Александр Македонский. Начало. Часть I. Глава 7

      Глава 7

      Стояла поздняя весна, вечнозелёные оливы, шелестевшие под лёгким ветерком серебром листвы по обе стороны дороги, поутру отбрасывали ещё длинные тени. Отряд блестящих этеров во главе с Александром возвращался из Миезы в Пеллу. Позади остались маленькие глинобитные домики и девчонки, усердно махавшие платочками и утиравшие непокорные слёзы, ещё раньше умолк их весёлый щебет.


                ***


      — Гефестион, возьми нас с собой! Мы к тебе в банщицы наймёмся! — кричали самые смелые.

      — Подождите, пока я не вернусь разбогатевшим из военных походов, а то вы помрёте с голоду на ответственной горячей службе!

      — Не волнуйся: по такой весне урожай удастся — мы и сами прокормимся, и тебя насытим, мы и за бесплатно готовы! — не унимались красавицы и расцеловывали синеглазого, и откровенно гладили его, уже севшего на коня, по ещё незагоревшему белому бедру. — Возвращайтесь скорее, мы будем ждать!


                ***


      «Возвращайтесь скорее»… Где это всё? Гефестион вздохнул, в его глазах тоже стояли слёзы.

      — Ты что, Гефа? — спросил Александр.

      — Ничего. — Этер мотнул головой. — Я просто подумал, что никогда больше не буду так счастлив, как минувшей зимой.

      — Глупости! Мы ещё вернёмся, у нас ещё два года обучения впереди. Всё повторится. — И Александр, насколько позволил ему сблизиться с любимым чему-то весело заржавший Буцефал, обнял верного стража.

      Но царевичу и самому было неспокойно. В Миезе от них требовались только выученные уроки, во всём остальном они были предоставлены самим себе. Как весело было радоваться сильному снегопаду, сажать Гефестиона в сугроб, наваливаться на него и смотреть на порозовевшие от мороза щёки, целовать в ярко-красные губы! Аристотель, демократ по духу, не чинил препятствий и позволял ученикам выходить за пределы школы и гоняться за девчонками, лупя в них снежками; они визжали, потом переходили в наступление, окружали Гефестиона и, уложив его на ещё не пострадавший пласт снега, не отставали, пока не нацеловывали вволю. Гефестион смеялся, поворачивая голову к спешащему на помощь Александру, но сам не торопился покинуть торжественную церемонию получения признаний в нежных чувствах. Ему вообще всегда было легко с девчонками… Александр и злился, и ревновал, кричал противным, чтобы они отпустили его этера, разгонял стаю восторженных сверстниц, подбежав сзади, накидывал на шею Гефестиона кольцо сплетённых рук и тащил его голову на свои колени. Гиматии широкими крыльями распластывались по уже изрядно истоптанному снегу, Александр пригибался, губы сближались… А далее… А вечера… А ночи…

      Безусловно, в Пелле всего этого не будет и не только потому, что пора снегопадов миновала.



      Возможно, если бы за Филиппом не было громких побед, он был бы человеком менее крутого нрава, но привычка настаивать на своём, повелевать, покорять, принуждать, побеждать и делать всё это успешно укоренилась глубоко, по пословице стала его второй натурой и сделала его характер очень тяжёлым. Монарх, правящий без особых подвигов, — всё равно крутая власть; правитель, добившийся многого, сотворивший это сам, — и вовсе абсолют. Филипп терпеть не мог ни возражений, ни неудач, в чём бы это ни выражалось: на поле боя, в собственной стране, в своей семье.

      Ревнивый к своей славе и к своему авторитету сын Аминты встречал своего сына настороженно. В царе не было того обожания Александра, которое было бы естественным для более мягкой натуры, разумеющимся, если бы царевич был единственным мальчиком в семье. У Александра был сводный брат — дурачок, но тем не менее; Филипп был ещё нестарым крепким мужчиной — и династия могла бы не быть представленной исключительно Александром и Арридеем, вздумай сын Аминты продолжить свой род в другом браке; Олимпиада не была македонянкой, частенько и обоснованно раздражала мужа своей ненормальной, как он и многие другие считали, любовью к змеям и страстью к отправлению мрачных иноплеменных культов — не доверяя ей и давно не желая её как женщину, супруг мог перенести часть своего неприятия на сына, и постоянные упоминания жены о том, что Александр — сын Зевса, только подливали масла в огонь: Александра пытались поставить выше, Александру приписывали другого отца… А что, если он на самом деле не сын Филиппа? — вон как непохож, как красив, как белокур! Не зачала ли его жена на своих диких оргиях?

      Всё это не могло не внушать подозрений, не раздражать — и природная вспыльчивость, усиленная авторитаризмом, заставляла предубеждения и злость вспыхивать и перерастать в ярость.

