочно сочинять «правдоподобную историю» своей неявки на демонстрацию, двух-трёх минут до начала «допроса с пристрастием» мне для этого вполне хватило. Мои догадки подтвердились, это пришла по мою душу комиссия комсомольского бюро факультета, усиленная представителем партбюро. Они мне сообщили, что я единственный на курсе, да и на всём факультете, кто не явился на демонстрацию, хотя был обязан, ибо моя фамилия находилась в списках факультетской колонны. Задача комиссии выслушать мои объяснения в присутствии комсорга и куратора группы, после чего представить их на заседании комсомольского бюро, где будет рассматриваться моё персональное дело.

Разбирательство началось с моей «истории», которую экспромтом сочинил и начал излагать членам комиссии. Мол, я позвонил вечером 6 ноября домой и, узнав, что мама серьёзно заболела, ту же поехал её проведать. Когда ей стало чуть лучше, вернулся в Харьков. Со стороны членов комиссии посыпались вопросы, почему никого не предупредил о своём отъезде, я отбивался как мог, выдумывая на ходу всё новые и новые отговорки. Алла Яковлевна Грицай с недовольным видом следила за обсуждением моей «истории» и молчала, она понимала, по существу это была имитация разбора моего проступка, все присутствующие ломали комедию. Сдерживала она себя недолго.
– Посмотрите на него, он же врёт, – вдруг сказала Алла Яковлевна в весьма нервной, почти истеричной форме, – он же врёт нам всем прямо в глаза. Неужели вы этого не видите?
– Я говорю правду, почему вы мне верите? – произнёс я, обращаясь к Грицай.
Голос мой дрожал, словно сейчас заплачу. Для нужного эффекта пришлось  использовать весь свой небольшой актёрский талант. Сработало, Алла Яковлевна явно была в замешательстве, не зная, продолжать обвинять меня во лжи, или нет. Все замолчали, возникла неловкая пауза.

Столь болезненная реакция нашего куратора на мои явно фальшивые оправдания можно было понять. Алла Яковлевна не так давно развелась с мужем, и, вполне возможно, её бывший супруг много ей так много врал, что у неё возникло органическое неприятие лжи. Только вот интересно, какую правду она от меня ждала. На самом деле я считал абсолютной глупостью принуждение к участию в праздничных демонстрациях с составлениями списков участников и репрессиями в случае неявки на сии мероприятия. В школе в нашем небольшом городке никаких списков не составляли и мы, школьники, с удовольствием шли на демонстрацию. Не из-за боязни наказания, а потому что для нас это был праздник. Таковы были провинциальные нравы, достаточно мягкие и я был их сторонником. В крупном городе с миллионным населением всё было гораздо жёстче, партийные бонзы со своей высокой трибуны должны насладиться массовостью праздничного мероприятия, а потом доложить наверх о том, что жители Харькова горячо поддерживают политику партии и правительства. Если бы я начал активно отстаивать принцип добровольности для участников праздничных демонстраций, да ещё публично и на всех уровнях, то ничем бы хорошим для меня это не закончилась. Могли бы и из комсомола исключить, а следом из Университета, а кому это надо? Мне уж точно нет, коль попал в эту неприятную ситуацию, то другого выхода не было, как только врать и изворачиваться. Впрочем, члены комиссии были людьми вменяемые, которые всё это понимали. К тому же они не считали мою неявку на праздничную демонстрацию серьёзным проступком, поэтому процедура разбирательства была недолгой. Председатель комиссии предложил объявить мне выговор, никто не возражал, проголосовали за это единогласно. Лишь Алла Яковлевна посчитала моё наказание слишком мягким, но она была лицом приглашённым, своё мнение могла высказать, а вот голосовать нет.

