Счастливчик

          

          
               Не предавайте меня...
               Не научился еще ни к ветру ласкаться, ни к камню...

               Не оставляйте меня...
               Не научился еще ни небо нести, ни землю.

                (Хенрикас Нагис)



Содержание

Глава первая. Жили-были дети.
Глава вторая. Кристина. Кривое зеркало.
Глава третья. Тимур. С войной на "ты".
Глава четвертая. На круги своя.
Послесловие.


Глава первая. Жили-были дети.


    Зима пришла в начале ноября. Уверенно положила белую мохнатую лапу на плечи заборов и головы домов, холодно поцеловала их в стеклянные глаза, мимоходом коснулась полуодетых деревьев и овладела наконец всем  вокруг: живым и мертвым.
     Пальцы заледенели и не слушались, а инструмент не хотел слушаться замерзших рук. Скрипке тоже было холодно, ей хотелось в мягкое, голубое Средиземноморье, туда, где в муках и боли гениальных мастеров рождались ее прародители.
     Собрать удалось совсем немного. В старой велюровой шляпе с грязноватыми залысинами лежали, едва прикрывая дно, белые и рыжие монеты. Ни одной бумажки. Это означало, что сегодня купить то, что хочется, не выйдет. Покупать то, что хочется, было для него неописуемым наслаждением. То, что хочется, а не то, что необходимо или что считает нужным купить опекунша. В глаза он называл ее мамой, а мысленно только так – опекунша. С пяти с половиной лет он знал, что должен быть ей благодарен, но никакой благодарности не испытывал. Знал, что должен любить -  и ненавидел.
     Всякий раз, покупая шоколад или пакетик жгучих, как огонь, хрустящих орешков, или коробочку дорогущего рахат-лукума, который до обморока любила Аурилька, он видел перед собой белое лицо опекунши с плоскими, бесцветными губами и испытывал мстительное наслаждение.
     В возрасте пяти с половиной лет ему впервые сказали, что он счастливый. Однако ни напряженная и будто нарисованная улыбка провожающей их воспитательницы, ни сопящее молчание за спиной, ни  дрожащая ручка сестры никак не подтверждали этого статуса избранности. Забирая их из интерната, женщина, которая назвалась мамой, крепко взяла его за руку и повела. Туда, где счастье?  Разбирало нетерпение и любопытство, и он не сразу заметил, что в правой руке женщина сжимает небольшую черную сумочку, а не другую детскую ручку.
     Он быстро и испуганно оглянулся и встретил растерянные, ставшие почему-то громадно черными глаза Аурики. Сестра не то шла, не то стояла, ни звала, ни молчала; на перекошенном личике не то улыбка, не то гримаса - ничего он не понял, но остановился и сестре руку протянул. Тогда остановилась и новообращенная мама, оглянулась на детей. Он не видел, как посмотрела. Впрочем, увидит еще не раз.
     Какие бывают настоящие мамы, Tимур не знал. В телевизоре они киношные, на картинках вообще неживые. По улицам женщин ходило много, разных. Но как догадаться, кто они. Если б написано было  у них  где-нибудь большими печатными буквами, как в азбуке,  МА-МА , тогда вот все бы было ясно. А так – не понять ничего. И раз эта женщина -Наталья ее зовут- говорит, она – мама, значит так оно и есть…
     Жесткой плеткой стегнул по лицу ветер. Сразу заслезились глаза. Тимка открыл футляр. Послушная скрипка печально улеглась в ледяное нутро и затихла. Не считая, ссыпал деньги в карман, шляпу засунул под куртку и направился к супермаркету. Надо было согреться, а то и простуду недолго схватить. Болеть он, в отличии от большинства своих одноклассников, не любил, и на это была понятная причина.
       Бродя среди стеллажей, он наткнулся на хитрую штучку, геджет. С виду обыкновенный брелок для ключей, а на самом деле – сложное устройство с дистанционным управлением: ни за что не даст ключи потерять, сразу пищать начнет. А еще раньше ему встречались кружка, например, в которой жидкость размешивалась без помощи ложки, нажатием кнопки; устройство для уничтожения важных документов: крутанул ручку, и бумага – в лапшу. А еще миниатюрное водонепроницаемое радио. Для душа? А еще пластмассовый паучок, мухоловка-автомат. Или спящий кот в натуральную величину, дышит, как живой.
     Это были игрушки для взрослых, стоили они недешево, да и не нужно ему это было. Он и сам не понял, зачем взял с полки маленькую, яркую упаковку и засунул в шляпу под курткой. Мимоходом прихватив  пакетик фруктового ириса ( кажется, на это должно хватить небогатой сегодняшней выручки), он направился к кассе. Не спеша отсчитывая монеты, натолкнулся на пристальный взгляд охранника: тот внимательно изучал футляр со скрипкой. «Что ж, пусть проверяет», - ухмыльнулся про себя. Здоровенный, носатый, чем-то похожий на огромную, черную ворону охранник  загородил ему выход.
   - А ну, покажи карманы.
   Тимка как-то не ожидал, что вот так банально-позорно его заставят выворачивать карманы, как последнего воришку. Щекам стало жарко.
   -  Еще чего! – он ловко шмыгнул за спину верзилы, но тот догнал его и уже в тамбуре, ухватив за ворот куртки, сильно встряхнул. На пол вывалилась шляпа, блеснул глянец упаковки.
   -  Отпусти его! Слышишь, ты, жирный!
    Непонятно откуда вынырнувшая девчонка ( краем глаза Тимка успел ухватить рыжую челку) с силой поддала носком ботинка выпавшую игрушку; охранник метнулся за ней, ослабив хватку, а девчонка, крепко вцепившись Тимуру в рукав, стремительно поволокла его за собой, расталкивая вплывающую в магазин публику.
     Сзади засвистели. Вылетев на улицу, девчонка устремилась в сторону автобусной остановки. Еще пара метров не то бега, не то полета – и закрывающиеся двери, в которые они успели-таки протиснуться.
     Ноги не держали. Больше всего он испугался за скрипку, которую чуть не выронил в этой баталии. Плюхнувшись на  кожаное сиденье, он перевел дух и тут только оглянулся на свою попутчицу. Темно-синие джинсы, белая куртка, оранжевый шарф. Выше – приоткрытый рот, губы в улыбке, скобки-брекеты, веселые карие карамельки глаз. Челка под белой шапкой оказалась не рыжей, а золотисто-каштановой. В общем, девчонка как девчонка, только реакция как у пацана.
     - А я тебя знаю, - она стояла перед ним, ни за что не держась, поправляла съехавшую набок шапку.
      Автобус резко мотнуло и тряхнуло одновременно. Тимка, чуть не слетев со скользкого сиденья, успел заметить, как совершив несколько странных движений руками, плечами и головой, сделав несколько мелких шагов и разворотов, девчонка удержала равновесие и осталась стоять на том же месте, все также не касаясь металлических поручней.
    -  Сядь, циркачка, -мрачно посоветовал он, - расшибешься.
    Пассажиров в салоне было совсем немного, девчонка присела напротив через проход.
     - Тебя как зовут?
     -  Ты же сказала, что меня знаешь, - напомнил он.
     - Ну… не знаю, а так… видела два раза. Ты в сквере напротив драматического стоял… играл то есть. Ты не думай, я знаю, музыкантам часто не хватает денег, - глядя прямо ему в лицо, серьезно сказала она.
     Тимка опустил глаза, не выдержал.
     Музыкант... В музыкальной школе он учился на отделении сакральной музыки и пения. Обязательным  инструментом стала скрипка, потому что так решила опекунша. Раскошеливаться на пусть и подержанное фортепиано она не собиралась. Да и вообще, главным для нее было, чтобы с десяти лет церковный служка, он еще и пел  на клиросе. Правда голос, высокий, девчоночий, скоро стал ломаться, и певчество закончилось.
     Он поднял наконец глаза: девчонка смотрела вопросительно и чуть виновато.
     - Тимур, - он нерешительно протянул руку (первый раз в жизни – девчонке).
     - Кристина, - тут же отозвалась серебристой улыбкой девочка.
     Кто это здесь Тимур? Ты что ли, Тимка-Тимофей? Что это с ним? Конечно, он не забывал своего настоящего имени, но никогда им не назывался. Да и давно ли перестал считать его позорным?
    Первой школой для брата и сестры стала школа воскресная, при церкви, где Наталья   много лет  уже была бессменной и ревнительной старостой.
     - Вот, Батюшка, детки мои приемные, - Наталья обеими руками крепко сжимала им плечи, будто хотела слепить друг с другом. – Тимофей и Антонина.
     Тимур ничего не понял, а, может, и не услышал. Завороженно уставившись в сияющий золотом и эмалью крест на груди священника, молчал. Он вообще был медлительным и быстротой реакции не отличался.  Зато тут же среагировала сестра.
     - Аурика, - слишком громко прозвучало в пустом храме, слишком твердо. -А он –Тимур.
     Крест качнулся и отодвинулся, взлетела рука – Тимур испугался, подумал: ударят - но только край широкого рукава легко коснулся лица.
     - Малы да без понятия, - вздохнул  священник, да зачастила торопливо Наталья:
     - Простите, Батюшка,…объясню…ничему не учены…
     Все это где-то над ними прозвучало-пронеслось. Тимур задрал голову кверху, но никого не увидел. Головокружительной высотой уносился вверх бело-голубой купол. Между ним и этой холодной и строгой высотой - ничего и никого, и от этого было страшно и одиноко.
     В тот день, усадив их в пустом и темном классе, где-то в подвальных помещениях церкви, Наталья долго и наставительно объясняла , как неподобающе они себя вели и как следует. Тимур никак не мог сосредоточиться, хотя и очень старался все понять и запомнить. Но лучше всего он понял то, что имена у них неправильные, глупые, и, чтоб не позорно (или зазорно?) было ни им самим, ни маме их, им скоро другие дадут, а значит – пусть привыкают.
     По дороге домой Тимур все-таки решился спросить, кто же и почему дал им плохие имена.
     - Никто,  - отрезала Наталья. – Что ветер принес, то и прилипло.
Скоро их крестили, при крещении нарекли так, как решила новая мама.


Ветер, ветер. Откуда же дул ты, и отчего именно такие имена родились в легком и вольном твоем дыхании? Что и где услышанное вложил ты в них?  Звенящую, знойную тишину в раздолье южных степей? Диковатый, колдовской смех в черноте горячих ночей? Гортанный зов в плеске волны, беспорядочную дробь бешеной скачки, выстрел хлыста, предсмертный вскрик загубленной струны…Что?

     Он не знал, не дано было ему знать это, как не дано было знать того, кто подарил ему жизнь. Еще не успев стать кем-то, не успев обрести опору в лице себя самого, он уже был ничей. Случайно брошенное семечко, дерево, растущее у дороги, по которой проносятся лимузины чужого счастья.
     Немногим больше знала о детях будущая приемная мать. Знала, что прописанная в их метриках Валентина Леонидовна Старостенко, аккуратно сдававшая детей в интернат по достижении ими двухлетнего возраста, умерла, отравившись паленой водкой, прихватив с собой ради компании еще двоих собратьев, давнее свое, крепко спившееся товарищество.
     В графе «отец» у обоих стоял прочерк, но воспитатели помнили, что маленького Тимура мать называла татарчонком.
     Наталье мальчик-то как раз и понравился. Выглядел он младше своих лет, тихий, вежливый, ласковые, просящие глазки. Но разлучать брата и сестру было, конечно, нельзя, и, хотя ей все время хотелось отодвинуть девчонку в сторону, пришлось взять обоих.
     Дети были очень разными и в то же время похожими. У обоих черные волосы, но у Тимура жесткие и прямые, а  у сестры – дикая копна непослушных кудрей. Оба темноглазые, но девчонка посверкивает яркой, вызывающей чернотой, а у братишки глаза светло-карие. Оба были худенькие и гибкие, но Аура на голову выше, она же и старше была на год.
     Теперь это будут ее дети, ее собственность.
     Наталье было уже тридцать восемь. Двадцать два года назад она уезжала в областной центр, покидая место, где оставались ее дом и родители, и на которое не хотелось даже оглянуться. Слободка, где она жила, представляла собой некую территорию между деревней и железнодорожной станцией, где стояли несколько двухэтажных деревянных строений барачного типа. Когда-то, очень давно, эти хоромы возводились специально для рабочих нового кирпичного завода, который находился сразу за полотном железной дороги. Здесь наличествовали печи и даже титаны, где можно было согревать воду, растапливая их дровами или торфяными брикетами, но, при этом, отсутствовали санузлы. Поодаль стояли давно не функционирующие полусгнившие места общего пользования, и вовсю процветали помойные ведра, которые опорожнялись в близтекущий спасительный ручей, а то и просто во двор.
     Самым замечательным временем года в слободке была зима, когда весь ужас, который создавали вокруг себя люди, промораживался и прикрывался снегом. Весна же становилась настоящим кошмаром , когда дворы самое меньшее в течение двух месяцев оказывались покрытыми сплошным желто-бурым вонючим киселем.
     Все это вместе имело название «Свобода», которым, наверное, и оправдывался распущенный и неопрятный образ жизни обитателей слободки. Населена она была непонятными существами. Если они не отсыпались после смены, не скандалили, не дрались и не упивались до полного отключения, то сидели во дворах на скамейках, чаще группами, тупо глядя прямо перед собой. Не разговаривали, не смеялись. Молча смотрели на мир, как в пустоту, и были похожи на серые гипсовые изваяния. Слепые и немые. Как стоящая в центре двора уродливая композиция.
     Дети, за неимением других развлечений, изучали жизнь взрослых, занимаясь живейшим ее обсуждением, набираясь опыта и подсознательно выстраивая свою будущую жизнь по принципам «Свободы». Здесь все были никем, и,  без оглядки убегая отсюда, Наталья хотела только одного, подняться над этим убожеством, стать кем-то, хотела признания и уважения окружающих людей.
     Ей казалось, что ее желания достаточно, но все оказалось не так просто в новом для нее  и непривычном мире, среди обособленных и озабоченных горожан. Уважение и признание могли дать престижная работа и должность и, как следствие, большие или очень большие деньги. Ни знаний, ни способностей для этого не хватало. Наталья закончила пищевой техникум, но дальше должности контролера на молочном комбинате дело не пошло. Правда по этому поводу Наталья особенно не горевала, потому как понимала, что для всеобщего признания женщине достаточно и статуса благополучной матери семейства. Но шли годы, а мечты о замужестве отдалялись и отдалялись, теряли радужную окраску и превратились наконец в пыльный, изредка поблескивающий осколочек стекла.
     Как-то Наталья  возвращалась вечером с работы. Дорога вела через парк, где расположилась небольшая церковь. Двери в храм были растворены. Наталья остановилась и, помедлив, вошла. В церкви она была от силы раза три. Последний раз – когда отпевали мать. В иконостасах разбиралась плохо, поэтому, купив тонкую желтую свечку, нерешительно подошла к стоявшей поодаль старушке.
     - Бабушка, к какой иконе мне свечку...- она запнулась, толком не зная, как объяснить, чего она хочет.
     - Бездетная, - старушка понимающе и сочувственно взглянула снизу вверх и, неслышно ступая, скользнула вправо, увлекая за собой Наталью.
     Долго в тот вечер не выходила Наталья из храма, узнала такое, о чем и  не слышала никогда, и не подозревала, а, главное, поняла: вот где себя потерявшуюся найти можно, а на фоне всеобщего невежества и отсутствия культуры вероисповедания и проявить себя, и подняться, и вожделенное уважение к себе снискать. Усердие только требуется. И, решив, что это ее единственный и последний шанс, себя она не жалела. А усилия, и труды, и истовость, a где-то и хитрость, и напор еще сравнительно молодой женщины свои результаты наконец дали.
     И все бы хорошо, но сознание ущербности своей в плане несостоявшейся женской судьбы все равно оставалось и постоянно давало о себе знать. И в том, как не просто строго, но пригашивая злой огонек в глазах, смотрела она на счастливых мамаш, записывая их детишек  в очередь для обряда крещения. И в том, как резкими, а то и откровенно грубыми замечаниями стирала улыбки с лиц юных брачующихся. И хотя они и смущались, и заискивающе заглядывали ей в глаза, все равно уходили счастливыми. А она оставалась несчастной и была бессильна лишить их светлого и радостного ожидания венчания и что-либо изменить в своей собственной жизни.
     Так и жила она, пока во время посещения одного из монастырей, где воспитывались девочки из неблагополучных семей, в приватной беседе матушка-игуменья не посоветовала ей взять ребенка из приюта.
     Ни тогда, ни позже, уже ведя домой прицепившихся к ней паровозиком малышей, Наталья не думала о том, что выросшая в «Свободе», знавшая только безобразную модель семьи, которая ничего не вкладывает в своего ребенка, ничего не дает ему, кроме намертво впаявшихся в подсознание уродливых отношений, понятия не имеет о том, что же такое семья и в семье – дети.  Ей и в голову не приходило задуматься о том, что же чувствуют, что переживают эти ребятишки. Важнее всего было то, что ее желание исполнилось. Теперь она – мама. Детей она собиралась воспитывать с Божьей помощью, в прямом и переносном смысле.
     Вот и имена она им дала заново, сама выбирала. Как и полагается матери. Сама Наталья не помнила, что в дeревенской школе, где она училась, в кабинете зоологии был живой уголок. Там в большой  клетке жили две белые мышки, доверчивые и безобидные, которые смешно вставали на задние лапки, чтобы достать кусочек протянутого угощения, и день за днем покорно проводили за частой проволочной решеткой. Звали их Тима и Тоня.
     Не помнила этого Наталья, а вот подсознание, видимо, вспомнило.
     Тима и Тоня. Не тут то было. Аурика категорически не приняла своего нового имени и отказывалась на него отзываться.
    - Тима, Тоня, обедать.
Аурилька не двигается с места.
Устроившись за столом, Тимофей оглядывается на сестру. Из тарелки так вкусно пахнет. Он сползает со стула, подходит к сестре и, наклонившись, тихо шепчет ей на ухо:
     - Аура, ну пойдем кушать.
И как тогда, в первый день, берет ее за руку и ведет к столу.
     - Тоня, ты руки помыла? – спрашивает «мама».
Аурика молчит.
     - Антонина, я тебя спрашиваю.
Горячим угольком сверкает исподлобья взгляд. Сестра выходит из-за стола и не возвращается. Тимофей торопливо съедает стоящее перед ним блюдо. Оно уже ничем не пахнет, и вкуса он тоже не чувствует. Он думает о том, как сделать так, чтобы Аурилька не осталась голодной.
     Промучившись часа два, он идет к Наталье и, изо всех сил стараясь быть убедительным и приятным, вкрадчиво говорит, что никогда не пробовал такого вкусного мяса и очень хотел бы еще немножечко. Он видит, что «мама» все понимает, но молча накладывает еду в тарелку и даже позволяет «съесть» ее в комнате. Он счастлив, что его маленькое лицедейство удалось. Он еще не понимает, что отныне в нем живут два человека – Тима-Тимур и Тима-Тимофей.



     Автобус, явно переживший не одну смену власти, попадая в ямы и выбоины, гремел, как гора кухонной утвари в мойке. А еще, каждый раз когда он отъезжал от остановки, внутри салона что-то жалобно и тоненько чихало. Похоже, у автобуса была застарелая аллергия.
     - Чихает как домовенок, - оглянулась Кристина на очердной приступ необъяснимого почихивания.
     -Домовые в автобусах не ездят, - возразил Тимур. – Наверное, это дух потерявшегося пассажира.
     -Ну да, такого, как мы, - полусерьезно отозвалась девочка и посмотрела за окно, где давно уже мелькали только кусты и деревья. – Где это мы едем?
      Пассажиров в салоне почти не осталось. Кроме них у окна дремал небритый дядька,  от тряски крепко прикладывался головой к стеклу, но глаз не открывал. Местность за окном Тимуру ни о чем не говорила, и он решил выяснить маршрут у водителя.
     Автобус оказался пригородным, название конечного пункта назначения он хоть и слышал, но где это находится, точно не знал. Когда Тимка попытался сказать, что им надо выйти, так как по ошибке они сели не в тот автобус, водитель спокойно и равнодушно ответил, что выпустит их только после того, как они оплатят проезд. Услышав стоимость билета, Тимур растерялся.
     - Выходить надо, - вернувшись к Кристине мрачно сообщил он. – И так уехали на конец географии.
      - Выходим, - с готовностью вскочила она с места.
      - Заплатить надо, а у меня ни копейки, - не глядя на нее, признался  Тимка.
      - Так идем скорее! - тем же жестом, что и в магазине, она схватила его за руку и потянула за собой.
      Бумажка, которую Кристина протянула водителю, Тимура поразила. Тысячерублевая купюра. Он и в руках не держал никогда. Поворчав, водитель отсчитал сдачу и открыл переднюю дверь.
              Ссыпавшись с высокой подножки автобуса, ребята немного растерянно стали оглядывать незнакомую местность. Справа тянулся плоский и пологий пустынный берег реки, метрах в ста – каменная часовня и старое кладбище без единого деревца. Пусто, голо, холодно.  Слева – крутой подъем в гору. По обеим сторонам дороги –домики: и плохонькие деревянные, и поосновательнее, и каменные побогаче. Судя по всему, на холме расположилась деревня.
           - Лезем наверх? –  Кристина перебежала дорогу, обернувшись, крикнула замешкавшемуся Тимуру: – Кто быстрей! – и, больше не оглядываясь, заспешила вверх по обочине, потряхивая впереди рыжим шарфом, как быстрым беличьим хвостом.
     Догнать ее оказалось делом непростым, но на середине горы оба, задохнувшись, остановились. К закату случайным гостем появилось солнце, разбавило синевой серый свинец реки, высветлило песчаные берега, местами припорошенные снегом, разбудило, растормошило отходящие ко сну леса, и сразу стали видны еще живая редкая зелень и золото листвы. Молча они глядели вниз, а под ними на многие километры расцвела, растянулась прощальная улыбка поздней осени, покидающей землю.
     Деревня оказалась небольшой, но чистенькой и аккуратной. На главной улице – церковь, водокачка и два магазина. Из дверей одного из них вышел дед в картузе цвета хаки, не узнавая, взглянул на них и двинулся по тротуару, царапая палкой мерзлую землю, локтем прижимая к боку большой, золотисто-коричневый батон.
     Тимка мгновенно почувствовал, как заныло под ложечкой.
     - Я тоже есть хочу, - словно услышав тоскливую мольбу его желудка, сказала Кристина. – Пошли купим что-нибудь.
     Тимур еще пытался изобразить безразличное подергивание плечом, а в который раз уже оказавшийся впереди беличий шарф уже мелькал в дверях магазина.
     Весело похрустывая прозрачными ломтиками картофельных чипсов, залезая на пробу друг другу в пакеты, шутливо жадничая, уворачиваясь и хохоча, они назаметно оказались за околицей. Позади осталась деревенька со вкусными запахами паленой свиной кожи и дымка коптилен в морозном воздухе – дразнящими запахами ожидания недалеких уже праздников.
       Вечернее солнце, как могло, продлевало короткий ноябрьский день, и, оказавшись на опушке леса, они без страха вошли в него и теперь шагали по дороге, которая то сужалась подступавшими к самому ее краю темными елями, то, вдруг становясь широкой и светлой, бежала меж длинноногих сосен и оголенных кустов.
     В рюкзачке Кристины что-то протяжно запищало.
     - Мобильник. Батарейка села, наверное.
Кристина остановилась и дернула замок на кармашке.
     - Так и есть,  - мельком взглянув на маленький красный аппарат, она вбросила его обратно. - Вот невовремя. Тренировку пропускаю и не предупредила. Теперь скандал будет.
     - Спортом занимаешься? – стараясь не замечать вопроса в ее глазах, безразлично поинтересовался Тимур.
     - Спортивными танцами. У тебя нет телефона? – все-таки озвучила она свой вопрос.
     Телефона у него не было. Несколько раз в школе ему предлагали купить трубку. Дешево, даже очень. Он знал – аппараты ворованые. Торговля крадеными мобильниками процветала в школе, как процветал среди подростков и сам промысел. Воровали даже у своих, у одноклассников, у зазевавшихся девчонок. Отбирали на улице у беспомощных малышей из начальных классов. Тимка не представлял, как бы он стал пользоваться таким телефоном.
Н-да, а сам-то. Тоже хорош. Он вспомнил сегодняшнй эпизод в магазине и покраснел.
А вообще звонить ему было некому. И, конечно, денег на покупку не было.
     Он давно привык к отсутствию карманных денег, модных тряпок и вещей, придающих вес и значительность их обладателю, и, как следствие, к отсутствию приятелей. Он был неинтересен никому и вообще чувствовал себя изгоем. Нет, над ним никогда не издевались, не смеялись – его просто не замечали, и где-то в глубине души даже сочувствовали. Он переживал, но делал вид, что ему безразлично. И старался держаться поближе к сестре. Вот за нее ему было больно и обидно. Стремление опекунши привить детям скромность и смирение  в частности выражались в том, как она их одевала. И если категорический запрет на джинсы, например, самого Тимура в уныние не повергал, то уродливые юбки мешком и до колен и обвислые кофты, в которых ходила Аурика, временами приводили его в бессильное бешенство.
     Аурика была красива. Он это знал точно. Со злорадным торжеством сравнивал на уроках физкультуры ее изящную гуттаперчевую фигурку  с нескладными, то слишком толстыми, то слишком худыми, одноклассницами. Попадая в спортзал, лишенные своего модного прикида и блестящих побрякушек, они теряли  лоск и самоуверенность. К тому же большинство из них страдали неуклюжестью, а Аура обладала природной гибкостью и балансом.
     Вспомнив сестру, Тимур почувствовал назойливое беспокойство, не покидавшее его в последнее время. С Аурилькой творилось что-то неладное.
     - Боишься тренера? Строгий? – спросил он, не глядя на покусывающую губы Кристину, чтобы девчонка не смогла прочитать по его глазам, что он чувствует себя виноватым: оказались-то они здесь из-за него, и телефона вот у него нет. Хотя, с другой стороны, вмешиваться ее никто не просил.
    - Да нет… Вообще Карина, конечно, строгая, но не в этом дело. Просто занятие индивидуальное, платим с партнером пополам. Сегодня полноценной тренировки не будет, а платить за время все равно надо.
- Много?
- Много. Да это ерунда. Мой отец полностью тренировку оплатит, он не раз за двоих деньги давал, когда у Санькиных родителей  проблемы были. Просто он выпендривается сильно.
- Кто выпендривается?
- Да Санька, партнер. Типа чемпион. Один раз международный конкурс выиграл – и уже великий танцор… Ух ты! Смотри!
     Кристина вдруг остановилась, как вкопанная, и с восторгом устремила взгляд на открывшуюся между сосен и елок небольшую поляну. Наверное, не было во всем лесу красивее места. Казалось, чьи-то заботливые руки обихаживали этот дикий уголок, продуманно расставив там  - небольшую, аккуратную елочку, здесь  - мягкий, мшистый бугорок, четыре удобных пня, черно-белую, в развилистом изгибе березовую скульптуру. Чем-то эта поляна напоминала гостиную для особых приемов. А они были гостями, и гостей ждало угощение.
     Поляна была плотно покрыта низенькими кустиками с твердыми, зелеными листочками, слегка присыпанными тонким и неровным слоем подтаявшего и вновь подмерзшего хрусткого снега. И повсюду в этой сахарной зелени красными бусинами и маленькими гроздьями алели капельки  поздней брусники.
     Тимур и Кристина бросились собирать ягоды, морщась от горьковато-кислой сладости и оглушающего хруста ледяной крошки на зубах и под ногами. А к поляне, окружая ее со всех сторон, осторожно подкрадывалась на широких и мягких лапах темнота, удлинняя каждый новый шаг и вытесняя обманчивый, недолгий свет. Увлеченные коварным угощением они заметили это не сразу.
     Тимур поднял голову и обвел глазами поляну. Еще то, что находилось сосем близко: ягоды в ладони, слегка побледневшее лицо с розовыми пятнышками у губ, черные крапины березовой коры, - не потеряло ясных и четких очертаний, но в густом ельнике по дальнему краю поляны отдельные деревья уже слились в сплошной мрачный массив, чужой и враждебный.
     - Пойдем на дорогу, - быстро оглянувшись, проговорила Кристина.
     Идя рядом  с ней, но чуть сзади, Тимур видел, как она старается не смотреть по сторонам, чтобы не выдать своего страха. Оказавшись на дороге, она успокоилась, опять повеселела и разговорилась. Минут пятнадцать они шли, болтая, догоняя и перегоняя друг друга, потом затихли и, молча пройдя еще метров пятьдесят, остановились. Дорога не кончалась, и лес впереди не хотел ни редеть, ни светлеть.
    -  Мы, наверное, не в ту сторону идем, - догадался Тимка, вдруг вспомнив, что сошли они на поляну вправо, а снова вышли на дорогу на другой ее стороне. – Надо вернуться на то же место.
Они повернули назад, и зашагали в уже почти  полной темноте, напряженно вглядываясь в окружавшие их деревья, несколько раз, ошибаясь, сходили с дороги вправо, потом  влево и, наконец, окончательно запутавшись, буквально застряли в тесном хороводе невысоких, черных елок. Это было похоже на капкан. Темнота до предела сузила свое кольцо и прижала их друг к другу.
     - Мамочка, - безнадежно всхлипнула Кристина и скрючилась на поваленном стволе, преградившем им путь, - ой, как руки замерзли.
     Тимур в азарте и волнении холода пока не чувствовал, но знал, что скоро он доберется до каждого, даже прикрытого одеждой, кусочка тела, не говоря уж о голых руках, которые уже были ледяными. И еще он знал, что ни в коем случае нельзя стоять, а тем более сидеть.
     Кристина тихо всхлипывала где-то внизу, у его ног. Он наклонился, рывком поднял ее, сдернул тонкие фасонистые перчатки, потом потянул вниз молнию на высоком вороте своей куртки.
     - Хватайся за шею, грей руки, - говоря это, он с глупой и несвоевременной радостью отметил свой командный тон и, так как она не двигалась, потянул ледяные ладони к горлу, туда, где пульсировала горячая артерия. Он не видел ее лица, только густая челка щекотала подбородок, и еше он чувствовал, как она дрожит.
    - Сейчас найдем дорогу, - он внезапно охрип, откашлялся и продолжил, стараясь, чтобы голос был верен и не терял твердости. – Любую. Дорога все равно куда-нибудь выведет. Здесь же не тайга.
     Заиндевевшая от его дыхания челка отстранилась.
     - Сожми руки в кулаки, сунь в карманы, - продолжал командовать Тимур, запихивая ее перчатки глубоко под свитер, чтоб согрелись. – Пошли.
     По счастью небо была звездным, и тонкорогому, слабому месяцу, как ни странно, удавалось освещать и всю землю, и лесную дорогу, по которой брели двое детей.
     Как все случайные попутчики, они уже обсудили все то незначительное, о чем можно разговаривать с еле знакомым человеком, но еще не приблизились к той черте, за которой
начинается доверительный разговор и не всегда понятная откровенность. Просто  нельзя было
молчать в этом жутком и враждебном окружении мрачного леса, и Тимур, стараясь держать ровные и даже беспечные интонации, принялся задавать вопросы, ответы на которые его в общем-то мало интересовали, но которые, он знал, отвлекут и развлекут испуганную Кристину.  Напряженно вглядываясь в дорогу, скрыто отзываясь на каждый редкий звук или шорох, он вполуха слушал ее рассказ о  далеком и непонятном ему мире каких-то абстрактных людей:
     - … Санька выступал в С классе, когда в Сеуле европейский турнир в стандарте выиграл. А потом его партнерша с родителями в Израэль уехала, и меня к нему в пару поставили. У меня тогда в латинах Д класс был, мне догонять пришлось: я еще пасадобль нормально не танцевала. Теперь уже все ровно. И рейтинги у нашей пары высокие, и Карина хвалит. Только Санька вечно недоволен. Он зациклился ( папа говорит: славой отравился): или первое место, или никакое. Чуть зубами не скрипит, если мы вторые или, Боже упаси, третьи. Дурак, правда? 
     - А ты что? Не хочешь быть чемпионкой? – подлил Тимур масла в спасительную сейчас  горячность Кристины. Пусть болтает, только не дрожит от страха и холода.
     - Я? Вообще я просто танцевать люблю. Для меня танцевать значит быть счастливой. Это как вторая жизнь. Понимаешь?
     - Да, - уже совсем не слушая, он насторожился. – Тихо…
     Нет, он не ошибся. Собачий лай. Глухой, нечастый. Где-то там, впереди. И, кажется, справа. Вот опять…
      - Там люди? –Кристина радостно дернула его за рукав. – Идем скорее туда!
      - Ну да, наверное, - как ей сказать, чтобы не испугать еще больше, что люди могут оказаться совсем не теми, к кому можно обратиться за помощью. – Не кричи только. Сейчас увидим. Идем.
      Метров через сто дорога стала развилкой. Теперь уже точно справа опять коротко бухнула собака. Нет сомнения – впереди жилье. Дорога в конце концов уперлась в мостик с деревянными перилами коромыслом. Справа тусклым стеклом блеснула стоячая вода, слева вода звучала болтливым ручейком или речушкой. Вдоль берегов протянулось большое подворье - несколько строений разной величины.  Сразу за мостиком –большой деревянный щит под фонарем с затейливо вырезанными буквами. “Опытная станция… лесничества…” –разобрал Тимур несколько слов, и наконец от сердца отлегло.
     Час спустя, согревшийся у огненно горячей печки, осоловевший от тяжелых и сытных картофельных блинов с мясом, щедро политых жирной подливкой, Тимка уже плохо соображал, что вокруг происходит. Глаза слипались. Напротив то всплывали, то пропадали темно-рыжая, как тонкая медная проволока, борода лесника, здоровенного и невозмутимого хозяина участка, и лицо его жены, худенькой, молодой женщины, такой хрупкой и легкой, что, казалось, она не двигается, а летает по просторному своему дому. Рядом стрекотала Кристина, путались в голове вопросы и ответы, а незнакомые предметы и непривычные запахи лесного жилья усиливали не покидавшее его ощущение нереальности происходящего. И в самом деле, не сон ли все это? Разве способен Тимофей, незаметное, бесцветное, как одноклеточные под микроскопом, и почти бессловесное существо, подраться с охранником, уехать неизвестно куда с незнакомой девчонкой, заблудиться в лесу, не растеряться и найтись?
     Во дворе грохнула о деревянный настил тяжелая собачья цепь, залаяла овчарка, внизу стукнула входная дверь, и послышались шаги на лестнице.
     - Папа! – Кристина слетела со стула и бросилась навстречу крупному, седоватому мужчине и, крепко обняв его, почти скрылась под полами его темно-серого плаща нараспашку. За его спиной появилась женщина, и совсем уже проснувшийся Тимур обомлел. Захотелось то ли протереть глаза, то ли зажмуриться, как от солнца. Женщина была ослепительно красива: золотое сияние волнистых волос обрамляло нежное лицо с огромными темно-серыми, как небо в грозу, но живыми и блестящими глазами. Легкая рука в узкой серой перчатке откинула с головы синий шарф, и женщина улыбнулась всем присутствующим, чуть склонив голову и немного дольше задержав взгляд на Тимкином лице. Изнутри поднялись теплая волна и требовательная мысль: пусть ничего больше не будет, пусть остановится неумолимое движение света, пусть конец всему – только бы оставалась навсегда перед глазами эта неземная красота, от которой захватывало дух.
     - Мама! – резануло не только слух – острым, зубчатым лезвием прошлось по самому сердцу. Вот она какая – мама. Чудо, солнце ласковое. Не его – чужое.
     Все вшестером вышли во двор, где поблескивал черным глянцем глазастый джип. Кристина шла, тесно прижавшись к отцу, съежившаяся под его рукой; следом за ними –Тимур и женщина, которая все поглядывала на него, а он чувствовал ее взгляд горящей кожей щеки и тяжелой ломотой в правом виске, так, что даже глаз заслезился.
     Не успели они с Кристиной устроиться на заднем сиденье, как уже мягко заработал, заурчал мотор, и машина легко и одновременно мощно тронулась с места. Тимка снова впал в полузабытье в волшебном, бесшумном полете во мраке ночи, обволакивающем тепле и велюровом уюте салона и нежном и свежем аромате духов сидящей впереди женщины. А потом звук ее голоса вывел его из этого блаженного состояния:
     - Твои родители ведь тоже волнуются. Позвони, успокой их, - обернувшись к нему и пристально вглядываясь в его лицо, она протягивала ему раскрытый мобильник.
    Тимка растерялся. Он совершенно не представлял себе, что бы он стал сейчас говорить опекунше, а еще больше не мог взять в толк, зачем, потому что никак не мог себе представить картину “Наталья волнуется”. Из-за него? Как бы это выглядело? Она никогда не волновалась: ни из-за ушибов или порезов, ни из-за двоек (редких, правда) или контрольных концертов в музыкалке. Даже когда он свалился с гриппом, лежал с раздутым горлом и температурой 40.1, ее белое лицо не выражало ничего, кроме скорбного долготерпения, с которым она за ним ухаживала, и еле заметной, но заметной ему, досады.
     - Да нет, - выдавил наконец Тимка в ответ на вопросительный взгляд Кристининой мамы, - мамы дома нет, она в ночную смену работает. Спасибо, – он через силу улыбнулся, чтобы она не заметила его вымученного вранья.
     - Ну и как же вы все-таки здесь оказались, у черта на куличиках? – резко повернул, как руль, разговор отец Кристины.
     Тимку окатило жаркой волной. Он откинулся на спинку сиденья, будто пытаясь спрятаться в темном углу. Впрочем, его ответ и не потребовался, потому что Кристина, быстро придвинувшись к промежутку между передними креслами, принялась в красках описывать их приключения, и, слушая ее, Тимка не мог понять, то ли она готовилась к ответу заранее, то ли это извечная тончайшая женская хитрость помогала ей плести свой рассказ, с легкостью обходя сильно смущавшие его моменты. В ее трактовке он, Тимка, выглядел даже героем, этаким смелым и находчивым следопытом и истинным джентельменом. Вот оно как.
     У своего дома Тимка вылез из машины с одной только мыслью: какой куцый хвост показало ему счастье. Гулким, пустым колодцем ухнуло внутри одиночество. Он попытался было разглядеть напоследок хотя бы золотую прядь волос за тонированным стеклом, но тут стукнула дверца со стороны водителя.
     - Идем-ка доведу до подъезда, - окликнул его Кристинин отец. – Темно у вас тут.
      Подождав, пока Тимка наберет код на двери, он на прощание протянул ему руку.
     - Что ж … Спасибо тебе? – в интонации явно прозвучал вопрос. Да уж, умен, видно, был этот большой, сильный и уверенный в себе человек. И еще он был отец.
     - Да нет. Не совсем так все было, как Кристина рассказывала, - честно признался  Тимка.
      - Ну тогда все равно спасибо, - голос мужчины отчего-то сильно подобрел. – Будь здоров, мужик, удачи тебе, - он тепло и крепко пожал Тимке руку.
     Пустота и одиночество внутри на минуту отступили, но вновь вернулись, как только черный джип растворился в темноте двора. Там, куда он уехал, была любовь, были забота, внимание, тревога, притяжение сердец, была семья. Там, куда шел он,была опекунша. Да, и еще сестра. В сердце опять вползло беспокойство. Он давно уже чувствовал себя старше Аурики, хотя это было не так, и вел себя как старший брат.  Он опекал ее, как мог гасил намечавшиеся конфликты, по которым взрывоопасная Аурилька была большой специалист. Когда они еще были маленькими, Тимофей изо всех сил старался быть хорошим за двоих, потому что боялся потерять расположение Натальи. Ему очень хотелось быть счастливым. Став старше и поняв, что обещанное счастье – только миф, он почти отказался от своей миротворческой миссии, хотя по инерции продолжал играть роль послушного, воспитанного и услужливого мальчика. Он привык к своему раздвоению, но, поскольку сам постоянно фальшивил, остро чувствовал фальшь и безошибочно распознавал притворство и игру в поведении окружающих. И никому такой игры не прощал.
     С Аурой они учились в одном классе, так решила Наталья, поэтому Тимофей стал првоклассником в шесть с половиной лет, а Аура – в семь с половиной. Довольно скоро стало ясно, что особыми способностями ни один из них не отличается, но Тимка опять старался, Аура – нет. Из класса в класс переходила в основном с тройками, которые учителя ставили, закрывая глаза, и по большей части за кое-как выполненные письменные работы. Отвечать устно она, можно сказать, отказывалась – произносила несколько слов и замолкала, и учителя в конце концов оставили ее в покое. Все мирно катилось к получению свидетельства об окончании девятилетки, оставалось всего каких-то полтора года, и вдруг что-то случилось. Аурика совсем перестала разговаривать, никому не сказавшись, часто уходила с уроков, подолгу не возвращалась домой. Однажды Тимка не выдержал и, наплевав на “н” по искусству, проследил за ней.
     Аурилька ушла в большой городской парк, забралась в самый отдаленный его угол в зарослях бузины и уселась там на разломанной скамейке. Когда Тимка подошел к ней сзади, Аура даже не обернулась, сидела нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы куртки.
     - Аура, - он тронул ее за плечо, - ты что? Что с тобой?
     Молчание. Он огляделся: вокруг ни души, зато поодаль на земле несколько смятых жестяных банок из-под пива.
     - Ты что всегда здесь сидишь? Досидишься. Не понимаешь что ли? Ты что, маленькая?
     - Да иди ты…- глаза сестры зло сузились. – Твое-то какое дело! Ты сюда зачем приперся? – подавившись собственым криком, закашлялась и вдруг сникла. – Уходи, Тимур, не мешай, - уже тихо, с тоскливой мольбой в глазах попросила.
     Чему не мешать? Хотел спросить и не спросил – просто сел рядом. А она опять молчала.
     Приступы раздражительности и даже агрессии стали повторяться. На просьбы учителей показать работу Аура рвала тетради, ни с того, ни с сего вдруг вставала с места и, хлопнув дверью, уходила из класса. Также внезапно возвращалась и, ни на кого не глядя, усаживалась на место. Как-то на перемене один из мальчишек подставил ей подножку – она вышвырнула в окно его портфель. Кабинет находился на третьем этаже, а в портфеле оказались дорогие очки. Был скандал. Родители мальчишки потребовали, чтобы Наталья оплатила покупку новых. Всю неделю после этого, скорбно поджав губы, она варила  на обед и ужин перловую кашу. Без ничего. И по пять раз в день вздыхая повторяла, что о покупке компьютера теперь надо забыть.
     Злость сменилась апатией.  Теперь в классе Аурилька сидела, уставившись в одну точку или в окно, грызла ногти, не отвечала ни на чьи вопросы. Однажды сухая и серая, прозванная Воблой, химичка саркастически заметила:
     - Дебилку строишь, Старостенко? Или такая и есть?
     Тимку как будто ударило. Ударило не только оскорбление, произнесенное при всех – просто, приглядываясь к сестре, он уже приходил к мысли о том, что она прикидывается, играет. Но зачем? Вот этого он понять не мог.
    Он открыл дверь своим ключом. Тихо. Включив свет в прихожей, стал снимать ботинки. Успел заметить, что на зеленом резиновом коврике не стоят Аурилькины серо-буро-малиновые полусапожки, но не успел осмыслить этого, потому что в прихожую выкатилась опекунша. Странное какое-то у нее было лицо. Как будто настороженное, глаза прячутся.
     - Пришелмолодец, - произнесла без паузы и выражения. Она как будто и не видела, что на часах уже половина одиннадцатого. И вопрос в глазах, но не о том, где он был.
    Тимка зашел в туалет, потом в ванную, вымыл руки, выйдя, бросил взгляд на вешалку, открыл дверь в комнату сестры – темно, включил свет – пусто.
     - А где Аура?  Он вошел в большую комнату, где Наталья сидела перед телевизором.
- Ушла, - опекунша не повернулась, сидела очень прямо, смотрела в экран.
     - Куда ушла? Поздно ведь. Что она сказала? -  растерянно спрашивал Тимка, все сильнее пугаясь пустой и темной комнаты за спиной.
     - Ничего не сказала нахалка. Отказалась полы в храме помыть и ушла. Сама.          Почти выдав себя этим “сама” и поняв это, Наталья поднялась с кресла и заходила по комнате, избегая смотреть на Тимку.
     Дрянь-девчонка совсем отбилась от рук. Ничего не делает по дому, ведет себя вызывающе: ни “с добрым утром”,, ни “спокойной ночи”, ни”здраствуйте”, ни “до свидания”. Шляется где-то целыми днями. Бродяжка – одно слово, видно, по наследству передалось. Вот нагуляет ребенка – что тогда с ней делать? Нет у нее, Натальи, больше сил с ней мучиться. Пусть отправляется обратно в интернат и не портит брата, у которого, видать, наследственность-то поприличнее оказалась, слава Богу. Пусть убирается, дрянь, а Тимофею мама компьютер купит. Пусть только учится хорошо, да с дуры-сестры пример не берет. И искать ее никто не станет…
     Тимка повернулся и пошел в свою комнату. Где и как искать Аурику, он не знал. К тому же болела голова, и ломило спину – видимо, он все-таки сильно промерз там, в лесу. Лес, Кристина, ее родители, внимательные и ласковые, лучистые серые  глаза напротив – как это все уже далеко…
     Назавтра было воскресенье. Наталья с утра ушла в церковь, а Тимка старательно лечил себя, заварив серовато-зеленые листья малины с тремя большими ложками меда, который он терпеть не мог. Звонок в дверь раздался, когда он безжалостно парил заложенный нос растворенным в кипящей воде эвкалиптовым бальзамом. За дверью стояла Аурилька, без шапки, с посеревшим смуглым личиком, синими пальцами и закушенной до крови нижней губой.
     Тимур втащил ее в квартиру, ни о чем не спрашивая, втолкнул в ванную, потом уложил в постель, влил в нее все свое малиново-медовое варево и до красноты растер спину вонючим бальзамом. Сам он никакого недомогания уже не чувствовал: все забили тревога за состояние Аурильки и сумасшедшая радость –  сестра вернулась.
    А в четверг,  выходя из кабинета биологии, Тимур увидел в коридоре Кристину. Она стояла у подоконника и сразу заулыбалась, поняв, что он ее заметил и узнал.
     - Привет. Ты как меня нашла?
На них оглядывались одноклассники. – Эй, Староста! – позвал кто-то, но когда Тимур оглянулся, парень только ухмыльнулся и махнул рукой.
- Ты – староста? – вопросительно вздернула брови Кристина.
- Нет, - он замялся. Прозвище он заработал давно,  когда одноклассники прознали, что он был служкой в церкви.
    -     A, это из-за фамилии, - Кристина и не ждала объяснений. – Ты же сам сказал мне, в какой школе учишься. Забыл? Слушай, у меня тут рядом занятие через полчаса. Может, проводишь? Или у тебя еще урок?
     - Нет урока. Пошли.
     Коридор уже опустел, и можно было идти с ней рядом, не боясь ухмылок и любопытных взглядов. Можно было даже взять у нее тяжелый мешок с книгами, потому что на плече у нее висел уже знакомый ему рюкзачок.
     Они обогнули школьный стадион и зашагали по дорожкам маленького, неухоженного сквера. Медленно брели за колясками мамы, волоклись и трусили за собаками хозяева. Серое, скупое небо бросило было сверху скудную горсть мелкой, белой крупы, но тут же зябко спрятало руку обратно в рваный карман, подняло воротник и побежало прочь неровными скачками туч.
     - Я хочу пригласить тебя на конкурс. В воскресенье, во Дворце профсоюзов, - сказала Кристина.
     - Я не понимаю ничего в танцах, - на самом деле Тимур обрадовался, но что-то мешало согласиться. Вот так, сразу?
     Кристина дернула плечом:
     - Понимать надо судьям. Тебе что, совсем не интересно? – в голосе ее послышалось едва заметное разочарование. – И мама велела тебя пригласить.
     Мир вокруг мгновенно залило солнцем, хотя небо было по-прежнему мрачным и пустым.
     - Ну что ты. Я приду, конечно. А если я с сестрой приду – ничего?
     - Ничего, приходите. Вот пригласительный – сам впиши, что на двоих. Ну все, мне пора уже, - заспешила Кристина и, сунув ему в руку синий глянцевый листок, побежала через дорогу.
     В воскресенье в половине двенадцатого, потянув на себя тяжелую парадную дверь Дворца профсоюзов, Тимка вдруг почувствовал волнение и неуверенность. Он имел очень отдаленное представление о спортивных бальных танцах, но краем уха слышал, что это, вроде тенниса, вид спорта для элиты.  Войдя в просторный холл, раздеваясь в гардеробе и потихоньку осматриваясь, он немного успокоился: ничем из окружающей публики он не выделялся, как и большинство мужчин здесь, был при костюме, и костюм – вполне приличный, куплен для отчетных концертов в музыкалке.
     Тимка заметил, что многие тут были друг с другом знакомы: то там , то здесь образовывались кружки оживленно разговаривавших мужчин и женщин, молодых и не очень. Кружки плавно перетекали в зал, и Тимка направился туда же, но в дверях застрял и снова растерялся.  Он ожидал увидеть ряды кресел и что-то вроде сцены, но ни того, ни другого в зале не было. Большое пространство в центре было пустым, а по краям с обеих сторон стояли столики, за которыми и размещались приглашенные зрители, вернее, гости, и каждый, очевидно, знал, где его место.
     Тимка испуганно отшагнул назад и вдруг услышал свое имя. Еще не поняв, кто его окликнул, и не узнав голоса, уже обрадовался: значит он здесь не чужой.
- Тимур! Здравствуй.
Неловкость и потерянность растаяли в улыбке и приветливом свете знакомых серых глаз.
     - Здравствуйте, - наверное, нужно было еще что-то сказать или сделать, а он молчал, и блаженное тепло окутывало его, проникая в каждую клеточку.
     - Пойдем в зал, - Кристинина мама быстро обежала глазами гостей в холле, отвернулась, легонько подтолкнула его к дверям и, уже чувствуя себя равным среди равных, он, направляемый ею, проследовал к крайнему у окна столику, но, подойдя к нему, опять, в который уже раз за сегодня, почувствовал смятение и даже слегка впал в ступор: столик был сервирован двумя бутылками шампанского и фруктами.
     - Садись, садись, не стесняйся, - засмеялась Кристинина мама, очевидно заметив его замешательство. – Папа наш опаздывает – будешь моим кавалером.
     Лучше бы она этого не говорила. Кавалера так прошибло потом, что немедленно и невыносимо зачесалась спина. О том, чтобы вынуть платок (а он ведь был, только что толку) и утереть при ней мокрый лоб, не было и речи, и больше всего на свете он желал бы сейчас оказаться в позе чучела, распяленного в своем пиджаке на палке посреди поля и обдуваемого прохладным ветерком. К счастью,  в этот момент его соседка вдруг привстала и приглашающе помахала кому-то рукой, а  минуту спустя за их столиком оказалась еще одна дама, очень высокая, очень темноволосая, с очень красными губами и ногтями.   Женщины расцеловались и заговорили друг с другом, а Тимка перевел дух, просох и, волей-неволей слушая их разговор, понял, что высокая брюнетка – мать Кристининого партнера, и наконец до него  дошло, что компании за столиками – это личные гости каждой отдельной пары, скорее всего, родственики или друзья. За их же столиком все еще незанятыми оставались  два стула.
     - Тима, а почему ты один?-  неожиданный вопрос прервал его размышления. – Кристина говорила, что вы придете с сестрой.
 С сестрой… Это он погорячился, конечно.
     - Она заболела, - поспешно ответил Тимур и подумал, как бы в действительности выглядела Аурилька здесь,  среди этих разнаряженных посвященных.
      - Что-нибудь серьезное?
      - Да нет, просто простуда – коротко ответил Тимур и на минуту выплыл из этой нарядной залы с бархатными шторами и бархатными звуками, живыми, свежими и теплыми ароматами принесенных букетов и духов.
     Аура и вправду несколько дней пролежала в постели с температурой и кашлем.  На сегодня симптомов недуга физического уже не было, но зато налицо были признаки душевного. Сестра не разговаривала, почти не ела, лежала, отвернувшись к стене, и больше всего его пугало то, что он не видит ее лица. Как будто, если бы видел, мог бы понять, что с ней происходит, и помочь. И еще он все время теперь чувствовал себя виноватым перед ней. В чем? Ему казалось, в том, что не пошел искать ее той ночью. Но это было не так. Настоящая вина его была гораздо серьезнее и глубже, и он чувствовал, что придумал эту мелкую вину, чтобы обмануть себя или оправдаться.

