Из записных книжек Колина

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР
Лето стояло жаркое, жена взяла отпуск и с детьми вот уже три недели была в Прибалтике, в Эстонии, под Тарту в район 300 озер. Она вместе со своей разведенной подругой и ее сыном, ровесником нашей дочки, снимала полдома в Отепя, на берегу большого озера с хорошей рыбалкой, недалеко от спортивной базы сборной страны по хоккею. Я хорошо помнил другое в 72 году, когда мы всей семьей были там в отпуске, и когда рано утром, еще до рассвета, мы с приятелем выходили на лодке на рыбалку или проверяли поставленные накануне кружки, на которые иногда попадался заплывающий в озеро угорь, и часто видели недалеко от берега в лодке тренера сборной страны по хоккею, знаменитого А.И. Чернышева, а днем в хорошую погоду на пляже часто появлялись одетые в шикарную красно-белую спортивную форму тогдашние хоккейные звезды – Васильев, Фетисов, Харламов и Мальцев, который, не раздеваясь, прыгал в озеро со стоящей на берегу 10-ти метровой вышки. Я очень хотел поехать с ними и в этот раз, но не смог, на работе был завал, и отпуск мне, конечно, не дали. Весь день окна в квартире были закрыты, и вечером в комнате было очень душно. Я распахнул окна, и по квартире начали гулять сквозняки, охлаждая и освежая застоявшийся за день воздух. После долгого и напряженного дня очень хотелось спать, и уже засыпая, я подумал о том, что позже обязательно надо встать и заняться своим рассказом. Разбудил меня резкий дребезжащий звонок в дверь. «Нужно все-таки вызвать слесаря и починить это проклятый звонок» — подумал я и пошел открывать дверь. Приходу Левашова я нисколько не удивился. Мы виделись часто, не реже двух раз в неделю. Левашов был одет в свои обычные серые брюки и голубую рубашку навыпуск. Он знал, что вспотел, и поэтому даже не протянул мне своей влажной руки. В последнее время Левашов пристрастился к пиву и из-за частых посещений пивного бара заметно раздался. В квартире все еще было душно, а короткий сон совсем разморил меня. Левашов принес с собой несколько бутылок хорошего пива и большую коробку замороженных креветок. Мы сварили креветки в крепко посоленной воде в большой красной кастрюле, бросив в нее несколько зерен крупного черного перца, лавровый лист, чеснок и немного укропа. Охлажденные в дуршлаге креветки оказались сочными и вкусными, и пиво было холодным, и его было много. От выпитого пива все тело покрылось липким, противным потом, и Левашов снял рубашку, и сидел голый с лоснящимся от пота гладким свисающим над ремнем животом. Разговора не получалось. Я с трудом сдерживал раздражение, накопившееся от жары, усталости и прихода Левашова, который меня все время о чем-то спрашивал, что-то рассказывал о своей суетной жизни и мешал мне думать о никак не дававшимся мне рассказе.

ДЕНЬ, КОТОРЫЙ ПРОШЕЛ ВЧЕРА
Я хорошо помнил, что накануне после безумно пустого и поэтому изнурительного дня с затраченными впустую и по пустякам нервами и раздражением, я неожиданного для самого себя почувствовал какое-то необычное и непонятное мне самому возбуждение и беспокойство. Я долго не мог заснуть. Сначала сидел у телевизора и смотрел, наверное, в третий или четвертый раз, какой-то не очень даже нравящийся мне фильм, а потом до половины двенадцатого – еще и спортивную передачу. Да и телевизор я смотрел как-то нехотя и совсем не внимательно. Постоянно вставал, выходил на кухню, пил крепко заваренный чай, потом снова садился к телевизору, и снова зачем-то вставал. Мне хотелось с кем-то поговорить, но о чем конкретно, я даже не знал. Да и говорить было не с кем. Жена уже несколько дней неважно себя чувствовала и давно дремала на тахте, ни дочери, ни сына дома не было, и я несколько раз ловил себя на мысли, что в другой день в это время я уже давно бы спал. И засыпая около часа ночи, я все еще чувствовал глухое и непонятное раздражение и недовольство самим собой. Около четырех часов я проснулся, и чтобы не думать, зажег стоящий рядом с кроватью торшер и стал читать уже надоевшую мне повесть из полученного неделю назад журнала, не вникая в ее смысл и не задумываясь над ее содержанием. Минут через двадцать я погасил свет и в темноте стал вспоминать что-то такое, что помогло бы мне снова заснуть. Скопившаяся накануне горечь, досада на самого себя и смутное возбуждение к утру не исчезли, и по привычке проснувшись около шести утра, я все утро, до самого ухода на работу испытывал странное беспокойство. И в ванной, и на кухне за чашкой кофе и сваренной наскоро овсянкой, и во время бесцельного почти получасового шатания по квартире, я пытался безуспешно избавиться от него, старался забыть все вчерашние неурядицы и хотя бы немного собраться, и войти в колею забот, предстоящих мне в этот день. Около половины девятого мы с женой вышли из дома, и как обычно, на углу магазина стали ждать обещавшего заехать за нами Сережу. Два последних дня шел снег, и его белые пятна лежали на сквере у дома, на школьном дворе, на крыше будки автобусной остановки и на балконах и подоконниках стоявших вдоль улицы домов. Сережа, как обычно, опаздывал, и я вместе со свежим морозным воздухом впитывал в себя привычную утреннюю суету улицы, движенье и шум проезжающих машин, походку спешащих куда-то прохожих и чувствовал, как все эти утренние впечатления постепенно вытесняют из меня вчерашнюю горечь и беспокойство. И когда минут через десять подъехал Сережа, все мои мысли уже крутились вокруг ожидающих меня на работе привычных и ясных забот.

