Колин

  Периоды относительного спокойствия и тишины в жизни Колина часто сменялись всплесками острых переживаний, которые по времени обычно совпадали с его очередным увлечением или проснувшимся вдруг интересом к работе. Бесконечное, месяцами тянущееся однообразие с ежедневным утренним пропаданием ночи, дневной суетой, вечерней усталостью и возвращением в ночь иногда, очень редко, сменялось чем-то другим, до сих пор не встречавшимся и оставляющим в памяти долго еще потом незаживающие следы. Ритм, да и смысл его жизни определялся какими-то внешними силами, но это, однако, вовсе не означало, что он всегда просто плыл по течению. Скорее наоборот, происходящие вокруг него события часто увлекали его поперек русла, от берега к берегу, случайно выбирая и берег, и момент поворота. И, конечно, многое проходило мимо, бесследно исчезая в его незамеченном прошлом.
Иногда в голову Колина лезли совсем странные мысли
- И мне и всем всегда хочется большего - думал он, - пусть даже не очень большого, но большего, чем у нас есть. Нам кажется, что мы даем больше, чем получаем. Наверное, так на самом деле и бывает. Ведь все мы живем верхним чувством и смотрим на все верхним взглядом (сверху вниз). Жить так, как живется, никому не хочется и почти никому не удается. Скучно так жить, и не интересно.
- Сегодня вокруг все молчит, в голове пусто и сердце почти не бьется. Странная легкая боль под глазами и ничего не замечающий взгляд. Когда накануне вечером позвонили и сказали, что умер (мгновенно, на работе, от разрыва аорты) еще совсем не старый, одного возраста со мной родственник, я решил, что и жизнь, и смерть в такой сумятице впечатлений и в таком многолюдье часто бывают совсем не заметны. И моя жизнь сейчас совсем незаметна, и такой же незаметной будет и недалекая смерть. Быстрая короткая жизнь, в которой я толком ничего не сделал и вряд ли уже успею что-то сделать.
- Жизнь всегда одна, и все жизни не похожи друг на друга. Только заметить эту разницу трудно. Хорошо бы заметить и рассказать. Заметить, конечно, можно, а вот рассказать – вряд ли. Знать и уметь – совсем разные вещи. Знание всегда у тебя внутри, а умение должно проявиться снаружи. Знание скрыто, а умение можно увидеть и оценить, оно может нравиться и не нравиться, но оно видно. Интересное знание часто становится скучным умением.
- Да и вообще, как понять, что интересно? То, что уже было – скорее всего, не интересно. А рассказываешь всегда о том, что было (если, конечно, не фантазируешь) и что тебе самому уже не интересно. Но надо об этом рассказать так, что другим было ново и поэтому может быть интересно.
- Но может быть, интерес – совсем не самое главное? Может быть, главное – как рассказать, какими словами и с каким «выражением»?
У многих знакомых Колина были таланты, или что-то такое, что они не только могли, но и делали лучше других. У кого-то это была привязанность к дому, к семейному укладу, к традициям, кухне, еде. У другого – способность находить и решать проблемы, связанные с его работой. У третьего – умение нравиться женщинам, легкость жизни, футбол, пиво, баня, собирательство пивных этикеток. У четвертого – музыка, красивые подсвечники, необычная керамика. И все со вкусом, почти профессионально, по-настоящему.
И при всем при этом, они нормально жили, нравились начальству и получали неплохую зарплату.
А вот у самого Колина никаких талантов не было. А они ему, как и всем, были очень нужны. И он решил сам придумать себе талант или дело, к которому начал постепенно готовиться. Ему казалось, что он разбирается в людях и может объяснить их те или иные поступки, и что может написать какой-то рассказ.
