Глава из монографии, посвященной крымскому сонету

               
                КОРНЕЕВА Людмила Николаевна

Дорогой Валерий Владимирович!
Вот уже который месяц, желая прочесть Ваш венок сонетов «МИНАРЕТЫ», пребываю в постоянном общении с Вами - через Ваши сочинения (это единственный, доступный мне способ последовательного общения).
Многое перечла, в том числе, и Ваш феерический роман «Люди Твоя»...
Вот, наконец, решилась отправить на Ваш суд результаты своего
«опыта медленного чтения», в котором очевидны все мои впечатления.
Конечно, есть опасение, что где-то я могла «накосячить» с конкретикой, где-то не попала в резонанс с Вашим пониманием, да и вообще, перевод поэтического сочинения – дело неблагодарное...
Но я вот взяла мужество учиться понимать поэта и делиться этим с менее подготовленными читателями...
Так что не обессудьте, если что не так...

С глубочайшим почтением – Людмила Корнеева.


«Крымские сонеты как геопоэтический феномен. Из опыта медленного чтения»
Серия «Сонет: в блеске русской огранки»

Аннотация

Перед вами книга, приглашающая к пытливому путешествию, вместе с автором, по одному из наиболее пленительных маршрутов русской сонетианы. Такой выбор маршрута не случаен, он обусловлен осознанным крымоцентризмом русской поэзии. В этом сонетном путешествии, направляемом открытиями в области геопоэтики, крымское пространство проявляется сферой повышенной философичности, где созерцательная мысль художника, рождённая неповторимыми природными и историческими картинами Крыма, неизменно прорастает в гармонизирующую всеобщность поэтической мысли. А сила обобщающего сонетного осмысления оформляет Крым  в некий поэтический портал выхода из чувственного существования в сущностный «мир истинного бытия».
Повествовательный стиль, именуемый автором «опытом медленного чтения» – это, по сути, последовательное приобщение к увеличительному стеклу литературоведческого взгляда. Рассмотрение сонетных произведений о Крыме в контексте достижений отечественной сонетологии и в связи с культурологической концепцией локального текста обостряет бытийное видение и позволяет осознать их особую роль в отечественном культурном пространстве. Крымские сонеты и сонетные венки со всей очевидностью предстают онтологическими метками Крымского текста и геопоэтическим феноменом русской поэзии.
К тому же, столь пристальное рассмотрение идейно-эстетической ткани представленных произведений показывает, что сонеты и сонетные венки являются актуальными жанрами для крымских геопоэтических медитаций, часто лучше других позволяющими понять влияние сущностной основы образа Крыма на духовное развитие человека».


Глава 6. Бахчисарайские светотени на свитке времён
            в венке сонетов Валерия Митрохина «Минареты»

        Читающему человеку наших дней вряд ли нужно доказывать, что Валерий Митрохин (р.1946) – один из определяющих голосов крымской художественной стереофонии: не прислушавшись к нему, невозможно полноценно определить ни тональность, ни  духовную высоту, ни идейные пульсации крымского пласта русской литературы. И не потому, что высок его художнический статус – как члена Союза писателей России (с 1982 года), а потому, что крымскость его беспрецедентна. Ибо укоренена, в том числе и рождением, в недосягаемых глубинах природно-исторической плоти крымской земли, того её непарадного, сурового и трогательного локуса, который расположен между Азовским и Чёрным морями . В поэтическом мире Валерия Митрохина эта восточная часть степного Крыма мифологизирована в образ Междуморья, мыслимый поэтом  Междумирием бытия и неизменно служащий ему кладезью идей и образов …
        Богатство его поэтического миропонимания определяется ещё одним весьма значимым обстоятельством: поэт, русский по духу и языку, он чувствует и свою ногайскую кровь, помнит татарскую речь своей мамы и бабушки, ведает о десяти поколениях предков, живущих в Крыму.
        Очень важно понимать, что Валерий Митрохин – один из тех немногих крымских поэтов, чей творческий потенциал позволяет развивать эпический взгляд на Крым, воспринимая особость этой земли как плод исторической судьбы:

Мы обменяли зерно на вино.
Пьём его, чашу пуская по кругу.
Скифы придумали эту поруку,
Все – друг за друга. Все заодно.
<…>
Тысячи лет мы сидим на курганах –
Стражи веков и степей.
Прячется в кожаных скифских карманах
Памяти нашей репей.

Тот, кто проходит холмом и долиной,
Памяти не убоясь,
Тот понимает, как стала былинной
Прошлого с нынешним связь.
                «Куль-Обинская чаша»

Валерий Митрохин способен чувствовать  связь с далёким прошлым и называет её снами:

Влиянием вселенского гипноза
В счастливый сон я снова погружён.
Мне сладкая незримая заноза
Вливает в душу вечности озон.
                «Изнанка лета»

Сон у Митрохина – это способ чуткого погружения в необозримость вечности. Читателю, знакомому с его творчеством, очевидно, что поэт учился этому редкому умению не сторонним взглядом на мир вообще, а изнутри пространства дорогого Междуморья-Междумирия, грезящего наяву своей долгой исторической драмой:

В порту Иоанна Предтечи
Слышатся русские речи.
<…>
В памяти Пантикапы 
Трапы, сатрапы, накрапы…
От Митридатовой шхуны
Пепел оставили гунны.
<…>
Плохо скрывая досаду,
Скифия кормит Элладу.
Красно-кровавый франт –
Гасит мятеж Диофант…
           «Сны Пантикапы»

Вот почему сны  Митрохина – не абстрактные тени, а всегда реальные места и люди в конкретные времена, и внимательному читателю произведений этого поэта понятно, что его «вечность» – отнюдь не фигура речи и не украшательский поэтизм: употребление этого слова  оправдано его бездонной памятью о событиях всех мыслимых времён.
        С особым удовлетворением отметим, что Валерий Митрохин является одной из знаковых  фигур и нашей крымскосонетной книги: не только потому, что он признан самым последовательным крымским сонетистом, но и потому что экзистенциальная спаянность поэта с Крымом наиболее глубинно обозначена сонетной гранью творчества, в чём  можно убедиться, вникнув в его крымские геопоэтические медитации .
        Сонетная поэтика вошла в творческую жизнь Валерия Митрохина почти полвека назад, и неожиданно – именно венком сонетов («Медовый месяц май»,1969). Это удивительно во многих смыслах: и потому, что венок сонетов был тогда официально гонимым, как идеологически чуждый жанр; и потому что к упорядоченной размыслительности формы сонетного венка поэты столь юного возраста обычно не обращаются. Парадоксально, но так случилось, что логика неспешного венкосонетного размышления с молодых лет пришлась впору этому стремительному поэту пронзительной лирической ноты: она не только составила ценнейшую грань его художественного стиля, но стала его второй натурой. Это просматривается не только в перманентном процессе созидания авторской сонетианы, но даже в эпическом строе прозы, особенно наглядно – в романе «Искорень» (1982), где одна из содержательных линий построена по принципу перетекания последней фразы предыдущей главы в первую – последующей.
         В творческой лаборатории Валерия Митрохина создано шесть венков сонетов, и каждый из них исполнен на такой неповторимой творческой волне, что заслуживает специального жанрового подзаголовка. К примеру, упомянутый первый венок хочется назвать величальным, потому что по своему существу – это лирический гимн человеческой жизни в её главных ипостасях, и сам поэт позже скажет о нём: «Я даже сочинил венок сонетов о родине, о счастье, о себе». Более поздние венки полны евангельских  аллюзий: «Серпантин» несёт в себе устойчивую покаянную мелодику, а «Поклонение волхвов» можно было бы обозначить как венок-заклинание…
        Подходя к интересующему нас венку «Минареты», заметим, что он написан совсем недавно (2015), в той полосе бытия автора, когда о жизни не скажешь определённо и однозначно, когда всё более ведающая мысль поэта диктует иное к ней отношение (словом Митрохина, «прими безоговорочно, как данность, непредсказуемость её и несказанность»), когда душа поднялась к наивысшей точке самососредоточения:

Я больше не спешу попасть в струю.
Давно предпочитаю сам на сам
Искать свой путь, бродя по словесам.
                «Третья четверть»

…И когда найдены – безошибочные и живительные – способы самосохранения:

Плачет у ворот несчастный Иов.
Счастья нет…
Да здравствует любовь!
             «Не напрасно!»