Через несколько дней факультетское комсомольское бюро утвердило выговор. Меня на том заседании не было, я согласился с заочным рассмотрением моего проступка в виду незначительности наказания. Вот так закончилось моё персональное дело больше похожее на фарс, ибо никакого серьёзного разбирательства по существу не было, только  имитация сего процесса. Я был первым на нашем курсе, с кем разбирались по комсомольской линии и кто первый получил взыскание. Так уж получилось, что и последнее персональное дело на курсе тоже прошло с самым активным моим участием. Только фигурировал в нем я уже в качестве защитника, а не обвиняемого. И фарсом то дело не было, всё закончилось очень плохо. Об этом чуть позже.

Выговор по комсомольской линии не принёс мне никаких особых переживаний, но одно обстоятельство несколько смущало, я понимал, из-за меня у Аллы Яковлевны Грицай были неприятности. В силу своего юношеского эгоизма я считал, что отсутствие на праздничной демонстрации касалось меня одного, между тем это было не так, кураторы отвечали за поведение своих студентов. Похоже, деканат физтеха предъявил Алле Яковлевне претензии по поводу плохой дисциплины в её учебной группе, поэтому неудивительно, что Грицай после этого происшествия стала относиться ко мне с определённой неприязнью. Особенно ярко это выразилось на общественно-политической аттестации, которая состоялась в конце года. Это мероприятие громко звучит, а на деле то был обычный отчёт (по учёбе и общественной работе) на комсомольском собрании с участием куратора группы. По предложению Аллы Яковлевны всех рабфаковцев аттестовали автоматом без отчёта,  а «тяжёлую артиллерию», то есть тех к кому у неё были особые претензии, поставили в конец списка аттестуемых. Разумеется, в эту группу попал и я, и фактически только для нас общественно-политической аттестации была определённым испытанием, для остальных – формальность. Нервы мне, конечно, потрепали основательно, припомнив систематически пропуски занятий, небрежное выполнение домашних заданий, неявку на демонстрацию и прочее, однако же аттестовали, хотя Грицай предлагала отложить аттестацию до моего исправления, но наши ребята её не поддержали.

На самом деле, к концу первого семестра мне и самому надоело моё разгильдяйство, характерное для начала первого курса, на путь исправления я стал самостоятельно, без принуждения со стороны. Претензий ко мне стороны преподавателей больше не было, занятия не пропускал, успеваемость улучшил, а Аллу Яковлевну не подводил, её неприязнь ко мне со временем испарилась, словно её и не было никогда. После зимней сессии третьего курса изучение общих для всех предметов завершилось, нас распределили по кафедрам, сформировав новые учебные группы. Согласно поданному заявлению я попал на кафедру Экспериментальной ядерной физики, в нашей учебной группе было 15 студентов. Мы ещё были почти формально разделены на два отделения, первое (я был в нём) готовило специалистов области физики высоких энергий, второе – специалистов физики низких и средних энергий. Разница в программе обучения была незначительной, разные спецкурсы на последних курсах обучения. Два отделения на кафедре почти всегда учились вместе, поэтому у нас был один куратор, и мы были одной комсомольской группой.

Комсоргом новообразованной учебной группы был избран я, согласившись на это при условии, что никого не придётся упрашивать оставаться после занятий на комсомольские собрания. Они должны были проводиться не слишком часто, один раз в месяц или в полтора. Ребята пообещали не игнорировать собрания, и своё обещание сдержали, с кворумом у меня никогда не было проблем. Я же со своей стороны постарался свести роль комсомола в нашей группе до минимума, выполняя лишь те требования, спускаемые сверху, от которых нельзя было отмахнуться. Все были довольны, для меня должность комсорга была необременительна, а у наших ребят ко мне претензий не было. Так спокойно прожили третий, четвёртый и половину пятого курса. А потом случилось одно экстраординарное событие, после чего мне пришлось стать комсоргом по настоящему, а не формально, как было до этого.