СИНИЙ
Владимир Трифонович Синьков работал слесарем. Все, с кем он работал, за глаза, а кто-то и в разговоре с ним, называли его Синий. Я же сначала всегда обращался к нему по имени-отчеству, а потом, когда мы перешли на ты, просто Володя. Лет ему было примерно столько же, сколько и мне, и поэтому его тыканье нисколько меня не смущало. Росту он был небольшого, чуть-чуть ниже, чем я, но силы у него было много, и ни от какой физической, пусть даже тяжелой работы он никогда не отказывался, хотя и, как все, лишнего старался не делать, и при любой возможности от работы отлынивал и прятался в своей каморке, предпочитая начальству на глаза не показываться. 
Мужик он был совсем неплохой, невредный и всегда готовый помочь. Плохо было только то, что он сделать что-нибудь толком ему никогда не удавалось, несмотря на то что слесарем он работал почти всю свою жизнь. Когда он что-то варил, то швы у него всегда получались бугристые и неровные. Когда что-то красил, то ржавчину перед покраской старался не замечать, и шкуркой пользовался очень и очень редко. Хорошо что-то сделать он не мог и из-за двух скрюченных, видно из-за какой-то старой травмы, пальцев на левой руке и отрезанного наполовину указательного пальца на правой руке.
Выпить он любил, но пил довольно умеренно. Как и все, с кем он работал. Пьяным на работе я никогда его не видел, а в легком подпитии – многократно. На работу он никогда не опаздывал и раньше времени старался не уходить даже тогда, когда делать ему на работе было совсем нечего.
Пить Владимир Трифонович мог практически все, содержащее алкоголь: пиво, водку, разбавленный или даже неразбавленный спирт не очень высокого качества, портвейн или любое другое дешевое вино, а в годы тяжелого алкогольного дефицита пил разного рода хозяйственные или полу-лекарственные препараты, типа политуры или тройного одеколона, которые можно было купить в соседней аптеке или в хозяйственном магазине.
Выпивая, он или вообще ничем не закусывал, или жевал принесенный из дома на обед сырой лук с вареной картошкой.
Выпить ему хотелось всегда, как, впрочем, и многим другим, с кем он проводил на работе свое время. А денег, чтобы купить что-то спиртное, у него и всех его приятелей обычно никогда не было.
Иногда проблема решалась сравнительно просто. За сделанную им «работу» с ним или с каким-то «работягой» другим научные сотрудники расплачивались спиртом, который им каждый месяц выдавали на те или иные «производственные нужды» (типа для протирки оптической оси или промывки контактов).
Каждое утро, приходя на работу, Владимир Трифонович, уже твердо знал, что он хочет и чего не хочет. Не хотел он, естественно, как и все остальные, работать, а все время хотел выпить. И с этим желанием он жил весь свой рабочий день, удовлетворяя его по мере возможностей. Пьяным на работе он никогда не бывал, может быть, потому что знал свою меру, а может быть, из-за отсутствия возможностей, главным образом денег.
Работы у Синего, как и у всех, кто получал зарплату по одной с ним ведомости, было мало, а свободного времени, которое ему было нечем занять, всегда было много. Вот и «грустил» он от безделья часто, и чтобы как-то хоть чем-то заняться думал о том, чтобы выпить и хоть ненадолго, но как-то развеселиться или забыться.
Заработанные живые деньги, пусть в небольшом количестве, в руках он держал только два раза в месяц: в день аванса и в день получки. Да и то совсем недолго, с обеда, когда он их получал у кассира, до вечера, когда все, что у него оставалось после раздачи долгов, он отдавал жене. Никаких ежедневных «рублей на обед» она ему не давала, будучи твердо уверена, что никуда обедать он не пойдет, а скинется с кем-то и потратит свой «рубль» на водку или портвейн. Обедал он обычно тем, что приносил с собой из дома (ломоть черного хлеба, несколько вареных холодных картофелин и кусок отварного жирного с трудом пережевываемого мяса).
Не давать денег Трифоновичу в долг якобы «на дело и в долг», а на самом деле на выпивку, я, конечно, мог. Но очень не хотелось. Ведь мужик он был совсем не плохой. Да и не маленьким мальчиком был этот уже давно женатый и многодетный работяга. Но и помнить подолгу о взятом им «в долг» рубле или трешнике, и при каждой случайной встрече видеть его виноватое лицо и смотрящий куда-то в сторону глаза, тоже было не очень приятно.
Надо было что-то придумать, чтобы избавить и его, и себя от этой постоянной неловкости.
Ничего путного мне долго не приходило в голову. Но в итоге я все-таки что-то придумал. Я догадывался, что, как и большинство нормальных русских мужиков Трифонович был по-своему честен и имел свои убеждения и свои представления о жизни, и хорошо знал, что долги надо отдавать, и что если долг не отдать, то потом будет неловки, да и в долг больше уже не дадут. И поэтому в следующий раз, когда Трифонович попросил меня одолжить ему денег, я достал из кармана красненькую 10-ти рублевую купюру и сказал, что других более мелких денег у меня сейчас нет. Этих 10-ти рублей оказалось вполне достаточно для того, чтобы с того дня Трифонович старался всегда обходить меня мимо и никогда больше денег в долг у меня не просил. Зато я потом еще очень долго не мог забыть этого подлого червонца, которым я, как мне тогда казалось, удачно «откупился» от хорошо и долго знакомого мне человека, который выпивал только для того, чтобы хоть ненадолго, забыть свою тяжелую и унылую жизнь.