Я исповедуюсь каждое утро,
А иногда – поминутно
Каюсь в различных грехах,
И делаю это в стихах…
<…>
Труд мой порою бывает неистов,
Я ведь творю не для вида,
Этому делу учась у Давида,
У Соломона и евангелистов.
          «Я исповедуюсь каждое утро…»

В этих признаниях – важнейшая мировоззренческая установка Валерия Митрохина. Он не просто так называет своими учителями в творчестве ветхозаветных царей Давида и Соломона: легендарные собиратели иудейских племён, они, однако, вошли в историю мировой культуры как мудрецы, проявившие свою добродетель мудрости записью поэтических откровений. Давид, «псалмопевец», – «творец величавой религиозной лирики» Псалтыри; Соломон традиционно считается автором «Книги Екклесиаста», «Песни Песней Соломона», «Книги Притчей Соломоновых». Как известно, эти вечные книги, хоть и о разном, но, в общем, об одном – о гармонии мира как условии его существования, и поэтому понимаются ещё и как художественно-философское завещание поэтам всех времён,– хранить гармонию мира. Не эта ли установка на творчество «не для вида», а как неистовый выход мудрого огня, радеющего о мире, волнует современного поэта в творческом подвиге древних?
         Приблизиться к смыслам венка сонетов «Минареты», проникнуться глубинными слоями этого многозвучного поэтического высказывания сможет лишь читатель, основательно вкусивший от особости поэтического самовыражения  Валерия Митрохина и предметно представляющий себе ареал его бытийного обитания в эту пору. 
       Сложность состоит в том, что когда Валерий Владимирович вообще о чём-то письменно выговаривается, то даже в своих эпических произведениях не заботится о простоте доступа к нарративу  мысли: пишет, не упрощая и не выпрямляя её прихотливый ход, как бы приглашая читателя участвовать в её движении изнутри, то есть, обращается лишь к тем, кем будут востребованы его откровения и кто потрудится душою, чтобы их воспринять. Пытливый читатель ценит такой подход. Вот один из отзывов о поэтике Митрохина: «Он двигается, прислушиваясь к многочисленным звукам, ощупывая давно знакомые предметы, выискивая тонкий лучик, который обязательно должен появиться в конце тоннеля или замысловатого лабиринта, в котором живут стихи… Мне по душе этот лабиринт. Мне интересно двигаться по нему, вслед за поэтом, по-новому открывать для себя такой знакомый мир…» .         
        Как-то однажды Валерий Митрохин, обозревая пройденный путь, изумился вот по какому поводу:

Как много в сердце поместилось! –
Скажи на милость. –
В нём остаются навсегда:
Дороги, люди, города…
           «Как много в сердце поместилось…»

Думается, именно от этой вести В.В.Митрохина необходимо подступать к его венку сонетов: с пониманием, что только поэт со столь глубоким дыханием  способен интегрировать множественные послания ума и сердца, что словесная живопись Валерия Митрохина потому и пишется многослойно и лабиринтно, что она отражает эту необозримость впечатлений.  Разумеется, восходить на монбланы сердечных вестей этого поэта нелегко… А его сонетные венки, ведущие по пути наиболее трудного поэтического познания, путём игры сгущённых смыслов всего добытого опыта, в атмосфере противоречивых авторских чувств, требуют от читателя особого сосредоточения умственной и душевной энергии… Но мы всё же попытаемся убедиться в плодотворности такой поэтики.

        Первым делом, как и подобает читателям венка сонетов, настроимся на его тональность. Попробуем сделать это, исходя из самой доступной авторской информации – маркировки произведения и сопутствующих ассоциаций. Венок сонетов называется «Минареты» . Минарет – высокая башня, составляющая единую композицию с мусульманским храмом, с которой муэдзин призывает верующих на молитву, –  издавна воспринимается в русской поэзии как ключевой символ ислама:

С Бахчисарайских минаретов,
<…>,
Всё громче и звучней кругом
Песнь муэцинов уж несётся;
Как голос с неба раздаётся
Аллаха имя на земле…
       Иван Бороздна. «Поэтические очерки
       Украины, Одессы и Крыма», 1837.

Поэтому название «Минареты» в сочетании с указанием места написания – Бахчисарай –  сразу же направляет нас к узнаваемой неповторимости Крыма, с акцентом на национальные особенности его бытийного существа, на роль его мусульманской грани, которую не может отменить ничьё произвольное видение. И, нужно думать, неспроста Валерий  Митрохин, крымчанин в десятом поколении, посвящает этой теме сложное смыслособирающее произведение. А тот факт, как стремительно оно написано, всего за два дня – 9 и 10 октября 2015 года, красноречиво свидетельствует о степени выношенности темы.
        Особо отметим важнейшее событие, происходящее на границе внешней атрибутики и самого текста венка. Магия места с наименованием Бахчисарай неизменно пробуждает в душе едва ли не каждого читателя некое ожидание связи со смысловым  полем пушкинского «Бахчисарайского фонтана» (1824).
            
       Вспомним, что эта поэма Пушкина, наряду с поэмой «Таврида» (1798) Семёна Боброва (1763-1810), стала одной из отправных точек в поэтическом познании Крыма. Именно «Бахчисарайский фонтан» задал художественную высоту и эмоциональное русло крымской поэзии. Ведь в нём впервые был явлен пушкинский дар «благоговейного  созерцания» красоты, то есть, постижения её Божьей бездны «не рассудком, а вовеки неразгаданным мистическим чувством» . Этой поэмой был сотворён ненарочитый, но глубочайший поэтический поклон самой высокой красоте – красоте духовности, просветляющей и возвышающей человека.   
      «Бахчисарайский фонтан» – это ещё и первый виртуозный выплеск пушкинской поэтики непринуждённого внушения идей и мыслей, через которую он, минуя теоретические декларации, вошёл в мировую литературу как «философ опыта» .
       В бахчисарайской поэме закодировано также пушкинское приятие этнического цветения Крыма, завещание поэта уважать иные народности «со своеобычными зачатками духовной культуры, <…> благожелательство к проявлениям человеческого духа» . В этом непревзойдённом по пленительности произведении о Крыме, в его описаниях и языке, пушкинская всечеловечность явила чудо «самобытного, кровного чувства Востока» . Потому со времён Пушкина бахчисарайский мотив крымской темы закреплён в русской поэзии как посыл некой восточной экзотики и с тех пор стал «неисчезающим таинственным контекстом» поэзии о Крыме…
         Так понимаются идейно-эстетические корни неугасающей силы этого произведения. Поэтому в поэтических рефлексиях на Бахчисарай ни один поэт не может уйти от пушкинского влияния. Но своим невиданным успехом общения с пространством этого края Пушкин зарядил русских поэтов на поиск новых смыслов в крымском мире. Отталкиваясь от его волнующего крымского мифа, многие поэты последующих времён остались верны завету ненарочитого выявления глубинных пространственных смыслов уникального места земли…
         Так, Адам Мицкевич (1798-1855), развивая в бахчисарайской части своих романтических «Крымских сонетов» (1826) пушкинскую идею о неумолимой силе времени, наряду с восточной образностью, запечатлел мифологические свидетельства доисторической эпохи этого пространства: «Вдали чернеют гранитные исполины, / Как шайтаны, что сидят в диване Эвлиса ». А «бахчисарайский фонтан» (со времён Пушкина – символ восточности в русской поэзии) у Адама Мицкевича обрёл ещё один негаснущий символический смысл: он стал знаменовать собой поэтическое слово, способное хранить Вечность: «И что пред Вечностью журчит источник шибко?».
        Андрей Муравьёв (1806-1874) в отрывке «Бакчи-Сарай» (поэма «Таврида»,1827) не обминул пушкинские мотивы, но переключил акцент с романтической восточной темы на  одические вариации русской истории о борьбе с набегами ханских «губительных орд».
        В описательной поэме Ивана Бороздны (1804-1858) «Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма» (1837) впервые были описаны колоритные реалистические подробности Бахчисарая и его окрестностей – Успенского монастыря и пещерного города Чуфут-Кале.
        А ностальгическая элегия князя П.А.Вяземского (1792-1878) «Бахчисарай» (1867)  авторитетно и навсегда утвердила пушкинский «Фонтан» как образец искусства оживления прошлого и неотделимость Пушкина от образа Крыма… 
       Инструментами считывания смыслов пространства у всех поэтов всегда оставались талант и геопоэтическая чуткость в созерцании крымской неповторимости..
         
       Валерий Митрохин, несомненно, тоже получил неотразимые кванты поэтического облучения от пушкинского шедевра и последующих бахчисарайских медитаций русских поэтов. Хоть венок сонетов «Минареты» – самое что ни на есть сегодняшнее наблюдение поэта, но как очевидна, уже в магистрале, перекличка современного художественного отражения с предшествующими поэтическими запечатлениями таинственного Бахчисарая:

В тревожном свете розовой  луны –
Сквозь мглу мерцают знобко  валуны.
Они  идут, так ползают улитки, –

Колёса планетарных ледников,
Гранитные, базальтовые слитки,
Идущие со скоростью веков,

Скрипя цикадно, даже коростельно,
И, связанные с ними безраздельно,
Плывут над нами фобии и сны.

В проёмах  тёмных звонкой тишины
Мелькают запертые навсегда калитки.

Как будто орбитальные ракеты,
На черепиц развёрнутые свитки
Густую тень бросают минареты.

