С. П. Шевырёв. Рецензия на роман Э. Сю - Матильда

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

 
Mathilde. Memoires d’une jeune femme, par Eugene Sue.
6 Vol. Paris. 1841.
(РЕЦЕНЗИЯ)

«Читали ли вы Матильду?». - «Как! неужели вы не читали Матильды?». - «Как вам нравится роман Сю?». - «Как несносен мой книгопродавец! До сих пор не присылает мне последних двух томов!». - В это время подобные вопросы и восклицания раздавались очень часто в обеих наших столицах, и раздаются может быть еще, простираясь и в те внутренние губернии, где новости Французской литературы поглощаются еще с большею жадностию. Да, роман Евгения Сю ни в какой другой стране не произвел такого обширного влияния на общество современное, как у нас. Вот что значит общение языка между двумя народами! Русская Критика может и даже обязана говорить о Французском романе, как будто о произведении нашей собственной литературы! Даже в этом случае обязанность ее гораздо выше и настоятельнее, чем обязанность Французской критики. Там, в Париже, какой-нибудь новый роман, как бы он занимателен ни был, исчезает незаметным атомом в вихре кружения многих интересов - политических, ученых, театральных, общественных, промышленных; там типографские станки, служа политике, предоставляют одни только скромные углы затейливым рассказам лучших романистов Франции; фельётон - этот блестящий хвост газетный - достался теперь в завидную область писателям Французским, которые наперерыв изукрашают его всею роскошью своих повествований. Там роман Сю или Сулье идет в придачу к речам Тьера, Гизо, Монталамбера; это чашка кофе к сытному обеду, которой некогда бывает и выпить деловому человеку. У нас же Французский роман, чем-либо примечательный, совсем другое дело: это - важное событие в жизни нашего общества; предмет многих толков и разговоров; содержание Французских писем самого тонкого почерка, посылаемых между столицею и губерниею; кабинетное наслаждение дам; необходимое занятие праздных мущин, желающих говорить о чем-нибудь поважнее погоды; оригинал толпы журнальных переводчиков, в своем бесплодии алчущих чужой, насущной пищи!..
Но скажите - что же особенно привлекло наших читательниц к этому роману? Что за счастливец в этих тысячах эфемерных произведений повествующей Франции, равно блестящих всею прелестью говорливого пера ее писателей? Конечно, причина тому - завлекательное содержание самого романа: это записки несчастной женщины, новый донос, новая слезная жалоба от бессильного, беззащитного пола на семейную тираннию мущины, подкрепленную законами одного из просвещеннейших государств Европы! Мотив не новый, мотив едва ли не устарелый в наше время: сколько раз играло им пламенное перо гениальной и чудовищной женщины, которая первая грозно восстала на мущин, и по свойственному людям противоречию, сама же назвалась мущиною! Мотив от Жоржа Занда перешел к другим писателям Франции: под пером женщины он не имел еще вида законности, он не мог привлекать роя прекрасных читательниц; но теперь Евгений Сю своим новым романом узаконил протест - и слабый пол празднует победу!
Да, точно, он празднует победу! В самом деле, современных повествователей Франции можно было разделить на две главные школы по взгляду их на состояние женщины в нынешнем обществе. Эти школы имели двух шефов: Бальзак, известный мизогин нашего времени, был представителем одной; Жорж Занд - подарок от Сен-Симонистов литературе Франции - предводительствовала другою. Знамя освобождения было смело поднято ею - и последняя школа победила; к женскому знамени пристали многие таланты Франции... Евгений Сю, Сулье пошли по следам Занда... Мизогин Бальзак теперь в тени, зевая, пишет какие-то политические романы... Между тем любимый мотив Занда в самом полном ходу... Женщина страдает, плачет, вопит, доносит почти во всех романах современной Франции... Но никогда еще так привлекательно не жаловалась она на судьбу свою, как жалуется теперь в лице Матильды... Никогда еще ропот женщины не облекался такими обольстительными сетями плачущего бессилия, такими приманками едва не беспорочной добродетели, которая если раз чуть было и изменила себе, то за тем только, чтобы напомнить нам о человеческой слабости и потом явиться в торжестве еще большем… Прежде, в мятежных романах Занда, женщина тиранией мущины хотела иногда оправдать и прикрыть собственные свои проступки, и впадала в крайности, которым не мог же сочувствовать пол ее. Здесь она только чистая жертва, создана из слез, любви и слабости, и готова на всякую преданность… Вот где причина успеху Матильды в кругу наших читательниц. Это - победа школы прав женских над школою мизогина Бальзака, это - узаконенный мущиною протест за ее права против нашего самовластия.
