Александр Македонский. Начало. Часть I. Глава 6

      Глава 6

      Александр проснулся раньше Гефестиона и долго молча смотрел на любимого, с восторгом вспоминая подробности вчерашнего неожиданного примирения. Верный оруженосец, его главный этер*, ещё спал;

------------------------------
      * Этеры (гетайры) — телохранители особ царской фамилии, привилегированный отряд, набиравшийся из юношей знатных семей.
------------------------------

в слабом свете холодного зарождающегося дня длинные каштановые волосы, разметавшиеся спутанными кудрями по подушке, казались почти что чёрными; смутно белели чистые щёки; пушистые ресницы обрамляли нежные веки, прикрывающие синие очи. Александр мог любоваться: как красив был самый близкий друг; Александр мог гордиться: какое сокровище ему досталось! Александр не мог устоять — и, нырнув под одеяло, устроил свою голову на груди Гефестиона. Вскоре и этого царевичу показалось мало — и на тёплое тело посыпались поцелуи, которые, как осторожны и легки ни были, пробудили сына Аминтора. Гефестион натянул одеяло на голову и ответил на восхитительную возню.

      Первый учитель Александра Леонид, преподавший царевичу начала чтения, письма и арифметики, был суров в обращении и ни на йоту не отходил от почти спартанских условий для отрока; Олимпиада, обожавшая змей, часто отлучавшаяся на празднества в честь богов плодородия Кабиров, эти таинственные мистерии, и уверенная в том, что сын зачат от божественного начала, тоже никогда не снисходила до сюсюканья; в свою очередь, и Гефестиону не перепало излишней нежности от семьи, занятой переездом, обустройством на новом месте, вхождением в быт новой, пусть и родственной Элладе, страны и другими детьми. Нельзя было обрывать старые связи — нельзя было и чрезмерно афишировать их; нельзя было не тосковать по оставленной родине — нельзя было и обнаруживать эту тоску; надо было служить новому правителю — и не выслуживаться перед ним, и не отвергать неблагодарно старых. Таким образом, и Гефестион был лишён и исключительных хлопот, и сосредоточения всех родительских дум и любви единственно на своей персоне. Мальчики нашли друг в друге внимание, заботу, жертвенность, обожание и нежность — это захватило их настолько, что, даже перейдя в плоскость плотского, любовь их оставалась преимущественно платонической. Они представляли, что ещё могли бы взять друг от друга, но не стремились к этому и не торопили время. Им достаточно было того, что они получили накануне, — и им долго будет хватать того, о чём повествовали строчки «Симпозиона» и изображения на прекрасных вазах. Целомудрие Спарты, где любящий мог позволить себе только прикоснуться к любимому, объятия усаживаемого на колени, межбедренный секс, член, взрывающийся спермой в кольце волос, — и поцелуи, поцелуи, поцелуи лёгкими захватами кожи где-то там, за ухом, спускающиеся по шее, переходящие на плечо, и объятия подошедшего сзади, покачивающего тебя в кольце своих рук… Да с чего только ни срываешь наслаждение, когда тебе четырнадцать, когда тело откликается на всего лишь одно лёгкое касание!

      Любовь была сильной, но она не была страстью на грани безумия, когда тело жестоко ломает при одной мысли о драгоценном, пусть он сейчас и на другом конце земли, когда ты готов идти на подлость и преступление, ясно сознавая, что твой замысел не может быть оправдан ни перед богом, ни перед людьми, ни в небесах, ни в миру, но прощая себя полностью, потому что если задуманное свершится, то будет сотворено во имя любви — и это сделает неважными и сметёт все установки морали и права. Они оба предугадывали, если и не знали, что их путь не будет усыпан розами — на это имеют право только статисты; смотря на своего отца, изуродованного шрамами, Александр понимал, как трудно добываются победы на войне, а он мечтал о великом, о покорении целого мира — во что это станет, какой ценой будет оплачено, если и для меньшего надо ежедневно рисковать жизнью и получать рану за раной? Они оба не были искушены ни в превратностях судьбы, ни в «науке страсти нежной» — так что удивительного было в том, что два сердца стремились наполнить столь быстро убегающие дни розового отрочества преданностью друг другу и незамысловатыми ласками? Пусть это не было настоящей любовью, но счастье было искренним.