        Здесь необходимо заметить ещё и то, что русской поэзии не ново запечатлевать таинственность Бахчисарая при лунном свете. Разумеется, всё началось с пушкинского поэтического восторга перед нею:
      
Настала ночь; покрылись тенью
Тавриды сладостной поля;
<…>
За хором звёзд луна восходит;
Она с безоблачных небес
На долы, на холмы, на лес
Сиянье томное наводит.
<…>
Как милы тёмные красы
Ночей роскошного Востока!
<…>
….под влиянием луны
Всё полно тайн и тишины…
          «Бахчисарайский фонтан»

***
Расходятся правоверные из джамидов,
Отзвуки изана тают в тиши вечерней,
<…>
Блистают в гареме небес вечные звёзды…
           Адам Мицкевич. «Крымские сонеты.
           Бахчисарай ночью»
          (Стиховедческий перевод Олега Федотова)

***
Пустынный двор Бакчи-Сарая
Унылой озарён луной;
Развалин друг, она, играя,
Скользит по келье гробовой…
      Андрей Муравьёв. «Таврида. Бакчи-Сарай»

***
Здесь многих таинств, многих былей
Во мраке летопись слышна…
      Пётр Вяземский. «Бахчисарай»

Но Валерий Митрохин не просто помнит, он живописно и многопланово развивает посыл русской поэзии о таинственном звучании бахчисарайского пространства в лунном свете, заданном мусульманским символизмом образа луны. Вступительная строка его сонетного венка – «В тревожном свете розовой  луны» –  недвусмысленно извещает читателя об особом ракурсе авторского созерцания: луна бывает розовой в периоды суперлуния, когда изменяются параметры движения и излучения света, и начинается новый цикл развития системы. Основываясь на смысле этого символа, нетрудно догадаться, какое новое время начиналось в момент поэтических наблюдений автора венка, сразу после событий 2014 года – в начале нового этапа исторического развития Крыма, снова в лоне российской государственности.
        Особенность розового света луны в такой момент развития, воспринимается действительно тревожной силой, не только искажающей реальность, но и открывающей в ней нечто неведомое. Интересно, что астрологи это начало нового природного цикла трактуют, как возможность прочувствовать его энергию и получить от жизни желанные изменения…Может быть, и наш поэт,  созерцая знаковый крымский локус в проницающем свете луны, имел целью проявить некие незримые, но желанные перемены… 
         Первое, чем бахчисарайское пространство открылось поэту в «тревожном свете розовой луны», когда «все тени поразительно длинны», была его невероятная временная обширность, начиная с эпохи геологического устроения земли, когда ледники «ходили» по планете и, сметая всё на своём пути,  оставляли повсеместно «колёса», на которых передвигались по земле – огромные «валуны» и «гранитные и базальтовые слитки», до сих пор напоминающие о природной драме своим «знобким» мерцанием.
        Точкой наивысшего напряжения в сонетном магистрале представляется строка «Плывут над нами фобии и сны», обещающая  открыть некий драматизм событий, разворачивающихся в сакральном движении Большого Времени. Мы уже убедились, что снами поэт называет свои воспоминания, через которые его душа вкушает «озон вечности». О событийной множественности венка сигнализирует ёмкий образ «свитка», традиционно несущего идею длинной цепи событий, впечатлений, мыслей… Думается, этот образ не случайно выстроен поэтом на ассоциации с черепицей, которая посредством жёсткого соединения собирается в единую цепь. 
        Наиболее загадочно в магистрале пульсирует, как будто не связанное ни с чем, но  очень суггестивное, высказывание: «В проёмах  тёмных звонкой тишины / Мелькают запертые навсегда калитки»…
        Смысловым итогом магистрала понимается последняя строка – «Густую тень бросают минареты», настойчиво акцентирующая мусульманскую составляющую современных реалий Крыма.
        Как видим, Валерий Митрохин показательно не нарушает пушкинской традиции, и прелюдия его венка, в глубину которого закладывается идея Большого Времени и восточный слой крымского исторического бытия, как раз и настраивает читателя на цивилизационную многослойность, событийную ёмкость и таинственность образа Крыма.         
        Уже из магистрала понятно,  как  непроста творческая задача поэта наших дней, берущегося рассказать нечто неведомое о пространстве, излучающем «фобии и сны» столь углублённой во времени крымской были. При первом же чтении венка «Минареты» видно, насколько множественнее прошлых –  современные бахчисарайские геопоэтические излучения! Для их восприятия и отражения поэту нашего невиданно трудного времени потребовалось особое творческое состояние и душевный инструментарий, который он описал в одной из своих бахчисарайских медитаций:

…Сочиняю, сны перевирая,
В доме на краю Бахчисарая,
Словно в измерении ином.
<…>
Я пишу, слова перебирая,
В доме на краю Бахчисарая,
Глядя, как в подзорную трубу,
На смятенных призраков гурьбу.

Вот они стоят в аллеях сада,
Вот они выходят на панель,
Сброшенные шквалом звездопада,
Ищут заповедную туннель…

Тишины незримую преграду
Одолеть не в силах листопад.
Зажигаю свечи и лампаду
И псалмы читаю не подряд.

Я молюсь, перебирая чётки.
Восковая капает свеча…
           «В доме на краю Бахчисарая…»

Именно так, изо дня в день пребывая в «ином» измерении – творческого уединения, глядя, «как в подзорную трубу», через увеличительные стёкла неординарного творческого воображения и житейского многознания, концентрируя духовные силы на понимании горних посланий («Зажигаю свечи и лампаду»), открывая «заповедную туннель» для «смятенных призраков» прошлого, создавал автор свой венок. Размеренное чтение всего венка оставляет яркое впечатление: он получился по-митрохински живописным,  мудрым и своенравным. Так, калейдоскоп событий явлен в тексте не в какой-то их логической последовательности, что было бы под стать строгой форме венка, а в испытанной авторской логике, именно так, как описано в одной из его книг:  «Человеческое сознание, как Вселенная, в нём нет временных границ. В нём всё смешано: прошлое, настоящее, будущее. Они существуют в нашей подкорке, неотделимые друг от друга. То, что мы переживаем в настоящем, сливается с незабываемым прошлым, перетекая в наше грядущее…» . А какое неожиданное предметное наполнение в сонетном кольце  получают таинственные обещания магистрала… И как ненарочито, но последовательно, по опорным точкам реальности, авторская мысль  движется к существу созерцаемого. Блики жизни, даже в неверном свете переломной эпохи, рассматриваются поэтом с безобманного ракурса восхождения к искомым высшим истинам, в полном соответствии со своей внутренней творческой установкой: «И восходя на Млечный путь, мы видим собственную суть». И потому самое интересное в чтении венка сонетов – наблюдать, как в сонетном кольце распускаются смыслами авторские идеи, заявленные в магистрале.
         Первые два сонета поражают сгущением таинственных поэтических  символов, заветных и авторских. Наиболее узнаваемый из них, фонтан, – родившийся в Бахчисарае традиционный образ поэзии, хранящий струение вечности. Здесь, у Валерия Митрохина, этот образ приобретает ещё один, необычайный, оттенок: поэзия, как кальян, питает вкусом времени даже дикие камни. В отличие от людей, которые через кальян вдыхают винные и табачные пряности, чтобы скрасить вкус жизни, каменный «великан», вдыхая через фонтанный кальян «горечь времени», способен созерцать вечность беспристрастно: «Глазами сквозь мистический туман он видит всё. Он знает, что и как». Далее поэт, как бы мимоходом, оговаривается о сказочных ночных   впечатлениях от окраин Бахчисарая, где «сквозь мглу мерцают знобко валуны», где «бродят каменные звери». Кто бывал в Бахчисарае, сразу же поймёт, что речь идёт о сфинксах долины реки Чурук-су. Вот как описаны они в краеведческих комментариях: «Горные тролли, грозные великаны, фантастические идолы, застывшие фигуры заколдованных животных, вздымающиеся ввысь колонны, каменные драконы, химеры…». Сказочный великан, упомянутый в самом начале венка, органично вписывается в этот сонм причудливых природных изваяний. Вразумление даёт риторическое вопрошание поэта, связанное с  описанными образами каменного великана и «каменных зверей», беспристрастных созерцателей вечности: «Под ними ли закопаны ключи, какими заперты таинственные двери?».
        В этот момент неожиданно приходит понимание, что среди этих таинственных фигур, в мифологической глубине бахчисарайских окрестностей поэт ищет доступные всем убедительные образные средства, чтобы обозначить позицию, которую он хочет утвердить перед читателями в своём поэтическом поиске истины («ключей» от запертых «таинственных дверей»). Поэту удалось здесь невозможное: по традиции русской поэзии, он зарядил читателя мифологической энергией бахчисарайского пространства, и одновременно обозначил свою художественную позицию – объективного поэтического созерцания, преодолевающего «мистический туман». Подтверждением истинности нашего впечатления является дальнейший рассказ поэта,  построенный на реалиях разных времён, в  неизменной связи с острыми проблемами современности.
        Появляется реальный образ муэдзина, который «сзывает правоверных» на службу. Дело происходит «в сезон», когда, как известно, крымчане зарабатывают обслуживанием отдыхающих и когда «работать круглосуточно резон». Поэтому не все правоверные услышат муэдзина. Трудно обмануться, что автор сочувственно относится к правоверным, не осуждая их за то, что они «в сезон» работу предпочитают молитве, а те, что направляются в мечеть, поскольку устали, идут медленно («так ползают улитки»). Поэт приводит некие извиняющие обстоятельства: «зимой предпринимательство в убытке»; «но то уж замечательно, что дети весь день играют во дворе мечети…». Заметим, что картину вокруг минарета из сегодняшней реальности поэт связывает с далёким прошлым: «Теснинами спиралевидных лестниц / Восходим наверх сквозь тоннель веков…».
         В четвёртом сонете повествование усложняется. Здесь сходятся два слоя бахчисарайской реальности. На мусульманский слой, названный поэтом «одним из аймаков»  Земного Эдема, наплывает православный – «кованым крестом» над храмом. И сразу же обозначаются их взаимоотношения: «крест <…> для татар так и не стал харамом» . Поэт, используя специальную лексику, напоминает, что мусульманская религия испокон веков не враждебна христианству , и это отношение не поколеблено никакими историческими осложнениями. Совершенно неожидан и не сразу понятен лирический комментарий поэта на сочетание храмов разных конфессий в пространстве Бахчисарая, почему-то связываемый с советским прошлым:

Кому-то крест напоминает молот,
Напоминает полумесяц серп.
Скажу по совести, как мне советский герб
Роднее царского. Я был взращён и смолот
Турменом времени, как горсточка зерна…

Крест, напоминающий молот, и полумесяц, похожий на серп, ассоциируются у поэта с советским трудовым интернациональным гербом. Поэт ощущает себя хранителем некой незыблемой ценности от того прошлого советского времени, которым он был «взращён и смолот», созвучной коренным духовным обретениям народов. Найденная метафора для обозначения этих ценностей неотразима: «Я сам стал камнем старого вина…».
        Если и далее так проницать калейдоскопичность венка «Минареты», то в каждом сонете можно расслышать своеобычное сонетное трезвучие, некую перекличку картин бахчисарайской современности с историей края, которая резюмируется не умозрительными рассуждениями, а эмоциональными пометками авторского отношения к описаниям. Совокупность чувственных оценок автора сливается в своеобразную лирическую струну произведения, дарующую читателю чёткое и недвусмысленное понимание душевной глубины авторской позиции.
         Дальнейшее изложение (5-6 сонеты) понимается как иллюстрации к шествию автора по городу. В пятом сонете он подходит к месту, где «сидят старейшины в тени над Чурук-су» , где «торгуют…поделками изысканных веков». Думается, поэт имел в виду те века, когда Крымское ханство, пребывало в орбите мировой торговли и на крымских рынках можно было встретить самые экзотические товары Запада и Востока. Вот и сейчас в «сувенирных кибитках» продаются традиционные восточные товары: тамги – знаки родовой принадлежности у тюркских народов, передающиеся по наследству; камча – старинная шёлковая цветная ткань с узорами; «цветастая тесьма»; «мозаика»… Этот сонет носит описательный характер и какими-то своими интонациями перекликается с бахчисарайскими картинами описательной поэмы Ивана Бороздны:

Оригинальной суетой
Пленяет город торговой.
Прямая Азия пред нами.
Вся жизнь на улице: и шьют,
И бреют и баранов бьют,
И стряпают или толпами
Сидят с поджатыми ногами,
Да всё молчат о том, о сём!
……………………………….
А вот где лавки с чубуками
И табаком и янтарями.
Есть и сафьяны хоть куда,
И сбруя для езды верховой,
Есть и кинжалы, всё готово
К услугам путников всегда.
         Иван Бороздна. «Поэтические очерки
          Украины, Одессы и Крыма», 1837.

Однако в описании В.Митрохина сохраняется заданный магистралом, масштаб Большого Времени, поддерживаемый сказочным образом «солнечных часиков судьбы»: ведь они идут «со скоростью веков», и их присутствие в современности Бахчисарая связывает ординарную картинку с далёким экзотическим средневековьем.
       В шестом сонете упоминается ещё один исторический слой Бахчисарая:

Сюда, как будто на парад-але,
Не вдруг пришла династия Гиреев.
Тогда Кырк-Ор был городом евреев
И назывался он Чуфут-Кале.

       В этом многозначном высказывании зарождается важнейший мотив венка – о выживании этноса в жестоком историческом хаосе. Зная основные события творческой биографии Валерия Митрохина, можем предположить, что этот мотив питается его внутренним диалогом  с иноязычным поэтом Саулом Черниховским. 
 
       Дело в том, что В.В.Митрохин – автор так называемых «Вольных перепевов» (2011) «Крымских сонетов» Саула Черниховского (1875-1943), основоположника современной еврейской поэзии, уроженца Мелитопольского района  Таврической губернии, неоднократно путешествовавшего по Крыму. О том, насколько русскому поэту удалось  воспринять и передать это произведение, написанное на иврите, может обстоятельно сказать только читатель, владеющий обоими языками. Поэтому мы верим Михаилу Лезинскому, восторженно отозвавшемуся о «перепевах» Митрохина как о мастерском переводе .
         Но нам важно вспомнить об авторской мотивации этой переводческой работы: «...Неожиданно для себя открыл Саула Черниховского — моего земляка и основателя ивритской литературы. Перевести его мне было не по силам. А вот пройти за ним в Крым, который он знал, кажется, мне удалось. Скажу больше. У меня такое чувство, что из крымчан именно мне он оставил это право. И я им воспользовался, как мог». Не можем не почувствовать, через это высказывание  Митрохина-переводчика,  его трепетное стремление ещё раз прикоснуться своим словом к родной земле, не пройти мимо уникальной возможности посмотреть на своё через чужое, а по существу – усилить образ Крыма как средоточия множественных культур наблюдениями и размышлениями иноязычного, но проникновенного поэта.
        Одним из ведущих мотивов Крымских сонетов Саула Черниховского было, основанное на исторических аллюзиях, предостережение людей, погибающих в безумном крушении национальных устоев в годы Гражданской войны, – от реальной опасности исчезновения:
       


Чуфут-Кале – еврейский город-крепость
Он разорён. И на его руинах
Царит её величество Нелепость
И бродит  сам собой безумный инок.

По арабескам каменных могил
Прошёлся демонический Ахилл.
Друг друга не любили наши предки…
Примеры этого и посейчас не редки.

Мы слышим в тишине исповедальной
Железный звон его цепи кандальной.
О, город мой и малый мой народец,

Тебя поил твой спрятанный колодец!
Ты отражал атаки и невзгоду,
Пока твою не отравили воду.
          Саул Черниховский.
          «Чуфут-Кале – еврейская скала».

Вот так пронзительно перевёл В.В.Митрохин весть С.Черниховского о том, что народ жив до тех пор, пока его питает свой «колодец».
         А вот переводческая версия призыва иноязычного поэта к сохранению красоты, которая зиждется в верности духовным заповедям предков:

Безмолвная тоска цветёт дурманом.
Не смыть дождю погрома боль и скорбь.
Руина синагоги истуканом
Стоит. Паденье, Господи, ускорь.

Чтоб не терзала взгляд своим укором,
Чтоб я, упав на острия времён,
Окинуть мог незамутнённым взором
Долину преткновения плёмен.

Среди камней, похожих на кораллы,
Трава растёт, как море  между скал.
Какие силы у меня украли
Мой древний град, который я взыскал.

Мелькают ящерицы. Может, это знак
Того, о чем не скажет известняк.
            «Синагога в Чуфут-Кале»

Мы, конечно, помним о символическом значении образа ящерицы в литературе, и это помогает  понять ещё одну весть мудрого еврейского поэта, к которой трудно остаться равнодушными, – о не исчезающей надежде на возрождение своего народа.

        Краткой репризой шестого сонета о том, что «сюда как будто на парад-але не вдруг пришла династия Гиреев»,  автор венка напомнил, что до того, как Кырк-Ор стал ареной яркого исторического прохода («парада-але») Крымского ханства, он был местом тоже яркого цветения иного этноса, иудеев Крыма – караимов. Сочувственный жест Валерия Митрохина трагической судьбе караимов, вероятно, подготовлен и откровениями Саула Черниховского.
        Шестой сонет венка В.Митрохина, оживляющий в сознании Читателя образное представление о Крыме как о «долине преткновения племён», завершает на редкость примиряющее резюме:

Мы испокон зовём их коренными.
Хотя  и существуем параллельно.
Мы тут живём  с народами иными,
Скрипя цикадно, даже коростельно.

Скрипучее стрекотанье цикад и скрипучий крик коростелей – характерная озвучка крымского пространства. И поэт символизирует эти органичные звуки природной симфонии в своеобразный звуковой код Крыма: все народы, живущие здесь («мы») скрипят «цикадно и коростельно», т.е. по-крымски, а владение единым кодом пространства утверждает сращение народов с местом обитания и является первейшим экзистенциальным условием для сосуществования. Так начинает звучать мотив многовекового сосуществования народов Крыма.
        Однако поэт вовсе не благодушествует, не идеализирует историческую реальность. Следующие три  сонета (7-9) – самые драматические мелодии венка, о её самых неизжитых «фобиях». Вначале поэт восстанавливает общую декорацию времён развала СССР, когда «извечные клеветники России», «связанные безраздельно» с её врагами, спекулируя на национальных и конфессиональных различиях народов, организовали в нашей стране процессы во имя радикализации ислама: не только «реляции» и «демонстрации» («Они опять кричат: «Аллах акбар! »), но и «кровавый флэш-моб». Однако «тут» – подчёркивает поэт – «они задыхались от бессилья», потому что «иное отношение» у татар Крыма «к живущим с ними рядом испокон». Очевидно, что автор венка рассматривает проявления крымско-татарской религиозности не снаружи, когда видны антироссийские выпады исламской верхушки крымцев, а изнутри, с позиции психологии и бытовой культуры народа. Вот почему, описывая  наличие ваххабитского фона и явлений радикализации в развитии российского ислама в постперестроечные годы, поэт, здесь и далее, подчёркивает верность татарского народа, в своей массе, традиционному исламу: «Иное отношение татар / К живущим с ними рядом испокон»; «Всё это не пристойно у татар»; «Наносят вязь арабскую суннитки / На черепиц развёрнутые свитки»…Подчёркивая здоровую природу правоверной исламской религиозности крымских татар , поэт ненарочито служит традиции всечеловечности русской поэзии, изначально хранящей почтение к учению пророка Муххамеда в его классическом понимании и к положительному опыту крымцев в мирном сосуществовании с другими этносами Крыма.
         Высказывание поэта о самой волнующей из крымских «фобий», депортации крымских татар в мае 1944 года, созвучное оценкам многих русских поэтов, проникнуто нескрываемым сочувствием:

Хотя бывало, что в лихое время
В изгнании страдало это племя.
Его казнила времени тоска.
Тоска по Родине. Не верила Москва
Слезам невинных в большинстве людей.
Их обвинил кровавый лиходей –
В измене Родине. Приспешник сатаны
Сослал крымчан в глухой предел страны…

Очевидно, что сердце крымского русского поэта  тоже не соглашается с наказанием всего народа, без разбора правых и виноватых, лишением Родины. Эту меру, несмотря на условия военного времени, он считает слишком жестокой. Однако заметим, что здесь милосердие поэта встаёт лицом к лицу с вескими аргументами исторической объективности. На этом перекрёстке милосердия и исторической памяти, думается, и родился вопрос: «Что это было рок или урок? / Увы, не всем успел сказать пророк». К этому вопросу примыкает и многозначительное замечание из одиннадцатого сонета – о неких «других метах и заметах» истории крымских татар. Называя конкретно эти «другие меты и заметы» «запертых навсегда калиток» далёкого прошлого («в гареме пляшут девы-сибаритки…»; «рабовладельческое ханство торгует православными людьми»; «пока грешит на серебре османство…») и недавних событий («…злобный хизб кричит “Аллах акбар!”»; «Так либерал отеческое хает»), поэт, с верой в духовную силу крымских татар, констатирует, что сейчас «всё это не пристойно у татар». Упоминанием «мет и замет», не соответствующих религиозным заветам Корана, поэт как бы остерегает от неблаговидных поступков, которые, как показала история, обернулись  угасанием яркой культурной идентичности этноса: 

Так персик, вырождаясь, усыхает…
Плодами, что не больше миндаля
Осыпана голодная земля.

        Нельзя не заметить смятение поэта в отношении ко всем трагическим событиям крымской истории…   

        Чтобы лучше прочувствовать и понять это смятенное состояние души поэта, проникнемся одним его мужественным откровением из книги «Люди Твоя»: «Всю жизнь я пытаюсь примирить в себе два начала. Когда слышу, что ругают татар, вступаюсь за них; когда слышу, ругают русских – защищаю эту половинку своего существа. <…> И та и другая живущая во мне обиды не в состоянии повиниться одна перед другой, и это разрывает мне сердце.
         Когда-то мои предки ходили на Русь, брали в полон людей и, как скот, продавали на невольничьих рынках Кафы и Карасубазара. Это история. И её не зачеркнуть, ибо написана кровью и слезами опять же моих предков. Простили они в потомках своих тогдашних людоловов. Почему бы и нам не простить потомков тех, кто конвоировал нас в ссылку?» .

        И мы с вами очевидцы, как в венке сонетов поэт проживает в себе примирение этих двух начал и с каким этическим превосходством его глубинное чувство всечеловечности русского поэта побеждает память, и как милосердие, обращая его к тяжким испытаниям крымско-татарского народа во время депортации, получает дальнейшее развитие: поэтическая мысль автора венка сонетов буквально взмывает к милосердному мотиву выживания и сохранения души народа в изгнании:

Страдающий в изгнании народ
Зовёт к терпению мудрейший из татар,
Настойчиво твердя, что снизойдёт
И на татар благословенный дар,
Как золото небес на древних скифов…

Краткая фраза о страдании народа в изгнании вместе с упоминанием «мудрейшего из татар», зовущего к духовной стойкости, в котором однозначно видится личность Исмаила Гаспринского, как-то сразу расширяется в своём смысловом объёме.

         Попытаемся актуализировать, какие смыслы в текст венка сонетов вносит упоминание «мудрейшего из татар», Исмаила Гаспринского (1851-1914). Корень всех смыслов, думается, в том, что этот глубоко мыслящий и энергичный интеллектуал, крымский татарин по рождению, смог найти русло, по которому  было необходимо  направить  развитие своего народа после длинной исторической полосы рассеяния и культурного отставания. Его деятельная любовь была посвящена  обновлению жизни российских мусульман посредством их просвещения (он был одним из инициаторов просветительского движения народов Востока – джадидизма, основой которого был новый, светский метод обучения), обеспечению  единения народа с использованием средств массовой информации (организовал издание первой российской тюркской газеты «Терджима;н» – крым. Terciman, ;;;;;;;, рус. «Переводчик», – которая выходила с 1883 по 1918 год в Бахчисарае и фактически была печатным органом тюркоязычного населения Российской империи; добился выпуска крымско-тюркского журнала для женщин «Алеми Нисван» – «Женский мир»;  инициировал и возглавил издание органа мусульманской фракции Государственной Думы Российской империи «Миллет» – «Народ») и поиску путей взаимодействия  с  Российским государством (написал и издал программные статьи этой тематики:  «Русское  мусульманство. Мысли, заметки и наблюдения мусульманина»; «Русско-восточное соглашение. Мысли, заметки, пожелания»; «Беспристрастный взгляд на европейскую цивилизацию» и др.).
         В своём интеллектуальном манифесте «Русское мусульманство» И.Гаспринский обосновал примирительные идеи в отношениях крымских татар и русских: «Пятьсот лет назад на Куликовом поле бесповоротно был решён судьбою и историей вопрос о подчинении северного и восточного мусульманства, а в частности тюрко-татарского племени, племени русскому»; «Было время, когда отношения человеческих индивидуумов не знали иного регулятора, кроме грубой силы, но ныне, слава Богу, немалую роль в этом отношении играют правда и совесть»; «Наблюдения и путешествия убедили меня, что ни один народ так гуманно и чистосердечно не относится к покорённому, вообще чужому племени, как наши старшие братья, русские»; «Провидение передало и передаёт под власть и покровительство России массу мусульман с богатейшими землями, что делает Россию естественной посредницей между Европой и Азией, наукой и невежеством, движением и застоем…»; «Объединение и скрепление народностей страны есть необходимое условие государственности. Различие языка, происхождения и верований не должно служить тут помехой»; «…учение (ислам – Л.К.), которое имеет догматом любовь к земле, которая кормит, и верность повелителю, который охраняет, не оставляет места отчуждённости, обособленности, неприязни в смысле политическом»…
          Как никакой другой общественный и политический деятель он осознавал «губительность» массовой эмиграции татар для сохранения их культурной и государственной  идентичности, поэтому неустанно призывал их к единению и к жизни на родной земле  , указывал путь: «Часто приходится слышать, что становится трудно жить, что прежнего заработка и прежнего прока от него нет и что, вообще, свет стал хуже. Растерянность доходит до того, что многие, очертя голову, решаются на оставление насиженных мест, наивно полагая, что хорошо там, где нас нет… Если вы спросите –  что же делать? Ответ один: учиться, знать, развивать ум. Только тогда руки сделают своё дело как должно».
        Объём свершений Исмаила Гаспринского воспринимается неким просвещенческим подвигом, на который народ откликнулся осознанием его своим  национальным лидером, отразившимся, в том числе, и в его образных наименованиях: «отец тюрок», «дедушка нации». Несмотря на то, что в 30-е годы XX  века мировоззренческие принципы деятельности И.Гаспринского трактовались как национализм («пантюркизм», «панисламизм»), народная память хранила его учительный образ, и в период депортации его призывы к единству народа стали идейным основанием национального движения крымских татар (НДКТ) за возвращение на Родину.
        Сейчас, после реабилитации депортированных народов , с началом нового этапа в развитии крымско-татарского этноса, наступило время невиданной актуализации учения И.Гаспринского. Передовое осмысляющее сознание наших дней не только преодолело ограниченные представления о националистической сущности его общественно-политической деятельности, но и осознало глобальный масштаб его идей: «по ряду основополагающих представлений взгляды мыслителя совпадают с кругом идей, присущих классическому евразийству. <…> Исходя из интересов и предпочтений И.Гаспринского, его  идейные воззрения могут быть обозначены как российское государственническое тюркофильство» .

         Итак, мы имеем довольно веские основания предполагать, что образом «мудрейшего из татар» поэт актуализирует в венке мотив возрождения народа, не однажды в своей истории переживавшего  рассеяние. Именно он, «мудрейший из татар», тюркофил и интернационалист И.Гаспринский, всей своей деятельностью призывал соотечественников не покидать Крым, а покинувших – возвращаться в родной край. И вовсе не для поэтической красоты упомянут в венке миф, рассказанный Геродотом в его «Истории» – о «золоте небес», снизошедшем на древние племена Причерноморья: этим божественным даром символизируется начало этнической и государственной идентичности царских племён сколотов, называемых у древних греков скифами. И.Гаспринский как раз и призывал хранить изначальные божественные ценности своего народа: верность земле и верность взывающему к справедливости Корану, которые являются традиционными гарантами национальной идентичности и развития.
        Отметим, что любая тема, к которой обращается В.В.Митрохин, обязательно вскрывается  своей связью с поэзией. Вот и в этом венке сонетов автор, начав с образа фонтана, символизирующего вечную силу поэзии, он выходит к мотиву роли поэзии в жизни и развитии народов Крыма. Развивая его в сонетах 10-13,  поэт опирается на аллюзии из далёкой истории: 

В проёмах тёмных звонкой тишины
Нам силуэты странные видны.
Из тьмы веков их вывел Агаэт –
Ещё до Анахарсиса поэт.

       Новым лабиринтным поворотом эпической канвы венка поэт снова призывает читателя активно включиться в существо его мысли. И мы отзываемся на призыв, вспоминая, кто стоит за названными автором «странными силуэтами» «из тьмы веков».

       Анахарсис (ок.610-545 гг. до н. э.) – скифский философ-энциклопедист царского рода, автор 800 стихов о ратных подвигах скифов, включённый греками в число «семи философов», – вероятно, упомянут автором венка как самая известная личность культурной истории одного из крымских этносов. Очевидно, это упоминание необходимо автору венка для акцентирования вести, что поэтическая мысль Крыма, символизируемая здесь образом Агаэта, пульсирует со времён глубочайшей древности: ведь Агаэт – «ещё до Анахарсиса поэт». О том, насколько образ  Агаэта волнует Валерия  Митрохина можно понять по частоте его обращения к нему. В  своих стихах он устойчиво связал образ этого древнего поэта царского происхождения с керченской геопоэтикой: «Там долиной речки Пантикапы / Бродит неизвестный Агаэт – / Легендарный керченский поэт». Есть у В.Митрохина «сны» и о знаковых событиях жизни Агаэта: «Рыбным путём из Милета / Снова плывёт без билета / Всеми забытый поэт – / Скифский король Агаэт». Более того, как поэт Междуморья, Валерий Митрохин чувствует экзистенциальную связь с этим древним поэтом: «Эпигон его и плагиатор, / Подбираю следом черепки. / Эти все запевы и зачины, / Те, что не сгодились для него, / Выбираю, как скорняк овчины – / Выделка их стоила того». Нельзя не вспомнить здесь ещё одно  сакраментальное высказывание нашего поэта, которое в свете этих наблюдений перестаёт быть загадочным: «Я только сын великого поэта».

        Высказывание об Агаэте в этом сонетном венке взрывает прежние размышления автора о нём: здесь он дарит нам откровение, что скифский царь Агаэт – первопоэт Крыма, который открыл дорогу другим поэтам этой земли: «Из тьмы веков их вывел Агаэт». А поскольку скифы участвовали в этногенезе крымских татар, то раскрывается связь Агаэта с поэзией этого народа. И не случайно далее речь идёт о Гиреях: двадцать пять средневековых поэтов и историков, относящихся к этой ханской династии Крыма, создали ценнейший пласт крымско-татарской поэзии. Поэты-Гиреи вошли в историю не только как политики и военачальники, но и как люди редкостного таланта и широкой эрудиции, что дало основание Максимилиану Волошину назвать этот период в развитии татарской культуры «золотым веком Гиреев».
         Смысловым центром мотива роли поэзии в жизни этноса понимается катрен двенадцатого сонета, звучащий как сонетный ключ:

Не выродится, не сойдёт на нет,
Не обернётся безымянным родом…
Лишь то сообщество считается народом,
В котором есть хотя б один поэт.

        И вот, наконец, из  всех смысловых потоков венка рождается свет основополагающей авторской идеи: 
Под утро здесь летят по небу светы,
Как будто орбитальные ракеты.
………………………………….
Стартуют огнекрылые рассветы;
Дырявя звёздно-полосатый стяг,
Они летят на суперскоростях.
Как самолёты гиперзвуковые,
Они пронзают дали вековые.
Они, как рифмы в глубине строки…

Трудно ошибиться, что этот иносказательный восторженный возглас, завершающий  венкосонетную симфонию о крымско-татарском народе, порождён энергией авторской веры в его возрождение и основан на связи со взлётом в развитии всей страны.  Знаменательно, что эта вера поэта обоснована в тексте венка проникновенными доводами об условиях возрождения, коренящихся в верности крымских татар традиционным мусульманским устоям, опыту мирного сосуществования с другими народами, интеллектуальному манифесту своего национального лидера, памяти своих поэтов.
       В этом месте венка, как будто случайно, выплывает картинка из жизни крымского хана Шагин-Гирея (1748-1787):

Мангал каминный раскалён и пышет.
Но холодок ползёт из-под дверей.
Последний хан императрице пишет.
Последний крымский хан Шагин-Гирей.

Потом его отправят в Таганрог.
Он мог бы там пожить, как царь и бог.
Но хан за смертью к туркам побежит.
Безумец, он помрёт, как все поэты…

Как мы уже не однажды убедились, даже самые загадочные упоминания в венке сонетов Валерия Митрохина – не случайны. Нужно понимать и эту отметину как некий знак на свитке времён, многозначно развёрнутом автором ещё в магистрале.

Яркий и противоречивый образ Шагин-Гирея остался в истории крымских татар, прежде всего, как образ последнего хана, при котором Крым был присоединён к России. Противоречивость его жизненных устремлений и поступков была обусловлена важными обстоятельствами: по воспитанию и образованию он был современно мыслящим европейцем, а по рождению, как потомок Чингисхана, находился в поле действия древнего закона о праве быть избранным на престол магометанского государства. Сочетание этих обстоятельств привело его на стезю нетрадиционной политической карьеры. Он был единственным из крымских ханов, который провёл в своём государстве европейские реформы, и даже столицу перенёс в Кафу, полагая этот город более подходящим местом для гражданственности и промышленности в Крыму. Однако по образу мысли, он был отнюдь не политик, а поэт. Вот, к примеру, как императрица Екатерина Вторая писала о нём Вольтеру ещё на заре его политической биографии: «Этот крымский дофэн самый любезный татарин: он хорош собой, умён, образован не по-татарски; пишет стихи; хочет всё знать и всё видеть; все полюбили его» . Но, думается, именно прозорливость поэта позволила Шагин-Гирею осознать предопределённость вхождения татар Крыма под государственное покровительство России, что подвигло его к добровольному отречению от ханского престола. Реальным следствием именно этого, не очень прагматичного, жеста стало мирное вхождение Крыма в состав России.
       После этих событий 1783 года Шагин-Гирею было предложено поселиться в России, вместе со свитой, с гаремом и всем имуществом, с ежегодным окладом в 200000 рублей. Но сила родственных и религиозных притяжений не позволила ему осесть в России…

       Валерий Митрохин изображает Шагин-Гирея в момент, когда он пишет письмо в Петербург – с просьбой поселиться ближе к Тамани, где обитают его ногайские родственники. Тогда ему был предложен Таганрог…Но после всех мытарств по российским городам, в 1787 году, он добился разрешения  выехать в Турцию, куда его настойчиво приглашал сам султан. Однако там беспокойного иммигранта сослали на остров Родос, а затем, приказом того же султана, чтобы предупредить какие-нибудь политические затеи, умертвили.
       «На камень, под которым он лежит, густую тень бросают минареты», – это последний штрих к биографии Шагин-Гирея, которая представлена автором венка как судьба истинного поэта, полная рефлексий и эмоциональных импульсов, явившая спасительный жест крымско-татарского народа от вырождения. Так, мотив крымско-татарской поэзии остался знаковой отметиной на свитке времён, а высказывание «Лишь то сообщество считается народом, в котором есть хотя б один поэт» вспоминается здесь снова – ещё и как утверждение культурной состоятельности этноса.
      Читатель, основательно знакомый с творчеством В.В.Митрохина, может понять, что корни идейного сплетения венка сонетов «Минареты» произрастают из зёрен, посеянных неустанно работающей мыслью поэта во множестве его произведений, предваряющих это итоговое сочинение. Наблюдая пульсацию болевых точек авторского сознания в венке и в других произведениях, поневоле подивишься редкостной последовательности автора в разработке темы. Вероятно, потому и понадобилось поэту обратиться к устройству сонетного венка, чтобы объединить в некую цельность все эти родственные мотивы.  И вот в симфонической сюите «Минаретов», на примере исторической судьбы крымских татар,  поэт сводит все линии и расставляет акценты в теме крымского феномена межэтнического и межконфессионального мира.
        В одном из интервью автор венка признался, что своими «Минаретами» он стремился проявить уважение к татарам Крыма. Мы можем с удовлетворением отметить, что ему это удалось: не обходя сложные для понимания и оценки периоды крымской истории, поэт, рассеивая драгоценные чувства русской всечеловечности (не путать с рациональными установками на этническую терпимость),  смог выразить своё душевное расположение и почтение к этому народу. Наш поэт не просто осознаёт благо мирного сосуществования этносов, он ментально настроен на этническое всеприятие. Можно привести много примеров, свидетельствующих, что такая позиция укоренена в поэзии Валерия Митрохина:

В стране, что называют Крымом,
Был крымчаком и караимом;
Был диким скифом, хитрым греком,
Был первобытным человеком;
Был иудеем, мудрым гоем;
Солхатом был и был Джанкоем.
                «Славянин»

Рассматриваемый венок – ещё и продолжение записанной в сонетном стихотворении «Русофил» молитвы о «множестве российском», которое способно «вырвать жало василискам», и, таким путём, спасти мир:

Молясь о множестве российском,
Я озадачил Бога иском.
<…>
…Иначе как-то мир спасти,
Не знаю, Господи прости!