Где жертва насилия - там всегда толпы около нее: ничто так не привлекает участия, особенно когда жертва сама рассказывает вам свою плачевную повесть... это отгадал Евгений Сю - и вот вам Матильда...
Хорошенькая девочка, оставшись сиротою после несчастной матери, вырастала под гнетом самой злой тетки, которая без всякой причины ненавидела младенца, гнала, тиранила и обрекла на всю жизнь самой плачевной участи. Под мучительными ножницами, при визгах верной няни, упали с головы десятилетней девочки ее прекрасные волосы - и красота при самом ее расцвете осталась обезображена: лишить косы - этого женского украшения - десятилетнюю девочку во Франции, видно так ужасно, а между тем для телесного ее здоровья оно казалось бы и полезно! Самое пошлое воспитание и совершенное невежество угрожали несчастной, если бы не благородный и честный дядя, который по прямой линии происходит от тех американских богатых дядей, что прежде так славились в старых комедиях и являлись непременно в условный час развязки. Но вот пришло время вступления в свет. Первый бал - великая эпоха для девушки! и тут успели ее очернить и разнести об ней молву, что она пересмешница. Выезды светские кончились замужством как обыкновенно бывает. Тетка, в заговоре с другими, принесла ее в жертву своей злости, выдав замуж за отъявленного негодяя: Матильда отдала руку по слепой страсти, увлеченная прекрасною наружностью и умом молодого человека. Один лишь месяц, тот месяц, в который все мущины любезны, знала она счастие. А потом начались терзания. Какой-то безобразный демон, в лице домашнего друга, явился и расстроил счастие на самой заре его. Охлаждение чувства, одинокая задумчивость, присутствие роковой тайны, легкие измены светские, суровые разговоры, в свете - ложный стыд при каждом намеке на супружескую нежность, дома - объяснения, показывавшие какой-то странный взгляд на отношение брака к свету - все это постепенно обнаружилось в муже - и тяжкое предчувствие сковало холодом сердце женщины, только что распустившееся для любви. Но она еще томилась и надеялась, как вдруг свет ужасной тайны блеснул перед ее глазами. Под личиною привлекательного лица, под блеском живого ума, под приманками светской ловкости, вскрыто пятно гражданского бесчестия... Уважение потеряно, но любовь осталась… и тайна скрыта. Чета удалилась в деревню... Надежды воскресли, но напрасно... Тут картины несчастной провинциальной семьи, разочарование в дружбе, животно-чувственная жизнь мужа в деревне, предательство подруги, которая считалась верною с самых нежных лет, интрига, открытая между ею и мужем, мучения самой жестокой ревности, утрата последнего утешения - надежды быть матерью, срам публичный, срам открытый на весь Париж, перенесение всех возможных общественных оскорблений в глазах целого света и наконец расхищение всего имения жены рукою подлого мужа в пользу самой развратной из женщин, подкрепленное неправым законом государства - все это одно за другим пало на бедную Матильду… и любовь не могла не потухнуть… Покинутая, ограбленная, нашла она участие и прибежище у доброй женщины, которой жизнь так же была не без грешных воспоминаний. Общество прежнего высшего круга, - этот обломок пораженной аристократии, развалина корабля, разбитого политическими бурями, - приняло ее в свою атмосферу, не совсем чистую от заразы современных нравов. Здесь нашел покинутую человек благородный, издавна питавший к ней любовь чистую и тайную. Он объявил свое чувство публично, явился каким-то рыцарем в новом вкусе; взялся быть защитником прав женщины, ограбленной мужем и обиженной обществом. Матильда отвечала ему на любовь. Но эти вначале чистые порывы с обеих сторон уступили скоро место другим побуждениям… Был предложен побег в Италию, побег, допускаемый нравами современного Парижского общества… Добродетель была на волоске, но Провидение спасло ее... Оно послало страдалице, утешенной новою любовию, невинную соперницу в лице больной, слабой, нервической девушки, и вызвало ее на новые подвиги самопожертвования и преданности... Несчастная добровольно отдалась опять в руки извергу-мужу, который, промотавши все, хотел посягнуть наконец на честь самой жены своей... Судьба, а скорее торопливость Автора кончить роман, растянувшийся на шесть томов, пособила всему. Она разрешила все препятствия внезапным изменением некоторых характеров и смертью нескольких лиц, и увенчала новую любовь новым супружеским счастием, которое искуплено было такими страданиями.