     Взвизгнула, не сработав, запущенная запись, потом слаженно затрубили фанфары, и на паркет одна за другой стали выходить пары, растянувшись по залу разноцветным и блестящим, как у роскошного бумажного змея, хвостом. Тимка не узнал, а, скорее, угадал Кристину в стоявшей в четвертой паре стройной, красивой девушке в малахитовом платье с пышой юбкой.  Угадал по знакомой золотистой челке: у всех остальных участниц волосы были гладко зачесаны, прилизаны, открывая лоб.
     Невысокая, темноглазая женшина в брючном костюме представила судей и объявила начало соревнований. Тимур был уверен, что каждая пара будет выступать отдельно, но неожиданно все участники остались на паркете. Зазвучала музыка, и они закружились на небольшом в общем-то пространстве зала, и больше всего его удивило, что никто там ни с кем не сталкивался, и они не мешали друг другу, хотя выполняли разные движения и крутились в разные стороны.
     Когда танец закончился, Тимка так ничего и не понял. Он даже не мог сказать, какая пара понравилась ему больше, потому что все для него смешалось в какой-то яркий вихрь-карусель.  Его соседки что-то вполголоса обсуждали, не обращая на него внимания, и ему снова стало неловко и неуютно.
     - Танцуем квикстеп, - объявили в микрофон, и пары снова разошлись по площадке. Барышни гордо покачивали юбками, партнеры перебирали ногами, будто пританцовывали без музыки. Ирина Аркадьевна (так звали Кристинину маму) наконец взглянула на Тимку и улыбнулась ему отчего-то ободряюще, как будто это он должен был танцевать сейчас этот мудреный танец. Или это она себя ободряла, потому что видно было, что она переживает и волнуется.
     - Кристинка расстроилась, что отец не пришел, - уже без улыбки сказала она, и может потому, что он не знал, что ответить, и надо ли отвечать вообще, или потому, что он все меньше понимал, как здесь надо себя вести, он вдруг разозлился. Какое-то непреодолимое раздражение поднялось изнутри.
     “Подумайте -  расстроилась. Я всю жизнь без отца живу, и ничего – не расстраиваюсь”, - подумал он. Глупо и некстати подумал, покраснел, но зазвучала музыка, и можно было смотреть на танцующих. На этот раз Тимка решил следить только за Кристиной и ее партнером: ведь по идее он должен за них и болеть. Танец ему не понравился: какое-то козлиное скакание, и еще ему не нравился Кристинин партнер. Внешне ничем  он вроде не отличался от остальных  напомаженных, затянутых в бальную робу парней, а танцевал, конечно, классно, гибкий был, быстрый и двигался красиво, но  Тимке не нравилась его манера, какая-то злая, агрессивная, не оправданная ни музыкой, ни рисунком танца. И еще ему не нравилось, как он смотрел на Кристину. Он был старше ее, наверное, года на три, но смотрел так – будто на все десять. Смутно он помнил, как что-то такое нелестное рассказывала о нем Кристина в лесу, но что конкретно – забыл. Когда объявляли оценки, оба улыбались: Кристина – радостно, открыто (и очень знакомо), Александр (так завали партнера) – сдержанно и свысока.
     Во время следующего танца прямо напротив их столика свалилась на пол пара. Жалко и некрасиво. Это было снова неожиданно. Тимка и не думал, что можно так грохнуться на пол на ровном месте. Особенно было жаль красную, как свекла, сразу потерявшую свою привлекательность, партнершу. Из прически выпала какая-то блестящая штучка, ударилась в ножку стола, отлетела в сторону, и, когда пары, закончив танец, встали в ряд на свои позиции, заколка осталась лежать в центре зала, поблескивая на полу, как оброненная слезинка нелепо упавшей девчонки. Тимка отчего-то решил, что в падении обязательно виноват  недотепа-партнер, и смотрел на него осуждающе. Потом, бросив взгляд на безмятежное лицо Кристины,  вдруг подумал, что, наверное, этот самоуверенный Санька никогда ее не роняет, и за это почувствовал к нему уважение и даже что-то вроде симпатии.
     А потом объявили перерыв. Обе мамы, как по команде, поднялись и поспешили к дверям.
     - Ты только не уходи, - мимоходом наклонилась к Тимуру Ирина Аркадьевна. – Помогу Кристине переодеться и вернусь. Перед “латинами” будем пить “Шампанское”, так у нас принято.
     Уходить он не собирался., ему уже было интересно. Стало понятно, что это не просто конкурс, не представление или концерт, а настоящее состязание, где присутствуют и азарт, и риск, и госпожа удача, и досадные сюрпризы. Он уже понемногу осваивался здесь, и даже перспектива пить вино в компании двух взрослых женщин его не смущала, хотя алкоголя он, за исключением церковного кагора, в свои четырнадцать еще не пробовал.  Но сейчас ему уже было все равно: “Шампанское” так “Шампанское”.
     Ирина Аркадьевна вернулась одна, чему он очень обрадовался: красногубая тетка, так же, как и ее сын, ему не нравилась.
     - Кристина просила передать, что очень рада тому, что ты пришел, - присаживаясь к столу сказала она, - а вот… - она почему-то оглянулась на дверь, - “Шампанское” надо открыть, - на секунду в ее взгляде, обращенном к нему, вроде бы показался вопрос и пропал. – Сейчас попросим кого –нибудь.
Она взяла со стола бутылку и, поднявшись с места, повернулась к соседнему столику.
     - Ага! “Шампанское” открыть некому? – громко и весело сказали  у Тимки за спиной, и, оглянувшись, он увидел отца Кристины.
     В одну минуту все изменилось на их маленьком и тесном пятачке-пространстве с появлением этого большого и уверенного человека.
     - Привет, мужик, - он пожимал Тимке руку, другой поднимая со стола тяжелую бутылку; улыбаясь и блестя глазами, что-то радостно и возбужденно говорила мужу Ирина Аркадьевна; aккуратно снятая пробка выпускала  из бутылки седого джина, который тут же превращался в золотистую жидкость, норовящую вырваться из узкого фужера, и даже Санькина мать казалась совсем другой, не противной, шутила, и даже улыбнулась Тимке, звонко стукнув в тонкий стеклянный край его фужера.
     Тимке казалось, что рядом с этим человеком он, как батарейка от аккумулятора, заряжается уверенностью и какой-то внутренней мужской силой. Сначала с опаской, потом все смелее и смелее он поглощал  его энергию, растворяя ее в “Шампанском”, и в какой-то момент почувствовал, что счастлив, счастлив совершенно, до краев наполнен этим пьянящим и сладким счастьем, чего никогда в его жизни не было. И когда на паркете появилась Кристина, они все трое переглянулись, посмотрели друг на друга так, как будто… В этом месте Тимка испуганно прижал ладонью свое рвущее сердце счастье и, уцепившись взглядом за чью-то золотистую, бешено крутящуюся  туфельку, заставил себя сосредоточиться на выступлении танцоров.
     Он  плохо слышал название первого танца, но, найдя наконец Кристину, сразу понял одно – это был ее танец, и сама она была танец, вся - от медного отблеска волос и огненно горящего платья до тонких и гибких щиколоток – сумасшедший вихрь, буйный ветер, дикий пожар. Джайв – он вспомнил – этот пожар назывался джайв.
     Тимур опомнился только когда сообразил, что танцоры уже стоят в ожидании оценок, и рядом с Кристиной – ее партнер. Странно – ему казалось, что  только что, на паркете, она была одна. Он не видел ее партнера, не заметил. Это значит, что она была ярче. Тимку вдруг охватила радость – она его сделала! Радость была глупой, он понимал, что они – партнеры, одно целое, что их соперники – другие пары, но ничего не мог с собой поделать. Для него теперь они  были конкуренты, их танец был состязанием, взаимной борьбой, и во время исполнения последующих композиций (первая, как оказалось, называлась самба, а не джайв) он, к своему торжеству, подмечал явное превосходство девушки. Она была лучше, она была победительницей!
     И когда объявили результаты и то, что пара Кристина Савицкая и Александр Дагаев стали первыми, Тимка все равно остался при своем: эта победа – заслуга Кристины. Ему очень хотелось сказать это вслух, но он не смел. Хоть он и не чувствовал уже себя полным профаном, а все равно – дилетант, и поэтому высказывать свое мнение здесь  - глупо и смешно. А выглядеть смешным или глупым в глазах этих людей ему не хотелось.
     С дипломами в руках победители подошли наконец к своей группе поддержки. Все поднялись им навстречу.
    - Это Тимур , - сказала Кристина.
     - Поздравляю, - сказал Тимур.
    - Поздравляю, - сказал Кристинин отец и пожал Александру руку, а Тимур – нет, потому что Санька руки ему не протягивал и имени своего не называл. “Вот и хорошо”, - подумал Тимка, стараясь, чтобы на лице не проступило лаконичное и исчерпывающее “индюк”, произнесенное в этот момент про себя.
     Они шли через зал к выходу, как танцоры, тремя парами. Впереди – Кристина с отцом.  Обеими руками обхватив кольцом его руку, она шла, тесно прижавшись к нему, и, подняв лицо, оживленно что-то говорила. За ними – Александр и его мамаша, выступавшие под руку, оба с очень прямыми спинами, шеями и головами. Казалось, что вот сейчас они начнут царственно кивать направо и налево. Позади всех шли Тимка и Ирина Аркадьевна, и Тимка почему-то боялся, что вдруг поскользнется и упадет.
     - Не жалеешь, что пришел? – негромко спросила она, и  тут у него внезапно так свело горло, что он не смог ничего ответить,  только качнул головой, вынужденный при этом посмотреть ей в лицо.
     Чем, ну скажите, чем заслужил он этот ласковый свет, льющийся на него? Ведь он ей чужой, и она ему чужая. Почему же так тепло ему рядом с ней? И как сейчас оторваться от этого тепла, согревшего и оживившего его, и уйти в свою прежнюю ледяную скорлупу, где запрятаны его душа и тело.
     В вестибюле иссякающим ручейком растекались к выходу гости.
     - Переодевайтесь, жду вас в машине.
Кристинин отец простился с Тимкой и ушел.  Сразу за ним удалились куда-то за колонны Александр и его мать. То и дело открывались входные двери, и в вестибюле было холодно. Ирина Аркадьевна закутала Кристину в свою длинную и пушистую шаль. Обняла ее, поцеловала в щеку, разгладила брови и еще раз поцеловала в нос. Потом повернулась к Тимке.
     - Ну что же, спасибо, Тимур, тебе за поддержку. И за компанию, - она улыбнулась. – Приходи к нам в гости.
И, уже уходя, дочери:
     - Недолго, Кристина, нас ждут.
     Кутаясь в шаль, Кристина подошла ближе.
     - Правда, приходи к нам. Запиши мой номер. У тебя есть на чем?
     - У меня же нет мобильного. Забыла?
     - А дома у вас есть телефон?
     - Дома есть, а записать нечем.
       - Тогда просто скажи – я запомню и там запишу, - она махнула рукой за спину. Тимур заметил посиневшие пальцы.
     - Иди, замерзнешь, - сказал он. Не отличалась она морозостойкостью, эта оранжевая бабочка в золотых блестках. Экзотическая, с другого континента. А может, это он для нее – экзотика?
   Кристина молчала и не двигалась с места.
     - 612-11-30, - произнося это, он вдруг подумал, что может ошибиться с набором цифр. В последний раз номер своего домашнего телефона он называл в музыкальной школе своему педагогу. Когда это было. Вполне мог и забыть. Ну и ладно.
    - 612-11-30, - сосредоточенно повторила Кристина, будто торопливо впечатывая номер в память. – Я позвоню. Ну, пока, - и, взмахнув полупрозрачными крыльями шали, упорхнула за колонны.
     Тимка оделся и вышел на улицу. Там лепил снег. Он накинул капюшон и очень медленно, нарочно сбивая с ритма бешеную пляску метели вокруг себя, побрел к троллейбусной остановке.
     Все закончилось так быстро, что он толком и не успел почувствовать вкуса этой их, другой, жизни. Хотя, нет – вкус-то он почувствовал, но так всего этого было мало, как мало бывает одного шарика волшебного мороженого – только обидно и раздразнивает.
И снова изнутри поднялось неуправляемой волной темное и тяжелое чувство. Только теперь у него было вполне определенное название: ревность.
     И любящий и любующийся взгляд, и волнение, и гордость, и мягкие жесты заботливых рук:обнять, укутать, укрыть, уберечь – все это не ему. И как же, оказывается, больно видеть все это. И если непонятно, кто отнял у него возможность быть сыном, а не приемышем, то здесь-то все понятно, и возможность быть рядом с этой солнечной женщиной, быть согретым ее светом и теплом в самую лютую стужу отнимаются у него вполне конкретным человеком, это место уже занято, ею. И изменить ничего нельзя, потому что нельзя купить или получить в подарок, или заслужить материнскую любовь. И изобразить, сыграть ее нельзя, это-то уж он знал точно.
     Справедлив ли он был или нет в своих горьких, захлестанных снегом мыслях, но в одном он был уверен: ни в какие гости он не пойдет. Мучительно это, невыносимо находиться рядом с этой чужой и такой желанной мамой никем да еще со злобной, ревнивой змеей внутри. Вот она, уже сейчас шипит и жжется, заживо сжигая его слабое от одиночества сердце. Зачем ему это?


     Прошел месяц. Кристина не звонила. Наверное, забыла номер, а, может, просто забыла о нем за разными приятными заботами, ведь приближался Новый год. Для Тимки этот праздник ровным счетом ничего не значил: в семье соблюдался строгий пост – ни сластей, ни подарков до Рождества не полагалось. Елку, правда, наряжали, и это становилось хоть каким-то развлечением для них с Аурой. Тогда в их безликой квартире с накатанным убогим рисунком на кремовых стенах, одинаковых во всех комнатах, и унылыми блинами под потолком, похожими на бледные поганки, будто поселялось радостное живое существо, свежее, пахнущее чем-то озорным и остреньким и до умопомрачения нарядное.
     Тимка любил зайти в большую комнату, где стояла елка, не зажигая света, сидя на полу спиной к теплой батарее, вдыхать ее чистый аромат и ловить  возникающий то тут, то там таинственный блеск еле заметно повернувшегося от колебаний воздуха серебряного шара.

     В комнате стоял старый сервант на круглых, высоких ножках с разной парадной посудой за  раздвижными стеклами. Стекла были плохо пригнаны в пазах, и сервант отвратительно гремел, когда кто-нибудь проходил рядом с ним или за окнами проезжал тяжелый транспорт.  Когда в комнате появлялась елка, Тимка забивал бумагу между стекол, и гнусный сервант на время замолкал.
     А Аурильке нравилась елка с зажженной гирляндой разноцветных лампочек. Елка вся блестела, сияла; Аурилька закручивала нитки шариков и отпускала; шары вертелись, отражались и вспыхивали в ее черных глазах.
     Только так было. А сейчас сестра даже не взглянула ни на коробку с игрушками, ни на купленную елку. Она по-прежнему почти не разговаривала, уроки отсиживала, дома закрывалась в своей комнате. Зайдешь – сидит спиной к двери за письменным столом, будто занимается. На самом деле ничего она не делала, на уроках выручал подсказками Тимур, домашние работы переписывала тоже у него. Он их ей подсовывал, но видел – списано небрежно, нехотя, иногда до половины, иногда меньше. И, казалось, она все время о чем-то думает, о чем-то, что занимает ее больше всего другого или даже мучает. И иногда Тимур ловил на себе ее взгляд. Не угрюмо-тупой, который она в последнее время надевала,  как очки, а беспокойный, с каким-то тяжелым, наразрешимым вопросом. И тихая она стала, какая-то непривычно заторможенно-послушная:никаких конфликтов, ни в школе, ни с Натальей. Опекунша была довольна, только Тимка знал – вранье, скрытый обман. Что-то она там, внутри, в себе, сдерживала. Изо всех сил. И Тимка со страхом ждал, когда это что-то вырвется наружу.
     В полном одиночестве он сосредоточенно украшал елку, навешивал серебряную и золотую мишуру, периодически отвлекаясь на самые смешные эпизоды выученной почти наизусть, но все равно любимой комедии, как вдруг в прихожей зазвонил телефон. Немного помедлив, он все-таки подошел и снял трубку.
     -  Слушаю.
     - Тимур? – осторожно спросили в трубке.
Кристина. Неожиданно для себя он улыбнулся ясному и чистому ее голосу. Все-таки он ждал этого звонка.
     - Я хочу поздравить тебя с Новым годом, - весело звенело у него в ухе. – Пусть он принесет тебе удачу.
     - Новый год завтра, - напомнил Тимур.
     - Мы улетаем на праздники, - сообщила Кристина. – Вернемся – и я тебе позвоню. Мы ведь договорились встретиться.
“Мы не договаривались, -хотел сказать Тимур, - это ты придумала.”
    - Куда – вместо этого спросил он, –летите?
    - Далеко. В Египет… Так я позвоню…
    - Я… Я тоже уезжаю. К родственникам, - тяжеловесно соврал Тимка. – До конца каникул.
     - Жаль, - Кристина помолчала. – А я перепутала цифры в твоем номере. Звонила, звонила – и все не туда. А потом папа вспомнил название улицы, куда мы тебя подвозили, и в телефонной книге все сошлось…
Что она? Как  будто оправдывается.
В трубке повисла тишина.. Кристина  вроде бы ждала от него каких-то слов. А он молчал.
     - Что ж, увидимся в следующем году, - наконец произнесла она бодрым голосом и, еще чуть помедлив, отключилась.
     - Пока, - запоздало сказал Тимка в загудевшую трубку и услышал, как за спиной скрипнула дверь.
     Аура, стоя на пороге своей комнаты, пристально смотрела на него:
- Это та девчонка, танцорка?
     В то воскресенье, вернувшись из Дворца профсоюзов, Тимка за ужином рассказал о соревнованиях и своих впечатлениях (разумеется, кроме «Шампанского») за общим столом. Опекунша выглядела довольной. Ей понравилось, что Тимофей провел время в “приличном обществе” (к приличному обществу относилась также музыкальная школа). Аурика, казалось, никак не отреагировала. И вдруг этот вопрос.
    Сестра мрачно сверлила его глазами.
     - Это Кристина? Зачем ты ей наврал, что уезжаешь?
     Тимка не знал, что ответить. Аура – не Кристина, ее не обманешь.
      Аурика продолжала гвоздить его требовательно и жестко. Он отвернулся и пошел в большую комнату. Она последовала за ним, села на диван, зажав сложенные лодочкой ладони между колен. Тимка молча потянул из коробки новый хвост мишуры.
     - Вы с ней друзья? – каким-то безразличным голосом спросила Аура.
     - Нет, мы не друзья.
Зачем спрашивает, если ей это безразлично.
    - Но ведь вы могли бы дружить, - вдруг горячо возразила она.
Странная какая-то интонация прозвучала в ее восклицании, то ли просит, то ли уговаривает. И как ей объяснить… Да и не должен он ничего объяснять.
     - Я не могу с ней дружить. Ее родители совсем другие люди… и вообще…
     - Плохие?
     - Да не плохие. Мне с ними плохо.  Понимаешь?
     - Не понимаю. Плохо? С нормальными людьми? Плохо?! Да нигде не может быть так плохо, как здесь. Здесь же дышать нечем. Все в паутине липкой, чтобы наружу не вырвалось. И ты весь в паутине. Липкий такой, угодливый, услужливый. Тихоня. Лапками чуть дрыгнул  и сразу испугался. Как ты можешь так, Тимур? А? Почему ты так делаешь? Ты на самом деле такой?  Или боишься?  Чего ты боишься-то? Что обратно в интернат отдадут? Да в бомжатнике и то лучше, чем здесь!
     Она уже почти кричала и вдруг замолкла, резко повернулась, вслушиваясь: в коридоре отпирали дверь. Аура вскочила, увеличила громкость телевизора и уселась по-турецки на пол перед экраном, уткнув локти в колени, подперев кулаками скулы, спиной к двери, к брату, к новогодней елке в сусальном золоте и серебре…
     Потянулись каникулы. На второй день Рождества Наталья вдруг решила, что они все вместе поедут к вечерне в Свято-Никольский монастырь. Монастырь находился в двадцати колометрах от города. Они долго ехали на автобусе, потом пешком шли в гору, которая почему-то  называлась Особной. Внизу, огибая гору свинцовым поясом, темнела река. Пока шли, Тимур все думал, зачем опекунша задумала эту поездку, в зимний холод и темень, так далеко. И службы в монастыре длятся значительно дольше, чем службы для мирян в обычных церквях. Он искоса посмотрел на Наталью. Несмотря на тяжелую шубу и подъем в гору она шла скоро, прямая и высокая, как белая колокольня светлеющего впереди монастыря. Может, обманутая  Аурилькиным послушанием она спешит закрепить победу испытанием стоянием, смирением и терпением – ее вечными и главными ценностями. И Аура, которая нечасто в церковь ходила, не возражала, собралась молча. Но болит у Тимки душа за нее, будто она снова занедужила.
     В монастырскую молельню вела неширокая, но длинная лестница. Служба уже началась, сверху слышались песнопения. Наталья заспешила, подталкивая их наверх, но быстро двигаться было трудно, потому что на протяжении всей лестницы лежали на ступенях, распластавшись, люди, вниз лицом. Чуть не наступив на первого, лежащего на нижней ступеньке, Аурика отшатнулась, прижалась к брату, но Наталья снова подтолкнула их вперед и тихо, почти не разжимая губ, проговорила скороговоркой:
     - Ну что встали? Грешить не нужно, тогда вот так лежать и не будете.
     В молельной зале было светло и душно. Народ заполнял все помещение, но не так, чтоб нельзя было пройти вперед, и они прошли, встав у левого клироса. Хор только начал исполнять канон Пресвятой Богородице. Тимур почувствовал, как напряглись голосовые связки: мысленно он пропевал ирмос “Отверзу уста моя…”
     Когда прошла мутация, Наталья пыталась было вернуть его в церковный хор, но он не любил желчного, хвостатого регента, да и тот за что-то невзлюбил его. Тимка отговаривался  нагрузками в школе и в музыкалке, и она не особенно настаивала. Сакральную же музыку он любил, пением занимался с удовольствием и в конце концов убедил опекуншу, что это то же самое, что петь в церковном хоре, хотя прекрасно понимал разницу. А она не понимала, очень гордилась и на концертах неизменно сидела в первом ряду.
     Вообще она позволяла ему много больше, чем должна бы была, следуя своему воспитанию, а в последнее время и вообще как-то осторожничала что ли, вроде как заискивала перед ним. Не то чтобы явно, но понять можно было. И какое-то опасение иногда мелькало в ее взгляде. Тимур не спешил с выводами – там видно будет.
                Отверзу уста моя и наполнятся духа и слово отрыгну
                Царице Матери, и явлюся светло торжествуя,
                И воспою радуяся Тоя чудеса
     Перед глазами вдруг возникло лицо - не кроткий и строгий лик Богоматери, а нежный овал в обрамлении светлых волос, и смеющиеся, чуть озорные глаза, и улыбка ямочками в уголках губ. “Мама!” – радостно вскрикнул Тимур и испуганно взглянул на стоящих справа от него Ауру и Наталью. Вдруг он произнес это вслух? Да нет. Да это и не он сказал, не его это был голос, а ее, той, кто произносит это слово, не оглядываясь. Ей можно, ему – нет.
     Он снова покосился в сторону сестры: Аура стояла, уставившись в пол перед собой, в туго стянутом узлом под подбородком сиреневом платочке. Сколько Тимка помнил,  опекунша, водя их в церковь, всегда старательно прятала непослушные вьющиеся локоны сестры (косы Аурилька не признавала, сдирала ленты и ходила “растрепой”). Но чем туже стягивался на  ее голове платок, тем быстрее выбивались из под него дерзкие пряди, повисали вдоль щек, закрывая лицо.
     Аурилька не двигалась, даже не шевелилась, но Тимка видел, как время от времени сжимались, белея на косточках, сцепленные пальцы. Казалось, Аура задала себе задачу на терпение и упрямо ее выполняла. Упрямства ей было не занимать.
     А служба шла своим чередом: переклички между ликами, диалоги священников в алтаре и диалоги клиросов, непрерывное перемещение священнослужителей: степенное – старших, суетливое и подчеркнуто деловое – младших.
     Тимур подустал и исподтишка принялся разглядывать монахинь, расположившихся прямо перед амвоном и разделивших молящихся  черной лентой почти до самых дверей.
Желтоватые лица казались неестественно крошечными и ссохшимися, губы поджаты и стиснуты так, будто необходимо спрятать их, эти грешные губы, чтоб не смаковали, не смеялись, не целовали. И глаза вроде тоже спрятаны, а если дрогнет сухенькое веко – так и пронзит колючим шилом недобрый взгляд, разольет неприятный холодок в груди и недоумение – где же тут “возлюби ближнего”?
     Попадались и лица молодые, поздоровей кожей, покруглее, без злобы в глазах, но и без радости и, казалось, без веры во что либо, в частности и в происходящее, - только безмерная усталость и беспомощность загнанного в тупик и забытого существа.
      Зазвучал икос, любимое место в каноне – “Радуися свещниче и свеще свету”…
И опять напряглись связки – вступить бы, влиться - но он не мог сделать это в полную силу, а по-другому не хотелось, потому что тогда он не почувствует обожаемого и желанного подъема, отрыва, невесомости. И если в жизни Тимка часто ощущал себя приплюснутым к земле, то с пением, в музыке он устремлялся ввысь, забывая кто он и что.
     Певцы закончили в нижнем регистре, тяжело, торжественно, а ему вдруг стало легко, будто наступило второе дыхание, и он уже знал, что выдержит, выстоит эту, казавшуюся бесконечной, службу. Он взглянул на Аурику и незаметно тронул за руку, чтоб и ее подбодрить, но рука сжалась в кулачок, а лица за волосами он не видел. Тогда, повторяя за священником, он вдруг стал горячо молиться за нее. Потому что знал, что больше некому, и еще из-за непроходящего чувства вины перед ней, и из-за того, что он не мог ничего изменить, и надеялся, что Он сможет. Если захочет. Если попросить.