Вероятно, Колин принадлежал к той весьма многочисленной категории не совсем здоровых людей, которые любили играть в слова и у которых периодически возникало и также периодически пропадало желание что-то написать. Людей с такой болезнью было много и раньше, да и в будущем их, наверное, будет немало. Скорее всего, они были чем-то обделены, им постоянно чего-то не хватало, и в какой-то момент они начинали это понимать, и пытались спрятать свою обделенность за чем-то вымышленным, что должно сделать их жизнь более полной и осмысленной, а самих себя, хотя бы в своих собственных глазах, более значительными. Люди опытные и пишущие их часто пренебрежительно называли «графоманами»
Потребность написать рассказ стала для Колина жаждой, похожей на долгую жизнь без воды. А написанное им слово превращалось в колодец, из которого можно было пить до тех пор, пока не исчезнет жажда. Но с каждым глотком из колодца вкус воды постепенно терялся, вода становилась чем-то привычным, и ему начинало казаться, что колодец не имеет дна и что вода в нем никогда не кончится. Да и глотки воды имели разный вкус: одни казались ему просто безвкусными, а у других был неприятный запах. Но все-таки главным было утоление жажды. И он очень боялся пресытиться и поэтому пил небольшими глотками, стараясь не проливать и не разбрызгивать воду.
Колин много раз пытался написать что-то, что могло бы кому-то понравиться, и каждый раз останавливался из-за отсутствия достаточно четкой и протяженной мысли. Он думал, что написать лучше всего о том, что происходит, что случается, что можно увидеть или о чем можно услышать. Ведь писать об этом (внешнем) намного проще, чем писать о внутреннем, скрытом, что живет только в мыслях и переживаниях. Но ведь внутреннее рождает внешнее, и оно- главный смысл, и в нем самое интересное.
 Чаще всего желание что-то написать приходило к нему во сне, или, вернее, в промежутках между снами. Ночами Колину ясно виделось все, о чем он хотел написать. И ему казалось, что он знал, как об этом написать: написать о тех отрывочных и не связанных друг с другом событиях, которые во сне казались ему значительными и интересными. Ночью все выстраивалось в четкую схему событий и поступков, которую оставалось только заполнить словами. И эти слова он знал и мог составить из них предложения, выбрать нужную интонацию и в нужном месте поставить многоточие.
Но по утрам все его ночные слова быстро меркли, забывались, и никак не хотели превращаться в то, что ему хотелось написать на чистом листе бумаги. Утром или днем Колин уже хорошо понимал, что писать ему совершенно не о чем, а иногда, в минуты особой ясности, он никак не мог себе ответить на возникавший у него, помимо его воли, вопрос: «А зачем?» Обычно он гнал от себя поочередно приходившие ему в голову ответы, и постепенно стал все больше и больше понимать, что его желание есть не что иное, как самое обычное мелкое тщеславие или наивное желание как-то поменять свою жизнь и попытаться сделать ее более интересной.
До конца не зная, зачем, и даже не пытаясь в этом разобраться, Колин больше всего думал, и это больше всего его тяготило и мучило, о том, что он не можется заставить себя, пусть даже ненадолго, на чем-то сосредоточиться и остановиться.
Ночи оставляли в голове образы его близких с тяжелой, иногда даже трагической судьбой, когда они умирали молодыми и внешне здоровыми и полными жизни людьми, или же ему виделась собственная судьба с ее однообразием и редкими поворотами; иногда после сна в нем долго жил образ его матери с ее поразительной жизненной стойкостью и многочисленными ударами судьбы, в которой на очень ограниченном пространстве собрался весь мир человеческих переживаний и страстей.
Довольно часто он пытался, правда, только для самого себя, понять, о чем же пишут другие, те, кого все знают и кого читают. Вспоминая прочитанное и сначала разделяя его на отдельные части, а потом, снова собирая их в одно целое, Колин чаще всего приходил к выводу, что все пишут просто о жизни, о людях, иногда даже не связанных между собой, об их поступках и судьбах, часто лишенных каких-то внешне эффектных событий. Пишут, правда, обо всем с описанием места, времени и других конкретных подробностей, которые заполняют пустое пространство голой схемы и служат читателю основной пищей.