      Если бы дело было только в этом! Филипп и ощущал себя, и на самом деле был здоровым жадным до плотских удовольствий любого рода самцом, не знал удержу ни в вине, ни в пище, ни в наложниках обоих полов. Он был первым — ему должны были потакать все, все должны были ему покоряться. Царь считал, что одержанные им на поле боя блистательные победы освобождают его от необходимости долгих приступов в завоеваниях иного рода — на ложе. Но ему было уже за сорок, в сражениях он потерял глаз и приобрёл много шрамов, его кожа задубела от солнца, ветра и холода — и тут, словно в насмешку, встаёт под его боком, в его доме, им же самим выращенный сын и не только заявляет о своём праве унаследовать всё то, чего с таким трудом добился отец на поле брани, но и уводит из-под его носа прекрасного Гефестиона, на которого Филипп так давно положил глаз! Уводит, пользуясь своей молодостью, красотой и положением — всем тем, что дал ему он, он сам, Филипп, его отец! Вместо того, чтобы быть благодарным и ноги целовать, Александр, наглый отрок, дерзит!

      Отец считал — довольно глупо, что сын его предал, но страсть человека, подобного Филиппу, всегда была слепа. То, что могло извинить Александра в глазах родителя: дружба, нежность, томление, юность, неопытность, первые порывы; то, что первая любовь была взаимна, — не умиротворяли, а, наоборот, ещё более озлобляли. Чужое счастье, к которому сам приложил руку, когда оно должно было принадлежать только тебе! О чувствах Александра и Гефестиона Филипп не задумывался…

      Как многие вздорные люди, Филипп накручивал себя, выискивая проблемы и оправдывая их наличием дурное расположение духа. Мало ему того, что Демосфен настраивает против него Афины, греки ведут тайные переговоры с персами, Спарта лишь делает вид, что хранит нейтралитет, а на самом деле только и ждёт, чтобы урвать себе кусок пожирнее, когда о ней все забудут; мало того, что медам закон не писан и они по-прежнему озоруют на границе и угоняют скот под носом хорошо вооружённых гарнизонов, словно издеваются, словно царь Македонии и не покорял Фракию; мало того, что северяне, как всегда, держат камень за пазухой, — так ещё заныли старые раны, будто и день не солнечный, и не весна на дворе; голова раскалывается после вчерашней попойки; по-прежнему откладываются переправа через Геллеспонт и поход по прибрежным эллинским поселениям Малой Азии — и вот, нате! — и здесь! Видана ли такая наглость!

      Расхаживающий по балкону Филипп живо спрятался за колонну, как только увидел появившихся на площади в полустадии от дворца двоих блестящих всадников. Единственный глаз самодержца без труда опознал в них сына и его… «Любовник, мать, оруженосец, верный страж! Вот дряни молокососы!»

      Подростки уже расстались с остальными этерами. Золотистые волосы Александра отдувал лёгкий ветерок, тёмно-каштановые кудри Гефестиона в лучах яркого солнца горели медью. Попутчики о чём-то договаривались, были, насколько можно было судить по жестам, оживлены и счастливы. Казалось, и коням передалось хорошее настроение всадников: Буцефал весело фыркал, тянул морду к своему напарнику, прядал ушами и то и дело начинал выгарцовывать на месте, конь Гефестиона не отставал от своего товарища в беспечной резвости и ободрял его, поматывая головой; наездники успокаивали коней и гладили их по шее. На прощание Гефестион изогнул свой стройный стан, Александр последовал его примеру, уста сомкнулись в не совсем удачном поцелуе, руки касались друг друга, пока сын Аминтора, наконец, не повернул к своему дому; царевич поскакал к себе.

      Единственный глаз Филиппа наливался кровью, созерцая расставание наворковавшихся голубков. Чужое счастье — всегда тяжёлое бремя. А если приберегал его для себя самого, да ошибся, не рассчитал, дал промашку — и вовсе мука. Ну ничего, сейчас он с ним разочтётся!

      Въехав во внутренний двор, Александр спешился и прошёл во дворец.

      Филипп проигрывал в уме поступь Александра и соотносил её со звуками, доносящимися с первого этажа. Вот царевич бросился на шею Ланике, кормилице, вот радостно вскрикнула служанка Олимпиады Делия и побежала к госпоже, вот Александр обнимается с часовыми, многие из которых ещё десять лет назад катали его на руках и давали подержать щит и меч. Каким потешным был четырёхлетний карапуз, прятавшийся за щитом, когда над ним виднелась только верхушка шлема! Он всегда был такой воинственный!..