               И избави ее от всякия скорби, гнева и нужды,
               И от всякия болезни душевныя и телесныя,
               И прости ей всякое согрешение вольное и невольное…


      
     А после каникул все покатилось кувырком, полетело в тар-тарары с бешеной, неодолимой скоростью. Началось с дневников, которые классная собрала перед каникулами, а теперь вернула. У Ауры количественное содержание страниц с выставленными “сигнальными” оценками недвусмысленно говорило  о том, что, несмотря на все усилия Тимура, во второй четверти  попасть в число успевающих ей не светит. Унылая картинка дала  Наталье повод отвести душу, открыто излить неприязнь, которую она – особенно в последние месяцы – изо всех сил сдерживала. 
     Из своей комнаты Тимка слушал, как долго и занудливо, но с язвительным торжеством  в голосе (я же говорила)  она воспитывала “бездельницу”, “ни на что негодную”, “которая еще смеет нос задирать”.  Аура, видимо, демонстрировала полное безразличие к этой отповеди, сидела “как истукан” и “таращила бесстыжие зенки”, и Тимур понял, что Наталья распалилась, потому что в ход пошли запрещенные приемы.
     - …Под забором сдохнешь, как твоя мать, пьянь беспробудная, подстилка для отбросов. Что с ней, с б…….дёшкой сталось, известно тебе?
     - Да пошла ты на х……..!!
     Тимка обмер. Они всегда называли опекуншу на вы – вы, мама. И эти мерзкие матерные слова, выпущенные друг в друга, как комки грязи. Ничего подобного в их доме раньше не было.
     - Ах ты, дрянь! Наталья схватила  в страхе замеревшую Аурильку за руку, проволокла мимо стящего в дверях столбом Тимки, втолкнула в комнату и, захлопнув дверь, крепко зажала ручку.
     - Посиди там, выродок шатущий, подумай. Выйдешь, когда я тебе разрешу, - выкрикивала она в дверь в то время , как Аура колотилась с другой стороны, выворачивая ручку, но опекунша, которую силой Бог не обидел, держала ее мертвой хваткой. Она тяжело дышала, правое веко дергалось. Ух, как хотелось ей схватить эту девку за космы и повозить башкой, как это проделывал с ней в детстве ее отец, по ящику для обуви. Но нельзя, она твердо знала – нельзя этого делать. Вот если бы она была настоящая мать …
     На Тимку она не смотрела. И он, постояв еще немного, вернулся в свою комнату. Аура за дверью затихла. Наталья, посидев еще какое-то время в коридоре на ящике, ушла в кухню. Наступила тишина, облегчением, потом – гнетущей тяжестью. Тимку ломало, рвало изнутри на части. Он очень любил сестру, но – так было с первых дней их совместной жизни – не хотел потерять расположения Натальи. Боялся, ненавидел, но всегда безошибочно чувствовал, чего она ждет от него, и… старался.
     Аура так и не вышла из комнаты, а утром молча собралась и вместе с Тимкой пошла в школу. Тимка знал, что так будет: у Натальи в тот день был выходной. В школе сестра отсидела первый урок, на перемене пошла в столовую и в класс не вернулась, пропала до самого вечера.
    И пошла катавасия. Странно. Из истории древнерусского сакрального пения Тимка знал, что термин “катавасия” означает стихи-ирмосы, которыми покрываются песни канона на утрене. Они поются обоими клиросами посреди церкви. В музыке это было красиво, гармонично, в жизни – сумятица, бестолочь.
     В школу Аурилька являлась по настроению, эпизодически. Приходила – уходила. Классная грозилась карами за бродяжничество, без конца названивала домой. Наталья ругалась, но с каждым днем становилось все очевиднее, что ничего поделать она не может. Иногда от бессилия ей приходила в голову мысль отказаться от опеки. Но как же Тимур? На него, как на единственную свою счастливую карту, она ставила многое: свои амбиции, будущую достойную и спокойную старость. И потом в глазах других получится, что она не справилась. Ну уж нет. Еще посмотрим.
     Как-то утром в мусорном ведре Тимка обнаружил обломки статуэтки, бело-розового ангела. По такому подарку они с Аурой получили на Рождество. Наталья не была особенно щедрой, говорила, что все необходимое у них есть, а на безделки тратиться она не может. Тимур знал, что она получает на их содержание какие-то суммы, не вникал в это, но всегда удивлялся, зачем она дарит им совсем не нужные вещи, вроде этих статуэток, когда есть то, что им на самом деле понадобилось бы и было бы полезным. Ну вот, например, во многих ситуациях мобильник бы точно не помешал. Обломки-то он потихоньку снес в контейнер во дворе, а вот Аура двое суток не появлялась и ночевать не приходила.
    На третий день в школе к нему подошел одноклассник и, как ни странно без ехидства, серьезно и по-деловому, рассказал, что видел Аурильку около городского рынка. Девчонка курила в компании то ли цыган, то ли бомжей – он не разобрал. Тимка не на шутку перепугался, после уроков помчался домой перекусить и отправиться на поиски сестры с твердым намерением привести ее домой любой ценой.
     Забежав в свою комнату, чтобы бросить рюкзак, он остолбенел. На полу валялись сброшенные с письменного стола книги, верхний ящик тумбочки был выдран и валялся рядом, а другой наполовину задвинут. В этом ящике, в заначке, у Тимура лежали собственные деньги, сколько-то от собранного на улице в компании со скрипкой и две сотни, подаренные когда-то расщедрившейся Натальей на Пасху.
     Тимка медленно сел. Хотелось плакать. Как она могла? Ведь он-то, он-то ей не чужой, не враг. Пришла потихоньку. И не к нему, а так, за этими паршивыми деньгами. А он копил, хотел когда-нибудь купить ей платье, настоящее, нарядное, новое, не из second-hand. Чтобы она наконец… Он все-таки не выдержал и заревел, пригнувшись к коленям и изо всех сил зажимая кулаками глаза.
     На следующой день Наталья отправилась в школу. Она все-таки решила обратиться за помощью.  Классная руководительница Элла Сергеевна выслушала ее с сочувствием. О том, что Аура сбегает из дома, она не знала.
      - Это серьезно, - Элла Сергеевна в раздумье потыкала паркером в стол. – Надо принимать меры.
     - А какие меры мы можем принять? - с надеждой спросила Наталья, обрадовавшись обретенной поддержке в лице педагога.
     - Слишком уж далеко все зашло, - покачала головой Элла Сергеевна и помолчала. – А вы попробуйте поместить ее в изолятор. Может быть, это ее чему-нибудь научит...


     Господа педагоги! Не возмущайтесь, если в очередном  фильме самым гнусным, самым подлым, жалким или осмеянным персонажем оказывается школьный учитель. Умерьте свой праведный гнев. Отчего не приходит вам в голову простая мысль: как же, наверное больно был задет, унижен или оскорблен когда-то своим учителем создатель этого фильма, и не он один. Если вы поцарапали сердце ребенка в лучшем случае равнодушием, в худшем – злобой и высокомерием – не ждите от будущего пощады, потому что такие царапины не заживают никогда, а наболевшее ищет выхода.
     Господа усыновители! Возжелав осчастливить обиженного судьбой ребенка, раз и навсегда забудьте о том, что он вам чем-то обязан. Он не всегда будет послушен, у него неизбежно будет масса проблем, переживания, срывы, и нешуточные страсти, и неигрушечные горести, ему будет трудно, как и всякому на этой земле. И вам будет трудно. Принимать его любым, стараться понять, помогать, а не казнить. Подумайте, способны ли вы на это.
     Господа взрослые! Прежде чем вламываться в душу ребенка с метлой дабы устроить чистилище и уничтожить все, что, на ваш взгляд, вредно и плохо, пройдитесь хотя бы влажной тряпочкой по своей собственной душе. Господа взрослые…


     После уроков за ними пришла опекунша и сказала, что отведет Аурильку в изолятор. Тимка решил, что в больницу. Ну а куда же еще? Она и вправду больная, если у собственного брата ворует.  В тот вечер Аурилька вернулась домой, но Тимка был так зол, что и разговаривать с ней не стал. Да и она не рвалась поговорить. Назавтра Наталья отвела ее в школу за руку, велела Тимке глаз с нее не спускать, а сама пошла разговаривать с классной. В половине третьего, спустившись в вестибюль, они увидели ее с большим пластиковым мешком в руках. В мешке были сложены Аурилькины вещи.
     Дом, куда они пришли, на больницу никак не походил, скорее на большой кирпичный гараж. Втроем они прошли крохотный коридорчик и очутились в тесной комнате с ободранным столом, шкафом и стульями.  От стола на них вопросительно таращилась здоровущая тетка, с виду точная копия атаманши из “Бременских музыкантов”. Атаманша была одета в милицейскую форму.
     Тимка и Аура присели на стулья, а опекунша стала вполголоса разговаривать с теткой.
     - Допрыгалась,-  мрачно просипел Тимка,- до милиции. И что доказала?
     - Не твое дело, - огрызнулась сестра и, отвернувшись от него, сгорбилась на стуле.
     - Допрыгалась, Старостенко, - как эхо, громко повторила от стола атаманша. – Что ж ты вытворяешь, красавица?
     Наталья заново, но уже громко принялась перечислять Аурилькины пригрешения, и Тимка подумал, что хорошо, что опекунша ничего не знает про деньги. Воровство – дело нешуточное.
     Пока они объяснялись, из комнаты за стенкой, куда дверь была открыта, все время доносился какой-то шум, возня, хохот, что-то падало и скрипело, но что там происходит, видно не было. Вдруг в дверной проем высунулась голова, а потом нарисовался всклокоченный, круглолицый мальчишка. Он широко улыбнулся, глядя на присутствующих, но улыбка была какая-то странная, больше походившая на оскал. Помимо этого физиономию его украшали обильные сопли, которые пузырились у него под носом и которые он демонстративно размазывал по щекам. Тимку затошнило.
- Вытри нос, быстро, - скомандовала атаманша.
    - А вот не вы-ы-тру, - проорал пацан, продолжая паясничать.
     Атаманша стремительно вынесла себя из-за стола, выдрала из лежащей на столе пачки несколько салфеток, ловко поймала голову мальчишки и, зажав ее, как в тисках, прошуровала его физиономию, потом последовал болевой прием, пацан пискнул, хрюкнул и шумно высморкался.  Отпущенный на свободу, он с абсолютно не изменившимся выражением на  жизнерадостно улыбчатой роже, нырнул обратно в комнату, и оттуда послышался не менее жизнерадостный вопль:
- Ура! Новую девку привезли!
     Тимка посмотрел на сестру. Округлившимися, полными ужаса глазами она смотрела на дверь жуткой комнаты.
     - Ну что, гражданка, - требовательно заговорила атаманша, обращаясь к Наталье, - пишите заявление, будем оформлять.
     Наталья выглядела слегка растерянной.
     - А без заявления нельзя? – она понизила голос. – Ну, так, чтоб попугать только… На одну ночь…
     - Да вы что! – решительно и строго возразила атаманша. – Мы тут не в игры играем. Трое суток – карантин, здесь, в изоляторе, потом отправим в соседнее здание, “Приют” называется. Там с ними занимаются, и учителя есть, уроки, как в школе.
     - А здесь… - нерешительно начала Наталья.
     - А здесь мы с них глаз не спускаем ни на минуту, иначе они друг друга покалечат. Ну, к концу карантина и самые отчаянные тихенькими становятся…
     Она перевела взгляд на  Ауру, а та, вдруг вскочив с места, кинулась к Тимке, вцепилась в него, прижавшись, но смотрела при этом на Наталью. Как смотрела, он не видел, но заметил, как тетка-милиционерша отвела глаза и стала перекладывать на столе бумаги.
     Через полчаса, оставив атаманше листок с обещаниями, коряво нацарапанными трясущейся Аурилькиной рукой, они поспешно шагали прочь от жуткого места. Втроем.
     “Теперь она будет жить в постоянном страхе, - думал Тимур (“Чего ты боишься?!” – вспомнился ему ее недавний крик), - а это, может быть, хуже, чем сидеть в изоляторе.”
Он не ошибся. На следующий день у Аурильки случилась истерика, а потом она опять лежала в постели лицом к стене.
     Так прошли два дня. На третий, вернувшись вечером домой после занятий  в музыкальной школе, он заглянул к сестре. Ауры на кровати не было. Обрадованный он пошел в большую комнату, думая, что она там, потом заглянул к себе, на кухню – Ауры не было нигде. Он прислушался – квартира ответила тишиной. Он рванул дверь в ванную – пусто. Он влетел  обратно в комнату сестры и заметался по ней, потом выскочил в коридор и чуть не сбил с ног Наталью. Он и не слышал, как она вошла.
- Где Аура?!
    - Не кричи. – опекунша была удивительно спокойна и светла лицом.  Тимка отчего-то тоже сразу успокоился. Она улыбнулась.
     - Все хорошо. Антонина в монастыре, в Свято-Никольском. О ней там будут заботиться, и о душе позаботятся. Ты же сам видишь – заблудилась она совсем. Ей там помогут на дорогу-то вернуться.
     После пережитого ужаса Тимку отпустило. Как хорошо, что не надо волноваться за Аурику, что спало жуткое напряжение последних месяцев, что Наталья так спокойна и добродушна.
     - А мы к ней в воскресенье поедем, навестим. Пойдем, пойдем в кухню, я тебя покормлю…
     До воскресенья еще оставалось целых пять дней, а Тимку вдруг стало грызть беспокойство. Вечером он никак не мог заснуть, все вертелся и думал про Ауру, как она там. И привычные дела не делались: он все время отвлекался и задумывался. Наталья позвонила классной и сказала, что Аурика болеет, скоро поправится, но свободное место за их партой казалось ему каким-то безнадежно пустым.
     А в пятницу позвонила Кристина и предложила пойти в кино, и он согласился, заторопился, засобирался, а потом вспомнил, что у него нет ни копейки, а Наталья ушла в церковь, и он решил быстро сбегать к ней.
     В церкви Натальи не оказалось, ушла по каким-то делам – сказала ему сидевшая за конторкой при свечах маленькая бабушка Семеновна. Баушка Семеновна – так ее все звали – была одной из немногих церковных старушек, глядевших добро, без злого прищура. И Тимку она любила, и поговорить была охотница.
     - Скоро будет Наталья-то, ты присядь, Тимоша, - ласково улыбнулась она, - подожди, отдохни тут со мной, небось, учимшись-то, устаешь, милок. А Тонечка ваша как? Как ей там, у сестер-то, привыкает?
     - Да я не знаю, баушк. Мы в воскресенье к ней поедем, - присев под конторкой и соображая, как успеть к назначенному времени в кино,  ответил Тимка.
     - Уж как она ехать не хотела. Как птичка в клетке металась, - бормотала над его головой Семеновна.
     - Что? – до него не сразу дошел смысл ее слов. – Что вы сказали?
     Он вскочил, а она настороженно и внимательно вглядывалась в него.
     - Да я же ж говорю – как зверок загнанный по церкви бегала, а они ее втроем-то ловили и споймали.
     - Кто ловил? Кого? Что вы там бормочете?
     - Так же ж Наталья, и Игнат-сторож, и из монастыря что приехала, сестра-то чернокрылка Антонину вашу словили и увезли. Ну скрутили маненько, не в себе она была. Может, бес – помилуй, Господь – вселился…
     - Баушка! – заорал Тимка, - неслыханный крик ударил в купол, вернулся и разбился о каменный пол.
     - Свят, свят, - закрестилась Семеновна. – Ты что ж орешь, как оглашенный, в храме-то.
     - Баушка, - перебил ее Тимка, чувствуя, что его заколотило, - мне денег нужно. Я вот у вас свечек куплю, а вы на мать запишите, она отдаст. Я к  ней за деньгами шел, на кино. Опаздываю я, меня ждут.
     - Да возьми, я же ж тебе верю. Ты чего заполошился-то? Возьми вот да беги в свое кино – молодой…
     Приговаривая еще что-то, она отсчитала ему в пригоршню металлические рубли, и он рванул к выходу, не осенив себя напоследок знамением и не обернувшись на храм.
     У монастырских ворот он оказался затемно. Задохнувшись от подъема – бежал в гору всю дорогу – взялся за тяжелое кольцо на дверях – заперто. Не имея представления, куда идти (в ограде было темно, темны были и окна- ни огонька), он ощупью пошел вдоль светлой каменной стены.
     - Кто тут бродит? – услышал он чей-то голос, но, как ни старался, не смог различить, кто его остановил. Блеснул слабый огонек, потом обрисовался фонарь со свечкой внутри, осветивший мужика в лохматой шапке и с бородой. Сторож?
    - Я… Здрасьте, - голос от волнения не слушался.
     - Ну, здоров, - удивленно отозвался сторож.
     - Я тут… к сестре. У меня здесь сестра… Мне только узнать, как она…
     - Из монахинь?
     - Да нет, она….
     - Так из приютских, из отрадненских что ль приживалок? А чего на ночь глядя? Да и вообще не положено. Разрешение нужно от настоятельницы.
     - Мне очень надо, отведите меня к ней, к настоятельнице. Я вас очень прошу, - Тимка не знал, что такое ему сделать, чтоб его пустили, все готов был сделать, но не знал что.
     Сторож хмыкнул.
     - Чудной ты какой-то. А ну, пошли за мной.
     Сторож привел его в стоящую в отдалении у стены деревянную постройку, вероятно, сторожку, впустил внутрь и запер снаружи дверь. Тимка остался один, в темноте. Воняло селедкой и мышами, и за маленьким оконцем что-то постукивало, будто кто-то просился войти. Ему не было страшно, потому что ничего не было страшнее того, что случилось с Аурикой. Он представил себе, как она мечется по пустой церкви, а как ее скрутили, представить не мог. Как это, скрутили? И он все пытался понять, как, как будто это было очень важно, но тут загремел замок, и в сторожку вошли сторож и монахиня.
     - Почему ты знаешь, что твоя сестра у нас? – подступив к нему и подняв фонарь, ничем более не поинтересовавшись, сразу спросила она. Одета она была в черное, но изо рта у нее несло перегаром, как от ЖЕКовского слесаря, и от удивления Тимка опять потерялся.
      - Она… ее во вторник  только привезли. Мама…Наталья. Она старостой в нашей церкви… Ее Аурикой зовут, то есть Антониной. 
     - Путаешь ты чего-то, парень, или врешь, - подал голос сторож, но монашка зло зыркнула на него и сказала Тимке “подожди”. Его снова заперли.
    Опять потянулось время. Он стал считать, переводя счет в минуты, чтобы они не казались часами. Где-то здесь, в холодной глубине этой каменной громады –Аура. Он уже понял, что туда его не пустят, но он попросит монашку передать ей, что он приходил. От этой мысли ему стало легче. Он хорошо попросит, вежливо, он это умеет. И они передадут…
     Отворилась дверь, и сторож сказал с улицы: “Выходи”.
     - Иди домой, парень, - запирая за Тимкой дверь, сказал он. – Нет тут твоей Антонины. Убегла она. Иди, иди, - подтолкнул он стоявшего истуканом Тимку. – Точно говорю. Вчерась убегла.  А искать и догонять никто не станет. Она ж не на послушании. Так, убогая. Тут таких хватает. Корми их, охо-хо…
     Он мчался домой в надежде, что Аура вернулась. Но ее не было. Поехавшей на следующий день в монастырь Наталье подтвердили: Аура пропала. Ее искали, обьявили в розыск, даже показывали фотографию по местному телевидению, но так и не нашли. Церковные старухи шептались, что, может статься, в реку кинулась, а то сорвалась с обрыва, с горы Особной.
     Не сразу, постепенно до него стало доходить, что он теперь один на всем свете. Была сестра. Он предал ее, и она ушла от него, навсегда. А все могло быть по-другому, если бы… Если бы он тогда встал между ней и Натальей, а он стоял и смотрел, не вступился, а отвернулся. Он любил ее, но вроде скрывал это, никогда открыто не вставал на ее защиту, боялся слово сказать против Натальи, малодушничал, лицемерил, угадывал и угождал. И что в результате? Он предавал Аурику, потому что не был самим собой, а значит не был ее братом или был на какую-нибудь четверть, а в остальном – предатель. А теперь ее нет, и он ничей брат даже на четверть. Он никто, его нет, не стало.


     Наступила весна. К тому времени он научился думать о чем-нибудь другом, не связанном с Аурой, и потому заметил – уже весна. Сидя на скамейке в парке, он рассматривал кусты и древья, как будто видел их впервые.  Осенью и зимой все  голые кусты и деревья одного цвета, цвета ушедшей жизни, а весна, содрав лед и снег, начинает с того, что прорисовывает ветки бордовым, желтым, шоколадным, светло-зеленым, как ребенок рисует цветными карандашами, чтобы потом, осмелев и разохотившись, схватить кисть и писать свежими, широкими и смелыми мазками свои гигантские живые полотна.
     Он ждал Кристину. Она часто звонила, говорила какие-то утешительные слова, звала к себе в гости – он отказывался, а вчера наконец согласился встретиться с ней, потому что все решил и знал, что ей скажет.
     Она шла к нему по дорожке в распахнутом пальто. Солнце шло за нею, и она была такая красивая, как весна, и, когда подошла и села рядом, то оказалась еще красивее. А ему было все равно. Она смеялась, что-то рассказывала, а он не слушал, и Кристина притихла, глядя ему в лицо, и тогда он сказал:
     - Ты понимаешь, что самое главное – это когда по-честному?
     И она сказала, что понимает, и глаза у нее больше не смеялись.
     - Мы никогда больше не увидимся, - сказал он. – Ты – девочка из хорошей семьи, и вокруг тебя хорошие люди. А у меня дурное наследство, чтоб ты знала. И еще я – дрянь, подлая дрянь и предатель, и другим я никогда не стану. И тебя предам. Когда-нибудь, все равно. Я это знаю. Поэтому уходи.
     Ее глаза наполнились слезами, которые начали медленно скатываться по щекам. Непрозрачные капли, похожие на березовый сок. И ему захотелось слизнуть их, и ком встал в горле, и тогда он сказал:
     - Ну и чего ты ревешь? Богатые тоже плачут, да?
      Тогда она встала и пошла прочь, а он смотрел ей вслед и думал: “Все правильно”.
Он еще немного посидел один, потом поднялся со скамьи. По дорожке быстро удалялись, уходили от него Кристина и весна. “Все правильно” – еще раз подумал он и, отвернувшись, пошел в другую сторону, все ускоряя и ускоряя шаг.

  Глава вторая.               КРИСТИНА.  КРИВОЕ ЗЕРКАЛО



     - Пошла, пошла… и-и  - четыре! Лассо! Раскры-ылись! Крутим, крутим, крутим… - не докрутили.
     Тяжело дыша, оттолкнувшись друг от друга, как одноименные заряды, танцоры разошлись в разные концы зала. Требовательное “Встали. Все сначала” прозвучало раньше, чем Кристина успела вынуть из сумки пачку влажных салфеток. Поспешно промокнув лоб и виски, она вернулась на исходную позицию.
     Подготовка к открытому чемпионату десяти в Лондоне была такой интенсивной и изматывающей, что временами ей хотелось поселиться в этом зале. Как мираж в пустыне перед глазами периодически возникала раскладушка, на которую можно было бы упасть сразу же по окончании тренировки и проспать до следующей.
     Нет раскладушки? Ах, какая жалость. Но зато уже в пятый раз  “Hit the road Jack and don’t you come back”. Раз – два – три – четыре! No more, no more, no more, no more… и-и… по линии – в центр, по линии – в угол!
     Карина крутилась вокруг них, щелкая, как бичом, короткими командами:
     - Растяжка!.. Виск!.. Закрещивание… Резче голову! Глаза где?! Пируэт!... Руки!!
     Кристина знала: покончив с технической “расчлененкой” – рука, нога, подбородок, шея, попа, - тренер потребует “проникновения”, и тогда все сойдется в одной точке наивысшего блаженства – в танце, в который она погружалась, как в пучину: отчаянно сопротивлялась, затянутая в воронку, выныривала на поверхность, взлетала на гребне волны и снова ныряла с ознобом в груди и в колючих мурашках.
     - …Закончили. Достаточно на сегодня. В четвертом такте пасадобля перекрестный поворот отработать надо. С таким поворотом не в Европу ехать, а в Старо-Галошинск. А вообще молодцы, - в обычной своей манере хвалить и ругать одновременно закончила занятие тренер.
     Кристина медленно пошла вдоль зеркальной стены, восстанавливая дыхание, мельком взглянула на свое отражение – тот еще видок: взмокшая майка, на щеке и лбу серые полосы, в висках стучит так, что в глазах темно, а губы сами собой собираются в болезненной гримасе.
    За спиной промаячил в дорожке шассе Александр и застыл в теневой позиции, глаза – в зеркале, на себе любимом. Манера такая – по окончании тренировки или после остановки музыки обязательно пройти еще несколько па.
     - Расслабься, Сань, - посоветовала Кристина в зеркало. – Свирепый бык повержен, усталый тореро, посылая воздушные поцелуи дамам, покидает арену.
     Александр довольно усмехнулся, конечно, нисколько не сомневается, что именно его она назвала тореро. Пасадобль – один из любимых его танцев, ведь внимание в нем акцентируется на партнере. Он –герой-матадор, партнерша – всего лишь плащ в его руках.
     - Тебя подвезти? Или ты на своей? – кивая уходившей Карине, вежливо и безразлично поинтересовался он.
     - Не-е-ет, нет, нет, - на мотив пасадобля пропела в ответ Кристина.
Первое “нет” означало, что на сегодня общением со своим партнером она сыта по горло. Второе – что права она получила совсем недавно, и вождение ее еще пока здорово напрягало, а малышка Toyota –Yaris, подаренная отцом, не торопилась признать ее своей хозяйкой и не всегда слушалась.  А третье “нет” означало, что за ней приедут, отец или мама, потому что сегодня надо забрать новое платье для латины.
     Кристине исполнилось уже девятнадцать, она закончила второй курс английского отделения филфака, но продолжала жить в привычном, несколько тесном, но уютном мирке, основу кторого составляли родители, любимые, умные, понимающие, и танцы, любимые и необходимые ей, как воздух. И еще.. Никто и никогда не нарушал больше ее сердечного спокойствия так, как когда-то нарушил его Тимур. С тех пор, как он безжалостно оборвал тонкую и слабую связующую их нить, ее не посещали беспричинная радость и легкость при мысли о том, что кто-то живет с ней в одном мире и каким-то волшебным образом превращает его в искрящуюся картинку калейдоскопа, каждый раз новую и невиданно яркую. Впрочем, это не мешало ей оставаться жизнерадостной, общительной, доброжелательной, по-детски легкой и абсолютно неконфликтной.
     Партнер ее являл собой полную противоположность, и общепринятое мнение о том, что профессиональные танцоры рано или поздно становятся близки или женятся, их никак не касалось. Александр продолжал относиться к ней как к ребенку, покровительственно и свысока. Кристине были неприемлемы его упертость, дикое, переходящее все разумные границы тщеславие и снобизм. Он был снобом в отношении к тем, кто не танцует и, следовательно, не является избранным и посвященным, а также к тем, чей социальный статус не соответствовал его требованиям, предъявляемым к образованию, уровню доходов и образу жизни. Однажды в его лексиконе всплыло мерзкое слово “быдло”, на что Кристина, вспылив, объявила ему, что для нее быдло – те, кто не моется и не говорит “спасибо”, все остальные – люди, которые, кстати, кормят его величество Александра, одевают и очищают окружающую среду от его, пардон, дерьма, отходов, так сказать,  физиологического производства его светлости.
     Она не собиралась смотреть ему в рот, при случае могла дать отпор, откуда и произрастал антагонизм их отношений, который хитро и тонко использовала  их тренер Карина, очень умный и проницательный профессионал. Пара была чрезвычайно яркой, в высшей степени экспрессивной и удивляла нестандартными интерпретациями не только в латине, но и в Европейской программе. В рейтингах  IDSF они уже в течение двух лет не выходили из десятки, а через неделю, в Лондоне, планировался прорыв в пятерку лучших, и, хотя Александр со свойственной ему самоуверенностью не считал эту задачу программой-максимум, все понимали, что две пары хозяев чемпионата и итальянцы, которых им ни разу не удалось перетанцевать в самбе, находятся в более сильной позиции. Но паркет – как шахматная доска: каждый танец – новый ход, ослабляющий или усиливающий позицию, подтверждающий или опровергающий дерзость и смелость комбинации.


     В аэропорту Кристину провожала мама. Отец был очень занят, в последнее время они мало виделись, но она знала, он будет звонить в Лондон по нескольку раз в день, поддерживать, находя самые нужные, верные слова, после которых хотелось немедленно выйти и станцевать не просто отлично, а гениально, так, чтобы танец стал воплощением непобедимой,  всевластной и всесильной красоты.
     - Там у них похолодание и дожди, - в десятый раз повторяла мама, стоя рядом с Кристиной в очереди на регистрацию. – Одевайся, не ходи голой и ноги береги.
      Ей было тринадцать, кажется, когда на отдыхе в Прибалтике, где в середине июля температура воды была четырнадцать градусов, и дул ледяной ветер, она застудила ступни. На обеих ногах вылезло жуткое гнойное воспаление – чирей, как сказал отец. Это он лечил ее подорожником и мазью Вишневского, которые вытянули нарывы, и воспаление прошло, но на ступнях еще долго не заживали две круглые, глубокие дырки, и до сих пор от них остались еле заметные шрамы.
     - Ну, удачи вам, - мама кивнула Карине и Александру, потом взяла Кристинину левую руку в свою. Она всегда прощалась с ней одинаково, брала ее за руку, будто не хотела отпускать и целовала в щеку.  В глазах – беспокойство, неизменное, вне зависимости от расстояния, продолжительности разлуки и ее, Кристины, возраста. – Береги себя.
     В Лондоне, действительно, моросил слабый, серенький дождик, который, наверное, неожиданно даже для себя, придавал лоск и блеск сдержанной строгости британской столицы.
     Блестела, как навощенный паркет, мостовая, лоснились красные бока двухэтажных автобусных монстров, отливали лаком мокрые кейсы и разноцветные клеенчатые плащи местных модниц, переливались неоновыми цветами покрытые сверкающей дождевой пылью окна в гостиничном номере. Дождь трудился всю ночь и добросовестным мойщиком начал новый день.
     В полдень отгремело открытие чемпионата, и был дан старт первому мероприятию. Уже на разминке стало понятно, что организаторы намудрили с паркетом. Он оказался невероятно скользким, впору коньки надевать, а не накаблучники. В одну четвертую стандарта они вышли ожидаемо, потому что выиграли медленный фокстрот, и в танго большинство судей поставили их на второе место. Больше ничего от этой программы Кристина не ждала. Было очевидно, что в ожесточенное соперничество англичан и итальянцев неожиданно, но решительно вмешались очень колоритная  пара из Германии (темнокожий партнер и изящная белокурая Гретхен) и молодые танцоры из Литвы, исполнявшие почти все танцы в манере утонченной грусти, несколько жеманной, но притягательной. Возможно, судьи в первых заходах  присматривались к ним, потому были менее внимательны и придирчивы к паре Савицкая-Дагаев. Они оба знали, что ставка делалась на латину, особенно на пасадобль и джайв, но Кристина ясно видела – Александр закусил удила и даже уже просчитывал возможности выхода в финал. Сама же она уходила на перерыв на дрожащих, напряженных ногах с непроходящим ощущением скользкого паркета.
     Шел пятый час соревнований. В 16-15 четвертьфиналисты разошлись по площадке для исполнения последнего танца программы дня.
     В 19-15 на тихой, зеленой улице в воротах двухэтажного дома , окруженного невысокой и затейливой чугунной оградой, показался крупный мужчина в дорогой серой паре, пропустивший вперед изящную, нарядно одетую золотоволосую женщину. Чуть покачнувшись на высоченной шпильке, женщина ухватилась за рукав мужа, и он подхватил ее за талию, помогая удержать равновесие. Оба смеялись…
      В 16-19 Кристина в типпль шассе поскользнулась-таки на проклятой блестящей доске. Каблук поехал, подворачивая ногу, но неимоверным усилием она удержалась. Санька зашипел, как проколотая камера, заводя ее руку, будто заламывая…
      В 19-19 мужчина открыл перед женщиной дверцу припаркованного у тротуара авто, и в это время в ее сумочке засигналил телефон. – Опаздываем, - бросил ей мужчина, грузно усаживаясь на место водителя. Опираясь о дверцу рукой с зажатым в ней вопящим  телефоном, женщина легко прогнувшись, опустилась на преднее сиденье. В замке зажигания уже поворачивался ключ…
     За спиной с тяжелым присвистом продолжал испускать шипение Санька. Он вдруг показался Кристине громадным, как реальное гигантское, спущенное колесо автобуса, почему-то невероятно воняющее горелой резиной. Ей было дурно, и в предобморочном состоянии она еще успела услышать, что в полуфинал они не попали…
     Бешеный красно-желтый ураган полыхнул в окна двухэтажного дома, с силой хлопнула незащелкнутая чугунная калитка, в которую ударила взрывная волна. Описав дугу, перелетел через ограду маленький черный мобильник и истерически орал, лежа на влажном газоне. По тихой, зеленой улице неслись гарь и смерть.


     Подперев рукой голову, Кристина рассматривала свое отражение в старомодном трехстворчатом зеркале. Левая створка была какая-то странная. Из нее на Кристину смотрело припухшее лицо со скошенными глазами. Она отвернулась от него и перебралась на кровать. В несчетный раз открыла крышку телефона.  На дисплее 20-30. Карина, приказав немедленно ложиться, переоделась в блестящее коктейльное платье и ушла. Тренерам полагается тусоваться, спортсменам – спать.
     “20-45. У наших - 23-45.” В несчетный раз Кристина набрала номер отца – тишина. Он позвонил в перерыве, но в самом конце, и они говорили буквально одну минутку. И за весь вечер ни одного звонка. Три раза подряд набрав домашний номер, она долго слушала гудки – пусто. Ну да, они собирались сегодня  в театр, но уже ночь. И почему, почему же не отвечает мобильник матери?
     Скоростной набор –мамуся. Ту-у-у…Да почему же, по какой такой причине в черной ночи, в темноте это безответное ту-у-у, тоскливое и… отчего-то страшное.
     - Мама! – вдруг неожиданно для себя, не в силах больше выносить тупое равнодушие гудка, в бессильном отчаянии закричала Кристина в трубку. – Ма-ма-а-а-а! – унеслось в гудящую пустоту. Как в бездну.
     Она все-таки расплакалась, первый раз за весь этот тяжелый день, а потом уснула, скорчившись поверх скомканного одеяла и подушек.
     Не поняв, сколько проспала, она проснулась от внезапно вспыхнувшего света и в дверном проеме незрячими еше глазами увидела белое пятно, а потом на нем проступили темные глаза и вокруг еще более темные волосы. “Карина? У Карины не может быть такого белого лица,”- не поверила она себе и тут заметила за спиной тренера Александра.
     - Что случилось? – слезая с кровати им навстречу, очень громко, а потом еще раз – тише, спросила она и вдруг почувствовала, как из-под ватных ног мокрой глиной уползает скользкий паркет.


