Глава 1. Свет в тоннеле

Люблю я берег Нидды. После города здесь такая зелень и свежесть. Люблю ехать на кросс-байке, смотреть в солнечные пятна на воде, слушать птиц и думать о своем.

Отец любит повторять: «Велосипед – это свобода», - и я с ним согласен. На нем словно отрываешься от всего этого повседневного сумбура, попадаешь в такие места, куда тебя не довезет машина. Нырнешь куда-нибудь – и все, нет тебя. Пишите письма в зону недоступа. А поскольку зон таких у нас тут нет, а иногда так отчаянно хочется в них нырнуть, то я сам себе их создаю. А за эти два часа попросту игнорю свои смартфоны. Пока удается.

И вот еду я, наматываю круги, умиротворенно наблюдаю за тем, как все возвращается на круги своя. Все-все, даже самое запутанное. Такова уж наша жизнь и мир вокруг нас, что крутится-вертится вокруг своей оси. А мне во время моих вылазок кажется, что я-то уж ось свою нашел и вращаюсь-то я только вокруг нее.

Возвращаюсь я той же дорогой, но уже по другому берегу. Приближаюсь к городу, пока так и не соизволившему проснуться сейчас, в субботу, около десяти утра. Могу воображать, что вид, раскинувшийся передо мной - всего лишь очередная картинка в кино, которую я наблюдаю со стороны, и что весь этот котел человеческих страстей не про меня.

Мои вылазки... Их одинаковость пока мне не наскучила. Напротив, она превратилась в нечто привычное и почти родное, и я не ищу разнообразия. Наверное, поэтому только сегодня обратил внимание на небольшой тоннельчик, прорезающий холмик рядом с моим основным маршрутом. И впервые, ныряя в него, сменяю яркий свет и свежесть живописного речного ландшафта на грязную сырость, тесноту и полумрак.

И тут медитативное спокойствие моей прогулки прорезает вспышка воспоминания, да такая внезапная, ослепляющая и оглушающая, как если бы в мой милый тоннельчик ворвался поезд. Да, несется мне навстречу на всех парах, ревет и слепит фонарями, а мне сносит крышу гудками и стуком колес. Через такие тоннельчики я проезжал уже сотню раз и поэтому не понимаю сейчас, почему воспоминание настигает меня именно в этой кротовой норке.

***

Тогда я так же гнал на МТБ сквозь тоннель в свои четырнадцать лет. Ценой сломанной руки, кое-каких пустяковых и не очень травм и несметного количества шишек и ссадин уже тогда научился довольно многому.

И вот что привлекло мое внимание, когда нырнул я в полумрак того далекого летнего, яркого вообще-то дня: навстречу шла она. Шла со своими, гуляла.

Она была странной, эта девчонка. Угловатый подросток с пришибленной прической, прямой челкой, каких тогда не носили. Плоская худорба, она вечно сутулилась, ходила, опустив голову и рассматривая что-то у себя под ногами. Одетая, как попало, в шмотки, привезенные из России или взятые здесь в «Красном Кресте».

В общаге, куда я иногда наведывался навестить знакомых-родственников, среди детей переселенцев вряд ли кто одевался лучше. Мы и сами с этого начинали, но после были уже «не такие». Чур - не путать нас с общей массой этого переселенческого отребья.

Нет, мы - уже кое-чего добившиеся, почти «местные» - ну, или полагающие, что вот-вот ими станем. Только надо – на манер матери - стараться меньше говорить по-русски, на улице понижая голос, а то и вовсе умолкая, если навстречу шел прохожий. 

В свои неполные двенадцать лет она, девчонка та, была слепой, как крот, и глазастой, как совенок. Ее глаза – большие и какие-то светлые, в темном ободке. Я потом только заметил, что иногда они были карими, иногда зелеными – и всегда застывшими, матово уставившимися куда-то. Наверное, вглубь себя, потому что она никогда не носила своих очков и из-за этого вечно ничего вокруг себя не видела. И меня узнавала только, завидев в полуметре от себя.