Голая мысль, пусть даже очень глубокая и яркая по своему смыслу, не оставляет в сознании читателя такого же глубокого следа, как та же самая мысль, но одетая в яркие или неяркие одежды подробностей, не искажающих ее смысл, а делающих его еще более выразительным. Никому не интересно (а интерес – это главное) просто что-то узнать, всем хочется подробностей, лучше не плоских и бесцветных, а объемных и окрашенных в самые разные цвета.
Мысль о рассказе никогда не покидала Колина. Однако писал он далеко не всегда, и часто в заполненных внешними событиями паузах в его долголетнем романе с рассказом мысль о рассказе просто не приходила ему в голову.
Иногда Колин спрашивал сам себя, зачем ему нужен этот рассказ.
«Честолюбие? Нездоровое самомнение? Неудовлетворенность? Или желание что-то заработать?»
И сам же себе отвечал: «Честолюбие, самомнение? Скорее всего, нет. Деньги – тоже нет. Неудовлетворенность - пожалуй, да. А может быть я хочу, чтобы после моего ухода здесь что-нибудь от меня осталось?»
Не дети и не внуки, которые, в этом он нисколько не сомневался, быстро забудут о нем. Но зачем ему нужна была эта будущая память, он, конечно, толком не знал. И разобраться в этом и понять до конца, он не мог, наивно предполагая, что это желание было настолько глубоким, что избавиться от него ему было просто не по силам. 
И еще он часто пытался понять, с чего все это началось? Откуда у него появилась эта тяга к написанию? Ответа на эти вопросы он, естественно, не знал, но то, что что-то написать он, наверное, может, он начал смутно догадываться еще в школе, в восьмом или в девятом классе на одном из уроков литературы, на котором их новый учитель и он же директор школы Николай Антонович разбирал написанные перед этим на одном из уроков сочинения на тему «За что я люблю Базарова» и сказал, что единственное понравившееся ему сочинение – это сочинение, которое написал Колин, а на чей-то вопрос «Почему?» ответил: «Потому, что оно написано от первого лица».
 Сухой, немногословный человек Николай Антонович носил очень похожие на пенсне небольшие круглые очки в простой оправе из стальной проволоки. Он был уже не очень молод, небольшого роста, упитанным, даже скорее полным, с круглой головой, маленькими, глубоко посаженными серыми глазами и короткими подстриженными ежиком начинающими седеть волосами. На уроках он постоянно облизывал свои красные пухлые губы и был чем-то похож на самодура-барина из повести Пушкина «Дубровский», и поэтому ученики между собой обычно называли его Троекуровым. Троекуров был очень образованным человеком и очень строгим, и не в меру принципиальным учителем. Во время урока он никогда не позволял себе никаких вольностей и ко всем ученикам внешне относился одинаково и внешне уважительно. Его боялись, не любили, но уважали. В основном за интересные, не всегда совпадающие с программой уроки, на которых он часто рассказывал то, о чем нельзя было прочитать ни в одном учебнике.
«Контакты» с Троекуровым продолжались у Колина до самого окончания школы. Уже в самом начале 10-го класса, после летних каникул, Троекурову не понравились длинные, почти до плеч волосы Колина, и на одном из уроков он предложил ему постричься и следующий раз явиться в школу с «нормальными», как он сказал, волосами. В парикмахерскую Колин не пошел, и на следующем уроке литературы Троекуров, как обычно, очень вежливо попросил его выйти из класса и не приходить в школу без отца или матери. Отца или мать он тревожить не хотел и не ходил в школу несколько дней, а потом сдался, пошел в парикмахерскую и демонстративно постригся наголо. Троекуров, видно, этой крайности ему не простил и по полной отыгрался на выпускном экзамене по русскому и литературе. По принятым тогда правилам сочинение нужно было сначала написать на черновике, и Колин, переписывая свое сочинение на тему «Мертвых душ» Гоголя с черновика на беловик, описался и вместо «обломки лопат» написал «обломки монет». Троекуров это, естественно, заметил и поставил за сочинение не пятерку, четверку, из-за чего в итоге Колин вместе с аттестатом об окончании школы получил не золотую, а серебряную медаль.
