Мать

    В первой половине марта, накануне столетнего юбилея, к дому Евдокии Ежовой, на черной Волге, наведалась с поздравлениями делегация из райкома: молодая, кудрявая девушка, с небольшим диктофоном на плечике, и два холеных, одетых в одинаковые, строгие костюмы, здоровых мужика. У одного крепыша, в руках был букет из красных гвоздик, у второго, перевязанная алой, шелковой лентой, коробка.
    Бабушка, как раз в это время была возле ворот на лавке, и таким большим гостям, проехавшим, каким-то чудом в глухомань, сильно удивилась.
    – Здравствуйте, Евдокия Григорьевна! – первой поздоровалась барышня, и протянула старушке свою худенькую ручку.
    – С юбилеем вас! – тоже поприветствовал именинницу один мужчина, и прямо здесь, возле палисадника, вручил ей букет.
    – Вот вам, гостинец, от самого товарища Столбова. – живо продолжил поздравления второй представитель, и поставил на скамейку коробку. – Самовар, Евдокия Петровна! Из этого изобретения, намного повкуснее чай-то пить.
    – Григорьевна, я. – поправила мужчину старушка.
    – Извини, родимая. Евдокия Григорьевна. Хе.
    Бабушка, догадавшись, для чего к ней приехали гости, заулыбалась, и тут же, пригласила визитеров, пройти в дом.
    Войдя в просторную, светлую горницу, люди сразу же обратили внимание на цветной телевизор в углу, добротный сервант, заставленный фарфоровой посудой, и висящий на стене ковер.
    – Смотри, Степан. – шепотом обратился один мужчина к коллеге. – Вроде старуха, а все в избе, по-современному у ней. И даже телевизор на треноге.
    – Видать, не маленькую, получает пенсиешку, бабка. – тотчас согласился с товарищем его собеседник, и легонько задел его локотком.
    Девушка серьезно посмотрела на своих напыщенных спутников, и как-то украдкой, что бы не заметила старушка, им подмигнула.
    – Мы, бабушка, готовим передачу о жителях нашего района, кто перешагнул столетний рубеж. – с ходу начала девушка своим тоненьким голоском. – Я корреспондент газеты Сельский вестник: Люда Гребешкова. А это со мной, мужчины из совета ветеранов. Поздравить приехали вас.
    – Из самого совета? Ууу. – озабоченно замотала головой старушка. – Вы садитесь, садитесь. В ногах, правды нет. Я щас вам чайничек поставлю. – и показав рукой на мягонькие, бархатные стулья, предложила присесть.
    Люди, повесили одежду на спинки, и удобно расположились за полированным столом.
    Девушка разложила перед собой записывающее устройство, и включила на нем микрофон.
    – Расскажите, пожалуйста, Евдокия Григорьевна, нам несколько слов о себе. – вежливо попросила девушка-корреспондент юбиляршу, и внимательно уставилась на нее.
    Бабушка поправила на голове черный, шерстяной платок, одернула вязаный джемпер и положив руки на колени, начала свой рассказ.
    – Я, Ежова Евдокия Григорьевна, одна тыща девятьсот восьмого года рождения, русская, не грамотная. Всю свою сознательную жисть, прожила в деревне Михайловке. У родителей моих, рабочих завода, было двое ребятишек: я и мой младшенький братишка Васька. Когда мне было двенадцать лет, у нас в Сибири, начался страшный голод. Народ, помню, мертвый на улицах валялся. То там, то тут, лежали трупы. И мы, чтобы не сдохнуть с голодухи, всем семейством, перебрались в Киргизию. Где и прожили, почти год. Когда вернулись обратно в деревню, оторвали со своих окон доски, и стали в этом доме дальше жить. Садили огород, в хлеву постепенно замычала скотина. Сначала была одна телушка, потом мы подкопили денег, и купили быка. Дома появилось свое молоко и масло. Еще мяско.
    Пока Евдокия пересказывала свою жизнь, один представитель, осторожно подошел к серванту, и стал разглядывать за стеклом старинные, черно-белые фотографии.
    – В тридцать третьем, я вышла замуж. Взял меня в жены Николай Гаврилович Ежов. Старше меня, он был на два года. У него это был уже второй брак. От первой женитьбы у мужа, был сын, тоже, как и тятя - Коля. Первая его жена ушла к другому, оставив четырехлетнего сыночка с отцом. Так мы стали жить втроем. Его сынка, я приняла, как родного. Спустя два года, у нас с Николаем родился ребеночек, и тоже сын. Назвали его в честь моего брата, Василием.