И вот тогда, в полумраке тоннеля небесный свет снизошел на меня в облике этого чуда в перьях. Оно, чудо, озарило этот самый полумрак своей фигуркой в шортиках - коротеньких, детских таких, красненьких в белый горошек. И я подумал: «Ишь ты, а… а ножки-то у нас – зашибись, длинные, стройные такие… а задница кругленькая какая, вот бы подъехать, ущипнуть…». Так, видно, и приметил.

Тогда я не в первый раз увидел ее. Нет, видал и раньше в общаге и после как-то часто стал туда заруливать, не понимая толком, зачем. Тогда же, в тоннеле, внутри меня легонько этак щелкнуло, и крохотный этот щелчок что-то незаметно во мне переключил.

Ну что ж, поехали. Отпускаю руль – и давай зигзагами по проезжей части, скачу на тротуарную ступеньку, а затем спрыгиваю с нее. Лыба на моей конопатой физиономии - до ушей, выеживаюсь перед ней, даже ору что-то – не обидное, нет, просто так, мол, привет, зацени, как умею.

Она делает вид, что гордо игнорирует, а сама все-таки смотрит исподтишка, я же вижу. Потом презрительная улыбка – и все, на тебе, отвали, букашка инфантильная.

Хотя бы так. Не велась же на мои подкаты. Злючка-колючка. Смущали они ее, что ли. Сразу язвить начинала, панцирь натягивала - от неуверенности, значит?


***

Так, ну и на хрена мне это сейчас? Прогулку запорол.

Нет, нет, все - нормалек. Все это давно в прошлом. Меня сейчас не тревожат никакие там душевные расстройства, и я заглядываю в эти воспоминания, словно в старое, забытое кино.

Я случайно разведал для себя этот маршрут и сразу полюбил его. После ежедневных зубодробительных одиссей из пригорода на электричке, трепавших мне нервы около года, рад был, когда наконец удалось снять квартиру у Центрального Зоопарка.

Нет, не одну из красивых, старинных-отреставрированных, с высокими потолками, огроменными, не энергосберегающими окнами. Полами паркетными или же – о, крутяк - виниловыми «под паркет». Белыми деревянными дверьми со стеклом, балконом с кованой, витой решеткой. За немереное бабло.

Моя берлога с огромными окнами – новыми, правда - находится на четвертом этаже псевдо-современной (а значит, годов 60-х - 70-х постройки) многоэтажки с плоской крышей, пораженной асбестом, и уродливой облицовкой, выполненной в жизнерадостном цвете «антрацит». Местами сохранившаяся оригинальная отделка поражает громоздкостью и обилием пластмассы или чего-то, по внешнему виду подозрительно похожего на нее. Когда-то подобный стиль считался законом. Теперь же местные такие дома не особо жалуют. Но я – не местный и значения подобным мелочам не придаю. Квартира отличная и обосновался я быстро.

И быстро полюбил этот город, расположившийся среди вышек, скребущих небо. Как ни рвутся они в небо – ему, городу, поразительным образом удается сохранить прагматическую приземленность или auf dem Boden bleiben, то бишь, остаться на земле. Бетонно-стекольные башенки, утопающие в зелени парков, мне нравятся. Нравится, что в зеркалах их стен помимо облаков отражаются фонтаны, деревья, а в тех из них, что попали в особый круг избранных, еще и река с мостами и проплывающими мимо прогулочными катерами.

Среди приезжих, что поселились здесь ради работы, считается правилом хорошего тона хаять этот город, на чем свет стоит - за дороговизну, отсутствие памятников старины – они были разрушены во Вторую Мировую и после лишь отстроены заново, но это ведь не одно и то же – и.… наводненность приезжими.

А я сразу почувствовал себя здесь, как рыба в воде, научившись, и довольно быстро, плыть по утреннему течению человеческих тел по венам и артериям города, как подземным, так и наземным. И добираясь на работу на велосипеде, наслаждаюсь полной независимостью от транспорта, как общественного, так и индивидуального. В чем нисколько не отличаюсь от других современных рабов системы, в ежеутренней гонке обгоняющих меня, но чаще -  отстающих.