      Как ни старались Александр и Гефестион сохранить непроницаемость и невозмутимость, их просветлённые лица вызвали громогласные «ого-го!» не только у Полидевка, но и у Филоты, Кратера, Неарха и остальных.

      — Гефестион, похоже, не Аристарх, а Александр оказался для тебя лучшим врачом.

      Сын Аминтора был так счастлив, что даже сердиться не мог — отвечать пришлось Александру, он как бы безразлично пожал плечами:

      — Он просто счастлив, что может вернуться в строй. Разве кто-нибудь забыл, что Гефестион — мой первый этер?

      — Он выглядит по меньшей мере как твой заместитель…

      — Значит, будет моим хилиархом*.

------------------------------
      * Хилиарх — у македонян и в Древнем Египте у Птолемеев должность командира хилиархии, то есть тысячи легковооружённых воинов, хотя теоретически хилиархия, составляя 1/16 часть фаланги и делясь на 2 пентесиархии, или 4 синтагмы, или 64 лоха (в лохе было 16 человек), состояла из 1024 человек.
------------------------------

      — А покорить его было труднее, чем укротить Буцефала?

      — Кстати, о выездке. — Аристотеля заметили только тогда, когда учитель уже прошёл к кафедре. — Гефестион освобождён от неё на два дня, пока окончательно не окрепнет. Итак, на прошлом занятии мы разбирали…



      Как и всё на белом свете, два дня прошли — и Миезу огласил взрыв всеобщего ликования девчонок, увидевших, как их кумир гарцует на коне.

      — Гефестион выздоровел! Ура!

      Этер подъехал к ограде.

      — Спасибо, милые! Ваши пироги здорово помогли. Отплачу тою же монетой, когда родители пришлют посылку.

      — Ты лучше женись на ком-нибудь из нас!

      Александру такие речи, конечно, не понравились — пришлось вмешаться и разрушить светлые упования:

      — К сожалению, Аминторид не может вам ответить: у него уже есть жених.

      И «жениху» достался такой поцелуй, что все чаяния были окончательно повержены: ну кому могло прийти в голову сражаться за любовь с самим царевичем?

      Гефестион, ответив на поцелуй, только посмотрел извиняющимся взглядом на вздохнувшую стайку и пожал плечами: что делать, сердцу не прикажешь!

      — Одно хорошо: никто никому не выцарапает глаза. Будем обожать Гефестиона вместе и платонически, — философски подытожила Елена — даже в небольшой компании всегда находятся такие неунывающие оптимистки.

      — Ты права, — вздохнула Мария. — Но всё равно грустно.

      — Но ведь никому не запрещается, когда станет тепло, подстеречь Гефестиона в засаде, связать и совратить, — неисправимые романистки в доброй старой Миезе тоже водились…

      А у Гефестиона от в шутку брошенных слов сильно упало настроение, он беспокойно кусал губы и мучительно морщил лоб. Александр ревниво смотрел на смятение любимого: неужели у его этера есть кто-то на примете и он жалеет о том, что связан с царевичем, о том, что только что было озвучено?

      Александра снедало беспокойство, он еле дождался конца занятий.

      — Ты что, Гефестион? Что с тобой?

      Сын Аминтора поднял на царевича печальные глаза:

      — Ты знаешь, я ведь просто так сказал об этих пирогах, невсерьёз, а потом меня как громом ударило: родители, посылка… Ведь время пройдёт, рано или поздно потеплеет — нас расселят, мы снова будем жить каждый в своей комнате. — Гефестион порывисто обнял Александра и прошептал, зарывшись в золотистые кудри: — Я не смогу без тебя, я не хочу терять эти ночи, тепло твоего тела рядом.