    – В честь брата? – переспросила барышня.
    – Его родимого. Царствие ему небесное.
    В комнате была мертвая тишина. Лишь на улице было слышно, как стрекочут на березе скворцы, и журчит в канаве под окном водица.
    – Тут началась война. – тяжко произнесла Евдокия. – И в августе сорок первого, моего мужа Николая Гавриловича, забрали на фронт. Защищать, как потом нам сказали в совете, Москву. Было ему тогда, тридцать девять годочков.
    Тут один мужик повернулся к другому, и осторожно толкнул его ногой под столом.
    – Смотри, старуха. А память на цифры, еще о-го-го.
    Второй мужчина, на эти слова никак не отреагировал, а лишь тихонько, сам собой пробурчал.
    – Сибирячки, да уральцы, и защитили тогда нашу столицу от врага. – со знанием дела, сказал он. – А так бы, дал нам Гитлер жару. В рабах бы, были у него. – и продолжил слушать.
    – Последняя весточка от мужа, была в ноябре сорок первого. – вздыхала Евдокия. – И больше, ни слуху, ни духу от него.
    – Совсем? – широко раскрыв свои ясные, голубые глаза, наивно полюбопытствовала девушка-корреспондент.
    – Ни слуху. Ни слуху. – протяжно повторила старушка. – Только в августе сорок третьего, я добилась от районного начальства вестей, что мой муж Николай, еще в декабре сорок первого, пропал без вести. Где-то недалеко от Москвы. Сыночкам тогда нашим было: Коле четырнадцать, и восемь Васе.
    Оба мужчины, с грустью посмотрели на бабушку и пристально обведя глазами уютную комнату, задумались.
    – Из рассказов своего покойного деда, я хорошо помню, какой ценой, досталась нам эта победа. – вполголоса обратился один представитель к коллеге. – В войну, солдатам очень часто, доводилось наступать по трупным полям. В ходе ожесточенных боев, появилось много так называемых «долин смерти». Не побывавшему там, трудно вообразить, что такое смердящее под летним, раскаленным солнцем месиво, состоящее из покрытых червями тысяч человеческих тел. Лето, жара, безветрие, а впереди вот такая вот «долина смерти». Она хорошо просматривается и простреливается немцами. Ни миновать, ни обойти ее, нет никакой возможности. По ней проложен телефонный кабель, он перебит, и его во что бы то ни стало, надо быстро соединить. Дед, как раз был на фронте радистом. Ползешь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный, сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад, неподвижно висит над «долиной». Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, мертвецы сваливаются на тебя, осыпая червями, в лицо бьет фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова - вперед! Или осенью, когда уже холодно, идут дожди, в окопах воды по колено, их стенки осклизли. Внезапно ночью атакуют немцы, прыгают к тебе в окоп. Завязывается рукопашная. Если ты уцелел, снова смотри в оба, бей, стреляй, топчись на лежащих под водой трупах. А они мягкие, скользкие, наступать на них прискорбно и противно.
    – На то она и война. – задумчиво покачал головой покорный слушатель. – Это не у тещи на блинах. Хе-хе. Только начнись война. Завоешь волком, тут же, знаешь.
    – А каково солдату в пятый раз подниматься в атаку на пулемет. – размеренно продолжал рассказчик. – Перепрыгивать через своих же убитых и раненых, которые пали здесь в предыдущих атаках. Наши деды и отцы бились за каждую немецкую траншею, каждый клочок родной земли. Окопы переходили из рук в руки по нескольку раз в день. Часто пол траншеи занимали немцы, а другую половину наши.
    Когда мужчины закончили беседу, старушка выпрямила свою сутулую спину и продолжила.
    – В сорок втором, точно не помню, по-моему, весной, дай Бог памяти, забрали в армию и брата Васеньку. – глубоко вздохнула бабушка. – Мама, помню, шибко тогда горевала. Когда он, как щас помню, вышел за ворота, то оглянулся назад, и мы в его глазах, заметили слезы. Он увидел, что мы все провожаем его, подбежал к нам еще раз, и мы все вместе: я, мама, тятя, обнялись.
    Девушка тоже тяжело вздохнула, и достала из кармашка кофточки, ручку и маленький блокнот.
    – Рассказывайте, рассказывайте, пожалуйста, Евдокия Григорьевна. Нам очень интересно. – вполголоса, чтобы не вспугнуть тишину, сказал за столом мужчина.