     За окном мелькало и шумело железо: гнались друг за другом разноцветные легковушки, дергали рогами троллейбусы, громко отдувались, тормозя, грузовики. Внутри этих железных капсул находились люди, но каждая воспринималась как самостоятельное, живущее своей жизнью, вроде бы неживое, и в то же время со своим характером, существо.
     Кристина вздохнула, глядя вниз на шумящий проспект. Прямо напротив ее окна уютно светились мягкой старой бронзой две сросшиеся стволами сосны. Но это не ее окно, и не ее комната, и дом не ее. Вот уже месяц, как она живет у Александра, вернее в доме его родителей. Две недели после похорон она пролежала в постели; все время кружилась голова, темнело в глазах, тошнило. Она почти ничего не ела, не было сил, и ей казалось: вот еще чуть-чуть – и она умрет, наконец-то умрет, только врач, приходивший к ней, думал иначе. Он был хмур и строг, почти не разговаривал, но делал свое дело так, что она стала поправляться.
     За окном было солнечно. Город нежился в сентябрьском тепле, радуясь ему и отходя от изнуряющей летней жары, и ранняя осень пробегала прохладными пальцами по его телу и тихонько дула на обожженные места.
     Кристине тоже захотелось подышать в ритме сентябрьского денька. Она знала, что за домом есть огромный сад, там Санькины родители устраивали барбекю, вечеринки и другие торжества.  Она спустилась по лестнице, прошла через холл и, выйдя на полукруглую каменную веранду, остановилась, вдохнула чистый и нежный аромат цветов,  зажмурилась и часто задышала. Мир нисколько не изменился, все в нем было гармонично и прекрасно по-прежнему, и от этого стало еще больнее.
    Она ушла далеко, за густо посаженные розовые кусты, за зеленые свечи туй, погуляла, трогая стволы худеньких вишен с клейкими карамельками прозрачной смолы и, устав, присела на скамейку. В дремотное ее оцепенение, сначала неясно и издалека, потом – близко и четко, проник голос. Где-то рядом, за кустами, говорила по телефону Евгения Борисовна, мать Александра.
- Замучились мы с ней. Да еще журналисты во все дыры лезут…
     Кристина вздрогнула, заметалось сердце, задрожали руки. Она хотела встать… и намертво приклеилась к скамье.
     - Ну а как ты думаешь! Все же знают, что она у нас живет. Я ночами спать перестала, от каждого шороха вздрагиваю, от телефонных звонков – нервные импульсы. Следствие… да что следствие…
     Голос стал удаляться. Кристина перевела дух и потерла о скамейку противно вспотевшие липкие ладони.
     Вечером за ужином она очень вежливо поблагодарила хозяев дома за все, что они для нее сделали и попросила Александра отвезти ее домой. Евгения Борисовна промолчала, за что Кристина была ей очень благодарна, а ее муж дежурно сказал, что она может оставаться у них сколько захочет. На это Кристина очень спокойно (заранее отрепетированное было спокойствие) объяснила, что ей пора уже в университет, иначе много пропустит, пора также заняться другими делами, ведь уже не один раз звонил их адвокат, и, кроме  того, чувствует она себя уже совсем хорошо.
     На ночь глядя ее, конечно, не отпустили, а рано утром Александр по дороге на лекции подвез ее, выпустил у дома и уехал, пообещав позвонить.
     Кристина открыла калитку, поднялась по широким каменным ступеням, отперла  входную дверь, потом еще одну, двустворчатую, с рифленым стеклом. Вот она и дома. Как любила Кристина свой дом, любила возвращаться сюда из путешествий, после соревнований, из школы, с лекций, как любила украшать его вместе с мамой симпатичными безделушками и цветами, как сгорали в огне камина все мелкие неприятности, превращались в пепел, в пустяк. Дом всегда был для нее укрытием, надежной крепостью, она всегда чувствовала себя здесь защищенной. Не сейчас. Дом осиротел вместе с ней, стал слаб и беззащитен, как и она сама.
     Ей стало страшно, и весь день она старательно отгоняла этот мутный страх, занимая себя устройством нехитрого своего быта, делая необходимые звонки и разбирая свои конспекты и книги. А впереди все равно маячила ночь, и ее надо было пережить.
     Обстоятельства дела о гибели известного предпринимателя Сергея Савицкого и его жены были неясны, и следователь из прокуратуры сразу дал ей номер своего телефона и велел быть внимательной, осторожной и не медля звонить по поводу чего-либо подозрительного. Она понимала, что наличие этого номера-соломинки никак не ограждало ее от возможной опасности – впрочем, и саму опасность она представляла себе очень слабо - но в любом случае решила, что должна быть к ней готова.
     Покопавшись в кухонной утвари, она выбрала тяжелый, блестящий топорик для разделки мяса, напоминавший томогавк, и, положив это нехитрое оружие на пол рядом с диваном и газовый баллончик под подушку, улеглась на первом этаже в гостиной.
     Уснуть она не смогла, но не оттого, что боялась. Страшнее страха за свою жизнь оказалось другое. Вытянувшись под одеялом, сжав под подбородком исхудавшие руки и глядя широко раскрытыми глазами в темное окно, девятнадцатилетняя девчонка убеждала себя в том, что, для того, чтобы защитить себя, она сможет ударить этим, лежащим рядом с ней, блестящим и острым топором человека. Ударить по голове, сильно, по-настоящему. Сможет. Сможет. Сможет. Так убеждала она себя всю следующую ночь и еще две, а потом, убедив, научилась засыпать с этой мыслью.
     Так в жестокой ломке характера, в борьбе с периодически накатывающими черными волнами депрессии прошли полтора месяца. Двенадцать лет в спорте научили ее ставить цель и добиваться ее. И она ставила и добивалась, и цель была взять себя в руки. Ни одна победа не давалась ей с таким трудом, ни одна борьба не требовала таких усилий, как борьба с собой.
     За это время утихомирились журналисты, потеряв интерес к почти не сдвинувшемуся с мертвой точки следствию, закончил разбор бумаг занимавшийся делами отца адвокат. Выходило, что отец позаботился о том, чтобы в случае его смерти жена и дочь не только могли пользоваться его счетами, но и получать долю от прибыли с авторемонтных предприятий. Поверенный еще сказал, что Кристина обязана регулярно перечислять энную сумму брату отца, живущему в Перми, на содержание и лечение матери, которая находилась на  полном патронаже в связи с потерей интеллектуальной сохранности. Брат этот, которого Кристина видела второй раз в жизни, показался ей, мягко говоря, странным человеком.  Приехав на похороны, без конца повторял: “Я же говорил, что так случится, за красивую жизнь надо платить”, - и после погребения немедленно отбыл,  сквозь зубы попрощавшись с осиротевшей племянницей. Больше никаких родственников она не знала.
 Кристина пыталась выспросить у адвоката что-нибудь о состоянии финансовых дел, но он ответил, что это ей пока ни к чему, еще раз повторил, что Сергей Антонович все предусмотрел и велел обращаться к нему в случае затруднений.
    Затруднения были там, где помочь он не мог. Кристина стала ходить на лекции в университет, где постоянно натыкалась на любопытные, скрытые и откровенные, взгляды, среди которых встречались, но не превалировали сочувствующие. Близких подруг у нее не было, так уж получилось. Вечно занятая, спешащая то на тренировки, то на частные уроки английского, при всей своей занятости никогда не запускавшая учебу Кристина была неинтересна своим сверстницам, а в ее той, прежней, жизни недостатка не было ни в чем, в общении в том числе. В теперешней  жизни образовался гэп, пустота, незаполненное пространство, как пролом в мосту, который она все пыталась  как-то починить, постепенно приходя к выводу, что это бесполезно и надо строить новый. Это оказалось делом нелегким, не очень у нее получалось, и она все периодически возвращалась к пролому и подолгу стояла подле него, горестно качая головой и загоняя в душу занозы, торчащие  из обломанных досок.
     Единственным реально близким существом на тот момент  была малышка Toyota, такая живая, ощутимая память об отце. Она очень любила ее, заботливо за ней ухаживала, тихонько с ней разговаривала и всегда ставила диск “Modern Talking”, который отец всегда слушал в машине, особенно когда уставал и хотел снять напряжение.
     И еще ее спасали танцы. Только на тренировках она забывалась. У танца была своя жизнь, и он заставлял ее жить этий жизнью, оставляя все инородное за пределами музыкального фрагмента.. Танец колдовал над ее душой, врачевал ее, помогал выживать.
     В тот день с утра все у нее ладилось. Во-первых, в первый раз получились блинчики, точь-в-точь как у мамы. Они у нее испекались тоненькие-тоненькие, почти прозрачные. И мама всегда экспериментировала с разными начинками: то творог с зеленью и орехами, то сырное ассорти с ветчиной и грибами, то тушеные яблоки с курагой и корицей.
     Блинчики золотились  аккуратной стопкой на белой тарелке, подмигивали коричневыми пятнышками – маленький привет от мамы. Кристина осторожно завернула в аппетитный блинчик две ложки покупного сливового джема и подумала, что обязательно придумает какую-нибудь особенную, фирменную начинку.
     На улице сыпал легкий снежок, и, выехав из гаража, она не удержалась, вылезла из машины, подышала морозным воздухом и покружила по двору, протоптав путаную дорожку следов. Чуть позднее эта дорожка  станет еще более запутанной, но, вернувшись  домой затемно, Кристина, конечно, ничего не заметит.
     Между лекциями и тренировкой Кристина успела пробежаться по магазинам. Она хотела купить  родителям Александра что-нибудь особенное в подарок к Новому году. Такая была у них традиция, он тоже всегда делал подарки ее родителям. Кроме того, она все-таки была им очень благодарна, ведь они заботились о ней, поддерживали, лечили и отбивали атаки репортеров в самые тяжелые дни.
     Разглядывая разнообразные дизайнерские выдумки в бутиках домашнего интерьера, она увлеклась и, спохватившись и опаздывая, полетела на тренировку, уверенная в том, что Александр  уже приехал, и недовольное бурчание ей обеспечено. Но, к ее удивлению, в зале было пусто. Привычно спрятавшись на сцене за занавесом, она быстро скинула сапожки и нырнула в длинную рабочую юбку (сегодня они собирались шлифовать два танца стандартной программы) и тут услышала, как стукнула дверь. Выгляув из-за занавеса, она увидела одетую в полушубок и брюки Карину. Вечно спешащая, не умевшая даже медленно ходить, всегда всех подгоняющая, она  выглядела странно медлительной или медлящей: неторопливо огляделась, прошла через весь зал и, не раздеваясь,  уселась в первом ряду стоящих у окна кресел.
     - Здравствуйте, - Кристина вышла из-за занавеса и остановилась у края сцены, глядя сверху вниз на хмурую и какую-то подавленную Карину.
     - Здравствуй, - кивнула та в ответ, уставившись в пол перед собой.
     - Что такое? Не будет занятия? – спросила Кристина.. – Саня не пришел?
     - Не пришел. И не придет. Иди сюда. – Карина наконец подняла на нее глаза. Взгляд говорил не то, что ее отрывистый, сердитый тон.
     - Он, конечно, тебе не звонил?
     - Нет, - растерянно ответила Кристина, стоя перед тренером босиком и перебирая пальцами складки юбки.
     - Я думала о нем лучше, - как бы про себя заметила Карина. – Впрочем, хватит тянуть кота за хвост. Александр не хочет больше с тобой танцевать, категорически отказывается. Он уже ищет другую партнершу, возможно, уже нашел, и просил поставить тебя в известность.
     - А вы? – перебила ее Кристина. – С кем останетесь вы?
     Карина встала, подошла совсем близко и вдруг, притянув к себе Кристину, обняла и прижала ее к себе.
     - Кристина, девочка, ты ведь не первый год в спортивных танцах, не хуже меня знаешь, что партнера найти труднее, чем партнершу. Твой простой может затянуться, а его родителям, при их финансовой стабильности, ничего не стоит хоть завтра купить любую партнершу. Мне думается, что Евгения Борисовна и была инициатором этого шага.
     - Вы бросаете меня? Не верю, - прошептала Кристина, вцепившись в рукав ее полушубка.
     Карина расстроенно вытерла ладонью катящиеся по щекам Кристины слезы. – Одевайся, - мягко сказала она. – Едем отсюда, выпьем где-нибудь кофе, поговорим.
     Она отпустила от себя Кристину только когда убедилась, что девчонка перестала смотреть пустыми глазами в одну точку, и они наконец договорились о совместных действиях по поиску нового партнера.
     Кристина села в машину. Гэп-пролом увеличился, она физически ощущала, как качается на обломившейся доске моста, и, чтоб не грохнуться в пропасть, схватилась за телефон. Два раза отбросив ее звонок, тореро все-таки ответил на третий (впрочем, он мог быть и пятый, и двадцать пятый).
     - Я хочу знать только одно, -сцепив зубы, чтобы они не клацали друг о друга, сказала Кристина, - почему ты ничего не сказал мне, сам?
     - Ты для меня неподходящая партнерша, - категорично и невнятно отозвался Александр и после небольшой паузы, будто получив подачу суфлера, добавил. – После твоего срыва в Лондоне это стало очевидным.
    Продолжать разговор не имело никакого смысла, и она нажала “отбой.”
    А через несколько дней наступила новогодняя ночь.


     Времени наплевать на человечество. Ему глубоко безразлично чье-то предательство и совершенно неважно, теряем ли мы людей или теряем веру. Оно не задержит ни секунды, чтобы избежать несчастья, и не добавит ни одной, чтобы продлить радость. Оно ничего не приближает и не удаляет в угоду людям. Оно бесстрастно и бессердечно, потому что бессмертно.


     Часы и минуты отсчитывали финал старого года, и времени было все равно, провожают ли его люди и что о нем думают. Кристина провожала:  в старом году были мама и папа.  На стойке бара во множестве стояли разноцветные бутылки. Кристина подошла к делу творчески – смешивала коктейли. Получалось интересно, в основном – вкусно и неожиданно весело. Из телевизора звучали мелодии и ритмы.
     - О! Знакомое что-то! Ча-ча-ча-а-а! Станцуем?  А, елка?  Я танцевать хочу, я танцевать могу… до с-самого утра…
Кристина закрутилась вокруг деревца -  вздрагивали и качались шарики и бусы. Не удержав равновесия, она схватилась за разноцветную, в лампочках, гирлянду и сильно дернула на себя. Елка дрогнула и накренилась. Кристина дернула еще раз и завела руку, как в лассо. Елка накренилась еще сильнее и рухнула на пол. Кристина постояла над ней, покачиваясь с пятки на носок и глядя на нее сверху вниз.
     - Ты для меня неподходящая партнерша, - уничижительно сказала  она и брезгливо отвернулась от поверженной елки. – Еще коктейльчик, мисс? Ух, какой зелененький! Со стаканом в руке она закружила по дому и толкнула дверь в кабинет отца.
     Она избегала заходить сюда и сейчас остановилась, как вкопанная, озираясь, будто попала незнакомое место. Напольные часы стояли, на кожаном диване, на письменном  столе чуть заметный слой пыли, одна дверца книжного шкафа неплотно прикрыта. На столе – портрет отца, это она его сюда принесла. Кристина долго смотрела на фото, потом взяла портрет в руки.
     Отец был для нее…роднее не бывает. Рядом с ним она была сильной, она гордилась им и гордилась тем, что она – его дочь. Он умел обьяснить, он умел слушать, интересоваться, вникать, понимать. Он был умен и прост.
     - Лучше тебя нет, - не замечая, что говорит вслух, шептала она портрету. – Мне плохо без тебя. Как мне жить? – она уже кричала. - Скажи!
“Скажи! Скажи! Скажи! “ – разнеслось по дому. Прижав к себе портрет, она скрючилась на диване, как от боли. Посидев так несколько минут, осторожно вернула его на место и, подойдя к балконной двери, рывком распахнула ее. На нетвердых ногах подошла к перилам, оперлась о каменный бордюр. Внизу острыми гранитными зубьями щетинился маленький фонтан в цветнике. Присыпанные снегом камни поблескивали драгоценно.
      -  Сказочная  будет красота, - пробормотала она и поставила ногу на бордюр.Наверху, в небе качались звезды, внизу, на земле, тоже что-то раскачивалось. Качался каменный бордюр под коленом, и, казалось, весь дом  подкачивает.
     - Прыгай – ловлю, - раздался снизу голос, и от неожиданности она дернулась, поскользнулась и шлепнулась на спину, а, поднявшись, в испуге перегнулась вниз, пытаясь рассмотреть человека, сказавшего эти странные слова.
     Он стоял, задрав голову, и в свою очередь пытался разглядеть где она.
     - Вы не узнаете меня, Кристина? – громко спросил он.- Меня зовут  Владислав Алексеевич. Мы познакомились на корпоративе, в “Красном квадрате”, позапрошлой зимой. Мы с Сергеем Антоновичем активно сотрудничали в тот год.
     - Мой отец? – очнулась она.- Вы знали моего отца?
     - Больше, чем знал, - немедленно откликнулся незнакомец. – Я подходил к вам на похоронах, но вы, конечно, не помните, - он умолк.
     “Не помните. Конечно.” Сейчас хорошо бы было вспомнить еще кое-что, но… не вспоминалось.
     - Кристина, - помолчав, сказал человек снизу, - вы замерзнете. Я пойду, а вам  лучше вернуться в дом.
“Замерзнете… В дом…. Да кто вам сказал, что там тепло, в доме-то этом. Там бутылки, осколки шаров на полу и не с кем поговорить”.
     - А вы?.. Вы торопитесь? –тихо-тихо, будто нарочно, будто играя в игру: расслышит – да, не расслышит – нет, спросила она. Он - расслышал…
     - Здесь беспорядок, - смущенно констатировала Кристина и так очевидный факт и неуверенно предложила : - Идемте в столовую.
     Гость кивнул и, деликатно обходя взглядом батарею бутылок на стойке, пошел следом за ней.
     - Кофе? – предложила она, берясь в кухне за чайник.
     - Вообще-то уже скоро двенадцать, - улыбнулся гость. – нельзя не выпить за Новый год.
     - Нет, - помотала головой Кристина, - я больше не буду.
     - Ну, шампанское вам не повредит, - заверил он, не спуская с нее глаз. – Впрочем, - добавил он, - у нас есть еще пятнадцать минут. Можем выпить кофе – вам станет лучше.
     - Владислав… А-андреевич, - начала она, ставя на стол чашки.
     - Алексеевич, - поправил он, - но меня можно называть Влад. Так проще.
 На вид ему было около сорока, и Кристина не поняла его.
     - Мы мало знакомы, Владислав Алексеевич, - возразила она. - Точнее – совсем не знакомы.
     - Вы ничего не помните, - улыбнулся он. – Мы даже танцевали с вами. Один танец, потому что вашим постоянным кавалером был Сергей Антонович.
     Отец  действительно иногда брал с собой на корпоративные мероприятия Кристину, правда, для этого надо было получить одобрение мамы. Там бывало не особенно интересно, зато можно было потанцевать. Отец любил приглашать ее, и они удивляли гостей, потому что никто не знал, что отец, будучи студентом, три года танцевал в студии бальных танцев и еще неплохо помнил технику и основные фигуры стандарта.
     - Вы чудесно танцуете, - продолжал Владислав Алексеевич. – Международный класс?
     - А как вы оказались в нашем дворе? – не ответив, резко сменила тему Кристина.
     - А когда вы последний раз запирали калитку? – ответил он вопросом на вопрос.
     Кристина озадаченно взглянула на него.
     - Я… не помню. Но я не это имела в виду. Сегодня ведь новогодняя ночь.
     Он взглянул на часы.
     - У вас есть шампанское?
     Кристина открыла холодильник.
     - Так бывает, Кристина, забирая у нее из рук мгновенно запотевшую бутылку и глядя ей в глаза, очень серьезно сказал он. – Вдруг в самый канун Нового года ты понимаешь, что не хочешь встречать его с тем, с кем собирался.
     - И что тогда? – осторожно спросила она.
     - И тогда остается только сесть в машину и кататься по улицам. Можно увидеть что-то необычное. Например, девушку, которая решила улететь с балкона.
     Ей вдруг опять стало весело. Весело и легко, и беззаботно, и…спокойно. От присутствия этого человека, его ласковых и внимательных глаз, уверенных, сильных рук, ровного голоса, умных, взрослых разговоров. Впрочем, с умными разговорами как-то не очень получалось, не очень способствовало этому все-таки выпитое шампанское. Ей казалось, что она все съезжает на какую-то чушь, а Владислав Алексеевич, то есть Влад, все время  так забавно ее переспрашивал и очень этим смешил.
     Новогодняя ночь уже давно перестала  быть ночью, и в какой-то момент, уже в полудреме, ей показалось, что напротив нее, в кресле, сидит отец и грустно глядит на нее, Кристину, и качает головой, будто не соглашается с чем-то. А потом все исчезло.
      Она проснулась в гостиной на диване. В кресле валялись ее джинсы и тонкий белый свитерок. Себя она, к своему ужасу, обнаружила в одном лифчике и трусиках, но прикрытой одеялом, принесенным с кровати в ее комнате, и подушка оттуда же. Она огляделась. Елка, вполне себе в подобающем ей виде, будто и не падала, красуется у камина. И осколки прибраны. И ни одной бутылки на баре. И вот еще – в столовой вкусно похрустывает ручная кофемолка. Вообще-то некому там хрустеть, кроме нее самой, а она, вот она собственной персоной: не голая - не одетая. И вот тут, окончательно придя в себя, она поняла, кто сейчас войдет сюда вполне одетый и даже, наверное, с чашкой кофе. Наше вам, хозяюшка.
      Именно так все и сталось, причем одеться она так и не успела, только свитер на себя натянула. Весьма благодушный и улыбающийся Влад поприветствовал ее и протянул поднос с чашкой.
- Вы… зачем вы это…вот, - она с возмущением шлепнула по одеялу.
     - В джинсах спать вредно, - невозмутимо сообщил он ей. – Ну, что ты разъярилась? Я же тебя пальцем не тронул.
     - А раздевали вы меня каким местом? – выкрикнула она и заметила, что он отвел глаза, а потом снова взглянул на нее, чуть виновато.
     - Вообще-то я не знаю иного способа, кроме как управляться с одеждой при помощи рук. Кстати, я делаю это лучше тебя: ты надела свитер наизнанку.


     В каком-то фильме-сказке, помнится, злая колдунья вознамерилась кому-то из героев “весну из сердца вынуть, а зиму лютую туда впустить”. С Кристиной поступили наоборот: посреди холодной зимы, тоски, боли и мрака в ее сердце вошла весна. Любовь, которой она не могла и не хотела сопротивляться, теперь управляла ею и ее жизнью, будила ее улыбкой, окутывала блаженным теплом, изгоняла черные мысли и, с известной и извечной долей коварства,  ослепляла и усыпляла.
     Мужчина, первый в ее жизни, стал для нее всем: ошеломляющим открытием, спасательным кругом, волшебной субстанцией, мгновенно заполнившей пустоту и избавившей ее от ощущения провала под ногами. Кристина понимала, что Влад отчасти заменил ей отца, принимала это и считала естественным, учитывая разницу в возрасте.
Они виделись нечасто. Влад очень много работал, занимался недвижимостью и по большей части был в разъездах. Кристина огорчалась, но принимала и это; она была дочерью предпринимателя-работяги и относилась к таким вещам с пониманием. Главное ведь то, что он есть в ее жизни. О нем можно думать со сладким замиранием в груди. И она думала, везде и постоянно, и молилась на него, и иногда ей даже  становилось  чуточку страшно, потому что, всерьез задумываясь, она чувствовала, что ради него готова была перестать жить.
     Они никуда не выходили вместе. Влад говорил, что устал от кочевой жизни, гостиниц и ресторанов, хочет домашнего уюта и еды. Где-то далеко, за городом, в живописном месте у реки, строился его новый дом, в который, по его словам, он вложил средства от проданной городской квартиры и сейчас снимал временное, очень скромное жилье, которое не любил.
     Он приезжал обычно поздно вечером, сбрасывал на пол дорожную сумку и радостно улыбался ей,  с разбегу кидавшейся ему на шею. Он был ласков и нежен в прелюдии, которая и начиналась прямо у порога. Легкие пальцы, бегущие по спине от шеи до поясницы – и Кристина умирала  в его объятиях от счастья, с трудом возвращаясь в реальность.
     Однажды – это было уже весной – они провели выходные в загородной усадьбе на берегу какого-то озера. Там было необыкновенно красиво, и ни души вокруг, кроме них и хозяина владений Валеры. Влад представил его как своего друга, но Кристине он сразу не понравился. Обладатель  приземистой, какой-то бесформенной фигуры, нагловатого взгляда и высокого, визгливого голоса он, к тому же, был неряшливо одет и небрит, то есть являлся полной противоположностью Влада, который всегда одевался с иголочки, покупал только очень дорогие вещи известных брендов и пользовался запредельных цен парфюмом. Он любил черные рубашки, красиво оттенявшие обильную седину и обтягивающие, тонкие джемперы.  И он никогда не носил ни уродских массивных перстней, ни цепей, ни браслетов, а от подобных вещей в мужской экипировке Кристину просто тошнило.
     В усадьбе у того несимпатичного типа они впервые поссорились. Занимаясь с ней любовью, Влад вдруг предложил то, чего она делать не то чтоб не хотела, но категорически не могла, даже и представить себе не могла. Поэтому предложение поначалу показалось ей диким, а затем повергло в полную растерянность. Влад же в этом вопросе оказался очень настойчив, и в следующую ночь предложение повторилось, но уже сопровождалось упреками в отсутствии к нему внимания и должной нежности. Кристина расплакалась, и тогда Влад раздраженно заметил, что ей пора бы уже поучиться чему-нибудь более интересному для партнера, чем просто впадать в эйфорию.
     Если честно, Кристина не поняла этого замечания, а потом приписала его плохому настроению, связанному, вероятно, с бизнесом (утром, выйдя из душа, она услышала, как Влад и Валера что-то обсуждали на повышенных тонах, а потом, извинившись, оставили Кристину за хозяйку и уехали, а, вернувшись через час, выглядели недовольными и раздраженно переругивались).
     Все тот же любимый спорт приучил ее постоянно анализировать свои  действия, ошибки, искать причину неудач прежде всего в себе. Следуя привычке, она и занялась этим самым самоанализом и пришла к выводу о неоспоримости своей вины. Что же выходит, клялась в любви на словах, будто бы готовая пожертвовать собой, а на самом деле не способна  ради любимого на самое простое – постараться. И она стала стараться, а Влад, видимо, оценил ее старания, подсказывал ей, помогал – обучал, словом. Они помирились, все было хорошо, однако главное требование и желание партнера по-прежнему оставалось для нее непреемлемым. Она видела, что Влад разочарован и не скрывает этого. Кристина панически боялась его потерять, и была на седьмом небе от счастья, когда он вдруг сказал, что хочет сделать ей подарок, и  на длинные майские праздники они вместе поедут в Турцию, к морю, за  вожделенным, настоящим южным загаром, о котором так мечтается весной жительницам средней полосы.
     Значит она ему не надоела, он хочет провести с ней целых пять дней, значит ему с ней хорошо. Окрыленная и счастливая Кристина помчалась в торговый центр, купила новый купальник, огромное, полупрозрачное парео, всякие необходимые мелочи и задумалась. Влад делает ей подарок, и ей тоже хочется. Что-нибудь строгое и солидное, достойное его, лучшего мужчины на свете. Порядком намучившись с выбором, она наконец купила дорогой кожаный комплект: коричневый бумажник и визиточницу от Belotti. Влад понимает толк в таких вещах и, конечно, будет доволен. Немного подумав, приобрела еще замечательный паркер с золотым пером, на блестящей спинке которого  красовалась надпись Кристина, 1997 г., сделанная в гравировальной мастерской.
     В бутике женского белья ее внимание привлек черно-красный гарнитур-канкан. Владу понравилось бы. Она в раздумье постояла у кронштейна, подергала атласные ленточки и отошла – нет, все-таки это не для нее.
     Дома она покрутилась перед зеркалом в обновках, осталась довольна всеми покупками и с нетерпением стала ожидать наступления дня отъезда, все время и с удовольствием натыкаясь на полусобранный чемодан, который специально поместила на самом виду. Она ни о чем не могла думать, ни на чем не могла сосредоточиться. Да, да, обещала позвонить и встретиться с Кариной, подкорректировать заключительную часть курсовой работы по замечаниям научного руководителя, съездить в сервис заменить разбитый подфарник – все потом, успеется, все сделает, когда вернется.
     Свой подарок Владу Кристина взяла с собой в салон, и, когда самолет набрал высоту, тихонько положила коробку ему на колени. Он открыл, посмотрел, потом нежно обнял ее и поцеловал. Она прижалась к нему и незаметно уснула, ведь так спокойно и безмятежно уснуть в воздухе можно только в сильных и надежных руках любимого мужчины, чувствуя себя в полной безопасности.
     Прилетев в Стамбул, они устроились в гостинице и отправились бродить по городу. Страшась потерять друг друга в громадной и жаркой толпе, они шли тесно прижавшись друг к другу и все время смеялись. Влад шутливо грозился, что купит ей паранджу, как только она попадется ему на глаза. В какой-то момент и она почувствовала, что была бы непрочь прикрыть хотя бы волосы: было ощущение, что каждый из белозубо-черноусых, беспрестанно цокающих языками турок прикоснулся к ним, и хотелось вымыть отяжелевшую голову. На самом деле, наверное, просто было очень жарко. Город оглушил их, высосал всю энргию, одурманил непривычными запахами, и они обессиленные вернулись в номер. Завтра они  распрощаются со Стамбулом; их ждет Кемер и роскошный отель Rixos Sungate, где Влад зарезервировал номер с джакузи на балконе.
     В ту ночь Влад был как-то особенно нежен и внимателен, а Кристина как никогда чувствовала себя свободной и раскрепощенной, обнажаясь перед ним в самом сокровенном своем и тайном. Шамаханская царица южная ночь, терпкое черное вино, восточные сладости.
     Проснувшись утром, лениво потягиваясь на пухлом матрасе, отзывавшемся на каждое движение легким колыханьем, Кристина повернула голову в сторону Влада и, еще чуточку помедлив, открыла глаза. В темно-бордовом кресле, прямо напротив нее сидело…нет, сидел… нет, все-таки сидело, потому что это видение не могло быть реальностью. Видение было в образе молодого мужчины- вероятно, турка- лет тридцати, смуглого и черноволосого, в ослепительно белой рубашке. Он сидел неподвижно, положив обе руки на подлокотники кресла, не мигая, глядел на нее и был похож на восковую фигуру.
    Потом фигура ухмыльнулась и подмаргнула ей круглым, как пуговица, коричневым глазом.
“Театр, актер, розыгрыш, сюрприз”, - пронеслось у нее в голове. Она  осторожно села в кровати, прикрыв грудь простыней и, не оценив мимический этюд сидящего, пробормотала: -Так, ну и что еще, ребята, покажете? – и посмотрела на дверь спальни в полной уверенности, что сейчас в ней появится Влад. Влад не появился, а белорубашечный хмыкнул:
     - Вообще-то это я жду, когда ты мне что-нибудь покажешь. Одетой-то я тебя вчера видел, а вот в натуре – нет.
     Произнес он все это на чистом русском языке без малейшего акцента, но Кристина едва ли обратила на это внимание, до такой степени ошеломили ее наглые ухмылка и тон.
     - Слушай, ты кто такой?! Убирайся отсюда сию минуту!, -выкрикнула она разозлившись. – Сейчас придет мой, мой…
     - Никто сейчас не придет, - лениво рассматривая ее, сквозь зубы процедил сидящий. – Твой папик улетел.
     - Он не папик, а ты – ублюдок! – перебила его Кристина.
     - А мне по фер, кто он тебе. Он тебя мне продал. Я теперь твой хозяин, чтоб ты знала.
     - Замолчи, урод! Пошел вон! – в бешенстве заорала Кристина и швырнула в него бархатной подушкой.
     - Во дает, твою мать, - беззлобно выругался “хозяин”. – Кошка. Я то могу уйти, но тогда сюда придет полиция, тебе предъявят обвинение в  нелегальной проституции и уведут отсюда.
     - Я не проститутка, идиот!
     Больше всего ее бесило то, что она не могла одеться, а этот псих и не собирался уходить.
     - Да? – сидящий наклонился и прищурился. – Тебя сняли на одну ночь, вчера вечером, у гостиницы, и это видела обслуга.
     Кристина выдохнула и решила быть терпеливой и вежливой.
     Послушайте, - произнесла она светским тоном, - Будьте любезны, выйдите, пожалуйста. Я оденусь, найду документы, и тогда пусть сюда приходит полиция. И армия впридачу.
     Мужчина отчего-то весело зыркнул на нее, молча поднялся и вышел. Кристина выскочила из постели, лихорадочно натянула на себя майку и шорты и кинулась искать свою сумку, где лежал паспорт, деньги, кредитки и несколько визитных карточек.
     Сумка нашлась в соседней комнате, где на зеленом диване комфортно расположился ее новый знакомец, наблюдавший все ее передвижения с веселым интересом: ситуация его явно забавляла. Документов, денег, а также мобильного телефона в сумке не оказалось, вместо них Кристина обнаружила четыре упаковки презервативов, распечатанную пачку сигарет, какой-то тюбик и два розовых флакона. Все это ей не принадлежало, но выглядело весьма красноречиво.
     Пытаясь осознать происходящее, уже никак не тянувшее на розыгрыш, она в растерянности присела на край кресла. Мозг заблокировало, замкнуло на одной мысли о том, что ее снова предали, кинули, но на этот раз уже как-то совсем страшно и непоправимо. Она даже забыла о присутствии турка и вздрогнула, когда он снова заговорил с ней.
     - Слушай, Наташка, ну чего ты так распереживалась…
     - Я не Наташка, - снова воспрянув, вскинулась Кристина. Ошибка?
     - Какая  разница. Все вы тут наташки. Наташка – значит русская проститутка по-здешнему.
     - Я не…
     - Ну, хватит уже, - отмахнулся он, как от надоевшей мухи. – Документов нет? Нет. А без документов у тебя здесь один статус. И без покровителя, то есть меня, ты пропадешь. Я же тебе объяснял.
     - Мне… -дрожащим голосом, еле сдерживая слезы, выговорила Кристина, - мне срочно надо в посольство… Где здесь, в Стамбуле, российское посольство или консульство? Я должна заявить о пропаже документов.
     Она найдет выход, ну конечно. Его не может не быть.
     Новоиспеченный покровитель ( с каких пор у сутенеров столь благородное звание) приблизился к ней, крепко обнял за плечи.
- Да кто ж тебя отсюда выпустит, дурочка, - прошептал он ей, склонившись к самому ее лицу.
     Кристина рванулась изо всех сил, попыталась замахнуться, чтобы крепко врезать по ненавистной роже, но он скрутил ей руки, швырнул на диван и вжал в его спинку.
     - Так, - проговорил он, тяжело дыша и сквозь зубы, - или ты идешь со мной и слушаешься, или сейчас сюда придут человека, скажем, четыре. Молодые и сильные, не то, что твой папашка. После знакомства с ними, очень тесного, заметь, ты сама будешь умолять меня увести тебя из этого номера. А я тогда еще подумаю. Все, считаю до трех. Собирай шмутки!
     Кристина автоматически покидала в чемодан разбросанные вещи и попросила десять минут, чтобы привести себя в порядок в ванной. Надо было подумать, трезво и без истерики оценить ситуацию.  Она не раз читала статьи, видела передачи о секс-индустрии и всегда считала, что героинями рассказанных в них историй становятся женщины недалекие, с неразвитым ителлектом и бесхарактерные. Она таковой не являлась, и все-таки ее развели, как последнюю дурочку. Но это означало только одно: ошибки надо исправлять, то есть срочно запускать в дело интеллект, и хитрость, и артистизм. “Действуй, девочка”, - сказал бы отец.
     Для начала нужно было добыть максимум информации.
     - Послушай, а как тебя зовут? - закинула она удочку уже с заднего сиденья серебристого “Рено”. – Или ты хочешь, чтобы я называла тебя “хозяин”? – добавила она, внимательно следя за реакцией турка.
     Тот довольно ухмыльнулся и ответил вполне дружелюбно:
     - Да нет, зачем. Алишер я по имени.  Можно Алик. А ты?
     - У тебя же мой паспорт ( ловись, рыбка, большая и маленькая).
     - Нет у меня твоего паспорта, -  признался  Алишер-Алик. - Твой папахен забрал.
     - Разве так бывает? – усомнилась Кристина.
     - Бывает по-всякому, - успокоил он. – Когда породистую собаку без документов продают, что бывает?
     - Что? – рассеянно спросила Кристина, пропустив мимо ушей сравнение с собакой. (Зачем Владу мог понадобиться ее паспорт?).
     - Денег меньше надо платить, - захохотал Алик– А имя твое он мне сказал, да я позабыл. Мне по фиг, Наташка.
     - Кристина, - поправила она, морщась. – Так я, выходит, породистая.
     - Это я сказал?
     - Ну да, только что.
     - Цену себе набиваешь, Кры-стина, - покрутил он головой. – Правильно делаешь, хоть и зря стараешься. Но вообще-то при тебе все. Молоденькая. Правда, папашка твой говорил: малоопытная. Это же минус? А? Волосы у тебя, конечно, шикарные, не видел таких никогда. Опять же сказали, танцуешь хорошо. Или наврали? И привезли вот тебя не с партией.
     - Это как? – не поняла Кристина.
     - Ну как. Папа этот наташек партиями трэффикает, сколько в тачку помещается, а тебя одну привез, как королеву Англии.
“Непонятненько, - активно включился интеллект, обнаружив дыру в разглагольствованиях сутенера .- Зачем же ты сказал, что мало заплатил за такую дорогую девочку?. Невыгодно тебе это говорить, ведь я, по всему, должна отрабатывать заплаченные деньги. Проговорился? Пусть так. А все-таки почему же мало запросили? Может, Влад ему чем-то обязан? Вряд ли.  Спрашивать об этом пока нельзя, не ко времени вопрос. Но что-то тут не сходится”.
     - Алишер, ты турок? Где по-русски так научился? – Кристина решила сменить тему.
     - А я в Союзе родился, в Узбекистане. Мои родители – турки-месхетинцы. Погибли оба во время землетрясения, в Ташкенте. Я потом у тетки жил в Краснодарском крае. Поселок Лермонтово. Красиво там, на горе. Море внизу. Мысок еще есть, ноги свесишь – и будто все, что там внизу под тобой, твое: и море, и пляж, - а ты, вроде как Господь Бог.  Не веришь? Честно говорю. Давно я там не был. Наверное, теперь все по-другому . Может, бывала? Никогда не отдыхала в Туапсе?
     - Так ты мальчишкой еще был, когда без родителей остался? – не слыша его вопроса, переспросила Кристина.
     - Ну да, с пяти лет –сирота. Сам за себя.
     - Я вот тоже – сирота, - пристально глядя в переднее зеркало и ловя его взгляд, сказала Кристина. Сама за себя, как ты говоришь.
     - Это я знаю, что у тебя никого. В смысле – искать некому. А давно родители умерли?
     - Погибли, - тихо ответила она, - от взрыва в машине, - и  еще тише, севшим голосом добавила. – Еще года не прошло.
     Алишер тихо присвистнул, быстро взглянул на нее в зеркало, замолчал и не сказал больше ни слова за всю оставшуюся дорогу.
     Ехали они еще недолго. Город давно закончился, было уже понятно, что они находятся где-то в окрестностях Стамбула. Слева показался пролив и пропал, за окном проплывали разнокалиберные, но в основном светлого камня, строения. Машина петляла между ними, пока не уперлась в высоченный, глухой каменный забор. Отъехали светло-серые ворота, и глазам Кристины представился как-то не вязавшийся с внушительной оградой невидный, приземистый дом в два этажа и дворик, большую часть которого занимал бассейн; вокруг него велись какие-то земляные работы, и возились трое полуголых мужчин с носовыми платками на головах, завязанными узелками по углам.
     Алишер сразу направился к ним, не обращая внимания на Кристину, которая  вылезла из машины и, прикрыв руками голову, осматривалась вокруг. Солнце пекло нещадно, ни ветерка, и, не в силах больше выносить буквально сжигавшие кожу лучи, она без разрешения вошла в крытую галерею, которая опоясывала первый этаж.
     Алишер вернулся к машине, за ним шел один из рабочих, который взял Кристинин чемодан и понес в дом.
     - Заходи, не стесняйся, - гостеприимным жестом Алик распахнул дверь. – Ну, заходи, чего встала. Не в бордель же тебя привез.
     - Это твоя вилла? – входя вслед за ним, спросила Кристина. Внутри оказалось прохладно и очень тихо.
     - Моя, черт бы ее побрал, - неожиданно ответствовал Алик, сдирая с себя рубашку.
     - Тебе что, здесь не нравится? – удивилась Кристина.
     - Знаешь такую песню? “Не нужен мне берег турецкий”…- пропел он, продолжая разоблачаться так, как будто  стоящая рядом Кристина была мебелью, и, оставшись в одних плавках, бросил. – Я – купаться. А твоя комната наверху, дверь открыта.
     Кристина побрела вверх по лестнице. На втором этаже, представлявшем собой круглую галерею со множеством дверей, она увидела свой чемодан и вошла в одну из них. Шкаф, кровать, тумбочка, французское окно с выходом на балкон, куда она сразу и проследовала. Балкон был огромен, проходя над нижней галереей,  также опоясывал все здание, крыша которого представляла собой белый купол, а все комнаты второго этажа выходили на тот же самый балкон, где стояли зонтик от солнца и несколько простых пластиковых кресел. Кристина постояла, глядя вниз, где Алик сильными рывками мерил бассейн туда и обратно, затем еще раз обошла балкон, рассматривая территорию. Было очевидно, что вилла находится в состоянии доработки или ремонта. Балконные двери некоторых комнат были открыты, в них не было никакой мебели, и еще не выветрился запах краски. В задней части двора дизайн отсутствовал полностью, там стоял каменный мангал, зеленая будка биотуалета, и валялся строительный и бытовой мусор. Единственным  законченным архитектурным элементом здесь являлся забор. Он был монументален, совершенен, как китайская стена, и абсолютно безнадежен.
     Алишер уже закончил свои водные процедуры и, вытираясь полотенцем, орал на рабочих, тыча в землю босой ногой и что-то объясняя по-турецки, потом скрылся в доме. Минут через десять он протопал по лестнице и появился на балконе.
     -Слушай сюда, Наташка, -торопливо начал он.
     - Да прекрати ты называть меня этим дурацким именем! - взорвалась Кристина.
     - Чем это оно дурацкое, - вроде как даже обиделся Алик. – Хорошее имя. Гордячка, черт тебя возьми… В общем слушай. Я уехал. Делай что хочешь. Проголодаешься – в холодильнике всего полно. Вечером увидимся.
     - А что… будет вечером? – судорожно сглотнув, спросила она.
     - Будешь моих гостей развлекать, - он оценивающе взглянул на нее.
     - Как развлекать?
     - Ну как. Танец живота умеешь? Не умеешь? Ну тогда будешь танцевать танец на животе, - он гоготнул. - Тоже не умеешь? Научим. Не боись – всему научим, - обнадежил он ее уже на бегу.
     Кристина осталась одна, прислушалась к шуму отъезжавшей машины, потом к тишине в доме. Во дворе переговаривались, чем-то постукивая, рабочие. Судя по тому, как легко Алик бросил ее здесь, без каких-либо предупреждений, у него и в голове не было, что она может убежать. Кристина в который уже раз обошла весь балкон. Территория – как на ладони, и яснее ясного: выйти отсюда не-воз-мож-но. Интересно, а как же рабочие?
     Кристина сбежала вниз, постояла у бассейна, потом подошла к туркам совсем близко. Они не обратили на нее никакого внимания.
     - Do you speak English? – обратилась она ко всем сразу.
     Один из них поднял голову, безразлично посмотрел на нее воспаленными от пыли глазами и отвернулся. Остальные вели себя так, будто никого рядом не было.
     - Please, - нерешительно продолжила Кристина, - tell me how do you leave? Can you unlock the gate?
     Она подбежала  к воротам и постучала в них. Теперь  в ее сторону повернулись двое, но лишь на мгновение, и вновь принялись за работу.
     Кристина побрела в дом. С самого утра у нее ничего не было во рту, но есть совсем не хотелось, только пить.
     Большую часть первого этажа занимала огромная гостиная с низким потолком, плиточной мозаикой на полу, со множеством низких диванов, составленных кругом, и также низким, но массивным столом в центре. Продолжением гостиной была ниша со сплошным окном во всю стену. Там был постелен ковер, и стояли три кальяна. Из гостиной вел длинный и узкий коридорчик с двумя дверьми, в ванную и туалет, пройдя который, Кристина очутилась на кухне. Открыв холодильник, она равнодушно оглядела его содержимое ( в основном упаковки и контейнеры с готовой едой), вытянула бутылку минеральной воды и присела к столу. На нем располагался большой поднос с виноградом, яблоками и абрикосами. Сразу же вспомнилась “Кавказская пленница”. Многое бы отдала Кристина, чтобы оказаться на ее месте.
     “Думать, думать, - приказывала она себе. –Соображать”. Но на сей раз получалось плохо, точнее, совсем не получалось. Способность рассуждать, спокойно и здраво, парализовали проклятая двухметровая белая стена за окном, на которую постоянно натыкался взгляд, и страх, который ей внушали последние слова сутенера. От напряжения или жары разболелась голова. Она решила искупаться, потом постояла под контрастным душем. Стало немного легче, но не надолго. Страх колшматил в виски, а часы на стене отсчитывали время и неумолимо приближали вечер.Она кружила по дому, убеждаясь, что спрятаться здесь негде. Двери без замков, за исключением одной, запертой на ключ. Балкон – на редкость безопасный, чуть больше двух метров над землей, внизу газончик. Захочешь сигануть с него –точно не убьешься, только позабавишь.
     “Господи, помоги мне, - взмолилась Кристина. – Если не хочешь помочь, дай хотя бы силы и возможность постоять за себя”.
     Она вернулась в кухню. Общипала гроздь сизого винограда, мелкого и сладкого, сразу почувствовала себя лучше, выудила из холодильника нарезку бастурмы, разыскала лепешку лаваша и помидорки-черри. Сжевала все это без аппетита и  тут натолкнулась взглядом на деревянную стойку с всунутыми внутрь ножами, большими и поменьше. Она медлено встала и вытянула самый большой тесак с черной ручкой. Ей сразу же вспомнилась  та жуткая сентябрьская ночь, когда она внушала себе, что способна убить человека.Она снова присела к столу и уставилась на нож. Формула “Я смогу” на сей раз не помогала. Не работала она, эта формула, потому что Кристина понимала, что ударить по голове и ударить ножом – это разные вещи, и что никогда ей этого не сделать. Больше ничего подходящего для самообороны она в кухне Алика не нашла и, все-таки прихватив  с собой грозное, но бесполезное холодное оружие, отправилась в свою комнату.
     Неистовое в своей южной щедрости солнце, выжав все соки из люда трудящегося и насытив до изнеможения люд отдыхающий, покатило наконец на закат. Турки- рабочие отложили инструменты, умылись, поливая друг дружке из пластикового шланга, потом ушли за дом и, расположившись у мангала, тихо ужинали, изредка перебрасываясь короткими фразами.  Загасив огонь в мангале, уже в сумерках, улеглись прямо на земле, завернувшись с головой в цветастые одеяла.
     Устав вслушиваться в звенящую тишину, Кристина прилегла на кровать и провалилась в сон. Ей приснились капли дождя на стекле, которые бежали и бежали, беспрерывно, не позволяя рассмотреть улицу. За окном был город, и она не понимала, какой это город, и все терла и терла по стеклу ладонью, пытаясь прогнать капли, но ладонь оставалась сухой, а капли все катились по другой стороне окна, как безудержные слезы великана. А потом окно стало старым зеркалом из того номера, в Лондоне. Зеркало кривилось, и кривлялось, и уродовало ее лицо. – Не смотри, - строго сказал отец. Она обернулась на голос, но в дверях стоял Алик с давешним ножом в руке. Она отступила, ударилась спиной о зеркало, оно странно загудело, и послышался звук урчащего мотора.
     Кристина слетела с кровати и заметалась по комнате. Она ожидала этого момента, но растерялась и испугалась так, что совершенно потеряла контроль над собой. Бросилась к двери, потом схватилась за нож и кинулась на балкон, потом, присев на корточки, заползла в угол за шкаф, потом подползла к двери и, прижавшись к ней спиной, стала напряженно вслушиваться. Голосов не было слышно, потом по лестнице затопали шаги. Сердце трепыхнулось, подступила слабость, горло сдавило, и Кристина почувствовала, что теряет сознание. Держась изо всех сил, чтобы не оключиться, она услышала, как шаги протопали дальше, и где-то в конце галереи звякнули ключи, и стали отпирать дверь.
Она стала дышать, глубоко, чтобы прогнать слабость и тошноту, ощущая, как трясутся ноги и руки. Алишер, судя по всему, приехал один, если это вообще был он. Часы показывали без четверти три. Посидев на полу еще минут десять, она упала на постель, как тряпичная кукла, без мыслей и без воли. У двери остался валяться кухонный нож.