Вот содержание Матильды: нельзя было изложить короче то, что рассказано в шести томах. Этим рассказом мы старались оправдать впечатление, которое роман произвел на наше общество и особенно на читательниц. До сих пор мы не ссорились с ними, мы им не противоречили, мы сами увлекались заманчивостью содержания, и объясняли, почему оно могло увлечь и их. Но вслед за первым впечатлением, когда оно успокоилось немного, следуют другие вопросы. Перейдем к ним: прежде мы не спорили, теперь будем разочаровывать.
Во всяком поэтическом произведении, особенно же в романе светском, две стороны - одна существенная, другая прекрасная: первая - жизнь, вторая - искусство.
Роман светский есть живая картина из жизни современного общества, но кроме того и художественное создание. Жизнь дает ему свои материялы, жизнь отражается в нем как в зеркале. Надобно отдать справедливость романистам Франции, что они хотя и не так глубоко, однако первые бросили свежий взгляд на жизнь общества, и сделав ее предметом резких наблюдений, связали ее с литературою, прибавим, - может быть и во вред искусству. Конечно, Германия, с своим туманным взглядом на жизнь, с своими отвлеченными понятиями об искусстве, никогда не могла бы произвести такого сближения. Роман жизни современной никак не мог приняться в Германии, и не нашел ни одного достойного художника. Весьма замечательно, к каким двум совершенно противоположным крайностям пришло искусство и в той, и в другой стране. В Германии под конец поэзия совершенно отвлекла себя от жизни, впала в темную аллегорию - в последних произведениях Гёте, в туманную неопределенность - в стихах Гейне, в безотчетный лиризм - в других бесчисленных поэтах. Во Франции напротив, поэзия вся потерялась в жизни, забыла о служении своем прекрасному, истратилась на беглые рассказы о событиях ежедневных, превратилась в говорунью и сплетницу светскую, и подчинила Божий дар вымысла, свободу фантазии бесконечным коммеражам на все возможные круги Парижского общества.
Роман Французский любопытен для нас особенно тою стороною, которою обращен он к жизни! Из газет мы узнаем жизнь политическую Франции, из ее романов - внутреннюю жизнь ее общества. Одно без другого не может быть даже понятно, потому что литература и политика хотя и сходятся между собою на одних и тех же листах, но не имеют никакой внутренней, нераздельной связи, благодаря осторожности литераторов, которые в своих коммеражах-романах не пускаются в высшие тайны и не указывают нисколько на связь между человеком общественным и политическим во Франции. Взглянем со стороны современной жизни Парижского общества на роман Сю: что он нам представляет?
На первом плане в содержании, как этого романа, так почти всех современных повестей Франции, вы находите одно: разрушение семейных связей человека. Один и тот же предмет является вам в Матильде, в трех разных видах. Ее несчастный брак с Ланкри не что иное как живая картина модного брака времени, которого основа - корыстная выгода, а счастие - один только месяц. Г-жа Ришвиль, дама высшего общества, с своею дочерью, которую она открыто признать не может, представляет нам другую неприятную сторону семейных отношений. В супружестве доброго провинциала Сешереня вы видите, как столица, в лице отвратительной красавицы Урсулы, развращает патриархальные чистые нравы еще не погибшей провинции и вносит ужас в недра ее мирных семейств. - Середи этого общества замечательны еще два чудовища, имеющих отношение к его нравам: Госпожа Маран - нескладная карикатура на женщину-политика, которая тратит ум на разговоры политические в гостиных дипломатов, и тратит его же на все возможные злодейства в недрах семьи своей. Люгарто - другая нескладная карикатура на тех космополитов-богачей, которые, пользуясь семейным развратом первенствующей столицы в Европе, истощают свои миллионы на то, чтобы плодить заразу, и купаются в нечестии мipa.
