Прием

Я всего лишь доктор в этом небольшом, миниатюрном здании районной больницы, состоящей из гардероба и двух кабинетов: приемного, в котором я восседаю, и кабинета выдачи листков о нетрудоспособности. Гардероб находится на первом этаже, а мой кабинет — на сто восемнадцатом. Чудо архитектуры, можно сказать, причем в промежутке между этими этажами, кроме расположенного на сорок четвертом кабинета, ведающего справками, ничего нет. Здание, конечно, высокое, но у кого повернется язык все ж таки назвать его большим? У меня уж точно нет.  Оно просто высокое, не имеющее внутренней содержательности, в некоем роде ничтожное и мелочное.

Я очень нервный и раздражительный по своей натуре, всегда пишу что-нибудь документальное, на пользу своей должности — если бы — скорее, чтоб отвлечься от повседневных забот, показать всем, что вот я занят, а беспокоить меня уж вточь не стоит. Клиенты постоянно шныряют то там, то здесь, заглядывают в дверной проем, чтоб удостовериться, тот ли врач сейчас на дежурстве. К слову, если видят, что другой, то даже не суются, ибо боятся, потому работаю здесь, можно сказать, только я. Удостоверившись, подходят к моему столу и садятся на близстоящий стул, порой гурьбой, порой по-одному. Коллективный прием — так называется эта техника.

Я говорил, что я очень раздражительный? Я бы сказал больше: я очень-очень раздражительный. Порой я срываюсь на пациентов, начиная бранить тех за то, что они так слабы, начинаю приводить им доводы по поводу этого — про естественный отбор, про выживаемость и про животность. Они охотно вступают в спор, улыбаясь и предвосхищая все мною сказанное, как будто идут ко мне специально лишь с этой целью, долго и упорно готовясь, репетируя и продумывая весь ход нашей полемики до мелочей, только с ней и считаясь, приходят из подобных соображений, а вовсе не из-за какой-то там выдуманной болезни. Да-да, именно такой, потому что я хоть и выписываю рецепты этим субчикам, отправляю их на больничный, но не верю ни единому их слову. Разве ты болен, раз пришел сюда? Не это ли уже проявление здравого рассудка? Не это ли проявление здравого тела, нежелающего смириться с каким-либо недугом? Я утверждаю и буду утверждать, что болен тот, кто терзаем своей болячкой до такой степени, что и вовсе не может встать на ноги, даже не видит возможности и перспективы излечения, да и в целом его надобности. Для меня истинно больной — это тот, кто уже одной ногой в могиле. Но мое начальство строго запретило любые телефоны на рабочем месте, чтоб никто из подобных типажей не мог позвонить и попросить о помощи. И, по всей видимости, именно поэтому я таким не помогаю, а имею дело лишь со здоровыми.

Эти здоровые... Они постоянно жалуются, истекают различными выделениями, порой доходит дело до того, что они просят их убить. Я уверен в том, что так происходит только потому, что они знают, как я чувствителен, как раним и, соответственно, вспыльчив. Они наслышаны обо мне от своих товарищей, которые хотя бы раз да у меня лечились, знают, что надо мной можно посмеяться. Я наклоняюсь над бумагой, выписываю перечень заученных лекарств, а краем глаза замечаю дергающиеся уголки их губ. Они сидят друг на друге, коллективно и сплоченно, — сгрудились, чтоб было веселее — а я продолжаю всей душой нервно пятиться и побаиваться их надменных взглядов, желая поскорее покончить со своей писаниной и выслать их за дверь. Один из них хватает меня за рукав — приходится невольно посмотреть в его глаза: карие, прищуренные, без сомнения содержащие в себе колкую иронию и издевку. Он указывает в сторону двери. Я смотрю туда, но ничего не вижу, так как они своими тушами эту самую дверь загородили, сидят на трех стульях сразу, закрывая все углы обзора. Я пытаюсь поднять голову, зайти взглядом со стороны, но все бестолку —пациентов слишком много. Создается впечатление, что их с каждой минутой становится все больше. Я боюсь привстать, потому что полностью уверен, что если совершу это, то произойдет нечто нелицеприятное: например, я зацеплюсь подолом халата за стол и под их торжествующе горланящие вопли смехотворно рухну на пол, с громом опрокинув тот. Нет. Лучше я буду сидеть и пытаться взглядом протиснуться в щели, попеременно образовывающиеся между их телами — авось получится. Мне некогда вставать. Я занятой человек. Дописываю рецепт. Он очень большой, на три листа А4, соответствующий по масштабу всем моим клиентам сразу, мельчайшего почерка, ибо иначе не хватит бумаги, да и большие буквы на этих лживых гадов тратить неохота. Отвлекаться же на какие-то волнения извне кабинета тем более некогда. В конце концов вполне возможно, что он меня просто разыграл: такое тут сплошь и рядом.

Я дописал. Протягиваю им. С моих дрожащих губ слетают бессвязные наставления о том, что это нужно пить три раза в день, этот сироп — только после еды, а этот раствор можно сыскать в гардеробе. Все плывет в глазах. Их становится больше, и все они смеются. Уже открыто тычут пальцами в мою растерянность, указывают на мой нелепый стан. О, как их много! Они давят, наваливаются, заполоняют всю комнату, сминают под собой мой стол и расположенные на нем документы, теснят меня к окну, прижимают к нему. С треском обрушивается шкаф, придавливая им брюхо, но это их ничуть не смущает. Они регенерируют словно раковая клетка, продолжают свой дьяволоподобный натиск. Я слышу, как за моей спиной прогибается и звонко лопается стекло, и под волны свежего зимнего ветра я уже со свистом лечу вниз, к земле, бесповоротно и неотвратимо, продолжая взирать на их наглые, вываливающиеся, к моей радости постепенно удаляющиеся, рожи. В последний миг, в образовавшейся меж их сплетений щелке я еще успел заметить, как в дверной проем просунулась украшенная золотым перстнем рука моего директора, подразнивающе покачивающая приказом о переводе на вышестоящий уровень.