      — Ты не потеряешь! — Александр быстро нашёл выход. — И я. Я же не просто так сказал о женихе. Будешь моим эроменом*? — И царевич улыбнулся, увидев, как просияли поднятые на него синие очи. — Считай это предложением!

------------------------------
      * Эраст (эрастес) и эромен — гомосексуальная пара в античности. Эраст — любящий, старший, эромен — любимый, младший.
------------------------------

      — Конечно, я согласен!

      Излишне говорить, чем закончилась эта сцена…



      Но не всё было так просто и счастливо, как могло показаться на первый взгляд. Александр не знал, насколько далеко в своём своеволии ему позволит зайти отец. Отношения у Филиппа с сыном были сложные, неоднозначные и далеко не безоблачные.

      Филипп был мудрым политиком. Ему удалось сплотить Македонию и привести к покорности её север, всегда демонстрировавший неподчинение и стремление к полной независимости. Сын Аминты умело играл на противоречиях, раздиравших землю Эллады, он разжигал их и жёстко гасил очаги неповиновения в своей собственной стране. Ослабляя одно, усиливаешь другое; о Македонии уже никто не говорил, как о клубке дерущихся между собой за власть и влияние племён диких варваров, хотя высокомерные греки и продолжали недостаточно окультуренных беспокойных соседей таковыми считать. Но Македония простёрлась от моря до моря — и ныне это был монолит.

      Филипп был храбрым успешным воином, территория, подвластная ему, постоянно увеличивалась. Была покорена Фракия, усмирены фессалийцы и иллирийцы, планировались походы в Малую Скифию, рано или поздно и вся Греция, вплоть до южной оконечности Ахеи, должна была признать его власть; одновременно с этим, немногим ранее или позднее можно было обращать взор на восток Эгейского моря и поселения эллинов там: они с радостью бы освободились от тирана Артаксеркса и признали бы над собой власть, пусть и не совсем цивилизованного, но всё-таки родственного по племени и предкам царя.

      Филипп был грамотным образованным человеком. Он получил прекрасное образование, был дружен с отцом Аристотеля и нанял знаменитого ученика Платона в учители своему сыну, чтобы не только царевич, но и его свита усвоила и изучила и красноречие, и науки, и литературу, и прочие искусства и умения. Во дворце царя в Пелле стояли прекрасные статуи, стены были расписаны великолепными фресками, устраивались представления, соревновались в своём мастерстве искусные музыканты.

      Филипп был любящим отцом и никогда не держал сына в чёрном теле — скорее, в этом более преуспела Олимпиада, приставив к сыну Леонида, его первого учителя, при котором царевич даже не мог поесть вволю. Александр получал от отца прекрасные подарки — и великолепный, лучший в стране, а, может быть, и во всей Ойкумене*,

------------------------------
      * Ойкумена — обитаемая, заселённая часть суши.
------------------------------

бешено дорогой Буцефал, строптивый, гордый и, как Гефестион, покорившийся только царевичу, прекрасно это показывал. Филипп с гордостью смотрел на сына и пророчил ему блестящее будущее, он видел в мальчике достойного преемника и не скрывал это ни от самого отпрыска, ни от своего окружения, ни от высоких гостей: у всех ещё был жив в памяти тот день, когда, пользуясь временным отсутствием своего отца, Александр совсем маленьким мальчиком принял сановных персидских послов и вёл с ними умную беседу, задавал интересовавшие его совсем не детские вопросы, хотя ноги его, сидевшего на троне, свободно болтались в воздухе, изрядно не доставая до пола. Отец не считал сына несмышлёнышем, не сюсюкал с ним, доверял ему — это нельзя было не ценить.