Возьмите любой роман Сулье: почти везде тот же предмет, то же однообразное содержание. В Четырех сестрах он рассказывает нам историю четырех женщин, из которых три разорены тремя подлыми мужьями-афферистами, а четвертая погибает жертвою страсти к человеку, который по обстоятельствам не может назвать ее женою. Тут между прочим встречаете вы странное лицо женщины, род чудовищного Люгарто в женском виде и платье, Mme Del…, которая живет как будто за тем, чтобы расстроивать семейное счастие супружеств и проповедывать право разврата на глазах всего общества. Тут находите вы также непонятное превращение молодого скромного человека, который принадлежал лучшему обществу, умышленно воспитан был матерью вдали от развратных нравов столицы, и в два месяца стал одним из первых ее негодяев: такое превращение может объясниться разве из того только, что развратом уж веет и самый воздух Парижа, по мнению романистов Франции.
Не знаем - совершенно верить ли? - а повесть Французская почти единогласно и беспрерывно повторяет нам одно и то же, что семейной жизни нет уже во Франции; что она со всеми своими обязанностями и удовольствиями принесена в жертву или политике, или промышленным рассчетам, или наконец низким страстям подлого сластолюбия; что столица простирает губительную заразу и в мирные недра провинции, где семья еще укрывалась под защитою скромной тишины и дедовских преданий.
Но какая же причина такому страшному явлению? Неглубокая повесть Франции не раскрывает нам ее во всей важности значения, но изредка, каким-то внушением инстинкта, подает на то намеки. Припомним некоторые подробности, откуда, может быть, объяснится нам дело. Вот что через три месяца муж говорит жене: Maintenant, nous devons seulement voir dans le mariage une douce intimite basee sur une confiance et surtout sur une liberte reciproque; nous sommes du monde, nous devons vivre pour et comme le monde. - Вот еще какие уроки дает жене муж для обхождения светского, когда заметил порывы ее ревности и холодное обращение с мущинами, проистекавшее в ней от любви к мужу: Eh! madame, si vous n’aviez pas un abord si glacial, si dedaigneux, vous seriez assez entour;e pour trouver un bras a defaut du mien! Il у a mille coquetteries innocentes et parfaitement admises par le monde qui permettent a une femme de chercher dans les hommes qui l’entourent ces soins, ces prevenances que son mari ne peut lui consacrer sans se faire montrer au doigt...
В этих словах Ланкри высказывается вам страшная истина, что внутренняя семейная жизнь принесена совершенно в жертву жизни светской, общественной; что брак возможен только при взаимном условии мужа и жены давать полную свободу друг другу в обществе, и что он должен во всем уступать высшим самовластным условиям сего последнего. Но скажут может быть, что из слов такого человека, как Ланкри, нельзя еще вывести никакого общего заключения. Положим, что так; но возьмем другое лицо, против которого вы ничего конечно не имеете сказать, - возьмем Матильду: и в ней те же самые мнения, но выражены другою стороною. Когда Рошгюн, увлеченный порывом безумной страсти, которая вышла из пределов приличия, кричит: «Ма soeur… ma soeur? je ne vous ai jamais aimee comme une soeur… je vous l’ai dit... Seulement jusqu’ici j’ai eu du courage, jusqu’ici j’ai eu de la volonte... j'ai cru... Eh bien! Mathilde, je n’ai plus ce courage, je n’ai plus ces croyances: serments, voeux, promesses, tout est oublie... Ma passion si longtemps comprimee eclate a la fin...». И далее: «Оh, venez... Fuyons... Venez... venez, mon amie, ma soeur, ma ma;tresse ma femme…». Что отвечает ему изумленная Матильда на это внезапное предложение бежать вместе с ним? «Si jе consentais a fuir avec vous... que penseraient de nous le prince d'Hericourt, et sa femme, qui ont si loyalement protege notre amour?». В этих словах простодушие Матильды доходит до такой крайности, что напоминает нам смешное и полное иронии заключение комедии Грибоедова:
Ах Боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна?