      Любовь отца и ревность соперника раздирали сердце Филиппа. Ревность, увеличивавшаяся с каждым письмом Аристотеля, подробно описывавшим и успеваемость, и прочие занятия школьников, разумеется, не без упоминания личных отношений…

      Александр уже поднялся наверх, увидел отца и тем же стремительным шагом двинулся к нему. Царевича усыпил тёплый приём, оказанный ему челядью и охраной. Он здесь вырос, здесь его дом, его семья, отец не может хранить в душе неприязнь — царевич напрасно остерегается, а у страха, как известно, глаза велики… Однако кряжистая фигура родителя, смотревшего испытующе и сурово, охладила голову, Александр резко сбавил шаг, игравшая на лице улыбка исчезла. Приблизился царевич уже медленно и остановился в нескольких локтях от государя.

      — Здравствуй, отец!

      — Здравствуй, сын.

      Филипп не раскрыл объятий, в его голосе ясно сквозил холодок.

      — Рад видеть тебя в добром здравии.

      — Рад или надеялся на другое?

      — Я тебя не понимаю, отец.

      — И я тебя. Я отправил тебя в школу для того, чтобы ты получил прекрасное образование, а не для того, чтобы ты возился на ложе с Гефестионом.

      «Я так и знал!» — подумал Александр.

      — Мне четырнадцать лет, я люблю Гефестиона, и моё чувство взаимно, — отчеканил Александр. — Гефестион — мой эромен и…

      Филипп злобно расхохотался, оборвав сына:

      — Ты в своём уме? Вы погодки, и мальчишка Аминтора на полголовы выше тебя.

      Александр слегка порозовел:

      — Не на полголовы, а меньше, и я вовсе не возраст имел в виду. Я твой сын, наследник македонского престола, Аминториды — знатная фамилия, и наши отношения — отношения представителя царской династии со своим подданным.

      — Какие отношения? Что ты себе вообразил, обтираясь о его задницу, «наследник македонского престола»? — Филипп просто не мог не дать выход своей ярости. — Я здесь царь — и мне всё решать. Захочу — и сегодня же отдеру твоего Гефестиона, а тебя заставлю смотреть. Как раз узнаешь много интересного, сами небось только мусолили друг друга, зажимаясь по углам, и ручками себе помогали… — Заметив, как покраснел сын, царь разошёлся ещё более: — И во что выльются ваши «отношения», если я завтра же семью Аминтора отправлю в изгнание?

      — Для того, чтобы отправить семью Аминтора в изгнание, против него сначала надо выдвинуть обвинение, а потом — его доказать.

      — Что?! Доказывать — мне, царю?!

      — Да! — голос Александра был твёрд. — Семья Аминтора и ей подобные — знать, остов страны, твоё окружение, твоя честь. Бесчестье, которому царь подвергает своих подданных, если оно не доказано, в первую очередь бесчестит самого самодержца.

      — Как ты смеешь, щенок!

      — Я не щенок, — голос царевича почти что звенел. — Ты будешь обесчещен — это во-первых. Во-вторых, бесчестен из-за плотских устремлений, в угоду своей похоти — это бесчестие вдвойне. В-третьих, Аминтор уедет на свою родину и без труда развалит всю промакедонскую группу, держащуюся во многом его собственными усилиями. И в-четвёртых, люди, в помощи или лояльности которых ты будешь заинтересован, будут судить о последствиях своих возможных действий в твою пользу по судьбе Аминторидов, то есть трижды подумают, прежде чем выступать под твоими знамёнами, и в итоге предпочтут остаться в стороне.

      — Неблагодарная дрянь! — Казалось, Филиппа сейчас хватит апоплексический удар. — Это после того, что я для тебя сделал! Это в том, что я построил, вы резвились! Вся эта страна, и ты, и твой Гефестион в том числе, принадлежит мне — и ты мне грозишь?

      — Я никому не угрожаю и отдаю себе отчёт в том, что говорю, этому доказательство — твоя неспособность меня опровергнуть. Ты мой отец, ты можешь распоряжаться моей жизнью, но в моих чувствах ты не властен.

      — Я над многим не был властен и, если это меня не устраивало, уничтожал его.

      — Значит, тебе придётся меня уничтожить, потому что я не отступлюсь. Выбирай, что тебе нужно: дурачок Арридей как преемник, безвольный Александр, сдающий всё, когда на него накричат, или тот, кто умеет защищать то, что ценит. Решай! Ты царь, ты лучше разберёшься, что нужно Македонии. А я к матери пошёл. — И, круто развернувшись, Александр отправился в гинекей.

      — Стервец, — пробормотал Филипп, когда царевич вышел. — Ведь прав, шельмец! Вырос… Мой сын!


      Олимпиада встретила сына тепло и долго прижимала его голову к плечу, ероша лёгкие светлые волосы.