Наверное, именно в тот день, когда его похвалил Троекуров, в его тогда еще совсем наивную голову и влезла, а потом и прочно и надолго застряла, эта мысль, что он может написать что-то такое, что может кому-то понравиться.
Правда, потом эта мысль, никак о себе не напоминая, спала в его голове примерно лет восемь, и проснулась только на последнем курсе института, когда он начал мучиться своей первой любовью. А какие-то свои собственные мысли, которые по совсем непонятным причинам он считал заслуживающими внимания, может быть, не только его самого, и которыми, как он, очевидно, думал, он с кем-то обязательно должен потом поделиться, он впервые записал в маленький блокнот желтого цвета, уже после окончания института в поезде, на котором он в понедельник уезжал на работу в один из подмосковных городов, а в субботу на день возвращался обратно в Москву. Это были какие-то очень дешевые небольшие блокноты, а точнее блокнотики, с листами бумаги размером в ладонь, разлинованные в клетку, с пробитыми по верхнему краю дырками, через которые проходила спиралька из тонкой проволоки для крепления их с лицевой и обратной стороны к двум такого же размера листам из тонкого светло-коричневого картона. В них он обычно записывал не только какие-то отдельные слова или предложения, но и что-то похожее на стихи, которые приходили в голову, скорее всего, как жалкое подражание Есенину, которого он тогда почти всего знал наизусть, достав каким-то чудом маленький, сохранившийся у него до сих пор, двухтомник Есенина в сиреневой обложке, и очень хвастался этим, читая стихи на память по любому поводу, который казался ему подходящим.
И с такими записками он продолжал жить и потом. При этом, правда, вместо маленьких блокнотиков он писал все, что приходило в голову, и на отдельных листах бумаги, и в большие толстые тетради, которые, спустя много лет, уезжая из Москвы навсегда, взял с собой и сравнительно недавно уничтожил, переписав из них что-то, что по прошествии многих лет почему-то показалось ему интересным, в компьютер, в котором они хранятся и по сей день.
Ему приятно было, просыпаясь утром, думать о чем-то, имеющем отношение к его рассказу. Но смутно он понимал, что написать что-то значительное, по-настоящему интересное ему вряд ли удастся из-за отсутствия пристальной наблюдательности и яркого воображения. Все его общение с внешним миром было каким-то неглубоким, похожим на скольжение по гладкой поверхности. Более или менее хорошо он знал себя, свои переживания, да и только прошлые. Он даже самому себе никогда не мог сказать, каким будет его следующий шаг. Поэтому и все мысли о рассказе сводились у него к описанию его собственной жизни, в которой редкие события чередовались длительными паузами размышлений. Он понимал, что нужно писать о том, что он мог увидеть достаточно ясно, с подробностями. Иногда он вспоминал свое детство, но видел в нем одну саму простую обыкновенность.
Колин никогда не думал, что рассказ может как-то повлиять на его будущую жизнь. Рассказ был нужен ему сегодня, причем даже не сам рассказ, а мысли о нем, которыми можно было заполнить пустоту, в которой он в последнее время жил. Пустота эта была искусственно созданной им самим из-за нежелания целиком погрузиться во внешнюю жизнь, в которой была работа, дом, семья, приятели, занимавшие целиком его время и чувства, но оставляющие свободной его голову с клубком перепутанных мыслей.
Всю происходящую в голове Колина работу можно было ограничить распутыванием этих мыслей, однако, он твердо знал, что ничего нового он в этом клубке не найдет, и что вся эта долгая и нудная работа будет простым переливанием из пустого в порожнее.
Все окружающие видели, что за последнее время Колин сильно изменился. Правда, и он видел, что они тоже изменились. И в его жизни, и в их жизни было много и хорошего, и плохого, и будничного, и неожиданного, что, конечно, должно было привести к каким-то изменениям. Но все почему-то считали, что Колин изменился намного больше других.