«Bien plus! - продолжает Матильда, - apres avoir eu l’insolente audace de me poser en femme superieure aux faiblesses humaines, je serai renversee de cet orgueilleux piedestal au milieu des m;pris universels...».
Как! только один этот пьедестал, одно мнение общества, это вечное qu’en dira-t-on, удерживает Матильду изменить добродетели? Ни голоса совести, ни малейшего упрека, никакого внутреннего чувства, просто для себя, для души, для Бога! Да, в этих словах Матильды ясно сама собою высказалась причина явлению в семейной жизни Франции. Вот она.
Франция создала себе кумир, которому поклонился в ней человек и перед которым заклал он в жертву все внутреннее бытие свое: этот кумир было общество. Человек во Франции с самых детских лет привык вырастать на глазах света и ценить внутреннее свое достоинство только степенью действия своего на круг общественный. Такое стремление образовывало великую общественную силу, пока не достигло своих вредных крайностей и пока самое общество не было потрясено в своих коренных основах. Француз и всегда любил скорее казаться чем быть, но теперь более чем когда-нибудь это любит. Француз весь изжился для других и опустел. Общество сокрушило во Франции жизнь семейную - и внешний человек уничтожил в ней человека внутреннего.
Эта печальная истина повторяется во всех важнейших явлениях Французской жизни. В политике, блеск пустого красноречия уничтожает дело и вредит существенным пользам народа. Наука служит ступенью или средством для государственного оратора, и более заботится о красоте внешнего изложения, нежели о его сущности. Искусство удивляет перспективой, красками одежд, эффектом внешним, но забыло душу и выражение. На театре сценическое мастерство уничтожило драму - и актер затмил поэта. Промышленность променяла прочность на один наружный вид, существенное достоинство на блестящую минутную роскошь.
Наконец и литература заражена тою же самою болезнию. Искание необыкновенных эффектов, непрерывное насилование фантазии, уничтожили поэзию, изуродовали вкус. Обществу, испорченному, раздраженному переворотами политическими, скорее нужны бы были успокоительные зрелища, но литература сочла за лучшее угощать его всем тем, чтo могло бы только умножить внутреннее возмущение. Неограниченное самолюбие, неутолимая жажда славы породили множество писак, которые хотя и носят какие-то особенные имена, но однако почти все похожи друг на друга, за исключением небольшого числа избранных талантов. Сии последние страдают также непростительною плодовитостию, и не внутренним достоинством, а только числом томов измеряют свою славу. Даже истинные таланты исписываются: возьмите Бальзака. Страшною пустотою отзывается вся эта эфемерная литература Франции; если кому-нибудь из них случится поймать новую мысль и пустить ее в ход, то другие растеребят ее, точно так же как мелкие рыбки в пруде теребят кусок брошенного им хлеба. Все что ни подумает сегодня Французский писатель, сегодня же и отправляет в станок типографский... Вот почему так и пуст Французский литератор… он заранее весь сполна напечатан, - и в нем, для него самого, для его насущной умственной пищи, ровно ничего не осталось. .
Литература, страдая сама болезнию Франции, этим злоупотреблением общественного начала, этою неодолимою страстью к выставке своих изделий, - не доносит нам об ней, не сознает ее, но изредка только невзначай промолвится на счет нравственного состояния Франции. Повторяя в романе вечный свой мотив - разрушение семейной жизни, - она не доходит до корня злу, не указывает на главную его причину, именно потому что сама купается в том же омуте, и не в силах из него освободиться. Вот откуда объясняется эта холодная апатия, это равнодушие Французских романистов, с каким они изображают нам всю гнусность обыкновенной действительности. Никогда не отзовется в них ни едкая сатира, ни резвый хохот или насмешка, ни даже тонкая ирония. А между тем, какая же другая литература могла бы создать сатиру всемiрную, сатиру великую, значительную, если не Французская? Но такой род поэзии требует сильного духа, цельного характера в поэте, того что Немцы называют полною субъективностью. Такого замечательного лица не найдете вы вовсе между современными писателями Франции: они сами больны недугом народным; они холодные зрители, и сами деятели того же общества, которое нам представляют.