     - Это еще чего за дела?!
    Алик стоял на пороге комнаты без рубашки, босиком и в джинсах, с мокрыми зачесанными волосами и, держа в руке нож, хмуро разглядывал Кристину, с трудом оторвавшую голову от подушки.
     - Только этого мне не хватало! Вот чокнутая! О, Аллах! Ну зачем я с ней связался! – он в досаде стукнул в дверь кулаком. – Поднимайся и иди вниз! – закончил он устрашающим ревом и, треснув дверью, удалился.
     Несмотря на весь этот шум и гам, Кристина подметила, что орет он больше для порядка. Злость была наигранной, а в глазах сквозил интерес. Умываясь, она решила, что, пожалуй, стоит придерживаться той линии поведения, которую она невольно продемонстрировала ему. Ведь он не видел, как она в панике ползала ночью по комнате, и не знает, как надломлена она пережитым ужасом. Впрочем, из той же ночи она извлекла и урок: никогда не надо паниковать заранее – себе дороже выходит.
     Спустившись вниз, она нашла Алика в кухне уже без тучи на лице.
     - Садись, ешь и шагай одеваться ну и все такое. Работать поедешь, -он вбросил в рот абрикос и глядел на нее вприщурку,  видимо,ожидая бурной  реакции на свои слова.
     - На панель выставишь?- устало спросила Кристина (обойдется без бесплатного цирка).
     - На кастинг, - широко улыбнулся Алик.
     - Кофе будешь? – вежливо поинтересовалась она, включая электрический чайник.
     - Ну какой ты можешь приготовить кофе, - с пренебрежительным сожалением глядя на нее, “поблагодарил” он и поднялся. – Шевелись давай, Крыстя. Час тебе на все про все.
     “Ну что ж, выход в город все-таки лучше, чем эта тюрьма, - сидя над чашкой с остывающим кофе, размышляла Кристина. –Опять же сбор информации, даже на самый худой случай.”
     Она, не торопясь, сделала легкий макияж и уже расчесывала волосы, когда в комнату, как всегда без стука, влез Алик. Едва бросив взгляд на ее лицо, он скорчил недовольную мину.
     - Э! Ты чего, издеваешься? – завопил он с возмущением. – А ну давай краски погуще и поярче!
     Он присел перед ее раскрытым чемоданом, потом, перевернув его, вытряхнул все  вещи на кровать.
     - М-да-а, - протянул он, критически созерцая ее одежду, белье и аксессуары. – Ты чего, как прачка! Ни блеску, ни шику. Лютики-цветочки, ё-моё, - он сокрушенно покрутил головой и, покопавшись, извлек из кучи маленькое платьице на бретельках, вышитое черным стеклярусом. – Вот это наденешь.
     - Это же вечернее платье, - попыталась возразить Кристина. – Как я буду в нем выглядеть днем!
     -Тупа-а-я, - простонал Алик. – Тебе объяснить, как ты должна выглядеть, или у самой ума хватит? Одевайся и мажься как сказал.
     - А если не буду?
     - В глаз получишь, - спокойно пообещал Алик. – У меня это быстро.
     Платье она надела, но делать интенсивный make-up не стала, однако, помня угрозу сутенера  “дать в глаз”, решила обмануть его, подведя коричневым карандашом верхнее веко. Карандаш был почти назаметен, но глаза сразу стали огромными и заблестели. Впрочем, Алик по обыкновению быстро остыл, мельком взглянул на нее и, не сказав ни слова,  пошел к машине.
     По дороге в город он неожиданно устроил ей экзамен.
     - Ты, Крыстя, знаешь, что такое бурлеск?
     - Бурлеск? – удивленно переспросила она. – Бурлеск – это комедия.
     - Два балла. И тут ты темная. Бурлеск – это шоу, где танцуют.
     - Ах, это… - уж про танцы Кристина знала все, - да, конечно, еще это танец с элементами эротики.
     - Короче – стриптиз, - подытожил Алик.
     - А почему ты спрашиваешь?
     - У меня несколько девок в бурлеск-шоу пашут, неплохо зарабатывают, ну, не только танцами, конечно.
     - Вообще-то бурлеск зародился в Америке и популярен там, - вставила Кристина.
     - Так хозяин и есть американец. Вообще армяшка, но долго жил в Америке, а теперь здесь бабло делает. Я это все к тому, что будешь у него работать. Пока. Сейчас приедем – покажешь ему, что умеешь, короче, постараться должна.
     Спустившись по крутой улице, Алик припарковался у фасада дома, окрашенного в цвет дыни, с неоновой вывеской “Burlesque Show”. Пройдя  двери, они спустились по лестнице и оказались в собственно заведении, где был  зал со столиками и невысокой сценой и, судя по всему, еще какие-то помещения, куда вел задрапированный тяжелой шторой  широкий проем.
 В зале было почти пусто, только за столиком у  дальней стены сидела компания. При появлении Алика с Кристиной от нее отделился невысокий человек и пошел им навстречу.
    - Привет, Рафик, - поздоровался с ним ее сопровождающий. – Вот привел, как договаривались. Звезда.
     - Что танцуем? – рассматривая Кристину, спросил хозяин заведения.                Она промолчала, плохо различая черты его лица: после яркого света глаза с трудом привыкали к полумраку зала.
     - Покажет сейчас – сам увидишь, - ответил за нее Алик.
     Хозяин отвернулся и пошел к сцене. Вспыхнул яркий свет, под сценой задергался-замигал свето-дизайн. Рафик, оказавшийся немолодым, коротко стриженным мужчиной с надменным лицом, кивком указал ей на сцену, а сам уселся в кресло напротив.
     Зазвучала мелодия Take Your Love Away. Кристина поймала ритм и стала двигаться в такт музыке, выстраивая цепочку из разных элементов, соединяя несоединимое, пока это ей не наскучило, да и фантазия иссякла.
     - Вы хорошо танцуете, девушка, -глядя на нее снизу , с  расслабленной, тягучей интонацией проговорил хозяин заведения,- но нам нужно кое-что другое, если вы вообще понимаете, что такое бурлеск.
     - Она понимает, - опять вмешался Алик.- Ей только надо показать.
     - А, ну пожалуйста , - также лениво отозвался Рафик. – Девочки как раз сейчас должны репетировать.
    С огромным облегчением Кристина спустилась в зал. Еще танцуя, она заметила, как один из сидящих у стены гостей поднялся с места и, подойдя к самому краю сцены, пристально рассматривал ее и потом, когда она закончила, не спускал с нее тяжелого бычьего взгляда.
     Через некоторое время на сцене появилась группа из пяти девушек, и начался прогон номеров. По прошествии десяти минут Кристина уже еле сдерживала зевоту. На сцене царила голая, некрасивая, не первой свежести, лишенная грации и изящества, дохлая и примитивная скука, которая пыталась выдать себя за эротический танец. Программа тем временем набирала обороты и становилась откровенно вульгарной. Кристина совсем отвлеклась и тут заметила, что быкоподобный тип о чем-то разговаривает с Аликом, беспрестанно поглядывая в ее сторону. Осторожно следя за разговором, она уловила движение типа, раскрывшего бумажник, но тут вдруг погас свет, а когда сцена снова осветилась, Алик уже сидел рядом с ней. Музыка умолкла, девицы на сцене собирали реквизит, а Рафик повернулся к ней.
     - Итак. Что вы можете показать нам в этом духе? Пожалуйста. Товар лицом, как говорится.
Кристина сидела неподвижно.
     - Пошла на сцену, - сквозь зубы прошипел рядом Алик. – Быстро. Или прямо сейчас под клиента пойдешь.
     - Your girls are terribly moving*, - встав с места, вдруг громко, на весь зал произнесла Кристина, адресуясь к хозяину. -  And the compositions look dull and primitive. It can be done much more interesting and attractive.**
     - You mean you’re an expert, don’t you? ***– в некотором замешательстве, но выдерживая иронично-пренебрежительный тон, ответил Рафик.
     - I am, - уверенно проговорила Кристина, внимательно следя за тем, как сползает высокомерие с его лица. – And I do know how to improve your show and make it fantastic.****
     Хозяин хотел было что-то ответить, но тут в разговор нервно  вклинился  Алишер:
     - Извини, Рафик, но дальше давайте по-русски, - он крепко взял Кристину за локоть, будто подтверждая этим хозяйским жестом обоснованность своего требования..
     - Конечно, Алик, - сделал извиняющийся жест хозяин шоу, - но если ты не против, мы можем продолжить разговор у меня в кабинете, - и, уже обращаясь к Кристине, добавил. – Поговорим как деловые люди.
     Алик выглядел недовольным. С кислой миной уселся за руль, раздраженно крутил баранку и молчал. Кристина не выдержала.
     - Ну, что ты злишься? Какая разница, каким пособом я буду зарабатывать для тебя деньги? Проститутка, стриптизерша или хореограф-постановщик, я в данной ситуации не перестаю быть твоей собственностью, а ты – моим хозяином.
     Алишер промолчал, сбросил на повороте скорость, потом, также молча, вытащил сигарету, закурил.
     - Что-то не получается у меня с тобой, Крыс-тина, - раздумчиво сказал он скорее самому себе, чем ей.
     - Что не получается-то! – воскликнула она, собираясь привести новые доводы, но он оборвал ее:
     - Не выступай. Не глупее тебя.
     Он завелся, раскричался, обозвал ее выскочкой и гордячкой, добавил пару нецензурных эпитетов, говорил, что Рафик дает за ее работу слишком мало, что любая девка в городе за ночь зарабатывает в два раза больше, сокрушался, что из-за ее выходки он обломал достойного клиента, который желал ее снять и давал очень хорошие деньги, что так он на ней ничего не заработает, и наконец выдохся и замолчал.
    Слушая его, Кристина думала о своем. Уже не  раз она замечала, что его ругань была какой-то ненастоящей, прессинг вялым, а угрозы не выполнялись.Что-то в поведении сутенера было не так. Сначала она объясняла это особенностями его характера, потом решила, что чем-то расположила его к себе. Впрочем, Кристина допускала, что может ошибаться, но она и представить себе не могла, насколько глубоко ее заблуждение.
----------------------
* Ваши девушки безобразно двигаются.
** И композиции выглядят уныло и примитивно.
*** Вы хототе сказать, что вы эксперт?
**** Именно. И я действительно знаю, как усовершенствовать ваше шоу и сделать его фантастическим.



     Вот уже две недели Кристина работала в клубе у Рафика. Человеком он оказался неглупым, немало повидавшим и по-своему образованным, имел свойственную американцам способность увлекаться и ценить новаторские идеи, поэтому понял и принял Кристинину концепцию, состоявшую в том, что примитивное раздевание, которое являлось лейтмотивом американского бурлеска 20-х годов, по определению не может быть интересно в конце девяностых. Следовательно,  для развития бизнеса есть два пути: либо двигаться в сторону грубого порно и таким образом падать в глазах публики, либо делать шоу изысканным, богемным и расти.
     Убедив Рафика в своей полезности и одержав этим маленькую победу, Кристина, тем не менее, трезво оценивала ситуацию и понимала, что теперешнее ее положение – отнюдь не гарантия ее будущей безопасности и неприкосновенности. Поэтому, не давая мозгам почивать на лаврах, она постоянно думала, как выпутаться из клейкой и грязной паутины порочного бизнеса, и несмотря на жесткий контроль (Алик не спускал с нее глаз, охрана в клубе была предупреждена, и в город ее не выпускали ни под каким предлогом), она не переставала искать возможную лазейку.
     Жила она по-прежнему на вилле у Алика, который в последнее время вел сбя не совсем адекватно: то психовал и придирался, говорил гадости, обещал “обломать” ее при первом удобном случае; уезжая по вечерам, неизменно пугал, что привезет к ней компанию и устроит оргию. Затем наступал штиль, во время которого на него накатывала ностальгия, он рассказывал ей о своем детстве в на черноморском побережье,  про походы в горы,  ловлю бычков, вспоминал какие-то имена, а однажды даже принялся  учить ее как варить необыкновенный борщ, который готовили в их местности, со сладким перцем и аджикой, который они потом дружно съели под разговоры о кулинарных пристрастиях. Это было за два дня до самой страшной в ее жизни ночи.
     В тот день с утра Алик велел ей оставаться дома и, ничего не объясняя, уехал. Кристина решила было еще поспать, но уснуть не удавалось, а впереди ждал тоскливый,  отчаянно солнечный  и скучный день. В те дни или часы, когда она оставалась совершенно одна (турки закончили работу и исчезли вместе с инструментами и биотуалетом), ее начинали терзать черные мысли, а  вынужденное бездействие безжалостно расшатывало и без того слабую опору-надежду.
     До вечера она промаялась, не находя себе места, ее охватывало смутное беспокойство, и, когда знакомо загудели ворота, она, выскочила было на балкон, и быстро отступила  обратно в комнату. Вслед за “ренушкой” Алика во двор медленно и тяжело вползал черный внедорожник. Автомобиль встал так, что она не могла видеть приехавших в нем, слышала только голоса и то, что говорят по-русски. Уже не сомневаясь, что придется идти вниз, она взглянула на себя в зеркало, приказав побледневшему лицу не выдавать страха.
     Алик появился через минуту, смотрел хмуро.
     - Иди, к тебе гости.
     И так как сальных шуточек, обычно сопровождавших слово гости, не последовало, Кристина, немного успокоенная, спустилась в гостиную.
     Гостей было  всего двое. Один – маленький и плотный, при лысине и темных очках – сидел на диване. Второй – высокий, моложавый, с густыми волнистыми волосами – раскладывал на столе какие-то бумаги. Рядом лежал раскрытый кейс.
     - А вот и Кристина, - не отвечая на ее “здравствуйте”, а лишь цепко окинув ее взглядом, без улыбки заметил он и, закончив с бумагами, сел и уставился ей в глаза. Взгляд был мутным и недобрым. – Вот такая вот Кристина, - он откинулся на спинку дивана и сложил замочком на животе холеные руки с черным камнем на мизинце левой. Не меняя тона, ровно, но с еле заметным нажатием продолжил:
     - Алик говорит, хорошая девочка. А хорошая девочка значит послушная. Поэтому сейчас послушная девочка Кристина подпишет вот эти два документа, а потом…- он сделал паузу, - потом сварит нам турецкий кофе. Потому что больше нам от нее ничего не нужно. Итак, - он кивнул ей и приподнял брови с выжидающим выражением.
     Кристина обошла стол и, присев на другой диванчик, взяла в руки лист с отпечатанным текстом. Составленный неким нотариусом документ подтверждал акт передачи гражданкой Савицкой Кристиной Сергеевной (далее указывались ее личный код и номер паспорта) контрольного пакета акций  холдинга “Аркадия” гразжданину Мостовому Владиславу Алексеевичу. Второй документ, где фигурировали  все те же граждане, являлся доверенностью на выполнение банковских операций по счетам (далее следовали реквизиты).
     - Я не понимаю, почему я должна подписывать эти документы, - резко сказала Кристина, - тем более, что я не знаю никакого гражданина Мостового.
     - Женщины, - деланно огорчился высокий. – У вас короткая память, дорогая. Владислав Алексеевич, мой брат, насколько я знаю, очень близкий вам человек, который много для вас сделал, и будет справедливо, если вы отплатите ему за его доброту и заботу.
     Кровь отлила от лица, как будто ей дали звонкую оплеуху. Так вот оно что. Влад объявился. Она должна отплатить этому негодяю за его доброту и заботу. Захлестнувшая ее ненависть замутила рассудок до такой степени, что все остальное вокруг нее прекратило свое существование. Вот для чего она была ему нужна. Но кто же, имеющий доступ к бумагам отца, помогал ему обделать эту хитрую операцию, кто продавал ему ее?
Партнеры по бизнесу, коллеги, личный поверенный в финансовых делах? Продажные твари, милые, улыбающиеся люди, друзья-враги.
     Опомнившись, она увидела прямо перед собой руку с черным перстнем на мизинце, которая протягивала ей роскошный паркер, совсем такой, какой она дарила Владу, только без гравировки. Ее снова окатило волной жаркой ненависти. Достаточно с него и одного ее автографа, о котором она всю жизнь будет вспоминать с чувством мучительного стыда.
     - Я не стану подписывать ни одной из этих бумаг, - сухими губами твердо и раздельно произнесла она, оторвав взгляд от паркера, и подняла голову. Кристина не видела лица, на которое смотрела. Перед глазами стоял Влад, и она не заметила ни того, как сузились глаза высокого, ни того, как резко он поднялся. Даже когда у нее зазвенело в ушах от страшного удара в лицо, она не сразу поняла, что происходит.
     -Ты с кем разговариваешь, тварь, - услышала она рядом свистящий шепот. – Я тебя сейчас по стенке размажу.
     “Сначала  тебе нужно получить подпись”, - пронеслось у нее в голове.
- Это что такое?! – высокий обернулся к стоявшему поодаль Алику.
    -     Подписывай! Быстро! – он попытался всунуть ручку в ладонь Кристины.
    Паркер полетел в угол, а в ее голове что-то разорвалось. Она еще успела почувствовать, как ее скрутили за волосы, потом удар в живот и отключилась.
     Она пришла в себя в ванной на полу. Одежда была вся мокрая, с волос текло, и сильно саднило на шее под волосами. Все тело болело так, что она боялась пошевелиться. Дверь в ванную была открыта, из гостиной доносились голоса.
     - Остынь. Выпей, расслабься, - голос не принадлежал ни Алику, ни высокому. – Так ничего не добьешься.
     Зазвенело стекло, присутствующие, видно, успокаивали нервы.
     - Я не понял, - раздраженно заговорил высокий, - ты чем здесь занимался? Эта сука должна была сапоги лизать, а она еше в глаза смеет смотреть.
     - О том, чтобы сапоги лизала, Франт ничего не говорил, - подал голос Алик. – Он велел напугать как следует и держать на коротком поводке. Я и держал.
     - Значит хреново пугал и держал, - перебил его высокий. Как теперь прикажешь за полчаса сделать то, что ты не сделал за две недели? Деньги ты получил или как? Почему я должен за тебя работать? Мне некогда, на бирже большая игра идет. Торги ей показывал?
     - Нет.
     Высокий выругался.
- Иди приведи эту стерву в чувство и тащи сюда.
     Алик вошел в ванную, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом также молча он помог ей подняться и повел в гостиную. Высокий стоял у окна, на их появление не отреагировал.
    - Пусть сядет, - сказал наконец, не оборачиваясь.
     Алик усадил ее на диван, потом отошел и всунул в видеоплеер какую-то кассету. Несколько минут прошли в томительной тишине. Алик и лысый потягивали коньяк.
     - Ну, что же, дорогая моя, - заговорил наконец высокий, поворачиваясь к ней, - поговорим спокойно. Ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, что в твоем “нет” есть хоть какой-нибудь смысл. Мы с тобой не конкуренты. Для меня ценность этих бумаг одна, а для тебя совсем другая. Если ты будешь продолжать в том же духе, если ты, шлюха, вынудишь меня уйти отсюда ни с чем, ты пойдешь со мной, и я лично займусь твоей судьбой. Я – деловой человек. Твое упрямство будет означать только одно: ты оценила свою жизнь в несколько несчастных миллионов грязных рублей. По мне, ты стоишь больше, но если ты так решила, придется тебе отрабатывать сумму, которую ты отказываешься подарить.
      Для начала тебя обработают так, чтобы ты поняла, что ты –половая тряпка, которой деньги ни к чему. Потом мы отправим тебя на аукцион, где ты своими ушами услышишь, сколько ты реально стоишь. Потом ты будешь переходить из рук в руки, об этом уж я позабочусь, но вот только цену за тебя будут давать все меньшую. Когда ты наконец превратишься в истрепанную мочалку, твоим хозяином станет вонючий черномазый где-нибудь в Нигерии. Там ты и сдохнешь, хотя на самом деле это произойдет гораздо раньше, потому что живут – люди, а ты будешь вещью.
     Сейчас ты подумаешь обо всем, что я тебе сказал. Недолго, пока смотришь кино, документально-познавательное, чтобы ты не подумала, что я тебя хоть в чем-то обманываю.
    -  Садись, - он указал ей на кресло перед телевизором.
    На экране пошли кадры любительской съемки: лица, фигуры, крупные и общие планы. Внизу обозначалась дата - ноябрь 1996, Милан. Заснятые эпизоды напоминали какой-то исторический фильм о рабовладении в южных штатах: рынок рабов, аукцион – только на помост рядом с чернокожими рабынями всходили белые девушки и женщины. Им приказывали раздеваться донага, поворачиваться, изгибаться; крупные планы демонстрировали бесцеремонные мужские руки, грубо ощупывающие обнаженное тело. Довольные ухмылки чередовались со слезами и полными стыда и отчаяния глазами.
     Кристина потянулась к пульту и погасила экран.
     - Что? Так скоро надумала?- вставая между ней и телевизором, насмешливо сказал высокий, испытующе глядя ей в лицо.
     Кристина молчала: разговаривать с этой мразью уже было унижением, от вида его физиономии мутило, и она прикрыла глаза. Он склонился над ней и прижал обеими руками ее запястья к подлокотникам кресла, будто приковал наручниками.
- Так что ты решила?
     Она почувствовала, что ей недостает воздуха, и из нее уходит жизнь. Нет!
      Он отстранился.
     - А что будет, если я подпишу документы? – с трудом выговорила Кристина. – Что это дает мне?
      Он смотрел на нее с выражением торжества и издевки.
     - А разве того, что с тобой не случится все, о чем я говорил, мало?! –изобразив недоумение, воскликнул он и тут же, видя, что Кристина отвернулась и уставилась в одну точку,  добавил:                - Шучу, шучу. Ты забыла, что я здесь по поручению брата, а он питает к тебе нежные чувства. Вот твой паспорт, - он развернул книжечку, демонстрируя ей подлинность документа. – Я оставляю его Алишеру. Об остальном  договаривайся с ним. Ну а меня ты больше никогда не увидишь.
     Наверное, именно последние его слова  подействовали сильнее всего и подняли Кристину с места. Она взяла со стола ручку и, не раздумывая больше, поставила свою подпись на обоих листах.
     - Умница, - высокий мгновенно убрал документы и закрыл кейс. – Так как насчет кофе?
     Кристина отвернулась и медленно пошла к лестнице. Поднимаясь, она чувствовала спиной его взгляд, но не могла видеть, как он изменился.
     Она была уверена, что проклятая парочка, сделав дело, сейчас же уедет, но внизу зазвенела посуда, и Кристина поняла, что Алик следует законам гостеприимства. У себя в комнате она сдернула с себя грязные майку и джинсы, накинула халатик и, стараясь не шуметь, пошла в смежную с ее комнатой ванную. Выйдя из душа, она также тихо направилась обратно, но что-то остановило ее на галерее, и, подойдя к перилам, она стала вслушиваться в доносящиеся снизу, из гостиной, голоса.
     - Это не моя история, - говорил Алик. – Я такими делами не занимаюсь.
     - Да ты, я вижу, вообще мякиш, - пренебрежительно заметил высокий. – Хотя  я тебя понимаю: такой товар жалко. За одни волосы на торгах полкуска можно накинуть. Я бы сам занялся, но Франт наказал строго и без-ком-про-миссно, чтоб исчезла. Без следа и следствия. Как сон, как утренний туман. Была и нету. Так что думай. До завтра. Я позвоню. Не хочешь – черт с тобой, я сам.Чего для братца не сделаешь. Только имей в виду: откажешься – денег не получишь. Ты и аванс не отработал.
     Стало тихо. Звякнул о тарелку прибор, щелкнула зажигалка. Кристина затаилась, вцепившиеся в перила руки свело.
- Ладно – послышался голос Алика, - я согласен.
     - Молодец, - сейчас же отозвался высокий. – И не тяни, я здесь сидеть не могу. Доказательства в натуре – и деньги твои. А, черт!
     Кристина услышала, как что-то со звоном разбилось о кафельный пол, и под разнобой голосов и звуков метнулась в свою комнату. “Вот и все, вот и все “, - билось в мозгу, выметая все остальные мысли. Она выскочила на балкон. Во дворе чернела махина внедорожника, поодаль серебрился “Рено”, темнели у белой стены посаженные турками кусты. Она вернулась в комнату, открыла шкаф, быстро натянула черную майку и узкие черные брючки, закрутила волосы и  спрятала под темно-синей бейсболкой, потом  осторожно приоткрыла дверь и приникла к щели.
     Снизу очень глухо гудели голоса, и тянуло сладковатым дымком, похоже хозяин ублажал своих  гостей кальянами. Вытянув из шкафа все оставшиеся вещи, она запихала их под одеяло, устроила куклу и выскользнула на балкон. Только бы они не обнаружили ее отсутствия раньше времени.
     Да, балкон невысок, но спуститься с него никак нельзя, и спрыгнуть без шума и риска что-нибудь сломать невозможно. Изо всех сил стараясь действовать тихо, она  с трудом опустила тугой купол огромного зонта и, положив его на пол, принялась просовывать металлическую штангу между толстых гипсовых балясин,  потом подтянула тяжелый, круглый диск-опору так, чтобы он  упирался  в основание баллюстрады. Покончив с этим, перелезла через широкие перила, повисла на штанге и, раскачавшись, спрыгнула на газон со стороны глухой стены дома. Она осторожно стала пробираться вдоль стены, но не успела сделать и нескольких шагов, как прямо перед ней вырос ее бывший хозяин и будущий убийца.  Кристина отпрянула, но Алик дернул ее к себе и закрыл ей ладонью рот. Она задергалась в его руках и замычала.
     - Тихо, - выдохнул он ей в самое ухо.- Слушай меня.
     Кристина оторвала его руку от лица и прижала к губам свою ладонь, будто запирая крик, рвущийся изнутри.
      - Ты права, - разглядывая ее, произнес Алик. – У тебя есть шанс. – он говорил медленно, после каждой фразы делая паузу и прислушиваясь.- Скоро они соберутся уезжать. Встань в кустах у стены, как можно ближе к воротам. Когда машина выедет с территории, я подержу ворота открытыми чуть дольше, несколько секунд. Ты поняла? Несколько секунд. Они и есть твой шанс.
     - А что потом? – дрожа, как от озноба, спросила Кристина.
     - А потом как знаешь, - коротко ответил он и замолчал
     - Помоги мне. Почему ты не хочешь мне помочь? - попросила она.
     - Ты не знаешь, с кем ты связалась, а я знаю. Они не лю-ди, для них нет черты. Если совсем честно, то я не верю, что ты выпутаешься. А то, чем я могу тебе помочь, я делаю здесь и сейчас. Завтра я уже ничего не смогу для тебя сделать… И еще… - он помолчал, будто раздумывая. – Ты знаешь человека, который заказал твоих родителей.
     Резко отвернувшись от нее, он мгновенно пропал за углом, только тень на секунду промелькнула по дорожке.
     Раздумывать над его последними словами было некогда. Кристина отступила в темноту, скользя вдоль стены, добралась до кустов. Она не знала, сколько времени простояла в ожидании, пытаясь представить и рассчитать секунды, отпущенные ей на то, чтобы попытаться спасти свою жизнь. Бархатная ночь, покровительница беглецов, укрывала ее собой, легонько касаясь, утихомиривала колотящееся сердце, охлаждала горящую голову.
     Когда во дворе показались знакомые фигуры, она натянулась, как струна, потому что знала, что только  реакция, точные и верные движения есть слагамые успеха. Она с блеском выполнила  эту, самую короткую за всю ее спортивную карьеру, композицию, но, оказавшись за воротами, внезапно попала под свет фар,  неожиданно появившейся слева машины. Быстро удалявшийся джип резко затормозил. Кристина бросилась навстречу автомобилю, так коварно осветившему ее, но машина  ехала на приличной скорости, а дорога в этом месте была очень узкой. Кристина слетела в кювет, сразу ослепла, оказавшись в темноте и потеряла ориентацию. Бейсболка свалилась с головы, волосы рассыпались по плечам.
     Чтобы избежать столкновения с приближавшейся машиной, водитель джипа вынужден был увеличить скорость. Справа был овраг, зато слева открылся проулок. Свернув в него, джип пропустил догонявшую его машину и, резко развернувшись, полетел обратно. Кристина в это время выбиралась из кювета  на дорогу, но, увидав летящий на нее внедорожник, бросилась назад и скатилась в овраг. Она уловила, как, зарычав, остановилась машина, и отчаянно продиралась через колючие заросли, слыша за собой крики и ругань.  А потом ударил выстрел.
     Кристина рванулась изо всех сил и выскочила из зарослей на дорожку. Впереди темнело какое-то странное строение, не то развалины, не то заброшенный каменный дом. К нему подступал высокий парапет. Позади снова грохнул выстрел, пуля ударила в парапет совсем рядом с ней, и Кристина с отчаянием подумала, что, если не успеет перебежать двор, то окажется у преследователей как на ладони. Она прижалась к парапету, и вдруг из камня высунулась рука, которая дернула ее и втащила в узкую щель между парапетом и стеной дома.
     Спотыкаясь, падая и обдирая колени об острые камни, Кристина летела вперед, увлекаемая худенькой фигуркой с копной длинных, бьющихся по спине черных волос. Они петляли в проулках, замирали в каменных колодцах дворов, пробегали насквозь остовы слепых  заброшенных домов, снова петляли и наконец вылетели на слабо освещенную улицу, где под самым фонарем стоял древний пикап с включенными фарами. Гривастое существо втолкнуло Кристину на заднее сиденье и хлопнулось рядом. Автомобиль неспешно тронулся с места и медленно поехал по улице.
     После сумасшедшей гонки Кристине казалось, что они еле ползут. Она беспрестанно оглядывалась  назад и нетерпеливо посматривала на водителя, лица которого она не могла видеть, только затылок с длинными волосами, собранными в хвост. Ее соседка и неожиданная спасительница, которая оказалась смуглой, хрупкой девушкой с блестящими глазами и белозубой улыбкой, повернувшись боком на сиденье, некоторое время наблюдала за ней, потом рассмеялась и что-то быстро сказала по-турецки.
     - Я не понимаю, - ответила ей  Кристина, тогда девушка наклонилась к водителю и оживленно заговорила на каком-то странном наречии. Тот ответил несолькими короткими фразами, и Кристина отметила мягкость и чистоту тембра. Скорее всего, он был также юн, как и его спутница.
     - Не бойся, - снова обратилась девушка к Кристине. – Мы очень далеко от них. Это совсем другой район.
     По-русски она говорила абсолютно правильно и чисто.
     - Мы их обдурили, - она расхохоталась, но, мгновенно посерьезнев, спросила: - Ты кто? Они хотели тебя убить?
     Кристина заледенела. Слово “убить”, которое так легко, между прочим, произнесла девушка, которое черным ужасом висело над нею последние несколько часов, стало реальным ощущением боли в изодранных, истыканных колючками ладонях, разбитых в кровь коленях, в синяках и глубокой царапине на щеке. И  во все эти, так отчаянно нывшие и болевшие раны полной горько-соленой пригоршней сыпанулась сейчас боль душевная. Не отвечая на вопрос, Кристина взялась руками за голову и, склонившись к самым коленям, тихо и горько заплакала.
     Девушка придвинулась к ней ближе и, гладя  ее по спине и плечам, стала что-то говорить, потом не выдержала и, стукнув кулачком по спинке сиденья за спиной водителя, со слезами вскрикнула:
     - Ило, я не могу слышать, когда так плачут! Поезжай же быстрее! – и подкрепила эти слова гневным потоком непонятных слов,  видимо, направленных на то, чтобы подхлестнуть и водителя, и его заслуженное транспортное средство.
     Некоторое время спустя машина, въехав под арку, наконец остановилась.
     - Где мы?  - спросила Кристина, выбравшись из салона и оглядывая  двор, в который выходили несколько разноэтажных домов.
     - Это Сулукуле, цыганский район в Стамбуле, - объяснила девушка, которая еще в машине назвалась Аурикой.
     - Так вы – цыгане, а не турки, - догадалась Кристина.
     - Цыгане,чинганы – так мы здесь называемся, -пояснила Аурика и за руку повела ее к одной из дверей под кованым ажурным козырьком.
       - Постой здесь минутку, не бойся.
     Аурика вернулась к машине и минут через пять подбежала,  кружась и напевая,  подхватила Кристину под локоть и втянула в дверь.
        - Сейчас мы пойдем спать в мою комнату, а завтра ты будешь говорить с нашим Баро.
     - А можно мне обмыться? - робко спросила Кристина, озираясь на темной лестнице, по которой они поднимались.
    - Ну конечно, только тихо. И одежду тебе дам, - отозвалась Аурика.
    В огромной ванной комнате, где висело зеркало в позолоченной, местами облупившейся раме, и стояла большая ванна углом с черными дырками в верхней части, без душа, но с шикарным изогнутым бронзовым краном, Кристина, как могла, привела себя в порядок. К счастью, в зеленом пластмассовом шкафчике на стене нашлась аптечка, и она, морщась, замазала йодом ссадины и долго возилась, вытаскивая острыми маникюрными ножничками занозы. Когда она вошла в комнату Аурики, та уже сладко спала, разметавшись на широком диване. На соседней подушке лежала белая трикотажная футболка. Кристина натянула ее, свернулась калачиком рядом с мирно сопящей Аурикой и сразу провалилась в сон, но, проспав совсем немного, сильно вздрогнула и села в постели, пытаясь понять, чем вызвано ее внезапное пробуждение. Было тихо. Она снова легла, и остаток ночи провела, периодически задремывая, просыпаясь и снова засыпая, даже во сне прислушиваясь и чутко реагируя на каждый малейший шорох.
     Утром, крутясь перед зеркалом и, по обыкновению, напевая, Аурика сумела-таки растормошить вялую и заторможенную Кристину, накидала ей в постель нарядов, из которых та с трудом выбрала себе подходящую одежду: Аурика была значительно ниже ее ростом и миниатюрнее.
     За дверями комнаты дом звучал полифонией разнообразных голосов, беготней и стуком. Аурика упорхнула, а Кристина выглянула в окно.  Небольшой двор был оживлен, как утренний мегаполис, несмотря на то, что было еще довольно рано. Внизу стоял небольшой грузовой автобус, в который несколько человек складывали картонные коробки. Под ноги грузивших постоянно попадались ребятишки лет пяти-семи,  с утра пораньше вооруженные лучинками с куделью сладкой ваты, норовя вывозить ею работавших мужчин. Те осторожно переставляли малышей, освобождая дорогу, и продолжали свое дело.
     Все балконы и решетки под окнами были полны самой разнообразной утвари, пестрели бельем, клеенчатыми баулами, детскими колясками, вышитыми подушками, ослепительно сиявшими медными кофейниками и кувшинами. С разных балконов и из окон переговаривались сразу несколько человек, и было странно, как они не мешают друг другу.
     В комнату влетела Аурика и позвала Кристину завтракать. В большой комнате за очень длинным столом сидели всего двое молодых мужчин, которые, похоже, сильно торопились куда-то. Быстро допивая из стаканов чай, оба только кивнули на ее пожелание доброго утра, дружно поднялись из-за стола и ушли. Затем по лестнице кубарем скатились двое мальчишек лет по десяти, а за ними спустилась женщина, держа на руках очаровательную малышку, одетую в пышное розовое платьице и розовые туфельки, и почти одновременно с ней в дверях, видимо, ведущих в кухню, появилась еще одна женщина, постарше, которая внесла и поставила на стол большое блюдо с тушеными овощами и рисом. Затем на столе появилась стопка поджаристых лепешек и мисочка с патокой, которую мальчишки сразу потянули к себе. Не притронувшись к овощам, оба устроили у себя в тарелках тюрю из риса, патоки и кусочков лепешки, азартно стуча ложками, наперегонки опустошили тарелки, попутно ухитряясь исподтишка мазать друг другу голые коленки и локти патокой, и выкатились вон из комнаты. Остальные завтракали степенно, изредка перебрасываясь несколькими словами. Потом женщина помоложе ушла и увела с собой девочку, а Аурика о чем-то поговорила со старшей, после чего принялась собирать со стола, а женщина отчего-то заторопилась и вскоре тоже ушла, переодевшись в спортивные штаны и майку с рукавами.
     Аурика уже закончила убирать посуду, протерла клеенчатую скатерть и позвала Кристину за собой на кухню.
     - Я попросила Радду поработать за меня сегодня, - сказала она, живо принимаясь за мытье посуды, - а я буду вместо нее хозяйничать по дому.
     - А где ты работаешь? –поинтересовалась Кристина.
     - В цветочной оранжерее. А еще, когда надо, помогаю в пекарне у Омера, это муж Дайаны, у которой дочка. А еще я пою и танцую у Илоро в джаз-банде.
     - Илоро, это кто? – перебила ее Кристина, которая с трудом улавливала, кто есть кто в этой большой цыганской семье.
     Илоро, - Аурика отставила огромную сковороду, которую старательно надраивала, повела глазами и загадочно улыбнулась. – Илоро – мой жених. Это он  вчера привез нас  сюда.
     - Жених? – удивилась Кристина. – А сколько тебе лет?
     - Двадцать, - ответила девушка с чуть заметной обидой, - а что, непохоже?
     - Да нет, - Кристина запнулась, - просто… мне тоже скоро двадцать, в августе.
     - А у нас в августе свадьба. Ох, я такая счастливая! – Аурика покружилась на месте, раскинув руки. Потом присела перед Кристиной на корточки.
     - Знаешь, мы не можем всем открыто показывать, что мы пара. Это нехорошо. Поэтому мы часто катаемся на машине ночью или уезжаем за город, где нет никого. Поэтому мы и оказались вчера в том месте, на развалинах.
     - Давай- ка я тебе помогу, - Кристина поднялась с табуретки.  Ей не хотелось вспоминать прошедшую ночь. Не сейчас.
     - У тебя, наверное, много работы. Вон какая у вас большая семья. Это твои родственники?
     - Нет, - ответила Аурика. Это табор, наш табор. Эти три дома и еще несколько подальше, на соседней улице.
     - Но у тебя же есть родные? – сказала Кристина, вытирая тарелки и складывая их в деревянный шкафчик.
     - Мой отец живет не здесь, в Молдавии. Он – сэрвы. Так получилось – я росла без него, и мы только недавно встретились.
     “А твоя мать?” – хотела спросить Кристина, но в это время хлопнула входная дверь. Аурика выглянула из кухни и поспешно вышла навстречу гостю, сделав знак Кристине остаться. Она даже прикрыла за собой дверь, но скоро вернулась и очень серьезно и даже  строго сказала:
     -Иди, тебя там ждет дядя Баро.
     Немного оробевшая от ее неожиданной суровости, Кристина вошла в комнату. Сидевший на дальнем конце стола пожилой цыган чем-то напоминал кузнеца Будулая из фильма, может быть, бородой или тем, что был одет в простую серую рубаху, а руки, лежавшие на столе, были крепки и тяжелы. И голос его был негромок.
- Подойди, - сказал он ей.
    - Кристина встала напротив него, и цыган несколько минут молча смотрел на нее. Не рассматривал, а будто заглядывал в глубину, которую не открывала внешность.
     - Аурика рассказала мне про вчерашнюю ночь, наконец произнес он, слегка растягивая слова и выделяя гласные. – Если ты хочешь, можешь рассказать больше.
Он смотрел на нее и ждал, а Кристина вдруг испугалась. Ее охватила паника, необъяснимый страх,  который схватывал горло и не давал говорить.
     - Ты не хочешь или боишься?- спросил он с той же ровной и спокойной интонацией.
     - А вы…барон?- выдавила она из себя наконец.
     Цыган вздохнул.
     - Сядь, во-первых. У нас нет баронов. Есть человек в таборе, которого уважают и к которому прислушиваются. Баро – по-цыгански значит “главный”. Так меня называют люди. А мое имя, записанное в паспорте, Шандор - так.
     Он внимательно всмотрелся  в ее лицо и кивнул головой, будто сам себе подтверждая что-то.
     - Ты боишься, - повторил он уже без вопроса в голосе. – Чем я могу тебе помочь?
     Что-то оборвалось у нее внутри.
     - Я никому не верю! - прорыдало оттуда, из гулкой пустоты в ней, и она бессильно опустила голову на руки.
     Он не рассердился. И не ушел. Дождался, пока Кристина успокоится, и, когда она подняла наконец голову и встретила его взгляд, сомнения ушли.
    Она рассказывала долго, даже о том, что не имело отношения к теперешней ситуации: о танцах, о Саньке. Спохватываясь, замолкала и вопросительно глядела в лицо цыгана, а он только кивал головой: - Говори, девочка, говори.
     В какой-то момент за ее спиной скрипнула дверь, и у стола появилась Аурика с подносом. Заметно гордая ролью хозяйки, она поставила перед уважаемым гостем нарядную чашку с дымящимся кофе и серебряную вазочку с шоколадными конфетами. Тот поблагодарил, потом вопросительно взглянул на девушку, нерешительно топтавшуюся за спиной Кристины.
     -Дядя Баро, - умоляюще сложила она руки, - ну, пожалуйста. Мне же тоже интересно.
Баро бросил взгляд на Кристину, а та улыбнулась и отодвинула стул рядом с собой, приглашая девушку сесть.
    - Хозяйка, а обед-то готов? – усмехнувшись в бороду, строго спросил гость.
    - Ой, давно готов, - живо откликнулась Аурика. – Хотите – принесу?
     - Да сиди ты, - отмахнулся дядя Баро, - и не мешай.
     Когда Кристина закончила свое повествование, цыган не сразу заговорил. Думал что-то, потом поднялся с места, прошелся по комнате и остановился у окна, засунув руки в карманы широких брюк, заправленных в сапоги.
     - Серьезные дела, девочка, - наконец произнес он, - очень серьезные. В том, что ищут тебя эти негодяи по всему городу, сомневаться глупо. И надеяться на то, что сюда не сунутся, тоже глупо. Я предупрежу всех, чтобы держали язык за зубами, и подумаю, что можно для тебя сделать.  А ты и кончика носа не высовывай из этого дома, а еще лучше – из комнаты. Они ведь ни перед чем не остановятся, нелюди, - стиснув зубы, проговорил он.
    Кристину как будто током ударило. В памяти всплыли последние слова Алишера: “Ты знаешь человека, который заказал твоих родителей”. Как она могла забыть об этом!
    - Дядя Баро! – в волнении бросилась она к цыгану.- Мне надо, мне необходимо узнать, проверить одну вещь. Я слышала… читала, что цыгане все могут вызнать…что у вас везде есть такие люди…
     Она разволновалась так, что речь ее стала бессвязной, похожей на бред.
     - Но только, - Кристина оглянулась на Аурику, - только об этом я могу сказать только вам одному…