Если вечером в пятницу не засиживаюсь допоздна и не возникают – редко, очень редко - планы сесть кому-то на хвост и поехать в Lоving, Silk или TyphoonClub, то субботняя поездка на Нидду – обязательное явление и главное событие за неделю. Нет, не так уж много я работаю – как все. Однако заметил, насколько сильно мне нужна эта разрядка. За эти два часа я доезжаю до дубильной мельницы, завтракаю там в кафе, если не успеваю ничего захватить с собой. Ничего не делаю, просто отдыхаю, вдыхаю, втягиваю в себя свежий воздух. Закрыв глаза, могу сидеть под кронами деревьев, ощущая на лице свежее дыхание ветерка.

Это именно здесь я заметил, что если посмотреть сквозь крону бука на солнце на ярко-синем небе, то его листья кажутся прозрачными. Никогда не питал я особой слабости к изобразительному искусству и сам не отличаюсь способностями на этом поприще. И впервые испытал мучительное желание быть художником, чтобы запечатлеть на картине это чудо и впервые жалел, что мне этого не дано. Ну что ж, по крайней мере, картинка благополучно поселилась в моем мозгу, заняв там надежное место. Это - мое персональное открытие, и делить его ни с кем я не намерен. И если в следующий раз погода тоже будет солнечная, то я обязательно посмотрю хоть раз сквозь прозрачно-зеленую листву и испытаю дикий кайф, такой же тайный и одному мне понятный, но и такой же сногсшибательный, как тот, что испытывали Винсент Вега и миссис Мия Уоллес, распивая в баре молочный коктейль.



***

Она была какой-то особенной, та девчонка. В свои неполные двенадцать лет уже успела начитаться книг немерено и кичилась этим невыносимо. Перед глазами всплывает их комната, в полуоткрытую дверь которой между этажными кроватями, рухлядью общажной и рухлядью, откуда-то притащенной, разглядывается на стене книжная полочка, тоже – б. у., на ней – книги. Немного, штук шесть или семь, как раз столько, чтобы уместить на этой полочке. А перед книгами стоит гипсовая фигурка – дракончик, раскрашенный акварельными красками. Она, видать, раскрашивала, ее братишка тогда до этого не дорос.

До меня доносится ее голос с лестничной площадки, говорящий другой девчонке:

- Везет вам. Мы контейнер с собой не заказывали. Я немного смогла увезти книг. Только те, что как раз читала – Толстой: «Воскресение» и Толстой: «Петр Первый».

Встреваю в их разговор с ухмылкой:

- Ну и на фига его повторять? Подумаешь, две книжки написал.

А она мне с таким вздохом и глазки так презрительно закатив:

- Так это разные писатели, просто фамилия одна и та же.

Да ладно тебе, думаю, выеживаться.

Посмеялся только:

- И кого волнует? Твои книжки скоро вымрут вообще. Что зыришь? Дурак необразованный, да?

Она замялась:

- Я же не сказала, что дурак. Просто читать не любишь.

- Почему это не люблю – боюсь просто.

- Чего боишься?

- Книжек. Боюсь, испортят меня, - ржу уже откровенно.

Тут она уже тоже перестает строить из себя «нечто», прыскает, заражаясь моим весельем.

- Э, че ржешь?

Но она уже покатывается со смеху, держась за лестничные перила, чтобы не грохнуться на ступеньки, и поэтому ответить сразу не в состоянии.

- Колись давай!

Собирается, кроит трагическую мину и вещает:

- Конечно, книги – опасная вещь, мой мальчик... Прикинь, вот пришлось тебе взять одну и вдруг... вдруг... - она в притворном ужасе выкатывает глаза: - …вдруг она вырывается из рук - и давай тебя по башке дубасить! Ой… - она выдыхает, стараясь успокоиться, потом смотрит на меня, лукаво прищурившись: - А один пацан у меня в классе списывал, а я взяла учебник, подошла к нему и – бац! – по башке. Он и не списывал больше. И тебя тоже шарахну, если списывать будешь. М-м-м! - это она мне сейчас язык показала.

– Давай, попро-о-обуй только! - делая вид, что злюсь, рву к ней, чтобы выкрутить руки или как-нибудь еще проучить. Потом меня осеняет: - И ваще - когда это мне у тебя списывать, мы ж в разных школах?

- А, допер, наконец...

И понеслась от меня, я, естественно, за ней, воплю:

- Куда втопила, ща врежу, стой…

Один раз только такое было, чтоб мы так с ней прикалывались. А в основном?