Это уничтожение внутренней жизни во Французском человеке посредством внешней, есть главная причина и отсутствию характеров, как в обществе современной Франции, так и в литературе. Что такое характер? - Нравственный образ человека, цельность его духовного существа, выражаемая в мнениях, правилах, поступках, словах. Характер весь принадлежит внутреннему человеку, из него вырастает и определяется, и там становится невозможен, где внутренний человек убит внешним. Укажите в действующей политической Франции хотя на одно лицо, которое бы можно было во всех поступках его подвести к одному знаменателю! Характеры ее найдутся разве только в прежних героях, отживающих век свой. Из действующих лиц всех выше может быть то, которое есть одна из важнейших политических загадок нашего времени. Та же бесхарактерность, какая в жизни, отражается и в лицах романа Французского. Вы мне не укажете ни на одно замечательное типическое лицо, которое бы выдавалось и печатлелось в воображения живо, во всей своей целости. Не знаешь - кого обвинять в этом недостатке - современное ли общество, или бездарность писателей Франции, чуждых силы творческой: мы думаем, что вина лежит равно и на той и на другой стороне.
Здесь от вопроса житейского о романе Франции, от вопроса об отношении его к современной жизни общества, мы переходим уже к вопросу художественному. В романе Сю нет цельных, полных, выдержанных характеров, как и во всех романах Французских. Вы не сведете никак действий какого бы то ни было лица к одному концу; вы не выведете их из одного зерна, из одного источника. Мне укажут на одно исключение, на одно живое лицо, цельно схваченное: это Ланкри, муж Матильды. Но разве Ланкри характер? Напротив, это существо совершенно бесхарактерное, человек без правил и мнений, слабый и пошлый эгоист и сластолюбец, тип как думают ходячий и довольно обыкновенный в наше время; но он-то и говорит в пользу нашего мнения: если можно назвать характером отсутствие всякого характера, то пожалуй, и Ланкри будет характер. Может быть, иные поклонницы Матильды укажут мне на нее; но слабость и простодушие не могут еще образовать характера. Об этом мы скажем скоро и подробно.
Когда читаешь роман Сю, - по временам сдается, что автор морочит своих читателей. Затевая происшествия, он кажется не обдумывает заранее их развязки, и для того чтобы распутать ее, или лучше разрубить, должен иногда изменить внезапно какое-нибудь лицо и дать ему другой оттенок. Так непонятно внезапное развитие чистой любви в отвратительной Урсуле и все ее быстрое обращение. Так нельзя постигнуть, как из скромного провинциала Сешереня вдруг вышел свирепый, отчаянный дуелист, готовый сей час в любую мелодраму. Романисты Франции, затевая бесконечные романы для газетных фельетонов, хотят играть ролю судьбы над своими действующими лицами; но разница в том, что судьба всегда верна самой себе в ткани событий нашей жизни, а у расскащиков Франции никак не сведешь концов с концами, и когда они напутали, то под конец просто рубят с плеча, да и только. Потому-то последний том - беда в шести-томном газетном романе: вот вам добрый совет, читательницы, не только не спрашивать, но никогда не читать последнего тома в длинных романах Сю, если не хотите быть совершенно разочарованы. Сулье однако бывает естественнее и вернее самому себе в своих развязках, но за то и романы Сулье гораздо короче.