В течение всех этих долгих лет писать свой рассказ Колин начинал многократно и по-разному. И даже что-то писал.
Но иногда Колину становилось совсем не по себе. Он читал написанное, и ему это категорически казалось неинтересным и не нравилось. Он никак не мог понять, каким образом ему удалось «сотворить» весь этот совершенно бессмысленный и никому не интересный набор слов и предложений, в лучшем случае похожий на то школьное сочинение в восьмом классе, за которое его похвалил Троекуров, и находил только одно, но очень простое объяснение: жизнь, которую он прожил, которой живет и которую знает, неинтересна. Он думал, что рассказы – как люди. С одними жить интересно и хочется быть рядом подольше, а с другими хочется быстрее расстаться.
В последнее время и сам Колин, и все, кто часто с ним сталкивался, начали замечать, что с ним что-то происходит. Появилось какое-то ожесточение и резкость, пока, правда, еще только в словах. Но все понимали, что в нем идет какой-то невидимый процесс, и что новое в его характере постепенно созревает и набирает силу.
Совсем недавно ему исполнилось 62 года. Раньше он не только не замечал своих лет, но и никогда не задумывался о своем возрасте. Ему всегда казалось, что еще все впереди, и что у него еще много времени, чтобы успеть написать свой рассказ. А теперь вдруг стало казаться, что можно и не успеть. Но желание написать все больше и больше переполняло его, отодвигая в сторону все другие жизненные проблемы.
«Я давно ничего не только не писал, но даже и не пытался написать что-то» — постоянно думал Колин. «Наверное потому, что события моей внешней жизни полностью забивают мозги и отбирают последние остатки сил». Два месяца назад у него на работе началась бесконечная возня, которой он придавал слишком большое значение. Так ему было легче – целиком окунуться в события внешней жизни и тем самым придать ей какой-то смысл. Бежать, бежать, не останавливаясь, бежать с закрытыми глазами.
Сосредоточиться на рассказе ему мешало и еще одно обстоятельство, о котором он думал, как о самом большом разочаровании в своей жизни, большем, чем разочарование в самом себе. Свою серость и обыденность он понял давно и давно с ней смирился. Да и думал он об этом не слишком часто, начиная в трудные минуты думать о своем все еще не написанном рассказе. Но он всегда прекрасно понимал, что в его жизни есть что-то намного большее и существенно более важное, чем рассказ. Этим большим и важным был его сын, а точнее связанная с ним надежда на другую, лучшую жизнь. И эта надежда на сына всегда выручала его в тяжелые минуты. И когда эта надежда исчезла, у него не осталось ничего, чем можно было бы жить. Как и у всех, у него в жизни было многое: и смерть близких, и предательство друзей, и неудачи, и страх, и несправедливые оскорбления. Но такого, как потеря надежды на сына, у него еще никогда не было, и эту потерю уж никак не могла облегчить мысль о рассказе.
Удача с рассказом к Колину пришла, когда он уже перестал ее ждать, и когда у него уже не было сил, чтобы ей обрадоваться по-настоящему и попытаться повторить свой успех. Его напечатали. И даже похвалили и попросили прислать еще. А он, как оказалось, уже не мог этого сделать. Так бывает всегда, когда долго и сильно чего-то ждешь, а потом, когда это случается, к тебе приходит полная опустошенность и безразличие. Так иногда бывает с женщинами. Ты ее ждешь, ждешь долго, с трепетной и изматывающей надеждой. И вот она, наконец, приходит, а сил у тебя осталось только на то, чтобы обнять ее. Только обнять. Потому, что ты так много раз представлял эту встречу, что уже полностью перегорел ожиданием и стал ни к чему больше не способным.