Случилось это памятное событие в начале марта месяца 1976 года. Второй семестр для нашего пятого курса был коротким, всего два месяца, февраль и март. В апреле сессия, а в мае мы все должны были отправиться преддипломную практику, от которой во многом зависело наше будущее. В общем, учёбу в Университете можно было считать почти законченной, до её завершения оставался один-два шага. К этому времени уже не было абсолютно никаких сомнений, что все ребята с нашего курса эти последние шаги пройдут без особых усилий и успешно закончат учёбу. Однако один студент из нашей учебной группы, увы, диплома всё же не получил, попав в конце пятого курса в очень неприятную историю. Звали его Серёжа Снежкин, он был из местных, то есть харьковчанин. Студент, как студент, учился на среднем уровне, отличником не был, но и двоечником тоже. Спокойный, немного замкнутый и угрюмый, не особо общительный, типичный «тихоня». В тихом омуте черти водятся, гласит народная мудрость, очень тонко подмечено, как раз про нашего сокурсника.

Так вот, в начале марта ко мне, как комсоргу группы, подошёл секретарь комсомольского бюро факультета с ошеломляющим известием, Снежкин задержан милицией за хулиганское поведение на улице в пьяном виде, на сей счёт на факультет пришла бумага. Вот тебе и «тихоня». Но, это ещё были не все новости, оказалось, это был его второй привод в милицию за недостойное поведение в общественном месте. В первый раз всё закончилось воспитательной беседой в деканате, с него взяли слово, что подобное не повторится, поэтому не стали афишировать сие происшествие. Серёжа дал слово, но не сдержал его, через несколько недель за аналогичное поведение на него вновь завели дело  об административном правонарушении. На этот раз деканат не стал его покрывать, а решил не только примерно наказать, но и избавится от столь проблемного студента. По существующим в те времена правилам администрация факультета по собственной инициативе могла исключить студентов только за неуспеваемость и систематические прогулы, а вот наказания за различные правонарушения надо было согласовывать с общественными организациями. Если студент был членом ВЛКСМ, то его персональное дело рассматривалось в соответствующих комсомольских органах. Исходя из этого, наш деканат обратился к комсомольскому бюро физтеха с предложением исключить Снежкина из рядов ВЛКСМ, после чего он автоматически отчислялся из Университета.

Исключение из комсомола было очень тяжёлым наказанием, поэтому персональные дела  в таком случае рассматривались на трёх уровнях: в группе, на факультете и, наконец, в комитете комсомола Университета. Для начала необходимо было провести собрание в нашей группе. В принципе мы могли принять любое решение по делу Снежкина, однако наш секретарь настаивал на исключении, сказав, что это общее мнение деканата и партийной организации факультета и к этому их мнению надо относиться с уважением. Я пообещал ему донести до сведения своей комсомольской группы позицию руководства факультета, но сообщил, что выбивать из ребят правильное с точки зрения деканата решение не буду, не считаю нужным. Секретарю факультетского бюро моё отношение к мнению руководства не понравилось, вместе с тем спорить со мной он не стал, заметив, что на заседании бюро всегда можно отменить решения собрания и наказать Снежкина так, как он того заслуживает.

Вскоре комсомольское собрание по делу Снежкина состоялось. Серёжа рассказал нам свою историю, весьма банальную, с подобными проблемами сталкиваются очень и очень многие. Началось всё с памятного события в его жизни, женитьбой, которая не предвещала никаких грядущих проблем. Оба, жених и невеста, были харьковчанами, поэтому молодые, как часто бывает в таком случае, начали семейную жизнь на родительской жилплощади, конкретно у родителей супруги Снежкина. К сожалению, отношения в новой семье у Серёжи не сложились, в чём собственно были разногласия, он нам не сказал, но они были чрезвычайно серьёзные и из-за них происходили скандалы, один за другим. После одной из семейных разборок Снежкин отправился в магазин, купил бутылку и залил своё скверное настроение изрядной дозой алкоголя. Не помня себя, он свою горечь стал выливать на случайных прохожих, задирая их и грязно ругаясь. Нет ничего удивительного в том, что его задержали и препроводили в милицейский участок. А через несколько дней соответствующая бумага пришла в деканат, где со Снежкиным провели воспитательную беседу. Поскольку проступок Серёжи был первым, то всё ограничилось устным выговором без передачи его административного правонарушения на суд товарищей по комсомолу. Можно сказать, его простили, но и предупредили, в следующий раз пощады не будет, наказание будет по полной программе.