В изобретении происшествий мы видим какую-то борьбу между Сю прежним и Сю новым. Под именем прежнего Сю мы разумеем автора Атар-Гюля, Саламандры и других романов, где преобладала стихия чудовищная, которые сильно отзывались еще ужасами той мелодрамы, откуда все они вышли вместе со всею так называемой романтическою школой юной Франции. Прежний Сю еще ярко виден в чудовищных характерах Госпожи Маран, изверга Люгарто, который как Deus ex machina везде является. Урсула составляет переход к новой манере: она даже принесена в жертву этому переходу, и потому-то из нее вышло ни то ни сё. Так и пахнут мелодрамой ядовитые цветы, несколько раз являющиеся в романе; а наркотический ужин Матильды, сцена усыпления, последнее ее убежище, эта страшная западня с пружиной, где умирает Люгарто голодною смертию, все это так и просится на театр de la Porte St. Martin, под покровительство M-lle Georges и ее широкого котурна. Нельзя однако не сказать в похвалу романисту, что вся мелодраматическая стихия начинает более и более уходить в глубь его романов, а выступает вперед новый Сю, изобразитель положений и событий естественных, взятых искусно из современной жизни. Сцены в кофейной Лебёф - это любопытство Французской черни, жаждущей нового - списаны верно с натуры. - Подробности Парижского света, первый бал девушки, первое время супружеского счастия, сцены в свете между мужем и женой, картины из провинциального быта и даже глупый Шопинель, жизнь в замке Маран, сцены охоты, сцены светские в театрах Парижа, пир наглой дворни в доме больной Г-жи Маран, пригвожденной параличем к постели - все это относится к новой манере романиста. Здесь более простоты, естественности; все это отзывается живым наблюдением нравов современного общества, и обещает в повести Французской добрую метаморфозу с пользою для самого искусства в некотором отношении. По крайней мере мы видим тут жизнь, а не одни уродливые исчадия своенравной фантазии писателей. Но этим конечно не ограничатся еще все наши требования.
Роман ведь не коммераж же только на современный свет, или чья-нибудь подробная повесть, рассказанная умно и живо, не донос на слабости, интриги и гадости общества. Роман, как драма, как эпос, должен быть изящным, цельным созданием, а создание не возможно без мысли. Мысль в романе как душа проникает все его составы, все части, оживляет характеры, связывает события в одно целое, придает всему случайному необыкновенное значение… Она повсюду, во всем великом и малом, присутствует невидимо... Но как ее вызвать из этого множества событий? Как отгадать ее в этой массе романа, столько разнообразной, составленной из таких сложных стихий? Как назвать ее одним именем? Как сказать немногими словами: в чем главная мысль Матильды?
Задача не легкая, однако попытаемся разрешить ее. Нам кажется, что тайная мысль, положенная в основу всего романа - зерно, откуда он весь родился - может выразиться немногими словами: это - глупость добродетели женской середи развратного света. Если вы примерите эти слова к характеру Матильды и ко всем ее поступкам, то загадка вам совершенно объяснится. Или Матильда в самом деле простодушна до крайности, или середи этого мерзкого общества добродетель не может не казаться глупою - вот заключение, к которому вы невольно приходите, которое отовсюду, из всех обстоятельств романа, перед вами вытекает. В самом деле, если вы, читая его, обращали внимание на ваше собственное внутреннее чувство, если вы следили невольные движения вашего ума и сердца, - то конечно припомните теперь, что, кроме сострадания к несчастной героине, у вас по временам мелькало и чувство досады на это излишнее простодушие женщины, которая так добровольно отдает себя на все, и не дорожит собою для людей, того нисколько не стоящих. Тайная мысль романиста высказалась невольно и в некоторых местах самого повествования. Припомним слова Матильды ее мужу: «J’ai ete votre lache esclave, et je n’ai eu que les qualites negatives de l’esclavage, la soumission aveugle, la resignation stupide, la patience inerte». В другом месте, Матильда сама подозревает, что общество об ней такого мнения: «La stupide... l’ennuyeuse cr;ature!.. Avec ses plaintes et ses g;missements continuels!.. Elle n’a que ce qu’elle merite... en un mot, c’est une femme qui a le plus grand tort de tous: celui d’aimer et de ne pas savoir se faire aimer»... Ланкри в письме своем так отзывается об Матильде: «J’ai passe ma lune de miel seul avec ma femme; au bout de quinze jours tout a ete dit; c’a ete une monotonie, une lourdeur de tendresse insupportable, aucun elan, aucun entrain»...