К этому времени жизнь Колина внешне стала очень бедна событиями, и жил он в основном своим прошлым. Недавно, в бане, после парной, один из его знакомых спросил: «А у тебя в жизни были ошибки?» Вопрос был задан серьезно. Он это понял, потому что знал, что того неожиданно для него самого недавно уволили с работы, которая ему очень нравилась и за которую ему хорошо платили. Обычно, отвечая на этот вопрос, Колин говорил не всю правду, хотя явно и не врал. Но тут он старался быть искренним. «Раньше мне почти всегда казалось, что я ошибаюсь достаточно часто. После каждой своей ошибки, я естественно бил себя в грудь и каялся. И постоянно был недоволен собой и комплексовал. А сейчас я думаю иначе. И не могу точно сказать, где я ошибался, а где нет. Так и тебе советую: не бери на себя слишком много. И сам себя не казни. Если нужно, тебе в этом деле другие помогут».
В это время Колин уже хорошо понимал, что каждый может дать только то, что у него есть, и не надо ни у кого просить то, чего у них нет и что дать они не могут.
Но одну свою ошибку он знал и много раз о ней вспоминал, и даже хотел что-то о ней написать. Но писать об этом ему было трудно, хотя он иногда и пытался, прекрасно понимая, что точно вспомнить все, что тогда происходило, и о чем он тогда думал и что чувствовал, ему уже не удастся. Он сознательно старался вообще думать об этом поменьше, а от вспыхивающих иногда эмоций быстро избавлялся, потому что чувства, с которыми он тогда жил, были в основном горькими и редко радостными. И первых, когда он в полной мере ощущал свою несостоятельность, было тогда в избытке. В то время ощущение собственной неполноценности не покидало его ни на один день. Даже, если случалось что-то такое, от чего он испытывал какое-то удовлетворение, то все равно потом он снова возвращался обратно и понимал, что все, что он делает, делает не так, как ему хотелось бы, и часто делает то, что делать было не нужно.
В какой-то сухой летний день они поехали просто погулять, и заехали в пансионат «Дубки». Поставили машину, поднялись на пригорок и долго стояли у какой-то не очень высокой березки недалеко от хорошо знакомого белого здания основного корпуса на берегу водохранилища. Было жарко и тихо, и кругом никого не было. Стояли молча, и им было грустно. Колин повернулся к ней и увидел, что она как-то странно смотрит на него, и в глазах у нее слезы. И в эту минуту он понял, что дальше так продолжаться не может, что ему нужно наконец-то на что-то решиться и изменить свою жизнь, вернув ее в прежнее скучное русло. Ему нужно было расстаться с этой постоянной тревогой и болью, недомолвками и поступками, которые он совершал не потому, что они были нужны, а потому, что не мог поступить иначе. Его уже измучили эти безответные утренние звонки по субботам в пустую квартиру, и стыд за самого себя и за то, что он сотворил в своем доме. Он нисколько не сомневался, что накануне того субботнего дня он даже ни на минуту не мог себе представить, что все может случиться именно так. Он относился к той категории людей, кто при всей своей осторожности практически никогда не думает о завтрашнем дне и никак к нему не готовится. Он почему-то искренне верил, что ничего плохого с ним никогда не случится, а возможные мелкие недоразумения в любом случае как-то будут улажены.
И вспоминая тот день, Колин ясно видел и тот вечер, и тот дом и ту спрятавшуюся в зелени телефонную будку, из которой он тщетно пытался кому-то дозвониться и попросить по телефону сочувствия к оставленной им в одиночестве и полной тоски еще совсем молодой женщине, для которой он в жизни сделал достаточно много, может быть в чем-то даже заменяя ей мать и отца, которые жили своей собственной, странной и почти убогой жизнью, совсем не обращая внимания на свою дочь, которая хоть и давно не была ребенком и маленькой девочкой, но имела много совсем непростых проблем и остро нуждалась в сочувствии и совете.               
Думать об этом Колину было и грустно, и тяжело. Но жизнь его не кончалась, и какие-то, пусть очень смутные надежды на завтра у него еще оставались. Ему очень хотелось, чтобы все неизвестное, что случилось потом, после того дня, имело счастливое продолжение.