     Пять долгих дней Кристина провела взаперти в крошечной комнатке Аурики, следуя строгому наказу Баро. Она измучилась, не зная, что ее ждет, постепенно теряя веру в то, что когда-нибудь выйдет на волю. Единственной радостью в эти дни для нее стало общение с Аурикой, которая, хоть и работала и продолжала бегать на тайные свидания к своему Илоро, иногда отказывалась от них, чтобы побыть с Кристиной. И хотя больше всего цыганочку занимала ее будущая свадьба, Кристина рада была обсуждать с ней наряд невесты, слушать рассказы о свадебных традициях, застолье, подарках. Болтовня подруги отвлекала ее от мрачных мыслей, заражала беспечностью, ожиданием радости и счастья, снимала напряжение, в общем, давала ей отдых, который был необходим.
     После свадьбы Аурика должна была покинуть свой табор: семья Илоро принадлежала группе местных этнических цыган джамбаза, а в таборе Аурики в основном собрались цыгане-мигранты, среди которых было много живших на территории бывшего Советского Союза.
     - Жалко, конечно, - говорила девушка. – Дайана и Яков, и Омер, и Радда – очень хорошие люди, они мне во всем помогали. Ты знаешь, -огорченно поделилась она, - свадьбу придется отложить до октября: раньше мой отец не сможет приехать.
     - Аурика, а где живет твоя мама? - осторожно спросила Кристина.
     - Я не знаю своей матери, - корото ответила девушка и отвернулась.
     Догадавшись, что вопрос был ей неприятен, Кристина решила более не расспрашивать.
     Иногда Аурика  вполголоса пела “Yesterday”, которую она исполняла вместе с группой Илоро. Эта песня была про нее, Кристину. Непритязательный мотив и простые слова волновали до слез. Аурика сердилась, если она начинала плакать, и замолкала. Но Кристина просила еще и тихонько подпевала подруге.
     На шестой день поздно вечером приехал Илоро и сказал, что дядя Баро велел привезти Кристину к нему. Небольшой белый домик, в котором жил цыган, находился недалеко от причала  Кабаташ. Окна были темны, только в мезонине горел свет. Баро сам открыл им дверь, сказал несколько слов Илоро, отпуская его, впустил Кристину в дом и запер двери. Держа перед собой фонарь с зажженной свечой и указывая Кристине дорогу, он привел ее в мезонин. В небольшой комнате светился слабым оранжевым светом торшер у стены, пахло сухими травами. Баро усадил Кристину в скрипнувшее старое кресло, и она вздрогнула, только сейчас заметив в противоположном углу скрытую полумраком фигуру.
    - Не бойся, - Баро слегка сжал ей плечо, будто удерживая.. – этот человек привез информацию, о которой ты просила. Но есть одно условие: он будет говорить пять минут, потом уйдет, и ты не будешь пытаться спрашивать его о чем –либо еще. Так?
     - Так, - слабым эхом отозвалась Кристина.
     Доносившийся из угла голос был ясен, но негромок, и  Кристина вся подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.
     - Мостовой Владислав Алексеевич. Прозвище Франт. В прошлом биржевой спекулянт. Официально занимается продажей недвижимости, но капитал сколачивает на торговле живым товаром. Пользуясь поддельными документами, вывозит женщин в страны Западной Европы, создал сеть, которая действует в Германии, Италии, Турции. За последнее время несколько раз выезжал в Нидерланды и Бельгию. Имеет брата, очень активого биржевого маклера с бандитским прошлым.
     С Савицким пересекся в 1995, пыталася влезть в определенные сферы деятельности холдинга, предлагал какой-то проект по строительству и продаже элитных домов. Савицкий навел справки, получил информацию о криминальной деятельности Мостового. Был в бешенстве. Когда Мостовой в очередной раз явился к нему в оффис, вышвырнул его за дверь при свидетелях. После этого официальный доступ в деловые сферы для Мостового был закрыт. Обещания посчитаться с Савицким неоднократно слышали в его ближайшем окружении. В августе 1996 он приобрел взрывное устройство. Нанятого им замухрышку-хипесника зарезали в ту же ночь, когда был взорван автомобиль Савицкого.
     Незнакомец замолчал, потом добавил что-то, но уже не по-русски.
- Это все, - сказал Баро.
     Гость поднялся, хозяин, провожая его, вышел следом за ним
     Вернувшись в комнату, Баро нашел Кристину сидящей в кресле в той же позе.
     - Послушай, девочка, - начал он, но Кристина остановила  его.
     - Не надо ничего говорить, дядя Баро. Я ничего больше не хочу ни слышать, ни знать, ни видеть, ни делать. Я не хочу жить.
     - Я не могу жить, - повторила она громче. – Я грязная. Я осквернила память отца этой мерзкий связью, я вымазала грязью его имя.  Я не имею права жить, мне нет места на этой земле.
     Она изломанно сползла на пол, но Баро рывком поднял ее и с силой встряхнул.
     - Как ты смеешь! - с гневом заговорил он. –  Как ты, глупая девчонка, можешь говорить о смерти, когда сам  Господь протянул тебе руку и оттащил от черной ямы, которая уже была под самыми твоими ногами.  Как смеешь ты отвергать его руку!
     Он перевел дыхание и, слегка оттолкнув ее от себя, отвернулся.
     - Пойми, девочка, - через некоторое время вновь заговорил он уже в обычной своей спокойной и мягкой манере,- если от тебя отодвинули смерть, это значит только одно: что-то еще не сделано тобой в этом мире, а должно.
     Кристина подняла на него глаза, выражение лица ее изменилось, оно стало жестким и холодным. Она провела рукой по лбу, будто смахивая остатки потерянности и отчаяния.
     - Вы правы, дядя Баро, - не сводя глаз со стула, на котором недавно сидел ночной гость, с расстановкой сказала она. – У меня действительно есть дело. Я  должна найти способ либо добиться наказания для этого мерзавца, либо стереть его с лица земли.
     - Ох, Кристина, - тяжело вздохнул цыган. – Почему молодые все понимают неверно. Твое право поступать так, как ты считаешь нужным. На пути к истине мы делаем множество ошибок, и это правильно, потому что на этом бесконечном пути мы мудреем.  Но от одной ошибки я бы хотел тебя уберечь. Никогда не пытайся восстановить справедливость. Не потому, что ее нет на земле, а потому, что это не наше дело. Мы можем защищать и помогать, учиться и учить, любить и спасать любовью, утешать и сострадать, но не посягать на роль судей. Судья у нас один.
     Он помолчал.
     - А теперь послушай внимательно. Из того, что тебе сегодня рассказали, можно сделать только один вывод: тебя не оставят в покое. Значит тебе надо схорониться, затаиться, исчезнуть хотя бы года на два –на три. Лучшего места, чем табор, для этого не найти.
     Дня через два тебе сделают новый паспорт, с ним тебя вывезут из страны (мы подумаем, куда лучше). Ты должна быть очень осторожной, но и бояться не нужно. Ромалэ никогда не оставят тебя в беде и везде тебе будут помогать. Иди своей дорогой, она у тебя длинная.
     В окно ударил свет фар подъехавшей к дому машины.
     - Молодец Илоро, - похвалил Баро. – Точен и аккуратен , как гвардеец.
     На заднем сиденье пикапа, в уголке, чернела знакомая фигурка.
- Тихо, - Аурика пригнулась. – Дядя Баро будет ругаться, если меня увидит.
     Илоро вырулил на дорогу, и Аурика села свободно. – Едем покататься, -предложила она Кристине и грустно добавила. – Ведь скоро уедешь, я знаю.
    Полная луна освещала окрестности: море, острова, паромные причалы, древние стены и мечети, горбатые улицы и мосты, - и отчего-то делала пейзаж зеленоватым и таинственным.
- Здесь хорошо, - вздохнула Кристина, - но не всем.
     - Нет такого места на земле, где бы было хорошо всем, - откликнулась Аурика, - но у каждого из нас есть такое место, где хорошо ему. Послушай, Кристина, - продолжала она, - Баро запретил тебя расспрашивать, но мне интересно только откуда ты.
     Услышав название города, Аурика недоверчиво потрясла головой и даже отодвинулась подальше и таращилась на Кристину, будто увидела ее впервые.
     - Не может этого быть! - воскликнула она в изумлении. – Я же родилась в этом городе!
     Кристина опешила. – Аура! - вскрикнула она и тут же зажала себе рот.
     - Аура, - с бьющимся сердцем заговорила она, - у тебя, может быть, был брат? Тимур.
     - Почему был? У меня есть брат, - ответила девушка.
     - Где же он? Чем занимается? Как он живет? – чувствуя, что еще немного – и она расплачется, нетерпеливо спрашивала Кристина.
     - Этого я не знаю, - пожала плечами Аурика. – Я просто знаю, что он есть где-то.
     - Как же ты это знаешь? – удивилась Кристина.
     - Чувствую. Я ведь цыганка. Я же почувствовала, что где-то есть мой отец, и нашла его.
     Аурика стала рассказывать свою историю, сначала печальную и даже страшную, потом забавную, радостную и наконец счастливую. Кристина слушала ее, а перед глазами вставали картины такого далекого и будто чуть-чуть нереального детства.
     - Аура, - тихо спросила она, - ты простила Тимура?
     - За что? – удивилась девушка.. – Ведь это я перед ним виновата, это я ушла и бросила его. Я всегда знала, что рано или поздно уйду туда, куда позовет меня моя кровь романипэ. А он этого не знал. Я не хотела оставлять его одного, но и не могла больше терпеть. И потом я думала, что у него есть ты.
     В ту ночь Кристина никак не могла уснуть. Боясь разбудить Аурику, тихонько вертелась с боку на бок, переворачивала подушку и прижималась к ней горящей щекой. Замирало и щемило сердце, не давая покоя. Тимур, где ты, Тимур?
     Ненадолго забывшись сном, она проснулась на рассвете со странным ощущением чистоты и свежести. Кристина лежала, смежив веки, в полудреме наслаждаясь этим ощущением, непонятным, неопределенным, живущим вне ее и в то же время в ней самой. То ли наяву, то ли в грезах ее касалась шелковистая кожица ребенка, серебряной пылью оседал на лице грибной дождик, легкими губами скользил по волосам теплый ветерок, принося аромат цветов и нежной весенней травы. И эта  волшебная, радостная свежесть была жизнь.

    
    
    Глава третья.                ТИМУР. С ВОЙНОЙ НА ТЫ.


     Бессонница? Чушь собачья. Откуда ей взяться здесь, в палатке, на койке.  Не спится ему, видите ли, растудыть твою… На камнях, в подвале  вонючем, под дождем и снегом, на кулаке своем и заднице чужой спалось, а на подушке не спится.
     Бессонница. Черная птица с беспокойными белыми крыльями. Режет ночь вспышками-взмахами, не дает отключиться, забыться, уйти в спасительное небытие. Кружит, удаляется и возвращается снова.
     Считаем слонов. Первый пошел, второй пошел… Что-то вы больно резвые, ребята, – поди усни тут. Один за другим слоны вываливаются из люка и летят, теряя свои тонны веса, распускаясь внизу, у самой земли, белыми шапками одуванчиков. А вот это уже сон. Или бред. Или просто весна, восемнадцатая его весна…

                ***

     По окончании средней школы Тимур подал документы  в консерваторию. Никто не верил, что поступит – он и не поступил. Опекунша настаивала на профтехничке – он категорически отказался, дотянул до весеннего призыва, сидя на выдаче обуви в боулинг центре.
     В военкомате кучерявый, темноглазый капитан с интересом раскрыл корочки свидетельства об окончании музыкальной школы.
     - На каком инструменте играешь?
     - На скрипке. Только слабо. Моя специальность  - сакральное пение, - поспешил объяснить Тимур
     - Ну, скрипка тебе не понадобится, - заверил его капитан, -  а петь и так будешь. У нас все поют, без исключения.
     Начиная с той весны жизнь стала походить на условие задачи. Из пункта А в пункт Б вышел пешеход. В пункте Б погрузился в машину с брезентовым хаки верхом и направился в пункт Д. Жизнь в пункте Д стала другая: с оглядкой, с осторожностью и в словах, и в поступках, с нескончаемой учебой, вкладыванием ума в разные части тела и извлечением оного из мозгов. Но вообще Тимура в ней все устраивало. В ТОЙ жизни, которая теперь именовалась гражданкой, он не оставил ничего, о чем мог бы жалеть, по чему скучал бы: ни вольной воли, ни комфорта, ни удовольствий, ни заботливых близких, ни любимой, ни дома – ничего. Зато ЭТА жизнь давала ему шанс начать с чистого листа, и он ухватился за этот шанс, веря и надеясь, что прошлое останется за забором и не сможет прорваться через стальные ворота и КПП.
     В учебке все ему  казалось простым и понятным. Здесь существовали правила – писаные и неписанные. Вникнуть и соблюдать их было для него делом нехитрым, если не сказать – привычным. Годами выработанные гибкость, и терпение, и сдержанность позволяли сохранять спокойствие и выдержку в ситуациях и скользких, и неприятных, и на грани.
     В своем отделении Тимур почти сразу выделил невысокого, светловолосого паренька. Ему понравились спокойная сосредоточенность во всем, что бы парень ни делал, дружелюбие без заискивания, отсутствие бахвальства и напускного цинизма, внимательные, умные глаза. “Рядовой Захаров”, - он вышагивал из строя, и Тимур вдруг начинал отчетливо понимать, что рядовой – это не безликий один из многих, но поддерживающий ряд, его непрерывность, его мощь. Звали паренька Сашкой.  Довольно скоро они подружились, и впервые в жизни Тимур сумел почувствовать к кому-то доверие.
     С течением одинаковых дней пункт Д стал привычным, обжитым, похожим на большую общагу, где присутствовало все: и дружба, и мелкие, гнусные пакости, сочувствие и поддержка, тайная и открытая неприязнь, зубрежка, бесконечный плац, но главное – постепенно приходящее чувство приобщенности к чему-то, что еще не вполне осознавалось, а только угадывалось, проявлялось в них, в каждом, как в стеклышке, которое понемногу прочищалось от скопившейся пыли, грязи, цветных разводов и становилось прозрачным, и уже ничего не скрывало. А открывало многое. Не только другим, но и себе самому.
     Первый опыт обращения с боевым оружием совершенно неожиданно стал для Тимура настоящим потрясением. Будущие бойцы вокруг вели себя по-разному: кто прятал неуверенность и робость за циничной ухмылкой, кто пытался острить, у кого-то дрожали руки, кто-то украдкой вытирал о рукав вспотевшие ладони. Ничего этого Тимур не замечал. Прикосновение к холодной стали отозвалось неожиданным и необъяснимым теплом в сердце. Тимур не сдержался – прижал автомат к себе и даже на секунду прикрыл глаза. “Братишка, никому не отдам”, - отчего-то пронеслось в голове, хотя отбирать у него личное оружие никто не собирался. Тимур скосил глаз – справа, как всегда сосредоточенно и не спеша, возился с магазином Сашка. Зато Тимур поймал внимательный взгляд стоявшего по другую сторону длинного стола  взводного и почувствовал, как залило краской щеки: ведет себя как мальчишка.


     Мальчишки, мальчиши. Беспокойный народец. Столь же независимый и гордый, сколь зависимый и ведомый инстинктами, с которыми приходят они в этот мир.
     И тысячи лет, и сотни, и десятилетия назад, и вчера, и сегодня впервые берут они в руки оружие, и лишь его величество инстинкт знает, что творится при этом в их душах. Игрушечные копье или дротик, арбалет или сабля, деревянные кинжал или  маузер, пластмассовый автомат или диск с компьютерной игрой – неважно что вдруг превратит мальчишку в воина. Пику ли сжимает слабая еще рука, натягивает ли веревочную тетиву, несется ли по двору бесконечное “тра-та-та”, на спусковом крючке ли палец или давит на клавиш мыши – все одно. Они уже вышли на тропу, где идет бой. Примеряют его на себя. Репетируют.
     Мальчишки, наши мальчишки. Неужели затем приходят они в этот мир, чтобы стать его войной.


     Всю ночь ему отчего-то снилась бешеная скачка. Взмыленные кони проносились, почти касаясь блестящими боками, над их головами звенели стальные клинки, и разметавшиеся гривы принимали искры и гасили их. И у него, Тимура, был конь, но он стоял рядом с ним, еле сдерживая рвущееся животное, потому что вскочить на него ему мешал автомат, и он никак не знал, как приспособить его, а чтобы бросить не мог и помыслить, судорожно прижимал его к себе и все боролся со своим конем.
     А потом был серый рассвет, торопливый подъем, долгий день и еще много рассветов, подъемов и дней, но теперь Тимур готов был терпеть и хождения по мукам на плацу, и самые унизительные наряды, и регулярные прокачки от дедов – все готов был терпеть ради долгожданных, пролетавших как одно мнгновение учебных стрельб на полигоне. Когда можно лечь, устроиться, укрепиться правым коленом, прижаться щекой к прикладу автомата, слиться с ним, с родным, и действовать заодно, как единое целое.

                ***

     В полусне Тимур инстинктивно дернул рукой - плечо пронзила жуткая  боль. Стиснув зубы, он тихо выругался вслед мгновенно отлетевшему сну. Сколько с того времени сменил он стволов. Где он, тот первый братишка Калаш, а за ним другие, от подствольников до гранатометов, опустошенные, изрыгнувшие рвущий тело на части металл, выброшенные за бесполезностью, выдранные из-под мертвых,  в унисон с тобой орущие в горячечном бреду не битвы – бойни.
     Воспоминания разбередили  душу.Тимур вздохнул.  Не хочется, как не хочется в тыл. Завтра выходит колонна  с ранеными. Отвоевался. Пешеход направляется в пункт Э, эвакуационный госпиталь. Не хочу!А может еще удастся повоевать перед отправкой в тыл, может еще случится бой по дороге. Где ты моя СВД, сестра моя, жена моя любимая, гроза недобитых.