А в основном она была той еще заразой. Презирала тех, кого считала «необразованными дебилами». И спешила сказать им об этом в лоб. Но сама же была ранимой и, если обижали – уходила «в подполье». Гордячка и язва, так словом резануть могла, когда захочет. А внутри мягкая-мягкая, я же нутром чувствовал. Золото. Только выкопать, извлечь бы этот самородок наружу – она же не давала. И в прямом, и в переносном.

Понты у нее формировались еще и потому, что она быстро осваивала язык и говорила уже тогда без акцента, а ведь жили они здесь пару месяцев, не более. Потом я узнал от Санька, он с ней в общеобразовалке учился, куда она сначала попала, что она не говорила на нем раньше, как дети некоторых других переселенцев. Успела лишь поучить его годик в школе у себя, там, в России.

Не помню, как это так получилось, что я на нее запал. Не только из-за шортиков, конечно. Да только я на своем б. у.-шном Йети стал из-за нее одной приезжать в общагу.

Да, был такой период в жизни моей конопатой. Оксаночка. Это я сам с собой наедине так ее называл. В глаза сказать – а что ответит? Оно мне надо – обломы ее. Я ведь опять ехал из-за нее - попытаться поболтать с ней, о чем попало, а она чтоб отвечала мне так, как только она одна умела: вызывающе, горячо, глядя исподлобья своими огромнющими, подслеповатыми глазами…

Ну и на попку твою и ножки попялиться, куда ж без этого… а ты гулять ушла…
 
***

Я устал от обыденных, очевидных и общедоступных радостей и наслаждений, которые понимает и хочет любой. Да нет, я не об «этом». И не извращенец я какой-то там. Монотонность моего бытия определяется в первую очередь моим общением.

Большую часть своего времени я провожу на работе или за работой, даже если я - дома. Общение проходит с людьми, привыкшими обмениваться стандартными, избитыми фразами, нанизывать их на нить разговора, течение и исход которого запрограммированы заранее заданным набором реакций. Если же выдается реакция не из этого набора, система дает сбой в виде удивления, непонимания и подозрительности со стороны собеседника. Изменить что-либо невозможно, да и ненужно.

Я давно уже не подпускаю всего этого слишком близко к себе и не парюсь. Я соорудил себе плотный, удобный кокон из собственных мыслей, переживаний и убеждений. Наружу выглядывает только моя оболочка, к которой все привыкли и приняли в свой круг. 

А еще у меня в очередной раз нет телки. Мы окончательно разбежались с Анушкой (нет, ни в коем случае не смейте, даже не думайте называть ее «Аннушкой», иначе получите в лоб). Моя несуществующая личная жизнь давно наполнила меня матовой пустотой, ленивым безразличием и саркастическим спокойствием. Но мне относительно нормально от этого спокойствия и моей новоиспеченной свободы.

Как же свободен я, мать вашу. Как же это отрадно – не слышать ее беспрестанного нытья о том, что, мол, я ее не люблю и не ценю, иначе давно уже перевез бы к себе в свою «городскую» квартиру или нашел бы работу где-нибудь поближе к ней. Да задолбала. Как будто там, у нее, на периферии реально что-либо найти. И – усекла, не люблю, правда. И не любил. Мешала она мне. И вот хрена лысого стала бы она терпеть эти мои прогулки, боже упаси, в них участвовать.

Так что, когда она-таки благополучно отчалила, вздохнул я с облегчением. А от нее себе оставил – не на память, нет, просто так, своеобразный талисман, отныне нейтральный и вырванный из контекста: установил ее фотографию как обои на свой рабочий смартфон. Этого мне хватает вполне.  Говорю же, нормально мне без бабы, и я не парюсь.

А следующая неделя проходит, как обычно, потом опять – прогулка.

Когда речка протекает по холмистой местности, а едешь вдоль берега, то непременно ощущаешь себя попавшим в изумрудно-зеленый ров, если он, конечно, зеленый. Вдоль Нидды таких мест много. Иногда я останавливаюсь, чтобы посмотреть на зеленую стену, местами отвесную. Но чаще я просто качусь по этому рву, словно петляю в лабиринте живых изгородей. Ничего, выберемся как-нибудь, всегда выбирались. Мой проводник – речка, и я ему доверяю.