Поэт мыслит себя не только средоточием разных кровей Крыма, но и верен своему арийскому этническому корню («Мы – арии. Мы – пращуры всех рас»), и верность эта осознаётся поэтом как ответственность перед миром, даже – перед вечно враждебными племенами: «Мы слову Я предпочитали АЗ»; «Мы любим вас. Мы думаем о вас».  Ответственная славянская роль всепонимания получила в венке симфоническое развитие. Другими словами, если в отдельных стихотворениях поэта её осознание лишь намечено, то в венке поэт проживает диалог с одним из крымских этносов и показывает, на какой основе можно преодолеть «фобии» прошлого, победить войну в памяти народов, живущих на одной земле… Мерной силой своего воздействия венок сонетов убеждает, что только такая ментальность и может породить миссию…      
       Стиль чтения венка, избранный нами на зов автора, дал ощутимые плоды: восприятие его дискретного письма в контексте смысловых ассоциаций не только помогло войти в энергичное движение авторской мысли, но подвело к пониманию истинного масштаба программной идеи венка, заявленной в магистрале. Итоговая мысль венка («Как будто орбитальные ракеты, / На черепиц развёрнутые свитки / Густую тень бросают минареты»), которая вначале понималась как поэтическая актуализация мусульманской составляющей современных крымских реалий Крыма, теперь зазвучала и как знак осознания евразийской судьбы России, завещанной ей Провидением ради сохранения жизни на земле.
       Так бахчисарайское пространство обрело органное звучание. И даже изначально малодоступная для понимания фраза «В проёмах тёмных звонкой тишины / Мелькают запертые навсегда калитки» сейчас как будто говорит нам: «Калитки прошлого навсегда заперты, но ведь «тишина» «в тёмных проёмах» времени такая «звонкая»: стоит только прислушаться, и зазвучит органная симфония о будущем…
        В итоге выяснилось также, что мистические интонации магистрала относятся не к содержанию венка (его большая часть развёрнута в реалистических картинах), мистическим представляется чувство почтения поэта к глубине крымской истории и поэзии, к некой предзаданности  крымского пространства на преодоление противоречий бытия. И не остаётся сомнений, что чувство это незыблемо, ибо укоренено в неосознаваемых глубинах существа поэта. Имеем ли мы право не прислушаться к творцу, взращённому геопоэтической плотью Крыма?
         Нельзя не заметить, что венок «Минареты» может вывести его внимательного читателя на путь ещё обобщений, выходящих за рамки тематики венка – об особой роли русского писателя, считывающего смыслы с крымского бытийного ландшафта…Вот уже несколько столетий не нужно доказывать особое влияние России на ход истории. В последние времена пришло также убеждение в знаковости Крыма для нашей страны. И не только потому, что оказались непреодолимы исторические основания его неотделимости от России, но ещё и потому, что Крым – микромодель её неповторимой многогранности, в том числе и национальной. Поэтому заветная миссия поэта – служить гармонизации мира – на крымском ландшафте может быть исполнена русским поэтом с особой экзистенциальной убедительностью. В этом особая роль крымского поэта и писателя в русской литературе. Валерий Митрохин – один из тех, кто помнил об этой особой роли и в самые трудные времена, в государственном отдалении от духовной родины: «Крым – непочатая бочка старого вина 1954 года. За эти 60 лет  <…> написана уникальная (неведомая российскому читателю) литература! <…> потому что уже (или ещё) в советские времена пренебрежительно была сталкиваема в украинские (по месту жительства) издательства, где полуостровитянских авторов демонстративно игнорировали, потому что те несли в себе опасность для титульной культуры. Пугала сила, которая исходила от нашего искусства. В этих мытарствах невостребованности и гнобливого кугутства как раз и рождалось то, что россиянам ещё предстоит открыть.
        Пока русскому читателю пудрили мозги пелевины-акунины, встраивавшие русскоязычную книгу в массовый пошиб мирового ширпотреба, на изолированном от материка полуострове сохранялись – развивались и крепли – истинно патриотические традиции. Крыму ещё предстоит покорить Россию. Он это сделает непременно для её же блага. Чуть позже. Крым долго ждал. Научился терпению» .
       И, наконец, несколько мыслей о поэтике Валерия Митрохина. Этот поэт никогда не сидел на мели поэтического гладкозвучия. Вот и в своих «Минаретах» он волнует… То нарочитой прямолинейностью иных высказываний, то дерзким  сочетанием несочетаемого, и особенно – неотразимой исповедальностью неординарной мысли. Он находит новые краски для обозначения Крыма как средоточия  стихий истории и человеческих страстей: у него даже камни «мерцают знобко», а «горлицы» –  «стонут страстно»…  Не всем, вступающим на сонетную стезю, удаётся удержаться на такой поэтической высоте. Венок В.Митрохина наполнен дыханием созревшей поэтической мысли, нисколько не укрощённой и не угашенной регламентной формой жанра. Поэт научился как бы «договариваться» с внешней оболочкой формы, чтобы она принимала его вольности, учитывая преданность внутренним принципам этой замысловатой конструкции.  Как глубоко мыслящий лирик, он плодотворно использует внутренний философский потенциал формы: многоголосия смыслов и силу, которая способна упорядочивать хаотическую множественность и ураганную импульсивность поэтических рефлексий. И даже произвольная последовательность  графических частей (катренов, терцетов, двустиший) и неожиданность моментов «смысловой вспышки» (они могут происходить у поэта не обязательно в завершении, но на любом этапе сонетной медитации) не разрушают сонетный дух этого произведения, поскольку поэт всегда верен незыблемости  таинственного венкосонетного строя мысли.
        Уповая на эффект «света розовой луны», как света на границе циклов развития, на грани эпох, который обостряет сущность видимого и проявляет незримое, поэт создаёт в своём произведении атмосферу разомкнутости времён. Но умело используя чудодейственную силу венка сонетов, он собирает (как собирают пазлы) рассеянные по сонетам сюжеты и образы в единое идейно-эстетическое полотно.
        Отдельная речь о словесном великолепии венка. Крымский поэт собрал под роскошные своды русского языка множественные перлы из иных, подтвердив словарной эклектикой  органичное сосуществование этнической множественности Крыма. Особо отметим свободу, с которой поэт использует лексику, воссоздающую важнейшие черты обычаев и исторической судьбы крымско-татарского народа («муэдзин», «аймак», «харам», «тамга» и др.). Поэт чувствует эмоционально-смысловые краски татарской символики: лунный свет как ключ к толкованию всего земного; полумесяц как зов к познанию; не однажды отпечаталось понимание золота как идеи изначальности всего сущего («…снизойдёт и на татар благословенный дар, / Как золото небес…»; «По розовому золоту весны…»).
        Благодаря всему, вместе взятому, венок сонетов Валерия Митрохина «Минареты» открывает перед нами широкую панораму крымских смыслов. Традиция рассматривать Крым под тенью бахчисарайских минаретов – как дань его отблескам исламского Востока – зародилась в романтическую пору русской поэзии. Продолженная поэтами реалистического мировидения, эта традиция оформилась в сложнейшее мифологическое основание в восприятии крымского пространства. Лишь учитывая и творчески развивая это основание, можно сегодня решать творческие задачи в ареале крымской темы. Валерий Митрохин достойно принял вызов традиции. 
        Сердце этого поэта, чуткое к очарованию таинственного, но и приверженное противоречивой красоте реалистического образа мира, открывает читателю опыт неординарного углубления в бахчисарайские «меты и заметы» Крыма. Очень много всего считал Валерий Митрохин с бахчисарайского прошлого и настоящего. При этом впечатления о созерцаниях предшествующих поэтов безыскусно слились с его собственными откровениями.
         Сколько уравновешенности и великодушия в тональности этого поэтического высказывания о судьбе одного из народов нашей страны, немногочисленного, но с богатой историей и самобытной культурой. Таковой бывает лишь речь мужа, сильного и мудрого, облачённого этими дарами по праву первородства: «И поскольку ты старший, то должен научиться прощать их и любить… Я это понимаю, авось научусь большему…» .