                ***

     Откуда что бралось  в этих руках, и рогатки-то не державших, но стрелял он лучше всех. Не только в своем взводе, но, как выяснилось, и во всей учебке. Никто не верил, что никакой Тимур не спортсмен и стрелкового оружия не нюхал, как и все остальные весенники. – Хорош лепить, - как-то решил во что бы то ни стало вытряхнуть из него правду устрашающего вида верзила-череп. Развалившись на соседнем помосте, он вприщурку наблюдал за лихо лупившим по дальним мишеням Тимуром и подошел к нему, когда, отстрелявшись, бойцы валялись в тени под деревьями. Череп выразительно ткнул Тимура ботинком в бедро. – Давай колись. С разрядом? В какой секции занимался?
    Тимур  поднялся. Следовало соблюдать политес: разговаривать со старшаками сидя никак нельзя. Секунду помедлив, Тимур решил положить на последствия и популярно объяснил верзиле, чем он на самом деле занимался. Череп удивленно гоготнул, а к Тимуру  с того дня накрепко прилипло прозвище Скрипач, а среди дедов – просто Скрипка.
     Прошли два месяца, и накануне отправки по месту дальнейшего прохождения службы представилась Тимуру  возможность показать, на что он как музыкант способен. В учебной части ожидали комиссию. Помимо до блеска надраенной образцово-показательности, выправкой следовало блеснуть тоже, поэтому перед личным составом каждого взвода задача была поставлена четко: кровь из носу – а пройти перед начальством так, чтоб подметки горели, да лихо, да с песней чтоб.
    Так случилось на тот момент,что здоровье подорвавший служебным рвением взводный препоручил матерно-дрессировочную часть подготовки сержанту-сверхсрочнику, а собственно музыкальную – по назначению, рядовому Старостенко. Потому как  Скрипач.
    Поразмыслив и прикинув возможности исполнителей, Тимур предложил бойцам на выбор два варианта: как все, тупо горланить «Не плачь, девчонка» или...  «Или» получило единогласное одобрение.
     Прибытие гостей-устрашителей выпало на улыбчивый, теплый денек в конце августа. Измученный плац, выметенный и освеженный из шлангов, отдыхал, пока, переминаясь с ноги на ногу, солдаты ожидали появления тех, ради кого готовилось представление. Наконец звездно-лампасная группа появилась на краю площадки, мгновенно выпрямив спины и колени стоящих в строю.
     Тимур почувствовал легкий холодок, пробежавший от грудной клетки до пяток. Ребята не подведут, но вот как отреагирует на творческую инициативу рядового Старостенко почти оправившийся после болезни, но осипший и безголосый взводный. Вот он, командир пятого взвода,безмолвно, но выразительно зыркнув из-под козырька, поместился во главе колонны.
    - Шагооо-м-арш!
     Со скучающим видом запарившиеся грозные мундиры провожают взглядами надсадно ревущие под грохот сапог бравые колонны, стараясь не косить на левый фланг – скоро ли конец? Конец близок. Пятый взвод, четко пройдя поворот, выруливает на финишную прямую.
     - Песню-ю-ю...
     «Раз-два-три-четыре...» -Тимур про себя отсчитывает такт и знает, что то же самое сейчас делает идущий в затылок Генка Елисеев. Пятьдесят метров, сорок, тридцать...
          «Здесь птицы не пою-ю-ют», - внезапно высоко взвивается Генкин голос, квалифицированный Тимуром как дискант.
    Продолжая считать, Тимур ясно видит, как впереди вздрогнула и напряглась зеленая спина бедного взводного. «Раз-два-три-четыре...»
    «Деревья не расту-у-ут», - тоскливым откликом вступает с левого фланга «лирический тенор» Вальки Смирнова.
     Пять метров до внезапно оживших и посвежевших командиров. Тимуру хорошо виден левый глаз взводного, повернутый на тридцать градусов подбородок. – Отставить, - беззвучно шевелит губами взводный. И в этот момент, поравнявшись с группой генералов и офицеров, взвод дружно впечатал перед ними шаг и вместе с этим шагом, на одном дыхании, слаженно и мощно выдал грозное «И только мы к плечу плечо врастаем в землю тут».
     Победа была одна на всех! Кто бы сомневался, глядя на совершенно мокрое,но сияющее лицо взводного, на теплую влажность генеральских улыбок, на кислые мины разгромленных и раздавленных конкурентов. И одна на всех была благодарность от командира части, и увольнительная: пыльный город, пригашенное ресницами лукавство девичьих глаз, холодное пивко, заеденное у КПП пачкой Wrigley Supermint. Но как часто потом вспоминал Тимур свой триумф как некое черное предсказание: может, если б не спели они именно этой песни, все бы сталось для них по-другому.
     Правду говоря, увольнительная та не особо его и радовала, не особо ему все это было нужно, но там, в прокуренном пивном подвальчике, за одобрительными взглядами пацанов, поощрительными словами старослужащих и похлопыванием по плечу вырастало в нем и крепло забытое ощущение того, что он не один, что нужен, что за кого-то в ответе. И казалось ему, что приобретает он что-то, чему цены нет. Никому вокруг и в голову бы не пришло, что именно эти ощущения забирают его и кружат голову сильнее, чем плохонькое, желтенькое пивко.
       А через неделю пешеход с полной выкладкой выходил из ворот пункта Д, и путь его теперь лежал на пункт К. И хоть никто об этом не сообщал, не ставил их в известность (строжайшая секретность), все и так знали: пункт назначения –К. И непривычно потерянный какой-то взводный взглядом ощупывал каждого, будто выискивал кого-то меж ними в строю – пункт К. Без шуточек и гогота проводы; молча, свесившись из окон застыли гроздья рук и голов – пункт К. И невесть откуда взявшиеся, по обеим сторонам улицы выстроившиеся  извечные платки и кошелки, глаза вслед скорбные, да руки вскинутые замершие провожали их, строго засекреченных, на пункт К.
     Дорога была неблизкой. Ехали, балагурили, ели, залихвацки вспарывая жестянки пайка. Засыпали под стук колес, не чувствуя ни толчков на склонах, ни жесткого крена отягченного бронированным железом состава. Зато неизменно будили и встряхивали короткие и длинные остановки, разгоняли сон, нагоняли тревогу и раздражение. Километр за километром, перегон за перегоном.
    - Скорей бы уже.
    - Что скорей?
    - На волю.
    - Под пулю.
    - Не ссы в компот. Махра прорвется.
    - Хорош высовываться, салабон. Махрой еще стать надо.
    - Чё ты поучаешь! Сам-то, кроме сортира в учебке, что нюхал?
     - Ща, бл..., собственную ж... будешь нюхать.
     - Да пошел ты...
    Несмотря на подобные резко вспыхивавшие, но скоротечные стычки, чем ближе становился пункт К, тем сильнее стягивало их невидимым обручем, сбивало тесно, сжимая личное пространство каждого почти до минимума, и ощущение этого обруча становилось все более комфортным, прогоняло тоску, и тщательно маскируемый страх, и черные мысли. У каждого они были свои. Тимура мучила одна давняя мысль и застарелый страх. Еще в пункте Д, в дохленькой пивнушке, именуемой баром, Тимур поделился ими с Сашкой, рассказав ему свою историю. Видно было, что Сашка вник, но был, по своему обыкновению, немногословен.
  - Не держись за прошлое, - сказал он, - оно не дает тебе жить настоящим.
  - Но я не могу забыть то, что было. Это неправильно, подло, - губы Тимура скривила болезненная гримаса.
  - Я не сказал забыть, - возразил Сашка, - но твоя жизнь – это будущее, то, что будет, а не то, что было.
  - Предательство – как убийство: раз совершив одно, неизбежно совершишь  другое, - упрямо резанул Тимур.
   Сашка взглянул на него отстраненно, будто издалека, и спорить не стал.
   - Будущее покажет, - обронил он, и сейчас, ворочаясь с боку на бок на жестком лежаке, Тимур, вспомнив эти слова, вдруг подумал, а будет ли оно, это самое будущее, и, если будет, то какой длины.
     Перегон за перегоном, километр за километром по равнине, окруженной каменным поясом гор, все мчался и мчался эшелон, и сорвавшийся ему навстречу холодный осенний дождь вдребезги разбивался о стальной лоб локомотива, превращаясь в пыль. В очередном глубоком забытье Тимуру приснился конец света. Точнее, это было ощущение конца света, близкого и неизбежного. Все всё знают, и все ко всему готовы. Во сне Тимура охватило реальное чувство обреченности, однако страха он совсем не испытывал. Конец света наступал для всех, а всем вместе, оказалось, было не страшно.
    Буквально через несколько часов дурацкий, мутный сон выветрился из головы: надо было разбираться с реальностью, четкой, конкретной, но не всегда понятной. Тимур довольно быстро научился действовать по обстановке, но не сразу стал понимать и осознавать, зачем он совершает те или иные действия. Пешеход продолжал свой нелегкий путь, поначалу  только провожая круглыми глазами то опрокинутый в кювет наливняк, то БМП с сорванной гусеницей, то набросанные на перевале неподвижные камуфлированные кучки с черными волчьими беретами.
     Как-то, слоняясь без дела по территории аэродрома под пунктом М, Тимур увидел, как двое бойцов в ангаре заколачивают большие деревянные ящики. Ящиков было много, но бойцы работали неспешно и между собой не разговаривали.
- Закурить есть? – коротко, не глядя, кинул один из них  в сторону задержавшегося в светлом проеме Тимура.
     Тимур не курил, но еще с учебки всегда носил с собой сигареты. На случай, который всякий может быть. Хотя бы вот, разговор завести.
     Бойцы оставили свои ящики и, выйдя наружу, уселись на желтом пятачке пожухлой травы, жмурясь от света. Среди солдат ходили неясные слухи о покушении на командующего ОГВ, об «ударах возмездия», но бойцы были, как говорится, не при делах и не особо настроены на разговор.
     - Что пакуете? – чтоб не молчать, поинтересовался Тимур.
     - Груз 200, - первым поднявшись, сурово обрубил нить несостоявшегося разговора боец, второй следом снисходительно  усмехнулся:
     - Не понял?  Ну, потом поймешь. Будь здоров. Мамку не огорчай, - как показалось Тимуру без связи, добавил он, и оба ушли  в темное нутро ангара. 
     Очень скоро узнав, что таинственный груз 200 – это цинковые гробы, Тимур вспомнил тех двоих и подумал, что никогда не смог бы вот так заколачивать своих ребят в ящики. Позднее оказалось – смог. Потому что не смочь было бы предательством.
     Первый, по-настоящему серьезный бой у них случился в декабре. Тогда пункт Г стал конечным для Генки Елисеева.
    За семь месяцев службы Генка так и не заматерел, выглядел, как тринадцатилетний пацан, щуплый, мелкий. Он по-цыплячьи вывинчивал шею, разглядывая все, что попадалось по пути, и бесконечно чёкал: «Это чё там, а»?
    - Через плечо! Достал, нудила, - как-то, не выдержав, съездил ему по шее рыжий Пашка-ефрейтор. В сердцах съездил, не со зла, но с тех пор Генка чёкал молча, глазами, переводя их, серо-голубые, непонимающие с одного лица на другое. Безответно.
    Было дело – попала их колонна из четырех БТР-ов в подкову. Наглости, правда, у чеченов было больше, чем людей, но перестрелка, пусть и короткая, все равно – бой. Генка тогда первым очередь дал в черный оскал ущелья, а когда закончилось все, пальцы разогнуть не мог, белый был, как бумага. И два дня ходил – заикался, видно, испугался очень.
    Наступила зима. Забелила живую, маслянистую черноту полей, утихомирила поселки, напустила туману в ущелья, на перевалы, серпантины. Туман, скрывающий все, на поверку не скрывал ничего, а на снегу чернее становилось черное и краснее красное. От зимы несло смертью. Белой, злобной вороне хотелось добычи.
    В середине декабря пешеход отправился выбивать недобитых, которые влезли в пункт Г и расползлись там своим грязным гадюшником. В предместье попали они под минометный обстрел. Башки не поднять, не то что. Ротный их мужик был нормальный, людей берег, дурацких приказов, рискуя всем, чем только может рисковать боевой офицер, не выполнял. Курс выживания  под его руководством они, зеленые,  к тому времени уже прошли, знали, что в такой ситуации саперная лопатка –главное оружие; не то, что в землю – в асфальт закапываться научились.
   Вырыли окоп. Чечены к тому времени проорались. Поутихло вроде, только неясно – надолго ли. Дело к ночи, холодно в яме, сыро, но пить хочется, а метрах в пятидесяти колонка маячит. Генка занепоседил: «сбегаю да сбегаю». Три фляги за пазуху затолкал и наверх зашуршал. Темно, но кто-то заметил, дернул его:                - Куда! Каску надень!
- Да я быстро – и головой вперед. А тут и ахнуло: аккурат на середине пути пристрелочная мина ему дорогу и перерезала…
     После Генкиной смерти к Тимуру пришла злость. Срикошетила от мины, разорвавшей ничем не причастного ко всей этой вонючей бузе, безобидного мальчишку и, крепко засевши в нем, бумерангом полетела в город, откуда при реальной подержке танков часа через три они недобитых выжали. Хотя очень скоро выяснилось – не всех.
    Опыт войны – тяжелый опыт. Многое понимаешь, многое умеешь – легче от этого не становится. Обвивает тебя тот проклятый опыт свинцовой лентой, ходишь, будто гранатами увешанный, и взорваться боишься. То, о чем знал только понаслышке, вдруг становится реальностью, и вот ты уже живой участник того, что называлось непонятным словом «зачистка».
   Вы пробовали бродить в незнакомом городе без карты? Ничего не говорящие названия улиц, отсутствие ориентиров, хаотичное движение транспорта – идешь будто наощупь в темной комнате. А теперь повесьте-ка на шею автомат и поищите в этой темноте затаившуюся в подвалах, на чердаках и крышах или просто в квартирах, еле сдерживающую яростное шипение черную кошку. Вот что такое зачистка – найти и обезвредить. Только вот дело в том, что, пока вы ищите-шуруете, вас тоже чистят, да еще как. Умно и хитро. Потому как в коварстве и хитрости недобитым равных нет.
    Город – пустые улицы, незрячие окна; казалось и воевать не с кем, но шли дни и ночи, и зачисткам тем гребаным конца не было.   
    Сильнее всего доставали снайперы. Отстреливали втихую у патрулирующей техники антенны: чпок – и связи как не бывало. Командир посылает бойца связь проверить – вот и живая мишень, а уж гнида, будьте спокойны, не промахнется.Только это еще не вся их паучья хитрость: стараются бить по ногам  и ждут, когда к раненому на помощь ребята подтянутся, тогда уже всех секут очередями.   
     Излазил, исползал и изъездил пешеход тот чертов пункт Г вдоль и поперек. Злость копилась, жгла и искала выхода. И то, что он делал здесь, на этой чужой земле, теперь приобрело для него смысл. Просто тот, кто выпустил из города Генкину смерть, должен был заплатить, и Тимуру было наплевать, как это называется. Своего первого снайпера он снял как раз в Г. Бойцы говорили – снайперша. Может, врали. Много тогда ходило легенд про целое  женское спецподразделение, то ли «Белые колготки» , то ли «Белый чулок». Ни тогда, ни позже Тимур не ходил смотреть не тех, кого убивал. Важно было – заплачено. За перебитые ноги, за простреленные легкие, за незрячие глаза, за смерть мучительную, за секунду, которая лет на шестьдесят раньше пришла, за распятых и изуродованных, за тех, КТО НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ.

                ***
     Заснуть так и не удалось. На другой бок не перевернуться, бревном лежать – сил нет: заныли ноги, поясницу заломило. Тимур потихоньку выбрался из палатки, постоял, глотая прохладный и чистый ночной воздух  с еле заметной, оседающей в горле горечью, то ли дыма, то ли травы какой. 
    Жить – это значит дышать и наслаждаться этим примитивным, первоприходящим ощущением младенца. Как это много, на войне понимаешь. Но и то, что мало тебе этого, тоже понимаешь, потому что, как оказывается, дыхание того, кто рядом с тобой поднялся, залег или упал, для тебя так же важно, как и твое собственное.
    Там, в палатке, под подушкой, тетрадка лежит. Сашка отдал. Сказал, что все, что написал, в голове держит. И Тимур многое уже из той тетрадки наизусть выучил. Вернее, оно само собой выучилось, потому что те мысли и слова Сашкины – они будто и его, Тимура, собственные.   
Самое честное братство
Мужиков девятнадцатилетних,
Ваша дружба – моё богатство.
Мы ей не изменим во веки

Мальчиши, но уже мужчины,
Узнавшие смерть и радость,
По убитому другу кручину
И России пьянящую сладость.

Окончатся наши дороги,
Вернутся домой солдаты,
На родные свои пороги
Принесём мы память о братьях.*
--------------
*Автор всех  приведенных в тексте стихов – АНДРЕЙ СИЛОВ
               
                ***

     Той январской ночью боевики прорвали окружение под пунктом П. Сырость, мгла белесая, к рассвету туман пополз, грязный от дымов, которые чечены ставили, - не видно ни черта. Гранатометов не применяли, лупили из подствольников и автоматов, но приказ – огонь ни на минуту не прекращать. А недобитые поогрызались и затихли. Ясно, как день: по-тихому в свое логово пробираются, пока федералы, от своего же огня слепые и глухие, с привидениями клокастыми воюют. На тот момент у Тимура патроны закончились. К счастью. Иначе крика того он не услыхал бы точно. Сдавленно и приглушенно, откуда-то слева. Наспех перезарядился и туда. Сапоги чавкают, скользят; скатился в какую-то яму и тут, о чьи-то ноги споткнувшись, мордой прямо кому-то в колени хрястнулся.
     - Ёкарный бабай! Что тут за лежбище, -  Тимур тихо выругался, чувствуя, как кто-то вцепился ему в ремень.
    - Дяденька, не уходите, здесь раненый.
    Дурацкое, беспомощное «дяденька» резануло по натянутым нервам. Тимур вытянул фонарик, быстро черканул крестообразно, снизу-вверх, справа-
налево. В перепуганном, но целом и невредимом солдатике он признал парнишку-новобранца. Без году неделя в каше, салага-салагой, но, как успел заметить Тимур, вполне надежный. В руках бинт полуразмотанный, весь в крови промокший, а рядом, наполовину высунувшийся из окопа, боец с перерезанным горлом, которому помощь уже не нужна. Вот значит где оцепление разорвано.
    - Бросай свой пакет, не поможешь ему уже, - тихо заговорил он с парнишкой. – Сколько их было, ченов?
     - Четверо, кажется, - неуверенно ответил тот. – Они этого бросили, а другого нашего дальше потащили. Я его, вроде, узнал. Он стихи свои читал в кунге, когда мы Новый год встречали.
    Сашка! Тимур рванул наверх, но парень, как давеча, опять вцепился в его ремень. – Я с вами!
    Тимур тоскливо оглянулся. Ну, куда его, желтоклювого. Хотя, с другой стороны, сметливый, не бояка – может, сгодится.
     - Куда пошли? – подавая ему брошеный ствол,  спросил он.
     - Чечены-то?  К реке поползли, - отозвался парнишка, - босиком все, прикинь.
     - Босиком, говоришь, - повторил Тимур. Это мысль. Скидай сапоги, - и, усевшись на краю окопа, первым освободился от обуви. Голые ступни обожгло, куснуло, и он еле сдерживал себя, чтоб не рвануть бегом, раздирая в кровь ноги,чтобы хоть немного унять бешенство и злобу. Нельзя. Осторожно надо пробираться, ползти по-змеиному, по-ихнему.
     Понятливый салага двигался за ним, повторяя все его движения, бесшумный, как Дерсу Узала. И светлело, светлело вокруг них так быстро, что, казалось, земной шар вертится со страшной скоростью. И уже не угадывалась, а виднелась впереди река. И ясно послышался всплеск.
    - Переправляются суки, - шепнул он салаге (Тимур так и не вспомнил, как звать паренька). – Занимай позицию. Ща мы им устроим фейерверк.
     Туман редел, рвался, в прорехи проглядывала река, берег. И вот... Вот они, копошащиеся у самой воды черные фигуры. Двое уже брели по пояс в воде, а двое других возились с обвисшим телом Сашки.
     - Держи двоих в воде, - не спуская глаз с берега и плотно умащиваясь между двумя валунам, сквозь стиснутые зубы проговорил Тимур. – Если что, делай что хочешь, но чтоб и запаха от них не осталось.
    Сосредоточив все  внимание на темной группе на берегу, он стал прицеливаться. Там пока ничего не происходило. Чечены, вроде, чего-то ждали, обернувшись к реке. Две головы, черневшие над водой, вдруг разом скрылись и больше не появлялись. – Ничего, - подумал Тимур, - на берегу достанем тварей.
    Твари внизу еще чуть помедлили и поволокли Сашку к воде. Оптика дала возможность рассмотреть ремень, обмотанный вокруг кисти, которым Сашка был прикручен к тому, что справа. – Замечательно, - подумал Тимур и нажал на спуск. – Раз, - и левый без звука лег у кромки воды. Сашка завалился на упавшего и потянул за собой второго, которому уже никак было не успеть освободиться от своей добычи. – И два, - Тимур удовлетворенно выдохнул. – Сдохни, падла.
     Не забывая следить за противоположным берегом, они спустились к воде, спровождаемые огнем, немедленно отозвавшегося на выстрелы оцепления. Тимур почему-то больше всего переживал за Сережку, который по-взрослому представился Сергеем. – Стелись! – орал он на него и лупил по спине. – Не то зараз от своих пулю получишь! Вдвоем они оттащили Сашку под камни. Был он, вроде, цел, только башка разбита.
    - Слушай, - бинтуя ему голову, заметил Серега, - а те двое-то так и не появились. Потонули что ли?
     Тимур думал о том же, пристально вглядываясь в кустарник на левом берегу.
    - Не затем они в свою реку лезут, чтоб утонуть, -ответил он, - может, ниже вынырнули, хотя здесь берег лучше. А вообще нечисто...- он не успел договорить, как затихший было автоматный перехлест возобновился, и аккурат  на то же самое место к воде выбежало еще шесть «волков». Они кувырком скатывались в реку, мелькая голыми ступнями, никак не ожидая внезапной очереди из-под камней, которой щедро поливали их Серега и Тимур.
     Позже выяснилось, что прорывались боевики к газовой трубе, проходившей под рекй Аксай. Много через нее ушло, зато целых восемь они вдвоем ведь не пустили же.
    А потом… Потом, после боя, они сидели с Сашкой на том самом месте. Смотрели в мутноватый поток и молчали.
     Разве надо что-то говорить, когда ты только что избежал чеченского плена, если тебя вырвали, отбили, не пустили туда, где все, что составляет суть твою: твое имя, желания, привязанности твои, дела и планы – все, что поддерживает и питает тебя, исчезнет, и останутся только мука и смерть. Или позор.
     Вот отчего молчал Сашка. И Тимур молчал. Потому, что был счастлив.  Дикость – скажете. По уши в кровищи и дерьмище, которое называется войной, в гнусной паутине далеких и чужих игрищ, живой инструмент для добычи липких денег, в безверии и цинизме  - счастлив так, что взмывает ввысь  и парит душа. И самые светлые гимны поет.


     Когда-нибудь, спустя годы, они и им подобные, осознав, что навеки больны этой войной, осколком засевшей в мозгах и сердце, в тоске непереносимой по утраченному товариществу, после мучительных, будоражащих  снов, будут искать слова, которые найдутся и выльются в прозительных стихах, в грубоватых и честных рассказах и очерках.  За всем этим - люди, которые не могут молчать. Да будут услышаны.


     Но сейчас, на промороженных камнях правого берега реки Аксай им слова не нужны.
     За  бой у реки Тимур получил ефрейтора, и с того дня они делили войну на троих. Сережка оказался парнишкой веселым, дружелюбным и общительным, на гражданке оставил кучу друзей и частенько развлекал Сашку с Тимуром байками из богатой проделками и переделками пацанской своей жизни. Потихоньку показывал фотографию с девчонкой, на которой, белокурый и патлатый, был похож то ли на Иванушку, то ли на Емелю из детского фильма. А еще рассказывал про то, как влюбился в медсестру, старше на четыре года, и как она научила его классно делать уколы. А еще про маму, которая растила его одна и которая для него… Ну, в общем, понятно.
     Он был младше их самих года на полтора, но, как и полагается дедам, оба смотрели на него снисходительно, устраивали головомойки за неосторожность и глупое лихачество, шпыняли с обеих сторон, чтоб не высовывался где не надо, потому что с одержимостью маньяка он все выискивал возможность вколоть кому-нибудь промедол или оказать какую другую медицинскую помощь. Словом, как могли, они старались его уберечь. Не уберегли. Через два месяца Сережку покалечило взрывом авиационной бомбы.  Случилось это под пунктом Г.
     Когда, услыхав дикий вопль, Тимур подкатился к нему, у него потемнело в глазах. Вы скажете: мужик не может уткнуться лицом в землю, изо всей силы вцепиться в изувеченное тело, из которого уходит жизнь, звать по имени того, кто ничего не слышит. Не может, потому что это бессмысленно, потому что он должен быть сильным, потому что должен действовать. Ну что ж. Наверное, вы правы. Издалека.
     Лихорадочно выдирая из-под себя пакет, Тимур почувствовал, как рядом плюхнулся Сашка. Все время они были бок о бок, слепившись, сцепившись, пока кололи и бинтовали Сережку, и держали ему голову. Сережкины глаза невидяще смотрели в небо, и из них без конца лились светлые слезы. Потом подоспел  боец из МОСНа, дюжий детина с мощными плечами и широкими бабьими бедрами. И они опять были все вместе, пока тащили обезножившего Сережку в санчасть. Наверху, в небе, круша своих и чужих, смертным воем выла родная “поддержка с воздуха”, а внизу, у самого уха, тихо и тонко плакал Сережка. Плакал, как плачет, мыкаясь по углам незнакомого дома, отнятый новыми хозяевами от мамки несчастный, маленький кутенок.
     А потом Сережку у них  забрали, и надо было возвращаться туда, где из-за рева и уханья  прорывалось и неслось бесконечное “Аллах! Аллах ак(ы)бар! Ала-ла-ааа!” Чей Бог, содрогаясь, смотрел на все это сверху!!
     Первый и последний раз в жизни Тимур потерял самообладание. Он катался по земле, рычал и бил в нее кулаками, орал, раздирая черный от набившейся грязи рот. Сашка поднимал его, тряс и лупил по щекам, потом сгреб  в охапку и изо всей силы вжал сведенное судорогой не лицо – звериный оскал- в свой бушлат. Вы скажете: все неправда, не по-мужски все это. Ну что ж. Вы, наверное, правы. Своей, далекой от всего этого, правдой.
     Они не могли не уцелеть в той бойне,  и они уцелели, потому что должны были вернуться, защучить какого-то МОСНовского фельдшера, который, поломавшись, порыскал по палаткам и вернулся с ответом “ жить, мол, будет”. Жить будет. Возрадуйтесь ведущие статистику потерь, отнесите эту жертву в реестр “ранеными”. Жить будет. Но КАК?
     - Погоди, друг, - придержал Тимур навострившегося бежать дальше  фельдшера. Сашка уже выдирал лист из своей тетрадки. На чистой странице написал “Братишка, мы тебя найдем.” На другой стороне лиловели строки.

Тихой ночью крик тебя разбудит,
Ты услышишь  незнакомые команды.
И сегодня сна уже не будет:
Мне приснились все мои ребята.

Мы прожарились на солнце на три жизни,
Наглотались пота, слёз и крови.
И  горами этими чужими
Грезим каждой новой ночью снова.

Хлещут по бортам машин осколки,
Рвутся мины под колёсами КАМАЗов,
И дырявят пули лобовые стёкла,
Смотрят снайперы в прицел свинцовым глазом.

Ты пойми  меня, моя родная.
Это было всё на самом деле.
И не забывается с годами,
Как бы они быстро ни летели.

Эти ночи будут вечно повторяться,
Ведь мы живы, слава Богу, братцы.
Только ты, любимая, не бойся,
Этой ночью всё же вышел я из боя. 

                ***

     Тимур вздохнул глубже, вдыхая ночную прохладу. Почувствовал, как закружилась голова. Контузия, но, слава Богу, легкая. Пошатнувшись, он оперся здоровым плечом о ствол дерева. Сквозь ветки смотрело на него усыпанное серебром небо. Август щедро делится звездными россыпями, срывает и бросает вниз то по одной, то вереницей. Ловите – богатейте. Не ловится богатство? Ну что ж, тогда загадывайте желания. Может, счастье привалит.
     - Не спится? – послышался за спиной Тимура голос. Подошедший сзади был упакован в белое -  врач, наверное, пустую койку обнаружил. Закурил, заглянул Тимуру в лицо. – Или рука болит? Кури.
     - Нет, не болит, - соврал Тимур. – Не курю, спасибо.
     Он опять почувствовал противную слабость и тошноту, покосившись на доктора, потихоньку сполз по стволу на землю.
     - Эй, парень, ну-ка глаза покажи мне, - наклонился к нему врач. – Контузия?
     - Легкая, - отозвался Тимур, слегка отклонившись, - все в порядке.
     - Не храбрись, вояка! – прикрикнул было врач, но, внимательно вглядевшись в него, смягчился. – Счастливо отделался, но полечиться все равно надо. Это правда, что ты тот самый Скрипач?
     - Тот самый – это какой? – усмехнулся Тимур. – Много их, знаменитых.
     - Я тут про того, - без улыбки продолжил врач,  -за чьей головой чечены гоняются, который младшего сержанта  получил, а от отпуска отказался.
     - Ну, значит тот, -устало ответил Тимур и прикрыл глаза: опять закружилась голова.

                ***

     Сережка отправился трехсотым грузом к маме, а Тимур после того дикого выплеска отчаяния будто заледенел. Казалось, ничего в нем не осталось - ледяное спокойствие и гулкая пустота. С этой пустотой внутри он холодно отстреливал боевиков, как будто бил по мишеням. На его счету было уже восемь снайперов, и все это не имело никакого отношения ни к какому-то там долгу перед Родиной, ни к почетной обязанности гражданина, ни тем более к подвигам. У ЭТОГО было другое название. Иногда ему казалось, что он превращается в убийцу. А кем же еще, позвольте спросить, он может быть на войне. “Нате!” – будто говорил он и тем, кто по ту сторону, и тем, кто бросил его в это пекло, и снова бежал, падал, ощущая привкус крови во рту при виде искалеченных тел; ложился, затаившись, замирал, выпуская из своих рук свинцовых шершней, и опять продолжал свой бег навстречу летящей, воющей, грохочущей смерти по замкнутому кругу войны.
     И вдруг все встало, оборвалось.

                ***

     Настырный доктор все-таки отвел Тимура в палатку и заставил лечь. Сунул в руку какую-то таблетку и, еще раз назвав его счастливчиком, ушел.
     К черту таблетку. Тоска какая. Он вытащил Сашкину тетрадку, не глазами, кожей пальцев нашел те самые строчки.   

У Святого Христова Распятья
Поминальные ставлю свечи
За погибших мальчишками братьев,
За безбожников, канувших в вечность.

Вы простите всех нас, что мы живы,
Те, кто вас сохранить не сумели.
Нам по-прежнему тянут жилы
Все те песни, что вы не допели.

Вы в бою, несомненно, правы,
Хоть неправедна эта война.
Не желая посмертной славы,
Вы собой заслонили нас.

Вы продлили чужие годы,
Оборвав свою жизнь и любовь.
В наших судьбах вы – вешние воды,
В наших детях есть ваша кровь. 

     Взбудораженный, рывком сел в постели; повторяя стихи, как заклинание, вынес себя в ночь, будто хотел убежать от немощи, спутавшей все его карты.
Не заплачено, еще не заплачено. Еще повоюем, недобитые. Это вам Скрипач говорит. “Тот самый Скрипач.” Вспомнив слова доктора, Тимур вдруг улыбнулся. Слава. Как он мечтал о ней когда-то. Не о такой, конечно, - о сценической, о мировой славе оперного певца. В десятом классе он впервые выступил сольно на школьной сцене и буквально заболел, желая только одного, чтобы всю жизнь его сопровождали такие аплодисменты и любовь зрительного зала. Какая огромная пропасть между ним теперешним и тем мальчиком. Никогда не вернуться к нему, не вернуть того времени: школы, детства, юности, Ауры, Кристины...
     Кристина.  “Почему, - вдруг подумалось ему, - люди горстями расшвыривают то, что им дается, как будто это могут дать еще и еще”. И отчаянно ловя стремительный полет навек уходящей звезды, он торопливо и требовательно бросил в космическое всесилие: “Хочу увидеть ЕЁ”.


     Последующий год привел Тимура на обочину. Пустой был год: госпиталь, реабилитация, скорый дембель. На Кавказ его больше не послали: горячие его точки к тому времени стали остывать. Вернувшись в свой город, Тимур почувствовал себя так, будто у него отняли что-то главное, без чего он не может жить полноценно, дышать полной грудью. Первое время он ходил с ощущением автомата на плече, прижимал его, несуществующий, к боку и обливался холодным потом, при себе не обнаружив. Он ничего не хотел принимать в этой, ставшей для него чужой и далекой, жизни и себе в ней места не находил.
     Теперь ему часто снилась Кристина. Очень хотелось увидеться с ней - только с ней, ни с кем больше- сказать ей нечто важное, запоздалое, пусть даже ей теперь ненужное. Он пытался искать ее, даже наведался в бывший дворец профсоюзов, но он совершенно не помнил названия клуба, в котором она танцевала, и толком не смог сформулировать, чего он хочет. Он понятия не имел, где она живет: никогда не спрашивал  у нее адреса. Зная о ней главное, он не знал почти ничего.
     Наталья встретила его ласково, видимо, подсчитав сроки, ждала, хотя за два года он послал ей одно письмо из учебки, чтоб отметиться, и ни одного с Кавказа. Жить он с ней не собирался. Надо было искать угол, и Тимур устроился рабочим на железную дорогу, потому что почти “за бесплатно” можно было снимать комнатку в барачного типа домике метрах в трехстах от железнодорожного полотна. Комнатушку сдавала полуглухая бабушка, вдова путевого обходчика. Тимур покупал для нее продукты, выслушивал долгие истории о герое-муже, который, по ее словам, предотвратил не меньше пятидесяти крушений, выпивал с ней за компанию рюмочку ее любимой, экономно потребляемой сливовой настойки, а она не брала с него денег за комнатушку и звала сынком.
     Бежали дни, перемежаемые ночными сменами: осмотр участка, уборка  путей и обочины, подтяжка и смазка скреплений, воняющая керосином и маслом спецовка – всегда одна и та же тяжелая и очень грязная работа. И всегда одна и та же картина, которую он видел как бы со стороны: он внизу на насыпи, отброшенный стремительно надвигающейся мощью и энергией, неподвижный, будто вкопанный в землю, а над ним – движение, скорость, полет, вихрь. Классики, оказалось, не врали: проносящиеся составы действительно создавали ощущение уходящей, пролетающей мимо жизни.
Да нет, ему еще только двадцать один, и впереди, конечно же, зеленый семафор, но… Но он стоит. Просто потому, что не знает, куда идти.
     Свободное время Тимур чаще всего проводил в Интернет-кафе. Там и услышал разговор двух парней, горячо обсуждавших возможности поступления на службу во французский иностранный легион. Разыскав в инете нужный сайт с необходимой информацией, Тимур всерьез задумался.
     Нельзя сказать, что демобилизуясь он не думал о продолжении службы по контракту. Но, во-первых, перспектива стать чужим среди своих –своим среди чужих не выглядела слишком привлекательной, и неизбежные в этом случае моральные потери были бы слишком болезненными, а цель не оправдывала средства. Во-вторых, вставали перед глазами голодные, оборванные бойцы великой армии великой страны, мародерство всех рангов, зеленые мальчишки, брошенные в самое пекло практически без всякой подготовки, “сырая “, не доведенная до ума техника –гордость отечественного производства,  в которой сгорали заживо. А  вспоминая громкие и пустые фразы о чести и бесчестие во всех возможных его формах, наглые, жуликоватые морды всех чинов и мастей, спекуляцию всех видов, издевательскую пенсию, на которую жил на пятом этаже “хрущебы” без лифта безногий Сережка, а главное – мерзкие, насквозь лживые заявления и речи в гнусных попытках “держать лицо” и заполировать весь этот ужас, он отчетливо понимал, что служить этому государству, рискуя своей жизнью, он не хочет.
     А в-третьих, накрепко засел в  памяти последний  его переход по чеченской земле. Желанного ему боя тогда не случилось. Колонна с ранеными в сопровождении двух танков тянулась по равнине вдоль бесплодных полей. Заброшенные, пустые и иссушенные они изнывали под жарким солнцем, и посреди одного из них стоял на коленях одинокий седобородый старик, совершая свой вечный намаз. О чем молился он? Может быть, о том, чтобы полю вернули радость материнства? Или о том, чтобы ему вернули его родной очаг, разнесенный в клочья, раздавленный или сожженный? Или о жизни для сына или внука? Или о смерти? Для них, чужих и ненужных здесь, виноватых без вины и все-таки виноватых.
     Служить наемником в легионе  прежде всего означало делать то, что он умел делать хорошо, - воевать. Уехать во Францию для него было то же самое, что улететь, скажем, на Луну и воевать там с марсианами, получать за это деньги и не заморачиваться: чужая страна, чужие интересы. Договор подряда – не более.
     Приняв окончательное решение, Тимур как будто встал на рельсы и покатил по ним стремительно, без оглядки и так легко, что и сам того не ожидал.Четыре недели карантина и отборочных тестов в городке Обань под Марселем, затем четыре месяца в учебном лагере в горах, где таких же, как он новичков, называемых здесь rouge*, ожидали привычная для него, но по-французски выпендрежная, муштра на плацу, знакомая, но чуть более жесткая, дисциплина и физические нагрузки на пределе человеческих возможностей. Особенно изощренной запомнлась пытка бодрствованием, которое в течение пяти суток контролировали надсмотрщики-капралы, не давая забыться сном, и лишь на третьи сутки позволяя полуторачасовою отключку.
     Впрочем, изучение французского языка стало для Тимура так же не самым легким испытанием, хотя, когда случился перелом, и глухонемой легионер Старостенко вдруг поймал себя на том, что понимает обращенные лично к нему слова, а не только общие, выполняемые по принципу «глаз на соседа» команды, что даже отвечает и, слушая себя, слышит богатое, насыщенное и вкусное звучание изящного языка, что чувствует при этом таинственное рождение в себе какого-то другого человека, с другой историей, с другим восприятием жизни, - вот тогда занятия стали доставлять удовольствие, а кайф от общения давал ощущение свободного и радостного полета.
     Народ в их секции был разнообразный: несколько корейцев, двое англичан, пятеро прибалтов, эстонцев и литовцев, один чернокожий,парочка поляков, несколько французов, а также венгры, братья-белорусы, братья-украинцы ну и свои, русские, конечно. Хотя по поводу своих – это как сказать. Еще в армии как-то один боец-татарин, лихо гонявший по склонам наливняк, поинтересовался, не одной ли они с Тимуром крови. Тимур тогда отшутился, хотя с недавних пор и сам стал подозревать, что и горячие приливы гнева, и бешеное, еле сдерживаемое желание кинуться в битву не медля, в самую гущу, на самой страшной ее точке, и холодное спокойствие в играх с коварной смертью, и страстная любовь к оружию – все это досталось ему в наследство от далеких, воинственных предков.
     Свою службу в Чечне Тимур по разным соображениям скрывал, также, как и тесно сходиться с кем-либо здесь не собирался. Во-первых знал, что никогда не повториться тому чистому братству, удивительным образом выраставшему на навозной куче лжи и подлости. Во-вторых, что впереди ждет, было пока неясно, но где война – там потери, а для новой боли не было в  сердце места. Разумеется, случались среди пестрой братии легионеров громкие конфликты с мордобоем, по отношению к которым Тимур держался
* красный
нейтрально и в действиях, и в оценках, хотя и хотелось порой засунуть  гниду в соответствующее ей место. По большому счету плевать ему было на них
всех, а, кроме того, наемники есть наемники, и он вполне верил рассказам о том, что во время горячей операции можно свободно получить пулю от так
называемого своего. 
     Позже, когда они стояли на Корсике, Тимур с растущей симпатией                приглядывался к тройке ребят из Литвы. Мужики держались вместе, были не
шкурники, не выпендривались, любую работу выполняли серьезно и честно. Кормежка для легионеров была паршивая, безвкусная и состояла в основном из полуфабрикатов; к тому же организму при постоянных изнурительных тренировках и физической работе ее недоставало, а литовцы, регулярно получавшие из дому посылки, всегда угощали Тимура, которому естественно никто ничего не слал, разной копченой вкуснятиной, из которой самой обалденной были тяжелые, круглые бомбы колбасы, по- ихнему скеландис.
     Через год с одним из тех ребят ( звали его Линас ) Тимур оказался в одном подразделении, когда был командирован на базу в Габон, с которой начался их африканский стаж. Вот где Тимуру стала понятна цель диких нагрузок и изнуряющих, частых учений: выносливость – было то главное, чего требовала Африка. Режим постоянной 24 часовой готовности, регулярные марш-броски, выезды по тревоге, контроль огромной территории, населенной диким и нищим, но зато хитреньким, скорым на разного рода аферы разноплеменным народом, мужская часть которого вместо того, чтобы работать, развлекалась тем, что без конца играла в междоусобные войнушки.
    Видавщего виды Тимура их крысиная возня раздражала. Приходилось выволакивать из-под огня голых, перепуганнх детей, у которых от голода кости выпирали так, что страшно было сломать что-нибудь, изможденных, полумертвых от обезвоживания женщин, одетых в жуткие лохмотья, вызволять попавших в окружение иностранцев, часто весьма богатенькую, белую и не очень белую публику, которая бросала дорогие иномарки и прочее имущество и без оглядки уносило ноги с алмазоносного черного континента, и среди которой встречались офонарелые от ужаса паникеры, которым хотелось отрезвляюще вмазать вместо того, чтоб вежливо повторять:    - Ne vous inquietez pas, monsieur. Tout ira bien, madame (Не волнуйтесь, месье. Все будет хорошо, мадам).
    Однажды, было это уже в Конго, в Браззавиле, они и сами попали в черное кольцо. Подразделению была поставлена задача – выводить небольшими партиями и переправлять на корабль французов, оказавшихся в эпицентре очередной гражданской войны, и так случилось, что группа из восьми легионеров, отправившихся пополнить запасы воды, оказалась в окружении воинствующих партизан. На тот момент у полубригады уже был печальный опыт, когда в Джибути в подобной ситуации попытка вести переговоры с закусившими удила аборигенами закончилась расстрелом разведгруппы. Вот почему по рации им был передан приказ сидеть и ждать поддержки. Но прошел день, и ночь, потом еще день и еще ночь, а помощь не подходила.
     Сначала закончилась еда, потом – вода, которую жестко экономили, и это при жаре под пятьдесят было страшнее всего. В подчинении Тимура,
который тогда уже носил звание капрала, было четверо бойцов, и по всему он должен был поднять кого-то из них, но поднялся сам. Прошел несколько шагов, угадывая в просветах между листвой настороженные блестящие глаза, гуталиновые физиономии.
     - Je vais a la riviere. De l’eau – et rien de plus,( Иду к реке. Вода – и ничего больше)- громко сказал он в их сторону, постоял несколько секунд и медленно двинулся вперед, думая о том, что только пуля, выпущенная в спину, может остановить его на пути к воде.
     Вода была та еще. Мутная, желто-бурая – это еще полбеды, но, набрав две бутыли и пристраивая их на берегу, он случайно кинул взгляд в сторону и застыл: в метре от него тихо колыхался и плюхал полуголый черный труп. Тимур сел, задумчиво глядя на наполненные бутыли и одновременно следя за тем, как течение торжественно провожает в последний путь еще одно, и явно не последнее,  безжизненное тело.
     Воду пили, растворяя в ней дезинфицирующие таблетки, которые закончились на четвертые сутки. По рации все также обещали помощь и категорически запрещали вступать в переговоры с окружением. Командование не хотело жертв и очевидно не понимало, что восемь почерневших, изможденных легионеров, которые при всей их выдержке и натренированности были всего лишь людьми, уже находились на грани смерти.
    Очередную принесенную из реки порцию воды пить уже было нельзя, и Тимур, плеская ее себе в лицо, невероятным усилием воли сдерживался, чтобы не глотнуть из пригоршни, и внимательно следил за тем, чтобы этого не сделали другие. Что-то шевельнулось тогда в нем, что-то в этих полудохлых, брошенных мужиках было от тех, загибавшихся в чеченском аду, ребят. И это шевельнувшееся, глубоко запрятанное и нечаянно пробудившееся в нем чувство  драгоценной, живительной влагой, как спасением, разлилось в нем и вдруг сделало необьяснимо счастливым несмотря на голод и невыносимую жажду. А через двенадцать часов к ним наконец пришла помощь.
    Краем угасающего сознания Тимур ловил бегущего к нему Линаса и то, как тот, бросив на землю вещмешок, выдирает из него бутылку, и как, придерживая за плечи, поит его, и улетал куда-то в эйфории счастливого бытия. Живая вода, живая тревога в чьих-то глазах, живые поддерживающие руки.
     По возвращении на базу их обследовали, серьезных отклонений не нашли, впрочем, особо и не искали, так как никто из них ни на что не жаловался, потому что добровольно прерывать командировку в зону повышенной опасности, где платили на порядок больше, ни один не хотел. Зато последующий месяц послал Тимуру такое испытание, что он был готов пожалеть о том, что остался.
     Всему началом послужил случайно услышанный им разговор двоих новоприбывших легионеров.
     - А я заговоренный, - доверительно вещал по-русски один из них, с виду постарше. Отзывался он на фамилию Тинон, хотя физиономия и говорок красноречиво иллюстрировали истосковавшуюся по нему рязанскую деревню. Тимур знал, что фамилию легионерам меняют в частных случаях. Была, значит, у этого парня причина, чтоб затеряться в списках.
     - Две войны прошел – и ни одной царапины, - продолжал псевдоТинон.
     Тимуру стало совсем интересно, и он решил дослушать до конца.
     - Чечня? – коротко спросил тот, что выглядел помоложе.
     - Она самая, - сплюнув на землю, небрежно ответил Тинон. – И срочником, и на контракте. В первую –за русских, во вторую – за чеченов. Как как. Да вот так. Кто платил больше, тем и воевал.
     Тимур почувствовал, как забило глотку, воздух не вдыхался, будто ему врезали под дых.
     - У ченов хорошо платили, но не сравнить, как здесь. Да и доставать стало, чурки они и есть чурки, а здесь культурно, - продолжал разглагольствовать доблестный ветеран чеченской кампании. – Другие там пули себе на шею вешали, осколки – типа оберег, а я – ничего, и жив-здоров. Скажи – везунчик, а?
     Бежать бы ему оттуда подальше, не слушать, да где там. Ни слова не пропустив, выслушал он тот бахвалистый сучий понос, и улетучились к чертовой матери  тщательно взлелеянные и безразличие, и спокойствие. С того проклятого дня где бы Тимур ни находился, чем бы ни занимался, глаза упорно искали крупный череп на бычьей шее, нагловатый взгляд почти прозрачных пустых глаз, находили и привычно брали на прицел. Временами его захлестывала такая дикая ярость, что он впивался ногтями в ладони и опускал глаза, чтоб никто не заметил горящую в них лютую ненависть.
     Но мучительнее всего были ночи. Спали легионеры под открытым небом на раскладных койках под защитной сеткой. Невидяще уставясь в черноту перед собой, с такой же чернотой внутри себя, Тимур маялся бессонницей, периодически проваливаясь в  неглубокий сон, в котором видел одно и то же: свои руки, закручивающие сетку вокруг головы и шеи. И вот уже нет ублюдьей рожи, исчезла, растворилась под сеткой. Свободен.
     Неясно, сколько бы продолжалась эта паранойя, и чем бы закончился его душевный мазохизм, но разрешилось все в одночасье. Во время упражнений по метанию гранат везунчика Тинона угораздило оступиться и упасть на неразорвавшуюся (непонятно по какой причине) гранату. С покалеченными кистями обеих рук он был срочно эвакуирован из части. «Бог есть», - подумал Тимур и больше не подумал ничего. Просто выбросил этот эпизод из головы,  как стирают из памяти компьютера ненужную информацию.
    Своими переживаниями Тимур не поделился даже с Линасом. Они так и не стали друзьями: оба не предпринимали к тому каких-либо шагов, да и пути их то расходились, то сходились в той или иной точке. Последний раз они встретились в Джибути, где оба проходили очередной стаж, и встреча была невеселой. Линас выглядел подавленным, вокруг глаз темные круги.
     - Неприятности? – тихо спросил Тимур, хотя в общем шуме столовой, где они сидели за обедом, их разговор услышать никто не мог.
     - Беда, - коротко ответил Линас.
     - Могу помочь?
    Линас молча покачал головой и, резко отодвинув тарелку с почти не тронутой едой, поднялся.
    Хорошо зная, что настоящие мужчины не бросаются такими словами, как беда, Тимур пошел следом. Линас сидел на скамье под навесом, опершись локтями о колени и бессильно свесив руки. Глаза – в землю.  Тимур сел рядом.
     - Отец у меня умер, - не поднимая глаз, с трудом проговорил Линас.
     - Когда?
     - Вчера ночью. Мать позвонила.
     - Хочешь попрощаться, - сказал Тимур, сразу поняв и суть дела, и его безнадежность. – Не отпускают?
    - Чего ж. Отпускают. До первого пограничного столба. Я ж никто и звать никак. Документов при себе нет. Где-то в Обани литовский паспорт, да и тот просроченный. А французского еще нет, сам знаешь, как долго досье изучают. Беда, Тимур, - Линас резко провел рукой по лицу, будто стряхивая что-то. – Не ожидал, не думал, что так случится. За романтикой сюда ехал. Романтик хренов. Сижу тут, как заложник. Легион – твой дом, твоя семья - и всё тут. Все хорошие, вежливые, сочувствуют – помочь никто не хочет. Сам выбрал, сам так решил – не спорю. Но отец... отец у меня один, другого никогда не будет.
     - Линас, послушай, - Тимур сжал ему руку, - мы должны пережить то, что нам посылается, – он резко поднялся. – Пережить и быть готовыми к новым испытаниям.
     Линас тоже встал со скамьи, взглянул на Тимура, моргая красными, воспаленными веками. Теперь особенно ясно было видно, что он еще мальчишка, пацан. Впервые столкнулся с непоправимым и не знает, как с этим справиться. У Тимура сжалось сердце.
     - Ты меня не поймешь, - глядя в сторону, горько произнес Линас, - ты же не терял отца.
     - У меня нет отца, - чуть помедлив, ответил Тимур. – Нет и не было.
     - Значит, ты НИКОГДА меня не поймешь, -сказал Линас и пошел прочь. 
     «Покажите вы мне человека, которого понимают в этом мире», - подумал Тимур, глядя ему вслед почти без горечи.