A! в самом деле, уж не морочил ли нас господин Сю? Не насмеялся ли он над вами, прекрасные читательницы? Не съиграл ли искусную мистификацию? Все эти шесть томов не вариации ли на тему - как глупа добродетель женская середи нынешнего света? Точно, без этой темы непонятен будет смысл многих действий главного лица. Посмотрите, как жалка эта Матильда, какая бедная роля жертвы! Если бы внутреннее торжество ее возвышало, если бы носилась она над этим мiром в величии небесного сияния!.. но нет - того мы не видим: она жалка - и только. Это не твердость добродетели, а только одна мягкая слабость; вспомните ее соблазнительное свидание с Рошгюном, сцену в театре и приказание его, когда он стал ее мужем, оставить больную тетку ее на произвол дворни, в руках самой ужасной смерти, приказание, которому она последовала, как прежде следовала нелепым требованиям грабителя-мужа!.. Да, да, все то, чем вы трогались, над чем вы плакали, все это была одна только глупость, одна слабость женская.
Кончено, мы совершенно разочарованы. При такой мысли никакое произведение не может быть прекрасно... Тут роман исчез в глазах наших, он выпадает из наших рук, и мы хотели бы забыть все его впечатления.
Господство языка Французского в России, плодовитость писателей Франции, праздное бездействие лучших Русских талантов и наше нечего делать причиною тому, что романы Французские читаются у нас более нежели где-нибудь. Эта короткая связь литературы Французской с нашим обществом может быть не совсем-то выгодна для наших нравов - и мы с опасностию прослыть строгим и скучным моралистом, по долгу совести, скажем несколько слов в предостережение. Пословицу: dis-moi qui tu hantes, je te dirai qui tu es - можно отчасти применить и к чтению. Следы сего последнего незаметно остаются на нашей душе, входят в наши внутренние побуждения, прививаются к чувствам нашим. Чтение - духовная пища, которой качество рано или поздно отразится в жизни. История литературы предлагает нам явление весьма поучительное: Рим, заимствовавший просвещение из Греции точно так же как мы заимствуем его с Запада, следовал и в поэзии образцам своей учительницы. В то время, когда важный Рим пустился в словесность, в Греции процветала Менандрова комедия, холодно изображавшая разврат внутренней домашней жизни Греков, точно так же как теперь современная повесть Франции. Известно, что комедия Греческая, явясь на сцене Рима, много содействовала искажению Римских нравов. Это событие, чрезвычайно важное в истории словесности всемiрной, показывает, как произведения литературы иноземной могут прививаться к сокам жизни народа переимчивого.
Конечно, мы не боимся за всю Россию: она имеет охрану для нравов своих в Религии и нетронутом корне семейной жизни, не развращенной никаким вредным общественным стремлением. Но нельзя отрицать возможности какого-нибудь местного влияния от неприличных знакомств, которые навязывает нам беспрестанно роман Французский.
Сколько ни глядим мы на Западную Литературу, - убеждаемся все более и более в настоятельной необходимости действовать и трудиться всеми силами, и создавать свое национальное, соответствующее нашим потребностям, вытекающее из нашей жизни, говорящее нам о нас же самих. Литература стала у нас необходимою потребностию общества: если писатели свои удовлетворять ей не будут, общество поневоле будет утолять свою жажду из источников иноземных, будет жить чужою жизнию, увлекаться чужими пользами, тратить внимание на чужой разврат и на беды чужие. Да, литература в России дело государственное и частное, дело всех и каждого, кто только получил призвание к ней от Бога. Повествователи наши могли бы взять решительный верх над писателями Франции, и талантом, и вкусом изящным, и глубиною взгляда, и резкою сатирой, и комической иронией, и наконец добрым, нравственным направлением, которое особенно важно для романа и повести, имеющих прямое дело с жизнию. Мы скоро в нашем общем обозрении современной Русской литературы надеемся доказать всю справедливость этого положения. Нашим даровитым повествователям недостает одного - деятельности. Не знаем - где тому причина, а до тех пор, пока этот упрек будет иметь силу правды, мы конечно не можем укорять наших читательниц в том, что оне с нетерпением дожидаются романов Сю, ссорятся за них с своими книгопродавцами, и плачут над страданиями чужой для них Матильды.

С. Шевырев

(Москвитянин. 1842. Ч. 1. № 2. С. 602 – 618).

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова