Письмо четвертое. Роднее родных

Была у меня не родная бабушка Аня, блокадница, потерявшая мужа Василия, пропал без вести на Пулковских высотах, всю жизнь ждавшая его, возвращаясь в одинокую комнатку в коммуналке на Чайковской 77 с авоськой с четвертинкой хлеба с лотка из булочной, селедкой с душком, запотевшей с мороза чекушкой и папиросами «Север» со встающим на пачке солнцем.

Увидев нас с дворником на пороге, без разговоров пустила военных квартирантов, отца - лейтенанта ПВО, мать - техника-лейтенанта интендантской службы, меня на руках, в попоне с лошади тезки Рокоссовского, отвела полуторную кровать с шишечками, старый диван, предоставила круглый стол, шифоньер, за которым сама в уголке, на своем топчане под распятым на черном деревянном кресте боженьке из слоновой кости, за ковриком с семейством оленей у водопоя.

Аня работала шлифовальщиком, так на фотографии на доске почета была указана ее профессия, на фабрике, где делали настольные письменные приборы и всякое другое из камня. Не те пластмассовые для ширпотреба. Из гранита, из мрамора - массивный постамент для двух стеклянных чернильниц с крышечками, как купала Исаакиевского, подставка перекидного календаря с дужками, как причальные кнехты на парапете Набережной, блестящий стакан для карандашей на подставке, как вазы на ограде Таврического и пресс-папье, на промокашке которого все оставалось наоборот, будто отражение шпиля Петропавловки в Неве. Серый с прожилками мраморный прибор Аня подарила отцу, прибор малинового гранита с золотыми искорками мне. Не доставало только перочистки, ведь писали перьевыми. Аня достала диковинную бронзовую перочистку - бронзовая лежащая лошадь, в спине щеточка, о которую можно было почистить перо со звездочкой, и в ней же, воткнутое, оставить.

Аня была сиротой и воспитывалась в детском доме. Классная дама относилась к ней с особой любовью и даже поселила к себе в эту комнату на улице Чайковского 77. От нее Ане остались распятие и икона, старая Библия, книги, фотоальбом «Firenze», японские шкатулки и полочки из папье-маше, ларец с письмами, открытками, пожелтевшими фотографиями, редкие, даже по тем временам, бронзовые нож для бумаги со львом, стакан и настольная медаль к столетию со дня рождения Пушкина. Позже я узнал, что бронзовой медалью награждались классные дамы учебных заведений, в интернете нашел только точно такую же - «Памятная настольная медаль к столетию А.С. Пушкина. Медальер Скуднов.», на обратной стороне слова поэта «Не даром жизнь и лира мне были вверены судьбой.». Портрет дамы с собачкой в закругленной на углах раме, лишь много лет спустя случайно обнаружил, что это лишь репродукция, но для себя видел в ней ту самую классную даму бабушки, искал сходство на фотографиях туристического альбома Флоренции, где она, очевидно, побывала в путешествии, не нашел, Аня показала ее изображение на миниатюре в кулоне, который хранила в черной лакированной шкатулке с золотыми пагодами под раскинувшимися кронами диковинных растений. Позже, читая письма с японской войны, узнал, что и у бабушкиной благодетельницы муж тоже пропал без вести. Ей, наверное, при царе платили за супруга пенсию.

Комната на Чайковской 77, все вещи классной дамы, которая умерла в блокаду от тифа, остались ее воспитаннице Ане, она работала на фабрике гранитных и мраморных изделий, где повстречала будущего мужа Василия, их портрет висел над кроватью. С войны он не вернулся. За пропавших без вести аттестата женам не полагалось.

Ане оставалась только работа, распятый Христос, да по вечерам чекушка в тумбочке. Пока не появились мы. И стала она для меня бабушкой, для мамы старшей подругой, для отца благодарной слушательницей, выпивая с ним вечерами по стопочке за занавеской.

Аня не читала мне Библию, она и сама ее не читала, но все, что говорила, проистекало от Бога через ее добрые слова. Без нас она уже больше не мыслила своего существования. Когда отцу дали служебную площадь в коммуналке на две семьи в барачном поселке Лисий Нос, она, не задумываясь, обменяла свою ленинградскую комнату на соседскую по коридору, чтобы быть рядом с нами.

Отец сутками на службе, мать допоздна в полторы смены, только бабушка Аня после работы забирала меня из группы, покупала продукты и леденцы в бакалее на первом этаже нашего двухэтажного дома со шкафом газовых баллонов на торцевой стене, с магазинным ледником на заднем дворе, такого же серого, как все в поселке судостроителей, где единственным развлечением были гигантские шаги — канаты с петлей от вращающегося на подшипнике колеса на макушке врытого в землю телеграфного столба, в петлю можно было сесть, как на качели или зацепиться одной ногой, чтобы, отталкиваясь свободной, лететь над землей, пока не закружится голова, если запрокинуться и смотреть вверх.

Почему, не знаю, на гигантских всегда летали против часовой. Наверное, чтобы отталкиваться правой. Правой били по дерматиновому мячу со шнуровкой, гоняя в футбол за сараями, с правой били битой по чижу в круговую, когда игроки располагались против подающего, чтобы, если не поймал чижа, успеть перебежать в следующую лунку, американский бейсбол, о котором мы и не знали, или в беговую лапту, когда мчаться надо было из одного отчерченного на дорожке «дома» в противоположный, пока летит чиж, с которым могли засалить, и обратно до следующего удара.

Ленинград, конечно, никуда не делся - Петергоф, зоопарк, музеи - час на электричке в вагонах с желтыми деревянными скамьями. И сладким эскимо на палочке. Зато песчаный пляж Финского залива, сосновый бор, футбольная поляна, гигантские шаги, два сарая, в одном из которых дрова на зиму, в другом кролики.