    – В августе, тоже сорок второго, Василия убили. Смерть, уже во второй раз, подошла к нему за этот год. В марте он уже был сильно ранен под Калининым. Отлежавшись в госпитале в Ленинграде, он снова был направлен на передовую, подо Ржев. Где и нашел свою горькую смертушку. Там его, в братской могиле, и схоронили.
    Мужчина, тот, что стоял возле серванта, попросил старушку показать, какие-нибудь фотокарточки своих близких, о ком шла речь.
    Бабушка, на цыпочках подошла к комоду, и достала из него небольшой, пожелтевший с годами конверт.
    – Не много карточек, но сохранилось. – жалостно сказала Евдокия и положила фотографии на стол.
    Девушка-корреспондент, тут же взяла конверт и аккуратно его раскрыла.
    – А о муже своем, вы что-нибудь еще слышали? – внимательно пролистывая фотокарточки, с любопытством спросила Людмила.
    – В первых числах октября сорок пятого, как гром среди ясного неба.
    Гости, приоткрыв от волнения рты, смотрели на бабушку и чего-то ждали.
    – Время было около трех часов ночи. Мы с ребятами спали. Вдруг в угол дома кто-то постучал, и во дворе залаяла собака. Я, не зажигая свет, выглянула в окно. Но так как на улице было слишком темно, да к тому же шел дождь, ничего не было видно. Тогда я накинула на плечи шаль и вышла во двор. За воротами, тут же, послышался какой-то знакомый голос: – Дуня, открой, это я, Николай. Словно разряд тока, прошел по всему моему телу, когда я услышала этот родной голос мужа. Я мгновенно открыла ворота и закричала, как мне показалось на всю улицу: – Родимый ты мой! Обхватила его шею руками и заплакала. Коля и Вася, в это время, продолжали спать беззаботным сном и даже не подозревали, что их тятя снова с ними, дома. Вот так я и встретила мужа с фронта, которого все считали, уже, более трех лет, пропавшим без вести.
    – М-да. – шепнул один мужик другому на ушко. – Хватила бабка горя. Хоть кино, про нашу юбиляршу снимай. – и снова уставился на Евдокию.
    – В мае пятьдесят четвертого, в нашу семью, снова пришла беда. Погиб мой муж Николай Гаврилович. Он пешком возвращался с пасеки домой по железной дороге, и в районе Шароглазовки, умышленно лег на рельсы перед приближающимся поездом товарняком.
    – Да вы, что? – вздрогнула девушка, и прикрыла ладошкой свой ротик.
    – Видно не отпустил его до конца немецкий плен. – задумчиво закачала головой Евдокия. – Уж больно сильно жгли его душу адские воспоминания об этом периоде жизни, выпавшим на его долю. Бывало, рассказывал он, как несколько раз пытался бежать из лагеря, да только немецкие овчарки всегда оказывались быстрей, и, догнав, рвали его и без того израненное тело беспощадно. После того как фашисты возвращали мужа в концлагерь, избивали прикладами до полусмерти. Когда, потом, машинист состава поезда давал следствию свои объяснения, то сказал, что лежащего человека он увидел на полотне слишком поздно, чтобы затормозить, и успел лишь отбросить тело с рельсов отбойником.
    В комнате наступило гробовое молчание.
    – А награды, какие, с фронта у мужа остались? – хлопая длинными ресницами, спросила девушка.
    Евдокия, встала со стула, и подошла к старинному сундуку. Осторожно приподняв его деревянную крышку, она вынула оттуда маленький, бумажный квадратик.
    – Вот все его награды. – загадочно улыбнулась старушка, и распрямила на столе, потемневшую от времени почетную грамоту.
    – М-да. Полон сундук, орденами набит. Хм. – снова заерзал на стуле мужчина. – Пройти войну и лагеря, и получить за все свои страдания, такое? Мда. Любила своего солдата власть. Мда.
    – А сыновья, где ваши, бабушка? – отодвинув в сторонку листочек, вдруг спросила девушка-корреспондент. – Живы?
    Евдокия аккуратно порылась в пачке фотографий, и отыскала среди них одну.
    – Вот, Николай мой. – расцвела в улыбке старушка. – На Дону живет с семейством. Он у меня, военным офицером был. А вот мой, младшенький, Василий. Прокатчиком работает в заводе. И на доске почета, круглый год. Со мной, всю жисть, с семьей живет. Сейчас, они все на работе.
    Когда Волга отъехала от ворот, Евдокия еще долго смотрела в окошко. И бросая мимолетный взор на фотокарточку мужа-фронтовика, она с грустью вспоминала о своей прожитой, нелегкой жизни и тихонько вздыхала.