Завидев на обратной дороге тоннельчик, немедленно ныряю в него.

***

Бад Карлсхайм, тот город, в котором мы тогда жили, был втиснут среди холмов не в ров, а в огромную, красивую, живописную... яму, засаженную садами и парками, застроенную курортно-санаторными постройками, старинными церквями. На донышке ямы текла река, а стенами служили «горы» - скалистые холмы, кое-где высившиеся прямо у людей во дворах, опутанные стальными тросовыми сетками от камнепада.

Мы с родителями и младшим братом Антоном жили в одном из таких домов, из окон с одной стороны лицезря устремлявшуюся ввысь скалу, зато с другой стороны окна наши выходили на речку. Живешь здесь и привыкаешь и вроде не стесняет ничего.

С огромной же общажной террасы зеленые стены были видны немного издалека. Они выглядывали из-за розового здания начальной школы, расположившегося по соседству. В более холодное время года «горы» выглядели лысо-серыми, мрачными и унылыми. Спящими.

Но в тот августовский вечер они не спят. Нет, они живут полной жизнью, ведь в кронах деревьев, растущих цепочкой на хребте холма, путается заходящее красное солнце, и всё вокруг - в розоватом золоте. Опаленные золотом, полыхают верхушки деревьев, а в небе золотисто-серые облака устраивают пьяный разгул. Порой, всего лишь ненадолго случается такое, когда закат своей драматической подсветкой превращает всех в античных героев, и все преображается.

Так было и тогда. В золоте дядя Толя, что-то играющий на баяне, и тетя Ирма, ему подпевающая. В золоте «фраевские» ребята - взрослые пацаны из многодетной семьи со звучной фамилией Фрай, свободный, что-то лабающие на гитаре за большой цветочной кадкой. В золоте Сережка, в одиннадцать лет – ЧМО, матершинник и любитель покепаться, хоть со своими каштановыми кудрями, обрамляющими матовое его лицо, большими карими глазами и алыми, чувственными, полными губами он скорее напоминал парня с картины Караваджо; в золоте Сашка и Женька – Алекс и Ойген - два братца, старший и младший, своими узкими лицами походящие на хорьков и отличающиеся такими же повадками; в золоте Наташка и Валя, обе обладающие мощными голосовыми связками низкого «контральто», временами подчеркиваемого басовыми перекатами. В золоте я. В огненном золоте и одна вредина-девчонка, зазноба, блин, за которой в очередной раз наблюдаю исподтишка. Золотисто-темные ее волосы и золотисто-каре-зеленые глаза, нахально пылая, наседают на меня, режут сюрреальным своим светом. В золоте все дети общаги, гуляющие в тот теплый, тихий, нежный до невыносимости вечер.

Вот среди тех, с которыми тусовался я, разговор идет о том, кто с кем целовался, а у кого сроду ничего такого не было.

- Оксанку спросите, как это делается... - говорю, лукаво поглядывая в ее сторону, где она поодаль с чем-то возится.

Ржач всех. Заценили иронию. Она поначалу типа не догоняет, занята своим.

- Че спрашивать, пусть покажет, - требует кто-то со смехом.

- Щас! Было б с кем целоваться-то! - режет она все-таки из своего угла, слух-то отменный.

Взрыв хохота еще не успевает стихнуть, а я уже продолжаю прикалываться:

- Козлы мы все тут недостойные. Или Оксанка – выпендрежница.

- Да пошел ты! - спешит поскорее отпарировать железным аргументом: - Попробуй заставь! - на что подступаю к ней со смехом и – хвать за запястья, держу, не отпускаю, только посмеиваюсь, глядя в ее эти глазюки.

Смотри, почернели как. Черт, когда злится – она ими еще и сверкает, и прямо – в мои, голубые, озорные, веселые. Вблизи видит их, вот и стреляет в них своими глазами. Сейчас убьет наповал, расстрел в упор… Не говорит ничего, только пыхтит, задыхается, крутит руки, вырывается. Видно, уже и больно ей, а она не замечает боли. На грани бешенства уже, вот страстная какая. Тонет в золоте и меня за собой тянет.