Пообещать всегда легко, а сдержать слово зачастую тяжко, особенно когда в семье постоянные  скандалы, они ведь не закончились сами по себе, ибо проблемы остались. В общем, всё повторилось, Снежкина вновь задержали на улице в пьяном виде за неподобающее поведение. На сей раз администрация факультета заниматься воспитанием нерадивого студента не захотела, передав дело в комсомольское бюро с настоятельной просьбой исключить его из членов ВЛКСМ, после чего он автоматически отчислялся из Университета. Вот и вся история. Рассказав её, Серёжа Снежкин извинился за своё поведение и очень просил любого наказания, кроме одного, исключения из комсомола. И добавил в заключении, что эта просьба не только от него, но и от его родных. Как мы поняли, отчисление Снежкина из Университета станет для всей его семьи тяжёлым ударом, полной катастрофой.

Решение нашего собрания было единодушным, объявить Снежкину строгий выговор с занесением в учётную карточку. Это наказание было самым суровым, если не считать исключения из рядов ВЛКСМ, но оно само по себе не давало право администрации отчислять провинившегося комсомольца из Университета. Секретарь факультетского бюро читал протокол нашего собрания с явно выраженным неудовольствием.
– Я что-то не вижу предложения об исключении Снежкина из комсомола, – сказал он с возмущением, – где оно?
– Его нет, такого предложения никто на собрании не вносил.
– А ты?
– Я предложил строгий выговор, за это и проголосовали, причём единогласно.
– Выходит, ты, комсорг группы, и вместе с тобой собрание проигнорировали мнение руководства факультета. Так это понимать?
– Нет, не совсем так. Мнение деканата и партбюро я изложил собранию, мы его не игнорировали, а обсудили, но не поддержали, имеем право.
– Ну, что же, о решении вашего собрания я доложу. Продолжим разговор при рассмотрении персонального дела Снежкина на бюро, тебе быть обязательно.
– Можешь не сомневаться, непременно буду.

Вскоре заседание бюро комсомола физтеха по персональному делу Снежкина состоялось. Оно было единственным в повестке дня, нас с Серёжей сразу же по приходу в назначенное время пригласили на заседание. Захожу и с немалым удивлением вижу кроме членов комсомольского бюро ещё кое-кого, а именно заведующего кафедрой Физики плазмы, парторга факультета Муратова Владимира Ивановича (через несколько лет он станет деканом). Он явно пришёл на заседание для того, чтобы продавить решение об исключении Снежкина. Стало понятно, борьба против отчисления нашего товарища будет очень трудной, однако коль решение нашего комсомольского собрания уже принято, то его, несмотря ни на что, надо было отстаивать.

Начало персонального дела шло по обычному сценарию, комсомольский босс Физико-технического факультета кратко изложил суть происшедшего, доложил каково мнение деканата и партийной организации, а также зачитал протокол собрания нашей учебной группы. Затем проштрафившийся Снежкин рассказал свою печальную историю и ответил на вопросы членов бюро. Вслед за этим факультетский секретарь предложил исключить провинившегося комсомольца из рядов ВЛКСМ. Главный довод был следующий, Снежкин дважды грубо нарушил общественный порядок, хотя после первого привода в милицию был предупреждён администрацией факультета о недопустимости подобного поведения. Поэтому ему не место в рядах комсомола, сказал в заключении секретарь, он должен быть исключён. В своём докладе по персональному делу факультетский секретарь сознательно опустил два важных обстоятельства, как будто их и не было вовсе. Первое, он не сказал о том, что Снежкин после исключения из комсомола будет отчислен из Университета. И это после почти пяти лет обучения, когда до получения диплома остался один шаг. И второе, никак не были учтены мотивы проступков, а ведь они были сделаны не просто так, а в период душевного кризиса из-за семейных неурядиц.