Дрова носить было далеко, в цинковых ведрах, под коромыслом маленькая Аня сгибалась до земли, мне доставалось два полешка, чтобы не надорвался. Отец на кухне устраивался на табурете, расставив ноги над эмалированным тазом, брал кролика за длинные задние лапы и, одним ударом молотка по затылку, забивал. Из крольчатины мама готовила лапшу, вывернутые наизнанку кроличьи шкурки - серые, «Серый великан», черные, «Черный королевский», белые, «Ангорская пушистая» - отец натягивал на рамки из трехслойной фанеры в форме распластанного зверька, внутренности я скармливал дворовым кошкам и собакам. В Эрмитаже мне запомнилась картина мясной лавки, где среди говяжьих окороков, свиных голов, телячьих языков, не ощипанных кур лежал белый кролик с каплями крови из носа. Крольчатину я с тех пор не ем.

Пока не наступил 1961-й... Год перевертыш, цифры на новогодней открытке, если перевернуть, оказывались те же. В этот год я пошел в первый класс, а, отправляясь с мамой на остров Сааремаа к отцу, куда его перевели служить, потерял навсегда фонтан Самсона, разрывающего льву пасть в Петергофе, колоннаду Казанского собора, в которой можно было заблудиться, если смотреть вверх, широту Невского проспекта в двух шагах от дома на Чайковской 77, Зимний на Дворцовой, и, кто знал, бабушку Аню... 

Сапожник без сапог, это не тот, который другим точает, а самому не во что обуться, это в переносном, а в прямом, тот, кто ноги потерял, Родину защищая. Мы видели таких в будках привокзальных площадей, вокруг которых по булыжным мостовым  однополчане гремели на деревянных ящиках с подшипниковыми колесиками, протягивая солдатскую шапку с медяками на истлевшей от пота подкладке. В шестьдесят первом их всех собрали и вывезли из Ленинграда, чтобы не портили картину всенародного ликования колонн советских граждан, впереди которых шли сияющие мужчины в ослепительно белых халатах с написанным углем именем Гагарина.

При Хрущеве ввели новые деньги, на дружественную Кубу, в ответ на размещение баз НАТО в Турции, послали ракеты, из-за которых чуть не началась третья мировая, но они мирно вернулись на остров Сааремаа, чтобы защищать балтийское небо, я помню кинофильм с таким названием. За международной обстановкой, рассматривая звездно-полосатого Дядю Сэма, я следил по рисункам КуКрыНиксов, известного триумвирата карикатуристов. Америка стала ненавистным врагом. Того, что мы были союзниками на войне, мы еще не проходили, да и позже на уроках истории ничего о воинском братстве СССР, США, Англии и Франции не узнали, будто его и не было. Я ребят этих стран повстречал в семьдесят третьем, они тоже о нашем прошлом братстве не слыхали, но об этом уже в Арабском письме...

Не успел я рассказать Ане, что все время скучал по ней на забытом богом острове, все ждал ее приезда, как метался в бреду в ночь, когда она умирала далеко от нас в своей комнатке, угарев, закрыв заслонку дымохода, то-ли случайно, то-ли нарочно, кто знает.

В жару, я тяжелым металлическим шаром катился по нескончаемым желобам высоко над землей, с одного на другой, балансировал на середине, будто стоя на качелях, желоб наклонялся, и я катился на следующий, чтобы снова замирать на середине, боясь посмотреть вниз.

Мама, оставив меня на отца и соседскую медсестру, одна похоронила тебя на ленинградском кладбище, прости, так и не пришли потом хоть раз, могилку поправить, одна ты оставалась на белом свете. В последний путь провожали заводские, обещали поставить оградку, а сколько раз в отпуска проездом через Ленинград и обратно, только теперь, наверное, понял, как мы осиротели, не уберегли, она все ждала пенсии, чтобы перебраться к нам, не дождалась, родная моя. Роднее родных. Да и отчество у нее Захаровна, так что с фамилией нашей как-бы.

Когда пошел служить, покидали Красную горку уже в шинелях, шли строем вдоль забора, за которым старушка разбирала на первом, выпавшем за ночь снегу, наши выброшенные ранним утром пакеты, рюкзаки, чемоданы. Строй остановился. Старшой по команде кивком показал: помочь мигом. Домашнее, бережно собранное матерями, - вязаные шапки с помпончиками, пестрые варежки со снежинками, свитеры с зайчиками, шерстяные носки с двойной пяткой...

Старая подошла ко мне, я вгляделся в ее лицо... Покойная Аня, которая после возвращения отца из Венгрии, приютила нашу офицерскую семью в своей комнатке в Ленинграде, оставив себе только угол, где над топчаном на коврике с оленями висели распятие, икона и портрет пропавшего без вести мужа. Я пошел за ней в дом, где в большой полутемной комнате с образами в красном углу неподвижно сидел за столом ее Василий, смотрел в окно, за которыми на дворе народ распихивал по чемоданам, рюкзакам, пакетам гражданские пожитки. Аня сказала, что вещи возьмут бедные, хорошие вещи, как раз к зиме. Вот у Василия, он тут воевал неподалеку, на Пулковских, теплого не было, вот и замерз в снегах, его так и не нашли.

Перекрестила на прощание: "Благодать вам".

P.S.
Все, что досталось от Ани — распятие, икона, Библия, фотоальбом, шкатулки и полочки, ларец с письмами и фотографиями, бронзовые нож для бумаги со львом, настольная медаль Пушкина, портрет дамы с собачкой  - все пропало, но об этом уже в другом письме...

Из автобиографической повести «Почтальон в/ч 49252».
С сокращениями.