        Мне посчастливилось слышать «Минареты» в исполнении самого Валерия Митрохина. Тогда впервые поверилось, что венок сонетов – это симфоническое произведение. Звучащий голос автора удивительным образом вмещал инструментарий тематического многоголосия произведения. Далёкая история Крыма отдавала веским виолончельным гулом… Тревожными трубами и фаготами звучали драматические события XX века… Особое волнение вызывала партия солирующей скрипки – в ней выговаривалась душа поэта, чутко отзываясь драматическим известиям эпических инструментов. И во всём этом лиро-эпическом вещании различались тихие, но пронзительные голоса флейт и валторн, несущих память об изначальном и неумирающем крымском интертексте русской поэзии.
       Суггестия этого звучания из уст носителя смыслов была такова, что стала последней каплей к изменению в моём понимании истинного статуса крымского венка сонетов в русской поэзии… Этот жанр на бытийном ландшафте Крыма прошёл через горнило таких невероятных геопоэтических влияний и прививок –  от эпической красоты природы и от драматической мощи истории, – что перестал быть аристократическим жанром, изощрённо-умозрительно декларирующим впечатления и чувства.  И ныне, если крымский венок сонетов состоялся, он непременно предстаёт бездонным колодцем смыслов, симфонией экзистенциальных голосов… о непостижимом апофеозе бытия.






















Валерий Митрохин
Минареты
         
1.
В  тревожном свете розовой  луны
Все тени поразительно длинны.

Жгутами ненадёжными сплетясь,
Напоминают кованую вязь,
А то  еще  какую-нибудь крону.
А то и  чауша готическую грону.

В гранитной чаше плещется фонтан…
Так горечь времени вдыхает великан
Сквозь трубку вечности. Она его кальян.

Глазами сквозь мистический туман
Он видит всё. Он знает, что и как.
Какими б ни были вино или табак,
Они над камнем диким не вольны.
Сквозь мглу мерцают знобко  валуны.

2.
Сквозь мглу мерцают знобко  валуны.
На вид  они как будто солоны.

Под ними ли закопаны ключи,
Какими заперты таинственные двери?
Об этом знают каменные звери,
Что бродят по окрестностям в ночи.

Открыт всю ночь дежурный магазин.
В запаянном керамикой сосуде
В неволе тесной мучается джин.

Сзывает правоверных муэдзин.
Увы, не все его услышат люди.

Скрипит петля заржавленной калитки.
Они  идут, так ползают улитки…

3.
Они  идут, так ползают улитки…
Зимой  предпринимательство в убытке,
Поэтому, пока еще сезон,
Работать круглосуточно резон.

Но то уж замечательно, что дети
Весь день играют во дворе мечети.
Они сияют, светятся насквозь,
Как винограда розовая гроздь.

На шпиле минаретов полумесяц –
Он, как звено разрубленных оков,
Теснинами спиралевидных лестниц
Восходим наверх сквозь тоннель веков.

Там двигаются светом облаков
Колёса планетарных ледников.

4.
Колёса планетарных ледников.
Небес океаническая галька.
Немыслимо уменьшенная калька.
Эдем Земной. Один из аймаков…

Крест кованый над православным храмом –
Он для татар так и не стал харамом.
Кому-то крест напоминает молот;
Напоминает полумесяц серп.

Скажу по совести, как мне советский герб
Роднее царского. Я был взращён и смолот
Турменом времени, как горсточка зерна.

Я сам стал камнем старого вина.
Во мне спеклись, как ракушки улитки,
Гранитные, базальтовые слитки.

5.
Гранитные, базальтовые слитки
Шлифуются руками стариков.
Торгуют сувенирные кибитки
Поделками  изысканных веков.

Сидят старейшины в тени над Чурук-су,
Где ива держит ветви на весу.
Мозаика, цветастая тесьма –
Изделия казистые весьма.

В подобье вертикального письма
Над речкой виснет цвет плакучей  вербы.
Здесь и тамги, и прочих княжеств гербы.
Всё – от камчи до крошечных подков;

И даже  солнечные часики судьбы,
Идущие со скоростью веков.

6.
Идущие со скоростью веков
Туда, где ветви раскачала Кача,
Где шебуршит она, как дрозд в кустах,
Разорванными звеньями оков…

Но так приятно, ничего не знача,
Играть улыбкой на младых устах.

Сюда, как будто на парад-але,
Не вдруг пришла династия Гиреев.
Тогда Кырк-Ор был городом евреев
И назывался он Чуфут-Кале.

Мы испокон зовём их коренными,
Хотя   и существуем параллельно.
Мы тут живём  с народами иными,
Скрипя цикадно, даже коростельно.

7.
Скрипя цикадно, даже коростельно,
Татары дружно среди всех живут.
Владея этим краем безраздельно,
Соседи коренными их зовут.

По этой теме были спекуляции.
Они не прекратились и сейчас.
На эту тему были демонстрации
И прочие реляции не раз.

О как тут задыхались от бессилья
Твои, антисемит и русофоб,
Кровавый учиняющи флеш-моб,
Извечные клеветники, Россия,

Трудясь с врагами нашими картельно,
И связанные с ними безраздельно.

8.
И, связанные с ними безраздельно,
Они опять кричат: «Аллах акбар!»
Иное отношение татар
К живущим с ними рядом испокон…
Татары не чуждаются икон.

Хотя бывало, что в лихое время
В изгнании страдало это племя.
Его казнила времени тоска.
Тоска по Родине. Не верила Москва
Слезам невинных в большинстве людей.
Их обвинил кровавый лиходей –

В измене Родине. Приспешник сатаны
Сослал крымчан в глухой предел страны…

Плывут над нами фобии и сны.

9.
Плывут над нами фобии и сны.

По розовому золоту весны –
Забытые могилы вдоль дорог.

Не всех тогда успел спасти пророк.
Что это было рок или урок?
Увы, не всем успел сказать пророк.

Страдающий в изгнании народ
Зовёт к терпению мудрейший из татар,
Настойчиво твердя, что снизойдёт
И на татар благословенный дар,

Как золото небес на древних скифов…
Мы  это знаем из античных мифов.
Мы этим знанием на время спасены
В проёмах  тёмных звонкой тишины.

10.
В проёмах  тёмных звонкой тишины.
Нам силуэты странные видны.
Из тьмы веков их вывел Агаэт –
Еще до Анахарсиса поэт.

В исламе было множество запретов.
Нельзя было изображать людей, и
Поэтому нет никаких портретов.
Не знает мир, как выглядят Гиреи.

Лишь имена в безликой галерее,
В которой все до одного поэты.
Есть и другие меты и заметы
На поле исторической открытки.

Мерцают звёзды, словно сигареты.
Мелькают запертые навсегда калитки.

11.
Мелькают запертые навсегда калитки.

В гареме пляшут девы-сибаритки,
Пока рабовладельческое ханство
Торгует православными людьми;
Пока грешит на серебре османство
На христиан беспомощных  вельми.

Так персик, вырождаясь, усыхает.
Плодами, что не больше миндаля
Осыпана голодная земля.

Так либерал отеческое хает,
Так злобный хизб кричит: «Аллах акбар!»
Всё это не пристойно у татар.

Под утро здесь летят по небу светы,
Как будто орбитальные ракеты.

12.
Как будто орбитальные ракеты,
Стартуют огнекрылые рассветы;
Дырявя  звёздно-полосатый стяг,
Они летят на суперскоростях.

Как самолёты гиперзвуковые,
Они пронзают дали вековые.
Они,  как рифмы в глубине  строки,
Сверкают в млечных заводях реки.

Не выродится, не сойдет на нет,
Не обернётся безымянным родом…
Лишь то сообщество считается народом,
В котором есть хотя б один поэт.

Наносят вязь арабскую суннитки
На черепиц развёрнутые свитки.

13.
На черепиц развёрнутые свитки
Роняют птицы перья по весне.
Горят и плавятся, как золотые слитки,
Танцующие  гурии во сне.

Мангал каминный раскалён и пышет.
Но холодок  ползёт из-под дверей.
Последний хан императрице пишет,
Последний крымский хан Шагин Гирей.

Потом его отправят в Таганрог.
Он мог бы там пожить, как  царь и бог.
Но хан за смертью к туркам побежит.
Безумец, он помрёт, как все поэты.

На камень, под которым он  лежит,
Густую тень бросают минареты.

14.
Густую тень бросают минареты.
Звучат Корана вечные стихи.
Походят на гаремные ролеты
Над речкой веток ивовых штрихи. 

Здесь страстно стонут горлицы ночами,
Здесь звёздами расцвечен, как свечами,
Дворца-музея минарет-колосс.
Здесь по ветру держал и я свой нос.

Я в Хан-Сарае был экскурсоводом.
Не раз общался с коренным народом.

Печалью общей о судьбе страны
Нас время неспокойное мирило.
Не просто разглядеть судьбы мерило
В тревожном свете розовой  луны.

15.
В тревожном свете розовой  луны –
Сквозь мглу мерцают знобко  валуны.
Они  идут, так ползают улитки –

Колёса планетарных ледников,
Гранитные, базальтовые слитки,
Идущие со скоростью веков,

Скрипя цикадно, даже коростельно,
И, связанные с ними безраздельно,
Плывут над нами фобии и сны.

В проёмах  тёмных звонкой тишины
Мелькают запертые навсегда калитки.

Как будто орбитальные ракеты,
На черепиц развёрнутые свитки
Густую тень бросают минареты.
                09-10.10.15
                Бахчисарай