Изъяны доклада секретаря комсомольского бюро ФТФ были хорошим поводом для моего выступления, я тут же попросил слово для защиты нашего товарища по группе. Во-первых, я напомнил присутствующим, что государство за пять лет потратило на учёбу Снежкина массу средств, фактически он уже готовый специалист, в котором нуждается страна. Отчислить его сейчас из Университета, значит нанести государству серьёзный финансовый ущерб. Но, его не будет, если мы слегка смягчим наказание, строгий выговор с занесением в учётную карточку тоже серьёзное наказание комсомольца, а никак не оправдание его проступка. Во-вторых, руководство факультета при первом проступке Снежкина поступило неверно, отметил я, обращаясь к присутствующему на заседании Муратову. Ничего не было сделано, кроме обещания репрессий в случае повторного правонарушения. Может, надо было хотя бы пригласить его родных для беседы, и тогда, вполне возможно, не было этого персонального дела. И сейчас можно ещё по-человечески помочь Снежкину, наказав его так, чтобы его не отчислили из Университета. Однако администрации факультета просто хочет избавиться от него, значит, ей совершенно безразлична судьба своего студента, а так не должно быть.

На этом моё выступление было закончено, оно стало началом бурных дебатов среди членов комсомольского бюро физтеха, молчали только двое, виновник разбирательства и секретарь партбюро Муратов. Владимир Иванович наблюдал за обсуждением персонального дела с очень мрачным выражением лица, происходящее ему явно не нравилось. Дебаты продолжались достаточно продолжительное время, почти все высказались, ситуация с предстоящим  голосованием по персональному делу Снежкина прояснилась. По беглому взгляду небольшой перевес был на стороне противников исключения из комсомола. Секретарь бюро предложил завершить обсуждения, за что члены бюро единогласно проголосовали, и тут же дал слово Муратову, как я понял, на сей счёт у них была договорённость. С Владимиром Ивановичем по учёбе мы никогда не сталкивались, кафедры у нас разные, поэтому имени моего он не знал, но мог бы спросить у членов факультетского бюро, которые сидели рядом с ним. Однако он не посчитал нужным это сделать, наградив в своём выступлении мою персону подходящим для этого случая эпитетом.
– Я не понимаю, что здесь происходит, – с возмущением начал Муратов, – члены комсомольского бюро пошли на поводу вот у этого талантливого демагога.
Парторг физтеха при этом направил свой указующий перст в мою сторону, чтобы ни у кого не было сомнений о ком это он.
– У меня имя есть, – сходу отреагировал я, но Владимир Иванович мою реплику проигнорировал.
– Если его послушать, – продолжил Муратов, – то окажется, Снежкин вообще ни в чём не виноват, все мы должны перед ним извиниться и разойтись.
– Я такого не говорил, это неправда, – вновь возразил я, но наш парторг продолжил свою речь,  не обращая на мои слова никакого внимания.

Начав свои обвинения с моей персоны, Муратов высказал претензии к тем членам факультетского бюро, которые не только не дали должный отпор ловкому демагогу, а напротив его поддержали.  Его, и Снежкина, которому не место в комсомоле. Завершил  своё выступление Муратов обещанием взять это персональное дело под особый контроль партийного бюро факультета, если, как он выразился, не будет принципиального решения, что было похоже на прямую угрозу. По всему было видно, на членов комсомольского бюро выступление нашего партийного босса подействовало так, как того хотел Муратов. Ребята опустили головы и молчали. Я попросил слово для ответа на обвинения в мой адрес, хотелось сказать во всеуслышание, кто из нас на самом деле занимается демагогией. Мне его не дали, сославшись на то, что обсуждение закончено, за это уже проголосовано.

