Прабабушкины истории. Глава 7

                7.Один


    Рассвет брезжил, пробивался сквозь запыленное окно, рассыпался в полупустой комнате, едва очерчивая неприхотливые предметы: стол с кучками пепла от папирос и зачерствелой краюхой хлеба, табурет с крупным масляным пятном от пролитых накануне консервов, поржавевшую, когда-то никелированную кровать. Поверх серого шерстяного одеяла одетым лежал человек.
    ... Пробуждение было тяжелым. Налитые свинцовые веки с трудом размыкались. К прежнему гнетущему состоянию прибавилось ожидание чего-то нового, необычного. Сухой непослушный язык не мог дотянуться до саднящих растресканных губ. Кукушкин взял граненый стакан: теплая, застоялая вода не смыла противную горечь.
    "Ах, черт..." - прошептал он, адресуя ругательство то ли воде, то ли новому непривычному ощущению. "Что там еще? - мысль сверлила, искала решения. - Да сегодня же мой юбилей! Пятьдесят лет. Полвека на этом свете".
     Кривая усмешка коснулась тонких запекшихся губ, в выцветших, когда-то серых глазах затеплилось воспоминание. Было время, и его дни рождения считались праздником в большой  шумной семье. Мать, не чаявшая души в меньшом Санечке, будила его неиссякаемым многословием, кормила пирогами с капустой, поила  чаем с вареньем.
    Комок подкатил к горлу нежданно, словно только вчера, а не два десятка лет назад Кукушкин похоронил мать. Он вдруг почувствовал неодолимое желание поговорить с кем-нибудь, кто бы мог его выслушать и понять. Ну, конечно же, Федор, его старший брат! Тот не станет кормить нравоучениями, не будет советовать браться за ум, только изредка вставит свое короткое: "Эх, браток!", "Так-то, браток!".
     Кукушкин быстро оделся. Денег на автобус не было, он через весь город поплелся пешком.
    Дверь открыла Татьяна, жена Федора, женщина полная, что сдобная пышка, только что вытащенная из печи.
    - Ну, чего встал, проходи, - пригласила не сразу, будто надеясь, что нежданный гость еще может уйти.
     Кукушкин осторожно направился к кухне, Татьяна царапнула едким взглядом его насквозь промокшее пальто и черные следы от ботинок, оставшиеся на линолеуме.
     - Где Федор?
     - Федор работает. Для кого будни - праздники, а для нас и в выходной день есть работа, - не упустила она случая съязвить.
    Да, эта скряга не даст отдохнуть человеку. Опять подыскала Федору шабашку, благо муж безотказный. И все-то ей мало, ишь как квартиру обставила, дачу, говорят, где-то купила.
    Разговаривать не хотелось. Татьяна все равно не поймет, если только лишний раз отчитает. Но не настолько Кукушкин ей задолжал, чтобы она на него свою желчь изливала.
    После дождя и ветра домашнее тепло разморило. Кукушкин, как был в мокром пальто и кепке, задремал, боясь облокотиться на чистый кухонный стол.
    - Хватит дрыхать, на вот, ешь! - в тарелке дымились щи, пахло разопревшим мясом, приправой. Но есть не хотелось.
    - Вот если  бы стопочку... - попросил он, заведомо зная ответ.
    - Стопочек в нашем доме не водится! - сказала, как отрубила, Татьяна.
    - Стопочку бы... - повторил он, так, скорее для себя, чем для Татьяны.Та только презрительно сморщила губы. То, что Кукушкин не ел, ее не касалось, она выполнила родственный долг и теперь ждала, когда гость покинет квартиру.
    Дождя уже не было, но на улице лучше не стало. Противный северный ветер подвывал, сбрасывая последние листья с деревьев. Мокрые, ржавые, они вихрились на неубранном тротуаре. "Куда бы податься?" - еще  размышлял Кукушкин, между тем как ноги сами несли к знакомому дому.
    Там своей семьей жила  его племянница, единственная дочь рано ушедшей из жизни сестры. Характер у племяшки непостоянный, переменчивый, что вот эта осенняя погода. Тем не менее, долго, очень долго, пожалуй, дольше других она хорошо его принимала, давала деньги "взаймы" и никогда не напоминала о долге. Правда, денег теперь и у неё не возьмешь, наступил предел, которого Кукушкину замечать не хотелось.
    Сейчас между ними установились своеобразные отношения. К племяннице Кукушкин ходил после праздников. Она выставляла недопитые бутылки, тарелки с закуской. Кукушкин сливал разом водку, вина, усмехался: "ассорти..." и с жадностью пил из большого бокала.