      — Вырос…

      Наконец Александр поднял глаза на её лицо и увидел, что не все морщинки на челе матери разгладились.

      — Отец не обижал тебя?

      Олимпиада улыбнулась.

      — Что ты называешь обидой? Невоздержность его плоти? Я свыклась с этим. Ты-то с ним не сильно рассорился?

      Соглядатаев во дворце хватало — на тот случай, если эпирская царица не давала себе труд подслушивать сама, — Александр не стал таиться:

      — Я просто сказал ему, что буду отстаивать своё, — и это в его интересах, если он хочет видеть во мне сильного наследника. — Александр поцеловал мать. — И тебя я смогу защитить, вот увидишь! — Царевич огляделся, покои Олимпиады по-прежнему походили на серпентарий. — Твоя любовь к змеям не ослабла?

      — Это навсегда.

      Мать хотела, чтобы сын приголубил одну из её любимиц, но у Александра совсем не было желания возиться с холодными склизкими пресмыкающимися.

      — Я весь в пыли, пойду приму ванну.

      Тёплая вода, в которую царевич нырнул с головой, разнежила и убаюкала тело — после ванны Александр растянулся на ложе, даже не перекусив. Глаз Филиппа мешался с щекой матери, солнечной дорогой, гривой Буцефала, весенним днём, а потом, сметая всё, появился прелестный синеглазый отрок — царевич свернулся калачиком, блаженно улыбнулся, обнял подушку и заснул детским сном.

      «Интересно, Гефестион тоже?» — промелькнуло по краю заснувшего сознания.



      Александр не ошибался: верный этер, пройдя через поцелуи родни и восторженные вопли брата и сестёр, тоже отказался от еды, вымылся и улёгся спать.


      Встретились они на следующий день. Александр прихватил из дому деньги и соображал, как бы заставить Гефестиона принять снаряжение, которое он хотел купить как подарок.

      — Только я плачу за то, что мы выберем, идёт?

      — Да зачем? — удивился Гефестион. — У меня тоже есть деньги, родители дали. Давай лучше я тебе сделаю подарок.

      — Э, нет. Ты мой эромен — и я должен о тебе заботиться.

      — Вот хочешь правду? — Синие глаза весело блеснули.

      — Хочу!

      Губы Гефестиона приблизились к уху Александра:

      — Ты для меня не царевич, — прошептали любимые уста.

      — Я знаю! — И Александр толкнул Гефестиона за ближайший амбар.

      Но рассказать о ссоре с отцом всё же пришлось — просто потому, чтобы друг был начеку.

      — А ты уверен, что он именно меня… ну, хотел? Может быть, просто ревнует к тому, что ты повзрослел?

      — Нет, я не ошибаюсь, — убеждённо ответил Александр. — Он на тебя запал ещё в прошлом году, я как-то услышал: кто-то предлагал ему не церемониться и поручить охране доставить тебя во дворец. Ни о чём не спрашивая и без всяких объяснений. Они только имён не называли, но, когда я увидел, как он на тебя смотрит, сразу понял, кого они имели в виду.

      — Послушай… — Гефестион слегка замялся. — Ты знаешь, что ты для меня всё. Если гнев твоего отца будет долгим, ты можешь от него пострадать. Я всё для тебя сделаю, если надо, — голос подростка окреп. — Я смогу пойти на это, смогу поддаться, если это будет тебе на благо.

      — Даже не думай! Да хоть бы ты для меня ничего не значил — как я могу на это пойти? Покориться, уступить, проиграть? Я хочу весь мир завоевать — как же я это сделаю, если не смогу отстоять то, что я уже... — Александр ласково провёл рукой по щеке Гефестиона и лукаво улыбнулся, — закабалил? Уступлю один раз — из страха, второй — по слабости, третий — для удобства, четвёртый — по привычке… В конце концов стану ничтожеством, никто не будет со мной считаться, отец первый лишит меня права на престол: зачем Македонии такой царь? Нет, я отстою того, кто для меня драгоценнее всего на свете, я никому тебя не отдам, пусть нам для этого век придётся скитаться.

      — Мы убежим на край Ойкумены и оттуда пойдём завоёвывать мир?

      — Точно! И всегда будем вместе! Ты моё сокровище!

      Александр огляделся, Гефестион засмеялся:

      — Ты ищешь для своего сокровища очередной амбар? Придётся подождать: вон уже торговые ряды.

      — Хорошо! Но только я плачу, а то…

      — Амбара больше не будет? Я повинуюсь.

      Глаза их лучились любовью, но это не помешало им оценить предлагаемое оружие придирчиво и сделать лучший выбор. Уже на следующий день царевич и его верный спутник выехали на север за первыми в своей жизни головами побеждённых врагов.