Итак, дебаты по персональному делу завершились, предложения для голосования могли вносить только члены бюро. Предложение было только одно, от факультетского секретаря, исключить Снежкина из комсомола. Незамедлительно проголосовали, две три членов бюро – «за», треть – «против», решение было принято. Муратов, очень довольный исходом персонального дела, тут же удалился. Однако решение факультетского бюро ещё не было окончательным, столь серьёзное наказание как исключение из рядов ВЛКСМ в обязательном порядке рассматривалось на заседании комитета комсомола Харьковского университета. Я подошёл к нашему комсомольскому боссу с настойчивой просьбой согласовать с руководством университетского комитета моё участие в рассмотрении персонального дела Снежкина.
– Хорошо, я решу с тобой вопрос, – сказал секретарь факультетского бюро, – хотя делать там тебе нечего, только потеряешь время.
– Почему?
– В отличие от нас на заседании университетского комитета обычно большая повестка дня, на персональное дело будет выделено мало времени. Выслушают меня, зададут пару вопросов Снежкину, и всё, дискуссии не будет. Проголосуют единогласно за исключение и закроют дело, ты там будешь только зрителем.
– Тогда я обязательно должен быть там, хотя бы ради того, чтобы дискуссия была.
– Тебе это зачем?
– Для собственного спокойствия. Не хочу потом чувствовать себя виноватым, что ещё чем-то мог помочь человеку, а не сделал этого. Шансов мало, но они есть, надо ими воспользоваться.
– Как хочешь, я тебя предупредил.

В назначенное время мы, факультетский секретарь комсомольского бюро, Снежкин и я, зашли в зал заседаний комитета комсомола ХГУ. Нас усадили на стулья, недалеко от входной двери, как я понял, то были места для приглашённых лиц. Пока секретарь комитета зачитывал суть персонального дела и представлял нас, я с любопытством  осмотрел помещение, куда нас пригласили. В центре зала заседаний стоял большой длинный стол, во главе которого справа восседал самый большой комсомольский босс нашего Университета, то есть секретарь комитета ХГУ. Это был представительный молодой человек лет тридцати, явно не студент, скорее всего преподаватель. Одни члены комитета комсомола располагались за столом с трёх сторон, так чтобы не сидеть спиной к тем, кто приглашён на заседание. Другие устроились на стульях на противоположной стороне помещения у окна. Всего на заседании университетского комитета комсомола по беглому взгляду было человек двадцать, может больше, но не намного.

Вступительная речь секретаря была недолгой, после чего слово было предоставлено руководителю факультетского бюро. Тот в хронологическом порядке лаконично поведало перипетиях персонального дела Снежкина от первого протокола о задержании до решения физтеховского бюро. В заключении наш комсомольский лидер особо отметил, что решение об исключении поддержало руководство и партийная организация факультета. И добавил, что против такого решения только учебная группа, где учился Снежкин, у них особое мнение, о котором скажет присутствующий здесь комсорг. После этих слов все документы по делу были переданы секретарю комитета комсомола. Далее пошли вопросы, в основном к Серёже Снежкину. Первый был таким, с собой ли у него комсомольский билет, явный намёк на скорое исключение. Серёжа находился в угнетённом, подавленном настроении, на вопросы отвечал вяло, видимо отчётливо понимая, решение по нему предопределено и его уже ничего не изменит. В тоже время он должен был пройти весь свой нелёгкий путь до конца, иначе переживающие за него родные его не поймут, они ещё надеялись на благополучный исход  персонального дела.

После окончания расспросов виновника персонального дела о деталях его печальной истории слово было предоставлено мне. Я начал своё выступление с утверждения, что мы, то есть те, кто учился с ним в одной группе последние два года, лучше других знаем Серёжу Снежкина, поэтому считаем случившееся с ним трагической случайностью, вызванной определёнными сложностями в молодой семье. Исходя из этого, наша учебная группа единодушно считает исключение из комсомола своего товарища наказанием излишне суровым и несправедливым. Далее я вновь, как и на заседании факультетского бюро, напомнил присутствующим, что их излишняя принципиальность приведёт к неизбежности отчисления уже готового специалиста из Университета. О финансовом ущербе, который будет в таком случае нанесён государству. Потом бросил упрёк в адрес деканата ФТФ за ошибки в воспитательной работе среди студентов, сначала они скрыли от общественности первый проступок Снежкина, не передав это дело на рассмотрение комсомольской организации, а должны были это сделать. А затем, поняв свой промах, решили избавиться от проблемного студента, это по их настойчивой просьбе нашего товарища исключили из комсомола на бюро факультета. Налицо формальный и равнодушный подход к воспитательной работе, сказал я в конце своего выступления.

Я сел на своё место и с большим для себя удовлетворением увидел желающих выступить, то есть без обсуждения персонального дела поспешного голосования не случилось, выходит, совсем не зря сюда пришёл. Выступления членов университетского комитета были кратки, их было немало, по ним вполне реально было оценить расклад сил перед голосованием. Итак, участников заседания по активности на дебатах можно было разделить на три приблизительно равные по численности группы, условно с такими названиями «либералы»,  «консерваторы» и «болото».  Любопытно, что на глаз и рассадка всех трёх групп была разная. «Консерваторы» кучковались вблизи секретаря комитета, «либералы» – на противоположной от комсомольского босса стороне стола, а «болото» размещалось между ними. «Либералы» выступили против исключения Снежкина из комсомола, ссылаясь на решение собрания нашей учебной группы, которое надо уважать. Аргументы, приведённые в моём выступлении, для них были вполне убедительны. «Консерваторы» начинали с реверансов в сторону нашего собрания, мол, молодцы, поддержали своего товарища. Однако затем переходили к рассуждениям о чистоте комсомольских рядов, отмечая принципиальность в этом вопросе факультетского бюро, они были однозначно за исключение Снежкина. «Болото» в дискуссии не участвовало, зато внимательно наблюдало за позицией секретаря комитета, чьё мнение для него было определяющим. А секретарь комитета комсомола Университета в обсуждении участия не принимал, он лишь листал документы по персональному делу, отвлекаясь от сего занятия только тогда, когда надо было предоставить слово тому или иному выступающему.

Все желающие выступили, пора было переходить к голосованию. Секретарь университетского комитета в коротком докладе подвёл итоги обсуждения, отметив, что мнения разделились и ему понятны аргументы обеих сторон, к ним надо относиться с должным уважением. Поэтому он внёс на голосование два предложения. Первое от имени нашей учебной группы объявить Снежкину строгий выговор с занесением в учёную карточку, и второе, от имени факультетского бюро физтеха исключить его из комсомола. За первое предложение проголосовали только «либералы», «консерваторы» ожидаемо были против него. Исход голосования решило «болото», они дружно подняли руки вслед за секретарём комитета, а тот был против нашего предложения о строгом выговоре. Голосование по второму предложению было зеркальным, с тем же результатом, что и на факультетском бюро физтеха, с соотношением голосов два к одному. В общем, по решению университетского комитета Снежкина исключили из комсомола, что на самом деле означало и отчисление его из Университета.

За голосованием последовала малоприятная процедура сдачи комсомольского билета, Сёрёжу Снежкина попросили положить документ на стол и удалиться. Всё происходило в полной тишине, не было при этом ни слов поддержки, ни слов сочувствия, абсолютное равнодушие, словно речь шла о незначительном наказании. После ухода Снежкина нас отпустили не сразу, большой комсомольский босс произнес короткую речь, мол, виноват коллектив, не досмотрели и не учли, а надо усилить и улучшить. В общем, то был набор пустых, ничего не значащих фраз, которых лично мне неприятно было слышать. Большой комсомольский босс Университета так и не осознал, что только что сломал человеку жизнь. А может и понимал, да сие ему было безразлично. Может быть и так.

Наконец, нас с факультетским секретарём отпустили с заседания комитета, в коридор вышли вместе и увидели там Снежкина, он стоял невдалеке с понурой головой. Как мне показалось в тот момент, ему просто не хотелось идти домой.
– Как я и предупреждал, – сказал секретарь комсомольского бюро ФТФ, прощаясь, – тебе на заседание комитета приходить было бесполезно, Снежкину уже ничем нельзя было помочь.
– Ты ещё предсказывал единогласное голосование без всякого обсуждения. А оно было, и противников исключения было предостаточно. Вменяемых членов комитета оказалось больше, чем ты думал.
–  А остальные что? Невменяемые?
– В определённом смысле да. Результат определили те, кто голосовал по указке секретаря. Был бы он против исключения, они тоже были бы против. Кстати, у тебя на бюро была та же ситуация. Если ты был тогда за строгий выговор, то ребята тебя обязательно бы поддержали. Так что, Снежкин на твоей совести.
– Тебе легко так рассуждать, на моём месте ты поступил бы так же, как я, уверен.

В принципе, в чём-то наш комсомольский лидер был прав, его можно было понять. У него в марте 1976 года была своя жизненная ситуация, а у меня своя. До моего отъезда из Харькова на преддипломную практику оставалось всего два месяца, из этого города я уезжал фактически навсегда и без всякого сожаления. Ничего в Харькове меня не удерживало, никому я там был не нужен. В то время все мои мысли были о научном институте в красивом и уютном подмосковном городке, где мне предстояло завершить учёбу, а потом работать. С этим институтом были связаны надежды на счастливое будущее, они потом полностью оправдались. У секретаря физтеха было всё не так, он только что стал нашим комсомольским вожаком, и для всех уже были очевидны его особые отношения с администрацией факультета. Как говориться, пришёлся ко двору, стал своим в одной общей команде. Исключение Снежкина было хорошим испытанием на лояльность руководству факультета. Поступил бы я в том персональном деле точно так, коль был бы на месте комсомольского лидера? По правде сказать, ответа на этот вопрос я не знаю. Очень хочется верить, что нет.

После того, как секретарь комсомольского бюро ФТФ ушёл, ко мне подошёл Снежкин, оказалось, он ждал меня, хотел попрощаться.
– Саша, спасибо тебе, – сказал он, пожимая мне руку.
– Серёжа, за что? Я ведь тебе ничем не помог.
– Ты единственный, кто меня защищал. А остальным наплевать на меня и на то, что со мной будет дальше.
   
Снежкин развернулся и быстрым шагом пошёл к выходу, мне его было искренне жаль. Человек попал в беду, стоял на краю пропасти, надеясь на помощь своих товарищей. Но, её не дождался, напротив, те, на кого он надеялся, подтолкнули его, лети дальше. Конечно, я имею в виду заседание факультетского бюро. Ребята поддались давлению комсомольского секретаря и угрозам парторга, приняв решение в угоду администрации факультета, и тем самым предали своего товарища. Абсолютно уверен, тогда и сейчас, ничем особенным они не рисковали, пойдя в то время против мнения факультетского руководства. Безусловно, могли нарваться на неприятные разговоры, но, уж точно, никого бы из них из Университета не отчислили. А вот для Снежкина их решение было вопросом жизни или смерти, без всякого преувеличения. Я уже тогда понимал всю серьёзность его положения, парень был на грани срыва, после чего с ним могло случиться всё.

***
   
После окончания Университета мы, однокурсники, в течение нескольких лет встречались в Харькове на майских пикниках. На одной из таких встреч в конце 70х годов ребята сообщили, что Снежкин умер. Подробностей никто не знал, но мне было ясно, в марте 1976 его сломали, после чего жизнь его покатилась в пропасть. Было Серёже лет двадцать пять, может чуть больше. Как говорится, в таком возрасте впереди ещё вся жизнь, но она не состоялось. Печально, но факт, история нашего товарища Серёжи Снежкина закончилась трагедией.

2018