     К ночи небо над лагерем пошло сизо-лиловыми синяками. Тучи кружили, зло зыркали друг на друга  желтыми вспышками, подбирались все ближе и наконец столкнулись в смертельной схватке, расстреливая друг друга в упор пылающими стрелами, стряхивая с себя огонь на землю, рвались и рычали, и конца той небесной войне не было.
     Тимур сбросил брезентовый чехол, натянутый над койкой, и раскинулся, раскрылся весь навстречу этой войне, окунувшись  в нее, как в грозную, но родную свою стихию, в отчаянном отречении от мира.
   
               
Глава 4.                НА КРУГИ СВОЯ.


     Набережная  в старом порту пестрела, звучала и пахла. Ветерок, шнырявший в толпе мелким воришкой, приносил запах морской воды, в который вплетались смешанный аромат парфюма, кофе и специй из многочисленных ресторанчиков. Неброско и несколько мрачновато одетые горожане разбавляли цветастую толпу туристов, растекавшихся между лотками уличных торговцев безделушками, сувенирами, разноцветными кусками знаменитого марсельского мыла. Высокие и резкие голоса чаек ударялись в разноязыкий  гомон толпы и возвращались обратно в море, как и сами птицы в своем нервном и бестолковом полете не пересекали границы, где свобода и простор переходили в тесный, густонаселенный людской ареал.
     Опершись спиной о край каменной баллюстрады, Тимур разглядывал толпу. Кто он здесь? Не заезжий гость, но и не здешний, скорее далекий, чем близкий этой земле, богатой кружевными виноградниками, золотистыми плодовыми садами, сиренево-синими лавандовыми полями,  но в которой нет и никогда не было его корней. Француз по паспорту, не просивший прибежища, не в поисках красивой жизни занесенный сюда дурным ветром, - шкурой своей, прокопченной под жестоким африканским солнцем, в нескольких местах продырявленной заслужил он этот паспорт и право называться гражданином  страны, умеющей ценить преданность и честную службу.
     Он любил  Марсель и был рад возвращаться сюда, в шумный морской порт с белоснежным собором, который высился над городом моряков и рыбарей, как священный маяк с золотой статуей мадонны на вершине, хранящей, зовущей, ждущей.  Взобравшись на гору и вдоволь налюбовавшись лазурным простором с темным вкраплением острова Монте Кристо, Тимур любил посидеть в светлой прохладе храма, где рядом с ликами святых были развешены морские пейзажи, и с потолка свисали  сотни  разновеликих моделей кораблей со спущенными и раздутыми парусами.
     Кинув взгляд на часы, Тимур оттолкнулся от ограждения и, перейдя дорогу, двинулся вверх по улице, высматривая свободный столик в кафе: захотелось слопать порцию мидий под белым соусом с зеленью петрушки. Сидя в ожидании заказанного блюда, он то и дело ловил на себе взгляды проходивших мимо девчонок, любопытные, приветливые, даже порой с оттенком восхищения. Все это было ему не в диковинку: легионеров здесь любят, ими гордятся, любуются, а принадлежность к военному сословию неизменно вызывает уважение. Да и сам он, кареглазый, с тонкими чертами, худощавый и стройный, в ладно сидящей светло-серой униформе – постоянный объект дамского интереса.
     Вон движутся ему навстречу огромные черные глазищи в обрамлении небрежных кудрей, обжигают его взглядом.
- Cherche la femme? – спрашивают эти глаза.
- Pas aujourdui, - отвечает он улыбкой, - mai tu est belle.*

* - Ищешь подружку?
   - Не сегодня, но ты хороша.

     Он старается больше не глядеть на прохожих, сосредотачивается на содержимом тарелки, допивает свой Chablis и, расплатившись, сразу встает. Пора домой. Домой? На самом деле дома у него нет, есть комната в казарме, хотя на настоящий момент у него достаточно денег, чтобы купить квартиру или даже домик где-
нибудь на Корсике. Только зачем ему дом, если его не с кем разделить. Так что статус бездомного его пока вполне устраивает. Необременительно и вольно. Статус человека мира, если хотите. Одиноко? Да мало ли на свете одиноких людей. И может, когда-нибудь ему удастся вломиться в чье-то одиночество и разнести его в клочки.
     Каждый год Тимур проводил свой отпуск, отправляясь в путешествие. Объездил пол-Европы, был в Скандинавии, даже слетал в Штаты. И каждый раз возвращался с необъяснимым разочарованием. Так же необъяснимо, понятно только каким-то давно порванным и глубоко запрятанным струнам его души он не любил день своего рождения. Настроение неуправляемо портилось еще накануне, а весь следующий день проходил в мучительной борьбе с самим собой, с раздражением и жалостью, с подступающими слезами и спазмами, сжимавшими горло в самый неподходящий момент принятия поздравлений или в разгар посиделки с друзьями. Умом понимая, что это неправильно и даже греховно, он ничего не мог с собой поделать, не справлялся с этой законсервировавшейся в нем детской болью и к концу дня чувствовал себя совершенно измотанным. А назавтра все входило в привычное русло.
     Недаром, ох, недаром срывался он с места и бродил то по узким улочкам Венеции, то по строгим набережным Темзы, в сказке Пражского Града, в серой дождевой мгле Стокгольма, в сумасшедшей вкусноте норвежских рыбных базаров, вдоль длинных, пахнущих шампунем нью-йоркских авеню. Его не покидало чувство, что где-то так же неприкаянно бродит по улицам мира другой, такой же одинокий, как и он, РОДНОЙ человек. Где-то удаляется от него, где-то приближается, но не сталкивается с ним. Не находится.  Вот почему, возвратившись из путешествия, вскоре он, как одержимый, уже стремился куда-нибудь опять.
     Даже самому себе он не признался бы, что ищет конкретного человека, следов которого шесть лет назад, как ни старался, не нашел. Этак можно было бы совсем свихнуться. И так, бывало, сердце вдруг начинало беспричинно бухать при виде какой-нибудь случайной обладательницы золотисто-каштановых волос, а однажды (было это в Праге) он десять минут простоял у афиши с изображением гибкой, черноволосой танцовщицы фламенко. Так и не понял толком, чем так привлекла его та девушка, не то цыганка, не то испанка. Что-то путалось и переплеталось в мозгу, и никак он не мог выбраться из лабиринта неясных образов, блуждающих мыслей.

                ***

     Отгремели аплодисменты. За стеной артистической уборной раздавалась невнятная разноголосица покидающих здание зрителей. Еще несколько минут -  и наступила тишина. Кристина наконец расслабилась, сбросила сценический костюм: строгое черное платье, тупоносые, грубоватые туфли, - разобрала тугой узел на затылке, распустила и расчесала черные, как смоль, волосы. Господи, как она ненавидит этот цвет, как отчаянно скучает по родному, унаследованному от мамы сияющему золотому богатству. Вернется ли оно когда-нибудь к ней? Вернется ли к ней ее прежнее лицо, или всегда теперь из зеркала будет смотреть на нее печальная молодая женщина с морщинкой на лбу и скорбной линией рта, придуманный и усиленный сценическим гримом образ, хотя глаза, грустные, потерявшие блеск, - ее собственные.
     Она все еще никак не могла привыкнуть к выступлениям на публике, и при виде полного зала ее охватывал страх. Выходя  на сцену, она оказывалась у всех на виду , но сама не различала лиц и от этого чувствовала себя незащищенной, начинала внутренне паниковать. Начало танца было нервным и неровным, его рисунок соответствовал ее состоянию. Безжалостный ритм, задаваемый гитаристом, гнал ее, доводил до изнеможения и, казалось, хотел загнать до смерти, но тогда, когда она переставала быть собой, сердце рвалось из груди, не подчинялось ей, но слушалось только гитару, а кастаньеты из атрибута превращались в часть ее тела, тогда наступало освобождение, и она переставала думать о сотнях глаз, устремленных на нее, среди которых могли быть глаза убийцы.
- Ты готова, Мари?
     Просунувшаяся в дверь голова с гладко зачесанными и собранными в хвост волосами принадлежала барабанщику Хосе, чернокожей душе их маленькой команды.
    - Еще пара минут  и – да, - откликнулась Кристина и, быстро побросав в сумку костюм, нехитрый реквизит и косметику, огляделась. Кажется, ничего не забыла. Международный фолклорный фестиваль здесь, в уютном болгарском городке Монтана, завершен. Сегодня прощальный ужин, надо успеть в гостиницу переодеться и сложить вещи. Впереди две недели отдыха, после – гастроли в Турции. Они встретятся в Стамбуле, а завтра все улетают домой: Хосе и  вокалистка Кармен – в Мадрид (Кармен купила билет на вечерний рейс, очень соскучилась по детям и мужу, поэтому умчалась сразу после концерта),  а гитарист Андреас – в Зальцбург. Кристина отправится сразу в Стамбул. Пользуясь случаем, она навестит наконец Аурику, которая уже давно то цыганской, то электронной почтой шлет ей письма, в которых настойчиво зовет к себе в гости.
     За ужином Кристину, которая никак не могла отделаться от пожилого толстячка из Польши, радостно тарахтевшего с ней по-русски, разыскал Андреас. Рядом с ним стоял невысокий, светловолосый мужчина с открытым мальчишеским лицом. Мужчина поклонился и что-то сказал ей по-немецки.
     - Он не говорит по-английски, - не утруждая себя переводом фразы, сказал Андреас. – Это Каспарс, импрессарио из Латвии. Он предлагает очень интересную штуку. Уникальный проект, никто в мире не делает ничего подобного.
      Мужчины заговорили между собой, и, безмолвно понаблюдав за их беседой несколько минут, Кристина решила обидеться.
     -Послушай, дорогой, - обратилась она к Андреасу, - если уж ты оторвал меня от десертов, то хотя бы потрудись объяснить, в чем дело.
      Притянув ее к себе, Андреас засмеялся и перевел собеседнику ее возмущенное выступление, после чего тот куда-то метнулся и через минуту явился с высокой вазочкой многослойного мороженого с пышной шапкой взбитых сливок.
     - Danke schon, - признательно улыбнулась ему Кристина. –  Учись быть галантным, - съязвила она в адрес коллеги-музыканта и  демонстративно засунула в рот полную ложку сливок. – Продолжим разговор. Так каково содержание вашего проекта? А теперь переводи, дорогой.
       - Я предлагаю вам делать то же, что вы так блистательно делаете сейчас, но в сопровождении симфонического оркестра, - послушно засинхронил Андреас. -  Подумайте, Марита! Оркестровое фламенко. Это будет мировая премьера!
    -  А как на это посмотрит Кармен? – поинтересовалась Кристина.
    - Она в курсе, - отозвался Андреас. – Но это непросто Надо много репетировать. Предполагается, что премьера состоится через полгода в Риге.               
     Рига. Так близко к дому Кристина еще не была, хотя за те шесть лет, что они вместе, объездила полмира.

                ***
               
     С паспортом на имя Мариты Кабанес улетала Кристина тем страшным летом 1997 из Стамбула. Под этим именем она пыталась начать новую жизнь в цыганском таборе в Баэне, в Андалусии, не оставляемая заботой и вниманием семьи, в которой жила. Было трудно. После всего пережитого наступила депрессия. Она часто плакала, боялась оставаться одна, засыпала только при включенном свете. И она не знала, как ей справиться со всем, что на нее свалилось, в ситуации, когда она оказалась с бедой один на один. Ни родных,  ни близких, ни друзей – никого, кто готов взять себе часть горя, чтобы тебе стало легче. Чужие люди, чужая страна.
     Она неудобно чувствовала себя перед людьми, которые кормили ее и никогда ни словами, ни поведением не выказывали своего недовольства, хотя сами жили более, чем скромно. Она чувствовала себя нахлебницей, понимала, что надо заняться каким-нибудь делом, но чем – не знала и сходила с ума от мысли, что так теперь будет всегда.
     А потом ее познакомили с Кармен, испанкой с наполовину цыганской кровью, фольклорной певицей, темпераментной, яркой, с потрясающим, невероятной силы голосом, будоражащим и страстным. Кармен привела ее в свою команду влюбленных в свое дело музыкантов, заразивших Кристину своей одержимостью, невероятным трудолюбием, оригинальными идеями и какими-то детскими легкостью и беспечностью. На тот момент они стали ее соломинкой, со временем превратившейся в крепкую опору.

                ***

     По дороге к оставленному на Rue Republique автомобилю Тимур по обыкновению заглянул «к армянину». Это был почти ритуал. Бывая в Старом городе он всегда заходил в крошечный магазинчик, владельцeм которого был невозмутимый и добродушный толстяк-армянин. Слушая, как он общается с покупателями и помощником, Тимур каждый раз поражался тому, что слышит, и поначалу был уверен, что хозяин владеет множеством иностранных языков, так как всякий раз интонации и звуки были другими, а слова, за исключением русских, непонятными. Хотя, возможно, это был армянский французский. Или эсперанто.
     Магазинчик был уникален и внутри являл собой совершенный прообраз сельпо советских времен, аутентичность которого была слегка подпорчена продуктовым изобилием.Хотя бы намек на какой-либо дизайн в магазинчике отсутствовал.  На площади в пятьдесят квадратных метров в три ряда стояли полки, на которых в беспорядке было навалено съестное экзотического ассортимента: лаваш и чурчхела, сибирские пельмени и любительская колбаса в белый горошек, соленые огурцы и квашеная капуста, рахат-лукум и ириски, брынза и сырковая масса с изюмом. И все это непостижимым образом имело «тот самый» вкус, для кого-то детства, для кого-то юности.
    Недостатка в покупателях у хозяина не было. Еле сдрживая смех, Тимур частенько наблюдал, как, с трудом протискиваясь между полками, случайно забредшая в магазинчик французская мадам, тщетно пытается разобраться в содержании банок и пакетов и наконец, подцепив наманикюренными пальчиками нечто в мешочке, направляется за пояснениями к продавцу. Постоянные же клиенты, вроде Тимура, четко знали, за чем они пришли. Французскую кухню Тимур не понимал и не принимал, с удовольствием ел только рыбные блюда. В столовой полка бесцветной едой заправлялся на манер механизма, которому необходимо топливо, зато ужин старался готовить сам, поскольку в комнатах офицерского состава было все необходимое для нехитрого холостяцкого быта.
   Загрузив в багажник пельмени, вареную колбасу и «Подмосковные» пряники,  Тимур подумал, что пожалуй прикупит пивка и позовет на отвальнй ужин с футболом двоих сослуживцев, живущих по соседству. Завтра он уезжает. После долгих раздумий на сей раз он решил отравиться в Турцию, потом в Грецию, благо двухмесячный отпуск, предоставляемый легионеру, позволит ему надолго стать странником.
     Новенькая черная BMWешка (любимый его автомобильный бренд) привычно и легко летела по знакомой дороге, слева – море, справа – горы, мерно и уютно гудела, еще не зная, что это ее последний пробег перед долгой разлукой и вынужденным бездельем в скучном паркинге в Оранже, хотя, вероятно, чувствовала по расслабленной руке хозяина, лежащей на руле, что мыслями он уже далеко. Интересно, что ждет его там, в никогда не виданных краях? Древние города, мечети и крепости, глухое молчание старины, тайны и таинства, прекрасные женщины, обычный легкий флирт, а, может быть, страстная восточная любовь? Тимур усмехнулся. В любом случае всё то, что ждет, пока еще  и не подозревает об их встрече, предопределенной звездами, планетами, сводящими и разводящими вихрями и другими чудесами мирозданья.


                ***

    Еще в самолете Кристина надела плотные темные очки и сняла их только тогда, когда встретивший ее Илоро въехал во двор, запер ворота, а на пороге дома появилась Аурика. Из глаз полились слезы. Не в силах остановить их, Кристина торопливо  вытирала глаза ладонями: мутная пелена мешала рассмотреть лицо подруги, которая радостно целовала ее в мокрые щеки, трясла за руки и плечи и даже подпрыгивала, как возбужденный ребенок. Тесно обнявшись, девушки пошли в дом в сопровождении Илоро, который, в отличии от жены, сильно изменился: посолиднел, завел бородку и из худощавого романтичного юноши превратился в серьезного и степенного отца семейства.
     Семейство было уже большим: трое детей, две девчушки-погодки Земфира и Зара четырех и пяти лет и семимесячная копия папы по имени Харман. Двадцативосьмилетняя их мамочка не потеряла ни стройности, ни стремительности, как и прежде взахлеб болтала, компенсируя молчаливость мужа, который и раньше был немногословен. Маленьким цветастым вихрем Аурилька носилась из комнаты в комнату, что-то переставляла и, успевая мимоходом чмокнуть мужа в щеку, поправить многочисленные бантики малышек и приобнять Кристину, метала на массивный дубовый стол яркую посуду и большие, тяжелые фужеры из красного богемского стекла.
    Кристина пораженно оглядывала интерьер жилища. Все пять комнат, которые занимала семья на своей половине дома, были обставлены дорогой мебелью из цельного дерева, среди которой было немало антиквариата с золотой инкрустацией и резьбой. Роскошные портьеры, ковры, посуда.
     - У вас здесь что, все так живут? - улучив момент, тихонько спросила Кристина Ауру.
     - Не все, конечно,- ответила Аурика, укладывая на огромном синем блюде прозрачный, золотой виноград. – Я же тебе рассказывала: родители Илоро –  богатые люди, ничего для сына не жалеют. И мой отец сделал нам очень дорогой подарок к свадьбе. Но сейчас Ило и сам  хорошо зарабатывает, - торопливо добавила она. – Ты же знаешь, он музыкант. Их джаз-банд очень популярен, работы много.
     - А ты? –  спросила Кристина. – Не скучаешь?  Не хочется вернуться на сцену?
     Аурика на миг опустила глаза, потом, взглянув на подругу, грустновато улыбнулась.
     - Если честно – хочется. Но у них все в порядке с составом. Есть кому петь. А Илоро я нужна как жена, а не как певица. Это же понятно.
     - Все хорошо? – Кристина осторожно заглянула ей в глаза. – Ты счастлива?
     - Конечно! – немедленно откликнулась Аурика. – Разве не видно?!
     - Видно, видно, - облегченно рассмеялась Кристина. Идем уже к столу. Я страшно голодная.
     Быстро отобедав, Илоро уехал по делам. Аурика развела детишек по комнатам для дневного сна. В доме стало пронзительно тихо. Девушки занялись на кухне уборкой.
    - А у своих ты бываешь? –спросила Кристина Ауру и заметила, как та, слегка нахмурившись, опустила глаза.
    - Редко, - сосредоточенно вытирая чашку, ответила она, и по неуверенному тону Кристина поняла, что, вероятнее всего, не бывает совсем.
     - Я бы хотела повидаться с Баро, - осторожно сказала она.
     - Не знаю, Кристина, - все также не поднимая глаз, ответила Аура. – Мне кажется, им сейчас не до гостей.
     - Почему? – с беспокойством спросила Кристина.
     - Плохо там сейчас. Городские власти хотят снести Сулукуле, вообще ликвидировать цыганский район. Хотя против этого проекта выступают многие. Это ведь очень старый район, часть истории Стамбула.
    - Куда же денутся люди?
    - Ну, куда-нибудь расселят. Это же власти решают. Может, всё еще как-нибудь обойдется. Но все, конечно, нервничают.
     - Надо обязательно туда съездить, - решительно сказала Кристина.
     - Ты хочешь, чтобы я проводила тебя?– спросила Аура. – Ты боишься ходить по городу?
     Кристина помолчала.
    - Да нет, Аура, - произнесла она наконец. – Сколько можно бояться. Я стараюсь ломать свои страхи внутри себя. Да и разве похожа я на ту девочку Кристину?
     - Тебе идет, - Аурика слегка растрепала ей распущенные по плечам волосы. –На мой взгляд, ты стала еще красивее.
    - Зачем ты лжешь? – с упреком сказала Кристина и отвернулась.
     - Ну что ты. – Аурика порывисто села у ее ног, обняла колени, заглянула снизу в лицо. – Ты хорошо выглядишь. И держишься. Как ты?
     - Я устала, Аура, - не сдержавшись, с отчаянием заговорила Кристина. – Мне надоели чужое имя, чужой образ. Надоели бесконечные переезды, гостиницы. Я хочу свой угол, хочу своей, нормальной, стабильной жизни. Как у тебя. Неужели у меня никогда этого не будет? Чем еще накажет меня судьба?  Чем наградит?
    Кристина прикрыла глаза ладонью.
    - Но главное... главное – меня постоянно мучает чувство вины. Семь лет я не была у родителей. Как они там? Кто присматривает за могилой?  А вдруг она совсем заброшена? Это грех, страшный грех, Аура. Они же ждут меня. Я мотаюсь из страны в страну, а они ждут. А я не могу даже приблизиться. К ним, к дому. Что с ним?..
     - Кристина, -остановила ее Аура, - ты ведь писала мне...
     - Ну да, я читала, что он арестован за пособничество какому-то криминальному авторитету, что идет следствие. Конечно, было бы очень кстати объявиться там сейчас со своими показаниями. Но я боюсь, Аура. Ведь его проклятый братец на свободе. А я одна, понимаешь? Я совсем одна...
     Кристина вдруг умолкла, потом проговорила почти шепотом:
     - Я так его ненавижу, я все время думала, что смогу ему отомстить, что именно я уничтожу его, я,  а никто другой, сделаю так, что он окажется за решеткой. Но я ни-че-го не могу. Я одна.
     - Почему ты так говоришь? – возразила Аурика. – Ведь рядом с тобой всегда были наши люди, котрые тебе помогали.
     - Конечно! Это правда. Не думай, что я неблагодарная. Я все помню и всех вас люблю, но... но ты же понимаешь, что в той ситуации, в которой я нахожусь, мне нужен сильный и смелый человек, мужчина, который будет всегда рядом и будет готов ради меня на все. У меня нет человека, которого бы в такой степени волновала моя судьба. Да и рассказывать обо всем кому попало я не могу, это риск.
    - А Герард? Он заходил к нам, спрашивал о тебе.
    - Оставим это, Аура. У нас, конечно, ничего не получилось.
    - Потому что он –цыган?
    - Да не только в этом, даже совсем  не в этом дело. Мне, действительно, было спокойно рядом с ним, и когда он сопровождал меня в Испанию, и потом, когда часто приезжал, поддерживал, помогал чем мог. Конечно, мне было бы значительно тяжелее, если бы не он. Он хороший, честный, но как же перешагнуть через себя?  И зачем же делать больно другому человеку, если ты не в состоянии ему ответить тем, чего он от тебя ждет.
    - Кристина,  - неуверенно, будто раздумывая спросить или нет, начала Аурика, - а Тимур? Быть может, стоит попытаться найти его?
    - Как я могу кого-то найти, - невесело усмехнулась Кристина, -если я сама себя потеряла. Давай-ка сменим тему, подружка. Ты знаешь, у меня есть мечта. Когда-нибудь я заработаю достаточно денег, уеду во Францию и открою там школу танцев.
     - Почему именно во Францию?
     - Меня отчего-то туда тянет. Мы были там с Герой, на юге, у моря. И гастроли у нас были год назад в Лионе. Там как-то очень чисто. Я не порядок имею в виду, а людей. У них внутри чисто, и от этого вокруг спокойно и радостно. Как ты думаешь, сбудется моя мечта?
    - Конечно, - рассянно ответила Аурика.
    - Что конечно? - улыбнулась Кристина.- Ты меня не слушаешь.
    - А знаешь, - вдруг очнь серьезно произнесла Аура, - мне почему-то кажется, что Тимур должен быть где-то рядом. Я  так чувствую.
     - Ну, хватит, Аура. Я же сказала: меняем тему.
     Из соседней комнаты донесся плач проснувшегося малыша. Аурика поспешила к нему, и скоро дети целиком и полностью овладели вниманием обеих. Однако вечером, когда уставшая Кристина уже собиралась улечься в постель, Аура пришла к ней в комнату.
     - Ты хочешь узнать свою судьбу?- блестя глазами, спросила она, глядя в зеркало, перед которым Кристина расчесывала волосы.
     - Не дури, Аура, - вяло откликнулась она. – Я не верю гадалкам.
    - Гадалка гадалке рознь, - живо возразила Аурика. – Вот бабушка Илоро,она живет над нами, она очень старая и слепая, но она видит все. И знает все. Правда. Я ее даже немного боюсь.
     - И я боюсь. Вдруг она скажет, что я скоро умру.
     - Глупая, ты будешь жить очень долго. Это и я вижу, - серьезно сказала Аурика. Так я попрошу ее. Ты согласна?
     Устав сопротивляться, Кристина молча кивнула, и уже на следующий день Аурика отвела ее на второй этаж и проводила в небольшую, чистую комнатку, где за белым овальным столиком, гладким и абсолютно пустым, сидела в кресле сухая, седая цыганка в цветастом платке, низко спущенном на лоб так,что не видно было глаз. Аурика усадила Кристину напротив нее и выскользнула за дверь.
     Некоторое время цыганка сидела неподвижно, наклонившись вперед и ничего не говоря.  Потом шевельнулась, выпрямилась, но головы не подняла.
     - Посмотреть в глаза негодяя – разве это то, чего надо так сильно желать, - обращаясь не к Кристине, а как бы рассуждая про себя, заговорила гадалка. – Душу лечит чистота, а не грязь, не бессмысленная месть, а любовь.
     - Грязь больше никогда не коснется тебя, а любовь всегда с тобой, - продолжила она после паузы. –Покажи мне руки.
     Не совсем понимая, как что-то можно показать слепой, Кристина осторожно вытянула и положила обе руки на стол ладонями вниз. Цыганка накрыла их своими и слегка сжала ее запястья, затем расправила пальцы на левой руке.
     - Пять часов пройдет, и ты получишь подарок. Все сойдется, и мечта твоя сбудется ровно через пять часов. И запомни: самые дорогие подарки нам делает судьба. Их не бывает много, потому что судьба дарит нам только то, что нам НА САМОМ ДЕЛЕ нужно, чего мы НА САМОМ ДЕЛЕ очень хотим. Потому что ТАМ это знают лучше нас.
Все. Иди, детка.
     Услыхав про исполнение желаний через пять часов, Кристина не смогла сдержать улыбки.
     - Не поверила, - немедленно отреагировала на ее улыбку слепая. – Напрасно. Не обижай судьбу, доверься ей: она не делает фальшивых подарков.
     - Будьте долго здоровы, бабушка. Спасибо, - Кристина поцеловала цыганку в коричневую, морщинистую щеку и вышла из комнаты.

                ***

     Намотавшись по городу до ломоты в голеностопе, Тимур с наслаждением устроился под зонтиком первого же попавшегося на глаза кафе. Стамбул ему не понравился, за исключением того, что весьма бойко болтал по-русски. Для себя он определил его как назойливый город. Назойливыми были зазывалы и продавцы в лавках, блеск и пестрота товаров, тягучие призывы муэдзинов; назойливые женские прелести начисто отбивали влечение, назойливым и сладким был воздух. И просто по определению назойливой была цыганка, которая привязалась к нему на какой-то грязной улице, куда он в беспорядочных своих блужданиях нечаянно забрел.
     - Не пожалеешь, красавец. Всю правду расскажу. Что было, что будет, чем сердце успокоится, - неотступно зудела она, все время перескакивая с русского на какую-то тарабарщину и обратно. – Один ходишь  - нехорошо. Укажу, золотой, где любовь найти. Спасибо скажешь, век не забудешь меня, бриллиантовый.
     Она без устали осыпала его комплиментами и красочными эпитетами, и на «яхонтовом» он наконец сдался. Устало присел на каком-то ящике, и цыганка радостно устроилась прямо на земле, мгновенно извлекла из юбки карты и споро расшвыряла их на таком же грязном ящике напротив.
     - Жизнь у тебя, драгоценный, тяжелая, как туча грозовая, а судьба счастливая.
     - Да? – усмехнулся Тимур. И в чем счастье?
     - Так я же говорю: в судьбе, алмазный. Добра она к тебе – вот и все тут.
    - Ну ладно. А про любовь-то что?
    - Вот тут что-то неясно мне, не буду врать. Вижу только, цыганка у тебя на сердце. Да не одна, а вроде как целых две.
    - Ну, загнула. Да я сроду с цыганками дела не имел . Ты первая.
    - Э, нет, красивый. Карты-то не врут, а вот ты лукавишь. Зазноба, небось, была.  Так что ж. Цыганки, ох, какие красавицы. И на любовь щедрые. Но только вижу потерял ты ее, их то есть...
    - Ну хватит сочинять, тетка, - прервал ее речь Тимур. – Держи монету. Пошел я.
    - Обижаешь, прекрасный мой. Вижу, человек ты хороший. Смотри сюда. Вот здесь круг у тебя. Замкнутый. Что-то сойдется у тебя, сердечный.
    - Круг замкнулся, - мрачно констатировал Тимур.
    - Хорошо все будет, мой ясный. Круг твой – солнце. Радости будет много.
    - Ну да, солнца тут у вас до фига, - Тимур поднялся. – За добрые слова тебе спасибо, конечно, красавица яхонтовая.
     Он улыбнулся, сыпанул цыганке в подол горсть тускловатых монет и, спросив дорогу в центр, пошел в указанном направлении.
     Он мгновенно забыл о ней, а вот сейчас, сидя в кафе, отчего-то вспомнил и, отпивая мелкими глотками ледяную минералку, все перебирал в памяти  те несусветные глупости, что она ему наговорила.
    Под зонтик напротив вошла и уселась девушка в скромном белом платице, с черными волосами до пояса. Лицо ее закрывали большие темные очки, но Тимур залюбовался ее гибкой, точеной фигуркой и тонкой талией. Официант принес заказ, и некоторое время Тимур занимался горой салата, пробуя на вкус разные заправки, а когда поднял глаза, рядом с девушкой сидел солидного вида турок. Тимур заметил, как мужчина прикрыл ладонью тонкую руку девушки, сбоку заглядывая ей в лицо. Девушка попыталась выдернуть руку, но это ей не удалось. Она дернулась еще раз и беспомощно оглянулась.
    Тимур почувствовал, как гнев белой вспышкой на миг ослепил глаза. Жирная, волсатая рука, маслиновый глаз. Он резко поднялся с места и пошел к столику напротив.
     - Отпусти ее. Слышишь ты, ублюдок, - тихо приказал он  назойливому турку. Тон его был таким, что мужчина тут же отнял ладонь, девушка вскочила, повернулась лицом к Тимуру.
     - Тимур!
     Тимур остолбенел. Девушка сняла очки, и он в изумлении уставился на нее. Незнакомая молодая женщина повторяла его имя и плакала. Слезы лились из ее глаз, стекали по щекам, она вытирала их бумажной салфеткой, и что-то сходило с ее лица, неуловимое что-то, какая-то тень. Вот она сползла совсем, и теперь на Тимура смотрело лицо, которое он знал, которое так долго искал, родное лицо его Кристины в обрамлении черных цыганских кудрей.
    Назойливый турок испарился, как будто его и не было. Тимур присел за столик, не спуская глаз с Кристины.
   -Ты?
   - Неужели это ты?
    Оба никак не могли прийти в себя. Внезапно Кристина прижала руки к горлу.
     - Боже мой! Тимур! Что же я сижу!. Тимур, милый, ты даже не представляешь, куда я тебя сейчас отведу. Ты знаешь, кого ты сейчас увидишь?!
     Он молча смотрел на нее, не решаясь произнести то, что не могло быть правдой, веря и боясь поверить в счастье, которому, он знал, теперь не будет конца.




               

    Аурика ни за что не хотела их отпускать, но Тимур настоял на своем и увел Кристину в гостиницу.
    И была ночь. И нежность, которую они безуспешно пытались выразить словами и прикосновениями.  Всего этого было так мало, и не придумать, как найти ей, этой бесконечной нежности, выход. А она искала выхода, рвалась наружу. И все начиналось сначала.
   Далеко за полночь Тимур очнулся после короткого забытья. Кристина лежала с открытыми глазами в доверчивой и беззащитной наготе души и тела. Он обнял ее, укрывая собой от всего, что посмело бы коснуться.
    - Ты помнишь, как мы заблудились тогда,  в день нашего знакомства?
    - Конечно помню, - улыбнулась Кристина. – Почему ты спрашиваешь?
    - Знаешь, тогда, в лесу, рядом с тобой, я впервые почувствовал себя мужчиной.   
    Приподнявшись на локте, она внимательно, изучающе вгляделась в его лицо, провела рукой по жестким волосам.
    - А я сейчас, рядом с тобой, впрвые почувствовала себя женщиной, - просто сказала она. - Как плохо мне жилось без тебя все эти годы. Ты не знаешь.
    - Родная моя, бедная, - обняв ее, он изо всех сил прижал ее к себе. – Ты мне обо всем расскажешь.
   - Расскажу, - она помолчала. – Не сразу, но постепенно  я расскажу тебе все. И знаешь, когда-нибудь я угощу тебя удивительным борщом. Со сладким-сладким перцем и горькой-прегорькой аджикой.




                ***

     Как падает с души камень, как, вскрываясь, освобождается ото льда весенняя река, как отступает гроза - так уходят от меня мои герои. Так ухожу от них я.
     И пусть еще не высохли слезы, и пока темна вода подо льдом, как ненависть на дне души; пусть грозны еще раскаты грома, и тревожат, полыхая, мертвым огнем зарницы, но уже дышится полной грудью, и впереди у нас всех чисто, светло и радостно.