    Случалось у той выдасться хорошему настроению, тогда она просила:
    - А не прочтете ли, дядя, свои армейские стихи?
    Он исполнял ее просьбу, начинал обычно с первого юношеского стихотворения, которое написал в жарком сорок первом году. Было страшно тогда, и он старался заглушить страх бравыми отвлеченными строками:
                В вещмешке моем нет коньяка               
                Три недели я ходил влюбленный               
                В девушку из авиаполка.               

    - Нет, нет, - протестовала племяшка, зная концовку стихотворения, где от  дифирамбов в честь первой любви дядя быстро переходил к прямому ругательству : 
                Три недели я ходил влюбленный
                В одну… из авиаполка.   
    - Прочтите лучше о непризнанном поэте.
    Многое из своего творения Кукушкин забыл, помнил лишь отрывки, четверостишия. Но это четко врезалось в память. "Непризнанному поэту" помогло родиться на свет одно обстоятельство, приключившееся вскоре после его демобилизации.
    Получив зарплату, Кукушкин пропил ее в тот же вечер, пропил всю, до копейки. Мать, стаскивая с сына пальто, без умолку причитала, одна ее фраза особенно запала в пьяном, разгоряченном мозгу.
    - Уж лучше бы зять вернулся с войны, чем ты.
    Ему захотелось как-то оправдаться, загладить вину, и вот вскоре появились стихи. В них Кукушкин тонко хитрил с собой, оправдывал все учащающиеся срывы тем, что его не хотят признавать как поэта. Но написаны стихи были мастерски, на закате творчества, над которым безволие уже простирало свою безжалостную руку.
     - Ведь был же дар, - прослушав стихотворение, обращалась племянница к мужу. - Было дано, да не в ту голову.
    Но все реже и реже она была благосклонна к родственнику. Теперь при встречах не всегда могла сдержать гнев, откровенный, безжалостный.
    Больно было слушать ее, и Кукушкин пытался ретироваться.
    Вот почему теперь так манил и страшил этот знакомый дом. Как встретит его племянница? Может, впомнит о его юбилее, ведь знает же месяц, число, а если сопоставит с годом рождения, как раз и получится круглая дата.
    Он уже представлял, как начнет исповедоваться, жаловаться на незадавшуюся жизнь, а она хоть и не поверит ни одному его слову, все же не оттолкнет, будет внимательно слушать. Нельзя обидеть человека в день, когда ему исполняется пятьдесят!
    Чем ближе подходил Кукушкин к дому, тем сильнее росла его уверенность, что там о нем помнят, ждут. Но, войдя в квартиру, понял: желаемое далеко от действительности. Родственница растерянно взглянула на часы.
     - А мы в кино собрались. Семь минут в нашем распоряжении...
    Ну вот и все, разговора, о котором мечтал, не получится. Не такой уж он гость, чтобы из-за него люди лишили себя удовольствия. Кукушкину стало тоскливо и одиноко.
    Молчание становилось несносным. Он должен был что-то сказать, просто не мог не сказать.
    - А знаешь, дай два рубля в долг, - произнес привычное, первое, что пришло на ум, и дрогнувшим голосом добавил, - с получки отдам.
    Убежденно еще раз упомянул о получке, хотя уже под несколько получек назанимал наперед, и  что было самое неприятное - в ближайшее время никакой получки не предвиделось. В жилконторе, где работал кочегаром, его рассчитали: Кукушкин уснул и, если бы не жильцы дома, прокараулил бы котел.
    Племяшка хоть и очень спешила, но денег дать наотрез отказалась. Тогда Кукушкин попросил опохмелиться, хотя и не пил сегодня. Та махнула рукой и вытащила из кухонного стола недопитую более чем наполовину бутылку с водкой и еще теплые пирожки.  Водку он выпил всю, откусил крохотный кусочек пирога и положил его не на тарелку, а рядом, на стол.
     От дома родственницы он шел, не чувствуя пронизывающего ветра, дующего в неприкрытую шею. Путь лежал через старый с вековыми деревьями парк. Голые серые ветви то там, то здесь тоскливо роняли одинокие капли дождя. Кукушкин увидел знакомую фигурку в непромокаемом теплом пальто, и сердце его учащенно забилось.   
    - Маша, здравствуй, - быстро произнес он, как только они поравнялись.