Это - апофеоз, еще мгновение - и догорит закат. И там уж преображения, как не бывало, и останется от золота тень недоумения, не больше. А я еще крепче держу, ухмыляюсь ей, а сам – торчу от нее, до того она близко, кожу ее чувствую, тело чувствую и весь жар ее. Даже дыхание ее, пыхтение.

Что, четко? Попалась ко мне в когти, а? Девочка моя… А если совсем не отпущу? Ты смотри у меня, так со мной не шути. Я с виду-то дружелюбный, безобидный, рот до ушей – по крайней мере, когда тебя вижу -, ямочки эти на щеках, а побьешься еще немного вот так в моих руках - я ведь и иначе могу.

Наконец, выкручивается, да мне и жалко ее. Отпускаю, смотрю – покраснели запястья, фиолетовые почти… Кожа нежная, тонкая какая у тебя, дай поглажу… Ты уж прости, не рассчитал… а вообще - и поцеловать мне тебя там вдруг охота, как мать когда-то один лишь раз со мной сделала, когда я маленьким был и поранил себе что-то.

Какое там – погладить. Теперь распетушилась, да еще обиделась, но виду не подала, что больно ей было. Ушла с невозмутимой, скучающей миной, типа, все ей пофигу.

Все. Догорел закат, опустился вечер на город, и какое же вдруг все стало обыденное и скучное.

Я же как ни в чем не бывало поплелся за ней. Спокойный, как танк. И чего мне бояться? Все равно моей будет рано или поздно. И тогда уж – держись, зацелую сначала, а потом...

А что, собственно, потом? Что я тогда знал-то в свои четырнадцать? Ну, в теории, что там куда и как – само собой. При наличии-то интереса да компетентных друзей… Девчонок тогда правда – так, не пробовал еще. Но башка уже работала нормалек и «эти, как их там» - гормоны. Голос, вон, поломался. Да нет, я ничего такого о себе не воображал. Нормальный я, не дурак вовсе. Симпатичный или нет – не знаю. Не понял пока.

Пошел за ней тогда, успел увидеть, что она в их комнату свалила, сама ключом открыла, значит, родоков дома нет.


Стучу в дверь:

- Оксанка?

Комплексов – ноль, само спокойствие. Да не помышлял я ни о чем таком, вот клянусь.

Молчание, ясный перец.

- Оксан, откроешь? Это Андрей.

Не открывает. Шагов – и тех не слышно.

- Слышь, хорош, а? Ну открой! Хорош ломаться, ничего не сделаю, заходить даже не буду, ну…

«Так, она обижается, что ли?» - осеняет меня. А если боится меня? Я ж просто так.

Что ж ты тормозишь-то. Я же просто пообщаться с тобой хочу. И еще поближе с тобой познакомиться. Очень хочу. Только что мы были так близко друг от друга – и так далеко. Вот же тупо, и как же так вышло... Ну что я ей сделаю? Да я-то, в самом деле, кто? Не отморозок же какой-нибудь, неужели не догнала еще. Ну открой уже, горе ты мое… Счастье мое…

Тогда-то я этого не подумал. Тогда все проще как-то было. Мной двигало элементарное любопытство – что это она там делает, заперлась… Неужели ревет? Признаюсь, мысль об этом меня уже немного расстраивает.

Расстраивается как-то и все само собой. Разворачиваюсь и ухожу, потому что увидеть ее мне сегодня явно уже не светит. Отгорел день, утонул закат за горизонтом, а с ним, в него куда-то уплыла, значит, и рыбка моя от меня.

Выкатываю велик, смотрю в сумерках в их окно, выходящее на улицу и вдруг вижу ее, отходящую быстро от окна – уж не из-за того ли, что меня увидела? Вот кадр…

Не знал я тогда толком, чего мне, собственно, от нее было надо. Только не будь она такой сложной, кто знает – может у нас что-то и получилось бы. Что-то мне подсказывало, что она ко мне тоже не ровно дышала, но стеснялась этого, что ли. А когда я с ней пробовал общаться, она мне постоянно вызывающе как-то отвечала. Хорошо, если не посылала. Ершилась.

***
Саундтрек-ретроспектива:
Наутилус Помпилиус – Жажда