      Всего этого нельзя было не ценить, но всё это имело и оборотную сторону, а она была крайне неприглядна. В распространении и укреплении своей власти Филипп не останавливался ни перед чем. Интриги, подкупы, грязные наветы, откровенная клевета, провокации, заложники и шантаж, клятвопреступление и обман, расторжение без всяких причин собственноручно подписанных договоров, уверения в дружбе на веки вечные с ножом за пазухой, готовым вонзиться в спину на следующий день, стравливание друг с другом ранее добрых друзей для их противостояния друг другу и неминуемого в нём ослабления… Конечно, политика всегда была, есть и будет грязным делом — и Александр проводил долгие часы в мучительных сомнениях — а можно ли было усиливать своё влияние и уверенно простирать свою длань на приведённых к повиновению, используя менее коварные приёмы, были ли необходимы столь грязные игры, если проигравшим предлагалась очевидно лучшая доля — лучше, чем та, которую они имели в составе другого государства? Оправданы ли были такие приёмы, только ли отец Александра прибегал к ним или так поступают все? «Когда я вырасту, — думал царевич, — я добьюсь того, что и большие, и малые народы будут приходить ко мне по доброй воле».

      Война — это доблесть храбрых мужей, победная война — ещё и их слава. Александр мечтал о походах и сражениях, завидовал своему отцу и очень боялся, что, когда вырастет, ему нечего будет завоёвывать: так стремительно покорял Филипп новые земли. Царевич успокоился только тогда, когда Аристотель поведал, как велика Ойкумена, — бесспорно, и на долю наследника македонского престола выпадет немало ратных дел. Но каждая война заканчивается насилием и грабежом, Александр не раз видел толпы невольников и стада скота, пригнанные с покорённых земель, дворец Филиппа ломился от добытых трофеев. Не им и не вчера было сказано «горе побеждённым!»; это делали все, этого нельзя было не делать хотя бы потому, что лучшая защита — нападение. Законы выживания были, есть и будут суровы: если ты бездействуешь или медлишь, придут и завоюют тебя и твоё — это надо упреждать. И разве смелое наступление не приносит бо'льшую славу, чем уход в глухую оборону? Конечно, надо идти вперёд, а смерть и грабежи… Люди всегда будут умирать и пытаться присвоить себе больше заслуженного — так пусть в этом преуспеет сильнейший!

      Александру хотелось подвигов и славы. Безусловно, сильнее, чем собственно добычи и убийств, но это тоже придётся творить, с этим тоже придётся столкнуться. Лицом к лицу на поле битвы — и победит сильнейший. «Это правильно», — думал царевич, но червячок сомнения всё-таки копошился в душе. Александру уже доводилось слышать, чем в пьяном угаре после буйных набегов похвалялось окружение Филиппа, в эти моменты оно более походило на соучастников и подельников, чем на элитных воинов. Конечно, слабый должен был погибнуть, а победитель — забрать себе всё — так было, есть и будет всегда.

      «А это правильно? — уже не утверждал, а спрашивал себя Александр. — Если воин погибает, значит, он плохой воин. А если хороший и погиб только потому, что спасал другого; а если он не хотел воевать, признавая наше право, но его заставили; а если он плохой солдат, но прекрасный скульптор или писатель — тогда я уничтожаю не врага, а преданность и красоту! Город оказывает стойкое сопротивление — и после захвата подлежит уничтожению. Но ведь сидевшие в осаде и державшие оборону только владели этим городом — создали его другие! Дома, храмы, статуи принадлежат тем, кто их строил, возводил, ваял и меньше всего — тем, кто обрёк их на смерть! А старики, женщины, дети — они не могут отвечать за волю других! Это несправедливо, я буду воевать совсем по-другому, я не буду разрушать города — на завоёванных землях я буду возводить новые. Пусть то, что создал человеческий гений, остаётся нетронутым и стоит, пока земля будет держать его. А я буду только увеличивать и обогащать это наследие. И не буду брать слишком многих в рабство, особенно из женщин и немощных, — мне будет достаточно того, что они признают мою власть».