     Женщина колебалась: ответить на приветствие или нет и, решив, что лучше все-таки не отвечать, прошла мимо. Кукушкин остановился и долго смотрел ей вслед. Вот и Маша ушла. Кто теперь он для неё: чужой, ненужный, забытый. А ведь это единственная женщина, которую он любил. Правда, признайся он в этом кому-нибудь - только усмехнутся:  любил бы - не потерял. Поэтому ни с кем и не заводил разговора. Но от себя-то не скроешь. Воспоминания о Маше и сейчас свежи в его памяти.
    Как светло и радостно начиналась их семейная жизнь. Он работал мастером в деревообрабатывающем цехе, она только начинала учительствовать в начальной школе. Мать, увидя худенькую робкую невестку, только руками всплеснула:
    - Маша, Маша, ведь пьет он у меня. В армии пристрастился...
    - Ну что ты, мам, пил, больше не буду.
    Он видел, что Маша верила ему, а не свекрови. А как он старался создать уют в маленькой комнате. В мебельных магазинах после войны было не густо. Только что ж за беда? Ведь недаром про руки братьев Кукушкиных говорили - золотые. Удались оба брата в отца, лучшего столяра-краснодеревщика на заводе...
    Скоро в комнате появились шкаф, буфет, резной комод, стол, стулья. Но радость Маши была недолгой. Однажды вернулась с работы домой, на месте прежнего буфета увидела наспех сложенную груду посуды и полотенец. Муж пришел поздно, в растегнутом пальто, испачканных грязью ботинках. Увидев жену опечаленной, пытался ее успокоить.
    - Нашла о чем сожалеть! Да я тебе еще лучше буфет сделаю.
    И точно, вскоре сделал буфет краше прежнего. И пропил его, потом пропил шкаф, комод, стулья.
    Маша  как могла пыталась отучить его от дурной привычки, вырвать из плотного круга подозрительных лиц. Она покупала билеты в кино, на концерты, приглашала к своим друзьям. Все чаще и чаще Кукушкин забывал провести вечер с ней, возвращался поздно, билеты пропадали, дома молча встречала жена. С мастеров его перевели в бригадиры, потом на рабочий номер, потом уволили с завода совсем. Маша собрала свои вещи и ушла от Кукушкина. Потом они снова мирились, он обещал больше не пить, и точно - держался около месяца, потом опять запил, затяжно, беспробудно.
    Маша уже не мечтала о счастье, ее удерживала возле Кукушкина только жалость к нему.  Знала: стоит уйти, и он пропадет совсем.
    Характер у Маши на редкость мягкий, спокойный. Ни жалобы от нее не услышишь, ни упрека. Опустошенный, безразличный ко всему Кукушкин словно из любопытства начал испытывать ее терпение: насколько же хватит его?   
   - Это ты, ты отравила мне жизнь, - начал он приставать. Жена молчала, Кукушкин выискивал, чем бы больнее ужалить. - Посмотришь кругом: везде семьи как семьи. Дети растут. Только ты ни на что не способна! Думаешь, отчего я пью? Стал бы я пить, если б сын у меня рос?
    Вот тогда она и ушла навсегда.
    ..."Эх, Маша, Маша, неужели и ты не вспомнила, какой нынче день? Не остановилась, не поговорила, на приветствие не ответила, - горько думал Кукушкин, смотря ей вслед. - Все куда-то спешишь. Конечно, у тебя теперь много приятных забот: другой дом, другая семья, другой муж, сын... Разве я тебе нужен? Ты и из памяти меня давно вышвырнула, как дурной сон".
    Подойдя к своему дому, Кукушкин увидел в окне свет. Комната никогда не закрывалась, и сюда нередко приходили те, кому негде было выпить.
    За столом сидели двое: один на табурете, другой прямо на койке. Это были дружки по прежней работе в кочегарке - Сенька Косой и Мишка Ругатель. На разостланной газете стояла начатая бутылка и нарезанная еще в магазине ветчинная колбаса.
    - А, Саня, проходи, - пригласил Мишка Ругатель, словно не они, а он пришел к ним в гости.
    - Братцы, а вы знаете, какой нынче день? - ведь нужно же, чтобы кто-то узнал об этом, разделил с Кукушкиным обременительный груз. - Братцы, вы знаете, какой нынче день?
    - Знаем, знаем, Саня. Третий день от получки, - и Сенька Косой, довольный своей остротой, захохотал.
    Что-то удержало Кукушкина продолжить беседу. Он взял стакан и налил туда водки...