Часть 6. Отдушина

Африкановна завсегда в доме коньячок держала. Мало ли? Всяко быват! Иногда вечерком добавит в чаёчек капелюшечку коньячка, одну пробочку, — и сидит у телевизора, потягивает. Вот и сейчас, с пензии, решила в лавку заглянуть, запасы пополнить, да и подруженька Маруся, как стемнеет, в гости обещалась, — чем не повод?
Ну, а что — хорошее дело с подруженькой любимой за бутылочкой посидеть, о житье-бытье потолковать! И никто не упрекнёт, не оговорит, кулаком по столу не стукнет: отстучал своё супружник Африкановны, вот уж с десяток годочков одна она по жизни-то топает.
А ведь какой мужик-от был: из себя богатырь, ручищи огроменны, бородища рыжа, шея бычья, силища недюжинна. А уж как гаркнет, ежели что не по нему, так вмиг все домашние стихнут да по углам схоронятся, покуда батько не в настроении. А как всё ладно да мирно — золотой мужик: по дому всё мастерит, шутки-прибаутки выкидыват, а бывало, и гармонику растянет да частушки запоёт, так полдеревни в пляс пускается!
 
— А что, Аннушка, — пытала подругу Мария Николаевна, раскрасневшаяся после очередной рюмашечки, — не зазря ты отворот-поворот Лексашке - то бобылю дала? Жили бы, можа, и в радость.
Лексашка-бобыль сватался неоднократно к Африкановне, считай, каждую пензию: конфеток да бутылку купит — и к дверям: мол, выходи Анна за меня замуж, вдвоём-то легше!
— Что ты, Маруся, — отшучивалась Африкановна, морщась от выпитого коньячка и закусывая огурчиком, — я ишшо не вовсе из ума-то выжила, чтоб за Алексашку идтить! Он меня вместе со всем добром в перву же пьянку профукат! Недаром, про него и частушка на поселке ходила:
"Алексашка, Алексашка,
Дыроватая рубашка,
С утреца шары зальёт
Без штанов домой идёт!"

И тут же пускала слезу, вспоминая за очередной рюмашкой покойного мужа:
 – А вот Генаша мой страсть как огурчики солёны любил... Бывало, сидит закусыват... Банка, вторая – и всё нахваливат, сколь у меня посол-то хорош. Теперь как огурки солю, так Генушку свово и вспомню...
Геннадий помер на работе на пятьдесят шестом году жизни. Врачи сказали, что оторвался тромб. Шибко убивалась тогда Африкановна по супружнику, а потому и гнала взашей таких женихов, как Алексашка-бобыль да и всех прочих тоже. Нет мужика — и это не мужики!
— Раньше-то я крепко ругалась, когда Генаша-то мой меры не знал, — вытирая платком красные от слёз глаза, толковала Анна подруге о мужниных запоях. — Бывало, уж и накостыляю по хребтине поленом, да ведь жалеючи. А сейчас бы и сама ему маленькую купила да рюмашечку поднесла: пей, Геннадий Палыч! Да только пить-то некому...
 
— А мой-то меня как раньше стращал, — поддержала тему Маруся, с хрустом закусывая огурчиком,— шагу ступить не давал, в гости не пущал, надоть, чтоб завсегда я при ём была. А попробуй-ко на работе подольше с жёнками посиди, да ещё с бутылкой — прибежит ведь, шальной, да домой уташшит. Вот ведь как было! А седни к тебе собираюсь — слова худого не сказал...
— Смотри-ко, Марусь, как мужик-от нонче мрёт! Жёнки вон хоть бы што, как медны гривенники, а мужики-то рохлые... Да и не бережём мы их, думам — семижильные они, а надоть хранить, потому как без мужика и дом — не дом, и баба — не баба!
 
Поговорили подруженьки в этот вечер обо всём, что давно уже копили в душах своих, поопростали копилочки. Насмеялись-наплакались, напились-наелись, песен напелись! Вот где бабьему-то сердечку утеха да отдушина!
— Ну, Аннушка, тепереча ты ко мне в гости налажайся, надоть шкафы перетрясти к Новому году, поможешь, — торопливо приглашала подругу Мария Николаевна, собираясь впопыхах домой: муж уже сигналил под окошками, ожидая в машине дорогую супругу. – Барахла накопила, так думаю, хоть на ряски тебе отдать, половиков навяжешь! Знатные у тебя половики - то! Летом горожахи-то понаедут, дак всё у тебя и раскупят! Не в убытке обе и будем!

Но об этом в другой раз!