      С семи лет, когда Александра переселили из гинекея, женских покоев дома, в мегарон, его мужскую половину, мальчик стал свидетелем разнузданных оргий: Филипп сотоварищи расслаблялся… Да, царь покровительствовал наукам, искусствам, приобретению знаний, но из каждого успешного похода приводил новую жену и целую толпу наложников обоих полов. Флейтисты и арфистки, помимо своего профессионального мастерства, должны были демонстрировать и другие умения. От этого, бесстыдно обнажавшегося уже к середине любой попойки, тошнило — Александр уходил, не желая видеть следовавших далее животных совокуплений, и понимал глухую злость своей матери к такому мужу. Филипп был груб в своей необузданной чувственности и вожделел всего непрестанно — это тоже было отвратительно. Александр не мог сдержать слёз, рассказывая Гефестиону о том, как жестоко высмеял его отец, когда царевич взял кифару и наиграл на ней прекрасную мелодию. Он ждал похвалы, а вместо этого на его голову обрушились издёвки Филиппа. Отец говорил сыну, что он девчонка, играет на инструменте для женщин, никогда не станет мужчиной и только потешает гостей. Пировавшие согласно закивали и поддержали царя: как же не принять сторону такого радушного щедрого хозяина? Александр в смятении бросился вон из пиршественной залы и долго не мог прийти в себя. Разве он девчонка, неженка? Разве владение кифарой — этому доказательство? Он просто хотел показать своё искусство, хотел, чтобы все услышали красивую музыку! За что над ним так грубо надсмеялись? Разве действительно покровительствующий искусствам может сделать такое? Разве любящий отец будет постоянно изменять матери, разве она должна терпеть в доме целые гаремы содержанок — она, царица Македонии, происходящая из царского рода Эпира, который берёт начало от самого Геракла!

      Очень, очень часто с Филиппом было трудно. Вот и теперь — вдруг отца ещё не покинуло желание затащить Гефестиона в свою постель? Александр прекрасно помнил жадно ощупывавший стройные формы его этера взгляд царя, его горевшие похотью глаза. Царевич предложил стать сыну Аминтора его эроменом, но в паре эраст-эромен эраст должен быть намного старше! Вдруг Филипп издевательски засмеётся, прознав о предложении сына, и скажет, что Александр ещё не дорос до эраста, а вот он, Филипп, для этого в самый раз, — и синеглазый Аминторид будет отдан на растерзание развратному владыке! Это ведь только кажется, что до окончания учебного года и роспуска класса на каникулы остаётся ещё масса времени…

      Что можно этому противопоставить? Александру приходилось решать недетские вопросы, он взрослел. Он надеялся, что Филипп не тронет Гефестиона, избегая столкновения с его отцом. Семья Аминтора давно переехала в Македонию из Афин, но связи Аминторидов с родиной оставались прочными, у эллинов почтенный Аминтор пользовался уважением и имел авторитет, он мог опосредованно, через Исократа и других, принадлежащих промакедонской партии, влиять на общественное мнение и перетягивать не доверяющие Филиппу Афины на сторону северных соседей. Воздействие знатного и именитого Аминтора на политический расклад нельзя было не учитывать и его ни в коем случае нельзя было злить, грязно домогаясь сына, пытаясь сделать из красавца Гефестиона сексуальную игрушку. Александр уповал на то, что в голове отца благоразумие возьмёт верх над похотью.

      Но это были отношения в «высших сферах» — сам царевич мог только следить за этим. Ясно было, что вернее и достойнее будет вступить в игру самому, а для этого с Александром должно будет считаться. Он должен вырасти, он должен явить себя мужем, убить варвара, встать, пусть пока и не вровень с отцом, но на более высокую ступеньку лестницы, ближе к нему. «И в добрый час! Я это сделаю! Вместе с Гефестионом — и нас никто не разлучит. А отцу я скажу, что мой титул царевича в нашей паре с лихвой заменит разницу в возрасте. Эраст-эромен не только старший-младший — это ещё и властитель-вассал. Вот так!»